Впрочем, в милиции я долго не задержался. Заяц согласился с моим предложением, действительно помощь милиции была существенной. Абрамзон, нервно курящий у «полуторки» и поминутно вытаскивающий часы из кармана, тоже был доволен, получив разрешение ехать. Вернувшись в машину я тоже закурил, и стал прикидывать, на что потратить своё время. Выходило только одно — проверить мосты. Впрочем, везде был порядок, а возле таинственной землянки мне продемонстрировали все прелести устава караульной службы в исполнении «накрученного» часового. Несмотря на пароль-отзыв, я был должен осветить своё лицо фонариком. Фонарика у меня с собой не было, поэтому минут пять, окрестности блиндажа слушали мои эмоциальные высказывания, пока не прибежал разводящий. Поднявшись на ноги, и со злостью выкинув из под бедра остроугольный камень, поблагодарил караульного за бдительную службу, но украдкой показал разводящему кулак. Открыв умело покрашенную под цвет грунта дверь, наконец-то вошёл в «святая святых». Здесь-то фонарь был. Вернее, керосиновая лампа. Зажигать её не стал, проникающего в открытую дверь света хватало, чтобы разглядеть две взрывмашинки, и небрежно начертанную на одной букву «Р». От каждой из машинок в земляную стену уходил чёрный кабель. Всё-таки специалисты своего дела ещё не перевелись на земле русской. Хотя, если в филиале школы партизан должен был преподавать Судоплатов, то чего мне волноваться. Подавив в себе желание крутануть ручку, я вышел из землянки, и закрыл за собой дверь. Размышляя о вечном, то есть об ужине, я подошёл к машине, но остановился и повернулся к сопровождающему меня комвзвода. Ключей было два, и один я решил оставить караулу:

— Так, слушайте меня. Вот этот ключ будете передавать по смене, но вход в землянку разрешается только после получения сигнала, — на несколько секунд я задумался, тщательно подбирая слово, — «Дефолт»! Повторите!

— Дэфолт, — послушно повторил за мной сержант, и недоуменно спросил: — А что это означает, товарищ капитан?

— Не «Дэфолт», а дефолт. С буквой «е», и ничего слово значит. Специально придумано, чтобы не перепутать.

— Есть!

Уже сидя в машине, вдруг вспомнил, про, как это, машиностроительный завод, или правильнее сказать, артель. Спросил у водителя, и тот подтвердил мою догадку. Полесская артель «Красный кузнец» занимало не последнее место в промышленности города, и пусть сейчас, много оборудования было вывезено, но кое-что осталось. Откинувшись на спинку роскошного дивана, закрыл глаза, и попытался вспомнить как можно больше. Завод, тьфу ты, артель работала и во время оккупации. Танки, конечно, не делали, но метизы шлепали активно. Осуждать кого-либо я не собирался, жить людям надо было, а партизан, до самого освобождения в области не было. Так что, если и были те гвозди порченными, никто об этом и не узнал. Но сейчас артель ещй поработает на Советскую власть!

Натужно завывая мотором «Эмка» наконец-то выбралась на гору. Зубрицкий сплюнул в открытое окно, и недовольно проворчал:

— Хорошо, что дождя нет, а то пришлось бы в объезд по Пролетарской ехать. Что за город?! Гора на буераке сидит, и оврагом погоняет! Приехали, командир.

Уже захлопнув дверцу, я попросил:

— Павел Владимирович, пойдёмте со мной. Вы же тут всех знаете, и подскажите мне, если что.

Конторка была тесной и, захламленной. Стол, переживший свои лучшие времена, похоже, ещё в присутственном месте Российской империи, тем не менее, гордо возвышался среди простых табуретов. Этажерка с собранием разномастных книг и брошюр скромко приткнулась в углу, и только опора на стены, спасало её от позорного падения. Лампочка без абажура скупо освещала чернильницу, старый пожелтевший графин, впрочем, безнадежно пустой, и пускала «зайчики» от лысины склонившегося над бумагами человека.

На стук двери он поднял глаза, и восторженно воскликнул:

— Пашка! Старый ты пень! Всё-таки прорвался! Ой, простите, товарищ капитан, старого друга встретил.

— Кузьма! А ты чего тут делаешь? — Повернувшись ко мне Зубрицкий, представил собеседника, — Патолычев Кузьма Григорьевич, лучший кузнец здешних мест. Без него ни одна бы машина не ходила!

Патолычев явственно поморщился.

— В прошлом, Паша, в прошлом. Сейчас я никому, кроме своей Ганны, не нужон. Вот, — он протянул культю вместо правой руки, — Молот разбирали, спешка, «давай, давай»… А тут ещё бумаги писать, отсчеты, ведомости…

— Кузьма… — потрясенно произнес Павел Владимирович, — Так что же ты, хрыч недобитый, ни слова не передал!

— А что говорить-то? Дякую, хирургу Шильману, смог что-то сделать. И спасибо артельщикам, дали кусок хлеба заработать. Ну, это, дела прошлые, давай о дне сегоднешнем. Что приехали-то?

