История культуры древней Греции и Рима

Куманецкий Казимеж

Греция

 

 

Глава I. Природные условия

Греция четко делится на три части: северную, охватывающую Фессалию и Эпир; центральную, ограниченную с севера Малийским и Пагасейским заливами, а с юга — Коринфским и Сароническим; наконец, южную, т. е. Пелопоннес. В северной части Фессалию от Эпира отделяет могучая горная цепь Пинд. В древнейшие времена обе эти области играли большую роль в формировании греческой культуры, ибо там, продвигаясь с севера на юг, впервые поселились греческие племена. Не удивительно и то, что самый могущественный эллинский бог получил прозвище «Олимпийский» — от названия высочайшей в этих горах вершины, Олимпа (около 3000 м над уровнем моря), на границе собственно Греции. В эпохи, о которых мы располагаем поддающимися прочтению письменными документами, Олимп считался находящимся уже за границей Греции.

В Фессалии возникли древнейшие греческие мифы: ахейская Фтиотида в долине реки Сперхей в южной части Фессалии — родина мифических мирмидонов и героя Ахилла; из Фессалии же легендарный Ясон отправился за золотым руном в далекую Колхиду. Также и Эпир должен был играть немалую роль, если столь большой славой пользовался оракул Зевса в Додоне, где гадали по шелесту листьев священного дуба и где обитали упоминаемые Гомером жрецы Селлы, «не омывающие ног и спящие на земле». Во времена, от которых до нас не дошло письменных памятников, Эпир к греческой культурной общности не относился, был краем диким, который с Центральной Грецией связывала только долина реки Ахелой и который населяли эпирские племена: хаоны, теспроты, молоссы, оресты и др.

Иной была судьба Фессалии, со всех сторон окруженной горами. Здесь на двух плодородных равнинах поселились завоеватели-фессалийцы. Подчинив себе местное население, они превратили его в зависимых крестьян, так называемых пенестов, и частично вытеснили их из долин в окрестные горы. Довольно рано, примерно в VIII в. до н. э., Фессалия распалась на четыре части — тетрады, на смену которым затем, в эпоху Филиппа II, пришли тетрархии. Самыми урожайными были Пеласгиотида на востоке, простирающаяся от области перребов на нижнем Пенее до Пагасейского залива, с городами Ларисса, Краннон, Пагасы, а также Гистиеотида, лежащая на западе, в верховьях реки Пеней. Третьей тетрадой была фтийская Ахея, или Фтиотида, родина Ахилла, отделенная от других областей Отрийскими горами. Наконец, в юго-западной части находилась Фессалиотида с городом Фарсал.

От моря Фессалию отделяли горы — известные из предания о гигантах горы Осса и, далее на юге, Пелион; они тянутся затем через весь остров Эвбея. Нет у Фессалии ни удобного побережья, ни заливов. Не образует залива в своем устье и важнейшая фессалийская река Пеней, прокладывающая себе дорогу между Олимпом и Оссой через великолепную долину Темпе. Долина эта, с зеленью лавров, отливающими красным скалами, пихтами и вечно покоящимся на склонах гор снегом, очаровывала древних: Гораций обессмертил ее как «Земфирами волнуемую Темпе». Фессалийская долина, особенно ее прекрасно орошаемая западная часть, родила много хлеба, так что уже мифические фессалийские властители, как, например, Адмет из «Алкеста» Еврипида, черпали свои богатства в выращивании зерновых и разведении скота. Активная торговля развивалась только на берегах Малийского и Пагасейского заливов, но дующий в тех краях северо-восточный ветер не способствовал судоходству, а тем самым и дальнейшему росту торговли. В сфере политической жизни Фессалия, управляемая аристократией, была особенно заметна лишь в эпоху архаики, когда здесь возник так называемый Фессалийский союз.

Проход из Северной Греции в Центральную ведет через Фермопильский перешеек, лежащий между морем и горами Ойта. Перебраться из одной части страны в другую было нелегко: как известно, в V в. до н. э. триста спартанцев на некоторое время задержали там могучее войско персов.

Пройдя Фермопилы, путник попадал в Центральную Грецию, населенную небольшими горными племенами. Места их расселения обозначали путь, которым они пришли. Так, на берегу Эгейского моря, напротив острова Эвбея, осела часть племени локров — так называемые опунтские локры (от названия главного города — Опунт), отделенные областью фокийцев от локров западных, или осолийских, у которых важнейшим городом была существующая и поныне Амфисса. Для афинянина V р. до н. э. локры были воплощением варварства и отсталости. Во времена, когда в Афинах строились Пропилеи, локры не выпускали из рук оружия, а жители Амфиссы стыдились своей племенной принадлежности и выводили свое происхождение от этолийцев.

Не менее отсталым было и племя фокийцев, осевшее в горах Парнаса (более 2450 м) и Кирфиса. Значительная часть их поселений лежала в долине реки Кефис или вблизи нее. Важнейшим был город Элатея — ключевой пункт на пути в Центральную Грецию. Демосфен в речи «О венке» образно выразил реакцию афинян на весть о захвате Филиппом Македонским Элатеи, говоря, что Царь овладел дорогой в самое сердце Греции. Еще большее значение, чем Элатея, имели Дельфы, центр религиозной жизни древней Эллады. Существовал в Фокиде и еще один богатый прибрежный город — Криса, по названию которого и Коринфский залив именовали некогда Крисейским. Но город этот был разрушен еще в первой половине VI в. до н. э.

К северу от Парнаса располагалась самая маленькая область Греции — Дорида, откуда, видимо, и вышли доряне завоевывать Пелопоннес. Площадь ее составляла самое большее 185 кв. км, т. е. она была в 9 раз меньше Фокиды (около 1615 кв. км). Продвигаясь из Локриды и Фокиды дальше на запад, достигаем Этолии, области, с которой связаны также древние легенды — такие, как известное предание о каледонском кабане или же сказание о соперничестве двух южноэтолийских городов, Плеврона и Каледона. Во времена, освещенные в письменных памятниках, Этолия, как и Эпир, не включалась в эллинскую культурную общность. Более цивилизованной была Старая Этолия, охватывавшая часть прибрежной полосы между реками Ахелой и Эвен и достаточно плодородную местность к северу от Аракинфских гор. Северная, горная часть области, называемая «Этолия эпиктетос», т. е. «завоеванная», оставалась совершенно дикой. Населяли ее иллирийские племена агреев, эвританов и др. Область эта также сыграла историческую роль, но уже после того, как собственно Греция утратила независимость. Созданный тогда Этолийский союз включал в себя также Локриду, Фокиду, Акарнанию, часть Фессалии и Кефаллен- ские острова.

Переправившись через Ахелой, древний путешественник попадал в Акарнанию, граничившую на севере с Эпиром и простиравшуюся вплоть до Амбракийского залива. Этот край, еще наполовину варварский, населяли главным образом иллирийские племена. Влияния греческой культуры доходили сюда через основанные на побережье коринфские колонии Соллий и Анакторий.

Направляясь же из Фокиды на юг, мы придем в обширную, занимающую почти 3000 кв. км Беотию. В ней можно выделить части: северо-западную (окрестности Копаидского озера и долину Херонеи) и южную — окруженную горами долину, где стоял город Фивы. В микенскую эпоху в Беотии были известны два равных по могуществу культурных центра: на севере Орхомен на Копаидском озере; на юге Фивы с дворцом Кадма. Со временем, однако, вследствие заиления каналов, отводивших воду в море, северная часть области заболотилась, что привело к ее экономическому упадку. Главным центром Беотии стали Фивы. На широких равнинах Беотии разыгралось множество сражений; самые важные из них для истории Греции — битвы под Платеями (479 г. до н. э.) и под Херонеей (338 г. до н. э.). Край этот славился превосходной пшеницей; другими источниками богатства были скотоводство и рыболовство на Копаидском озере, знаменитом больше всего своими угрями. На берегах, поросших тростником, всегда можно было найти достаточно материала для изготовления флейт. Напротив, с мореходством и торговлей развитие этой области, как и Фессалии, связано не было, хотя Беотия имела свободный выход сразу к трем морям.

Пройти через горы Киферона и Парнаса в Аттику, лежащую к логу от Беотии, было трудно. Тому мешали как естественные преграды, так и — с V в. до н. э. — крепости Ороп, Декелея, Филы, Панакт и другие, стерегущие вход на афинскую территорию.

Аттика, которой выпало на долю сыграть такую великую роль в истории греческой культуры, обрела себе защиту в горах Киферона и Парнаса; с юго-востока к ним примыкали богатый мрамором Пентеликон и славившийся превосходным медом Гимет. Далее на юг они доходили до мыса Суний с изобилующими серебром горами Лаврион. С точки зрения земледельца. Аттика была, скорее, бедной: зерновые произрастали только на афинской, элевсинской и марафонской равнинах, а также в так называемом месогее («земля, лежащая посредине»), охватывавшем всю территорию между Гиметом, восточным побережьем и Пентеликоном. Самой богатой считалась афинская равнина.

Аттика бедна и водой: лишь река Кефис, сбегающая с гор Пентеликона, может в зимнее время выйти из берегов близ своего устья; Илисс же, стекающий с Гимета, несет с собой мало воды. Зато ценнейшим достоянием края были мрамор, глина, серебро и оливковые рощи. Путь к морю преграждал Саламин, за обладание Хоторым Афины долго воевали с Мегарой и Эгиной. Лишь подчинение Эгины открыло афинянам дорогу к морской торговле.

На узкой полоске земли между Коринфским и Сароническим заливами расположен город Мегара. Миновав Коринфский перешеек, или Истм, являвшийся оборонительной линией Греции, мы вступаем на полуостров Пелопоннес. Пелопоннес имеет собственную горную систему. Центр ее составляет Аркадийская возвышенность — самая обширная на полуострове (5000 кв. км), представлявшая собой в политическом плане ряд деревенских общин. Юго-восточная часть Аркадии — особый замкнутый край, изолированный от культурных центров, первозданные дубравы над озерами и болотами, где водилось много дикого зверя, особенно медведей. На севере и востоке Аркадийскую возвышенность окаймляют горные цепи Эримант и Киллена, а к югу отходят от нее горы Парнона и Тегета, которым сопутствуют реки Эврот и Памис. Тегет, достигающий высоты 2400 м и покрытый вечным снегом, отделяет Лаконию в долине Эврота от Мессении, находящейся западнее, в долине Памиса. Обе эти области богаты урожаями зерновых, хотя и не в такой мере, как Элида, лежащая на берегах Пенея и Алфея, к северу от Мессении. Здесь самое важное место — Олимпия, у слияния рек Алфей и Кладей, где каждые четыре года проходили всегреческие Олимпийские игры.

К северу от Элиды расположена Ахея, получившая это название от ахейцев, которые поселились там после того, как были разгромлены дорянами. Подобно тому как в VI–V вв. до н. э. наибольшую роль на Пелопоннесе играла Спарта, в более древнюю эпоху господство принадлежало Арголиде: ее многочисленные морские порты делали возможным культурный обмен с Востоком. Именно этим объясняется то значение, которое имела Арголида во времена Гомера. В пределах Арголиды, близ Коринфского перешейка, лежали города Коринф, в эпоху архаики торговавший с Западом, и Сикион, производивший оливковое масло и хлеб, а также окруженная горами Флиунтская долина, славившаяся отличным вином.

Уже в микенский период греки плавали по Эгейскому морю и через острова достигали Малой Азии. В северной части Эгейского моря пролив Геллеспонт через Пропонтиду и Босфор связывает Средиземное море с Черным, которое греки обозначали эвфемизмом «Понт Эвксинский», т. е. «море гостеприимное». Два мыса, один напротив другого, по обе стороны пролива издавна облегчают общение между Европой и Азией. Так же и архипелаги Эгейского моря как бы образуют дорогу от одного континента к другому. В северной части моря эта связь слабее, но и здесь по пути в Азию попадаешь на богатый золотом остров Тасос, находящийся как раз напротив фракийского побережья, а затем на Имброс и Лемнос.

Море не разделяет людей, но соединяет, поэтому греки называют его «понтос»: слово это связано с латинским «понс» — мост. Подлинный мост между Европой и Азией образуют Киклады и Спорады с островами Делос — известным центром культа бога Аполлона, Наксос и Парос — богатыми мрамором, а также Мелос — изобилующим обсидианом.

В южной части Эгейского моря протянулся третий мост — цепь островов от мыса Малея на Пелопоннесе до полуострова Книд на азиатском берегу, включая Киферу, Крит и Карпатос. Это действительно мосты: с одного острова виден другой, безоблачное небо, кажется, уменьшает расстояние, при хорошей погоде прибрежные горы можно разглядеть за 50 миль.

Наиболее изрезанную береговую линию Греция имеет на востоке — это прежде всего побережье Саронического залива со множеством портов и пристаней. Потому-то взоры эллинов были обращены скорее на восток, чем на запад, где удобных пристаней нет, а бурное Адриатическое море менее благоприятно для мореплавателей.

Климат Древней Греции мало отличался от нынешнего. Среднегодовая температура не претерпела изменений с античных времен. Она колеблется от 16 °C в Фессалии, где климат ближе к континентальному, до 19 °C на Кикладах. В Афинах и Спарте температура как раз средняя: 17,7 °C. Атмосферные осадки редки, в западной Греции их выпадает больше, чем в восточной. Недостаточная влажность делает воздух ясным и прозрачным, как об этом прекрасно говорит хор у Еврипида. Флора Греции — типично средиземноморская, а любимые греками платаны и оливки, листья которых украшали головы олимпийских победителей, придают пейзажу неповторимое своеобразие. Древнегреческий ландшафт был немного иным, чем сегодня, ибо голые в настоящее время скалы Пелиона, Парнаса, Киферона и Геликона были тогда покрыты лесами. Как и в наши дни, лишь небольшая часть земель была пригодна для обработки, но, несмотря на это, важнейшим занятием всегда было в глазах греков земледелие, хотя и мореплавание, и торговля также развивались очень успешно. «Если хочешь быть богатым, — говорит Фокилид, — усердно обрабатывай землю: земля — источник богатства». Возделывали почти исключительно пшеницу и ячмень, однако с VI в. до н. э. все более выгодным становилось разводить виноградную лозу и оливки, и эти культуры постепенно вытесняли собой зерновые.

В Греции совсем нет золота: его добывали уже за пределами собственно Греции — на острове Тасос, в Македонии и Фракии. Зато меди греки имели вдоволь, находя ее прежде всего на Эвбее, где название города Халкида происходит от греческого слова, обозначающего медь. Так же, как и в Беотии и Лаконии, добывали и железо, хотя везде оно было невысокого качества. Среди ценных металлов первое место, несомненно, занимало серебро. В VII–VI вв. до н. э. центрами его добычи стали Острова Тасос и Сифнос; на доходы с рудников сифнийцы устроили знаменитую сифнийскую сокровищницу в Дельфах. В VI в. до н. э. все большее значение приобретали серебряные рудники в Лаврионе, а с 483 г. — в Маронее, где были открыты крупные залежи этого металла. Доходы от их разработки позволили Афинам построить крупный флот, победить персов, а также добиться гегемонии в Греции V в. до н. э.

Горнодобывающий промысел находился в Афинах в классическую эпоху на высоком уровне развития: там умели необыкновенно искусно отыскивать новые залежи ценных металлов, а глубина шахт достигала 120 м. Еще важнее серебра была для греческого искусства глина, из которой делали кирпичи, но прежде всего керамику — в этом греки добились, как известно, высочайших художественных достижений. Наконец, весьма ценился и камень: благодаря ему возникли со временем греческие храмы, другие памятники архитектуры и скульптуры. Камень всегда находили на месте, его не надо было никуда возить. Дома в Афинах строились из твердого известняка, добытого в ближайших окрестностях; дома на Делосе — из камня, выломанного прямо из гранитного основания острова. Даже при сооружении храмов обходились без транспортировки материалов. В Олимпии святилище Зевса построено из местного известняка; каменоломни Кара, поставлявшие Афинам излюбленный там в VI в. до н. э. травертин, т. е. мягкий известняк, располагались всего в нескольких километрах от города.

Пентеликон, родина мрамора, из которого сооружены Парфенон и Пропилеи, также находится лишь в десяти с небольшим километрах от Афин. Мрамор в Греции добывали во многих местах. В отличие от эпохи эллинизма, предпочитавшей цветной мрамор, классический период имел пристрастие к мрамору белому. Особенно славился полнозернистый мрамор с островов Наксос и Парос, являвшихся в VI в. до н. э. центрами искусства скульптуры. Напротив, в V в. до н. э. чаще всего применяли аттический мрамор. В каменоломнях Пентеликона добывали тогда не менее 400 000 кв. м этого ценного камня. Превосходный греческий мрамор поддается тончайшей обработке, что в огромной мере способствовало развитию искусства древней Эллады. Не удивительно, что школы скульпторов процветали в VI в. до н. э. именно на Паросе и Наксосе, а в V в. до н. э. в Афинах.

 

Глава II. Эгейская культура и Греция времен Гомера

 

ЭГЕЙСКАЯ КУЛЬТУРА

На рубеже III–II тысячелетий до н. э. предки позднейших греков, двигаясь из-за Дуная, вторглись на Балканский полуостров. Пространство, примыкавшее к Средиземному морю, было заселено в ту пору людьми, которые говорили на языке, не относящемся ни к индоевропейской, ни к семитской группам. Позднейшие греки, за исключением дорян, сами считали себя автохтонным населением Греции, однако и у них сохранялось представление о существовании некоего древнего, догреческого народа, карийцев, лелегов, или пеласгов, первоначально населявших Элладу и прилегающие острова.

Еще в начале нашего века эти древнейшие обитатели страны были для ученых Нового времени какой-то неуловимой тенью. Лишь эпохальные раскопки английского археолога А. Эванса (1851–1941) на Крите, в результате которых была открыта великолепная догреческая культура, показали нам древнейший и неизвестный мир. То, что история греческого народа начинается не с Гомера, стало ясно еще раньше, благодаря трудам немецкого археолога Г. Шлиманна (1822–1890), которому удалось откопать на холме Гиссарлык в Малой Азии Трою, а в другом месте — Микены и Тиринф. Дальнейшие раскопки, проведенные в Эпидавре, Амиклах, на Эгине и в других местах, открыли так называемую микенскую культуру. На Крите поиски шли еще до Эванса, но только он, раскопав Большой и Малый дворцы в Кноссе, обнаружил целый мир культуры, названной им минойской — по имени мифического критского царя Миноса. Археологи работали также на островах Аморгос, Парос, Сифнос, Сирое, Наксос, Тера, Мелос, Делос. В результате всех этих изысканий сложился целостный образ многовековой эгейской культуры, созданной догреческим населением, а во II тысячелетии до н. э. и при участии предков позднейших греков — ахейцев, которые не только заимствовали достижения этой культуры, но и творчески развивали их, став создателями микенской культуры.

Итак, в районе Эгейского моря существовали и взаимодействовали три культурные общности: древнейшая из них критская, или минойская, с центром на Крите (3000–1200 гг. до н. э.); кикладская, расцветшая на островах; и элладская — в собственно Греции. Отражением критской культуры в материковой Греции была культура микенская: в формировании ее немалую роль сыграли, очевидно, художники и ремесленники с Крита, привезенные в качестве рабов победителями-ахейцами.

 

КРИТСКАЯ КУЛЬТУРА

Если не считать эпохи неолита, критская, или минойская, культура делится на три периода: раннеминойский (3000–2300/ 2100 гг. до н. э.), среднеминойскйй (2300/2100 — 1600 гг. до н. э.) и позднеминойский (1600–1200 гг. до н. э.). Каждый из периодов, в свою очередь, распадается на ряд подпериодов, причем этому хронологическому делению соответствует в основном хронология и двух других крупных культурных общностей — кикладской и элладской.

Первый период пышного расцвета Крита и его гегемонии в эгейском мире начался на рубеже III–II тысячелетий до н. э., примерно тогда, когда предки позднейших греков, называемые протоэллинами, вторглись на Балканский полуостров, заложив основы раннеэлладской культуры. Но это был уже среднеминойскйй период, о котором на Крите можно говорить как о периоде «первых дворцов». В предшествующие эпохи успешно развивались, скорее, восточная и южная части острова, отныне же центр власти и культуры переместился в Кносс, Фест и Маллию. Дворцы, постоянно перестраивавшиеся и становившиеся все более пышными на протяжении двух с половиной веков, украшены колоннадами и фресками. Монументальная архитектура дворцов и фресковые росписи — главные черты, отличающие Крит от современных ему кикладской и элладской цивилизаций, носивших куда более примитивный характер. В расцвете фресковой живописи, наивысшее развитие которой приходится уже на эпоху «вторых дворцов» (XVII в. до н. э.) и на позднеминойский период, справедливо видят проявление характерной для критян любви к ярким краскам. Еще в первых дворцах в Кноссе и Фесте некоторые стены покрыты были разноцветными рисунками. Довольно рано появились и изображения человеческих фигур.

Влияния Крита на Европейский континент в эпоху «первых дворцов» еще очень слабы даже там, где такие влияния должны были бы быть наиболее ощутимы. Это связано с передвижениями народов, ареной которых стали на рубеже III–II тысячелетий до н. э. балканские земли. Весь Восток затронули последствия этих крупных миграций. Начало правления XII династии в Египте (около 2000 г. до н. э.) ознаменовано тяжелой борьбой за оборону страны; в тот же период пала Троя II. Протоиталийцы вторглись на Апеннинский полуостров, протоэллины — на Балканы. Ахейцы остановились в Фессалии, подчинив себе местных пеласгов. Период догреческий, или раннеэлладский, всюду завершается руинами и пожарами, что ясно указывает на приход новых, народов. В среднеэлладскую эпоху возник обычай хоронить мертвых в так называемых шахтных гробницах, появились также новые формы керамики. Изготовлявшаяся тогда в Центральной Греции керамика отличается от раннеэлладской не только составом глины, характерной блестящей черно-серой или желтой поверхностью к весьма скупым орнаментом, но прежде всего сильно расчлененной формой сосудов, напоминающих металлические.

Предки позднейших греков были народом одаренным и умеющим использовать достижения чужих культур. После уничтожения раннеэлладских поселений на том же месте вскоре возникли новые: так, на смену Орхомену II в Беотии пришел Орхомен III. Новые завоеватели заселили также Пелопоннес, а особенно Арголиду с центром в Микенах. Помимо неизвестного ранее погребального обряда и новых форм керамики протоэллины принесли с собой и особый тип жилища с обширным прямоугольным залом — мегароном.

Между тем на Крите среднеминойский период завершился катастрофой. В середине. XVIII в. до н. э. от дворцов в Кноссе, Фесте, Маллии остались одни развалины. Но спустя еще 50 лет Крит вновь вступил в пору расцвета, еще более пышного, чем прежде, — наступил период позднеминойский. Этот новый взлет критской культуры длился до 1400 г. до н. э., когда остров был окончательно завоеван ахейцами. О том, что обитатели Крита в позднеминойский период чувствовали себя в безопасности, свидетельствует прежде всего почти полное отсутствие укреплений у «вторых дворцов». Это объясняется безусловным преобладанием древнего Крита на море. Воспоминанием о таком преобладании является греческая традиция о «талассократии», морском владычестве Миноса.

Могучий флот позволял критянам в тот период развернуть необычайно оживленную торговую деятельность. Их экспорт превосходного вина и оливкового масла, а также изделий художественного ремесла (посуда, ткани, украшения и оружие) охватывал уже не только ближайшие Кикладские острова или Балканский полуостров, но и Египет, Сирию, Малую Азию, Сицилию и даже отдаленный Иберийский (Пиренейский) полуостров. Из Египта критяне привозили цветное стекло и фаянс, с Кипра — медь, с сирийских пастбищ — коней, из Ливии — пахучий сильфий, слоновую кость и драгоценные металлы, в которых нуждалось быстро развивавшееся критское ремесло.

Новая гегемония Крита в Эгейском море началась около 1700 г. до н. э., когда на месте монументальных построек, уничтоженных в 1750 г. до н. э., поднялись новые дворцы в Кноссе, и Фесте, «царская вилла» в Агиа Триада и дома крупных вельмож в Тилисе. В Кносском дворце нашли себе место многочисленные царские архивы. Величественные лестницы, колоннады кипарисового дерева, фрески и гипсовые рельефы, покрывавшие стены дворцов, составляли роскошный фон придворной жизни, поражавшей изысканностью и великолепием.

В XVI в. до н. э. дворец в Кноссе подвергся перестройке. В архитектуре его, как впрочем и в архитектуре других дворцов на Крите, проявились некоторые характерные черты критского строительства. Хотя Кносский дворец несет на себе и признаки восточной пышности, его отличают, скорее, живость линий, открытость просторных помещений; одни и те же архитектонические элементы непрестанно повторяются; огромное количество залов соединены между собой столь же многочисленными коридорами вокруг центрального двора. Не монументальность является решающей, но выгода и комфорт, поскольку, хотя построен дворец с виду хаотично и представляет собой конгломерат отдельных сооружений, включенных в единый комплекс, архитектура его цельна и в совершенстве приспособлена к требованиям местного климата. В залы дворца проникал свет с обширного центрального двора; если же до какой-либо точки он не доходил, архитектор помещал световые отверстия в перекрытиях, как это имеет место, например, в тронном зале, или же делал специальные окна верхнего света. Световые дворики — одна из наиболее характерных идей критского строительства. Необычны и интересны монументальные лестницы, раскопанные Эвансом с северо-западной стороны Кносского дворца, а также лестницы, обнаруженные во дворце в Фесте. Служили они, как предполагается, не только для коммуникации, но, возможно, и как своеобразные трибуны для зрителей, откуда можно было наблюдать за играми или иными зрелищами. С моря дворец выглядел особенно живописно; ряды колоннад как бы карабкались вверх, создавая впечатление обширного архитектурного пространства.

На стенах дворцов, воздвигнутых в эпоху «второй гегемонии» Крита, можно видеть великолепные фрески. Художник здесь уже в полной мере владеет техникой живописи. Перед нами предстают сильно декольтированные дамы, сверкающие драгоценными камнями, мужчины, элегантные и стройные. Наряду со сценами из придворной жизни есть изображения растений и животных. Прекрасна большая живописная композиция в одном из залов в Агиа Триада, представляющая кабана в натуральную величину, преследующего зайца, а также кота, подкарауливающего петуха. Совершенство живописной техники, тонкость и живость красок поразительны. Здесь во всей полноте ощущаются очарование природы острова, красота скал и цветущих лугов, богатство лилий, крокусов и фиалок. В каждом штрихе видна любовь к природе, видно понимание движения. Несмотря на некоторую стилизацию в изображении животного и растительного мира, композиции этого периода дышат живым, непосредственным чувством; мотивы не повторяются; бросаются в глаза богатство и неистощимость фантазии мастера.

Реализм, которым отмечены фрески так называемого первого стиля, заметен также в современной им керамике. На смену старым полихромным сосудам приходят выполненные в реалистическом стиле. Мир природы — не только источник орнаментальных мотивов: художник стремится передать его живое очарование. В орнаменте все чаще преобладают растения и животные, появляются дельфины, осьминоги, каракатицы, моллюски, а рядом с ними лилии, крокусы, пальмы — и все это отличается необычайно свежим колоритом.

Напротив, в последующий период как во фресковой живописи, так и в керамике фантазия и изобретательность художников кажутся исчерпанными, можно видеть окостенение форм, победу схематизма. Фрески «второго, стиля» отмечены уже сильной тенденцией к стилизации, им не хватает живости, свежести, непосредственности. Конечно, и тогда еще появлялись мастера, сумевшие отразить в своих работах живое, непосредственное отношение к окружающему миру, как об этом свидетельствуют росписи, найденные в так называемом «доме фресок» во втором дворце в Кноссе. Но, как правило, одни и те же мотивы повторяются все чаще. Примером «второго стиля» является фреска в тронном зале Кносского дворца, представляющая грифона: положение тела, линии волос и хвоста напоминают орнамент. Подобная стилизация вызывает ощущение натянутости, неестественности.

Некоторое окостенение форм, заметное в росписях «второго стиля», наблюдается и в керамике. Стиль реалистический, который в эпоху «вторых дворцов» одержал победу над стилем полихромных сосудов, названным по месту раскопок стилем «камарес», уступает теперь место «дворцовому стилю». Для него характерны огромное богатство орнаментальных мотивов и особая праздничная торжественность.

Наиболее показательные проявления этого стиля — великолепные амфоры и большие, иногда до 2 м высотой, пифосы для хранения оливкового масла и вина. Сосуды эти поделены горизонтальными линиями на щедро орнаментированные полосы, причем мотивы орнаментов, хотя и почерпнуты из мира природы, очень сильно стилизованы. Встречаются также геометрические мотивы, например спирали. Очевидно стремление художника покрыть орнаментом всю поверхность сосуда, не оставляя, свободных мест. Так от изысканной полихромной керамики стиля «камарес» критские мастера, отдав дань реализму, вновь обратились к стилизации и декоративности, достигших вершины развития в сосудах «дворцового стиля».

Фрески и керамика древнего Крита интересны не только своей художественной ценностью, но и как источник сведений о жизни и культуре островитян. От периода наивысшего расцвета Крита дошел до нас фрагмент росписи, представляющий танцовщицу: элегантность и очарование ее фигуры заставили археологов назвать ее «парижанкой». В необычный мир придворной изысканности, запечатленный на критских фресках, вводят нас также современные им фаянсовые фигурки из Кносского дворца, изображающие жриц в длинных расклешенных юбках, в корсетах, с обнаженной грудью и прядями волос, ниспадающими на изящные плечи.

Женщины играли в жизни Крита очень важную роль, о чем говорят не только фрески, но и то, что в пантеоне критян на первом плане стояли женские божества, в которых некоторые ученые видят прототипы греческих богинь. Так, на многих критских геммах и перстнях мы видим богиню со щитом — явный прототип Афины. Другие памятники представляют богиню на вершине горы, между двумя львами (прототип Артемиды?), или же богиню с голубем (быть может, прототип Афродиты).

На фресках проходит перед нами вся придворная и религиозная жизнь острова. Вот четверо слуг несут носилки с элегантной дамой. Вот легкой поступью движется процессия юношей и девушек; прогнувшийся назад молодой человек в желтой повязке на бедрах держит большой голубой сосуд — ритон. А вот и сам правитель, слегка откинувшийся корпусом назад и стянутый в поясе, положив правую руку на грудь, идет среди цветущих лилий; и грудь, и голова его также украшены лилиями. На другой фреске во втором дворце в Кноссе мы видим поющих и играющих девушек, танцовщиц, юношей, несущих в руках ритуальные сосуды, наконец жрицу, держащую двойной топор — лабрис, распространенный на Крите культовый символ. Нередки и спортивные сцены: например, тавромахии — игры с быком, в которых одна гимнастка прыгает через быка, а другая готовится поддержать ее, когда та перепрыгнет. Тавромахии также, видимо, носили ритуальный характер, ведь культ быка у критян отразился еще в греческом мифе о Миносе, Минотавре, Ариадне и Тесее.

Жизнь привилегированных слоев на острове сосредоточивалась при дворе, а правитель был, вероятнее всего, и верховным жрецом. Мы не знаем точно, какими были общественные и политические отношения на Крите. Предполагается, что в среднеминойский период там властвовали две династии: одна в северной части острова со столицей в Кноссе, а другая в южной с центром в Фесте. Положение изменилось в начале позднеминойского периода, когда, насколько можно судить, вся власть на Крите перешла в руки кносских правителей.

Структура политического объединения на Крите, несомненно, напоминала по своему характеру великие восточные деспотии. Земля, по всей вероятности, была государственной собственностью. Кроме царя и аристократии существовал также слой ремесленников — гончаров, скульпторов, каменщиков, ювелиров, плоды деятельности которых мы встречаем на острове на каждом шагу. По-видимому, было и рабство, но не «классического» типа, какой мы находим позднее в Греции и Риме, а характерное для Востока «домашнее рабство». Труд несвободных применялся в хозяйстве как царя, так и богатой знати, но чаще всего не в земледелии, где решающую роль играло, очевидно, свободное крестьянство. Можно предположить, что на Крите, как и в других деспотических восточных монархиях, рабы как государственная собственность использовались при сооружении крупных построек, столь характерных для Древнего Востока. Свидетельствами длительного существования первоначальной родовой общности являются групповые гробницы, обнаруженные в долине Мессара и восходящие к середине III тысячелетия до н. э., и двухэтажные жилища, раскопанные в Василике.

Около 1450 г. до н. э. намного более примитивные и воинственные, но уже испытавшие на себе влияния минойской культуры ахейские племена вторглись на Крит и положили конец политическому и культурному расцвету острова. Район Эгейского моря оказался под гегемонией нового, ахейского элемента, на смену которому два века спустя пришли доряне. В эти века египетские документы уже не упоминают о «кефти» — под этим именем выступают в египетских памятниках критяне. В дальнейшем Крит уже так и не смог полностью оправиться от этого удара, и, хотя местные жители вновь отстроили свои дома, дворцы так и не обрели былой своей красоты и совершенства.

 

МИКЕНСКАЯ КУЛЬТУРА

Мы уже говорили о том, что первые волны греческих переселенцев разрушили раннеэлладскую культуру и создали на ее развалинах культуру среднеэлладскую. В эту эпоху становятся уже заметны влияния критской цивилизации, хотя они еще слабы. Ситуация изменилась лишь около 1700 г. до н. э. с формированием культуры микенской, которая, в свою очередь, делится на периоды: раннемикенский (до 1550 г. до н. э.), среднемикенский (1550–1400 гг. до н. э.) и позднемикенский (1400–1200 гг. до н. э.).

Около 1700 г. до н. э. в Арголиде — центре власти микенских правителей — стали особенно сильно ощущаться влияния минойской культуры, шедшие с Крита. Женщины начали одеваться наподобие критянок, появились святилища критского типа, в которых приносили жертвы богине с Крита. Испытывая воздействие более развитой цивилизации, ахейцы сохраняли, однако, несмотря на это, многие черты культуры, принесенной ими с севера. В отличие от критян они продолжали носить усы и бороды, жили в мегаронах с постоянным очагом. Если обитатели Крита господствовали на море и потому не опасались вторжений на их остров, то ахейцы строили мощные оборонительные сооружения против возможных нападений с севера и восстаний покоренного ими населения. Женственной, изысканной минойской культуре противостояли суровость и мужественность нарождавшейся микенской цивилизации.

Все это нашло свое выражение как в монументальной архитектуре, так и в тематике стенных росписей в материковой Греции того времени, где излюбленными оставались сцены войны и охоты. Символами могущества местных царей были крупные укрепления на возвышенных местах, обнесенные прочными стенами. Конструкция этих укреплений отличается от конструкции критских построек. Чтобы понять это, достаточно постоять в Микенах у знаменитых Львиных ворот, украшенных рельефом с изображением двух львиц в окружении огромных, громоздящихся один на другой каменных блоков. Греки сами считали, что стены эти воздвигли циклопы — одноглазые великаны; на самом же деле то был результат тяжелого труда тысяч людей, свободных и рабов, которых ахейцы захватывали в своих далеких военных походах. Пройдя Львиные ворота и коридор, мы оказываемся на широкой круглой площади, обнесенной стеной. Здесь находилось кладбище и именно здесь в 1876 г. Шлиманн раскопал древнейшие, так называемые шахтные гробницы, выдолбленные в скале. В гробницах вместе с костями умерших было найдено множество необычайно ценных предметов: сосуды, украшения, оружие и, что самое интересное, золотые посмертные маски, запечатлевшие для нас усатые и бородатые лица микенских владык. Поистине прав был Гомер, говоря о богатых золотом Микенах. Глазам изумленного археолога открылись золотые царские короны, украшенные богатым орнаментом, бронзовые мечи, инкрустированные серебром и золотом, золотая «бижутерия» в форме бабочек, осьминогов, грифонов, пластинки из золота с вытисненными на них звездами, наконец золотые и серебряные кубки.

Но пришло время, когда «шахтные гробницы» перестали удовлетворять микенских правителей, могущество которых в конце XIV в. до н. э. значительно возросло. «Шахтные гробницы» их предков оказались теперь в пределах дворцовых укреплений, для себя же микенские цари воздвигали величественные «купольные гробницы», или толосы. Среди них археологи выделяют старшие и младшие. К младшим и наиболее пышным усыпальницам следует отнести «гробницу Агамемнона», воспетую польским поэтом Ю. Словацким. Как в этой гробнице, так и в других поражает прежде всего монументальность самой постройки: такой не встречалось и на Крите. Массивные двери, высотой более пяти метров, перекрыты сверху двумя громадными каменными блоками, один из которых весит, предположительно, 120 т. Над блоками располагается треугольное отверстие, призванное облегчить нагрузку на дверной проем и закрытое порфировой плитой. Внутри усыпальницы обращает на себя внимание величественный купол, выложенный из 33 каменных колец, в которых первоначально находились бронзовые розетки. Однако собственно склеп, куда вел вход из купольного сооружения, был высечен в скале. Подобные «купольные гробницы», или толосы, относятся к позднемикенской эпохе, т. е. к 1400–1200 гг. до н. э. Это был период полного преобладания ахейцев в эгейском мире и возросшего могущества микенских царей, которые поддерживали непосредственные отношения с Египтом.

На исходе XIV в. до н. э. в Микенах появился второй дворец, намного больше первого, с традиционным мегароном и прекрасными фресками в критском стиле. Тогда же был перестроен и украшен и дворец в Тиринфе. Стоит присмотреться к нему повнимательнее, так как план постройки выявлен здесь более отчетливо, чем в Микенах. Тиринфский дворец занимает вдвое меньшую площадь, чем дворцы на Крите. Бросается в глаза и другая его черта — оборонительный характер сооружения, его хорошая защищенность. Чтобы попасть во дворец, необходимо было преодолеть особый проход, идущий вдоль высокой стены крепости и устроенный таким образом, что атакующие должны были поворачиваться к этой стене правым, не прикрытым щитом боком, — это делало обстрел, который вели со стены защитники крепости, особенно эффективным. Если же противник овладевал воротами, он попадал в узкий длинный (около 75 м) коридор между наружной и внутренней оборонительными стенами. Только пройдя коридор, враг мог добраться до так называемых больших пропилеев. Но и овладение ими не означало еще захвата дворца: предстояло также преодолеть террасу, а затем малые пропилеи, которые, собственно, и вели к дворцу.

Центр его образовывал «тенистый», как говорит о нем Гомер, мегарон — большой прямоугольный зал, опирающийся на четыре колонны. Посреди зала дымился очаг. Мегарон действительно был «тенистым», не имел окон: свет поступал туда только через двери, а дым от очага выходил через отверстие в потолке. В Тиринфе за малыми пропилеями располагался еще внутренний двор, а за ним двухколонный портик; оттуда через три двери можно было пройти в так называемый продром и лишь затем, наконец, в мегарон. В том, что центральное место в микенских дворцах занимал изолированный мегарон, состояло важное отличие их от дворцов на Крите, где весь комплекс построек размещался вокруг открытого двора, что облегчало связь между отдельными сооружениями. В теплом климате острова Крит не было необходимости в постоянном очаге, устроенном греками в мегароне, конструкцию которого они принесли с собой с севера. Критяне, как мы помним, дорожили светом, делая специальные световые отверстия. Напротив, жители Микен, скорее, ограничивали доступ света, дабы уберечь себя от непогоды. Но, несмотря на эти различия в конструкции, интерьер микенских дворцов был типично критским. И здесь стены покрывали фресками, и здесь выделяются два стиля, причем в живописи «второго стиля», как и на Крите, художники проявляют гораздо меньше воображения и изобретательности, чем прежде. Преобладают в Микенах, как уже сказано, сцены охотничьи и батальные. Влияния критского искусства отчетливо заметны в росписях второго дворца в Тиринфе: изображения женщин в затянутых красных критских корсетах, с глубоким вырезом на груди, в длинных колоколообразных юбках, — слегка откинувшись назад, женщины важно шествуют процессией со шкатулками в руках; сцена парадного выезда придворных дам на колесницах на охоту. Фрески представляют жизнь царей и аристократии, но почти ничего не сообщают о быте простых людей, чьими руками были воздвигнуты монументальные крепости и гробницы. Жилища земледельцев и пастухов, обитавших по соседству с дворцами, не дошли до нашего времени.

До 1953 г. микенская цивилизация разговаривала с нами лишь языком величественных памятников архитектуры и живописи. Но расшифровка англичанами М. Вентрисом и Дж. Чедвиком микенской письменности позволила услышать также язык глиняных табличек, содержащих инвентарные описи микенских дворцов. Хотя уже с начала XX в. было известно о существовании трех систем письменности в эгейском мире: древнейшее, иероглифическое письмо (первая половина II тысячелетия до н. э.) и две системы линейного письма — А (XVII–XIV вв. до н. э.) и Б (примерно XIV–XIII вв. до н. э.), тем не менее только в 1953 г. удалось прочесть тексты, созданные на основе самой «младшей» из этих систем, а именно линейного слогового письма Б, и установить, что записи сделаны на греческом языке. Линейное письмо А остается и поныне нерасшифрованным, но, как представляется, пользовались им не греки, а догреческое население Крита. К 3000 табличек, тексты которых созданы на основе линейного письма Б и которые были обнаружены Эвансом в начале XX в. на Крите, прибавились в последующие 30 лет примерно 900 таких же табличек, найденных во дворце в Пилосе, и 39 табличек, открытых — что также было немалой сенсацией — в частном доме в Микенах. Подобные же памятники письменности, но в меньшем количестве, стали достоянием археологов в Орхомене, Фивах, Тиринфе, Элевсине. Тот факт, что письменностью этой пользовались в 1450–1400 гг. до н. э. в Кноссе на Крите, является неоспоримым доводом в пользу предположения, согласно которому уже в тот период греки овладели Кноссом, гибель же Кносского дворца около 1400 г. до н. э. объясняется восстанием местного населения против ахейских завоевателей.

Расшифровка письменности представляла немалые трудности. Поскольку в ней содержалось 88 знаков, т. е. слишком мало для письма, где знаки соответствуют отдельным словам, и слишком много для письма звукового, то исследователи Вентрис и Чедвик пришли к выводу, что перед ними письмо слоговое, в котором каждый знак обозначает один слог. Допустив одновременно, что язык, на котором написаны таблички, — греческий, Вентрис, бывший во время второй мировой войны специалистом по шифрам в британской армии, прибег к статистическому методу. Подсчитав, как часто встречаются в греческом языке те или иные звуки, и учитывая, что слоги, состоящие лишь из одного гласного, чаще всего находятся в начале греческих слов, он высказал гипотезу, согласно которой неизвестные знаки, стоящие главным образом в начале слов на табличках, обозначают гласные звуки. Выдвинув одну за другой несколько таких рабочих гипотез, ученый установил в конце концов фонетические соответствия для всех знаков линейного письма Б.

Эта гипотетическая реконструкция нашла свое подтверждение в большом материале, имевшемся в распоряжении ученых. Вызвавшее поначалу немало сомнений, сенсационное открытие Вентриса прочно вошло в сокровищницу науки. Сомнения же были связаны прежде всего с необычной транскрипцией греческих слов в текстах на табличках. По-видимому, линейное письмо Б было заимствовано у догреческого населения и не было приспособлено к требованиям греческой фонетики. Так, слово «токсоэргос» записано на табличках как «то-ко-со-уо-ко», а слово «хрюсос» — как «ку-ру-со». Орфография линейного слогового письма Б не учитывает придыхания, не признает различий между «л» и «р», не обращает внимания на конечные полугласные и т. д. Другим обстоятельством, мешавшим некоторым специалистам отождествить язык глиняных табличек с древнегреческим языком более поздних памятников, были архаизмы языка табличек в сравнении с языком классического периода. Язык табличек, однако, обнаруживает заметную близость к аркадско-кипрским и эолийским диалектам древнегреческого языка, иными словами — это был язык первой волны греческих переселенцев, язык ахейцев, не связанный с более поздними дорическими и северо-западногреческими диалектами.

Хотя таблички содержат только хозяйственные инвентарные записи и потому дают односторонний и, с нашей точки зрения, неполный образ микенской цивилизации, тексты их стали настоящим откровением для науки. Расшифровка их позволила расширить и дополнить наши представления о микенском обществе, основывавшиеся прежде лишь на поэмах Гомера. При чтении хозяйственных документов микенских дворцов бросается в глаза значительная специализация ремесленной деятельности, рассчитанной, несомненно, не только на удовлетворение потребностей царского двора и местного населения, но и на экспорт. Интересны и очень показательны цифры, характеризующие тогдашнюю экономику. В одном хозяйстве в гомеровскую эпоху было занято в среднем 50 рабов, в позднемикенском же хозяйстве их число нередко достигало нескольких сотен. Несмотря на скудность и неполноту материала, большие трудности в интерпретации текстов табличек, можно уверенно заключить, что экономика микенского общества находилась на более высоком уровне развития, чем экономика более позднего времени — периода архаики, к которому и относятся поэмы Гомера.

Хотя таблички отнюдь не дают полного представления о структуре микенского общества, они свидетельствуют о довольно сильной социальной дифференциации. Во главе государства стоял правитель, являвшийся одновременно крупнейшим землевладельцем и носивший титул «ва-на-ка». Помимо компактного наследственного земельного надела, называвшегося «теменос», он владел также многочисленными участками земли на территории всего государства, иногда значительно удаленными от дворца, за которыми присматривали особые чиновники. Источниками богатства правителя была не только земля, но и натуральные подати, взимавшиеся как с отдельных лиц, так и с целых поселений. Списки людей и деревень, обязанных вносить подати волами, козами или баранами, или кусками тканей определенных размеров, перечни того, сколько и с кого причиталось царю, говорят о существовании достаточно развитой администрации и дворцовой бюрократии.

Наряду с верховным правителем таблички из Пилоса называют также некоего сановника с титулом «ла-ва-ге-тас» — вероятнее всего, это командующий войском, также обладающий наследственным земельным наделом. В состав привилегированной верхушки входили, несомненно, и упоминаемые в табличках «те-ре-та», так же владеющие земельными участками разного статуса. Насколько многочисленным был этот привилегированный слой, мы не знаем. Но то, что в небольшой местности Аптара на Крите было сорок пять таких «те-ре-та», указывает на его относительную многочисленность. Кроме «те-ре-та», микенские таблички сообщают о еще одной привилегированной группе — «э-кве-та», или «гепётай», что в буквальном переводе означает «товарищи». Речь идет, по всей видимости, о ближайшем окружении царя, членах его свиты. В районах, находившихся далеко от столицы или зависевших от нее, мы встречаем местных чиновников, наместников; в других областях сохранялись царьки, подчинявшиеся верховному правителю. При одном из таких местных царей, как сообщают две таблички из Пилоса, была «ке-ро-сия» — совет старейшин.

О жизни непривилегированных слоев — земледельцев, скотоводов, ремесленников — таблички рассказывают мало. Мы узнаем, как уже говорилось, о далеко зашедшем разделении труда, о значительной специализации ремесленной деятельности, но нет никаких данных о том, становились ли ремесленниками свободные или рабы и зависели ли они от царя или работали самостоятельно. Обращает на себя внимание используемое в табличках выражение «царский ремесленника — это заставляет предполагать, что были также ремесленники, не связанные с царским дворцом. А так как некоторые мастера сами держали рабов, вполне возможно, что часть, а то и большинство ремесленников происходили из свободного населения. Важно и другое известие, согласно которому в число владельцев общественной земли входили и ремесленники, занимавшиеся также сельским хозяйством.

Среди множества ремесленных профессий, которые удалось идентифицировать (есть и такие, которые нам совершенно неизвестны), назовем каменщиков, плотников, корабелов, гончаров, кузнецов, изготовителей боевых луков и мебели, ювелиров, пекарей. Специализации ремесла соответствует огромное разнообразие продукции. Мы находим упоминания о льняных хитонах, о верхней одежде, обозначенной знакомым нам по поэмам Гомера термином «фарос», причем таблички различают «фарос» царский и «фарос» гепетов, «фарос» льняной и «фарос», предназначенный в подарок другу. Подобным же разнообразием отмечена и продукция гончаров: наряду с известными в классической Греции амфорами и гидриями они изготовляли и особые ванны из терракоты (три такие ванны были обнаружены в Пилосе), и много других сосудов, названий которых пока не удалось убедительно истолковать. Добросовестно составленные инвентарные описи позволяют, например, выделить различные виды кубков: большие и маленькие, с ушками и без них. Так же обстоит дело и с мебелью. В табличках говорится о каменных столах разных типов: инкрустированные золотом и серебром, эбеновым деревом и слоновой костью, круглые, со спиральным орнаментом, с разным количеством ножек, и т. д. Отсюда явствует, что речь идет о предметах роскоши, предназначенных для царя и аристократии. Из микенских документов можно узнать, что ремесленники, работавшие с бронзой, жили не только вблизи царского дворца, но и в отдаленных местностях; все они получали от царя некоторое количество бронзы, из которой должны были изготовить строго определенное число предметов.

Помимо керамики, бронзовых треножников, столов и нарядных кресел в описи ремесленной продукции включались различные виды вооружений: шлемы, доспехи, стрелы, мечи и копья, боевые колесницы. Так, некий Алексинф обязан был доставить царю в качестве подати 80 колесниц. И в сфере вооружений мы нередко имеем дело с предметами роскоши: двухколесные двухместные колесницы, напоминающие египетские, часто бывали инкрустированы слоновой костью и раскрашены пурпуром. Принадлежностью царского и аристократического быта были и изделия древних парфюмеров, также упоминаемые в текстах табличек. Мы можем до некоторой степени судить и о торговых связях микенского общества: использование слоновой кости и эбенового дерева, заимствования из семитских языков указывают на торговлю с Сирией.

В табличках неоднократно говорится о рабах — «до-э-ро», принадлежавших отдельным лицам, например некоему кузнецу. Были и рабы, считавшиеся собственностью того или иного бога или богини. Едва ли «до-э-ро» были рабами в классическом смысле слова. Вероятно, их общественное положение было выше, чем у рабов в Греции VI–V вв. до н. э. Во всяком случае, рабы и рабыни играли в тогдашнем домашнем хозяйстве важную роль, как мы видим это в поэмах Гомера. Женщины из числа несвободных занимались ткачеством, шили, вышивали, отмеривали зерно; некоторых из них называли по их происхождению: «лемнийка» (с острова Лемнос), «книдийка», «милетка» (из городов Книд и Милет в Малой Азии), других — общим словом «ра-ви-йя-йя», что значило военная добыча.

Микенские документы принесли с собой немало открытий и в области истории религии, но одновременно поставили исследователей перед новыми загадками. В длинном списке богов встречаются Зевс, Гера, Посейдон, Афина и Артемида. Не хватает, правда, Аполлона и Ареса, но в Кноссе на Крите им соответствовали божества Пеавон и Энувалиос. Богиней — покровительницей Пилоса считалась Потния, или Пани. Неожиданностью для ученых оказалось существование женских соответствий: Посейдону — богини Посидеи и Зевсу — богини Дивии, которых классическая Греция не знала, подобно тому как не было в классический период «жрицы ветров», упоминаемой в кносских текстах. Но самым большим открытием явилось существование уже в ту эпоху культа Диониса, ибо имя это мы находим на табличках, но как имя человека, а не бога.

О формах религиозного культа, об обряде жертвоприношения микенские документы сообщают много подробностей в связи с культом Посейдона в Пилосе. Кроме того, в Кноссе удалось отыскать фрагменты календаря, где речь идет о жрецах, о празднествах и о жертвах, которые полагалось приносить в те или иные месяцы. Функции верховного жреца исполнял, как предполагается, сам царь, хотя бесспорных доказательств тому нет. Таблички говорят о некоем жреце — «иерурге», о жрице, называемой ключницей, — «кла-ви-фо-рос». Материальную базу святилищ и религиозных объединений составляла находившаяся в их распоряжении земля, а также рабы.

Своего рода сюрпризом для исследователей оказались и имена людей, прочитанные на табличках. Около 50 имен соответствуют тем, которые мы знаем из поэм Гомера, хотя не имеют, по-видимому, ничего общего с эпическими героями. В микенских документах мы встречаем такие имена, как Ахилл, Аякс, Кастор, Гектор, Махаон и др. Люди с именами Гектор и Тесей названы в числе несвободных.

Возвращаясь к перечню профессий, заметим, что в табличках упомянуты также глашатаи, посланцы, врачи, но нигде нет ни слова о поэтах-аэдах. И все же можно предположить, что эпическая поэзия, носителями которой были аэды, тогда уже существовала. Почти все греческие легенды, давшие материал для эпической поэзии, связаны с местностями, ставшими центрами микенской культуры. Кроме того, следует вспомнить, что неподалеку оттуда, на Востоке, эпос сложился в XV, а окончательные формы принял в XIII в. до н. э. (как, например, древний аккадский цикл о Гильгамеше). На этом фоне представляются вполне правдоподобными выступления при дворах великих микенских владык певцов-аэдов, прославлявших военные походы, даже если расшифрованные глиняные таблички ничего об этом не сообщают.

Более или менее единый и целостный образ микенской культуры заставляет задаться вопросом, насколько консолидированным был ахейский мир в политическом отношении. Археологически засвидетельствованы крупные политические центры в Микенах, Тиринфе, Пилосе. Каждый правитель, обитавший в таком дворце- крепости, имел, несомненно, множество зависевших от него мелких царьков. Быть может, дело дошло и до некоего соглашения между верховными правителями — «ва-на-ка» и до большой совместной военной экспедиции, отголоски которой звучат в предании о войне ахейцев во главе с царем Микен Агамемноном против Трои.

На конец II тысячелетия до н. э. приходится первая ахейская колонизация Кипра и Памфилии в Малой Азии. Уже давно было замечено, что кипрский и памфилийский диалекты очень близки к аркадскому диалекту. Отсюда нетрудно заключить, что греческая колонизация Кипра и Памфилии произошла еще до прихода дорян, ибо в Аркадии проживала часть греческого населения (ахейцев), переселившихся туда на несколько веков раньше дорян. О том, что на побережье Малой Азии уже в XIV в. до н. э. существовало какое-то ахейское государство, поддерживавшее отношения с державой хеттов, могли бы свидетельствовать прочитанные в последние десятилетия хеттские тексты, обнаруженные в Богазкёй. Дальние завоевательные походы ахейцев нашли отражение в египетских текстах второй половины XIII в. до н. э., которые упоминают среди народов, вторгшихся при фараоне Мернептахе (1234–1200 гг. до н. э.) в Египет, народ акайваша, или акхайуша. Так как египтяне называли их «народами островов», «народами севера», или «морскими народами», то мы с высокой степенью вероятности можем идентифицировать акайваша с ахейцами.

Воспоминание о завоевательном походе ахейцев на важный торговый и стратегический пункт на малоазийском побережье сохранилось в предании о Троянской войне. Согласно греческой хронологии, разрушение Трои произошло в 1184 г. до н. э., что, по всей видимости, не слишком далеко от истины. Еще к микенской эпохе относятся колонизация ахейцами Кикладского архипелага и поглощение или уничтожение ими местного догреческого населения, а также колонизация побережья Малой Азии. Подобно тому как кипрский и памфилийский диалекты указывают на пелопоннесское происхождение колонистов, так и лесбийский диалект, тесно связанный с фессалийским, заставляет видеть в Фессалии исходную точку греческой колонизации острова Лесбос и близлежащего малоазийского побережья, где возникли укрепленные города Питана, Элея, Мирина, Кима, Смирна и др. К северу от Лесбоса греки овладели островом Тенедос и так называемыми Гекатоннесой: диалект их идентичен лесбийскому. От древнейшего догреческого населения остались лишь некоторые топонимы: Метимна, Антисса или Лепетимн на Лесбосе. Завоевания греков нашли отражение в легендах об Ахилле и его пленнице Брисеиде (из области Бреса на Лесбосе), о победе над Кикном на Тенедосе и о ранении, а затем исцелении Телефа в Тевтрании.

Помимо этих двух путей колонизации: северного — из Фессалии и Беотии и южного — из Пелопоннеса на Крит, Кипр и Памфилию существовал еще третий, ионийский, путь — из Аттики и лежащей неподалеку от нее Эвбеи. Колонисты, вышедшие из Аттики, захватили сначала Киклады, ставшие удобным мостом, по которому можно было перебраться на большие острова вблизи побережья Малой Азии, т. е. на Хиос и Самое. Оттуда колонизация распространилась дальше на восток, на область Малой Азии, где лежали ионийские города Клазомены, Эритры, Теос, Лебедос, Колофон, Эфес, затем устье реки Меандр с городами Приена и Миунт и, наконец, Милетский полуостров с городом Милет. Ионийцы колонизовали также расположенную севернее Фокею в Эолиде.

Понятно, что колонизация не была актом единичным и одноразовым, но процессом, растянувшимся на долгие столетия. Со времени колонизации ионийцы образовали союз 12 городов, центром которого стало святилище Посейдона на мысе Микале. В подобный же союз вступили 12 эолийских городов в низовьях реки Герм в Малой Азии.

Территориальная экспансия ахейцев еще в микенскую эпоху проявилась и в расширении сферы микенской цивилизации. Толосы, или «купольные гробницы», о которых уже шла речь, встречаются даже на острове Сицилия и в Южной Италии. Предметы микенской культуры, особенно сосуды, обнаружены на всем протяжении торговых путей, связывавших Грецию с Востоком. На оживленные сношения с Египтом указывает, например, находка скарабея, принадлежавшего жене фараона Аменхотепа III, в микенском дворце. О контактах с хеттами свидетельствует хеттский сфинкс в Тиринфе. Позднемикенская культурная общность охватила весь район Эгейского моря.

 

ПРИХОД ДОРЯН

Преобладанию ахейцев в эгейском мире и позднемикенской культуре положило конец прибытие на рубеже XII–XI вв. до н. э. новых греческих племен, противопоставивших бронзовым мечам ахейцев более эффективное железное оружие.

Явление, известное в истории как переселение дорян, было частью великих миграций народов. Начало миграциям положили, видимо, иллиры, покинувшие свои поселения на Дунае и вторгшиеся в страну, получившую позднее название Иллирия. Они привели: в движение эпиротов, те заняли область, которая стала затем именоваться Эпиром, и вытеснили оттуда, в свою очередь, обитавшие там северо-западногреческие племена. В это же время фригийцы вторглись в Малую Азию, и они-то, как считается, и нанесли сокрушительный удар по государству хеттов. Изгнанные из Эпира греческие племена перешли Пинд и хлынули на равнины Фессалии, в долину реки Пеней. Фессалийцы, давшие название этому краю, были, собственно, одним из северо-западных племен, а фессалийские правители, как позднее спартанские, выводили свое происхождение от Геракла. Согласно греческим легендам, историчность которых проверить трудно, фессалийцы вытеснили беотов, и те направились дальше на юг — в нынешнюю Беотию.

Оставшееся в Фессалии ахейское население было подчинено власти завоевателей или ушло в окрестные горы. Часть его превратилась в пенестов — зависимых крестьян фессалийской аристократии. Лишь в одном отношении удалось прежнему населению взять верх над новыми господами страны — в отношении языка. Пришедшие с северо-запада фессалийцы усвоили язык покоренных ими ахейцев. Историческая Фессалия пользуется диалектом эолий- ским, или ахейским, с небольшой примесью северогреческих диалектизмов. Ахейцы, оттесненные в горы, как, например, племена перребов на севере Фессалии, или магнетов на востоке, которых фессалийцам не удалось подчинить, и далее сохраняли некоторую самостоятельность, хотя и вынуждены были платить фессалийским правителям дань и поставлять им воинские контингенты, как это имело место в Лариссе, Кранноне, Ферах, Пагасах.

Достаточно взглянуть на карту греческих диалектов в Центральной Греции, чтобы прочесть по ней всю историю миграций в этой части страны. Клин западногреческих диалектов, локрийского и фокидского, вбитый между говорящей по-эолийски Фессалией и также пользующейся эолийским диалектом Беотией, ясно указывает на переселение сюда горных северо-западных племен из-за Пинда. Однако ни фессалийцам, ни локрам, ни фокидянам не суждено было сыграть в истории большой роли. Это выпало на долю самому воинственному и доблестному из северо-западногреческих племен — дорянам.

В своих легендах доряне называли себя потомками Геракла. По словам «отца истории» Геродота, из области Пинда они перебрались к подножию Ойты, откуда позднее отправились завоевывать Пелопоннес. Действительно, между Парнасом и Ойтой, в долине нижнего течения Кефиса, в эпоху, освещенную в письменных памятниках, было известно имя дорян, маленького племени, гордившегося тем, что оно положило начало могущественным государствам на Пелопоннесе. Под натиском новых переселенцев рухнули славные, крепости в Мйкенах, Тиринфе, Амиклах. Прежнее население было оттеснено в центральный горный массив Аркадии, ибо только там сохранился старый сложившийся до дорического завоевания диалект, родственный, как уже говорилось, кипрскому и памфилийскому. Вскоре практически весь Пелопоннес усвоил диалект дорян. Другие северогреческие племена овладели Акарнанией, Этолией. Установив свою власть над Пелопоннесом, доряне двинулись затем на Киферу и Крит, заняли Южные Киклады: Мелос и Теру, в дальнейшем Родос и Кос, а там переправились и в Малую Азию, захватив мыс Книд и полуостров Галикарнас. Подобно ионийским и эолийским городам, города дорические образовали союз, центром которого стало святилище Аполлона на Триопском мысе около Книда; членами союза были три города на Родосе, Книд, остров Кос и Галикарнас. Особенно важным для развития греческой культуры было то, что дорическая волна миновала Аттику, издавна населенную ионийскими племенами. Их культуре суждено было в будущем возвеличить и прославить всю Элладу.

Трудно точно сказать, чему были обязаны доряне своими военными успехами. Быть может, они давно уже проникали на Пелопоннес, а то, что историки называют «приходом дорян» около 1200 г. до н. э., было лишь завершением длительной инфильтрации. Напрашивается также мысль о техническом превосходстве дорического вооружения. Время переселения западногреческих племен на Пелопоннес совпадает с началом эпохи железа в Греции — очевидно, именно железное оружие позволило дорянам одержать победу.

 

ВАЖНЫЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ ГРЕЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ: ПИСЬМЕННОСТЬ. ИГРЫ

Вероятнее всего, в IX в. произошло событие, ставшее решающим для греческой культуры: через посредство финикийцев греки приняли семитский алфавит, усовершенствовав его путем добавления нескольких знаков для обозначения гласных. Древнейшие документы, написанные семитским алфавитом, относятся к XIII в. до н. э. (надпись времен царя Ахирама из Библа), а наиболее известный памятник этой письменности — надпись времен моавийского царя Меши около 850 г. до н. э. Алфавит был консонантным, т. е. не имел знаков для гласных звуков. Как и со всеми культурными благами, заимствованными с Востока, греки поступили с алфавитом творчески и приспособили его к нуждам своего языка, использовав лишние для них финикийские знаки для обозначения гласных. Так из финикийских букв «алеф» и «хэ» возникли греческие «альфа» (а) и «эпсилон» (е). Это и было решающим шагом к созданию более совершенного и полного греческого алфавита, который, в свою очередь, имел ряд вариантов.

Древнейшая его форма встречается на Крите, Мелосе и Тере. Далее можно выделить восточногреческий алфавит в азиатской Ионии, Эолиде, Аттике, на Кикладах и в Аргосе, а также западно-греческий. Различие между последними двумя вариантами состояло в использовании буквы «хи» (х)» которая в восточногреческом алфавите обозначала гортанную аспирату «х», а в западногреческом — скопление согласных «кс». Окончательно победил в Греции вариант восточный, или ионийский (милетский), в котором еще в VII в. до н. э. начали применять финикийское «хэ» для обозначения долгого «э» — так родилась буква «эта» (т]); еще на сто лет раньше был введен новый знак «омега» (<о). После принятия этого усовершенствованного варианта алфавита в 403 г. до н. э. в Аттике, в Афинах, его победа в греческом мире была обеспечена. Напротив, в Италии верх взял западногреческий вариант, принесенный туда колонистами из Халкиды, которые им пользовались. Добавим, что, хотя семитский алфавит был заимствован греками, по-видимому, уже на рубеже Х — IX вв. до н. э., письменность получила тогда еще очень ограниченное распространение. Старейшие греческие надписи, выполненные новым алфавитом, относятся к VIII в. до н. э.

Не менее важным фактором культурного развития Греции были игры, проводившиеся в различных пунктах страны. Игры эти носили, особенно в первые столетия своего существования, характер аристократический. Игры давали религиозную санкцию физическим достоинствам — «аретэ», облегчающим властвование над людьми. Не удивительно, что именно в период аристократического правления в греческих городах-государствах (полисах) и господства аристократической идеологии, высоко ценившей физические достоинства человека, были учреждены Олимпийские игры, а поэт Пиндар воспевает молодых аристократов — победителей игр. Излишне говорить, что участвовать в играх ни полусвободное население, ни рабы, ни иноземцы не могли.

Древнейшими и самыми важными были игры, устроенные впервые в 776 г. до н. э. в честь Зевса Олимпийского и с тех пор повторявшиеся каждые четыре года. Позднее к Олимпийским прибавились Пифийские игры в Дельфах, Истмийские в честь бога Посейдона на Коринфском перешейке и Немейские. Участники состязаний выступали нагими, и прекрасное нагое тело молодого атлета стало с тех пор одним из самых распространенных мотивов древнегреческого искусства.

 

ГОМЕРОВСКАЯ ГРЕЦИЯ

В XII–VIII вв. до н. э. совершился переход от родового строя к государственной организации полисного типа. Некоторые проявления этого процесса можно найти в поэмах Гомера, возникших в основном в VIII в. до н. э… Пришедшие с Балкан греческие племена расселялись, по всей видимости, небольшими родовыми группами во главе с выборным предводителем — басилевсом. Для решения каких-то общих задач роды иногда объединяли свои силы, образуя более крупные общности, называемые фратриями. Еще большим объединением было племя — фила, которая, как и фратрия и род, выводила свое происхождение от одного общего предка. Наряду с главами родов существовали также предводители фратрий и фил — упоминаемые у Гомера филобасилевсы, которым главы родов уступали часть своей огромной власти. Когда древний певец-аэд говорит о некоторых царях, что они были более «царственны», чем другие, или «самые царственные» из всех, он выражает тем самым различия в статусе между предводителями племен и главами отдельных родов.

При родовом строе издавна уже были распространены элементы частной собственности. Хотя земля считалась общим достоянием рода, охотничья добыча, например, или предметы повседневного пользования принадлежали тому, кто их себе присвоил. Индивидуальную собственность составлял и скот. С развитием сельского хозяйства, ремесла, торговли и пиратства, с возникновением городов, где также начали селиться племена, жившие прежде только в деревнях, индивидуальное богатство стало быстро расти, а права людей на свое имущество укрепляться. Все больше предприимчивых людей высвобождались из-под власти рода и его главы, покидали свои деревни и начинали хозяйствовать совершенно самостоятельно. Одновременно углублялась имущественная, а с ней и социальная дифференциация.

Как мы знаем из поэм Гомера, в VIII в. до н. э. богатая аристократия имела обширные земельные владения, переходившие по наследству и отделенные от коллективной родовой собственности. Представители этой аристократии стремились ограничить власть филобасилевсов, управлять вместе с ними. Это хорошо видно в «Одиссее», где феакийский царь Алкиной вершит все дела совместно с 12 избранными народом пожизненными басилевсами, занимая, скорее, положение первого среди равных. Наследственные прерогативы верховного правителя выступают лишь как пережиток родового строя и вызывают сопротивление у аристократии. Так, в Коринфе аристократический род Бакхиадов выдвинул вместо пожизненного царя избиравшегося на год правителя, очевидно, из той же богатой и знатной среды. В Фессалии наследственная монархия сменилась выборной. В Афинах басилевсу были приданы в помощь сначала верховный военачальник — полемарх, затем регент — архонт и, наконец, шестеро судей — фесмофеты. Со временем власть наследственного царя была заменена властью выборного должностного лица, носившего двойной титул — архонт-басилевс.

Главной формой политической организации греков стали города-государства, или полисы, управляемые аристократией. Центром государства был город, образовавшийся чаще всего в результате слияния нескольких деревень. Так, Мантинея, согласно греческому географу Страбону, возникла из соединения девяти, Тегея — также девяти, Патры — семи поселков. Таким искусственно созданным комплексом поселений (мера эта, имевшая целью укрепление обороноспособности, называлась синойкизмом) была и Спарта, включавшая в себя пять деревень. Наиболее известным был афинский синойкизм, который легенда приписывала царю Тесею: двенадцать сельских общин были слиты в единый полис и таким образом лишены политической самостоятельности. При возникновении нового организма старые филы не переставали существовать, но становились теперь его составными частями. Три дорические филы мы находим затем в Спарте, Коринфе, Сикионе и на Крите, четыре ионийские — в Афинах, Эфесе, Милете и других ионийских городах эгейского мира.

Несмотря на то что письменность в VIII в. до н. э. не была еще повсеместно распространена, именно к этому времени относятся, по всей вероятности, два шедевра древнегреческой литературы — «Илиада» и «Одиссея» Гомера. То, что у порога многовековой греческой литературной традиции стоят два уже столь совершенных произведения, заставляет предполагать предшествующее длительное развитие эпоса, блестяще увенчавшееся в поэмах Гомера. Древние обороты эпического языка, сам образ мира, в котором герои на колесницах сражаются бронзовыми копьями, ведут нас в эпоху микенскую, эпоху ахейских царей. Поэмы словно игнорируют те великие перемены в жизни греков, которые были связаны с приходом дорических племен, разрушением Аргоса, Спарты, Микен, складыванием новых форм политической организации и культуры. С восхищением всматривается певец в далекое время ахейских героев, стремясь передать слушателям чарующее видение давно исчезнувшего мира. Всеми своими корнями уходила эпическая традиция в период микенской культуры. Песни эти, которых должно было быть много, певали тогда сами цари и воины под звуки форминги — разновидности кифары, как это делает Ахилл в «Илиаде». Пели они о славных победах, о событиях, поражавших воображение. Одним из таких событий была, несомненно, осада Трои.

Позднее на смену пению пришла рецитация, появились профессионалы — аэды, или рапсоды. Эпическая песнь была сокровищницей традиционной мудрости и традиционного языка, включала в себя множество готовых формул. Из этого традиционного материала выстроены и оба шедевра античной культуры — «Илиада» и «Одиссея». Однако они не погружены целиком в прошлое, а обращены и к современной им эпохе. Хотя герои Гомера сражаются еще бронзовыми копьями, в поэмах упомянуты финикийцы, с которыми греки до начала первого тысячелетия до н. э. не имели никаких контактов. Великолепные финикийские сосуды, описанные Гомером, соответствуют тем, которые были найдены археологами, и которые относятся к VIII в. до н. э. Знаменитое описание щита Ахилла больше применимо к бронзовым щитам в ориентализирующем стиле VIII в. до н. э., обнаруженным на Крите. Для этого же времени характерно, видимо, и использование обоих типов щитов, встречающихся в «Илиаде»: один — длинный, микенский, прикрывающий воина целиком; другой — более поздний, меньшего размера, круглый, с металлическим навершием посередине. Оба типа щитов представлены одновременно на сосудах геометрического стиля VIII в. до н. э. Даже само бронзовое оружие гомеровских героев, которое всегда рассматривалось в науке как свидетельство сознательной «архаизации» повествования, необязательно является таковым: в 1953 г. в Аргосе были найдены в целости и сохранности бронзовые доспехи середины того же VIII в. до н. э. Как видно из этих и других примеров, Гомер черпает материал и в далеком микенском прошлом, и в современном ему мире. Доминирующее положение, которое занимает в его поэмах аристократия, также является отражением отношений, господствовавших не в ахейских государствах, а в ионийских полисах гомеровской эпохи.

Читая «Илиаду» и «Одиссею», мы наблюдаем усиление имущественного и социального неравенства, ослабление власти рода и его главы, складывание относительно многочисленного привилегированного слоя, претендующего на власть наряду с басилевсами. Между царями и аристократией, сражающимися на колесницах, и массой легковооруженных простых пеших воинов пролегла уже глубокая пропасть. Мы видим безымянный демос, владельцев мелких земельных наделов, лиц, вносящих поземельную ренту, наконец наемных тружеников, поденщиков, занятых в сельском хозяйстве. Жизнь этого низшего слоя свободных греков лишь немногим лучше смерти и загробных мучений, как говорит Одиссею Ахилл, предпочитавший, по его словам, трудиться поденщиком на чужой земле, у беднейшего из крестьян, чем властвовать в царстве мертвых.

Как и микенские таблички, поэмы Гомера рассказывают о специализации ремесла: о кузнецах, каменщиках, столярах, корабелах. Рядом со свободными людьми тяжко трудятся рабы, причем рабство у Гомера еще сохраняет характер домашний, патриархальный. Рабы и рабыни выполняют различные работы По дому, но занимаются также и земледелием, пасут скот. Хозяйство натуральное, служит удовлетворению потребностей одной семьи; этим и объясняется то, что рабство не играло тогда значительной роли в экономике. Царям и аристократии нет необходимости занимать больше рабов в своем хозяйстве: потребности их ограниченны, да они и сами не стыдятся и не чуждаются физического труда. Отец Одиссея, Лаэрт, возделывает землю, Пенелопа прядет, Навсикая стирает белье. Одиссей строит плот, а Парис — целый дворец. И все же чем богаче царь или крупный землевладелец, тем больше у него рабов; у Одиссея в его домашнем хозяйстве занято 50 рабынь. Воспевая героев прошлого, великий реалист Гомер дает ясную картину социального размежевания в ту эпоху, когда он жил. В образе же дерзкого Терсита, сеющего среди осаждавших Трою недовольство верховным вождем Агамемноном, нашел отражение назревавший конфликт между царями, ведущими свое происхождение от олимпийских богов, и массами простых воинов.

Идеалы Гомера — идеалы аристократические, и обращается он к носителям аристократической культуры и самосознания. Именно этому слою слушателей особенно были по душе звучные строки о славных и воинственных царях, рожденных Зевсом, или о наказании Одиссеем бунтовщика Терсита. Эпические поэмы Гомера — своего рода кодекс аристократической морали. Высшей ценностью для знатного воина — эпического героя — считаются посмертная слава, вечная память об имени доблестного бойца и о его подвигах. Сохраняет эту память певец-аэд, который передаст ее потомкам. В «Одиссее» такими хранителями предания о героических деяниях предков выступают певцы Демодок при дворе царя Алкиноя и Фемий в доме Одиссея. Их песни, как и поэмы самого Гомера, не только рассказывали о прошлом, но и воспитывали аристократическую молодежь на примерах прославленных мужей минувших столетий: если хочешь сам быть воспетым аэдами, подражай в мудрости и доблести героям, сражавшимся под Троей, или странствующему Одиссею, выбери, как Ахилл, короткую, но славную жизнь вместо длинной, но лишенной подвигов.

Перед нами — психологические и нравственные типы аристократической среды тогдашнего греческого общества. В фигуре Ахилла, мучительно переживающего обиду, яо безучастно / взирающего на гибель своих соплеменников от мора, угадывается тип себялюбивого и гордого ионийского аристократа. Равным образом в фигуре скитающегося по морям Одиссея нетрудно распознать черты неустрашимого грека-колониста VIII в. до н. э., человека опытного и предприимчивого. Гомер не только художественно воссоздает оба этих типа, но и облекает их в мифологическое одеяние. Со временем поэмы Гомера стали для греков чем-то вроде священных книг, каноном поведения и одновременно источником знаний о прошлом, как воспринимал «Илиаду» и «Одиссею», например, историк Фукидид. Это отношение к эпосу как сокровищнице всей вообще мудрости сохранялось на протяжении многих столетий, до самого конца античной эпохи было популярно аллегорическое истолкование обеих поэм.

Справедливо до некоторой степени и замечание Геродота, что богов грекам сотворили Гомер и Гесиод. Гомер действительно столь глубоко внушил грекам свое представление о богах, что они уже никогда не могли освободиться от этого представления, а величайший греческий скульптор V в. до н. э. Фидий, создавая своего Зевса Олимпийского, безусловно находился под впечатлением стихов слепого аэда. Но на самом деле мир олимпийских богов и богинь во главе с Зевсом не был лишь плодом воображения Гомера или поэта Гесиода. Образ олимпийского пантеона сложился намного раньше, когда греческие племена, поселившиеся вблизи горы Олимп, стали представлять себе, что на вечно окутанной облаками вершине царствует могучий бог света и дня; культ этот греки принесли с собой с севера. Разумеется, трудно определенно судить о том, что происходило в головах людей в столь отдаленные времена, однако образ великолепных олимпийцев, собирающихся при дворе громовержца Зевса на общий совет, весело пирующих целыми днями от восхода до заката, вступающих между собой в браки и ссорящихся, слишком напоминает придворный быт древних правителей, обитавших у подножия Олимпа в Фессалии, чтобы не увидеть в представлениях греков об олимпийских богах отражение повседневной жизни и идеалов фессалийской аристократии. Тогда-то и начал складываться древнегреческий пантеон, включивший в себя и некоторых догреческих богов и богинь, как, например, Афину, ставшую в мифологии эллинов воинственной и мудрой дочерью Зевса. Однако многие догреческие божества и целый мир демонов и духов не вошли в новую религиозную систему. Впрочем, новая религия не сразу одержала победу: отголоски борьбы со старыми догреческими верованиями слышны в легенде о титаномахии — войне титанов, сыновей богини земли, с богами-олимпийцами. Предания, отразившие длительный процесс утверждения новой религии, религии Зевса, религии порядка и гармонии, в борьбе со старой верой в гигантов и титанов, олицетворявших первобытные, необузданные, дикие и слепые силы, можно найти в поэмах Гомера и Гесиода.

У Гомера мы встречаем и другие следы древнейших религиозных воззрений. Эпитеты, которые он применяет к Афине («совоокая») и к Гере («волоокая»), восходят ко временам догреческим, когда в животных видели проявления божественной силы. Подобные же представления о богах видны в «Илиаде» и в рассказе о том, как Аполлон и Афина, словно птицы, сидели на ветвях священного дуба близ ворот Трои. Сам Зевс хотя и выступает в «Илиаде» отцом богов, людей и абсолютным властителем, однако не всем он может повелевать: предел его власти ставит темное и таинственное могущество Мойр, богинь судьбы. Олимпийские боги царствуют безраздельно, но они не всевластны и не всеведущи. Зато они прекрасны, озарены светом, воображение наделяет их удивительной пластикой, они внушают восхищение. Не со страхом, а с изумлением и восторгом относится к своим богам герой Гомера. Эти боги близки людям, ибо они сами — как бы только облагороженные, «улучшенные» люди, существа, которые отличаются от людей лишь бессмертием. Боги, живущие на Олимпе, непрестанно общаются с простыми смертными, участвуют в их жизни: так, все они явились на свадьбу Пелея с Фетидой. Но если боги схожи с людьми, то люди — с богами: любимые герои греков Диомед, Аякс, Агамемнон богоподобны. В глазах древнего эллина величия богов нисколько не умаляло то, что они любят и ненавидят, как люди, что Зевс отбивает смертных женщин у их мужей, а Гера его ревнует. Ибо и в ревности, как и в ненависти, в смехе, равно как и в плаче и стонах, проявлялась, по мнению греков, красота жизни — разве могли быть лишены этой красоты бессмертные олимпийские боги? Лишенные чувств, эмоций, переживаний, свойственных всем живущим, боги казались бы грекам существами более несчастными, чем люди.

Герой Гомера душою связан с богами, они воздействуют на все его помыслы и поступки. Вот Ахилл, разгневавшись на Агамемнона, уже хватается за меч, чтобы обрушиться на ненавистного обидчика, как вдруг в его душе происходит какая-то перемена и он опускает меч в ножны. Гомер объясняет случившееся внезапным явлением богини Афины, которая и призвала героя укротить свой гнев. Так боги могут влиять на любые решения смертных, а в минуты сомнений придавать героям уверенность и храбрость. Впрочем, в действиях богов нет ничего неестественного, ничего, что бы определяло линию поведения людей против их сознательной воли. Афина не принуждает Ахилла слепо выполнить повеление богов, она взывает к его разуму, убеждает повиноваться. Эта естественность поведения богов и то, что каждый из них обладал в сознании людей ярко выраженной индивидуальностью, также не остались без последствий для мышления древних эллинов.

Греческий эпос повлиял не только на формирование местных религиозных и этических понятий, но и на всю европейскую культуру. Влияние его сказалось прежде всего в создании новых литературных форм поэзии, греческой и римской. В Греции наследием Гомера жила как эпика, так и трагедия, а в некоторой степени и все прочие литературные жанры. Гомеровские традиции сохранялись в языке греческой поэзии до самого конца античной эпохи. Без Гомера были бы немыслимы ни Вергилий, ни какое-либо из многочисленных произведений псевдоклассической эпики. Другое дело, что иные мотивы, которые для Гомера были чем-то естественным и вытекали из его мировоззрения, как, например, вмешательство богов в жизнь людей, стали в позднейшей эпике лишь техническими средствами, призванными облегчить развитие действия, или же оставались как традиционная условность, как пережиток. Гомер явился творцом эпической техники, которой пользовалась затем вся без исключения европейская литература. Но Гомер создал и ряд образов, будивших фантазию многих выдающихся европейских поэтов. Назовем хотя бы таких польских поэтов, как Станислав Выспяньский, написавший под влиянием Гомера «Возвращение Одиссея», Адам Мицкевич, который, создавая польскую национальную эпопею, шедевр литературы — поэму «Пан Тадеуш», часто сознательно ударял по струнам того же слепого аэда.

 

Глава III. Греция времен архаики

 

ВЕЛИКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ

Период архаики, охватывающий VIII–VI вв. до н. э., был отмечен основополагающими экономическими, социальными и политическими переменами, связанными с так называемой великой колонизацией, которая по своим масштабам далеко превзошла первую греческую колонизацию позднемикенского времени. Основание греками многочисленных колоний на востоке и на западе, вытеснение финикийцев со Средиземного моря и рост греческой торговли должны были, естественно, повлечь за собой значительное развитие ремесел. Рынки сбыта расширялись, объем ремесленной продукции возрастал, потребность а дешевой рабочей силе, в рабах, непрерывно усиливалась. Рабов все больше использовали и в ремесленных мастерских, и в качестве гребцов на морских судах, и при погрузке и выгрузке товаров. Экономика древней Эллады во, все большей мере опиралась на труд рабов.

Изменения в хозяйственном укладе жизни, развитие товарно-денежных отношений сопровождались глубоким социальным кризисом в ряде греческих городов и в деревне, обострением общественных конфликтов. Аристократическая олигархия вынуждена была во многих полисах уступить бразды правления тиранам — сильным и влиятельным личностям, вознесенным народными массами на вершину государства и добившимся единовластия. На исходе архаического периода, в VI в. до н. э., в некоторых полисах, как, например, в Афинах, после изгнания тиранов были заложены первые основы демократического устройства. Всем этим процессам сопутствовали перемены и в сфере религиозных представлений, подрывавшие традиционные верования. В малоазийских центрах, где складывание новой греческой цивилизации, основанной на рабстве, началось раньше, уже в VI в. до н. э. стали заметны проявления греческого рационалистического мышления.

Характер великого колонизационного движения VIII–VI вв. до н. э. не всегда был одинаков: некоторые древнейшие колонии (например, в Южной Италии) были ярко выраженными сельскохозяйственными центрами, другие же, к примеру те, что основывались жителями Милета на берегах Черного моря, специализировались на торговле. Также и причины, по которым основатели колоний покидали свои родные берега, были весьма различны. Главной же причиной была относительная перенаселенность Греции как результат продолжавшегося распада родовых связей и сосредоточения обширных земельных владений в руках привилегированного слоя богатой аристократии. Чтобы добыть себе клочок земли, приходилось отправляться далеко за море или одному, на свой страх и риск, как поступил отец поэта Гесиода, или же, что бывало гораздо чаще, вместе с другими колонистами под руководством какого-нибудь энергичного и предприимчивого предводителя.

Основание колоний было для греков делом столь важным, что жители отдельных городов-государств обращались за советом о том, где им поискать себе места для колоний, к наивысшему тогдашнему авторитету — оракулу Аполлона в Дельфах. Достаточно бросить взгляд на карту греческих колоний, чтобы преисполниться уважения к знаниям и дарованиям дельфийских жрецов, фактически руководивших колонизационным движением: настолько планомерной и продуманной представляется эта акция. Акт основания колонии был актом религиозным. Переселенцы брали с собой из родного края огонь священного очага и изображения местных богов, а особа первооснователя колонии была окружена религиозным почетом. Гражданин метрополии, приезжавший в колонию, встречал там уважение и почтение, а в коринфских колониях культовые празднества открывал, как правило, житель Коринфа. Войны между колонией и метрополией были очень редки и считались нарушением обычаев.