А ничем они нам помочь-то и не могли, кроме гвоздей, скоб, и обещания отковать пробный щиток для пулемёта. Это «отковать» меня и смущало, в голове назойливо всплывало то видение брони линкора, то вообще что-то несуразное. Обрадовав, на прощание, директора артели новостью об эвакуации всех надзирающих организаций, я пообещал завтра прислать Абрамзона за метизами, и с деньгами. Всю обратную дорогу Зубрицкий сердито молчал, я тоже переживал очередную неудачу.

Вернувшись в расположение, в канцелярии я обнаружил плотно укутанные махровым полотенцем судки, смущенного политрука, и разгневанную Эстер Шлемовну. Пришлось выслушать лекцию о необходимости правильного питания, опасности еды всухомятку, и проистекающих от этого болезнях. Только после этого, начальник медслужбы сменила гнев на соблюдение дисциплины, и попросила разрешения покинуть помещение. Вместе с ней испарился и военный комиссар, сославшись на необходимость записать вечернюю сводку. Я не возражал — день сегодня был хлопотным, и поужинать я хотел в одиночестве. Одиночество. Как боятся этого понятия люди. Ведь практически недавно одиночество, вне племени, рода, общины означало рабство, унижение, или смерть. Вот и сбивались люди в толпы, и пословицы создавали: «Один в поле не воин», «Гуртом и батьку бить сподручней». Только пожив в большом городе, или же попав в армию, понимаешь всю прелесть временного одиночества. Вот и сейчас, плотно поужинав, заодно и пообедав, наваристой ухой, тушёной картошкой с мясом, и запив всё это изобилие яблочным компотом, я решил продлить очарование перекуром на воздухе.

Захватив с собой полотенце, я сунул в карман пачку папирос, и обойдя казарму присел на заботливо устроенную кем-то лавочку. Смеркалось. Расстегнув гимнастёрку, и ослабив ремень я закурил, и стал лениво смотреть на тёмные воды реки. Все заботы уходили в никуда, уносимые непрерывным бегом воды. Тихий вечер полностью сменил жаркий хлопотливый день, и вечные звёзды с любопытством посмотрели на беспокойную землю. В плавно плывущий запах яблоневого сада вкрадчиво вползла струйка до боли знакомого запаха. Шедевр русских парфюмеров, мечта всех женщин моего детства, духи «Красная Москва». Как радовалась моя молодая мама, когда смущённый отец преподнес красную коробку, вернувшись с уборки хлеба. Как был доволен маленький карапуз, папа и мама рады, смеются и никто не ругает его за соседскую кошку. Какое счастье, взлетать в небо на отцовских руках! Да… «Красная Москва», а я-то думал, что уже всё забыл. Тоска крепко схватила сердце, и я еле удержался от стона. Тем временем, хозяйка запаха, остановилась за моей спиной. и нерешительно спросила:

— Товарищ капи… Ой, Алексей Юрьевич. Разрешите мне посидеть рядом.

— Садитесь, Эстер Шлемовна. Надеюсь, дым от папиросы вам не помешает…

— Нет, нет! Мой отец тоже курил, — Эстер на миг прервалась, но тут-же бодрым голосом закончила:, — А курить очень вредно!

— Жить тоже вредно, — лениво бросил я избитую фразу, — От этого умирают!

Ответом мне было ледяное молчание. Впрочем, продлилось оно недолго, любопытство в своё время погубило не одну кошку:

— Алексей Юрьевич, а что нас ждёт?

Теперь замолчал я, что ответить на такой детский вопрос? Правду? А кому она нужна, правда? «Тьмы низких истин нам дороже, нас возвышающий обман» — так кажется писал поэт? Но молчать дальше было нельзя. и ответ мой прозвучал в диссонанс мирной ночи:

— Война. Кровь, грязь, смерть. И тяжёлая опасная работа.

— Но Алексей Юрьевич… — голос совсем превратился в голосок испуганного ребёнка, — Но наша Красная Армия, товарищ Ворошилов, и сам товарищ Сталин, неужели…

— И Красная Армия, и её полководцы делают всё возможное, и невозможное. Но я говорю только о нас. Война скоро, очень скоро дойдёт и сюда, в наш милый рай. И только от нас, товарищ старший сержант, зависит, как мы её встретим.

Я отбросил папиросу, и повернулся к девочке:

— Одно я вам обещаю! Вы останетесь живы!

— Правда? — глаза доверчиво распахнулись навстречу мне.

— Клянусь! — из-зо всех своих сил я боролся с отнюдь не праведным желанием, крепко обнять и прижать к своей груди.

На моё счастье она встала и очень вежливо сказала:

— Спасибо, товарищ капитан. Мы сделаем всё, чтобы быть готовыми.

Вновь ночная тишина вернулась на своё законное место, а я дрожащими руками прикурил новую папиросу. О, всемогущий! Что со мной?! Идиот! Нет, холодный душ, потом пробежка, и спать, спать. «Бездельничаешь много, старый хрыч» — поставив себе диагноз, я немного успокоился.