Условия, в которых возникали колонии, также были повсюду различны. Временами приходилось вступать в столкновения с прежними обитателями тех мест, строить стены и иные укрепления вокруг только что основанного города, как это происходит в поэме Гомера при возникновении города феакийцев. Иногда же отношения с местным населением складывались мирно и дружественно, а колонисты, привозившие товары из Греции, были для него дорогими гостями.

Поскольку Киклады, Спорады и побережье Малой Азии были заселены греками уже в эпоху первой колонизации, переселенческая волна VIII в. до н. э. двинулась прежде всего на запад, на остров Сицилия и в Южную Италию, или же на северо-восток — на берега Черного моря. Колонизация охватила также Египет и Киренаику.

Отношения с Западом существовали издавна, хотя и не такие интенсивные, как с малоазийским побережьем. На Сицилии вблизи Сиракуз найдено довольно много позднемикенских сосудов, импортированных из Греции. «Одиссея» знает племя сикулов и страну Сикания. Так же обстояло дело и с Южной Италией, с районом Тарентского залива, где у ворот Тарента раскопано поселение с позднемикенскими сосудами и керамикой геометрического стиля. Колонизация этой области, восходящая к VIII, самое позднее к началу VII в. до н. э., имела характер аграрный. Колонисты считали себя ахейцами и выводили свое происхождение от ахейцев Пелопоннеса.

Важнейшие колонии на побережье залива — Метапонт и Сирис, оба расположенные в устьях рек: местность эту поэт Архилох называл образцом для всех колоний. Далее шли Сибарис, известный изнеженностью нравов и любовью к удобствам, родина вошедших в поговорку сибаритов, и Кротон, воевавший с Сибарисом, родина атлетов. Из городов, основанных ахейцами, надо упомянуть еще Посидонию, также лежавшую в плодородной долине реки и знаменитую сохранившимся и доныне храмом в дорическом стиле — самым внушительным творением греческих мастеров на Западе. Однако городом, сыгравшим наибольшую роль в истории края, был Тарент, заложенный не ахейцами, а спартанцами. Город этот сохранял как спартанский диалект, так и учреждения метрополии. Деление населения на пять фил полностью соответствовало пяти поселкам, из которых состояла Спарта; власть осуществляли, как и в Спарте, эфоры — о них речь еще пойдет ниже.

Вскоре, после того как ахейцы заняли берега Тарентского залива, возникла и первая греческая колония на Сицилии — Наксос, основанный около 735 г. до н. э. выходцами из эвбейской Халкиды. Они же затем заложили Катану и Леонтины, а над проливом на сицилийском берегу — Занклу (позднейшая Мессана) и со стороны Италии — Регий. Далее к северу жители Халкиды добрались до Гаэтанского залива, где воздвигли город Кумы, известный в дальнейшем благодаря тому, что там жила знаменитая кумекая сивилла. Кумы были самой дальней точкой, до которой дошла греческая колонизация на западном побережье Италии: из-за сопротивления этрусков греки вынуждены были здесь остановиться.

Пример халкидцев увлек и других обитателей древней Эллады. Так, локры основали на Зефирийском мысе в Италии (ныне Кап Спартивенто) Локры Эпизефирские, а жители Коринфа — Сиракузы на Сицилии, ставшие со временем метрополией, главным центром греческого Запада. Сиракузы, в свою очередь, стали матерью Акр и Камерины. В колонизации Сицилии принял участие также город Мегара, положивший начало Мегаре Гиблейской и Селинунту, и, наконец, остров Родос, выходцы с которого заложили Гелу, А уже из Гелы колонисты основали Агригент, казавшийся поэту Пиндару прекраснейшим городом на свете. В результате эти» колонизационных усилий греки овладели восточной и южной частями острова. Севером же, где находился только один греческий город — халкидийская колония Гимера, и западом Сицилии продолжали владеть финикийцы, прибывшие туда раньше греков. С годами владения финикийцев сократились, ограничиваясь тремя пунктами: Солунт, Панорм (ныне Палермо) и Мотия, расположенная на западном берегу острова.

Шло время, и благосостояние италийских и сицилийских колоний настолько возросло, что в VI в. до н. э. Великая Греция, как стали называть греки эти области, оказалась намного богаче, чем старая прародина ее обитателей. Основой благосостояния была торговля. Хлеб из Сицилии и Италии вывозили не только в континентальную Грецию, но и в Малую Азию. С другой стороны, местное догреческое население колонизованных земель много и охотно покупало всякого рода товары, привозимые сицилийскими греками или из самой Эллады, или с малоазийского побережья.

Италия и Сицилия не были, однако, наиболее отдаленными западными областями, которых достигли греческие колонисты в тот период. На рубеже VII–VI вв. до н. э. выходец с острова Самое Колей добрался, насколько мы знаем, до далекого Тартеса, лежавшего за Геракловыми столпами (Гибралтаром) в устье Гвадалквивира, в Испании. Еще до этого там в поисках серебра побывали финикийцы. Позднее их постепенно вытеснили оттуда конкурировавшие с ними в средиземноморский торговле фокейцы. Именно им, завязавшим торговые отношения с Испанией, Этрурией и Лигурией, греки были обязаны распространением своей колонизационной экспансии далеко на запад. Важнейшим деянием фокейцев было основание ими на рубеже VII–VI вв. до н. э. неподалеку от устья реки Родан, на Лигурийском побережье, города Массилия (ныне Марсель). Город, возникший в таком удобном для торговли месте, начал быстро богатеть, привозя из Британии янтарь и олово. Очень скоро Массилия стала сама закладывать колонии как в стране лигуров, так и в Испании, распространяя там греческую культуру. Предприимчивые фокейцы замыслили также овладеть Корсикой и Сардинией, занимающими очень выгодное стратегическое положение в средиземноморском регионе. Но это вызвало настороженность у этрусков и ранее заселивших Сардинию карфагенян. В морском сражении с объединенными силами этрусков и карфагенян фокейцы, правда, одержали победу, однако ценой таких огромных потерь, что вынуждены были все же оставить Корсику, попавшую отныне в руки этрусков. Фокейцы направились в Южную Италию, где между Пиксом и Посидонией основали Элею, славившуюся позднее своей философской школой.

Одновременно с колонизацией Запада шло переселенческое движение и в северном и восточном направлениях. Северные области были колонизованы коринфянами, полуостровов Халкидика — жителями все того же города Халкида на Эвбее. Колонизационная деятельность коринфян на севере началась, несомненно, еще в VIII в. до н. э. захватом богатого острова Коркира (ныне Корфу) у берегов Эпира. Главный центр на пути и» Эллады на Сицилию, эта колония довольно скоро стала независимой от метрополии. Первой морской битвой греков между собой было как раз сражение между Коринфом и Коркирой примерно в середине VII в. до н. э. В период правления в Коринфе тиранов колонизация, преследовавшая главным образом торговые цели, усилилась. Тогда-то у жителей Акарнании был отобран остров Левкада, далее к северу, на берегу Амбракийского залива, возникли колонии Амбракия и Анакторий. Совместно с гражданами Коркиры коринфяне положили начало Аполлонии и Эпидамну на Иллирийском побережье, как бы у ворот Адриатического моря. Коринфяне не ограничились этими областями, но распространили свою экспансию также на полуостров Халкидика, трезубцем вдающийся в северную часть Эгейского моря; там была основана Потидея. Здесь, на Халкидике, они столкнулись с выходцами из Халкиды Эвбейской.

Те, развернув собственную колонизационную деятельность, заняли сначала небольшие островки к северу от Эвбеи, а затем добрались и до Халкидики, получившей свое название от названия их родного города; всего они заложили там 32 поселения с Тороной во главе. В колонизации полуострова участвовали также их соседи — эретрийцы. Далее к востоку от Халкидики, на фракийском побережье, протянулась еще одна полоса колоний. Важнейшими среди них были Абдера, основанная жителями Клазомен и заселенная позднее выходцами с острова Теос, и Маронея, начало которой положили хиосцы и которая была знаменита своим превосходным вином; недаром именно из Фракии стал распространяться по всей Греции культ бога Диониса. Вскоре на фракийском побережье появились и колонии лесбийцев.

Главную же роль в колонизации Геллеспонта, берегов Пропонтиды и Черного моря суждено было сыграть гражданам Милета: число их колоний достигло, по некоторым сведениям, 90. Из наиболее известных назовем Абидос, находившийся напротив лесбийского Сеста на другом берегу Геллеспонта, Синопу на малоазийском побережье Черного моря, родину философа Диогена, а также, к востоку от нее, Котиору, Керасунт и Трапезунт. Особенно привлекали милетских колонистов плодородные долины на северном и северо-западном берегах Черного моря, ставшие житницами всей Эллады. Здесь в середине VII в. до н. э. возник целый ряд милетских колоний: к югу от устья Дуная Истр, далее Ольвия, Аполлония Фракийская, Одесс и Томы, прославившиеся много веков спустя как место ссылки Овидия; затем Тира в устье Днестра и Феодосия в Крыму. Разумеется, граждане Милета были не единственными колонистами в тех краях. В одном, но очень важном месте их опередили мегарцы, заложившие Калхедон на Боспоре, с азиатской стороны, а на европейском берегу — Византии. И в Причерноморье за жителями Милета спешили вслед мегарцы, также основавшие ряд городов, в том числе Гераклею. Свои колонии приобрели в этом регионе и выходцы из других греческих городов-государств.

В VII в. до н. э. грекам удалось обосноваться также в Египте, где фараон Псамметих, дабы усилить оборону восточной границы своего царства, расселил близ устья Нила отряды греческих наемников. С этого времени греко-египетские торговые связи начали быстро развиваться. Милетцы утвердили в устье Нила свои торговые фактории. В Мемфисе наряду с тирским и карийским кварталами появился и квартал греческий. Наконец, тем же милетцам Египет был обязан возникновением своего главного тогдашнего торгового центра — города Навкратис.

Проникновение греков в Африку не ограничивалось Египтом. Уже в VII в. до н. э. выходцы с острова Тера поселились на Ливийском побережье, основав там Кирену, родину поэта Каллимаха и ученого Эратосфена; оттуда же прибыло в Грецию неизвестное ранее растение сильфий, из которого изготовляли драгоценные благовония. Дальнейшему продвижению греческих колонистов на запад мешал Карфаген, Египет же сдерживал греческую экспансию на юго-восток.

Как мы видим, в VIII–VII вв. до н. э. грекам стало тесно на Балканах, а море уже не было для них преградой, отделявшей их от всего остального мира. Напротив, теперь оно связывало их с другими народами, облегчая торговый и культурный обмен. Куда бы греков ни заносила в то время судьба, они старались почерпнуть у местного населения все стояще; колонизация открыла им глаза на далекие страны, расширила их умственные и культурные горизонты, пробудила дремавшие прежде способности. В результате бурной колонизационной деятельности окрепла система производства, основанная на использовании труда рабов и на отделении ремесла от земледелия.

В VIII в. до н. э. средиземноморская торговля находилась еще в руках финикийцев, и греческие рынки были наводнены восточными товарами, с которыми продукция эллинских ремесленников пока не могла соперничать. Ни один грек не смог бы, пожалуй, изготовить такой великолепный серебряный кратер, какие привозили финикийские купцы из Сидона, или такие прекрасные доспехи, какие можно было достать на Кипре. Считавшиеся предметом роскоши льняные одеяния доставлялись с Востока, восточного же происхождения были и изделия из стекла и слоновой кости.

Поначалу отношение аристократической элиты к людям, занимавшимся торговлей, было отчетливо негативным, о чем свидетельствуют обращенные к Одиссею слова знатного феакийца Эвриала в «Одиссее» Гомера:

Гость, не похож ты совсем на мужа, искусного в играх И в состяэаньях, каких между смертными много бывает, Но на таких, что на судне своем, во главе над гребцами, Часто морем плывут с товарами, их продавая, Думают лишь о грузе, следят за корыстной продажей, Ищут лишь барышей…

В течение VII в. до н. э. положение постепенно менялось, ибо появились уже многочисленные греческие колонии, жившие прежде всего торговлей. Возможности для экспорта и импорта значительно расширились. Греки все больше вытесняли финикийцев из Средиземного моря, причем для бедной ресурсами Эллады, которой не хватало даже собственного хлеба, торговля становилась жизненной необходимостью, и потому так важны были для греков основанные ими колонии в Северном Причерноморье. Впрочем, не только зерно везли корабли, направлявшиеся оттуда через проливы в Грецию; они доставляли также продукты рыболовства. Больше всего рыбы ловили и мариновали в Кизике, Синопе и Византии.

Импортировали греки, как уже говорилось, и драгоценные металлы, и таинственный сильфий, родиной которого была Кирена, и, наконец, рабов. Крупным невольничьим рынком стал тогда остров Хиос, неподалеку от малоазийского побережья. Центрами морской торговли были те же города, где наиболее успешно развивались местные ремесла: в Малой Азии — Милет, в собственно Греции — Коринф и Халкида — на Эвбее. Активное участие в средиземноморской торговле принимала и Эгина, не основывавшая, однако, колоний и ограничившаяся созданием фактории в Навкратисе, на территории Египта; эгинцы считались первыми корабелами и необычайно богатыми купцами. Геродот рассказывает, что ни один грек не нажил в своих торговых поездках такого состояния, как житель Эгины Сострат. Расположенная посреди Саронического залива и производившая добротную керамику и иные продукты мелкого ремесла, Эгина была некоторое время средоточием греческой торговли с Востоком, пока Коринф и Халкида, благодаря своим многочисленным колониям, не лишили Эгину этой привилегии. Те же два города держали в своих руках торговлю с Западом. Лишь значительно позднее на арену торгового соперничества выступили Афины.

В Греции VII в. до н. э. было уже что экспортировать в соседние страны. Основу ткачества составляла шерсть, а ее было у греков а достатке. Меди не хватало, и ее приходилось привозить с Кипра, но зато железа добывали сколько угодно — на Эвбее, Кикладах и в Лаконии. Железной руды вывозили много, о чем свидетельствует первая книга «Одиссеи», где говорится об экспорте железа в италийскую Темесу. Лучше всего развивалось ремесло в Ионии, прежде всего в Милете, где ткали одежды из фригийской шерсти, добывали улиток и изготовляли пурпурную краску для тканей. Пурпурные ткани из Милета, Лаконии и с острова Эвбея заполнили собой в VI в. до н. э. все греческие и негреческие рынки Средиземноморья, вплоть до далекой страны этрусков, господствуя там безраздельно. Острова Самое и Хиос славились обработкой металлов: хиосский житель Главк, по сведениям античных авторов, изобрел сварку железа, а самосские мастера Ройк и Феодор научили греков искусству бронзового литья. Ткачеством и кожевенным делом была знаменита Лидия, разбогатевшая на разведении овец: о лидийской обуви вспоминает поэтесса Сапфо. Соперничая с Востоком за средиземноморские рынки, греки стремились достичь не только количественного, но прежде всего качественного превосходства своих товаров, уделяя все больше внимания красоте, художественным достоинствам ремесленных изделий. В конце концов купцы с Востока были в основном вытеснены с рынков, сохранив монополию лишь на торговлю благовониями, стеклом и коврами. Равным образом всегда находило сбыт в греческих городах египетское полотно.

Большой спрос на греческие товары заставлял все больше втягивать в ремесленную деятельность рабов. Так, нет сомнений в том, что милетское ткачество добилось столь крупных успехов благодаря использованию труда несвободных, которых немало доставлялось в Ионию из других областей Малой Азии, из Фракии и Причерноморья. Рабы трудились в ремесленных мастерских Коринфа, Афин, Халкиды. Фрагмент чернофигурной росписи одной аттической вазы VI в. до н. э. изображает гончарное предприятие, где рядом с мастером изготовляют керамику семеро его подручных. Тогда же повсеместно вошло в обычай ставить на сосудах имя их создателя. Благодаря этому мы можем проследить распространение, например, аттической керамики: вазы с именем местного мастера Никосфена встречаются в Этрурии, в причерноморских колониях, в Навкратисе, а имена Клития и Эрготима, создавших, в частности, знаменитую «вазу Франсуа» (названную так в честь человека, нашедшего ее в 1845 г.), можно прочесть на сосудах, также обнаруженных в Этрурии, Навкратисе и Гордии во Фригии.

Для заморской торговли необходимы были суда, способные перевозить большие грузы. Не удивительно, что в VII в. до н. э. было внесено немало усовершенствований в корабельное дело, в оснащение судов. Греки гомеровской эпохи, как и их эгейские и финикийские предшественники, пользовались беспалубными судами с высоким носом и низкой кормой, которыми управляли при помощи простейшего кормила, состоявшего из двух весел. В VII в. корабли стали более грузоподъемными, появилась палуба. Нос и корма были сильно приподняты, а само судно оснащено парусами, дабы большое количество гребцов не отягощало транспортный корабль, предназначенный для перевозки товаров. Но и те суда, где гребцы оставались, а парус имел лишь вспомогательную функцию, также были усовершенствованы: увеличено число скамей для гребцов, скамьи помещались в два яруса и т. д. Наряду с 50-весельными финикийскими пентеконтерами в греческих водах можно было увидеть корабли с двумя рядами весел — диеры, упомянутые уже в известном «списке кораблей» во второй книге «Илиады». В дальнейшем появились и трехрядные суда — триеры, изобретенные, как кажется, коринфянином Аминоклетом. Груженные товарами тяжелые корабли уже нельзя было вытащить на берег, поэтому тогда же, в VII в. до н. э., стали применять якоря и все лучше оборудовать пристани и порты.

 

РАЗВИТИЕ ГОРОДОВ И ТОВАРНО-ДЕНЕЖНЫХ ОТНОШЕНИЙ

В это же время в Греции начался заметный рост городов. В Коринфе при тиране Периандре, правившем с 627 по 585 г. до н. э., насчитывалось около 25 тыс. жителей; столько же было, по-видимому, и в Афинах. Милет, первый из ионийских городов, населяли 30 тыс. человек. Еще более многолюдными и могущественными должны были быть Сарды, столица Лидии. На греческом Западе самым крупным городом считался Сибарис, площадь которого достигала 50 стадий, или почти 9 км.

Городская жизнь, товарное хозяйство, торговля были немыслимы без системы мер и весов. Ее, как и письменность, греки переняли с Востока, прежде всего из Вавилонии и Египта. Главной единицей веса служил фунт, состоявший, как и в Двуречье, из 60 мин. В остальном греки воспользовались египетской десятичной системой счета: мина делилась на 50 статеров и 100 драхм. В греческих колониях Запада единицы веса были другие: талант делился не на 60 мин, а на 120 литр, а литра, в свою очередь, — на 12 унций.

Важнейшее событие в экономической истории Греции — появление в VII в. до н. э. монет. Прежде, например, у Гомера мерой стоимости выступали волы или быки:

В оное время у Главка рассудок восхитил Кронион: Он Диомеду герою доспех золотой свой на медный, Во сто ценимый тельцов, обменял на стоящий девять.

И в законах Драконта еще в VII в, до н. э. штрафы исчислялись в волах. Однако уже у Гомера мы встречаем и другое платежное средство: медные и железные бруски. Рассчитываться брусками было торговцам легче, чем скотом, но все же не так удобно и выгодно, как монетами. Но металлические бруски оставались в ходу еще довольно долго, и в коринфских колониях на Сицилии счет продолжали вести на медные фунты, когда уже вошло в обычай чеканить серебряную монету. Такое положение вещей отразилось и в названиях позднейших монет: так, «драхма» означает то, что можно ухватить, удержать в горсти, а «обол» — вертел, ибо первоначально кусочки меди, находившиеся в обращении, имели форму длинных тонких вертелов. Часть этих «вертелов» можно было взять в одну руку — столько оболов и составляли драхму. Разумеется, эти куски металла еще не были собственно деньгами, валютой; о деньгах можно говорить только тогда, когда государство начало ставить на металле свою печать, гарантируя тем самым его вес и чистоту.

Первые настоящие греческие монеты были отчеканены в Малой Азии. Впервые, как кажется, к подобной идее пришли лидийцы. Выпуск монет из меди или железа был невыгоден — следовало воспользоваться металлом более ценным, например электроном, т. е. золотом, смешанным с серебром, как его находили в лидийских рудниках и на дне реки Пактол: добывавшееся там золото содержало в естественном состоянии от 25 до 95 % примеси серебра. Древнейшие монеты имеют продолговатую форму, на одной стороне — геральдический знак, символ того или иного государства, чаще всего изображение какого-либо животного, на другой — квадрат.

На территории Малой Азии сосуществовали две монетные системы: милетская, в которой тяжелая мина весом в 873 г делилась на 60 статеров по 14,6 г каждый, и фокейская, где 40 статеров того же веса составляли мину, весившую 635 г. Наряду со статорами в обеих системах были и более мелкие монеты. В соответствии с милетской системой чеканили в самом Милете монеты с изображением льва, в Эфесе с пчелой, на острове Хиос со сфинксом. На монетах фокейской системы можно видеть: в Фокее — тюленя, на Теосе — грифона, в Кизике — тунца. Подлинный переворот в монетном деле совершил в VI в. до н. э. лидийский царь Крез, который перестал чеканить монету из электрона и велел применять для этих целей чистое золото и серебро.

На территории собственно Греции чеканить монету раньше всех начали такие известные торговые полисы, как Халкида. Эретрия, Эгина. Основу монетной системы Греции составила легкая мина, весившая 436,5 г, т. е. в два раза меньше, чем мина тяжелая. Милетская легкая мина получила в Греции название эвбейской, так как первоначально была принята на острове Эвбея. Эвбейская мина делилась на 50 статеров по 8,73 г весом. На Эгине, которая поддерживала оживленные торговые связи с Востоком, такие легкие статеры не могли получить распространения, ведь на Востоке в ходу были монеты более тяжелые. Поэтому эгинцы, взяв за основу ту же эвбейскую мину, чеканили из нее не 50, а 35 статеров, так что вес каждого достигал 12,4 г. Со временем Эгина утратила ведущее положение в сношениях с Востоком, и ее монетная система уже не имела будущего. Эвбейскую же систему приняли вслед за халкидцами и их колониями также Коринф, чеканивший монеты с пегасом, и затем Афины, где на них изображали сову — священную птицу богини Афины. Роль Халкиды и особенно Коринфа в средиземноморской торговле была столь значительной, что принятая ими монетная система вскоре распространилась на всем греческом Западе, в Кирене и на побережье Фракии. Лишь в нескольких областях Греции и на южных островах Эгейского моря продолжали использовать статеры эгинские, обычно называемые «черепахами» из-за животного, украшавшего собой аверс монеты. Как мы видим, чеканку монеты ввели у себя в эпоху архаики только те государства, которые были центрами ремесленного производства и активно торговали с разными странами. Другие государства еще не ощущали тогда потребности в монетном деле.

С развитием ремесла и торговли во многих греческих полисах появился новый влиятельный социальный слой владельцев мастерских и купцов, который и в политической жизни стремился потеснить и оттеснить от власти старую родовую аристократию. Нарождавшаяся тимократическая система правления, заменившая привилегию знатного происхождения привилегией богатства, имущественного достатка, призвана была положить конец системе аристократической. У локров опунтских и италийских, в Регии и Кумах, в малоазийском Колофоне власть оказывалась в руках «тысячи» наиболее состоятельных граждан. Подобное же тимократическое устройство ввел в начале VI в. до н. э. в Афинах богатый торговец Солон. С горечью видела старая знать, что решающее слово в государственных делах все больше принадлежало теперь большим деньгам; эта же горечь звучит в восклицании аристократического поэта Алкея: «Деньги — это человек!» Горькой иронии Алкея вторит суровый тон осуждения, с каким другой аристократ, Феогнид из Мегары, говорит о своих родовитых современниках, готовых вступать в родство с «худыми» и «низкими», но нажившими огромные состояния.

Рост товарного производства, денежных отношений, торговли вызвал кризис в сельском хозяйстве. Уже в VIII в. до н. э. малоземелье заставило многих греков покинуть отчий край и переселиться в далекие колонии. Приток дешевого хлеба из Италии, с острова Сицилия, из Причерноморья привел к разорению значительной части крестьян в самой Элладе, оказавшихся не способными покупать необходимые им, но дорогие товары в городе. Цены на зерно стали несоразмерно низки, и в эпоху афинского законодателя Солона, в VI в. до н, э., земледелец получал за медимн (примерно полцентнера) зерна лишь одну драхму. Трагизм ситуации, в которой оказались мелкие землевладельцы, описывает еще двумя столетиями раньше Гесиод, однако он не может посоветовать обедневшим крестьянам ничего, кроме усиленного труда и ограничения рождаемости, чтобы в семье было не больше одного сына и не пришлось делить и без того маленькое хозяйство. Советы такие помогали мало: для внедрения более рациональной и прибыльной экономической структуры нужны были немалые денежные средства, а брать в долг было тогда занятием опасным, ведь проценты были очень высоки, тот же, кто не мог рассчитаться с долгами, терял свободу. При правлении старых аристократических родов в греческих полисах законы против несостоятельных должников отличались особой суровостью. Не менее опасным было и поручительство. «Поручись — и ты будешь несчастен» — такая поговорка возникла в Греции в это время. Не удивительно, что в городах-государствах периода архаики рядом с аристократией и новыми богачами из числа ремесленников и купцов возрос слой бедноты, городской и сельской, а социальные противоречия заметно усилились.

 

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ

В глубокой древности судебные функции исполняла сама родовая организация, которая в случае убийства одного из членов рода творила кровную месть убийце. Полисная организация отобрала у рода эти функции, сосредоточив их в руках государственных судей. Аристократия долго сохраняла монополию на власть, в том числе судебную, но со временем вынуждена была уступить часть власти новым социальным силам. Неписаное право, знатоками и хранителями которого были главы аристократических родов и на основании которого они выносили приговоры, должно было уступить место писаным законам, ставшим достоянием всех свободных граждан.

Достаточно прислушаться к жалобам Гесиода на «глотающих дары» алчных и неправедных аристократических судей, а также к притче о ястребе и соловье, при помощи которой Гесиод описывает отношение знати к простому народу, чтобы понять, что такое положение дел не могло длиться бесконечно. Потому-то первым требованием новых социальных сил была запись обычного права, которая положила бы конец самовластию аристократических судей. Одновременно общество чувствовало глубокую потребность и в реформе самого права; необходимо было, например, включить в юридическую систему обязательные нормы, регулировавшие торговые отношения. И здесь колонии опередили метрополию: согласно традиции, древнейшую кодификацию права осуществил Залевк в италийских Локрах или Харонд в Катане на Сицилии. О том, насколько принятые ими законы отвечали реальным условиям жизни греков в тот период, говорит тот факт, что законодательство Залевка и Харонда получило распространение и в других италийских городах-государствах — в Регии и Сибарисе,

Запись и обновление обычного права жители греческих полисов доверяли людям, пользочавшимся всеобщим уважением и называвшимся «диаллакт», примиритель, или "айсюмнет", человек, помнящий о справедливости. Таким был в Митилене на Лесбосе правитель Питтак, которого традиция относила к знаменитым греческим «семи мудрецам-». Среди многих других авторитетных законодателей, таких, как Диокл из Сиракуз или Филолай из Фив, крупнейшими были афиняне Драконт (конец VII в. до н. э.) и Солон (начало VI в. до н. э.).

С возникновением нового законодательства связаны, очевидно, и изменения в судебной процедуре. Судьями становились особые должностные лица; некоторые из них избирались уже всеобщим голосованием всех граждан полиса, как это было предусмотрено, например, в законах Харонда. В наиболее важных случаях можно было оспаривать вынесенный приговор, апеллируя к народному собранию. Такую возможность допускали локрийские законы.

Во всех известных нам древних кодексах законов прежде всего точно определялись размер и характер наказаний — судья не мог назначать кару по собственному произволу. Но в записанных правовых нормах еще видны традиции кровной мести: так, законы Харонда — пример так называемого талионного права — предписывают буквальное применение принципа «око за око». Наказания вообще были очень тяжелыми, ведь мы и сегодня вспоминаем их, говоря о «дракон (т)овских мерах», В законодательстве Драконта не различались преступления большие и меньшие, такое различение ввел только Солон. Любая кража каралась смертью, и на такое наказание Драконт вообще был весьма щедр. Кроме того, предусматривались денежные штрафы, продажа в рабство, бичевание и атимия — лишение гражданских прав. В тюрьму сажали лишь за неуплату долгов или для превентивного задержания. Иск должен был возбуждать сам потерпевший; если не считать дел об убийстве, само государство не преследовало ни за какие преступления.

Именно в делах об убийстве особенно наглядно сказались новые веяния. В эпоху Гомера убийство рассматривалось как осквернение человеком самого себя, поэтому убийце необходимо было очиститься от пролитой крови во имя Зевса-Очистителя, который, по преданию, освободил от скверны душегубства первого убийцу, Иксиона. То, что виновный должен формально очиститься от пролитой крови, провозглашал дельфийский оракул в храме Аполлона. Очищению подлежали не только человек, совершивший преступление, но и место, а иногда и вся область, где оно произошло. В законах Драконта эта норма получила дальнейшее развитие. Поскольку убийца осквернил своим злодеянием все государство, именно должностные лица полиса обязаны были взять на себя заботу о наказании. Время, когда каждый мог сам мстить за обиду или возмещать нанесенный ему ущерб, миновало. Отсюда — запрещение носить в городе и на народном собрании оружие: государство брало в свои руки обеспечение безопасности и прав граждан. Сами государственные власти должны были теперь установить, совершено ли убийство, и кем, и предумышленно или невольно — рассмотрение мотивов преступления также было важным новшеством. Законы Драконта знают и другое понятие — «фонос дйкайос», убийство обоснованное, совершенное, например, для самозащиты. В этом случае, как и в иных случаях непредумышленного убийства, наказанием могли стать изгнание или денежный штраф. Если преступник не был обнаружен, об этом официально извещали особую коллегию выборных Должностных лиц — пританов, о которых речь еще пойдет ниже, и те приступали к ритуалу очищения страны, предавая проклятию убийцу и вывозя орудие убийства за пределы своего полиса.

Развитие товарно-денежных отношений отразилось в законодательстве того или иного греческого города-государства весьма различным, а то и противоположным образом. Так, законы Залевка направлены против набиравшего силу купечества, запрещая торговое посредничество и вынуждая крестьян самих заниматься сбытом своей продукции. Законодатель не признает также письменных контрактов, требуя, чтобы соглашения заключались в присутствии свидетелей. Совершенно иную тенденцию можно видеть в законах Харонда: учитывая бурный рост купеческой деятельности в халкидских городах, они точно и подробно определяют нормы торгового права.

Новые социальные силы в своем стремлении вырвать власть в полисе у старой аристократии нередко сталкивались с ее ожесточенным сопротивлением. В этих случаях борьба купцов, ремесленников, мелких землевладельцев против традиционной знатной верхушки принимала характер революционный. На первом этапе борьба приводила не к установлению демократических порядков (в их античном понимании), но к захвату власти диктаторами — тиранами, вознесенными на плечах народа. Тот факт, что тираны появлялись в тех частях греческого мира, которые были экономически наиболее развитыми, указывает на прямую связь между возникновением тирании и переменами в хозяйственной и социальной сферах. Всюду, где старый земледельческий уклад переживал кризис, к власти приходили сильные энергичные узурпаторы — тираны: в Милете, Эфесе, Коринфе, Сикионе, Мегаре, Афинах, на островах Самое, Лесбос, Сицилия. Атмосферу внутренних войн, беспокойства, охватившего аристократию, шумного движения низов хорошо передают стихи Феогнида Мегарского:

Пусть еще в полной пока тишине наш покоится город — Верь мне, недолго она я городе может царить, Где нехорошие люди к тому начинают стремиться, Чтоб из народных страстей пользу себе извлекать. Ибо отсюда — восстанья, гражданские войны, убийства. Также монархи — от них обереги нас, судьба!

* * *

Город наш все еще город, о Кирн, но уж люди другие. Кто ни законов досель, ни правосудия не знал, Кто одевал себе тело изношенным мехом козлиным И за стеной городской пасся, как дикий олень, — Сделался знатным отныне. А люди, что знатными были, Низкими стали. Ну кто б все это вытерпеть мог?

Явление тирании широко распространено было в греческих полисах VII в. до н. э. Тираны, часто сами происходившие из аристократической среды, выступали решительными противниками правления традиционной знати и представителями народа. Дабы найти себе прочную опору в массах, новые властители заботились о том, чтобы дать разорившемуся населению возможность заработать. Отсюда — провозглашенные многими тиранами программы общественных работ: строительство каналов, водопроводов, дорог, а также прямая поддержка торговли, ремесла и сельского хозяйства как основ благосостояния и культуры. Признание и поощрение государством народных культов Диониса пробуждали в обществе новые творческие силы, в полной мере проявившиеся позднее в греческой трагедии и комедии. Именно в эпоху тиранов некоторые города-государства заложили фундамент своего будущего величия: Афины при Писистрате, Сиракузы при Гелоне. Другие же, как Коринф или Самое, были обязаны тиранам периодом наивысшего расцвета.

Следует добавить, что многие тираны обладали ярчайшей индивидуальностью, чертами великих исторических личностей. Некоторые из них не ограничивались ролью организатора политической и культурной жизни, но и сами занимались литературным творчеством: этим славились, например, Периандр в Коринфе и Питтак в Митилене на Лесбосе. Другие, как Поликрат на Самосе или Писистрат в Афинах, желали прослыть меценатами, покровителями искусств: при дворе Поликрата жили поэты Анакреонт и Ивик из Регия, Писистрат опекал поэтов Симонида с Кеоса и Ласа из Гермионы. Но, несмотря на все великолепие и пышность, какими окружали себя тираны, в глазах греков они оставались узурпаторами. Сохраняя все внешние формы республиканского строя, новые властители стремились провести на все должности своих родственников и приспешников. Основу их правления составляло наемное войско, сосредоточенное близ резиденции тирана под защитой крепостных стен Акрополя. Не только аристократия, отстраненная от власти, была врагом тиранов — враждебно стали относиться к ним и низшие слои, увидевшие, над собой вместо аристократической олигархии новых господ, стремившихся сделать свою власть наследственной и окруживших себя чужеземными наемниками. «Нет свободного человека, — писал два века спустя Аристотель, — который бы по собственной воле терпел такое правление». Не удивительно, что мало какая тирания пережила своего основателя. Если же тирану и удавалось передать власть своим детям, те вызывали у народа огромную ненависть. О том, как относились афиняне к Писистратидам, видно хотя бы из аттической песенки, прославлявшей Гармодия и Аристогитона, которые убили тирана Гиппарха, сына Писистрата, борясь за свободу порабощенного города.

По-видимому, раньше всего тирания сложилась в ионийских полисах Малой Азии, где на рубеже VII–VI вв. до н. э. мы встречаем в Милете тирана Фрасибула, возглавившего оборону города от лидийского царя Алиатта. Возникла тирания и на Самосе: после долгих войн власть здесь оказалась в руках Поликрата, опиравшегося на широкую поддержку народа; с помощью могучего флота тиран безраздельно господствовал и на море, сражаясь с Милетом и Лесбосом — главными соперниками Самоса. Яркая, цельная личность. Поликрат напоминает собой европейских властителей эпохи Возрождения. Двор же его был устроен с восточной пышностью и притягивал к себе поэтов, художников и даже самого знаменитого тогда врача Демокеда из Кротона. получившего от тирана пенсию в два таланта. Дворец, городские стены, превосходный водопровод с длинным туннелем, пробитым в скалах под руководством архитектора Эвпалина из Мегары, порт и мол, наконец большой храм Геры, созданный самосским архитектором Ройком, — все это восхищало современников и позволило Геродоту назвать Самое при Поликрате чудом эллинского мира.

На рубеже VII–VI вв. до н. э. социально-политический переворот произошел и на Лесбосе, где тираном стал Пентил, потомок старинного царского рода. После того как он Еулл убит, настал черед тиранов Мирсила и Меланхра, но и они не удержались у власти. Страстной ненавистью к ним дышат некоторые строки великого поэта-аристократа Алкея, сражавшегося с тиранами словом и оружием. Однако победителем в этой борьбе оказался не Алкей, а Питтак, женившийся на дочери Пентила. Питтаку народ, как в Афинах Солону, доверил провести реформу законов и всего государственного устройства. Аристократ Алкей, вынужденный удалиться в изгнание, называет Питтака тираном; народная песня упоминает о нем как о «великой Митилены повелителе». В действительности же Питтак был не тираном в собственном смысле слова, а, как и Солон в Афинах, «айсюмнётом», авторитетным законодателем. Установив новые законы, он добровольно отказался от власти, и великие эолийские поэты, Алкей и Сапфо, могли теперь возвратиться на родину, в Митилену.

В Коринфе олигархия Бакхиадов была свергнута в середине VII в. до н. э. Кипселом. Его правление, как и правление его сына Периандра, было временем наивысшего расцвета Коринфа, бурной колонизационной деятельности. Была приведена к покорности Коркира, основаны колонии в Левкаде, Анактории и Амбракии. Венцом творческих усилий тиранов должно было стать здесь строительство канала на Коринфском, или Истмийском, перешейке, призванного соединить восточную и западную части греческого мира; проект этот. впрочем, не был реализован. Периандр оказал, кроме того, важное воздействие на внутренние порядки в Коринфе. Стремясь подорвать влияние родоплеменной знати, тиран заменил деление города на филы территориальным делением: город был разделен на восемь фил, ставших чисто территориальными единицами. В правление Периандра Истмийские игры в честь Посейдона стали общегреческими. Грекам хорошо известны были и щедрые дары Периандра храмам олимпийских богов: статуя Зевса в Олимпии и ларец кедрового дерева, украшенный золотом и слоновой костью, в святилище Геры. Как и другие тираны, коринфский правитель пытался регулировать повседневную городскую жизнь, запрещая, например, сельским жителям переселяться в город или ограничивая расходы граждан, дабы никто не тратил больше того, что зарабатывал. Когда приток дешевой рабочей силы несвободных людей в сельское хозяйство стал угрожать конкуренцией личному труду крестьян, тиран вынужден был ввести запрет на приобретение рабов. После смерти Периандра тирания в Коринфе продержалась недолго: брат его, Псамметих, три года спустя был убит, а власть снова захватила аристократия.

В самом конце VII в. до н. э. тирания установилась и в Сикионе. Основателем ее был Орфагор, которому удалось даже положить начало целой династии сикионских тиранов. Самый знаменитый из них — племянник Орфагора Клисфен; как и Периандр в Коринфе, он заменил деление государства на родовые филы территориальным делением. Антиаристократические тенденции Клисфена проявились и в поддержке им народного культа Диониса и хоральных песен в честь этого бога, а также в запрещении рецитации гомеровых поэм. Двор Клисфена был устроен с невиданной роскошью, там проводились спортивные игры и музыкальные соревнования. Династия Орфагоридов правила в Сикионе целое столетие.

Социальный кризис нарастал и в Аттике. Около 640 г. до н. э. афинянин Килон попытался использовать недовольство народа для свержения власти аристократии. С помощью своего тестя, Феагена из Мегары, он занял афинский Акрополь, но было ясно, что попытка его преждевременна: широкие слои населения полиса не встали на его сторону. По призыву архонта Мегакла отряды крестьян осадили Килона на Акрополе, и восстание закончилось неудачей. Положение народа в Аттике продолжало оставаться очень тяжелым, часть владений Афин захватила Мегара, оппозиция аристократическому правлению усиливалась. Законодательство Драконта (621 г. до н. э.) отнюдь не решило всех проблем. На рубеже VII–VI вв. до н. э. азоры афинян все с большей надеждой обращались к богатому купцу, поэту, мудрому и авторитетному человеку Солону, призывавшему сограждан воевать с Мегарой за остров Саламин. В 594 г. до н. э. Солон был избран архонтом, получив неограниченные полномочия для проведения реформ в государстве.

Каковы были эти реформы? Прежде всего «сейсахтейя» («стряхивание бремени») — списание долгов с населения Аттики. В своем прекрасном стихотворении законодатель подчеркивал эту свою заслугу, говоря, что о ней могла бы свидетельствовать «из олимпийцев высшая — мать черная Земля», освобожденная им от долговых камней, поставленных заимодавцами на крестьянских полях. «Рабыня прежде, ныне же свободная», — с гордостью пишет Солон о земле Аттики, где он раз и навсегда отменил долговое рабство. Однако осуществить аграрную реформу — передел земли законодатель не решился, чем и вызвал общее недовольство всех неимущих. Для них «сейсахтейя» без более справедливого распределения земли оставалась половинчатой мерой, для аристократии же и эта мера была посягательством на традиционные устои. Тем более что Солон пытался ограничить рост крупного землевладения, запрещая приобретать участки свыше определенной нормы.

Необычайно важной реформой стало введение Солоном гелиеи — суда присяжных, избиравшихся из числа свободных афинских граждан, достигших 30 лет. То был еще один существенный шаг к демократизации политической жизни в Аттике. Гелиея обладала правами высшей апелляционной инстанции по гражданским делам, по делам же уголовным выносить приговоры могла, как кажется, только она (кроме дел об убийстве, подлежавших ведению совета бывших архонтов — ареопага). Передав широким слоям народа часть судебных функций, законодатель дал нарождавшейся афинской демократии могучее оружие.

Политическое устройство, введенное реформами Солона, основывалось на имущественном расслоении. Политические права распределялись в соответствии с имущественным положением. Солон разделил общество на 4 класса. К первому относились пентакосиомедимны — граждане, получавшие в год 500 медимнов зерна или 500 метретов (1 метрет= 39 литрам) оливкового масла. Второй класс составляли всадники — гиппеи; третий — тяжеловооруженные пешие воины, зевгиты, обладавшие упряжкой из двух волов; четвертый — ремесленники, феты. Только первые три класса имели доступ к государственным должностям, причем на высшую должность архонта могли претендовать лишь пентакосиомедимны. Феты же от непосредственного участия в управлении полисом были отстранены. Но некоторыми политическими правами были наделены и они, в чем и состоял великий демократический смысл реформ Солона. На народном собрании — экклесии даже низшие слои свободного населения могли оказывать влияние и на избрание должностных лиц, и на определение общего курса государственной политики; участвуя в гелиее — суде присяжных, мелкие ремесленники и торговцы способны были парализовать злоупотребления должностных лиц.

Политическое устройство Афин эпохи Солона сочетало в себе, таким образом, зародыши будущей афинской демократии с элементами традиционных установлении и обычаев. Роль аристократических институтов (архонты, ареопаг и т. п.) не изменилась, сохранилось и старое деление полиса на родовые филы, в которых тон задавала древняя знать. Однако некоторыми новыми законами Солону удалось подорвать основы родового права. Так, афинский гражданин мог теперь по собственному усмотрению распорядиться своим имуществом в случае бездетности.

Немалую роль сыграл законодатель и как организатор экономической жизни. Желание поднять значение и уровень развития ремесел заметно в постановлении о воспитании детей: сын, которого не выучили ремеслу, считался свободным от обязанности поддерживать своего отца в старости. О стремлении развивать торговлю свидетельствуют законы, облегчавшие поселение в Аттике метеков — иноземных ремесленников и торговцев, не имевших афинского гражданства, ибо они не входили в старые городские филы. В результате во времена Солона Афины все больше приобретали характер центра ремесла и торговли в средней Греции. Средоточием управления полисом становилась рыночная площадь — агора. Сам происходивший из купеческой среды и занимавшийся торговлей. Солон хорошо понимал экономические нужды Аттики, где плодородной земли было мало. Заботясь о бесперебойном снабжении своего края продовольствием, он воспретил вывозить за пределы государства продукты сельского хозяйства за исключением оливок. Очень важным оказалось и введение Солоном в Аттике эвбейской системы мер и весов, что значительно облегчило торговые сношения с полисами, пользовавшимися той же системой: с Эвбеей, Коринфом, колониями на полуострове Халкидика.

Реформы начала VI в. до н. э. носили компромиссный характер и Не решили всех жгучих социальных проблем. Не удивительно, что и после Солона политическая борьба в Афинах продолжалась. Земельная аристократия с одной стороны, купцы и моряки с другой, по-прежнему оспаривали друг у друга власть в государстве. Борьба эта достигла высшей точки, когда в нее активно вмешался аристократ, Писистрат, опиравшийся на поддержку беднейшей части крестьянства горных районов Аттики. Подобно Солону, он завоевал авторитет у афинян участием в войне против Мегары — давней соперницы Афин. Захватив власть в 562 г. до н. э., он был затем вскоре изгнан из города, но, возвратившись около 545 г. до н. э., правил далее до самой своей смерти в 527 г. до н. э.

Общественная и культурная деятельность Писистрата характерна для греческой тирании того времени: как и другие тираны, Писистрат опирался на бедноту, опекал ее и давал ей возможность заработать себе на хлеб, насаждал народные культы, стремясь придать им больше блеска. Одновременно он окружал себя восточной роскошью, покровительствовал наукам и искусствам, которые должны были прославить его правление. В Афинах быстро росли новые храмы и общественные здания, был построен большой водопровод. Наиболее обширный замысел Писистрата — сооружение храма Зевса Олимпийского в долине реки Илисс — не был реализован, но в Афинах появилось святилище Диониса, в Элевсине — Деметры, а в честь покровительницы государства богини Афины стали устраиваться пышные Панафинейские празднества, благодаря которым значение Афин в греческом мире заметно усилилось. Древний народный праздник, когда девушки подносят богине вытканное для нее одеяние, превратился в общегосударственное торжество с величественной процессией, различными состязаниями в честь Афины, исполнением гимнов и рецитациями рапсодов. Из крестьянских песен и танцев в честь Диониса выросли великолепные празднества Великие Дионисии.

И Писистрат, и его сын Гиппарх оказывали покровительство поэтам и музыкантам. С этого времени, согласно традиции, вошли в обычай рецитации гомеровских поэм целиком в дни Панафинейских торжеств. В Афины стекались поэты из отдаленных мест: Лас из Гермионы, Пратин из Флиунта, Анакреонт с острова Теос, Симонид с Кеоса. Тогда же родилась и греческая трагедия: считалось, что поэт Феспид Афинский впервые вывел перед публикой актера, который вступал в диалог с хором. Афины стали центром притяжения и для художников, скульпторов, архитекторов, приезжавших с Хиоса, Пароса, Наксоса и Эгины, чтобы прославить своими творениями эпоху тирана Писистрата и его сыновей.

Но, несмотря на такие достижения культуры во второй половине VI в. до н. э., династия Писистрата не удержала власть в своих руках, ибо против тиранов поднялись аристократические роды, призвавшие себе на помощь Спарту, которая издавна с неприязнью следила за возвышением Афин при Писистратидах, Под натиском спартанского войска тирания пала.

Вновь началась борьба за власть и обновление политического устройства полиса. Усилившийся слой торговцев, моряков и ремесленников стремился навязать старой аристократии политическую реформу, провести которую выпало на долю Клисфена, сына Мегакла. Он и ввел новое деление населения на филы как чисто территориальные единицы, ибо старые, родовые филы были естественной основой могущества родоплеменной знати. Четыре традиционные филы были лишены теперь всякого политического значения и вытеснены десятью территориальными филами, внутри которых аристократия уже не играла решающей роли. Кроме того, новое деление позволило включить в число афинских граждан, а тем самым и в политическую жизнь, тех, кто прежде стоял вне фратрий и фил и потому гражданскими правами не пользовался. Демократический элемент в Афинах численно вырос и политически окреп. Отметим, что каждая из фил охватывала не только часть города, но и часть городской округи и побережья — формирование политических групп, опиравшихся на замкнутые территориальные комплексы, стало отныне невозможным, и это обещало полису значительно большую стабильность. Еще один удар по родоплеменным традициям был в то же время новым шагом к демократизации общественной жизни в Аттике. Реформа фил повлекла за собой и реформу высшего административного органа — совета, который прежде состоял из 400 членов (по 100 от каждой родовой филы), а начиная с эпохи Клисфена насчитывал их 500 (по 50 от каждой новой, территориальной филы). Значение реформ Клисфена оценили уже современники: Геродот объяснял позднейшие победы афинян над персами влиянием демократического духа, воодушевлявшего войско, которое сражалось теперь не за тирана, а за свободу сограждан.

Иначе обстояли дела на Пелопоннесе. В период архаики впервые стали создаваться крупные союзы городов-государств в Греции. Одним из них был Пелопоннесский союз под предводительством Спарты. Уже в VIII в. до н. э. Спарта подчинила себе некоторые области Южной Лаконии и остров Киферу, а затем плодородную Мессению в долине реки Памис. Этот богатый край был поделен между спартиатами — малочисленным слоем полноправных граждан Спарты, а местное население оказалось на положении илотов, не обладавших не только никакими правами, но даже и личной безопасностью: любой спартиат мог убить илота совершенно безнаказанно. Покоренные обитатели этих областей вынуждены были отдавать новым господам половину урожая и приплода скота. В результате спартанцы установили свой контроль над самой крупной в Греции территорией, если не считать Фессалии. Спустя более ста лет Спарта овладела и Западной Мессенией, направив затем свою экспансию на восток и на север — против Аргоса и Аркадии. Спартанцам удалось отобрать у аргивян часть морского побережья между Зараксом и Прасиями, сведя местных жителей на положение периеков — свободных людей, не имевших, однако, политических прав и занимавшихся чаще всего торговлей. Достались Спарте и некоторые южные области Аркадии, а город Тегея, как и Коринф, Сикион, Мегара, Эгина и Элида, должен был вступить со Спартой в союз — симмахию. Каждый полис располагал одним голосом на собрании представителей союза, где решения принимались большинством голосов, и обязан был предоставлять в распоряжение спартанских царей воинский контингент размером в 2/3 всех вооруженных сил того или иного города-государства. Связи между союзниками были настолько непрочными, что отдельные полисы даже вели между собой войны, в которые союз в целом не вмешивался. Тем не менее значение Спарты как гегемона Пелопоннесского союза было достаточно велико, тем более что она держала под своей непосредственной властью более 1/3 территории полуострова (свыше 8000 кв. км). В военном отношении союз не имел себе равных в тогдашней Греции.

Спарта была государством воинов. Обращаясь к спартанцам, поэт Тиртей (вторая половина VII в. до н. э.) в своих элегиях связывает высшую добродетель человека — «аретэ» не с победой в состязаниях атлетов, но с победой в войне:

…Стремиться вперед, в бой рукопашный с врагом: Эта лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа Лучше, прекраснее всех прочих похвал средь людей.

С самого детства спартанцем занималось государство, заботясь о воспитании прежде всего дисциплинированного воина. Слабые, немощные не нужны были такому государству, и потому от слабых, больных детей здесь старались, как известно, избавиться как можно раньше. Как говорит Демарат у Геродота, спартанцы были свободными, но свободными не во всех отношениях: они повиновались законам государства.

Законы эти предписывали, чтобы с семи лет молодой спартиат рос вдали от родительского дома, в окружении своих сверстников, под командованием старших, 20–30 лет. Главное внимание уделялось гимнастике и хоровому пению боевых гимнов и маршей. Суровость воспитания, вошедшая в поговорку, особенно наглядно проявлялась в ежегодной порке юношей в святилище Артемиды, причем испытуемый не имел права показать, что ему больно. Достигнув 20 лет, молодой человек становился равноправным членом сообщества спартиатов. Отныне он был вправе и обязан принимать участие в совместных воинских трапезах — фидитиях, или филитиях, для которых каждый спартиат доставлял ежемесячно определенное количество ячменя, сыра, вина, фиг и денег. Собравшись вместе, спартиаты ели знаменитую черную похлебку из свинины, приготовленной в крови, с уксусом и солью. Так как производительным трудом занимались илоты, то спартиаты могли проводить жизнь в тренировках и охоте, обитая в палатках, в обществе сотен себе подобных. Суровое, беспощадное воспитание пробуждало в них чувство превосходства над обитателями других греческих государств, а те, в свою очередь, относились к спартанцам с почтительным изумлением, но без симпатии. Спартанцев в греческом мире уважали, но не любили. При этом следует отметить, что Спарта времен архаики, VII в. до н. э., еще не была тем, чем она стала два века спустя, когда стало особенно заметно окостенение казарменных структур спартанской жизни. Тогда, в период архаики, спартанская аристократия еще не отмежевывалась от прочих греков и не практиковала так называемых ксенеласий — изгнаний иноземцев. Напротив, прибывших из других мест поэтов и музыкантов в Спарте охотно принимали, как, например, Алкмана из Малой Азии, оставившего песни, которые распевали хором спартанские девушки.

Спартанское государство носило подчеркнуто аристократический характер. Вся власть находилась в руках узкого слоя спартиатов, державших в повиновении периеков и илотов. Опасаясь восстаний порабощенного населения завоеванных областей, ставшего илотами, спартиаты каждый год провозглашали криптии — тайные ночные убийства илотов, имевшие целью внушить им страх и покорность. Боязнь илотских мятежей заставляла власти Спарты действовать особенно осмотрительно во внешней политике государства.

Уже в VI в. до и. э. обнаруживались в развитии Спарты консервативные, застойные черты, проявившиеся в тенденциях к изоляции, к тому, чтобы «уберечь» традиционный уклад жизни от всяческих «новшеств», способных испортить древние нравы. «Новшеств» же этих было в греческом мире немало и в эпоху архаики, и в классический период. Были они и в общественной жизни (вспомним хотя бы возникновение тирании), и в экономике, и в культуре. Пытаясь сохранить свои старые устои, аристократическая Спарта ввела у себя — в отличие от других греческих полисов — лишь мелкую железную монету. Двери и крыши спартанских домов разрешалось изготовлять только из дерева — топором и пилой. Роскошные платья были поставлены вне закона: вне зависимости от имущественного положения спартиаты носили одинаковые короткие плащи и потому считали себя равными.

Во главе государства стояли два царя, представлявших роды Агиадов и Эврипонтидов. В VI в. до н. э., от которого до нас дошли более подробные сведения, власть царей была уже ограничена широкими прерогативами народного собрания: только оно вправе было объявлять войну. Суд по гражданским делам вершили особые должностные лица — эфоры, надзиравшие за тем, как спартиаты в течение всей своей жизни исполняют законы. Цари, точнее один из них, командовали войском во время войны, но и тут они должны были учитывать мнение эфоров, которым и принадлежала, по существу, вся исполнительная власть в государстве. Первоначально они, по-видимому, назначались царями, но уже в VI в. до н. э. избирались народным собранием. Они руководили заседаниями герусии — совета 28 старцев (знатных спартиатов в возрасте старше 60 лет), готовивших проекты решений, выносившиеся затем на обсуждение народного собрания, а также осуществлявших судопроизводство по уголовным делам. Эфоры же руководили деятельностью народного собрания — апеллы, имели право отстранять любых должностных лиц и — в случае необходимости — высылать из страны иноземцев, держали в своих руках государственные финансы и ведение внешних сношений. Хотя цари обладали некоторыми пожизненными привилегиями (право на 1/3 военной добычи, торжественное погребение и т. п.), огромная власть эфоров делала последних почти равными царям, что находило внешнее выражение в обычае, согласно которому только эфоры в отличие от прочих спартанцев не должны были вставать со своих мест при виде царя.

Как герусия, так и апелла были институтами дорического происхождения и встречаются в тот период также на Крите. В апелле принимали участие все спартиаты, достигшие 30 лет. Спартанская апелла ничем не напоминала афинскую экклесию с ее оживленными спорами, в которые охотно вступал любой гражданин. На апелле голоса рядовых участников собрания звучали лишь в исключительных случаях, а все решения предлагались эфорами или членами герусии. На апелле слышны были лишь голоса царей, эфоров или старцев-геронтов. Апелла не обсуждала, не спорила, но лишь голосовала. Таково было политическое устройство, которое спартанцы возводили к реформам своего легендарного законодателя Ликурга и которое стремились сохранить без существенных изменений в течение долгих столетий, так как оно позволяло малочисленной группе спартиатов совместными усилиями обеспечивать их господство над периеками и илотами. Однако консерватизм Спартанской державы неизбежно ослаблял ее. Государство с железной монетой и коллективными трапезами считалось уже в V в. до н. э. анахронизмом. Верность заветам Ликурга не уберегла Спарту во второй половине этого столетия от глубоких общественных и культурных перемен, охвативших тогда весь греческий мир.

Возглавляемый Спартой Пелопоннесский союз был не единственным подобным объединением на территории Греции. В средней Греции также возник союз государств — так называемая Дельфийская амфиктиония. Амфиктиониями назывались группировки полисов, объединившихся вокруг какого-либо религиозного центра, встречавшиеся и в других частях греческого мира. Мы знаем, например, что святилище Аполлона в Книде являлось центром дорического гексаполиса — объединения шести городов-государств. В VIII в. до н. э. сложилась амфиктиония вокруг храма Посейдона на маленьком острове Калаврейя в Сароническом заливе. Важнейшей, однако, была амфиктиония с центром в Дельфах. Число членов союза все увеличивалось, и постепенно он охватил всю Северную и Центральную Грецию вплоть до Истмийского перешейка, включив в себя 12 племен. Каждое из них имело по два представителя в совете амфиктионии, собиравшемся два раза в год. Для исполнения постановлений совет мог обратиться к членам союза за военной помощью. Первоначально амфиктиония не вмешивалась в политические дела, но имела немалое влияние на смягчение законов войны. Ни одному государев ву, входившему в союз, не разрешалось в ходе боевых действий сжечь какой-либо город, также являвшийся членом амфиктионии, или лишить его воды.

Первым событием, втянувшим Дельфийскую амфиктионию в политику в собственном смысле этого слова, стала I Священная война, которую амфиктиония вместе с Афинами и Сикионом вела против богатого города Криса, лежащего в дельфийской долине. Война длилась около 10 лет и позволила дельфийским жрецам окончательно прибрать к рукам цветущий торговый город: Криса была разрушена, а ее территория посвящена богу Аполлону Дельфийскому. Тогда же, в 582 г. до н. э., местные игры были превращены в пышные общегреческие Пифийские игры, проводившиеся каждые четыре года. Амфиктиония расширилась: на ее совете получили право голоса также афиняне и жители Пелопоннеса.

 

ОБЩАЯ КАРТИНА ЖИЗНИ В ЭПОХУ АРХАИКИ

О частных домах того времени мы почти ничего не знаем. Можно, однако, предполагать, что жилища были скромные, чаще всего одноэтажные. Напротив, одежды отличались, особенно в зажиточной среде, поистине восточной пышностью. Как явствует из эпических текстов, мужчины носили короткие хитоны, а выходя из дому, надевали широкие накидки — хлайны. Женщины носили поверх хитонов роскошные просторные одеяния — пеплумы, стянутые поясами. С Востока пришла мода на длинные тонкие льняные хитоны для мужчин, доходившие до щиколоток; в волосы вставляли золотые заколки, о которых упоминает Фукидид, говоря об Афинах того периода. Тогда же появился характерный для более поздней, классической эпохи прямоугольный гиматий, который перебрасывали через левое плечо, протягивали под правой рукой и вновь закрепляли на левом плече; это одеяние известно нам по скульптуре классического периода, хотя бы статуе Демосфена.

Социальное расслоение не могло не отразиться и в одежде. Аристократическая молодежь, ездившая верхом, укрывалась овальным плащом — хламидой, ремесленник же довольствовался скромной шерстяной эксомидой, переброшенной через левое плечо, дабы правое плечо и руки оставались свободными. У ионийских женщин на смену пеплуму пришли также длинные льняные хитоны. В дорических полисах распространены были короткие хитоны и короткие плащи — трибоны.

Менялись и семейно-брачные обычаи. Во времена Гомера жених выкупал невесту, давая ее родственникам богатые дары. В эпоху архаики все больше входило в обычай наделять невесту приданым. Основой брачного союза было соглашение между родственниками новобрачных. После совершения положенных жертвоприношений и вознесения молитв богам — покровителям брака и семьи — начинались свадебные торжества и пиры в доме отца невесты, в которых принимали участие и женщины. Заходило солнце — и свадебная процессия провожала невесту в дом ее мужа, распевая гимны в честь бога Гименея.

Восточные влияния, отразившиеся, несомненно, в одежде греков эпохи архаики, видны также в погребальных обрядах. Появились профессиональные плакальщицы, бившие себя в грудь и рвавшие на себе волосы, причитая над умершим. После ритуального оплакивания, обмывания и умащения тела благовониями на следующий день совершалось собственно погребение: под аккомпанемент флейт и рыдания плакальщиц покойного несли на кладбище за городом. При этом не забывали вложить умершему в рот монету — как плату Харону, перевозившему души усопших в царство Аида. Вероятно, существовала еще и кремация, о которой упоминают поэмы Гомера: тело сжигали на большом костре, вместе с предметами, дорогими для покойного, под троекратное «Прощай!» всех участников церемонии, завершавшейся ритуальным возлиянием молоком, вином и медом.

 

ПОЭЗИЯ И МУЗЫКА

С Гомером ушла и его эпоха — эпоха героев. Наступили новые времена, когда в бурной обстановке междоусобиц, внутренней смуты, распада традиционных родовых связей личность пыталась обрести свое место в мире, выразить свой смятенный дух. Новые художественные формы дала лирика. Но, прежде чем лирические поэты завоевали всеобщее внимание, должны были еще сказать свое слово эпигоны Гомера, унаследовавшие формы и средства эпики. Сюжеты древних мифов, разработанные при помощи унаследованной эпической техники, вызвали к жизни большое количество эпических сказаний, образовывавших целые поэтические циклы, названные «циклическими поэмами». Число подобных подражаний Гомеру росло: сохранились «Киприи» Стасина с Кипра, «Эфиопида» Арктина Милетского, «Разрушение Илиона» того же автора, «Малая Илиада» Лесхеса из Пирры, примыкавшие к поэме Гомера о Троянской войне. Сюжетные линии «Одиссеи» развивались в поэмах «Возвращение» и «Телегония». Другие древнегреческие легенды легли в основу «Фиваиды», которую греки приписывали самому Гомеру, «Взятия Эхалии», созданного или Креофилом с острова Самое, или Аристеем с Проконнеса, и иных поэм. Эпигонский характер этих сочинений снискал им дурную славу в более поздние времена, когда название «киклический поэт» стало синонимом плохого, бездарного стихотворца.

Авторы «киклических поэм» оказались неспособны проложить новые пути эпической поэзии. Это удалось лишь великому Гесиоду, обедневшему беотийскому земледельцу, создавшему три новых эпических жанра: космогонический (поэма «Теогония» о происхождении мира, богов и людей), генеалогический («Каталог женщин» — о героинях древних мифов) и тот, который можно было бы назвать собственно дидактическим, назидательным. Этот жанр представлен знаменитым эпосом Гесиода «Труды и дни», содержащим советы и наставления земледельцу. Если эпос генеалогический лишь утверждал в традиционной форме аристократические представления о божественном происхождении знатных родов от браков смертных женщин с богами-олимпийцами, то значение «Трудов и дней» было намного более широким. Поэт черпал темы из разных областей повседневной жизни, опирался на собственные воспоминания, свой житейский опыт. Не традиция, но живая жизнь звучит здесь, и к тому же впервые мы слышим голос греческой деревни. В стихах Гесиода простой крестьянин жалуется на тяготы обездоленного существования, произвол аристократических судей, алчных и подкупных, способствующих разорению невиновного. В поэме выражена вековечная крестьянская мудрость, приводятся советы, которые должны были помочь земледельцу выжить и прокормиться с крошечного надела, повысить продуктивность сельского труда.

…Труд человеку стада добывает и всякий достаток. …Нет никакого позора в работе — позорно безделье.

В социальной среде, из которой вышел сам Гесиод, господствовали, как мы видим, совсем иные идеалы, чем у героев-аристократов «Илиады» и «Одиссеи».

Из лирических жанров теснее всего была связана с традициями эпики, пользовалась ее языком военная элегия. Но в ней есть призыв к действию, страстный голос, обращенный к согражданам. Таковы элегии Каллина из Эфеса, призывавшего земляков к войне с киммерийцами; и так же Солон воодушевлял своими стихами афинян бороться за остров Саламин, а Тиртей поднимал спартанцев во время войны за овладение Мессенией.

Веяния новых времен легко ощутимы в творениях Архилоха с острова Парос (середина VII в. до н. э.). Сама фигура и образ жизни этого искателя приключений резко отличали его от столь знакомых грекам минувшей поры аэдов и рапсодов. Архилох сам пережил войну, испытал превратности судьбы, наблюдал жизнь и сам для себя выстраивал мир своих ценностей, весьма отличный от того, какой утверждала поэзия Гомера. Условия существования людей той эпохи опровергали заповеди древнего слепого аэда, порождали новые идеалы и понятия о морали и социальной организации. Для гомеровского героя с его представлениями о долге и чести бросить щит в бою значит навлечь на себя неслыханный позор. Не так для Архилоха, видевшего не раз воочию, как воины спасали себе жизнь, бросая тяжелые щиты и обращаясь в бегство. Так же поступает лирический герой его поэзии:

Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.

Подобное пренебрежение к унаследованным от предков нормам поведения, все чаще опровергавшимся самой жизнью, борьба с устаревшими условностями во взглядах и поступках характерны для стихов Архилоха, испытавшего на своем веку немало разочарований, в том числе, возможно, обманутую любовь, суровый отказ отца невесты выдать ее за Архилоха. Поэт не остался в долгу, осыпая отвергшее его семейство оскорбительными стихами. Еще более призрачна посмертная слава, к которой стремились герои Гомера. Никто не вспоминает добром усопших сограждан. Так пусть же живущие ищут расположения живущих, ибо злая участь ожидает умершего в памяти людской. В огне войн, в водовороте человеческой судьбы рождался новый, отличный от традиционного, более реалистический взгляд на мир.

Архилох — первая ярко выразившая себя индивидуальность в греческой литературе. С невиданной прежде силой он передал в своих стихах порывы неудовлетворенной страсти, приступы оскорбленного самолюбия и язвительной мстительности, готовность стойко переносить превратности фортуны. Старые стихотворные размеры ~ гекзаметр, элегический дистих — казались ему неподходящими для целей лирической исповеди, и он обратился к формам народной поэзии, введя в литературу новые размеры — ямб и трохей. Уроки Архилоха были усвоены такими его современниками, как Симонид Аморгский — автор знаменитой ямбической сатиры на женские характеры. Традиции ямбографии были продолжены в VI в. до н. э. Гиппонактом из Эфеса, впервые утвердившим в поэзии холиямб («хромой ямб»). Гиппонакт, изображавший себя голодным простолюдином-бедняком, ввел в греческую литературу мотивы, которые можно назвать плебейскими.

Символом пробуждения индивидуальности является для нас и другой тогдашний поэт — Мимнерм из Колофона. Талант его не столь универсален, как у Архилоха, нет в нем и такой непосредственности, такой силы страстей. Наиболее предпочтительный жанр Мимнерма — любовные элегии. В них он воспевает свою возлюбленную Нанно. «Что есть жизнь, что есть радость без утех златой Афродиты?» — спрашивает поэт, утверждая тему гедонизма, стремления к наслаждениям, к которой не раз обращались позднее философы и поэты. Жизнь коротка — и герои Гомера, зная это, торопятся снискать себе посмертную славу, увековечить свое имя в памяти потомков. Жизнь коротка, но вывод из этого Мимнерм делает совершенно иной: спеши пользоваться жизнью в свое удовольствие. В поэзии Архилоха и Мимнерма нашел выражение ионийский индивидуализм, отзвуки которого слышны и в лирике VI в. до н. э., у Анакреонта, Сапфо и Алкея.

Еще один иониец, Анакреонт с острова Теос, остался в памяти человечества как певец дружеских пиров и любви, имевший в более поздние века немало последователей. Именно позднейшая, римская анакреонтическая поэзия, черпавшая вдохновение в звонких и изысканных стихах древнего ионийского лирика, создала известный всем образ веселых, радостно и безмятежно пирующих греков. Однако лучших своих представителей индивидуалистическая лирика обрела на Лесбосе на рубеже VII–VI вв. до н. э. Подобно тому как в стихах Архилоха отразились обстоятельства его жизни — участие в колонизации Тасоса, поиске там золота, в войнах с фракийцами, несчастливое сватовство — произведения Алкея дышат воздухом внутренних войн, сотрясавших его родную Митилену. Его главные темы — не только вино и любовь, но и политика: совместная с Питтаком борьба против митиленских тиранов, а затем, когда Питтак захватил власть, — изгнание и страстное противодействие новому узурпатору. Поэт бурно радуется смерти тирана Мире ила, приходит в волнение при мысли о судьбе государства, которое, точно судно в море, несут куда-то разбушевавшиеся ветры. Забвение от тревог дает лишь вино:

К чему раздумьем сердце мрачить, друзья? Предотвратим ли думой грядущее? Вино — из всех лекарств лекарство Против унынья. Напьемся ж пьяны!

Поэт, пьющий кубок за кубком на пиру в окружении друзей, разделяющий с ними свои радости и опасения, — примета новых времен, времен распада родовых связей, выделения сильных, ярких индивидуальностей, формирования новых общностей, скрепленных единством личных интересов, совместными застольями и беседами.

Как никто другой, нашла средства для выражения тончайших человеческих переживаний и чувств поэтесса Сапфо. В своем творчестве она, как и Архилох, полными пригоршнями черпает из сокровищницы народной поэзии, фольклора. Прекрасен ее гимн Афродите, «порабощающей сердце заботами и огорчениями». Бессмертная Афродита, владычица сердец, восседает на разноцветном троне. Она насылает на людей муки любви: «Снова терзает меня расслабляющая члены любовь, сладостно-горькое чудовище, от которого нет защиты». Многие эпитеты в стихах Сапфо заимствованы из народной поэзии, и те же фольклорные мотивы звучат в ее свадебных песнях — эпиталамиях, где невесту сравнивают с яблоком, растущим на верхушке дерева. Но за этим богатством литературных приемов — искренность пережитых чувств, вдохновляющая страсть, привязанность к подругам. Та- ковы великолепные образцы эолийской лирики, распространившейся на Лесбосе и примыкавшем к нему малоазийском побережье.

От ионийской и эолийской лирической поэзии эгейского мира заметно отличались стихи, рождавшиеся в континентальной Греции, сочиненные Солоном или Тиртеем. Это стихи жесткого, сурового рисунка, назидательные, диктующие людям нормы поведения в изменчивых обстоятельствах гражданской жизни. Тиртей стал выразителем спартанских идеалов воинского мужества и исполнения общественного долга. То, что его элегии написаны на ионийском диалекте, отнюдь не должно означать, будто он был афинянином. Элегии в то время всегда создавались на этом диалекте, и трудно себе представить, чтобы афинянин мог с такой силой и убедительностью воспеть спартанские ценности. Впрочем. он и сам намекает на свое дорическое происхождение, говоря о том, как его предки прибыли на «остров Пелопса», т. е. на Пелопоннес; в другом месте он называет спартанского пари Феопомпа «нашим царем». Для Тиртея ничего не стоит юноша. "если не будет отважно стоять он в сечи кровавой / Или стремиться вперед, в бой рукопашный с врагом": без этого ни к чему человеку ни быстрота ног, ни сила мышц, ни красноречие, ни прекрасный облик, ни богатство, ни слава. Элегии Тиртея вдохновляют отважных воинов, готовых защищать отечество, а не воспевают вообще человека, наделенного физическими и духовными добродетелями. Не нужны никакие победы в Олимпии, если они не делают сильного и ловкого юношу хорошим воином, — таковы идеалы спартанской системы воспитания, выраженные в этих элегиях..

Более широкие горизонты открывает перед читателем поэзия Солона. И у него, как уже говорилось, есть военные элегии, но ими не исчерпывается его творчество. В своих долгих странствиях по греческим городам он убедился в том, какой глубокий экономический и социально-политический кризис переживала страна, увидел падение нравов, аморализм правящей аристократии, но также и честолюбивых предводителей низов. Ставшие жертвами несправедливости и корыстолюбия, бедняки попадают в долговое рабство: их, связанных толстой веревкой, продают за пределы родного края. Люди, поступающие вопреки «святым уставам Правды», или Справедливости, навлекут на себя ее кару, ведь Правда (Справедливость) «в молчании взирает на то, что делается, и на то, что делалось», но со временем явится, дабы свершить свое мщение. У Солона еще в большей мере, чем у Гесиода. личность полагается на Правду, или Справедливость, ибо если человек, творящий зло, сам избежит расплаты, она постигнет его потомство. Боги здесь — не слепые силы. действующие «по ту сторону добра и зла», но стражи морали, справедливости, честности.

Людские пороки неизбежно влекут за собой внутреннюю смуту в государстве; захват власти тиранами в этих условиях столь же естествен, как и то, что из туч рождаются снег и дождь, громы и молнии. Источник зла — в людях, а не в бессмертных богах, и незачем винить богов, когда приходят социальные потрясения, и другие бедствия. Но, упрекая современников в насилиях и корыстолюбии, сам Солон совсем не чужд аристократических ценностей жизни: честно нажитое богатство, пышное гостеприимство, хорошо устроенный дом, многочисленное потомство, даже быстрые кони и охотничьи псы кажутся ему приметами счастья. Мудрый законодатель любит жизнь, мечтает дожить до 80 лет, с оптимизмом поджидает старость, и даже смерть его мало страшит. Спокойствие, выдержка, вера в прочные гражданские добродетели отличают поэзию Тиртея и Солона от беспокойной, встревоженной, захлестнутой бурей индивидуальных переживаний лирики ионийцев и эолийцев,

Эпоха архаики знала также хоровую лирику, в которой стихи были лишь одним из трех элементов: поэзия, музыка, танец. Начало греческой музыки скрыто во тьме веков и во мраке легенд. Не зачинателями считались герои мифов: Орфей, его ученик Мусей, Лин, Амфион. Задолго до того, как древнейшие обитатели Эллады стали пользоваться простыми музыкальными инструментами, изображенными богом Гефестом на щите Ахилла в «Илиаде», фракийские, аркадские и беотийские пастухи уже напевали нехитрые песенки, основанные всего на нескольких звуках. Затем, как гласит миф, бог Гермес изготовил первую лиру и отдал ее своему брату Аполлону. Лира предназначалась только для аккомпанемента, вторя голосам певцов, и имела четыре струны. Постепенно число струн увеличилось, и примерно в VII в. до н. э. возникла уже семиструнная лира. Греческая традиция приписывала это усовершенствование инструмента известному музыканту Терпандру с острова Лесбос, ставшему организатором музыкальной жизни в Спарте. Дальнейшее совершенствование лиры привело к появлению кифары: ее целиком изготовляли из дерева, она была по размеру больше лиры и звук давала более сильный.

Между тем уже с древнейших времен в средиземноморском регионе, особенно в Малой Азии, был в ходу другой инструмент, духовой, — «аулос», ошибочно называемый флейтой и напоминающий больше нынешний кларнет. Поначалу греки относились с некоторой настороженностью к инструменту, куда менее, чем лира или кифара, пригодному для аккомпанемента при рецитациях. История греческой музыки — это в каком-то смысле история непрестанного противоборства влияний, собственно эллинских и восточных, борьба божественного кифареда Аполлона, покровителя музыки дорической, диатонической, величественно-спокойной, олимпийской, с Марсием, «варварским» флейтистом. И хотя в мифе Аполлон одерживает верх над Марсием, в действительности победа досталась флейте, а вместе с ней азиатской музыке, музыке страстной, неистовой, бурной.

Греки издавна называли композицию серьезного характера, для одного инструмента или для сопровождения певческих партий на лире или на флейте, «номос». «Номос» для кифары был создан и усовершенствован Терпандром с Лесбоса, Лисандром из Сикиона и другими известными античными музыкантами. Аулетика, композиция для флейты, была принесена из Фригии, которую древние считали колыбелью инструментальной музыки. История флейты сохранила такие имена, как Эвмолп, Ягнис и Олимп, но мы знаем также, что крупными мастерами аулетики были Полимнест из Колофона (VIl в. до н. э.) и Саккад из Аргоса (VI в. до н. э.). Понятно, что новая музыка освящала собой прежде всего религиозные торжества. Музыке, хоровому пению уделяли тогда огромное внимание во всех греческих полисах, не исключая и Спарты. Но наибольшее развитие «номос» получил в Дельфах, где стали проводиться даже особые музыкальные состязания — для композиторов и исполнителей кифарного «номоса». Тут впервые прозвучал пифийский «номос» в честь победы бога света Аполлона над драконом, или змеем Пифоном, — произведение Саккада из Аргоса, считающееся шедевром греческой музыки.

Ни полифонии, ни гармонии в нашем понимании греки не создали: музыка их была в основном монодической, т. е. одноголосной. Если певец аккомпанировал себе на каком-либо инструменте, то сопровождение шло в унисон с пением или в той же октаве. Сами инструменты звучали слабо, а звуковой диапазон был очень ограниченным. Но зато поразительной чертой греческой музыки было необычайное соответствие музыкальной формы форме словесной, прекрасно развитая ритмика. Характерно и то, что греческий музыкант начинал с самого высокого тона, стремясь затем достичь тона низшего.

В тот же период архаики была открыта музыкальная запись. Она была довольно сложной, причем вначале научились записывать инструментальную музыку и лишь позднее вокальную. Эти две системы записи заметно различались между собой. Использовались буквы греческого алфавита, которые, однако, нужно было еще приспособить для передачи звуков музыки. Приходилось вводить дополнительные знаки, например перевернутые буквы, и т. п. Так как огромное значение имел ритм, была выработана особая система обозначения кратких и долгих интервалов.

Подобно тому как в основе ионийской и эолийской лирики лежало пробуждение и выделение творческой индивидуальности, заметное в культуре и общественной жизни островов Эгейского моря и городов Малой Азии, хоровая лирика, наиболее распространенная у дорических племен, отражала черты коллективистского бытия, столь разительно отличавшего дорическую Спарту от многих других греческих полисов. Спарта и стала центром развития хоровой музыки, где с давних пор во время праздника гимнопедии — летних торжеств в память павших героев — хоры нагих юношей и девушек показывали свое искусство в пении, танцах и гимнастических упражнениях. Известны имена нескольких создателей хоровых песен: Фалес из Гортины. Ксенодам с острова Кифера, Ксенокрит из италийских Локр. Большой вклад в дальнейшую историю хоровой музыки внес поэт Алкман, автор знаменитых «Парфений» — девичьих песен. Уже у него появляется характерная для греческой хоровой поэзии трехчленная строфическая композиция, состоящая из строфы, антистрофы и эпода. Композиция вела свое происхождение от древнего религиозного ритуала — торжественной процессии вокруг алтаря, на котором совершались жертвоприношения. Строфа и антистрофа совпадали по ритму и мелодии, эпод же несколько отличался от них, и вся триада многократно повторялась с определенной частотой, причем строфическая конструкция не зависела от грамматических пауз в тексте. Содержание хоровых композиций Алкмана составляли восхваления бога. но поэт мог привносить и «субъективные» элементы: славить красоту хористок, шутить, говорить о самом себе, «всепожирающем Алкмане, любителе спартанских блюд». Щедро рассыпает он похвалы хористкам:

Милые девы, певицы прекрасноголосые! Больше ноги меня уж не держат. О, если б мне быть зимородком! Носится с самками он над волнами, цветущими пеной, Тяжкой не зная заботы, весенняя птица морская. Муза. приди к нам, о звонкоголосая! Многонапевную песнь На новый лад начни для дев прекрасных!

Одна из наиболее часто встречавшихся форм хоровой поэзии — дифирамб, песнь в честь бога Диониса. Другие виды песен: просодия, исполнявшаяся под аккомпанемент флейты; пеан — благодарственная песнь Аполлону, Артемиде или иным богам; гимн, который пели у жертвенника под звуки кифары; гипорхема — песнь, сопряженная с танцем. Были также эпиникии в честь победителей в состязаниях, пиршественные сколии, свадебные эпиталамии. Дифирамбы, распевавшиеся хористами, одетыми в козлиные шкуры, наподобие сатиров — спутников Диониса, отличались особой экзальтацией, пафосом, необузданностью и радости, и грусти; хоры «сатиров» с их дифирамбами Дионису положили начало будущей аттической трагедии. Художественную, литературную форму дифирамбу придали, как предполагается, Арион Метимнский, живший при дворе тирана Периандра в Коринфе, а затем Лас из Гермионы.

Выдающимся хоровым лириком VI в. до н. э. был Стесихор из Гимеры. Благодаря ему в хоровой поэзии стали чаще, чем прежде, использовать темы эпики, облеченные, разумеется, в новую метрическую форму. Представлявшие собой лишь фрагментарное переложение мифологических сюжетов, отдельных эпизодов, предпочтительно эротических, произведения Стесихора напоминали скорее баллады, чем собственно эпос, хотя на их прямую связь с эпической поэзией указывают их названия: «Разрушение Трои» или "Орестейя". Наибольшую известность в литературе получила его, как мы бы сказали, «ревизионистская», написанная на измененный старый сюжет, песнь о прекрасной Елене, которая, по Стесихору. не была причиной Троянской войны, ибо не сама она оказалась в Трое, но лишь ее призрак. Другой видный хоровой поэт того вре мени — Ивик из Регия. Жил он при дворе Поликрата на Самосе и в своих песнях восхвалял красоту мальчиков и юношей.

Наивысшего расцвета хоровая лирика достигла, однако, лишь на рубеже VI–V вв. и в первой половине V в. до н- э. Великолепием языка, глубиной мысли, богатством ритмики в стихах и инструментовке выделялись тогда Симонид с острова Кеос, его племянник Вакхилид Кеосский и Пиндар из Фив. Самый старший из них, Симонид, переезжал от одного тирана или монарха к другому, побывав и при дворах фессальских властителей, и во дворцах Сицилии, и на афинском Акрополе в гостях у Писистра. гидов, вместе с Ласом из Гермионы, По-видимому, он играл и какую-то политическую роль в тогдашней Греции, предотвратив. согласно традиции, надвигавшуюся войну между Агригентом и Сиракузами. Сочинял он пеаны, дифирамбы, гипорхемы, эпиникии и трены — погребальные плачи. Именно ему довелось первым прославить победы греков в войнах с персами. Особой легкостью стихосложения, ясностью повествования отличались эпиникии Вакхилида. В сравнении с одами его соперника, величайшего хорового лирика Греции Пиндара, произведения Вакхилида кажутся банальными, но и они не лишены поэтического обаяния. Прекрасную балладу напоминают его дифирамбические песни об Антеноридах, Геракле, Тесее, герое Идасе, несчастной возлюбленной Зевса Ио — истинные шедевры «кеосского соловья». А фрагмент стихотворной молитвы братьям-героям Диоскурам, в котором поэт призывает их к себе на скромный домашний пир, предвосхищает поэзию Горация:

Ни бычьего мяса здесь нет, Ни золота, ни багряниц, — Зато есть приветный дух И сладкая Муза, И доброе вино в беотииских чашах…

В самых разных жанрах хоровой лирики творил и Пиндар. Его эпиникии, обращенные к победителям игр, показывают, каких высот композиции и стиля можно было достичь в этом жанре, ставшем уже каноническим. Композиция опирается на традиционную четырехчленную схему, включая в себя элементы: энкомиастический (похвала герою и его родному городу), гимнастический (восхваление мифологического покровителя этого города), гномический (замечания хора, содержащие различные наставления) и мифологический (предание, относящееся к истории места проведения игр. или родного города победителя, или к его собственному происхождению); впрочем, не всякий эпиникий содержал все эти элементы, менялась и их последовательность. Но каждый из них имел свою традицию, подобающий ему стиль. Важной частью были гномы — сентенции на те или иные темы: их нетрудно найти и у предшественников Пиндара — Стесихора, Симонида, причем чем оригинальнее, свободнее мыслил поэт, тем своеобразнее был гномический элемент его песен.

Происходя из старинной аристократической семьи, Пиндар всеми нитями был связан с укладом жизни и системой представлений родовой знати. Не удивительно, что он и стал выразителем аристократических идеалов, воспевая высшую добродетель — «аретэ», которую невозможно приобрести самому, ибо это — врожденное свойство благородного человека, аристократа. Благородство, высокородность, знатность происхождения молодые атлеты доказывают, одерживая победы на играх — Олимпийских, Пифийских, Немейских или Истмийских. Победа в Олимпии — вершина человеческого счастья, победитель может спокойно умереть, ибо ничего более высокого и прекрасного он уже не совершит.

Стиль Пиндара всегда считался трудным: поэт сознательно избегает обыденной, разговорной речи, выражаясь возвышенно. Совершенство композиции, смелость описаний, твердость моральных оценок сделали его первым среди греческих мастеров хоровой лирики. Родина Пиндара, Беотия, знала и некоторых других поэтов и поэтесс того времени, в первую очередь Коринну из Танагры. Темы ее поэзии — локальные, связаны с мифами и легендами беотийских городов («Иолай», «Семеро против Фив» и т. п.), Показательно, что ни она, ни иные поэтессы, такие, как Телесилла из Аргоса или Праксилла из Сикиона, не происходили из ионийских областей греческого мира: в Ионии социальное положение женщины было приниженным и отнюдь не благоприятствовало занятию искусствами.

И после Пиндара и Вакхилида хоровая лирика не сошла со сцены и даже переживала во второй половине V в. до н. э. возрождение, связанное с появлением «нового дифирамба». Но главной литературной формой, в которой выражало себя греческое общество, она перестала быть, уступив место трагедии. Как и ионийская и эолийская лирика, хоровая поэзия в наибольшей мере украсила собой эпоху архаики, когда старую систему понятий и представлений о мире сменила вера в справедливость, человеческие усилия, ценности повседневного земного существования.

 

РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ

В круг интересов людей все больше входили проблемы этики, поиск приемлемых для всех свободных граждан норм поведения. И легкие застольные песенки не обходят этих проблем. Недаром афинский тиран Гиппарх, сын Писистрата, повелел высечь нравоучительные сентенции даже на камнях, отмечавших расстояние на дорогах Аттики. Именно к этому времени относят легенды деятельность семи мудрецов; в число которых включали обычно Фалеса из Милета, Солона, Биаита из Приены, Питтака Митиленского, Клеобула из Линда, Периандра Коринфского и Хилона из Спарты. Им-то и приписывались знаменитые афоризмы: «Познай самого себя», «Ничего слишком», «Трудно оставаться добродетельным» и др. Старая родовая организация как носитель законности, справедливости, нравственности распадалась, переставала защищать индивида в окружавшем его смятенном мире, уже не давала ориентации, как себя вести. Мало могли помочь растерявшейся личности и прекрасные, но не связанные моральными принципами гомеровские боги Олимпа.

И все же человек обращал свои взоры к богам, ожидая от них справедливого решения, наказания злых и награды добродетельным. Обрушивая свой гнев на плохих, неправедных судей, Гесиод взывает к богине справедливости Дикэ и верит, что Зевс покарает виновных и исправит ложные приговоры. И Солон в своих элегиях убежден, что его родной город надежно защищен покровительством бессмертных богов, Афина Паллада простерла над городом своего имени опекающую руку, но безрассудные граждане Афин сами губят государство. Зевс же видит все, что происходит у смертных, и сурово накажет творящих дурное или их потомков. «Боги не принимают почестей от злых», не богатые дары и пышные жертвоприношения угодны богам, а добродетели и воля к справедливости, говорит законодатель Залевк во вступлении к своему кодексу права.

Представление о связи человека с богами усиливается и углубляется в Греции одновременно с распространением начал рационалистического мышления. В складывании новой системы религиозных представлений значительную роль играло святилище Аполлона в Дельфах, оказывавшее, как уже говорилось, огромное влияние на всю политическую, культурную и даже экономическую жизнь греков. Посредством оракула Аполлона жрецы могли смягчать законы войны, останавливать кровную месть, отказывая убийце в ритуальном очищении, направлять колонизационную деятельность, давать советы в пору неурожаев, засухи, других бедствий, вынуждавших людей обращаться за прорицаниями к пифии — жрице, через которую, как полагали, вещал сам бог света.

Уже у Гомера упоминается счастливая загробная жизнь на далеких блаженных полях, овеваемых ласковыми ветрами. Такой жизни удостоены после смерти лишь немногие любимцы богов, например Радамант — судья над умершими. Как же простому, обычному человеку, не герою, не избраннику олимпийцев, достичь загробного блаженства? Ответ на этот вопрос давала религия Деметры: жить честно и праведно, вступив в число посвященных. В мистериях в честь богини мог принять участие каждый, даже несвободный. Культ Деметры был широко распространен, о чем свидетельствует хотя бы то, как часто в произведениях искусства этой эпохи встречается символ Деметры — хлебный колос. Важнейшим центром религии Деметры было ее святилище в Элевсине; участие в совершавшихся там таинственных обрядах обещало посвященным счастливую и радостную долю в загробной жизни. Хор таких посвященных — мистов вывел позднее на сцену Аристофан в комедии «Лягушки». Они упоенно восклицают:

Сияет солнце нам одним. Дли нас лишь горний пламень дня. Священные мисты мы, Мы чисто сквозь жизнь идем, Союзу друзей верны…

В чем состояло посвящение, мы точно не знаем. Известно лишь, что проходило оно в два этапа. Первый заключался в участии в торжественной процессии, пении и плясках ночью, в праздник Великих Элевсиний. Прошедшие первый этап посвящения допускались к главным мистериям в самом святилище Деметры. к созерцанию разыгрывавшихся там драматических сцен из жизни дочери богини — Персефоны, похищенной владыкой подземного царства мертвых Аидом и ставшей его женой, но весной, как гласит миф, возвращавшейся к матери. Как зерно, брошенное в землю, лишь кажется погибшим, на самом же деле прорастает, рождая новую жизнь; как Персефона, уходя в подземелье к мужу, непременно вернется следующей весной назад, в мир плодоносящей природы, так и человек, причастный таинствам Деметры, будет жить и после смерти. Похищение Персефоны, плач и скорбь ее матери и возвращение весной супруги Аида назад на землю составляли содержание священной драмы, сопровождаемой песнями, которые вновь рассказывали старый миф, объясняя происходившее перед глазами зрителей и обещая счастливую участь всем, получившим посвящение. Но участия в мистериях было недостаточно для обретения бессмертия: главным условием была благочестивая, праведная жизнь, к которой хор мистов у Аристофана призывает всех посвященных и о которой говорили также элевсинские жрецы, отстраняя от участия в празднествах тех, кто пролил чужую кровь и тем навлек на себя гнев богов. О значении культа Деметры для тогдашнего греческого общества свидетельствует и то, что после подчинения Элевсина Афинам Великие Элевсиний стали торжествами общегосударственными.

Религией, прямо связывавшей человека с богом, была и религия Диониса. Дионис первоначально не входил в число олимпийских богов, культ его пришел из Фракии, и далеко не сразу утвердилось новое божество в греческом пантеоне. Постепенно Дионис сравнялся для греков с самим Аполлоном, так что дельфийские жрецы. используя популярность нового народного культа, стали делить провозглашаемый ими священный «пифийский» год на две части: аполлонийскую и дионисийскую. Мы не знаем точно, каким образом и когда соединилась с культом Диониса идея бессмертия человеческой души, хотя, как пишет Геродот, уже фракийские племена, в частности геты, исповедовавшие культ Диониса, верили в бессмертие души.

Возможно, однако, эта идея, связанная с почитанием Диониса, обязана была своим происхождением секте так называемых орфиков, создавших своеобразную теогоническую и космогоническую систему представлений, основателем которой считался мифический поэт Орфей, сын 'музы Калиопы. Полагали, что он и его ученик Мусой, сын богини Селены, сложили песни, объяснявшие происхождение мира и богов. Сами орфики, распространяя эти в действительности анонимные произведения, приписывали их, дабы придать им большую достоверность, Орфею и Мусею, жившим якобы еще до Гомера и Гесиода. Эти легенды орфиков опроверг уже Геродот, писавший, что поэты, которых считают более древними, чем Гомер и Гесиод, на самом деле творили значительно позднее. Возникновение вселенной и богов орфики представляли себе так: бог Хронос создал из хаоса и эфира серебряное яйцо, из которого и вышел на свет бог Дионис, называемый также Эросом, или Метисом. Он породил Ночь, Землю и Небо; детьми Земли и Неба были Океан и Фетида, затем Крон и Рея; сын Крона Зевс добился власти над всеми богами и людьми, проглотив Диониса и впитав в себя его силу. От Зевса богиня Персефона произвела на свет новое божество — бога вина и радости Диониса, отождествляемого к тому же с древним местным греческим божеством Загревсом. После смерти, верили участники секты, человек после долгих превращений, переходов из одной сущности в другую, после суда, который отделит добрых от злых, сможет, наконец, соединиться с богом. Люди, учили орфики, происходят от титанов, уничтоженных Зевсом, поэтому в людях сочетаются два элемента: титанический — земной, низменный, и дионисийский — возвышенный, духовный. Сосуществованием этих двух элементов объясняется вечное противоборство тела и духа. Дионис помогает человеку, его духу, или душе, освободиться от титанического, телесного «гроба», в который душа до времени заключена. Чтобы достичь бессмертия и слияния с божеством, человек должен следовать определенным ритуалам, не есть мясного, участвовать в орфических мистериях.

Орфическая система взглядов, связывавшая человека с богом и сделавшая метафизику основой этики, достигла наивысшего расцвета в VI в, до н. э. К этому времени относится и деятельность легендарного орфического пророка Эпименида с острова Крит, который, следуя велению бога Диониса, совершил ритуальное очищение Афин от крови, пролитой там во время государственного переворота во главе с Килоном. Множество преданий окружало эту необычную фигуру; по одной из легенд, Эпименид 57 лет проспал чудесным сном, а затем начал пророчествовать.

Итак, VI век до н. э. увидел распространение рационалистических начал мышления, ионийской философии, о которой еще пойдет речь, но он увидел и многочисленные мистические секты, прорицателей, чудотворцев, таких, как Абарис Гиперборейский, ходивший со стрелой в руке и занимавшийся предсказаниями, или Аристей с Проконнеса — о нем рассказывали, что он за мгновение переносится из одного места в другое.

Если бы мысль древних греков остановилась на орфической теологии, пытавшейся объяснить мир исходя из религиозных верований орфиков, не родилась бы в Греции философия, а культурные достижения греков не превзошли бы того, чем славились народы Востока. Однако греческая культура вступила на путь рационалистического мышления, чему способствовал целый ряд исторических условий. Не было в Греции особой замкнутой жреческой касты, не было и устойчивых религиозных догматов, что облегчило отделение науки, философии от религии. Уже орфизм предпринял попытку «скорректировать» традиционное мифологическое видение мира — к той же цели устремились и первые философы. Знание восточной, прежде всего Вавилонской, математики и астрономии убеждало в том, что есть некоторые общие законы, повторяемость, регулярность в небесных и вообще природных явлениях. Мысль греческих мудрецов обратилась теперь к поиску конечной причины, первоосновы всего сущего. Такое направление поиска имело решающее значение для возникновения античной философии, родиной которой были греческие полисы VI в. до н. э.

Одним из первых задался вопросом о первооснове Фалес из Милета. Не удивительно, что именно в богатых, быстро развивавшихся ионийских городах Малой Азии, где рано выделились самостоятельные творческие индивидуальности, создались наилучшие условия для свободного поиска истины, для пробуждения интереса и любви к философии. Уверенность в собственных интеллектуальных силах, в своем праве самостоятельно открывать и провозглашать людям истину слышна в словах Гераклита Эфесского об общем законе всего сущего — «логосе»: «Хотя этот логос существует вечно, люди не понимают его — ни прежде чем услышат о нем, ни услышав впервые. Ведь все совершается по этому логосу, а они уподобляются невеждам, когда приступают к таким словам и к таким делам, какие я излагаю, разделяя каждое по природе и разъясняя по существу».

Что лежит в основе всего? Исходя из скудных еще знаний о природных явлениях, Фалес из Милета решился дать свой ответ на этот вопрос. Этим ответом он и открыл длинный ряд общих суждений о первооснове мира, высказанных тогдашней стихийно материалистической натурфилософией, философией природы, считавшей первоэлементом вселенной ту или иную материальную субстанцию.

Сам Фалес, первый из «семи мудрецов», был интереснейшей исторической фигурой: знатный и богатый горожанин, умевший наживать деньги и изменять русло реки (так, по преданию, он, помог лидийскому царю Крезу перейти с войском через Галис без мостов), путешествовавший, состоявший в переписке со многими известными современниками — пример деятельного, самостоятельно мыслящего ионийца, способного соединить теорию и практику. Традиция приписывала Фалесу справедливое утверждение, что луна получает. свой свет от солнца. Пытался он и объяснить естественными причинами разливы Нила, и измерить высоту египетских пирамид, и предсказывал затмения. Первоначалом всего он считал воду. Все возникает из воды и все в нее превращается, говорил он. В суждении этом отразилось еще традиционное представление мифологической космогонии: Землю породил Океан, но само высказывание Фалеев явилось уже результатом рационалистического мышления.

Выдающимся гражданином Милета был и Анаксимандр, живший примерно в одно время с Фалесом. По его мнению, основу всего сущего составлял не какой-либо известный и определенный материальный элемент вроде воды и огня, но неопределенная и беспредельная материя — «апейрон», не сводимый ни к какому иному элементу: «апейрон» все в себе содержит и всем управляет. Интересно, что в созданный им образ мира Анаксимандр ввел также понятие о противоположностях, заключенных в «апейроне». В сочинении, в котором он обстоятельно изложил свое учение, обнаруживаются, таким образом, зачатки диалектики. Ввел он в свою модель мира и понятие этическое — справедливость. Если один из элементов, составляющих пары противоположностей (теплое — холодное, сухое — влажное), берет верх над противостоящим ему, то этим совершает несправедливость и должен ее исправить, уступая место элементу противоположному, а затем все повторяется.

В отличие от Фалеса Анаксимандр нарисовал ясную и подробную картину вселенной и ее возникновения. Земля имеет округлую форму и заняла место в центре мироздания. Потом появилась вода, воздух и огонь, из которого родились звезды. Земная поверхность образует круг, омываемый Океаном. Первоначально она была вся покрыта водой, но затем вода испарилась и возникла суша. Образ мира у философа оказывается строго геометрическим. Анаксимандр учил также, что высшие формы жизни берут начало от низших, а все животные рождаются из влаги под действием солнечных лучей. Занимался он и географией, составив первую греческую карту мира, отличающуюся теми же математико-геометрическими тенденциями, что и вся его философская система. Там, где Анаксимандру-географу не хватало знаний о тогдашнем обитаемом мире, он смело прибегал к самым дерзким гипотезам. То, что за Геракловыми столпами расстилается необъятная Атлантика, а Средиземноморье отделено Суэцким перешейком от других морей, убеждало философа в справедливости древних мифологических представлений о земной поверхности как о круге, омываемом Океаном.

Богатый торговый город в Малой Азии дал и третьего великого натурфилософа античности — Анаксимена. Основой всего он считал не неопределенный и беспредельный «апейрон», а воздух. Воздух положил начало всему. Сгущаясь под действием холода, он превращается в ветер и воду, при разреживании же — в огонь.

Подлинным новатором в ионийской философии выступил Гераклнт из Эфеса. Он в большей степени, чем его предшественники, соединил представление о мире с представлением о человеке. Хотя и другие ионийские мудрецы высказывали суждения о природе человека («Душа наша — воздух», — учил Дианимен», только Гераклит поставил человека в центр своего осмысления вселенной, ибо душа человека составляет часть космоса. Отдельные разрозненные знания, наблюдения не помогают понять общую картину мира: «Многознайство уму не научает». Общий закон, управляющий всем сущим, логос, связывают космос и душу человеческую: "Пределов души не отыщешь, по какому пути ни иди, — так глубок ее логос". Сами люди не понимают этого логоса и потому подобны тому, кто, бодрствуя, забывает, что видел во сне.

Логос свойствен всем, присутствует во всех, заставляет поступать сообразно природе, законам космоса. Логос определяет слова и действия. Мир возник из огня и в соответствии с логосом постоянно вновь возникает и обращается в огонь. При этом все изменяется, переходя в свою противоположность. «Мир един и не создан никем из богов и никем из людей, а был, есть и будет живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим. (…) Изменение есть путь вверх и вниз, и по нему возникает мир. Именно, сгущающийся огонь исходит во влагу, уплотняется в воду, а вода крепнет и оборачивается землей — это путь вниз. И, с другой стороны, земля рассыпается, из нее рождается вода, а из воды все остальное… — это путь вверх».

Говоря, что «война — отец вселенной», Гераклит вслед за Анаксиманлром выражает идею противоборства элементов мироздания, борьбы противоположностей, из которой постоянно является на свет, умирает, перетекает одно в другое все, что есть во вселенной. Потому-то мир един и все взаимосвязано: «Бессмертные — смертны. смертные — бессмертны; смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают». Все различное, противоположное образует тем самым не хаос, а прекраснейшую гармонию, управляемую логосом. Эта гармония, как мы видим, динамична; "все течет, как река", все подвержено беспрестанным изменениям. Отсюда и его знаменитое изречение о невозможности дважды войти в одну реку: во второй раз это будет уже не та река, что прежде. Такова стихийная диалектика Гераклита, привлекавшая к нему внимание многих великих философов позднейших времен. Хотя в древности его называли «темным философом», утверждая, что он намеренно изложил свои мысли посредством сложных образов, темно и туманно, дабы они были доступны лишь подготопленным, способным ученым мужам, авторитет его у греков был очень велик. Его суждения о вечном рождении и гибели всего сущего очень повлияли на философов-стоиков., которые восприняли и его учение о душе человеческой как частице мирового огня. Их идеи об изменчивости явлений природы, о их переходе из одного состояния в другое, как и о рождении мира из «огненной пневмы» (духа, дыхания), несомненно, восходят к высказываниям «темного философа» из Эфеса.

В одно время с Гераклитом жил и его интеллектуальный противник Пифагор, — один из тех, кого Гераклит упрекал в «многознайстве». Именно к спору Гераклита с Пифагором относят начало многовекового противоборства материалистического и идеалистического направлений в философии. С именем Пифагора связан не только его вклад в геометрию (теорема Пифагора), но и учение о странствиях душ, навеянное, вероятнее всего, представлениями орфиков. Фигура Пифагора окружена мистическим туманом; он соединял в себе математика и пророка, тщательного исследователя числовых закономерностей мира и морально-религиозного реформатора. Идеал жизни, который исповедовали приверженцы Пифагора, объединявшиеся в пифагорейские братства, был близок к идеалу орфиков, как о нем рассказывает Геродот, К орфизму восходит, например, принцип аскезы: строгие нормы поведения, отказ от многих видов пищи, в том числе мяса.

Пифагор не оставил никаких сочинений, поэтому в сложившейся о его взглядах традиции трудно отделить то, что высказывал он сам, от того, что добавили его ученики, тем более что в пифагорейской школе, как и у орфиков. существовала тенденция к созданию апокрифических текстов, выдававшихся за подлинные творения древних мудрецов. Величие Пифагора и его школы состояло прежде всего в установлении математических соотношений в астрономии, музыке, скульптуре, архитектуре. Так, основы теории музыки они заложили своим наблюдением, что высота тона находится в строгой зависимости от длины струны. Интерес пифагорейцев к симметрии, гармонии, числовым пропорциям привел их к занятиям «золотым делением» (выяснение правильных количественных соотношений между различными частями зданий или скульптурных фигур).

Не вызывала сомнений у Пифагора и его учеников шарообразная форма Земли, причем к этому поразительному для VI в. до н. э. выводу они пришли не путем наблюдений и логических рассуждении, но лишь потому, что шар казался им прекраснейшим из всех геометрических тел, наиболее совершенной формой и потому более всего подходившей, по их мнению, для Вселенной, Земли и других планет- Не менее дерзким для того времени было и утверждение пифагорейцев, что Земля движется вокруг некоего очага, расположенного в центре мироздания. Вокруг этого пылающего очага движутся с запада на восток десять небесных тел. Солнце получает свой свет от этого космического огня, а Луна от Солнца. Кружась вокруг очага, светила образуют музыкальные тона — так называемую гармонию сфер. Люди привыкли к этой музыке и потому не слышат ее.

Вершиной же творчества Пифагора и его школы была знаменитая мистика чисел. Каждое число превращалось в самостоятельную божественную сущность, и сущности эти считались первоосновой мира. Одни числа соответствуют небу, другие земным вещам — справедливости, любви, супружеству… Первые четыре числа, семерка, десятка — «священные числа», лежащие в основе устройства всего, что есть в мире. При всей фантастичности этих представлений само внимание пифагорейцев к числам, пропорциям, симметрии и гармонии сыграло важнейшую роль в складывании своеобразной греческой культуры, для которой так характерны стремления к красоте, точности, сообразности.

Из старейших пифагорейцев можно назвать врачей Алкмеона, первым прооперировавшего глаз, и Демокеда — оба из Кротона в Италии. Сам Пифагор, которого его приверженцы почитали пророком и чудотворцем, происходил с острова Самое, но очень рано — быть может, с установлением тирании Поликрата — перебрался в Италию, в — Кротон, а затем в Метапонт, основав там свою школу-братство. Подчеркнуто аристократический характер пифагорейских школ привел к тому, что к концу V в. до н. э. последователи Пифагора были изгнаны из Италии и распространились по всей Греции.

В Италии же наряду с Пифагором действовал и его младший современник Ксенофан из Колофона. Ни глубины Пифагора, ни оригинальности Гераклита не было в его учении. Зато он был усердным и талантливым популяризатором идей, рожденных ионийскими мыслителями. Был он бродячим рапсодом и, как рассказывает о нем античный историк философии Диоген Лаэртский, «писал он эпические стихи, элегии и ямбы против Гесиода и Гомера, нападая на их рассказы о богах, и сам был певцом своих сочинений». С особой силой нападал Ксенофан на традиционный антропоморфизм греческой религии, ярко воплощенный у Гомера. Действительно ли боги так похожи на людей? Или люди просто воображают их себе по собственному облику и подобию?

«Вели бы руки имели быки, или львы, или кони, Если б писать, точно люди, умели они что угодно, — Кони коням бы богов уподобили, образ бычачий Дали б бессмертным быки; их наружностью каждый сравнил бы С тою породой, какой он и сам на земле сопричислен», —

язвительно отвечает Ксенофан из Колофона. Не могут боги и, как это описано у Гомера, обманывать и обкрадывать друг друга, изменять и ревновать. У Ксенофана божество не динамично, а статично: оно охватывает весь мир и управляет им одной только силой мысли, недвижимо, оставаясь на месте. Пантеизм и монотеизм выражены у философа-поэта очень отчетливо. Опираясь на выводы ионийских мудрецов, он учил, что земля первоначально была сплошным морем и в воде родились все животные и растения. Наконец, Ксенофан неутомимо проповедовал сам культ философской учености, противопоставляя аристократическому идеалу «аретэ» идеал «софйя», идеал мудрости. Физическое совершенство кулачных бойцов, пятиборцев, атлетов не дает государству хороших законов, поэтому должно в первую очередь заботиться о воспитании мудрости. Ибо — «большинство слабее, чем ум».

Если Ксенофан был все-таки скорее популяризатором, проповедником философии, то Парменид Элейский, его слушатель и ученик, стал одним из самых видных греческих мыслителей, создателем элеатской школы. Учение Парменида, как и Пифагора, до некоторой степени предвосхищает платоновский идеализм, прежде всего в том, что различает мир предметов и мир явлений, о которых можно лишь умозрительно составить себе некоторые неясные понятия. Мысль и бытие — одно и то же: «Одно и то же есть мысль и то, о чем мысль существует», ибо нет мысли, не нашедшей выражения в бытии. Мысль может охватывать только то, что существует, следовательно, она и есть бытие. Существует только бытие, небытие существовать не может, а потому учение Гераклита о вечном становлении и угасании мира для Парменида неприемлемо. Познавая сущность вещей, мудрец не должен доверять своим чувствам — истинное знание достигается лишь разумом, т. е. теоретическим мышлением. Не ощущения, а разум — источник познания.

Пусть не принудит тебя накопленный опыт привычки Зренье свое утруждать, язык и нечуткие уши. Разумом ты разреши труднейшую эту задачу, Данную мною тебе.

Зрением и слухом мудреца должна стать мысль; кто. не идет за ней, уподобляется слепому или глухому, запутывается во внутренних противоречиях. Поскольку есть только бытие, а небытия вообще нет, то бытие не могло возникнуть из ничего и потому оно вечно и неизменно, едино и неподвижно, ничем не ограничено и замкнуто в себе. Такова новая «правда», как говорит философ, которую открыла ему богиня Дикэ (Справедливость), явившись на блестящей колеснице.

Предполагается, что слушателем Парменида был врач и наблюдатель природных явлений Эмпедокл из Агригента, автор поэм «О природе» и «Очищения». Жил он в V в. до н. э. и, подобно Пифагору, имел славу пророка и чудотворца. Эмпедокл оспаривал как учение Гераклита о вечном становлении и умирании, так и взгляды Парменида. Все изменения, происходящие в мире, он объяснял соединением (под действием силы «любви») и разделением (под действием силы «ненависти») четырех элементов, существующих вечно и неизменно: воздуха, огня, воды и земли. Здесь Эмпедокл возвращается к стихийно-материалистическому суждению о природе, характерному для ионийских натурфилософов.

 

ИСТОРИОГРАФИЯ

Система традиционных мифологических воззрений, генеалогических преданий подверглась в эпоху архаики критической переоценке и в области истории. Первым, насколько можно судить, отозвался критически о генеалогиях Гекатей из Милета — из того самого города в Малой Азии, где другие самостоятельно мыслившие личности занялись пересмотром старого наследия мифов и эпических сказаний. Гекатей пытался дать рационалистическое истолкование преданиям о происхождении легендарных греческих героев. Стремясь точно датировать время, когда боги породили героев или когда Геракл совершал свои подвиги, ученый из Милета не мог, разумеется, положить начало настоящей исторической критике — час ее еще не пробил. Гекатей лишь подверг сомнению некоторые из известных в Греции мифов: так, он доказал, что Геракл не спускался в подземное царство Аида, чтобы привести оттуда пса Кербера, — герой победил жестокого змея по прозвищу Кербер, и именно его, а не адского пса о трех головах доставил своему господину — царю Эврисфею. Точно так же и миф о похищении Гераклом волов великана Гериона в Эрифейе в Испании показался Гекатею не совсем правдоподобным: по его мнению, Геракл пригнал волов из Эпира, из окрестностей Амбракии. «И это тоже подвиг немалый», — добавляет Гекатей. Занимался он и географией, составив карту мира. Руководствуясь той, которую уже создал его земляк Анаксимандр, он дал подробное описание берегов Средиземного моря. О других краях он не имел точных сведений и прибег к различным гипотезам, вроде той, что Нил и Фаске связаны с Океаном, или что на севере действительно обитает легендарное племя гипербореев.

 

ИСКУССТВО

Как в области политической жизни, религии, литературы, философии, так и в искусстве эпоха архаики заложила основы тех плодотворнейших процессов, которые получат полное развитие в период классический. Уже в архаике проявились все важнейшие тенденции, характерные для зрелого искусства Древней Греции.

На руинах микенских городов, уничтоженных дорическими племенами-завоевателями, возникала новая культура. На смену дворцам и крепостям пришли многочисленные сакральные сооружения, Олимпийским богам, их прекрасным статуям следовало воздвигнуть более величественные и роскошные жилища, чем старым примитивным идолам. Светское строительство отступило на второй план.

Греческая архитектура начала эпохи архаики сохранила форму мегарона, излюбленную в микенский период. Мегарон, дом властителя, стал обителью бога, святилищем. Но строительный материал остался все тот же: дерево и глина. Светские постройки, также прямоугольной формы, были непрочными и очень скромными, напоминали мазанки из тростника и глины. Все достижения греческой архитектуры того времени; конструктивные и декоративные, связаны со строительством храмов. Предположительно в VIII в. до н. э. выявились два художественных направления в архитектуре: дорическое и ионийское. Дорическое отличалось стремлением к монументальности, серьезности, «мужественности». совершенству пропорций. В направлении ионийском ценились, напротив, легкость, изящество, прихотливость линий. Понятие «дорическое» и «ионийское» не полностью совпадают с географической областью распространения обоих стилей: не раз дорические постройки можно встретить на ионийской территории, и наоборот.

Столь характерная для архитектора греческого храма колонна, несомненно, ведет свое происхождение от микенского деревянного столба. Меняется лишь форма опоры, когда дерево постепенно вытесняется камнем. Микенский столб сужался книзу, дорическая колонна — кверху. Подобно тому как, заимствуя семитский алфавит, греки отказались от тех букв, которые им были не нужны, колонна микенская была лишена всех декоративных элементов, превратившись в стройную и строгую колонну дорического ордера. Дорическая колонна имеет конструктивные, тектонические, а не украшательские функции; в самых первых греческих святилищах эпохи архаики колонны были еще деревянными. План сакрального сооружения включал в себя главную часть, поделенную на нефы рядами колонн, и передний зал. В отличие от более поздних греческих храмов ранние не имели колоннады, идущей по всему периметру здания. Только окрепнув и разбогатев в результате великих колонизации, греческие города-государства оказались в состоянии осуществить подлинный переворот в сакральной архитектуре, которая из глиняно-деревянной стала каменной. Появившиеся незадолго до этого деревянные колоннады мало-помалу заменялись на каменные. Правда, еще во II в. н. э. в храме Геры в Олимпии греческий писатель Павсаний видел деревянную колонну. В истории строительства трех последовательно сменявших один другой храмов Геры в Олимпии можно проследить все перемены в архитектурных стилях греков: так, старейшая из этих построек колоннады еще не имеет.

Древнейшие дорические перистили — сооружения, обнесенные со всех сторон колоннадой, — отличались значительным превышением длины над шириной, т. е. вытянутостью в длину. Храм Аполлона в Сиракузах, относящийся к старейшим дорическим сакральным постройкам, имеет по 17 колонн при боковых стенах и только 6 с фасада. Другая особенность этого стиля — большая величина диаметра колонн, стоящих к тому же близко одна к другой, что создавало впечатление тяжеловесной монументальности и серьезности всего облика здания. Дальнейшее развитие дорического стиля привело к изменению этих пропорций, и в первую очередь соотношения диаметра колонны и ее высоты. В архаическом храме в Коринфе (около 540 г. до н. э.) соотношение диаметра и высоты составляет 1:4,0б, в афинских Пропилеях V в. до н. э. — 1:5,б, а в святилище в Немее (около 330 г. до н. э.) — уже 1:6,5. Колонны становились тоньше и стройнее, что меняло и общий вид сооружения. Не осталось неизменным и соотношение длины и ширины перистиля. Тип архаического храма, где количество колонн у фасада и у боковой стены соотносилось между собой как 6:17 (в Сиракузах) или 6:15 (в Коринфе), в классической греческой архитектуре уже не встречается. Утверждается правило, по которому боковая стена должна была иметь двойное число колонн по сравнению с фасадом плюс еще одну. В результате храм Зевса в Олимпии и афинский Гефестиейон демонстрируют соотношение 6:13, а афинский Парфенон — 8:17. Менялось также количество внутренних нефов, вообще планировка помещений внутри храма. Развитие дорического стиля шло ко все более совершенным пропорциям, архитектурной гармонии.

Одновременно с дорическим менялся и ионийский стиль, стремящийся к все большей декоративности и пышности, в чем, несомненно, сказались влияния Востока. Здесь колонна выступает не только как опора, как элемент тектонический, но и как элемент декоративный. Ионийских святилищ того времени сохранилось очень мало, но достаточно взглянуть на храм Дидимайон в Милете, чтобы убедиться в различии обоих стилей. Передний зал уходит гораздо дальше, в глубь святилища, чем в постройках дорического стиля, и поделен на нефы тремя рядами колонн, образующих настоящий «лес из колонн». Строгой, геометрически правильной дорической капители соответствует здесь капитель ионийская, с завитками — волютами, каменным орнаментом в виде листьев пальмы или лотоса, валиками, служившими опорой архитраву — широкой нижней балке, покоившейся непосредственно на капители колонны. Заметные различия есть и в форме самих колонн. Дорическая вырастает словно дерево из земли, прямо из стилобата — площадки, на которой она стоит. Ионийская колонна имеет сложный цоколь. Углубления на ионийской колонне тоньше и богаче, чем на дорической.

Об ионийских храмах эпохи архаики мы знаем больше из античной литературы: слишком много их было уничтожено. Так, во всем греческом мире славилось святилище Артемиды в Эфесе, воздвигнутое критянином Херсифроном и его сыном Метагеном, а несколько веков спустя, в 356 г. до н. э., сожженное недоброй памяти Геростратом. От руки персов погиб храм Геры на Самосе, построенный Ройком и Феодором по заказу тирана Поликрата. Лишь реконструкция позволяет нам сегодня представить себе и милетский Дидимайон. Небольшие по размеру сооружения этого стиля сохранились лучше; среди них выделяется легкая и изящная сокровищница жителей острова Сифнос, возведенная из блестящего паросского мрамора в Дельфах около 525 г. до н. э., многоцветная, с кариатидами на антах — выступах продольных стен здания, ограждавших вход. Заметим, кстати: созерцая сегодня руины дорических и ионийских святынь, мы как бы забываем, что здания эти были покрыты росписями, отличались богатой полихромией. Древняя Греция была мраморной, но отнюдь не только сверкающей белизной, как иногда думают. Шедевры античной архитектуры блистали всем разноцветьем красок — красной, голубой, золотой, зеленой, — залитые ярко сияющим солнцем юга.

Старейшими памятниками греческой скульптуры были фигурки из бронзы, терракоты и слоновой кости, в которых видно стремление как можно точнее передать анатомическое строение человеческого тела. Это стремление отразилось и в фигурных росписях керамики. В начале эпохи архаики, в первый период колонизации, греки, познакомившись с искусством Востока, изменили под его влиянием свое художественное видение, создав новый стиль, ориентализирующий. С конца VIII по конец VII в. до н. э. в мелкой пластике сложились все те типы скульптуры, которые были восприняты позднее пластикой монументальной. Как в архитектуре, так и в скульптуре выявились два направления в творчестве: дорическое и ионийское.

С конца VII в. до н. э. вместе с монументализацией архитектуры возникла и монументальная пластика. В областях дорических славились скульптурные школы в Аргосе и Коринфе, на ионийских землях — островные школы на Наксосе и Паросе. а также милетская в Малой Азии. В дальнейшем сформировалась и школа аттическая. Хотя основные типы статуй, пластических изображений сложились еще в предшествующий период, новые общественные вкусы и запросы, потребности в монументальной, свободно размещенной и декоративной скульптуре, применение новых материалов (камень и бронза) и новых инструментов ставили перед мастерами нелегкие задачи.

В монументальных мраморных статуях эпохи архаики бросаются в глаза черты условности в изображении, заставляющие вспомнить искусство древнего Египта. Таковы статуи Клеобиса и Битона, предназначенные для святилища Аполлона в Дельфах и вышедшие из-под резца Полимеда из Аргоса (начало VI в. до н. э.). Это так называемые куросы («юноши»), издавна именуемые также архаическими Аполлонами. До нашего времени дошло несколько десятков таких статуй. К наиболее известным принадлежит, например, стоящая мраморная фигура юноши, получившая название «Аполлон из Теней». На устах его играет характерная для скульптуры той поры условная «архаическая улыбка», глаза широко распахнуты, навыкате, руки опущены, сжаты в кулаки. Принцип фронтальности изображения соблюден в полной мере. В «Аполлоне из Теней» можно увидеть черты стиля, не встречающиеся позднее в классической греческой скульптуре. Голова, рот, нос и глаза фигуры живут как бы сами по себе. К концу эпохи архаики мастера добились поразительного умения создавать детали, очень выразительные фрагменты статуй, прежде всего рук и головы. Точность и изысканность в изображении частей фигуры у скульпторов архаики намного выше, чем у мастеров классического периода, однако статуи воспринимаются расчленение, лишены гармонии, цельности.

Интересно, что древнейшие статуи женщин, как, например, Гера с Самоса (580—570-е годы до н. э.), происходят именно из ионийских областей- Ионийцы не проявляли большого внимания к пропорциям человеческого тела, но заботились о плавности очертаний, мягкой трактовке драпировок. Этой направленности художественных предпочтений лучше веет отвечало изображение женских фигур в длинных, ниспадающих одеждах. Но и в ионийской скульптуре, как и в дорической, развитие идет от жестко неподвижных, абстрактно-геометрических форм к свободным и естественным. Большой известностью пользовалась ионийская школа на Хиосе: много веков спустя римский писатель Плиний Старший (I в. н. э.) перечислил несколько имен знаменитых хиосских ваятелей, включая целую семью мастеров: Меласа, его сына Микиада и внука Архерма, а затем уже его сыновей Афениса и Бупала. Самым выдающимся из них был, по всей видимости, Архерм, который, по преданию, первым попытался изобразить богиню победы Никэ в полете. Но с задачей этой он не справился: тело богини было представлено фронтально, а ноги даны как бы сбоку.

Хотя ни одно произведение скульптуры этого периода мы не можем уверенно приписать тому или иному мастеру, но о деятельности, например, островных школ позволяет судить пластика, украшающая сокровищницу сифнийцев в Дельфах. Нет ничего удивительного в том, что скульптура получила такое развитие именно на островах Эгейского моря. Решающим здесь оказалось открытие богатейших залежей мрамора, особенно на острове Парос: паросский мрамор поддается тончайшей обработке, что давало возможность передать все изгибы фигуры, завитки волос, складки одежды.

В правление Писистратидов ионийские скульпторы распространили свою деятельность и на Афины: островные влияния хорошо заметны в аттической пластике того времени. Однако аттическая скульптура отличается некоторой суровостью: исчезают искусно «завитые» резцом локоны, в осанке фигур появляется необычная торжественность, прихотливые драпировки сменяются простыми линиями ниспадающих одеяний- Постепенно Афины стали играть в пластическом искусстве Греции все более видную роль. Статуи девушек, коры, в Афинах, из паросского и пентеликонского мрамора, еще напоминают островную скульптуру: они полны изящества и грации, головы украшены локонами, сами статуи богато расцвечены многими красками; в то же время в их фигурах видны серьезность и достоинство, столь характерные для искусства Аттики. Эта величественность аттической скульптуры второй половины VI в. до н. э. отличала ее от декоративной ионийской пластики и от сурового консервативного стиля дорического искусства. Признаки аттической школы проявились весьма наглядно в изображениях Афины и царя Тесея, украшающих мраморные плиты с барельефами на фронтонах — метопы афинской сокровищницы в Дельфах- Если фигура «Аполлона из Тенеи» представлена фронтально, статично, в условной позе, причем акцент сделан на руках и ногах статуи, то, например, у Геракла на метопе афинской сокровищницы сильнее подчеркнуты мышцы, вся мускулатура героя, а сама фигура представлена в движении и хорошо уравновешена.

Постепенно исчезает и условная «архаическая улыбка». Бронзовый «Аполлон из Пьомбино» (начало V в. до н. э.) — уже не просто стройный юноша, но бог. Перед нами — нарождавшийся классический идеал телесной и духовной красоты, который находит свое отражение в те же десятилетия в вазовых росписях. Архаический стиль разрушается, уступая место классике.

Греческая архаическая живопись мало представлена в современных музеях, если не считать нескольких памятников расписных глиняных табличек — «пйнакесд и немногих других памятников- Стенной росписи тогда, вероятнее всего, не было. Доряне, разрушив микенские дворцы, уничтожили вместе с ними и фресковую живопись, достигшую такого расцвета в древних Микенах. На развалинах дворцов и крепостей началась новая, более скромная и простая жизнь. Гомер, говоря о дворцах властителей-современников. нигде не упоминает о фресках. Конечно, это вовсе не значит, будто греки утратили вкус к цвету, краскам. Вспомним хотя бы полихромию, украшавшую храмы и скульптуру. Другое свидетельство сохранявшейся любви к краскам — росписи керамики, рисующие перед нами богатую картину повседневного бытия обитателей Эллады.

Формы сосудов столь же различны, как и их функции. Наряду с кратерами для смешения вина, пифосами и амфорами для хранения оливкового масла, вина и зерна были флаконы для благовоний, тарелки, большие блюда. Великолепные панафинейские амфоры вручали победителю на играх, стройные лекифы ставили на могилы. Так керамика сопровождала человека на его жизненном пути, была с ним и в часы триумфа, и после кончины.

Микенский протогеометрический стиль живописи был вытеснен стилем геометрическим: любовь к строгим, геометрическим формам характерна, как мы знаем, для дорической культуры. В рамках этого стиля можно выделить также множество локальных вариантов. Лучшими, самыми яркими образцами геометрического стиля являются дипилонские надгробные вазы, найденные в значительном количестве в Дипилоне в Афинах. Вся их поверхность покрыта росписями. Орнамент играет не только роль декоративного элемента — он призван подчеркнуть тектонические, конструктивные особенности сосуда, тесно связан с его формой. Поверхность сосудов разделена на декоративные пояса, образованные геометрическими узорами: треугольниками, меандрами, звездами или другими фигурами. Иногда можно встретить сцены из жизни людей, исполненные также в геометрическом стиле и гармонирующие с остальной орнаментикой. Сцены на вазах переносят нас в мир гомеровских героев: плывут по морю двухрядные суда со множеством гребцов, идет жестокая битва у кораблей, происходят пышные похороны героя, бьются кулачные бойцы, состязаются танцоры и музыканты.

Геометрический стиль с его примитивностью и некоторой суровостью форм не мог удержаться надолго. Вскоре он перестал удовлетворять греков, познакомившихся в VII в. до н. э. с богатым, изобилующим фантазией восточным искусством. Образы львов, грифонов, химер, других крылатых существ, а также пальм и лотосов наполняют собой воображение греческих мастеров, создавших искусство ориентализирующего стиля. Насколько сильны были чары Востока, показывают так называемые протокоринфские сосуды, прежде всего нарядные пузатые бутыли — арибаллы и, напротив, стройные флаконы — алабастроны, орнаментированные листьями пальмы и лотоса или изображениями животных. Еще ближе к восточному милетский стиль: памятники его, украшенные «звериным» орнаментом, необычайно напоминают восточные ткани. Важнейшие центры гончарного производства располагались в VII в. до н. э. на Мелосе и Крите, в Навкратисе и на Кикладских островах. Различают аттический и беотийский ориентализирующие стили.

Примерно на рубеже VII–VI вв. до н. э. греческая вазовая живопись начала освобождаться от влияний Древнего Востока. Вазы все меньше походили на восточные диваны, а орнаментальные пояса с изображением геометрических фигур и животных уступили место сценам из повседневной жизни людей. Открытие человека, его обыденных занятий и развлечений — главная тенденция художественного творчества эллинов в VI в. до н. э. Правда, в некоторых центрах ориентализирующий стиль сохранился дольше, но победа была уже на стороне нового стиля — чернофигурного. Наибольшего развития он достиг в Халкиде и в Афинах, где традиции полихромной керамической росписи были решительно прерваны. Отказ от полихромии сосудов с острова Мелос или протокоринфских — первая победа суровой, величественной, исполненной строгого достоинства Аттики над сверкающей разноцветными красками старой Ионией. Наряду с аттическим сложились и другие локальные варианты чернофигурного стиля: понтийский, клазоменский, эритрейский.

Известно более 40 имен художников, известны некоторые характерные признаки керамики, вышедшей из той или иной гончарной мастерской греческого мира. Знатокам керамики имена Софила, Клития, Эрготима, Никосфена, Эксекия или Андокида говорят очень многое. Чернофигурный стиль выдвигает на передний план человека и миф. Сцены из греческой мифологии покрывают всю поверхность большого аттического кратера — «вазы Франсуа», изготовленной Клитием и Эрготимом. Ахилл и Аякс, играющие в кости, украшают собой великолепную амфору мастера Эксекия (примерно 530–525 гг. до н. э.), справедливо названную жемчужиной архаического искусства.

Приблизительно в середине VI в. до н. э. была открыта техника краснофигурной росписи. Вместо черных фигур на светлом фоне стали изображать светлые фигуры на темном фоне. Для аттической керамики это имело решающее значение. Краснофигурная техника давала художнику намного больше возможностей, чем прежняя, чернофигурная, позволяя, например, тщательнее разрабатывать анатомическое строение тела, мускулатуру, драпировки. Можно было добиваться большей индивидуализации персонажей — вместо старого схематизма чернофигурной росписи. Эпоха расцвета краснофигурной керамики длилась примерно с 530 по 475 г. до н. э.; наряду с ней в течение всего V а. до н. э. продолжала существовать и керамика чернофигурная, но роль ее была, скорее, второстепенной. Из известных мастеров краснофигурной живописи стоит упомянуть двух завзятых соперников, Эвтимида и Эвфрония. Об их соперничестве говорит надпись на одной из ваз: «Расписывал это Эвтимид, сын Полия, так, как еще не расписывал Эвфроний». Назовем также Панетия и Дурида, отличавшихся превосходной техникой рисунка и декоративной, хотя и несколько монотонной композицией. С гончарного круга Гиерона сошло также немало шедевров краснофигурной керамики, в том числе знаменитая своей красотой «берлинская ваза», представляющая неистовые пляски в честь бога Диониса. На других вазах помимо сцен из мифологии и гомеровского эпоса («Гектор, примеряющий доспехи», «Корабль Одиссея, плывущий мимо острова Сирен», «Тесей на дне морском у Амфитриты» и т. п.) запечатлены повседневные занятия и развлечения древних эллинов. Мы видим юношей, упражняющихся в палестре, мастерскую ремесленника, школу, веселый пир, флейтисток и танцовщиц, любовные сцены. Стремление к реализму в изображении, к гармонии между росписями и формой сосуда делает керамику именно этого периода, а не периода классического особенно ценной в глазах знатоков искусства, а историкам позволяет добыть уникальные сведения о жизни людей в то далекое время.

 

Глава IV. Классическая Греция в V в. до н. э

 

ОБЩИЙ ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

В начале V в. до н. э. центр тяжести политической и культурной жизни греческого мира переместился из Малой Азии и с островов Эгейского моря в Грецию континентальную, возросло значение Афин, так что весь этот период иногда именуют аттическим. Обитатели Аттики, прежде всего афиняне, как бы сочетавшие в себе серьезность, величественную суровость дорян с изысканностью и индивидуализмом ионийцев, придали неповторимое своеобразие греческой культуре классической эпохи.

В эпоху предшествовавшую, эпоху архаики, культура могла развиваться в атмосфере относительной внешней безопасности. Все изменилось к концу VI в. до н. э., когда на Востоке возникла могущественная и склонная к далеким захватническим походам Персидская держава. Греко-персидские войны заставили афинян осознать необходимость сильного флота, а это, в свою очередь, положило начало афинской гегемонии на морях, а затем и борьбе Афин со Спартой за преобладание в самой Греции. После войн с персами город богини Афины быстро богател, его граждане преисполнились достоинства и уверенности в себе. Раскрылись и достигли расцвета их собственные творческие способности и в организации демократической политической жизни, и в создании ценностей культуры. Смиренно заимствовать восточные моды, влияния, шедшие из ионийских городов Малой Азии, уже не было нужды. Законодателем моды, источником политических и культурных влияний становились сами Афины.

К концу VI в, до н. э. персам удалось подчинить себе не только Лидийское царство в Малой Азии, но и местные греческие полисы. С помощью городов континентальной Греции Милет и его соседи продолжали противиться власти персидского царя, что и стало предлогом для персов для вторжения в собственно Грецию, Персия желала подкрепить свои новые территориальные приобретения разгромом греческих центров и в Европе, на западе, Вторжения персов 492 и 490 гг. до н. э. завершились неудачей. Заняв выгодную тактическую позицию, армия греков под предводительством Мильтиада разбила в 490 г, до н. э. персов под Марафоном в Аттике. Битва эта научила персов всерьез считаться с силами противника, так что следующая война состоялась лишь десять лет спустя, когда энергичный и воинственный царь Ксеркс после тщательных приготовлений повел войска через Босфор, Фракию и Македонию в собственно греческие области. Действия сухопутной армии поддерживал мощный флот. Если бы за несколько лет до этого выдающийся политический деятель Афин Фемистокл, будучи архонтом, не убедил сограждан строить собственный большой флот. персы, несомненно, добились бы победы. Политика Фемистокла была, однако, поддержана радикально-демократическими кругами — массами ремесленников, торговцев, городской бедноты.

Фессалийская и беотийская аристократия отнеслась к персам дружески и не верила в победу греков. Хуже того, святилище в Дельфах, его жрецы, обладавшие в стране огромным авторитетом, также не верили в возможность дать отпор царю Ксерксу. Защищаться до последнего проявили готовность лишь Афины и Спарта. Спартанскому царю Леониду и 300 его воинов удалось, как известно, задержать многочисленное персидское войско в узком Фермопильском проходе между горами и морем. Верные обычаю спартанцев не отступать перед врагом, защитники. Греции сложили свои головы под Фермопилами.

На море персы также не смогли осуществить намеченное.

Буря разметала их корабли, уничтожила часть флота. И все же, потеряв немало своих воинов, судов и времени, Ксеркс вступил в Центральную Грецию и даже занял опустевшие Афины, откуда население бежало на острова, прежде всего на Саламин и Эгину. Мужчины взошли на корабли, чтобы выиграть последнее сражение с персами или погибнуть. День 28 сентября 480 г. до н. э., когда после 12-часовой битвы греческий флот одержал победу над персидским, значительно превосходившим его числом судов и моряков, стал решающим в истории этого похода Ксеркса и в истории всей Эллады. И хотя опасность еще не миновала, греки смогли вздохнуть свободнее. Ксеркс с остатками флота отступил, оставив, однако, в Греции сухопутную армию под командованием Мардония. Только победа соединенного греческого войска под предводительством спартанца Павсания в 479 г. до н. э. под Платеями и полный успех флота во главе с афинянином Ксантиппом у мыса Микале в том же году позволили грекам избавиться от страха перед персидскими завоевателями. -

Немалое значение для будущего имел тот факт, что, освободив от власти персов острова Эгейского моря, греческий флот способствовал их вступлению в Эллинский союз, который греческие города-государства создали еще в 481 г. до н. э. для отражения персидской угрозы. В результате Эллинский союз вырос и расширил свои границы на всю зону Эгейского моря. Первоначально делами союза руководил полководец Павсаний, одержавший победу под Платеями и представлявший Спарту. Но так как главную роль в войнах с персами сыграл все-таки флот, а Спарта своих кораблей не имела, то и сохранить доминирующие позиции в Эллинском союзе она не смогла. Оспаривая у спартанцев руководство объединением, ионийские острова обратились за поддержкой к Афинам, образовав новую важную политическую силу в Греции — Афинский союз. С этого времени соперничество Спарты с Афинами и их союзниками стало определять собой развитие событий в Греции V в. до н. э.

Афинский союз вскоре превратился в прочную, сплоченную организацию. Поначалу все его участники считались равноправными и высылали по одному представителю в союзнический совет, обосновавшийся в святилище Аполлона на острове Делос; кроме того, каждое государство-союзник вносило в общую казну подать, размер которой афинянин Аристид определил в 480 талантов. Однако внутри союза позиции Афин быстро усиливались, как военно-политические, так и торговые. Так, все союзники ввели у себя афинскую систему мер и весов, а в 454 г. до н. д. общая казна была перенесена с Делоса в Афины. Союз превратился в афинскую «архэ» — объединение полисов под властью города богини Афины. На денежные взносы бывших равноправных союзников были воздвигнуты в Афинах Пропилеи и Парфенон. Разумеется. подобные перемены не могли не вызвать сопротивления. Но восстания государств — участников союза жестко подавлялись афинянами: бывшие союзники теряли свою автономию частично или полностью, как остров Тасос, вынужденный после поражения отдать Афинам все свои корабли, снести стены, выплатить контрибуцию и возобновить уплату прежней подати. Союзники, как пишет Плутарх, стали данниками и рабами.

Однако Афинам, растущему, стремительно развивавшемуся государству, этого было мало. Низкий уровень тогдашнего производства вынуждал стремиться ко все новым захватническим войнам, приносившим чужие богатства, рабов, скот и земли. Пытаясь расширить сферу своей власти, Афины неминуемо должны были столкнуться со Спартой. В период, наступивший сразу после общей победы греков над персами, соперничество обоих государств не носило еще столь острого характера, тем более что оба они потратили слишком много сил на войну с персами, а в Афинах правил аристократ Кимон, сын Мильтиада, сторонник соглашения со Спартой. Политические обстоятельства сложились так, что предводитель радикально-демократических кругов, вдохновитель превращения Афин в крупную морскую державу, Фемистокл, был в 471 г. до н. э. не только отстранен от власти, но и изгнан посредством остракизма — всеобщего голосования глиняными черепками с написанным на них именем человека, подлежащего изгнанию. Под руководством Кимона продолжалась борьба с персами на востоке и расширение влияния Афин в морском союзе. Персы были окончательно вытеснены из Эгейского моря, ставшего вновь «греческим озером». По условиям Каллиева мира (названного по имени Каллия, посла к персам) 448 г. до н. э., заключенного после отстранения и изгнания из Афин также Кимона, персидский царь обязывался не посылать корабли в Эгейское море и держать сухопутную армию на значительном расстоянии от Малоазийского побережья.

В Афинах, как мы видим, все это время шли острые внутренние столкновения. В дальнейшем радикально-демократическую группировку возглавил Перикл, сын Ксантиппа, победителя персов при Микале. Власть Кимона и его сторонников пала. Еще в 462–461 гг. до н. э. предшественнику Перикла, Эфиальту, удалось провести реформу, которая свела на нет политическую роль аристократического ареопага, сохранившего за собой лишь функции суда за предумышленное убийство и за некоторые преступления против традиционной религии. Политические функции ареопага были переданы учрежденному Клисфеном совету пятисот и гелиее. Смелая реформа Эфиальта стоила ему жизни (он был тайно убит политическими противниками), но его дело продолжил Перикл.

Партия Кимона выступала за добрые отношения со Спартой, а тем самым за политический дуализм в Греции, предлагая афинянам поделить гегемонию в стране со спартанцами. Напротив, демократическое движение купцов, ремесленников, моряков требовало жесткого курса в отношении партнеров по морскому союзу, расширения сферы власти Афин, борьбы со всеми, кто препятствовал Афинам утвердить свою гегемонию в греческом мире. Победа демократии после отстранения Кимона выразилась не только в усилении совета пятисот, участие в котором было открыто и для беднейших слоев свободных людей, не только во введении платы за исполнение обязанностей судьи в гелиее (что и позволяло реально даже бедняку стать на время одним из 5 тыс. таких судей, избиравшихся жребием) или члена совета пятисот, но также в разрешении зевгитам, среднему слою городского населения, занимать должность архонта. В области внешней политики победа демократии означала усиление антиспартанской ориентации, расширение завоевательной экспансии Афин на соседние области континентальной Греции, в первую очередь на Беотию. После ряда побед счастье изменило Афинам, и в 445 г. до н. э. был заключен 30-летний мир со Спартой, продлившийся, однако, лишь 14 лет: в 431 г. до н. э. началась большая Пелолоннесская война.

Тогда же наступил период наивысшего культурного расцвета Афин в правление Перикла. Они оказались духовным центром всего греческого мира: Геродот прославлял здесь в своей «Истории» победы эллинов над персами, Софокл и Еврипид создавали свои трагедии, над городом вознесся прекрасный Парфенон в честь богини-покровительницы государства, плодотворно работали и приезжие художники, и философы.

Пелопоннесская война была вызвана растущим опасением других греческих полисов оказаться однажды под властью гордых афинян. Война длилась 27 лет, причем, вопреки советам Перикла, афиняне не ограничились оборонительной тактикой и пошли на расширение театра военных действий. Множество ситуаций, в которых Афины, могли бы достойно выйти из войны, добиться выгодного для себя мира, было упущено. Никиев мир (421 г. до н. э.) должен был обеспечить грекам по крайней мере 50-летнюю передышку, но она продолжалась лишь несколько лет, и в 419 г. до н. э. война возобновилась. Удача сопутствовала то Афинам с их союзниками, то Спарте и государствам, ее поддерживающим, пока, наконец, спартанцы не одержали верх. В 404 г. до н. э. война закончилась: спартанский полководец Лисандр вступил в Афины. Влияние Афинской державы рухнуло, но и Спарта вышла из войны ослабленной, так что в IV в. до н. э. уже ни одно греческое государство не было достаточно сильно, чтобы претендовать на гегемонию.

Изнурительная война, затянувшаяся на три десятилетия, не только подорвала материальные и моральные силы греков, но и политически разобщила их. Гибель множества мирных граждан захваченных городов, конфискации имущества, порабощение десятков тысяч людей нанесли Греции удар, от которого она уже не смогла оправиться. Обычаи, законы, традиционный уклад жизни во многих греческих полисах были попраны и разрушены. Кровавая жестокость и аморализм войны сводили на нет нравственные рассуждения философов и поэтов.

 

АФИНСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ

Разоренные персами Афины и их окрестности начали после греко-персидских войн довольно быстро восстанавливать и приумножать свое благосостояние. Правда, улицы были узкими и извилистыми, грязными и немощеными, дома почти все маленькие и скромные, зато порт Пирей, который после побед над персами отстраивался по единому плану, постоянно рос и превратился наряду с Карфагеном в крупнейший порт Средиземноморья. Афины, возглавившие морской союз, держали в своих руках практически всю торговлю в этой части региона. Афинский экспорт достигал Северного Причерноморья, Сицилии, Апулии, Этрурии. Недавняя соперница, Эгина вынуждена была признать торговое преобладание Афин. Поступиться своими интересами пришлось и Коринфу. Только остров Коркира, благодаря могущественному торговому флоту, сохранял относительную самостоятельность.

Какого только товара нельзя было увидеть в гавани Пирея: корабельный лес из Халкидики, вина с островов Лесбос и Хиос, с которыми местные, аттические, вина не могли соперничать, сыр из Сицилии, фрукты с Эвбеи и Родоса, хлеб с северного побережья Черного моря, пахучий сильфий из Кирены, железо и медь с Эвбеи и Кипра, великолепные шерстяные ткани из городов Малой Азии, различные изделия этрусков из Италии. С полным правом говорит в «Истории» Фукидида афинский стратег Перикл: «Со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведенным нашей страной».

Экономическое развитие Афин влияло на структуру населения, на соотношение социальных сил. Победа под Марафоном была достигнута благодаря массе крестьян среднего достатка, составивших греческое войско. Но уже вскоре ведущее положение в государстве заняли слои купцов и ремесленников, численность которых и политический вес продолжали расти. Не земледелец, а торговец, ремесленник или моряк определяли на собраниях народа судьбы государства. Земледельцы Аттики не могли обеспечить Афины хлебом — его легче было привезти из Причерноморья или с Сицилии. Аттика снабжала свою столицу лишь луком, чесноком, оливками. Все больше селян перебирались в города, где они рассчитывали найти заработки. В результате политическое значение деревни падало, а купцы и ремесленники, средний слой городского населения, поддерживая радикально-демократическую группировку во главе с Фемистоклом, а затем Эфиальтом и Периклом, брали в свои руки управление полисом.

Победа Фемистокла, над его соперником Аристидом, опиравшимся на более зажиточные слои общества — остатки аристократии, крестьян среднего достатка, не только ускорила строительство большого флота, обеспечившего Афинам спасение от персидских завоевателей и послевоенное могущество. Победа Фемистокла была прежде всего успехом городских низов, фетов, из которых и составлялись судовые команды для сходивших с верфей один за другим кораблей, и означала упрочение демократических начал в жизни государства.

В середине V в. до н. э. радикальная группировка полностью отстранила от власти аристократические и умеренно-демократические силы, возглавляемые Кимоном, а позднее Фукидидом, сыном Мелесия.

Тогда же, после греко-персидских войн, в Афинах стало стремительно расти количество рабов, используемых в ремесленных мастерских, а также в огородничестве и садоводстве. Эти отрасли экономики требовали все больше рабочих рук, которыми их обеспечивали многочисленные военные экспедиции афинян после победы над персами, а татке постоянно действовавший крупный невольничий рынок на острове Хиос, куда свозили рабов из Малой Азии, Фракии, Иллирии. Неквалифицированный раб стоил, естественно, дешево, зато обученный нужному ремеслу ценился так, что за него готовы были платить от 100 до 150 драхм. Точное число рабов в Афинах при Перикле нам не известно, но оно едва ли превышало 400 тыс. Так, у одного из самых богатых людей в городе, Никия, были заняты на рудниках Лавриона 1 000 рабов, а богач Гиппоник владел 600. Но это были, конечно, исключения: в простых ремесленных мастерских трудились от 5 до 10 несвободных. Мастерская Лисия, изготовляющая щиты, насчитывала, правда, целых 120 рабов, но речь шла, несомненно, о крупном предприятии, каких не могло быть много. По 10–20 рабов было занято в домашнем хозяйстве зажиточных граждан. Возьмем самых знаменитых: в IV в. до н. э. судебный оратор Лисий пользовался услугами 12 рабов у себя дома, Аристотель — 13, философ Феофраст — 10. Больше всего рабов, как уже говорилось, требовали ремесла, рудники, пригородное разведение овощей, плантации виноградников и оливковые рощи. Некоторое количество рабов обслуживали непосредственно нужды Афинского государства: известно, что городская полиция состояла из рабов-скифов. В целом рабы рассматривались как «говорящие орудия» и не имели никаких социальных прав. Восстания рабов против господ происходили крайне редко, но, когда представлялся случай, рабы бежали: например, в Аттике, во время вторжения туда спартанцев в 413 г. до н. э., 20 тыс. рабов перебежали к врагу.

Чем больше становилось рабов, занятых и производстве, тем шире распространялись среди свободных граждан представления о физическом труде как о чем-то позорном, приличествующем лишь рабу. Уже в эпоху архаики аристократия смотрела на тяжелый повседневный труд ради заработка с некоторым презрением. В V в. до н. э. такие взгляды можно было встретить во всех слоях свободного населения. Очень показателен такой факт: расписав портик, получивший затем название Стоя Пойкйле («расписной»), художник Полигнот с острова Тасос отказался брать у афинян деньги за эту работу, опасаясь упреков в «эрголабии» — труде за вознаграждение. Впрочем, в классическую эпоху были и противоположные воззрения, получившие, затем поддержку в философии киников.

Говоря об афинской демократии, следует иметь в виду, что это была демократия лишь для свободнорожденных мужчин старше 20 лет — полноправных афинских граждан, составлявших меньшинство населения государства- Не упоминая уже о рабах, напомним, что политических прав были лишены все женщины, а также переселенцы из других областей, хотя и свободные и постоянно проживавшие в Афинах, но не имевшие гражданства, — метеки. Метеков было около 100 тыс., занимались они в основном ремеслом и торговлей. На строительстве афинского Эрехтейона на исходе V в. до и. э. из 71 перечисленного в списках предпринимателя и рабочего 49 % составляли как раз метеки, афинские граждане — 28 и рабы — 23 %. Таким образом, лишь эти 28 % участников строительства Эрехтейона могли воспринимать афинскую демократию как свою.

Суверенным властителем полиса была небольшая, но пестрая масса взрослых свободных мужчин, обладавших правами афинских граждан и образовывавших народное собрание, которое и решало все дела в государстве. Должностных лиц избирали по жребию, следя только за тем, чтобы все кандидаты были афинскими гражданами. При этом исходили из убеждения, что обязанности архонта или стратега может исполнять любой гражданин. Убеждение такое было в какой-то мере оправданным, поскольку все должностные лица лишь претворяли в жизнь требования законов и волю народа, выраженную на собрании; никакие важные решения не входили в их компетенцию. Власть высших должностных лиц — архонтов ограничивалась заботами о соблюдении семейного и наследственного права (архонт эпоним), сакральными функциями (архонт басилевс) и председательством на судебных процессах (фесмофет). Архонт полемарх («командующий войском») остался командующим лишь по названию — в действительности он только осуществлял суд над чужеземцами. Руководство всеми вооруженными силами в период мира и войны принадлежало 10 стратегам, причем чувство реальности заставляло афинян избирать их, а также подчиненных им низших командиров — таксиархов не по жребию, но прямыми выборами каждого кандидата в отдельности. Кроме миртового венка на голове должностные лица не имели никаких знаков своей власти, в чем также выражалась ограниченность их полномочий. Однако и небольшой властью можно было злоупотребить во вред демократическому устройству, поэтому закон запрещал повторно избирать одного человека на ту же самую должность.

Демократической чертой была также коллегиальность управления. Избирались 10 стратегов, по одному от каждой филы, 10 астиномов, надзиравших за состоянием улиц и построек, и 10 агораномов, которые заботились о рынках и товарах и разбирали споры между продавцами и покупателями. Исполнительная власть находилась не столько в руках должностных лиц, сколько в руках пританов — членов совета пятисот, по 50 человек от каждой филы. Совет готовил проекты постановлений, выносившиеся на обсуждение народного собрания, а также с помощью должностных лиц исполнял решения собрания. Совет организовывал общественные работы, продавал конфискованное имущество, контролировал посредством избранной им комиссии так называемых логистов финансовые дела государства, заботился о строительстве кораблей и о поддержании боеспособности конницы — постоянного афинского войска. Понятно, что всему составу совета пятисот трудно было оперативно решать вопросы управления. Поэтому было принято, что каждая фила в лице своих 50 представителей — пританов управляла государством 1/10 часть года. Пританы целый день проводили на заседании, а треть их оставалась там и на ночь. Совет вел также переписку с иностранными государствами, принимал послов. Ежедневно из состава пританов по жребию избирался председатель совета, который на этот день получал ключи от государственной сокровищницы и печать. Он же и председательствовал в народном собрании, если оно должно было происходить в этот день.

Народные собрания созывались первоначально раз в месяц, позднее четыре раза в месяц, на Пниксе, скальной террасе в западной части города. На собраниях издавна лишь обсуждались проекты постановлений, внесенные советом пятисот, так что выступавшие вправе были высказываться только на эту тему. На собраниях, экклесиях, строго соблюдался принцип «исегорйи» — свободы слова, который вместе с «исотимйей» — равенством в занятии должностей и «исономйей» — равенством перед законами составлял фундамент политических прав граждан.

Стоит упомянуть и о том, что Афинское государство брало на себя заботу об утративших трудоспособность и о детях граждан, отдавших жизнь за отечество. Напротив, лиц, считавшихся опасными для государства, собрание могло осудить на изгнание. Вместе с тем остракизм, голосование глиняными черепками с именем неугодного, не раз применялся в борьбе между политическими группировками. Путем остракизма хрупкая афинская демократия избавлялась и от слишком знаменитых и влиятельных сограждан, которые способны были использовать свой авторитет для установления единовластия.

Только собрание решало важнейшие вопросы государственной жизни. В его исключительную компетенцию входили также предоставление афинского гражданства, дела метеков, отправление послов в иностранные государства. Во время войны стратеги должны были отчитываться перед народом за проведенные ими боевые операции, а за военные неудачи стратегам грозила порой даже смертная казнь. Так как должностные лица в Афинах не располагали большой властью и авторитетом, то на передний план выходили зачастую люди, не занимавшие официально никаких должностей, но умевшие говорить на собраниях и убеждать народ принять или отвергнуть тот или иной закон. Таких людей в древней Элладе называли демагогами, не вкладывая в это слово никакого осуждающего оттенка: то были истинные вожди народа, в V в. до н. э. — Перикл и Клеон, в IV в. до н. э. — Демосфен.

Афинское государство заботилось и о культурной жизни своих граждан, предоставляя им возможность участвовать в празднествах, посещать театр. Высотой культурных запросов афинян в сравнении со спартанцами государство гордилось точно так же, как своим богатством, победами и демократическими институтами. Перикл у Фукидида говорит, восхваляя родной город: «Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества». Чтобы сделать зрелища доступными и для граждан с невысоким достатком, малоимущим выплачивали теорикон — по два обола на посещение театра. Пособие, введенное по предложению Перикла, позволяло бедному ремесленнику или торговцу побывать в театре, не теряя при этом части своего дневного заработка. Но позднее теориконом стали пользоваться и граждане более состоятельные, так что в IV в. до н. э. по настоянию оратора Демосфена он был отменен.

Если в VI — начале V в. до н. э. спортивные состязания, воспетые Пиндаром и Вакхилидом, оставались до некоторой степени аристократической забавой, то афинская демократия стремилась сделать их доступными всем свободным гражданам. Многочисленные гимнасионы с залами и банями, палестры для тренировок молодежи превратили физическое воспитание из привилегии знати в право любого афинского гражданина. Целью этого воспитания была не столько подготовка хорошего воина, как в Спарте, сколько всестороннее развитие личности. (Вспомним при этом, что в Европе Нового времени самостоятельное значение спорта стало осознаваться не ранее XIX в.) Здесь греки опередили другие народы не только древности, но и более поздних эпох. Разумеется, рабы ни палестрами, ни гимнасионами не пользовались. Однако и сами эти заведения для тренировок были социально дифференцированными: простой народ имел свои, аристократия — свои. Примечательно, что на холме Киносарг близ Афин был специальный гимнасион для неполноправных афинских граждан, т. е. для тех, у кого мать или отец не были афинянами.

Гимнасионы были государственными учреждениями, во главе их стояли так называемые софронисты, назначенные народным собранием. «Софронист» значило человек, заботящийся о добродетели, ибо спорт в Афинах имел целью научить человека владеть собой, соблюдать правила честной игры, возвышать свой дух. Афиняне, как и другие греки, занимались больше всего бегом, включая бег на длинные дистанции, бег с факелами или другими грузами, бег в полном воинском снаряжении. Увлекались также гонками на колесницах, прыжками, метанием диска и копья, кулачными боями, борьбой и стрельбой из лука.

 

ЖИЗНЬ В АФИНАХ

Гимнасноны и палестры были местом не только физических тренировок, но и просто встреч афинян. Особенно в гимнасионах, где собирались и взрослые, и молодежь, возникали политические и философские споры, вели беседы Сократ и софисты. Атмосферу демократических Афин ярко представляет нам уже не раз упоминавшаяся речь Перикла в «Истории» Фукидида: «В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не высказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады». Подобная же атмосфера большого свободного города царила, вероятно, и в Милете эпохи архаики, позволяя Фалесу или Анаксимандру спокойно заниматься тем, чем не занимался никто: размышлениями над природой вселенной. В Афины V в. до н. э„создавшие у себя наилучшие тогда условия для свободного творчества, стремились ученые и художники из других греческих городов. На улицах Афин, кроме местного уроженца Сократа, можно было встретить философов-софистов Протагора из Абдеры и Горгия из сицилийских Леонтин, поэта Продика с Кеоса, живописца Полигнота с Тасоса. Все они, а особенно софисты — учителя мудрости, оказывали большое влияние на умы афинской молодежи. Огромный духовный, культурный подъем афинского общества начиная примерно с середины V в. до н. э. мы называем «аттическим просвещением». Плоды его сказались быстро: поколение афинян эпохи Пелопоннесской войны уже мало напоминало генерацию воинственных и суровых «марафономахов» — победителей персов в сражении при Марафоне.

«Город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях», — продолжает свою речь Перикл у Фукидида. Тем не менее жизнь в этом богатом и просвещенном городе больших возможностей была простой и не имела ничего из той роскоши, которой окружали себя высшие слои городского населения Востока или, позднее, Древнего Рима. Рядовой афинянин был неприхотлив, обходился лишь самым необходимым в том, что касалось еды, одежды и жилья. В V в. до н. э., в отличие от столетия предшествовавшего, на улицах было уже не увидеть мужчин, разодетых по ионийской или восточной моде в пурпур, со щегольски подстриженными длинными бородами, с золотыми заколками в волосах. Местная шерстяная пряжа вытеснила привезенные издалека тонкие ткани. На смену длинному ионийскому хитону пришел у мужчин короткий дорический хитон, а хитон женский стал похож на старинный пеплум. Аристократия и в демократических Афинах пыталась выделиться своими нарядами: так, сторонники аристократической Спарты надевали, короткие спартанские плащи, трибоны, а аристократическая молодежь, служившая в коннице, охотно украшала свои хламиды золотом и пурпуром. Простые афиняне одевались скромно, так что на улице, как тогда говорили, трудно было отличить свободного от раба.

Скромным, неприхотливым был и стол афинян. Герои Гомера не могли обходиться без мяса, жители же Афин эпохи архаики и V в. до н. э. питались прежде всего овощами: луком, чесноком, салатом. Излюбленное блюдо — рыба. Очень много рыбы, в особенности маринованной и соленой, доставлялось с берегов Черного моря. Оливки, фиги и неизменная ячменная лепешка завершали меню простого афинянина. Однообразие и скудность повседневного бытия греки оживляли симпосионами — пирами. В зал, где пировали греки, вносили кратеры с вином и закуски: сыр, оливки, финики, фиги, дыни. Вино смешивали с водой, чаще всего в соотношении 1:3. Пить чистое, неразбавленное вино считалось варварским обычаем.

Как именно будет проходить пир, решал симпосиарх, который и определял, из каких сосудов пить и в какой пропорции смешивать вино с водой. Во время симпосиона пели песни; особенно популярной была песенка о Гармодии и Аристогитоне, убийцах тирана Гиппарха, сына Писистрата. Уже в эпоху архаики греческий симпосион часто становился поэтическим турниром. В Афинах второй половины V в. до н. э., где учили молодежь Сократ и софисты, на пирах вели философские споры, состязались в риторике. Очевидно, не на всех пирах атмосфера была столь насыщенно интеллектуальной, как на том, который описал Платой (диалог «Пир»). Участники симпосионов не чуждались обычно и простых игр и забав вроде популярнейшего тогда коттаба, требовавшего от игроков умения определенным способом вылить остатки вина из чаши, или игры в кости. Еще привлекательнее делало пиры присутствие гетер или хотя бы флейтисток или фокусников.

Участвовали в симпосионах только мужчины, высоко ценившие эту возможность дружеского общения. В Афинах, как и вообще в ионийских областях, женщина пользовалась куда меньшей свободой, чем у дорян. Подобно восточным женщинам, афинянки проводили время дома, в хлопотах по хозяйству. Конечно, женщины в зажиточных семьях жили не так скучно и однообразно. Вазовые росписи представляют нам гречанок, занятых не только прядением шерсти и вышиванием, но и такими развлечениями, как игра в мяч. Немало времени посвящала афинянка из богатой семьи уходу за собой, купанию и макияжу, созданию изысканных причесок — все это тожеизображено на вазах со всей откровенностью. Хотя моды в Афинах эпохи Перикла были очень простые, росписи на керамике являют нам большое разнообразие причесок, украшений, головных уборов и лент, хитонов и гиматиев.

Браки заключались чаще всего по имущественным соображениям, причем сама невеста никак не могла повлиять на свою судьбу. Однако это не значит, будто новобрачную всегда ожидала горькая участь. Многочисленные надгробные стелы, покрытые самыми сентиментальными надписями, говорят о том, что совсем не редко семейная жизнь строилась на искренней любви и привязанности. Зато уж в общественной, тем более в политической, жизни женщины не принимали в Афинах никакого участия. Только гетеры, обладавшие большей свободой и лучше образованные, могли до некоторой степени влиять на общественные дела. Не забудем, что подруга великого Перикла, Аспасия, к чьему мнению он прислушивался, была родом не из Афин, а из Милета, где женщины чувствовали себя вольнее. Афины же не дали миру ни общественных деятельниц, ни поэтесс, в то время как Лесбос гордился своей Сапфо, Аргос Телесиллой, Беотия Коринной.

 

ТРИ ПОКОЛЕНИЯ

Первое из них вступило в жизнь еще в конце VI в. до н. э., и ему суждено было лишь заложить основы культурного расцвета Афин. Эсхил и Фриних положили начало аттической трагедии. Скульпторы Критий и Несиот украсили в 476 г. до н. э. афинскую агору — рыночную площадь — статуями знаменитых тираноборцев Гармодия и Аристогитона. Первое поколение культурных деятелей классических Афин оставило после себя и скульптурное убранство храма Зевса в Олимпии. Мышление было еще традиционным, в области же формы преобладал суровый, жесткий юношеский классицизм.

Во многом традиционно мыслили и представители второго поколения, чьи лучшие достижения относятся к эпохе Перикла. Новая религиозно окрашенная интерпретация мифов и истории усиливала представления о слабости человека и величии богов, неустанно карающих за нарушение границ, определенных человеческой природой. В том, что законы и государственные установления освящены волей богов, никто в этом поколении не сомневался. То было время трагедий Софокла и «Истории» Геродота, зрелых классических форм Парфенона и Пропилеев.

Новое идеологическое содержание, критическое отношение к традиционной религии принесло с собой в эпоху Пелопоннесской войны третье поколение. С развитием Афинского государства консервативный аттический земледелец, взойдя на корабль, познакомился с другими мирами, с обычаями многих народов, что не могло не расширить умственные горизойты, не могло не убедить в относительности принятых религиозных и политических понятий и взглядов. Некогда такое открытие совершили ионийцы в Малой Азии, теперь настала очередь афинян.

Благодаря деятельности софистов, о которых еще пойдет речь, в Афинах сложилось новое представление о школе. Раньше обучение ограничивалось чтением, письмом и счетом, а также музыкой и гимнастикой. На вазах мы видим урок у кифареда, или учителя грамматики, исправляющего работу ученика на сложенных вместе трех навощенных табличках. Иногда встречается и фигура раба-педагога, сопровождавшего мальчика к учителю и вообще заботившегося о его образовании. Софисты принесли с собой новый предмет обучения, необходимый именно в демократических Афинах; риторику, умение убеждать людей на народных собраниях, умение управлять настроениями толпы. Кто же в городе не хотел стать хорошим оратором и искусными выступлениями на экклесиях склонять общественное мнение к тому или иному решению! Не удивительно, что молодежь из состоятельных семей, которая только и могла внести софисту сто мин за науку, постоянно окружала приезжих и местных мудрецов. У них учились не одному красноречию, но и этике, философии вообще. Они по-новому, гораздо глубже, чем в обычной школе, объясняли древних поэтов. Сколько мудрости можно было открыть в знакомых текстах, если истолкование им давал сам Протагор из Абдеры! Каким красивым и богатым представлялся родной язык, когда о нем говорил Продик с Кеоса, пространно объяснявший то или иное выражение! Все унаследованные, освященные традицией, давно установившиеся понятия подвергались критическому анализу; неожиданное столкновение истин порождало новую истину, более высокую. Научиться этому, научиться мыслить можно было — и без всяких денег — не у приезжего софиста, а у хорошо всем известного, с детства ходившего по тем же улицам, доброжелательного философа Сократа. Скромного, некрасивого афинянина приходили слушать юноши из лучших семей: Платон, Ксенофонт, Антисфен, также вписавшие свои имена золотыми буквами в историю греческой культуры.

Наука оставалась элитарной. Но и искусство, несмотря на весь демократизм афинской жизни, фактически делилось на то, которое было угодно широким слоям народа, и то, которое умели оценить лишь избранные. Недаром наиболее своеобразный и смелый из греческих трагедиографов, Еврипид, не более трех-четырех раз удостаивался награды в театре, выражавшей предпочтения публики.

Афиняне в массе своей не любили новаторов, посягавших на привычное. Многие смотрели на Сократа и других уличных философов с такой же неприязнью, как и выдающийся комедиограф Аристофан, изобразивший Сократа в «Облаках» опасным, глупым и аморальным безбожником. За непочтительность к богам был подвергнут суду даже друг Перикла Анаксагор из Клазомен:

процесс этот был движим не только хитросплетениями политической борьбы, но и инстинктивным отвращением афинян ко всяким новшествам в серьезных вещах. Желание философа самостоятельно постичь природу Вселенной было признано оскорблением олимпийских богов.

Третье поколение культурных деятелей Афин во многом отрицало воззрения предшествовавших поколений. К религии Аполлона, священной для Софокла, Еврипид относился критически. Богов, играющих такую большую роль в «Истории» Геродота, у Фукидида нет. Величественная божественная Афина Фидия уступает место прелестным, человеческих пропорций, статуям, украшающим балюстраду храма Афины-Победительницы (Никэ Аптерос — «бескрылой»),

 

ФИЛОСОФИЯ

Первым приезжим философом, прославившим Афины, был Анаксагор, прибывший туда из малоазийского городка Клазомены. Некоторые его утверждения, вроде того, что солнце не бог, а раскаленный камень, оторвавшийся от земли и ставший звездой. ошеломили и возмутили благочестивых консервативных афинян середины V в. до н. э. Тем не менее он три десятилетия подряд проповедовал там свое учение, пока в тяжелой атмосфере приближавшейся Пелопоннесской войны политические противники его ученика, друга и покровителя Перикла не обрушились с нападками на стратега. Жертвами этого кризиса стали и Анаксагор, подвергнутый суду за безбожие, и другой друг Перикла, великий скульптор Фидий. Философу вынесли смертный приговор, но ему все же удалось покинуть Афины. Умер он вскоре, на чужбине.

Основы рассуждении Анаксагора были материалистическими, близкими к позициям ионийских натурфилософов. Мир, учил он, возник не из четырех стихий (воды, воздуха, земли и огня) и не из одной из них, а из множества мельчайших материальных частиц, которые не рождаются и не гибнут, но лишь соединяются и разъединяются, образуя тем самым все, что есть на свете. Частицы эти он назвал «спёрмата», т. е. «семена». Движение их обусловлено внешней по отношению к ним силой — «нусом», или мировым разумом, который сам материален, представляя собой тончайшее и легчайшее вещество. «Нус» вызывает вихрь, круговерть частиц, соединяющихся в определенных пропорциях, а затем разлетающихся вновь. Потому-то, говорил Анаксагор, в каждой вещи есть часть всякой иной.

Некоторое время проживал в Афинах и знаменитый Демокрит из Абдеры. Предложенное им объяснение мироздания оказалось самым последовательным материализмом, какой только знала античная мысль. Все состоит из неделимых и неизменных частиц — атомов, вечно движущихся в пустоте. Движение это не имеет своего первоначала и не придано атомам никакой внешней силой. Атомы отличаются друг от друга формой, порядком и положением. Совершая неостановимое движение в пустоте, атомы и образуют новые миры, в том числе нашу Землю. Демокрит проповедовал бесчисленность миров, которые возникают, развиваются и гибнут. Все живые организмы и сам человек родились из морского ила. высушенного солнцем. Но если атомы различаются лишь количественно, то такие качественные отличия вещей, как сладость или горечь, тепло или холод, реально не существуют. Они — плоды ощущений, «мнений». Существование чего-либо «по мнению» есть нечто иное, чем существование «по истине». Только «в общем мнении существует сладкое, в мнении — горькое, в мнении — теплое, в мнении — холодное, в мнении — цвет, в действительности же — атомы и пустота», — писал философ. Возникновение ощущений он объясняет воздействием определенных сочетаний атомов, составляющих познаваемый предмет, на сочетание атомов, из которых образуется познающий субъект.

Само время требовало от мыслителей заняться наряду с познанием и истолкованием природы вопросами этическими. Руководствуясь разумом и постигая благо, человек получает удовлетворение, обретает душевное спокойствие, невозмутимость. Это учение о спокойствии удовлетворенного духа, или о «благодушии», как он сам писал, снискало Демокриту прозвище «смеющийся философ» и было позднее воспринято школой эпикурейцев. Демокрит призывал к умеренности, советовал браться лишь за те дела, с которыми человек считает себя способным справиться. Сам он всю жизнь увлекался поиском причинных связей между явлениями, говоря, что «предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели приобрести себе Персидское царство».

На судьбе богатого и разностороннего наследия Демокрита отрицательно сказалось то, что идеалист Платон затратил немало усилий, дабы замолчать его учение и даже уничтожить его книги. Между тем Демокрит был едва ли не самым универсальным греческим мыслителем древности. Известны лишь заглавия его трактатов о природе, о звездах, о человеке, о душе, об огне, о камнях; трудов по геометрии, арифметике, астрономии, географии, музыке, поэзии, грамматике, архитектуре, медицине, агрономии, стратегии и т. п. — в этом отношении с ним мог соперничать разве что Аристотель. Погруженный в науки, философ как истинный сын своего времени немало занимался и политикой. Вспомним его знаменитое изречение: «Бедность в демократии настолько же лучше благополучия при царях, насколько свобода лучше рабства».

И все же не Демокрит оказывал непосредственное влияние на формирование мировоззрения афинян. Демокрит пробыл в городе недолго и, как рассказывали античные авторы, «не старался, чтобы его узнали, потому что презирал славу; и он знал Сократа, а Сократ его не знал». Подлинную интеллектуальную революцию совершили только софисты, будучи «наполовину философами, наполовину политиками», как называл их (и себя) Продик с Кеоса. Деятельность софистов, их влияние на культурное развитие Афин вполне сравнимы с тем, что мы знаем о французских энциклопедистах XVIII в. От разгадывания тайн природы софисты впервые в полной мере обратились к постижению человека.

Уже старейший софист, обосновавшийся примерно в середине V в. до н. э. в Афинах, Протагор из Абдеры, твердо заявил: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют». Так был четко сформулирован принцип релятивизма, относительности в теории познания. Отсюда вытекало, что о всякой вещи можно высказать несколько суждений, противоречащих одно другому: так, здоровому человеку мед кажется сладким, больному же — горьким, и оба они правы, ибо оба эти качества присутствуют в меде. А это значит, что всякому доказательству можно противопоставить другое, противоположное, столь же хорошо обоснованное и убедительное. Сильнее окажется то доказательство, то суждение, которое практичнее и больше отвечает требованиям жизни. Нельзя сказать, что такое-то утверждение истиннее другого, но только — что оно полезнее. Надо уметь выбирать и убеждать людей в правоте выбора.

Мудрости, понятой таким образом, можно было научиться, и Протагор готов был давать уроки. Он не собирался рассуждать ни о «природе вещей», ни о богах, о которых, говорил он, «я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос темен, и жизнь человеческая коротка». Он намеревался учить диалектике — искусству рассмотрения любого предмета с разных, даже противоположных сторон; учить умению защитить при помощи доказательств любой тезис, а потом его же убедительно опровергнуть. Все дело было не в мысли, а в словах, и потому Протагор показывал, как надо правильно употреблять слова, как развивать красноречие, как составлять систему аргументов в суде или на собрании. Если вспомнить о том, какие возможности в общественной жизни Афин предоставляли человеку эти умения и навыки, то не покажется чрезмерной высокая плата, которую софист впервые начал брать за свои уроки: сто мин. Как глубоко было усвоено образованными афинянами искусство рассматривать всякий предмет со всех сторон, показывает каждый монолог в трагедиях Еврипида, любая речь героя в «Истории» Фукидида. Немалое влияние оказал Протагор и на более старших: Геродота и Софокла. Учение о человеке как мере всех вещей подорвало традиционное мировоззрение афинян в гораздо большей степени, чем мало кому известная философия земляка Протагора — Демокрита. Не удивительно, что, как и Анаксагор, Протагор не избежал гнева консервативных горожан: он был обвинен в безбожии, а его книги собраны отовсюду и сожжены.

Не менее важным для воспитания нового мышления было утверждение Протагора и других софистов, что государство и законы не созданы волей богов, а явились результатом соглашений между людьми. Отсюда — различение естественного права («фйзис») и права договорного («номос»), считавшегося до тех пор божественным установлением. Исходя из этого можно было, подобно софисту Алкидаму, опираясь на естественное право, заключить, что природа никого не сотворила рабом и люди равны, а рабовладение несправедливо. Можно было, как Ликофрон, бороться во имя того же права против аристократических привилегий. Но можно было и вслед за Калликлом обосновать с помощью естественного права право сильнейшего на власть и господство над более слабыми. Отголоски этих споров, в том числе высказываний в защиту рабов, слышались афинянам и в трагедиях Еврипида. А поставив под сомнение божественное происхождение государства и законов, некоторые софисты не побоялись пойти дальше и объяснить исторически происхождение даже религиозных верований (Продик Кеосский).

Однако главным, чему учили все софисты, оставалось ораторское искусство. Фрасимах из Халкедона, Гиппий из Элиды, особенно же Горгий из Леонтин, восхищали своих слушателей неподражаемым красноречием; Фрасимах и Горгий оставили даже пособия по риторике. Родной город Горгия, откуда он в 427 г. до н. э. прибыл в Афины, как и другие города Сицилии, славился своими ораторами. Умение выстроить речь, сделать ее ясной и изящной, уснастить ее антитезами, аллитерациями, смелыми и поэтичными метафорами, придать ей звучность и музыкальность — этим умением Горгий щедро, хотя, как и все софисты, небескорыстно делился со слушателями. Темы для образцовых речей могли быть любыми, даже, на первый взгляд, неожиданными и парадоксальными: например, выступление в защиту Елены Спартанской, считавшейся виновницей Троянской войны.

Приезжие софисты довольно скоро обзавелись преданными учениками, которые продолжили их дело в Афинах. Так, Антифонт, автор трактата «О правде», в котором призывал различать справедливость, основанную на требованиях природы, естества, и справедливость, сложившуюся как результат договоренностей людей между собой, был первым софистом-афинянином. Он же, великолепный оратор, начал первым публиковать свои речи, хотя впоследствии традиция приписала ему еще много других. Были и иные мастера красноречия, однако подлинная эпоха великих ораторов настала в Греции только в IV в. до н. э.

г Интересы софистов не ограничивались все же диалектикой, риторикой и политикой. Горгий был известен также как создатель трактата «О небытии, или О природе», где отстаивал идею непознаваемости мира. Наиболее разносторонний софист — Гиппий из Элиды: писал он и о математике, и об астрономии, и о музыке, и о мифологии. Протагор был прославленным грамматиком, филологом, ведь он первым выделил грамматические категории. Продика Кеосского справедливо называют отцом синонимики — науки о словах, звучащих по-разному, но сходных по значению. Беря пары слов: «хотеть» и «желать» или «создавать» и «творить», он пытался выяснить все оттенки значений, свойственные тому или иному слову.

Софисты не только обогатили мышление древних новыми суждениями, опровергавшими зачастую традиционные взгляды. Они дали и новые методы познания, анализа, критики. Они же положили начало и более высокому типу школы. Правда, учиться в этой школе могли далеко не все, ибо не все способны были столько платить за науку. Поэтому софисты обращались прежде всего к юношам из богатых семей — возникала новая элита, и состоятельная, и образованная.

Учения софистов зачастую истолковывались примитивно, в духе абсолютного релятивизма и нигилизма в познании и в морали. Этому изо всех сил воспротивился сын афинского каменщика Сократ. Консервативный афинянин, с подозрением относившийся ко всем этим новым «учителям мудрости», не видел больших различий между Сократом и софистами, кроме того, что первый не брал денег со слушателей и расхаживал босой, в заплатанном плаще, в отличие от софистов, весьма заботившихся о своем внешнем виде. Главным же различием было то, что Сократ верил в существование объективной истины и в возможность ее отыскания. Он учил, что есть обязательные для всех, неписаные моральные законы, но овладеть нравственностью удается лишь немногим, которые смогли этому научиться и следовать полученным знаниям в повседневной жизни.

Добродетель, «аретэ», — высшее и абсолютное благо, составляющее цель человеческой жизни, ибо только она дает счастье. Люди же часто заблуждаются и поступают безнравственно, потому что просто не знают, что добро, а что зло. Добродетель неотделима от знания, как неотделима и от счастья. Добродетели можно и должно научиться. Однако Сократ не обещал своим ученикам, что раскроет им истину, ведь он сам говорил о себе: «Я знаю, что ничего не знаю». Он лишь предлагал вместе, в дружеской беседе, отыскивать эту истину. Метод обучения — диалектический: путем наводящих вопросов и ответов соображения собеседника последовательно доводятся до абсурда и таким образом выясняется истина, отделяемая от иных, ложных суждений. Сократ исходил из того, что каждый человек уже содержит в себе знание истины, он не осознает ее, пока предложенные ему вопросы не приведут его к противоречию с самим собой, а следовательно, к признанию собственного невежества; сомнение же в истинности прежних суждений ведет к самопознанию. Философ любил сравнивать себя с повивальной бабкой, ибо и он помогал родиться истине. Для того чтобы научить морали, особенно важно было определить, уточнить общие понятия: выяснить, какие поступки людей можно назвать добродетельными, установить, что есть общего в тех или иных поступках, и дать, наконец, определение соответствующего нравственного понятия: мужества, справедливости, благочестия…

Если гуманистическая, человековедческая направленность интересов Сократа сближала его с софистами, то, как уже сказано, вера в существование объективной истины заметно отличала его от них. В еще большей мере, чем софисты, он собирал вокруг себя на улицах, в гимнасионах и на пирах, устраивавшихся в частных домах, большие группы молодежи, жадно внимавшие босому, некрасивому мудрецу. Но ирония, с какой он ставил в тупик собеседников и обличал человеческую глупость, предрассудки, «ложные мнения», кое-кого раздражала, и в Афинах у него было также немало врагов. Консервативные афинские обыватели с недоверием и опаской взирали на деятельность критически и рационалистически настроенного философа-моралиста. Ему ставили в вину и скептическое отношение к демократическому строю Афин и к должностным лицам, избранным простыми ремесленниками и моряками из числа себе подобных, да еще и по жребию. Искусство управлять государством он называл «царским искусством», доступным лишь немногим сведущим и достойным людям. Такие ученики Сократа, как Ксенофонт, восхвалявший политический строй Спарты и персидскую монархию, или Платон, создавший в своем воображении идеальную аристократическую республику, свидетельствуют также о том, что их учитель симпатизировал скорее олигархическому устройству государства. Итак, недовольные, подозрительно относившиеся к Сократу сограждане имели достаточно поводов, чтобы привлечь его к суду за безбожие и развращение молодежи, а затем, как известно, обречь великого философа на смерть.

 

ИСТОРИОГРАФИЯ И ПУБЛИЦИСТИКА

Эволюцию греческой мысли в V в. до н. э. нетрудно проследить, сравнив двух знаменитых историков: ионийца Геродота из Галикарнаса и родившегося на 25 лет позже афинянина Фукидида. Геродот много лет путешествовал, посетил Персию, Египет, Киренаику, берега Черного моря, забирался и к скифам. Поначалу он был, по существу, продолжателем дела Гекатея из Милета: собирал этнографические и исторические материалы, легенды, знакомил греческий мир с обычаями и традициями других народов. С необычайным искусством рассказывает он занимательные истории о диковинных птицах ибисе и фениксе или о восточных владыках, павших жертвой своей самонадеянности и спеси, или же о всяких чужеземных чудесах. Возвратившись из своих странствий в Афины, он собрал воедино все эти разрозненные сведения, выстроив их вокруг главной сквозной идеи своего повествования: вечного спора Европы и Азии, последней вспышкой которого стали греко-персидские войны.

Впервые взявшись за связное, в определенной системе, изложение исторических фактов, Геродот заслуженно получил от потомков почетное прозвище «отец истории». Уйдя далеко вперед от трудов Гекатея, он в то же время не был, разумеется, еще историком в нашем понимании. Мышление его вполне традиционно: в истории он видит осуществление божественной справедливости, награждающей добро и карающей зло. Как и в трагедиях Софокла, в «Истории» Геродота человек несет неотвратимое наказание за то, что переступил границы, установленные богами для человеческого миропорядка. Рассказы о лидийском царе Крезе или о Солоне, или о персидском повелителе Ксерксе призваны только иллюстрировать эту мысль. История выступает как цепь преступлений и наказаний. Геродот не сомневается ни во вмешательстве богов в жизнь людей, ни в божественном происхождении всех человеческих установлении. Верит и в предсказания оракулов, и в вещие сны, с помощью которых божество раскрывает смертному его будущее и предостерегает его. И хотя автор «Истории» нередко ставит под сомнение достоверность тех или иных сведений, собранных им за долгие годы путешествий, подлинной критики источников здесь, конечно же, нет. Миф переплетается с реальностью.

Совершенно иное отношение к действительности, к предмету истории мы находим у Фукидида, описавшего Пелопоннесскую войну. Времена, окутанные мифами и легендами, его не интересуют, ибо он не может сказать о них ничего определенного. Его привлекают события, современником которых он был. Их причины, смысл, значение он и пытается установить. В объяснении хода истории ему не нужно прибегать к идее вмешательства богов в жизнь людей. Подобно тому как Демокрит выводит божество за пределы природы» Фукидид выводит его за пределы истории. К тем, кто верит в предсказания или вещие сны, он относится с холодным презрением. Затмение солнца или землетрясение не имеют для него ничего сверхъестественного: он склонен давать им рациональные объяснения, так же, как Анаксагор и софисты. В каждом его суждении видна его принадлежность к новому поколению, мыслящему критически и рационалистически. Историю направляют не боги, а люди, действующие в соответствии со своей «природой», т. е. со своими интересами. «Природа» людей оказывается всегда сильнее законов и договоров. Знания человеческой натуры и ее проявлений для Фукидида достаточно, чтобы постигнуть движение современного ему общества. Он порывает с рационалистическими интерпретациями древних мифов, столь частыми у Гекатея и Геродота, и вообще отбрасывает всю мифологию. Лишь Троянскую войну он считает историческим фактом.

Хотя Фукидид имел вполне определенные политические симпатии и антипатии и не скрывает их в своей «Истории», хотя он, выходец из аристократии, выражает ее воззрения, в своем интересе к самому столкновению человеческих страстей, устремлений, выгод он способен быть объективным. Высокий интеллектуализм его сочинения сближает Фукидида с Сократом. Глубокое понимание факторов человеческого поведения, воспроизведение политического противоборства в форме столкновения пространных речей, спорящих, опровергающих одна другую, сближают его с софистами, прежде всего с его современником Антифонтом, чьи тетралогии — сборники риторических упражнений — также представляют собой столкновение речей, которыми обмениваются вымышленные истец и ответчик. Наконец, стремление объяснять исторические явления «изнутри», естественными причинами, не прибегая к идее вмешательства богов, указывает на некоторую связь «Истории» Фукидида с учениями Анаксагора и Демокрита и даже с тогдашней медициной, освобождавшейся от наследия религиозных представлений.

Бурные политические события в греческом мире и в самих Афинах V в. до н. э. нашли отражение в политической литературе, в публицистике. Беспощадная жестокость, с какой Афины обращались со своими союзниками, заставила ионийца Стесимброта, происходившего с униженного афинянами Тасоса, сочинить и распространить памфлет «О Фемистокле, Фукидиде и Перикле», где предводители афинской радикальной демократии были подвергнуты острой критике. Столь же неприязненно писал о Фемистокле и Перикле в своих «Эпидемиях» другой иониец. Ион Хиосский. Своего рода памфлетами, зеркалом общественных проблем и тенденций в самих Афинах, являются комедии Аристофана. Около 430 г. до н. э. получила распространение и антидемократическая «брошюра» «Об устройстве Афин», написанная неким сторонником олигархического правления, воспитанником софистов. Также и «Лакедемонская политейя» Крития, одного из учеников Сократа, направлена против демократии, разъясняя и восхваляя принципы государственного и общественного устройства Спарты.

 

МЕДИЦИНА И ТОЧНЫЕ НАУКИ

«Гиппократов корпус», свод сочинений врачей, принадлежавших к школе Гиппократа (вторая половина V — начало IV в. до н. э.), дает представление о медицинских знаниях и практике того времени. Медицина жрецов сменялась медициной врачей, основанной на точных наблюдениях. В приписываемом Гиппократу трактате «О священной болезни» оспаривается традиционное мнение, будто эпилепсию вызывают злые демоны, а сама эпилепсия рассматривается как болезнь мозга. Другое сочинение, «О воздухе, водах и местах», устанавливает связь между состоянием здоровья, в том числе психического, отдельных людей и народов и влиянием климатических условий. Врачи школы Гиппократа были также философами. Методы их, основанные на опыте, наблюдениях, стремлении к быстрой и правильной диагностике, применении таких профилактических мер, как диеты и гигиена, были, несомненно, плодами того же интеллектуального, культурного течения, которое породило и философию Демокрита, и «Историю» Фукидида. Гиппократ, прозванный «отцом медицины», приобрел известность во всем греческом мире и даже на Востоке. Его врачебная практика охватывала не только родной Кос, где при храме Асклепия и далее существовала знаменитая школа медицины, но и Фессалию, и Афины.

Наряду с другими заслуживают упоминания натурфилософ и врач Диоген из Аполлонии, которого сам Аристофан удостоил… насмешек в комедии «Облака». Диоген из Аполлонии различал уже «добрую кровь» из артерий и «злую кровь» из вен, хорошо разбирался он и в системе кровообращения. Назовем также Алк- меона из Кротона, который, подобно Гиппократу, видел источник недугов в нарушении гармонии между четырьмя соками или «гумбрами»: кровью, слизью, желчью и черной желчью. Отсюда: сангвиник отличается избытком крови в организме, у флегматика слишком много слизи, холерик страдает чрезмерным количеством желчи, а меланхолик — черной желчи. Если не объяснение, то хотя бы само выделение этих четырех типов человеческих темпераментов было унаследовано позднейшей наукой и дошло до наших дней, как и бессмертное правило Гиппократа для врачей: не навреди.

О медицинских знаниях мы можем до некоторой степени судить благодаря «Гиппократову корпусу», содержащему 53 медицинских трактата. О точных же науках известно очень мало. Однако многочисленные имена математиков и астрономов того времени, сохранившиеся в античных сочинениях, говорят о том, что и эти науки развивались успешно. Достаточно вспомнить математика и астронома Метона из Афин, которого тот же Аристофан увековечил, изобразив в карикатурном виде в комедии «Птицы». Между тем Меток сконструировал солнечные часы и провел реформу календаря.

 

АТТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Подобно тому как эпоха архаики в Греции выразила себя в лирике, V век (до н. э.), когда центром литературного, поэтического творчества стали Афины, заговорил языком аттической трагедии и комедии. Трагедия (буквально — «песня козлов») возникла из хоровой песни, из дифирамба, распевавшегося «сатирами», одетыми в козлиные шкуры и изображавшими постоянных веселых спутников бога вина Диониса. Такие «хоры козлов», или сатиров, существовали уже в VII в. до н. э. во всей Греции. Решающим же в рождении аттической трагедии стало учреждение афинским тираном Писистратом общегосударственного праздника Великих Дионисий, благодаря которым народный культ Диониса опирался теперь на официальную поддержку властей. Когда поэт Феспид добавил к хору актера, «отвечающего», ведущего с хором диалог, трагедия превратилась в драматическое действо. Поначалу участники представления разыгрывали сцены из мифов только о самом Дионисе, позднее очередь дошла и до других мифов. Оставалось лишь Эсхилу в первой половине V в. до н. э. вывести перед зрителями также второго актера, а Софоклу — третьего, и древний «хор козлов» окончательно преобразился в драму.

Но происхождение греческой трагедии от хоровой песни сказалось в том, что и в дальнейшем хор играл в драме не меньшую роль, чем актеры. Это сближает греческую трагедию с нынешней оперой или ораторией. Темы и сюжеты трагедий также не были произвольно выбранными, но заимствованными из мифологии. <Персы» Эсхила или «Завоевание Милета» Фриниха — редчайшие исключения, подтверждающие правило.

Как и эпическая поэзия Гомера, греческая трагедия исполняла не только эстетические функции, но и дидактические, воспитывающие. Великие трагедиографы V в. до н. э. стремились не только заинтересовать зрителя, но и устрашить, потрясти, наставить, показать на примере судеб хорошо всем известных героев мифов действие божественных законов, управляющих жизнью людей.

От современного аттический театр отличался, однако, не только тем, что показывалось, но и тем, как он был устроен. Представления длились лишь три, дня, во время праздника в честь Диониса. Давали подряд три трагедии, а затем «сатирову драму» — еще один инсценированный эпизод из мифологии, но уже в облегченном, веселом, забавном освещении, что позволяло зрителям снять напряжение от трагедий. Каждый из трех драматических поэтов, соревновавшихся друг с другом в эти дни, выносил на суд зрителей всю тетралогию, т. е. полный цикл из трех трагедий и одной «сатировой драмы». Представление шло под открытым небом, на круглой площадке — орхестре. Скамьи для зрителей были вырублены прямо в каменистом склоне Акрополя; именно этот простейший зрительный зал назывался театроном. В таком огромном открытом театре нельзя было рассмотреть ни мимики актеров, ни детали костюмов, поэтому участники представления выходили на сцену в длинных, торжественных одеяниях и в больших традиционных масках, которые должны были обозначать или сценический тип персонажа (царь, старик, женщина — женские роли также играли мужчины), или душевное состояние (радость, горе, надменное величие, отчаяние). Приходилось увеличивать и фигуру актера, надевать особую высокую обувь — котурны. Стоя на котурнах, трагический актер произносил возвышенные монологи, написанные языком, далеким от повседневного. Все это отвлекало зрителя от рутины обыденной жизни, наполняло душу торжественностью, ощущением большого праздника. Именно театр был главным событием для афинян в дни Великих Дионисий, справлявшихся в конце марта — начале апреля.

Аттическая трагедия обязана своей неувядающей славой трем великим поэтам V в. до н. э.: Эсхилу, Софоклу и Вврипиду. Первый из них, хотя и принадлежал по рождению к аристократии, тесно связан всем своим творчеством с идеей нарождавшейся афинской демократии. Это видно не только в «Персах», где терпят поражение от афинян восточный деспотизм и произвол персидского царя Ксеркса, но и в наиболее совершенном, быть может, сочинении Эсхила, в «Орестее»: установленный Афиной суд, ареопаг, выносит приговор Оресту и тем самым старому родовому праву, праву кровной мести. Так, рождение новых общественных форм совпадало и находило выражение в рождении новых форм эстетических, художественных. В трагедии «Прикованный Прометей» люди, овладевшие огнем и другими плодами тогдашней цивилизации, бросают устами измученного титана Прометея вызов всемогуществу Зевса, представленного здесь жестоким, внушающим ненависть тираном. Симпатии автора, сочувствие зрителей оказывались на стороне героя-человеколюбца и богоборца.

Разумеется, Эсхил, как это было свойственно людям его поколения, мыслил еще всецело в понятиях религиозно-этических. Как и в элегиях Солона, границы правды, справедливости, блага очерчены в большинстве его трагедий божеством, вознаграждающим за добро и карающим за зло. за нарушение им же установленных пределов в поведении смертных. Неотвратимый закон справедливого возмездия проявляется в судьбах почти всех героев Эсхила.

Если у Эсхила воля богов, как правило, справедлива, то у Софокла она прежде всего всесильна, этический же смысл ее скрыт от смертных. Конфликт его трагедий — в драматическом противоборстве человека и неотвратимого рока. Установленные богами неписаные законы требуют похоронить мертвое тело, чтобы душа нашла вечное успокоение в подземном царстве Аида, но дерзкий человек, ссылаясь на введенные им же государственные законы, пытается этому воспрепятствовать, и тогда все возможные несчастья одно за другим обрушиваются на него (конфликт Антигоны и царя Креонта в «Антигоне»). Пытаясь бороться с непознаваемым, предотвратить исполнение божественных прорицаний, личность сама обрекает себя на неизбежное возмездие рока («Царь Эдип»). Но так как воля богов всесильна, то и люди, осмелившиеся противостоять ей, ярки и необычны: таковы Креонт и Эдип. Величественны и могучи духом и те, кто так или иначе борется за свое право следовать неписаным божественным установлениям: галерею сильных, непреклонных и стойких героинь аттической трагедии открывают Антигона и Электра у Софокла. Это возрастающее внимание к отдельной личности, самостоятельно делающей свой жизненный выбор, отражало, несомненно, все большее значение индивидуального начала в общественном строе и культуре классических Афин. О тесной связи творчества Софокла с кругом идей и умственных интересов, господствовавших тогда в его родном городе, говорит также хотя бы то, что многие диалоги его героев выстроены по всем правилам софистического искусства спора (вспомним, например, диалог Антигоны с Креонтом). Яркие, насыщенные драматизмом трагедии Софокла не раз приносили ему награды в театральных состязаниях того времени.

Новое поколение культурных деятелей Афин заявило о себе на драматической сцене в творчестве Еврипида, хотя он и Софокл жили в одно и то же время и, насколько мы знаем, даже умерли в одном и том же 406 г. до н. э. В отличие от традиционно мыслящего, разделяющего старые религиозные верования и предрассудки Софокла Еврипид полон скепсиса, доходя до прямого богоборчества. Боги у младшего из трех великих трагедиографов жестоки и пристрастны, но не они» а безудержные порывы человеческой души определяют судьбы людей, бросая их из одной бездны страданий в другую. Для Софокла воля и авторитет Аполлона непререкаемы, абсолютны — Еврипид атакует культ грозного бога-прорицателя, называя самого Аполлона мстительным и злопамятным, как обычный смертный. Столь различное отношение к религии Аполлона имело и социальные корни. Консервативному, близкому к аристократии Софоклу памятен былой авторитет и самого бога — покровителя знатной молодежи, и его дельфийского святилища, некогда управлявшего многими сторонами жизни греков. Для демократических кругов Афин, к которым принадлежал Еврипид, страстный приверженец демократических Афин в их многолетнем противоборстве с аристократической Спартой, храм Аполлона в Дельфах воплощал в себе двусмысленную позицию его жрецов во время нападения персов на Элладу.

Не верит драматург и в божественное происхождение законов и иных норм, регулирующих социальные отношения, поведение человека. Любовь, порождение самой человеческой природы, заставляет Медею, а в другой трагедии Федру отринуть семейные узы, господствующие обычаи, традиции. Естественное право вступает в конфликт с правом, установленным людьми. Поэт обличает предрассудки, обрекавшие афинских женщин на положение, близкое к рабскому, а рабов на нечеловеческое к ним отношение и презрение хозяев. Звучит в трагедии «Троянки» и протест против наступательной войны, приносящей страдания и победителям, и побежденным; в разгар Пелопоннесской войны такая позиция Еврипида требовала от него мужества, верности своим убеждениям. Здесь вновь и вновь создатели греческого театра осознавали себя воспитателями современного им общества.

Если в центре внимания Эсхила — не отдельный герой, а само действие, сам конфликт драмы, а потому главная роль отведена не актерам, но хору, то уже Софокл решительно порвал с этой традицией. Хоровые песни, лирика отступили на второй план, значение актерских рецитации, монологов, диалогов заметно усилилось. Для Аякса, Антигоны или Электры у Софокла хор служит лишь фоном. Психологический рисунок главных ролей становился все более выразительным и четким. Еврипид выступает уже как настоящий исследователь тайников человеческой души. Такую силу выражения любви, гнева, материнской страсти, как в монологах Медеи, нелегко отыскать и в драматургии более поздних времен. Герои Эсхила, да и Софокла нисколько не меняются внутренне на протяжении всего действия. Не то у Еврипида: его героям знакомы мучительные колебания, сомнения, переходы от отчаяния к решительности, от уверенности в себе к слабости и бессильной ярости. Миф не спрашивает о психологических мотивах чьей-либо деятельности, как не спрашивают о них ни трагедии Эсхила, ни «История» Геродота. Трагедии Еврипида, как и «История» Фукидида, реалистичны и ищут причины поступков человека в нем самом.

Более естественными становились и диалоги. У Эсхила герои произносят либо длинные патетические тирады, либо короткие, в один стих, реплики. В диалогах у Еврипида почти нет никакой стилизации, никакой искусственности: герои говорят так, как говорят обычные люди, только находящиеся в большом волнении или мучимые сильными страстями. От десятилетия к десятилетию аттическая трагедия развивалась в направлении ко все большей занимательности, динамичности, напряженной интриге, неожиданным поворотам сюжета. В трагедиях Еврипида зрителей ждали быстрые смены ситуаций, непредсказуемое развитие действия (конечно, в рамках некоторых канонических требований жанра), внезапные узнавания и разоблачения. В его сочинениях сюжеты часто заимствованы из мифов менее известных, интерпретированных весьма произвольно; много реалистических, бытовых подробностей и прямых политических аллюзий; язык более привычный и естественный. Трагедия богов и героев превращалась в трагедию людей. Еще древние говорили, что Софокл представил человека таким, каким он должен быть, а Еврипид — таким, каков он есть. Когда Ясон в «Медее» выступает трусливым и низким, а Электра, царская дочь, — женой бедного крестьянина, миф разрушается, священная легенда становится светским повествованием.

Так как трагедия родилась из хоровой лирики, из дифирамба, то музыка играла всегда важную роль в греческом театре, даже тогда, когда внимание авторов и зрителей было перенесено с хора на актеров. Трагедия складывалась из двух частей: лирико-орхестровой, целиком возложенной на хор и не связанной с действием непосредственно, и сценической, или миметической, охватывающей монологи и диалоги. Наряду с актерами в этой части проявлял себя и хор в лице своего предводителя, называемого корифеем. Лирическую партию пели, сценическая состояла из рецитации под аккомпанемент флейты. Так соединялись разговорная речь, декламация под музыку, т. е. мелодекламация, и собственно пение. Следует, однако, помнить, что пение в древности было ближе к мелодекламации, чем к сегодняшнему вокалу, а рецитации античных актеров больше напоминали пение, чем современные разговоры на сцене. Кроме того, сценической части предшествовали фрагменты, написанные лирическими стихотворными размерами, а пение сопровождалось выразительной жестикуляцией. Помимо чисто речевых и хоровых сцен в классической греческой трагедии был так называемый комнос — совместная певческая партия солиста и хора, продолжавшая традиции погребальных песен: жалобным стенаниям актера вторил рефреном хор.

Трагические поэты должны были быть и превосходными музыкантами. Особенно славились прекрасными, сладкозвучными мелодиями трагедии Фриниха. Свободой и разнообразием композиции отличаются также лирические, хоровые партии у Эсхила. Зато в трагедиях Софокла элемент музыкальный не играет значительной роли: музыка лишь сдерживала бы живое, динамичное развитие действия. Однако и Софоклу удавалось добиться в хоровых партиях редкого совершенства мелодической структуры. Еврипид в известном смысле восстановил музыку в ее правах на сцене, но не путем усиления хора, а тем, что актеры исполняют большие сольные арии; хоровые же партии были очень мало связаны с действием драмы, производя чисто музыкальный эффект. Сольные арии у Еврипида, исполненные экспрессии, требовали немалой виртуозности в исполнении, что вело к профессионализму и выделению театральной музыки в особый вид творчества.

 

АТТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

Как возникла трагедия, еще не совсем ясно. Но генезис комедии вообще загадочен. Первая сохранившаяся целиком комедия, «Ахарняне» Аристофана, была представлена публике только в 425, г- до н. э. От комедий более ранних до нас "дошли одни названия и небольшое число отрывков. Уже Аристотель не смог высказать никакого определенного суждения о происхождении аттической комедии. Анализ структуры сохранившихся комедий показывает, что и этот новый литературный жанр сочетал в себе прежде всего элемент хоровой и элемент драматический. Комические хоровые песни зародились в сельской Аттике, ведь и само слово «комедия» значит «песня комоса» — праздничного деревенского шествия. Соединение этих песен с драматическими сценками веселого, забавного содержания и дало новый жанр — комедию.

Драматический элемент ее, комические сценки встречались и за пределами Аттики: например, в дорических областях. Есть сведения о реалистических фарсах, разыгрывавшихся в Мегаре, с устойчивыми комическими типами, напоминавшими позднейшую комедию дель арте. Здесь выступали перед зрителями прожорливый повар Месон или же притворяющийся глухим, а на самом деле все прекрасно слышащий Милл.

Самым плодовитым создателем подобных жанровых сценок можно считать сицилийца Эпихарма (конец VI — первая половина V в. до н. э.). Он также пародировал мифы и ввел целую галерею комических образов, вроде грубого, неотесанного селянина или прихлебателя, гоняющегося за хорошим обедом. Но все это были лишь зачатки комедийного жанра. Будущее принадлежало комедии аттической, соединившей, как уже говорилось, драматические сценки с задиристыми деревенскими песенками. Другим важным, решающим моментом было обращение к сюжетам из тогдашней политической жизни Афин. И сегодня поражает необычайная изобретательность афинских комедиографов, богатство фантазии, сила язвительной сатиры и постоянная острая политическая злободневность. Лирика, политика, грубый площадной юмор, непристойности, пафос — все смешивается в древнегреческой комедии, обеспечивая ей долгую жизнь в веках.

Таковы комедии Аристофана, единственного творца аттической, точнее, так называемой старой аттической, комедии, чьи произведения дошли до нашего времени не только во фрагментах, но и целиком. Его предшественниками, смело соединившими фаллические шутки и похабщину с политической сатирой, были Эвполид и Кратин, которые вместе с Аристофаном образуют такую же триаду выдающихся талантов в комедии, какую Эсхил, Софокл и Еврипид составляют в трагедии. Старая аттическая комедия строится на многих фантастических представлениях, перевертышах, пародии. В несохранившейся своей комедии «Дионисалександрос» Кратин изображает дело так, будто судьей, призванным решить спор трех богинь о том, какая из них самая красивая, был не Парис, а сам бог Дионис. Он-то и получил от Афродиты прекрасную Елену, увез ее в Трою; когда началась война, убежал, но был пойман и отдан в руки ахейцев, Елена же досталась Парису. Внимание афинян привлекали не только смелое пародирование эпического сказания, мифа, но и прямой политический намек на первое лицо в государстве, Перикла: как Дионис троянцев, так он вовлек в войну афинян. Образ Диониса становился лишь маской, под которой должен был скрываться Перикл, считавшийся виновником Пелопоннесской войны.

Так аттическая комедия разыгрывала в аллегориях и символах реальные политические драмы великого города.

Острие тех комедий, содержание которых нам известно, было направлено обычно против вождей радикально-демократической группировки: Перикла, позднее Клеона и Гипербола. Не удивительно, что комедиографы охотно восхваляли прошлое и в политике, и в искусстве. Не только Аристофан в «Лягушках» славил старого Эсхила, с неприязнью отзываясь о новаторе Еврипиде. И другие авторы комедий любили выводить на сцену персонажей минувших эпох, противопоставляя им ныне живущих. В «Законах» Кратина к зрителям со сцены обращался сам Солон, призывая афинян вернуться к стародавней простоте нравов. В комедии «Демы» Эвполид как бы вызывал из подземного царства мертвых Мильтиада, Аристида, того же Солона, которые затем вновь спускались в мрачный Аид.

Политическая заостренность старой аттической комедии хорошо видна на примере творчества Аристофана, близкого по своим симпатиям к консервативному аттическому крестьянству и средним слоям городского населения, демоса. В годы Пелопоннесской войны, опустошавшей поля и подрывавшей торговлю, комедиограф вел настойчивую пропаганду мира (комедии «Ахарняне», «Мир», «Лисистрата»). В «Ахарнянах», старейшей из сохранившихся комедий Аристофана, поставленной в 425 г. до н. э, устами героя, обычного афинского гражданина Дикеополя, автор издевался над воинственностью афинских политиков и восхвалял мир. Фантазия Аристофана смела и великолепна: Дикеополь, пресыщенный тяготами войны, решает заключить со Спартой свой, отдельный мир. Бог земледелия привозит ему из Спарты «пробы» мира в разных бутылочках: здесь и пятилетний мир, и десятилетний, и тридцатилетний. Дикеополь отведывает из каждой бутылки и выбирает, наконец, мир самый «вкусный» — тридцатилетний, за восемь драхм. За прологом наступала важнейшая во всякой аттической комедии часть — агон, т. е. сцена спора двух противников. Искусно подобранными аргументами Дикеополю удается убедить в правильности своего решения, своего выбора разгневанных жителей аттической общины (дема) Ахарны, жаждущих отомстить спартанцам за разоренные виноградники. Война продолжается, а Дикеополь и его семья наслаждаются благами мирной жизни, ведут выгодную торговлю со всеми греческими государствами. И вот Дикеополь собирается на пир, а военачальник Ламах — в зимний поход. Первый возвращается веселый, захмелевший, разнеженный, второй — израненный и побитый. Фантазия переплетается с реальностью, злободневность показанного на сцене не вызывает сомнений у зрителей, и теперь они сами должны поразмышлять над своим выбором.

Тему антивоенную продолжают, как уже говорилось, комедии «Мир», где только соединенными усилиями людям удается вывести из заточения столь желанную им богиню Эйрене (Мир), и «Лисистрата»: здесь дело мира берут в свои руки женщины во главе с Лисистратой, решившие не подпускать к себе мужчин, пока те не положат конец ужасной войне.

Но самой знаменитой оказалась комедия «Всадники», сатирическое острие которой направлено против афинского демагога, политического лидера радикальной демократии, владельца кожевенной мастерской Клеона. Почти совсем оглохший, одряхлевший, поглупевший старец, которого посулами и уговорами пытаются склонить на свою сторону спорящие Кожевенник и Колбасник, носит здесь имя Демос и олицетворяет афинский народ, лишившийся традиционной доблести и ставший жертвой корыстолюбивых демагогов. В конце концов Колбасник хитростью и подкупом привлекает на свою сторону старика Демоса, Кожевенник (Клеон) посрамлен и изгнан, а сам Демос, искупавшись в волшебной воде, вдруг предстает молодым, полным героических сил и получает вдобавок тридцать лет мира. Побеждает трезвая, рассудительная, умеренная политика, обещающая людям спокойную и обеспеченную жизнь. При этом Аристофан не ставит под сомнение сами основы демократического устройства Афин, но лишь обличает дурных вождей народа, которые вовлекают доверчивых людей в пучину войны, а сами наживаются на их бедствиях. Аристофан был понят правильно: его комедия «Всадники» получила у афинских зрителей самую большую награду.

Еще более заметны консерватизм комедиографа, его подозрительное отношение ко всяким «новшествам», способным пошатнуть традиционную полисную мораль, в комедиях «Лягушки» и «Облака». К таким «новаторам» автор непримирим, будь то поэт Еврипид или философ Сократ, представленный нелепым и аморальным, способным научить молодежь лишь криводушию да непочтительности к старшим. Сын главного героя, Стрепсиада, послушав рассуждения Сократа, принимается избивать отца, оправдывая свои действия софистическими обоснованиями вседозволенности. А отцу не остается ничего иного, как в бешенстве поджечь дом вредоносного философа.

Однако не только сын Стрепсиада, но и все афинское общество прошло в V в. до н. э. школу софистов, Сократа, новых поэтов. Щедрая комическая фантазия, необузданная веселость, шумный, полнокровный смех отступали, сменяясь иронией, язвительной усмешкой, увлечением живой, психологически тонкой интригой, а не дерзкими политическими выпадами, побоями и откровенными непристойностями. Вместо легко угадываемых политических персонажей пришли на сцену столь же хорошо знакомые зрителям бытовые типы: подвыпившие гуляки, прихлебатели, гетеры, иноземцы, повара, флейтисты, врачи и т. д. Новые жанровые свойства комедии заметно изменили и ее форму: значительно меньшей стала роль хора, исчез агон, хоровые партии уступили место простым вокально-танцевальным вставкам. Так родилась средняя, а затем и новая аттическая комедия.

 

АРХИТЕКТУРА

Когда войны с персами закончились победой греков, а Афины, возвысившись над своими союзниками, получили возможность распоряжаться огромными финансовыми средствами, когда, наконец, началась разработка залежей мрамора в Пентеликоне в Аттике» архитектура вступила здесь в пору наивысшего расцвета. Хотя главным центром художественной творческой деятельности были, особенно во второй половине столетия, Афины, другие области Эллады также украсились новыми великолепными постройками. Вспомним хотя бы храм Зевса в Олимпии в северозападной части Пелопоннеса, выдающееся творение архитектора Либона из Элиды, характерный образец так называемого «сурового» стиля, царившего в дорических землях в первой половине V в. до н. э. Немало памятников его можно встретить в Сицилии и Южной Италии: святилище Зевса в Агригенте, шестиколонный храм Посейдона в Песте в Лукании и др.

Но наибольшего размаха достигло монументальное строительство в Афинах при Перикле: за неполных два десятилетия были воздвигнуты Парфенон, Пропилеи, небольшой храм Афины-Победительницы; позднее также Эрехтейон. Бросается в глаза стремление сочетать элементы ионийской и дорической архитектуры. Подлинной гармонии удалось достичь строителям Парфенона Иктину и Калликрату. Колонны храма имеют такую же высоту, что и колонны храма Зевса в Олимпии, но на смену тяжелым пропорциям «сурового» стиля Пришли стройность, изящество. Влияние ионийских традиций сказалось в появлении фриза с внешней стороны западной части сооружения. К соединению обоих стилей стремился и архитектор Мнесиклет, создатель величественных ворот, ведущих на Акрополь, — Пропилеев (438–432 гг. н. э.): ионийские колонны соседствуют здесь с дорическими. Напротив, в архитектуре красивого миниатюрного храма Афины-Победительницы преобладают ионийские черты, хотя построил его тот же Калликрат, что вместе с Иктином прославил город дорическим монументальным Парфеноном. Также в духе ионийских традиций сооружен был во время Пелопоннесской войны Эрехтейон, расположенный весьма живописно, на разных уровнях, со знаменитыми кариатидами с южной стороны здания.

Все эти замечательные творения афинских зодчих сосредоточены на Акрополе. В этом нет ничего удивительного: господствуя над городом, он был в правление тиранов ненавистным центром узурпаторской единоличной власти, в V же веке до н. э. стал дорогим для граждан символом их демократического, свободного государства. А улицы города оставались узкими и кривыми, дома — низкими, приземистыми, скромными. Лишь новый, только что отстроенный порт Пирей свидетельствовал о том бурном развитии всех сторон жизни, которое переживали тогда Афины. О том же говорила и еще одна постройка светского характера: воздвигнутый при Перикле Одеон, где проходили музыкальные состязания. Об украшении и благоустройстве родного города заботился, впрочем, и предшественник Перикла, аристократ Кимон. На рыночной площади, агоре, он посадил столь любимые греками тенистые платаны, а в предместье Афин, в роще, посвященной герою Академу, заложил гимнастические площадки, воздвиг колоннады, дававшие тень в часы нестерпимого южного зноя. Самая же красивая колоннада стояла на агоре — это была хорошо известная историкам искусств и философии Стоя Пойкиле, «расписной» портик, украшенный живописью Полигнота и других мастеров. Росписи прославляли великие деяния афинян, начиная с легендарной войны против амазонок и до исторической битвы под Марафоном. Наконец, еще одним памятником классической эпохи были знаменитые Длинные стены, связывавшие Афины с портом Пирей.

 

СКУЛЬПТУРА

Еще до греко-персидских войн в скульптуре стали заметны новые художественные тенденции, обнаружившие себя хотя бы в статуе коры, подаренной божеству неким Эвтидиком. Она явно отличается своими строгими очертаниями и пропорциями от старших «сестер» с их локонами и «архаической улыбкой». Новый стиль, названный «суровым», заявил о себе в статуях тираноборцев Гармодия и Аристогитона, поставленных скульпторами Критием и Несиотом в 476 г. до н. э. на афинской агоре вместо группы других, более старых статуй, уничтоженных во время персидского завоевания. Полные серьезности и достоинства, величественные в своей целостности, обе фигуры должны были производить на современников совсем иное впечатление, чем скульптура эпохи архаики с ее тщательно разработанными деталями, но без гармонии, целостной композиции, силы. Этот новый, «суровый» стиль, создатели которого известны нам только по именам: Калон, Главкиад из Эгины, Агелад из Аргоса, Пифагор из Регия и др., представлен памятниками из разных областей греческого мира. Лучший образец этого стиля — мраморная скульптура, украшающая фронтоны храма Зевса в Олимпии (70-е годы V в. до н. э.). На восточном фронтоне мы видим группу, центральные фигуры которой — Зевс и стоящие возле него в ожидании герои мифа Пелопс и Эномай, На западном фронтоне изображены слившиеся в схватке лапифы и кентавры; над ними возвышается спокойно-величавая фигура Аполлона. Такова эта суровая, сдержанная скульптура нарождавшейся классической эпохи.

Полноты классического, совершенства греческая пластика достигла во фризах Парфенона, созданных несколькими художниками под руководством великого Фидия, друга Перикла, в 50—40-х годах V в. до н. э. На фризе с северной стороны здания представлена праздничная панафинейская процессия: всадники одновременно величавы и динамичны; исполнены гармонии фигуры юношей, несущих на плечах ритуальные сосуды — гидрии. Идеал человеческой личности воплощен Фидием в больших культовых статуях Афины Парфенос и Зевса Олимпийского. Фигура богини, высотой 12 м, выполнена из слоновой кости и золота и стоит внутри храма Парфенон. Она свидетельствует о том, что знаменитому мастеру удалось преодолеть жесткость, суровость раннеклассического стиля, сохранив его дух серьезности и достоинства. Мягкий, глубоко человечный взгляд всесильного бога Зевса заставлял всякого, кто пришел в его святилище в Олимпии, позабыть на время о гнетущих душу заботах, вселял надежду.

О трудах и днях Фидия есть немало сведений, а вот о жизни двух его современников, Мирона и Поликлета, мы не знаем почти ничего. В творчестве каждого из них общие принципы классического искусства реализованы по-разному. Мирон был немного старше Фидия и происходил из деревеньки Элевтеры на границе Аттики и Беотии. Поистине бессмертную славу принес ему его «Дискобол». Стоит бросить взгляд на эту всемирно известную статую и сравнить ее с архаическими «Аполлонами», чтобы понять, как далеко и быстро ушло вперед греческое искусство за эти сто лет. Сам замысел мастера — представить атлетическую фигуру в движении, с торсом, наклоненным вперед, во всем напряжении физических сил — был удивительно смелым для того времени. Нечего и говорить, что добиться такого совершенства в передаче динамики' человеческого тела, усилий каждой мышцы мог только очень наблюдательный художник и глубокий знаток анатомии.

Третьим великим классиком греческой скульптуры был Поликлет из Аргоса, работавший некоторое время в Афинах. Издавна искало искусство древней Эллады знания совершеннейших пропорций человеческого тела. Определить и пластически передать эти пропорции выпало на долю Поликлету. Установленный им канон более ста лет господствовал в греческом искусстве, пока ему на смену не пришел новый, открытый скульптором Лисиппом. Согласно канону Поликлета, длина ступни должна была составлять 1/6 длины тела, высота головы — 1/8. Эти и другие соотношения строго соблюдены в фигуре «Дорифора», воплотившего в себе тогдашний идеал мужской красоты. Новая гармония классического периода строится на контрасте: благодаря напряжению правой ноги и левой руки и сознательному снятию нагрузки с левой ноги и правой руки фигура гармонична, исполнена спокойствия, величия, свободы. И Фидий на парфенонских фризах, и Мирон в «Дискоболе», и Поликлет в «Дорифоре» изображают людей идеальных, таких, какими они должны быть.

Понятно, что подобная жесткая ориентация на идеал, на гармонию и равновесие не могла господствовать в искусстве безраздельно. Уже в мраморной скульптурной группе, называемой «Три Мойры» и украшающей восточный фронтон Парфенона (предположительно 432 г. до н. э.), угадываются будущие тенденции, стремление к большей мягкости и плавности форм. Это направление развития классического стиля представлено ив изображениях богини Никэ Аптерос на балюстраде храма Афины-Победительницы на Акрополе. Фигуры стройны и динамичны и вместе с тем мягки, женственны, необычайно обаятельны.

Но в те же самые годы заявили о себе и тенденции противоположные — сознательная архаизация, возвращение к доклассическим формам. Подобные стремления хорошо видны, например, в творчестве ученика Фидия, Алкамена (хотя бы в его «Гермесе Пропилейском»). Но, как греческая трагедия у Еврипида во время Пелопоннесской войны начала утрачивать многие характерные черты классического искусства, так и в скульптуре уже на исходе, V в. до н. э. появилось немало стилистических признаков, свойственных, скорее, искусству следующего столетия.

 

ЖИВОПИСЬ

О живописи того времени мы знаем гораздо меньше, чем о скульптуре или об архитектуре. Судить о ней можно только по вазовым росписям. Как и прежде, художники не ограничивались темами, взятыми из мифологии, но часто обращались также к сюжетам из жизни обыденной, бытовой, а иногда вдохновлялись и большими историческими событиями. Мы уже говорили о творчестве первого известного греческого живописца в Афинах, Полигнота с острова Тасос, который вместе со своими учениками расписал сооруженный при Кимоне портик Стоя Пойкиле сценами героических сражений афинян с их легендарными и историческими противниками. Картины Полигнота и его учеников написаны или в технике фрески, или же на деревянных досках, покрытых белым гипсовым раствором. Достоинство живописи Полигнота состояло в великолепном мастерстве рисунка, из красок же он использовал лишь четыре: белую, черную, красную и желтую.

Превзошел его выдающийся художник следующего поколения. Аполлодор, прозванный «мастером теней». Изобретение новой техники приготовления краски с применением яичного желтка, техники, близкой к нашей темпере, позволило ему ввести светотени, полутона, перспективу. Примеру Аполлодора последовали в годы Пелопоннесской войны еще трое мастеров, ни один из которых не был афинянином по рождению: Зевксис из Гераклеи, Паррасий Эфесский и Тимант с острова Кифн. Они лишь в небольшой мере обращались к мифологии, предпочитая натюрморты, жанровые сценки, эротику — то, что было потом характерно для искусства эпохи эллинизма. Все они знали ремесло живописца в совершенстве: анекдот о Зевксисе, изобразившем виноград так, что птица прилетела его клевать, был очень популярен у античных авторов.

К счастью, наши знания о греческой живописи V в. до н. э. не сводятся к тем сведениям, которые можно найти в литературных источниках. Сохранились многочисленные вазы, расписанные в технике краснофигурной живописи, утвердившейся в Греции примерно в 530 г. до н. э. Первые полвека господствовал и здесь «суровый» стиль, сменившийся затем стилем «свободным». Вазовые росписи были тесно связаны в своем развитии с живописью монументальной, заимствуя у нее темы и технические достижения. Мы знаем, что Полигнот, создавая свои картины и фрески, часто располагал сцены и фигуры в несколько ярусов, отделенных один от другого волнистой линией. И вот, в росписях одного кратера, находящегося сегодня в Лувре (около 460 г. до н. э.), в сцене, где Аполлон и Артемида пускают смертоносные стрелы в детей дерзкой Ниобы, фигуры также расположены на разных уровнях, как бы одна над другой. То же самое мы видим и на фрагменте росписей кратера из Болоньи, где изображен герой Тесей на морском дне. Не вызывает также сомнений, что полная трагизма и внутреннего напряжения сцена гибели от руки Ахилла прекрасной амазонки Пенфесилеи является не чем иным, как воспроизведением некоего не известного нам шедевра фресковой живописи.

Свобода, тонкость, изысканность рисунка, проявившиеся, например, во фрагменте «Пенелопа и Телемах» (середина V в. до н. э.), по праву снискали этому стилю краснофигурной живописи название «свободный». Стиль этот присущ не только краснофигурной керамике, но и белогрунтованным полихромным лекифам — тонким, удлиненным кувшинчикам. Изготовляли их во многих афинских мастерских, а предназначались они для хранения благовоний; лекифы ставили затем на могилы усопших. Если в росписях лекифов преобладают мотивы, связанные с культом мертвых (часто изображали, например, Харона в ладье, на которой он перевозит души умерших в царство Аида), то живопись на краснофигурных амфорах отмечена традиционной, так называемой панафинейской техникой. С одной стороны помещали изображение Афины с копьем, а с другой — сцену каких-либо спортивных состязаний: пятиборье, бег и т. п. Вазовые росписи того времени напоминают об известных мифах, о гомеровском эпосе. Но они же рассказывают зачастую и о реальной жизни тогдашних греков, представляя религиозные обряды, развлечения, состязания. Мы видим школу и кузницу, гончарную мастерскую и пекарню, прядильщиц и танцовщиц.

Пелопоннесская война нанесла непоправимый ущерб искусству вазовых росписей, ибо рынки сбыта керамических изделий из Афин заметно уменьшились. Неизбежно понизился и уровень мастерства художников, более ограниченным, однообразным и банальным стало содержание росписей. Связь с монументальной живописью, также переживавшей кризис, прервалась: все попытки применить в росписях керамики новые приемы, разработанные Аполлодором и его последователями, закончились неудачей.

 

Глава V. Классическая Греция в IV в. до н. э

 

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Преобладание Спарты в греческом мире после ее победы над Афинами оказалось недолговечным, как недолговечным было и установленное спартанцами в греческих городах аристократическое правление. Вовлеченные в войну против персов в Малой Азии, спартанцы вынуждены были ослабить свой контроль над побежденными полисами, в результате чего Афины смогли избавиться от власти 30 тиранов, навязанных им Спартой в 404 г. до н. э., а еще примерно через четверть века, в 379 г. до н. э., демократическая партия во главе с Пелопидом победила в Фивах. Еще год спустя Афины возобновили Морской союз. С 371 по 362 г. до н. э. победы талантливого фиванского полководца Эпаминонда над спартанцами обеспечивали Фивам кратковременную гегемонию в Элладе. Со смертью Эпаминонда звезда Фив закатилась, но и могущество Спарты было к этому времени уже сломлено. Вместе с тем после неудачной войны афинян с их союзниками (357–355 гг. до н. э.) распался и Второй морской союз, и это стало последним шагом к окончательному политическому раздроблению страны.

Между тем на сцене появилось новое действующее лицо, уже вскоре громко заявившее о себе. Это была архаическая по своим общественным и политическим порядкам, полуварварская Македония, которая, однако, в лице царя Филиппа II нашла себе весьма умелого и способного правителя. Пока Афины воевали со своими союзниками, Филипп II овладел греческими городами на македонском побережье и золотыми рудниками во Фракии, дававшими ежегодно 1000 талантов дохода и составившими основу экономической силы Македонии. Позднее, воспользовавшись "священной войной" фиванцев с фокейцами, Филипп по призыву Фив ввел свои войска в Среднюю Грецию. Фокида была разгромлена, а ее место в Дельфийской амфиктионии завяла Македония. С этих пор, подчинив себе ранее Фессалию, Филипп мог уже грозить Фивам и Афинам. Афино-македонский мир 346 г. до н. э. несколько отодвинул роковую развязку, но семь лет спустя мир был расторгнут, македонцы заняли Элатею — ключевой пункт на пути в Среднюю Грецию, к Фивам и Афинам. Осознав, наконец, размах грозящей опасности, Афины, Фивы и некоторые другие греческие полисы, отбросив разногласия, заключили союз для спасения Эллады. Но было поздно: в неудачной для греков битве под Херонеей в 338 г. до н. э. Филипп II разрушил последнее препятствие на своем пути к господству над всей Грецией. С поражением союзнических войск под Херонеей страна лишилась независимости. Созданный македонским царем Коринфский союз греческих городов-государств формально был союзом против Персии, фактически же призван был утвердить в Греции гегемонию Филиппа, возглавившего вооруженные силы союза.

Одновременно Македония выступила как опора и гарант социального мира в Греции: в городах-участниках Коринфского союза запрещались междоусобные войны, внутренние перевороты, противозаконные казни и конфискации имущества, а также массовые освобождения рабов, часто практиковавшиеся прежде для усиления тех или иных заговорщицких группировок. Такая ориентация царя Филиппа снискала ему поддержку значительной части собственников в греческих полисах, где сложились влиятельные промакедонские силы. Беспрерывные войны конца V — первой половины IV в. до н. э. обескровили греческую экономику, подорвав прежде всего земледелие и торговлю и нанеся невосполнимые потери среднему крестьянству. Разорившиеся крестьяне массами хлынули в города, пополняя низший слой городского населения, бедноту, плебс.

Другая сторона того же процесса — концентрация земельной собственности в руках немногочисленной прослойки богачей, скупавших за бесценок самые плодородные участки. Кризис торговли в связи с затяжными военными действиями привел также к разорению мелких ремесленников и концентрации ремесел в самом городе. Главной производительной силой на полях и в мастерских стали в IV в. до н. э. рабы. Массовое использование дешевого рабского труда грозило еще больше подорвать благосостояние свободных крестьян и ремесленников. За 150–180 драхм можно было купить неквалифицированного раба для лаврионских серебряных рудников; квалифицированный же раб стоил намного дороже: 5 мин и больше. Около 50 обученных рабов трудились в мастерских отца Демосфена. В подобных мастерских существовало далеко идущее разделение труда: по свидетельству Ксенофонта, один раб изготовлял мужскую обувь, другой — женскую; один кроил кожи, другой шил. В мастерских отца Демосфена вырабатывались только клинки для мечей, рукояти же он покупал готовыми у иного мастера. Владельцами таких крупных предприятий становились разбогатевшие свободные ремесленники, купцы и ростовщики, нажившиеся в ходе затяжного кризиса.

Все заметнее были в IV в. до н. э. контрасты между бедностью и богатством в среде свободных граждан. Даже в самом маленьком тогдашнем городе, говорил Платон, есть «два города: город богачей и город бедняков». Огромное количество рабов (на исходе IV в. до н. э. лишь в Афинах их было уже 400 тыс.) и свободнорожденных бедняков представляло собой постоянную угрозу безопасности зажиточных собственников и делало особенно драгоценным для правящих кругов греческих полисов прочный социальный мир под эгидой царя Македонии. Напрасно вождь антимакедонской партии в Афинах, Демосфен, воспламенял сердца сограждан для отпора Филиппу: силы, враждебно относившиеся к демократическому правлению, рассчитывали, что победа Македонии укрепит их политические позиции и стабильность во всей Греции. Точно так же рассуждали в конце V в, до н. э. афинские аристократы, стремясь к примирению и союзу со Спартой.

 

ОБЩИЙ ОЧЕРК КУЛЬТУРНОГО РАЗВИТИЯ В IV В. ДО Н. Э

Имущественная дифференциация не могла остаться без последствий и в сфере образования, приобщения к культуре. Обучение риторике у виднейшего наряду с Демосфеном греческого оратора той эпохи, Исократа, стоило едва ли не дороже, чем обучение у софистов, и было доступно только состоятельной верхушке горожан. Все более многочисленные философские школы (за исключением киников) ориентировались также лишь на социальную элиту. Интенсивная интеллектуальная, творческая жизнь все больше сосредоточивалась на одном из полюсов общества. Характерно, что обращенное к широким массам искусство театра, получившее столь яркое развитие в Афинах V в. до н. э., уже не играло в следующем столетии прежней социально-воспитательной роли. Трагедия переживала упадок, комедия претерпела значительные изменения. Но если поэзия спустилась с высот, достигнутых ею в Греции эпохи Перикла, то проза, напротив, поднялась на небывало высокий уровень. Ораторское искусство IV в. до н. э. вплоть до последних веков античности оставалось непревзойденным образцом литературного мастерства, правильности, чистоты и красоты стиля. Еще большее влияние оказала на последующие поколения, и не только в древности, философия IV в. до н. э., представленная именами Платона и Аристотеля. Изобразительное искусство, особенно скульптуру, прославили в то время шедевры Праксителя и Скопаса, не уступавшие великим творениям Фидия, Поликлета и Мирона.

 

ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

Усердие софистов, их стремление привить молодежи навыки искусного спора, аргументированных прений на любые темы породили устойчивый интерес греков и прежде всего обитателей демократических Афин к судебным речам. Большую популярность приобрели образцовые речи в защиту и похвалу кого-либо из героев древних мифов. Так, софист Горгий, составивший похвальное слово Елене Прекрасной, имел последователей в лице ораторов Поликрата и Исократа. Появились и выдержанные в лучших традициях риторики похвальные речи жестокому циклопу Полифему, которого ослепил Одиссей, кровожадному царю Бусирису, побежденному Гераклом, гетере Лайде. Софист Алкидам не остановился даже перед тем, чтобы написать «Похвалу смерти».

На рубеже V–IV вв. до н, э. заявил о себе выдающийся афинский судебный оратор Лисий. В его речах — яркое, житейски, психологически достоверное бытовое повествование; замечательные социально-нравственные характеристики истцов и ответчиков, создающие обобщенные контрастные типы современников; простота и ясность стиля, сделавшие речи Лисня классическим образцом аттической прозы.

Великолепным стилистом был и продолжатель традиций софистов оратор Исократ. Речи, которые должны не только убеждать, но и услаждать слух, составляются из расчлененных, гармонизированных, тщательно рассчитанных даже по количеству слогов периодов, обладающих строго определенным ритмом. Этими новыми приемами ораторского искусства Исократ охотно делился со своими учениками в созданной им платной школе наподобие тех, что были основаны софистами. Открытая в 391 г. до н. э., она стала первой риторической школой с регулярным обучением. Готовила она не просто людей, владеющих словом, умеющих вести диспуты, но прежде всего хороших знатоков политической жизни и психологии, способных повести за собой сограждан в тот судьбоносный период в истории Афин, который наступил в первые десятилетия IV в. до н. э. Из школы Исократа вышли как знаменитые впоследствии ораторы Демосфен, Гиперид, Эсхин, Ликург, так и историки Феопомп, Эфор, Филист. «Риторизация» историографии была, несомненно, результатом деятельности в Афинах исократовой школы. Предпочтительное изучение людей, государственных законов, правил красноречия, отказ от натурфилософских традиций исследования природы. Космоса, материи — те особенности этой школы, которые глубоко повлияли на всю систему обучения и воспитания греческой молодежи в IV в. до н. э.

Сам Исократ, не обладавший сильным голосом, редко выступал публично, но роль его в политической жизни тогдашней Эллады весьма велика. Подобно тому как некогда Пиндар и Симонид обращались с советами к греческим правителям своего времени, Исократ также вел политическую пропаганду, распространяя публицистические сочинения, восхвалявшие аристократическое устройство доперикловых Афин и порядки при законодателе Солоне. Основываясь на этих идеалах «доброго старого времени», Исократ призывал греков сплотиться под эгидой Филиппа Македонского и обратить доблестное оружие на Восток, против давнего врага — Персии. Быть может, он не ведал, чем грозит его родине усиление Македонии. По преданию, после неудачи греков под Херонеей он по собственной воле уморил себя голодом.

Лучший из учеников Исократа, величайший греческий оратор Демосфен вырос в обстановке острой политической борьбы. Нельзя и представить себе большего различия, чем то, которое противопоставило учителю, десятилетиями терпеливо подсчитывавшему слоги в искусных периодах речей, составлявшихся в аристократическом уединении, в тиши дома, вдали от шумной рыночной площади, — ученика, воспламененного гражданственным негодованием, страстного и неуступчивого вождя антимакедонской демократической группировки в Афинах. Такие различия в характерах, жизненных, политических позициях не могли не проявиться и в различиях стилей обоих ораторов: стройность, гладкость, гармоническое совершенство речей Исократа и пафос, динамизм, огромная сила экспрессии, «мощный» стиль выступлений Демосфена. Недаром один из античных авторов, Клеохар Мирлейский, сравнивал речи Исократа с ухоженными и прекрасными телами юных атлетов на состязаниях, а речи Демосфена — с воинами в полном вооружении, грозно сверкающими оружием и доспехами.

Исократ рассчитывал, что объединение под гегемонией царя Филиппа поможет грекам решить свои проблемы путем завоевательных походов на Восток. «Нуждающееся в земле крестьянство, — писал он, — получит обширные пространства земли; бродяги, вместо того чтобы терзать Элладу, найдут применение для своей деятельности в Азии… Победа даст процветание тем, кто останется дома, и богатую добычу воинам». В противоположность этому Демосфен с самого начала был убежден в роковых последствиях победы македонского царя для независимости и демократического строя в Афинах. Своих противников — самого Филиппа II и сочувствующие ему силы в Афинах — оратор атакует беспощадно, и его речи против Филиппа («Филиппики») и «О венке» не имеют себе равных по выразительности во всей греческой литературе. Страстное слово Демосфена достигло цели: афиняне, наконец, вступили в союз с фиванцами для отражения македонской экспансии. Но, как уже говорилось, эта мера оказалась запоздалой.

Антимакедонская демократическая партия в Афинах имела и других видных политических ораторов, хотя и уступавших Демосфену. Так, Гиперида ценили не столько за силу и пафос, сколько за изящество и благозвучие его речей. Сохранилась также одна речь известного политика той же ориентации, Ликурга. К группировке филомакедонской принадлежал Эсхин, заклятый враг Демосфена, вероятно, прямо подкупленный Филиппом. Эсхин был некогда драматическим актером, поэтому стиль его речей отличался особой мелодичностью и звучностью. «Вы видите, афиняне, — начинает он одну из своих речей против политических врагов, — как иные здесь ведут происки, как смыкают ряды, как затевают уговоры по всей площади, чтобы все у нас в городе пошло не по заведенному порядку и обычаю…»

Установление в Греции македонского господства создало, естественно, неблагоприятные условия для развития традиций политического красноречия. Не удивительно, что ближайшие сподвижники Демосфена, Дейнарх и Демохар, действовавшие на рубеже IV–III вв. до н. э., — последние известные политические ораторы в Афинах.

 

ИСТОРИОГРАФИЯ

И историки в тогдашней Греции были всецело захвачены преклонением перед риторикой, магией слова. Влияния исократовой школы соединялись здесь с традициями Геродота. Разумеется, это не относится к старейшему историку того периода, Ксенофонту Афинскому, который продолжил, скорее, дело Фукидида, хотя и не имел ни глубины осмысления исторических явлений, ни остроты понимания политики, явленных в «Истории» Фукидида. С другой стороны, и Ксенофонту не чужды риторические приемы, что особенно заметно в его сочинении «Агесилай» — панегирической биографии спартанского царя, воевавшего с афинянами. Подобно своему предшественнику Фукидиду, Ксенофонт сам участвовал в тех событиях, о которых писал; тяготел к автобиографии, к воспоминаниям о людях, ему хорошо знакомых.

Участие в славном походе десяти тысяч греческих воинов, состоявших на службе персидского царевича Кира Младшего, против его брата Артаксеркса в 401 г. до н. э., а затем долгое, мучительное возвращение греков из долины Евфрата к родным берегам Средиземного моря позволили бывшему командующему этим войском Ксенофонту создать захватывающее и полное драматизма повествование — «Анабасис». Описание тягот похода, переживаний солдат, радости возвращения и сегодня не оставляет читателя равнодушным. Испытания же самого Ксенофонта на этом не закончились, и вскоре мы видим его, убежденного аристократа проспартанской ориентации, в войске Спарты, в свите царя Агесилая, ставшего в сочинении историка идеальным героем, образцом гуманного, высоконравственного поведения и на войне, и в государственной жизни. Столь же идеальным героем предстает персидский царь Кир Старший, чье формирование как доблестного мужа, способного править страной и людьми, является темой трактата «Киропедия» («Воспитание Кира»). Одновременно с образом идеального правителя в сочинениях Ксенофонта создается образ идеального государственного устройства — аристократического, монархического, основанного на господстве немногих избранных, которые, как того требовал учитель Ксенофонта Сократ, не избраны по жребию из числа простых граждан, но обладают прирожденным правом повелевать и необходимыми дарованиями и навыками правителя. Энтузиазм Ксенофонта как политического мыслителя вызывают Спарта («Лакедемонская полития», «Агесилай») и Персия («Киропедия»).

Вполне естественно, что приверженец спартанских порядков Ксенофонт, хотя родился и вырос в Афинах, предпочел провести вторую половину своей бурной жизни на Пелопоннесе, где милостью спартанских властей стал богатым землевладельцем. Самостоятельный хозяин крупного поместья, он мог с еще большим правом высказываться о том, каким должно быть правильно организованное государство, откуда ему надлежит черпать источники благосостояния, как следует устроить быт граждан (трактат «О доходах»). Если бы Афинское государство, рассуждает Ксенофонт, закупило столько рабов, что на каждого полноправного афинянина приходилось бы по три раба, и отправило их на лаврионские рудники, то добытого там серебра хватило бы на то, чтобы содержать всех свободных афинских граждан на счет государства (по три обола на человека ежедневно). Тем самым Афины сблизились бы в своих общественно-политических порядках со Спартой, чье благосостояние основывалось на труде илотов. Свободнорожденным же оставались бы лишь занятия, приличествующие аристократу: военная служба, охота, разведение псов и коней, философия. С какой нежностью думал пелопоннесский землевладелец о своей афинской молодости, об учителе и кумире юных аристократов Сократе, с какой тщательностью перебирал Ксенофонт в памяти темы философских споров, непобедимые аргументы Сократа в его беседах с людьми! Из этих размышлений родились знаменитые «Меморабилии», или «Воспоминания о Сократе», а также «Апология Сократа» и «Пир».

Прекрасное владение риторикой — лишь одна из отличительных черт стиля Ксенофонта как историка и писателя. Более поздние авторы. Эфор и Феопомп, уже целиком поставили историографию на службу риторике. Учились ли они непосредственно у Исократа или нет, во всяком случае, и «Всеобщая история» Эфора, и «Греческая история» Феопомпа несут на себе отпечаток влияний его школы. В одном из предисловий, которыми открывается каждая книга «Всеобщей истории» Эфора, доведенной до 340 г. до н. э., автор высказывает убеждение, что история должна быть прежде всего занимательной, избегать монотонности; риторика позволяет сделать изложение более драматичным; основное повествование может сопровождаться интересными и увлекательными отступлениями; в описании событий, особенно войн, сражений, важнее всего яркие детали, даже если они не во всем согласуются с исторической правдой. Подобно тому как речь оратора имеет целью восхвалить или осудить кого-либо, похвала и порицание составляют и задачу историка. Близкое родство историографии и ораторского искусства исповедовал также Феопомп, который и сам писал речи, например «Похвалу Спарте» и «Похвалу Афинам». Похвалами и порицаниями историческим героям изобилуют и его «Греческая история» и «История Филиппа», причем слов осуждения было все-таки больше, что и снискало ему прозвище «злейшего из писателей». Расцвечивая свои творения этнографическими отступлениями, рассказами о чудотворцах вроде Зороастра и Эпименида, различными современными автору сплетнями и морализаторством, Феопомп вполне искренне утверждал, что далеко превзошел и Геродота, и Исократа.

В IV в. до н. э. Греция обогатилась трудами еще двух историков, обративших свои взоры соответственно на запад и восток греческого мира. Почти в одно и то же время, в первой половине столетия, выступили: ценимый в античную эпоху Филист с «Историей Сицилии» и знаменитый последователь Геродота, врач Ктесий, долго живший при дворе персидского царя и составивший описание истории Персии. Рассказывая грекам о Персии, об Индии, где они еще не бывали, Ктесий приводит множество занимательных рассказов о диковинах Востока, о крокодилах и попугаях, которых можно научить даже говорить по-гречески. Однако как источник достоверных исторических сведений «История Персии» Ктесия значительно уступает сочинению Геродота и не имеет большой ценности. Наряду с историками-ораторами, историками-публицистами были в Афинах и своего рода «краеведы», авторы так называемых аттид, где объяснялось происхождение древних аттических культов и общественных институтов. Все эти направления в историографии получили развитие в эпоху эллинизма.

 

ФИЛОСОФИЯ

Стремясь властвовать над умами греческой молодежи, риторика обрела соперницу — философию. Влияние софистов и Сократа было огромным, и споры о добродетели и счастье, начатые в V в. до н. э., продолжились и в следующих поколениях. Политический кризис, упадок общественной жизни в греческих полисах способствовали тому, что люди все сильнее всматривались в самих себя, прислушивались к своим желаниям и нуждам, искали личного счастья в созерцании, самосовершенствовании, пытались определить свой индивидуальный образ жизни, мыслей и поведения. Не удивительно, что в обеих сложившихся тогда философских школах, кинической и гедонической, как и у Сократа и софистов, на передний план выходили проблемы этические. Обе школы были заняты поисками человеческого счастья, с подозрением относились к книжной образованности, теориям, возлагая надежды скорее на интуитивный путь познания истины, на практику.

Весьма популярна была в античности школа киническая, искавшая основу счастья в отрешении от материальных благ. Родоначальник философов-киников Антисфен, сын афинского гражданина и фракийской рабыни, довел до логического предела идею своего учителя Сократа о примате добродетели. Проповедуя, что добродетель есть единственное благо, в сравнении с которым все прочие блага, такие, как богатство или здоровье, лишены всякой ценности, философ призывал к самоотречению. «Достаточно иметь добродетель; — учил он, — чтобы быть счастливым. Проявляется же она в поступках и не нуждается ни в обилии слов, ни в обилии знаний». Безразлично, свободен ли человек или несвободен, богат или беден, — подлинную свободу, подлинную независимость от судьбы (идеал кинической философии) способна дать лишь добродетель, состоящая в том, чтобы жить в согласии с природой, ограничиваясь удовлетворением только самых насущных потребностей. Учение это несло утешение и рабу, и бедняку: каждый из них мог оказаться свободнее и счастливее человека свободнорожденного и богача. «Добродетель — орудие, которого никто не может отнять».

Пытаясь основать свою жизнь на принципах кинического учения, на пренебрежении к удобствам, ко многим принятым в обществе условностям поведения, дальше других зашел ученик Антисфена Диоген, неутомимый искатель истинной мудрости, добродетели, счастья и потому герой бесчисленных античных анекдотов. Это он, Диоген Синопский, по рассказам древних, жил на площади в простой бочке, это он днем, среди толпы, искал с фонарем того, кого мог бы назвать человеком, говоря: «Народу много, а людей немного». Он жил в полной нищете, но язвительно высмеивал пороки и смешные условности в поведении окружающих. Люди же потешались над его сумасбродствами, сохранив, однако, восхищенную память о нем. Самопрезрение к наслаждению, полагал он, благодаря привычке становится высшим наслаждением. Добродетель — не что иное, как следование во всем природе, которая ведь "требует так мало". Хотя бедняки, бессребреники, люди, не связанные заботами об имуществе, особенно легко воспринимали учение киников, не следует думать, будто это было правилом без исключений. Известен, киник Кратет из Фив, некогда богатый землевладелец, виднейший из граждан города, впоследствии вместе с женой Гиппархией обратившийся к кинической философии. Деньги свои он раздал горожанам или, по другой версии, бросил в море, а сам стал ходить по чужим домам в грубом плаще, проповедуя добродетель.

Пока бродячие философы-киники учили отречению от материальных благ и предрассудков, гедоническая, или киренская, школа призывала людей во всем руководствоваться собственными ощущениями, а значит, предаваться чувственным радостям. Истина непознаваема, объяснял основоположник гедонизма Аристипп, поэтому каждый человек должен стремиться к тому немногому, что ему доступно, — к удовольствию. «Если бы роскошь была дурна, — говорил этот выходец из Кирены, — ее не было бы на пирах у богов». Счастье — лишь совокупность минутных радостных ощущений, которыми поэтому надо дорожить и пользоваться. Переходя из города город, не чуждаясь пиров в богатых домах, знакомств с гетерами и бесед с местными тиранами, Аристипп Киренский являл собой полную противоположность Антисфену я Диогену. И все же гедонизм вырастал из той же почвы, исходил из тех же философских посылок, что и философия киников. В этом нетрудно убедиться, познакомившись с дальнейшей эволюцией гедонизма, со взглядами многочисленных учеников Аристиппа. Уже Феодор, по прозвищу Атеист, ставил прочные, длительные удовольствия выше минутных, а главное — весьма мало, едва ли больше, чем великий киник Диоген, считался с мнением окружающих, охотно эпатировал их, показывая, что не в соблюдении обычных норм поведения заключена высшая мудрость жизни.

Если киники противопоставляли себя обществу, то Феодор, открыто утверждавший культ наслаждений, делал это еще более явно. Грекам, воспитанным на образцах патриотизма времен греко-персидских войн, непривычно было слышать такое, например, суждение Феодора: «Весьма разумно, что мудрец не выйдет жертвовать собой за отечество, ибо он не откажется от разумения ради пользы неразумных: отечество ему — весь мир». По-своему близок к киникам и другой ученик Аристиппа, Гегесий. Счастье невозможно, учит он, а наслаждение состоит в отсутствии страданий. Жизнь полна мучений, боли, так что смерть столь же привлекательна, как и жизнь. Мудрому все безразлично в жизни — свобода и несвобода, богатство и бедность, а потому стремиться к наживе, к почестям, к обретению материальных благ — удел неразумных. Нетрудно заметить, что из учения Гегесия логически вытекает оправдание самоубийства, добровольного ухода из жизни, полной страданий, — из-за этого за основателем секты гегесиаицев закрепилось прозвище «Учитель смерти».

Учеников у Сократа было множество, но никто из них в истории философии не встал вровень с Платоном. Происходил он из старинной афинской аристократической семьи; был даже, возможно, потомком Солона. После казни Сократа временно покинул Афины, много путешествовал, жил, в частности, при дворе сиракузского тирана Дионисия на Сицилии. Позднее в Афинах основал философский кружок в роще, посвященной герою Академу, — Академию.

В отличие от других учеников Сократа Платон не ограничился проблемами этики, а создал целостную систему философского идеализма. Так как ни в одном из своих многочисленных сочинений (все они имеют форму диалога) он не дал ее полного описания, то едва ли возможно здесь изложить вкратце всю совокупность его идей и их эволюцию. Главный, ключевой тезис: мир, воспринимаемый человеческими чувствами, есть лишь слабое отражение, бледный отпечаток мира самостоятельно существующих «идей» — сверхчувственных, только мыслью философа постигаемых прообразов всех вещей. В этих отвлеченных, наделенных самостоятельным существованием «идеях» заключено то общее, которое, подобно людям и предметам, отбрасывающим тень, проявляется в разнообразии отдельных вещей, воспринимаемых при помощи зрения, слуха и т. п. Только эти умопостигаемые общие понятия («идеи») существуют реально, вечно и неизменно, как в свое время учили элеаты; напротив, мир чувственных вещей реален не более, чем мир теней. И именно тени доступны непосредственному наблюдению, дающему, следовательно, лишь «мнения», лишь подобие истинного знания о вещах. Подлинное знание — это погружение мыслью в стихию «идей», духовных сущностей, общих понятий. Но познание возможно, ибо это не что иное, как «вспоминание»; до рождения человека его бессмертная душа блуждала, в мире «идей», созерцая общие понятия, которые, таким образом, как бы врождены человеку. Так, сравнивая две сходные между собой вещи, люди «вспоминают» понятие сходства, внесённое в человека его душой, которая была знакома с этим понятием прежде. Пока человек живет, его бессмертная душа томится в бренной телесной оболочке — вслед за орфиками и пифагорейцами Платон называет тело гробницей, души-

Мир «идей» иерархичен. На вершине его располагается высшее из понятий — понятие блага, или добра. Стремление души достичь наивысшего блага философ называет любовью. Этика Платона опирается на его учение о трех составных частях души: разумной, волевой и чувственной,' Этим трем частям души соответствуют три добродетели: разум — основа мудрости; воля — мужества, обуздание чувственности — благоразумия, или владения собой. Гармоническое сочетание всех трех добродетелей рождает четвертую — справедливость.

Позднейшие представления Платона об одухотворенном, пронизанном разумным началом мире полностью отрицали механистический материализм Демокрита. В системе платоновского идеализма нашли себе место и отголоски мифологических воззрений (мысли о суде над душами, о потустороннем мире, где обитают бессмертные субстанции). Исполненные высокого воображения) силы и смелости интеллекта и к тому же созданные выдающимся литературным талантом Платона его сочинения пленяли многих позднейших мыслителей, оказав немалое влияние, в частности, на философов христианских. Идеализм Платона отчасти заслонил собой в истории европейской философии материалистическое учение Демокрита.

Человек большого теоретического ума, Платон, однако, отнюдь не сторонился бурной политической жизни своего времени, последних лет V — первой половины IV в. до н. э. Представления об идеальном государстве были у Платона столь же четки и хорошо разработаны, как и его воззрения на мироздание в целом. Острая социальная и политическая борьба внутри греческого города-государства, междоусобные войны, раздиравшие Элладу, вызвали кризис традиционного полисного устройства, вынуждая теоретические умы искать новые формы государственной организации. Издавна аристократические критики афинской демократии называли неразумным такое государственное устройство, при котором непросвещенный народ обладает слишком большой свободой, избирает из своей среды необученных и неспособных правителей и решает дела государства, бросаясь из крайности в крайность, прислушиваясь то к мнению невежд, то к мнению корыстных демагогов, умеющих подольститься к черни или подкупить ее. В таком несовершенном государстве каждый думает о собственной пользе, а не об общем деле, и никто не стремится овладеть наукой правления, доступной, впрочем, лишь немногим избранным философам.

Мы помним, что Ксенофонт считал идеалом государственного устройства старинные, установленные еще Ликургом аристократические порядки Спарты, идеализировал монархию, советовал государству активнее вмешиваться в экономическую жизнь, расширяя свои источники доходов. Симпатия к общественно-политическому строю Спарты, основанному не на народовластии, но на некоей справедливости», на согласовании и соподчинении интересов различных социальных групп, видна и в утопии об идеальном государстве у Платона. Государством этим управляют философы; опирается оно на доходы от земледелия и вообще натурального хозяйства и обходится без торговли и денег. Обитатели идеального государства подразделяются на три слоя, или касты: философы, воины-стражи, обеспечивающие порядок, и слой земледельцев и ремесленников. Касты четко отграничены одна от другой и исполняют каждая определенную, только ей присущую функцию. Мудрость правителей-философов позволяет поддерживать в государстве справедливость. Так как частная собственность и семья порождают в людях эгоизм и вредят общему делу, в идеальном государстве философы и стражи живут замкнутыми группами, внутри которых все равны, а имущество — общее. Детей воспитывает не семья, а государство, как это было принято в ликурговой Спарте. Вся жизнь в государстве, включая экономику, обучение и воспитание молодежи, военное дело, искусство, строжайшим образом регламентирована и организована «разумно». Только в низшем слое общества, у земледельцев и ремесленников, призванных обслуживать поточности государства, сохранялась индивидуальная собственности. Однако общей целью государства Платон провозглашал заботу не о приобретении материальных благ, не о завоеваниях и обогащении, а о моральном совершенстве, достигаемом благодаря развитию наук, и особенно философии. Напротив, чтение поэтов Гомера и Гесиода бесполезно и даже вредно, ибо они сообщают много ложного о богах.

На практике мечты Платона об идеальном государстве означали бы лишение большинства свободных граждан всех политических прав и возвращение к. традициям аристократического или монархического устройства. «Справедливость», на которой зиждется платоновская утопия и которую сам философ считал справедливостью для всех, имела в действительности вполне определенное социальное и политическое содержание. Некоторые античные авторы полагали, что Платон слишком увлекался древними мифами и вообще традиционными религиозными верованиями греков. Мы видим, что ему не чуждо было и увлечение старыми, уже отжившими формами организации социальной жизни.

Платон был первым греческим мыслителем, основавшим философскую школу. Платоновская Академия, привлекавшая к себе ученых со всех концов Средиземноморья, просуществовала почти 900 лет, пока в 529 г. н. э. ее не закрыл восточноримский император Юстиниан. С 367 г. до н. э. к Академии принадлежал и величайший из учеников Платона Аристотель, сын врача, родившийся в Стагире и потому часто называемый Стагиритом. По-видимому, он уже вышел из дому с необходимыми знаниями физиологии и анатомии и со склонностью рассматривать явления природы как процессы органические. Трезвый эмпирик, Аристотель со временем разочаровался в платоновской системе и после смерти учителя покинул Академию — произнеся при этом, по преданию, знаменитые слова: «Друг мне Платон, но больший друг истина». В роще, посвященной Аполлону Ликейскому, он основал новую школу, названную Ликеем, где и прогуливался целыми днями со своими учениками, беседуя на философские темы; из-за таких прогулок его школу стали называть также перипатетической («перйпатос» — крытая галерея для прогулок вокруг двора). Известно, что еще до основания собственной школы, Ликея, Аристотель несколько лет был воспитателем наследника македонского престола, будущего Александра Великого.

В противоположность Платону Аристотель отрицал самостоятельное существование общих понятий — «идей», составляющих, по Платону, сущность чувственно воспринимаемых вещей. Невозможно, объясняет Аристотель, чтобы сущность вещи находилась в некоем особом мире, отдельно от самой вещи. А потому реальны только сами эти вещи; они познаваемы эмпирически, и именно от них люди производят общие понятия. Только реальный материальный мир существует, отдельных от него субстанций нет. Признав это, философ тем самым решительно отверг всю систему платоновского идеализма, сближаясь с воззрениями материалистов.

Во всякой реально и самостоятельно существующей вещи, т. е. субстанции, он различает две составляющие: материю, заключающую в себе лишь возможность возникновения и развития вещи, и форму, которая является причиной, превращающей возможность в действительность, а также целью процесса, «тем, ради чего» лее… происходит. Развитие природных явлений — беспрерывный процесс оформления — материи. Ни материя, ни форма не существуют раздельно, но образуют неразрывное единство. В семени растения заключена возможность его роста и одновременно та энергия, то деятельное начало (форма), которое актуализирует эту возможность; форма, по Аристотелю, как бы предшествует материи, подобно тому как план постройки предшествует строительству. Растение стремится к полной зрелости, повинуясь высшей, или конечной, причине и цели всякого развития («форма всех форм», или энтелехия). Учение об энтелехии основывается на признании изначальной целесообразности всего сущего, на признании первопричины, «перводвигателя» — Мирового Разума» недвижимого, неизменного, совершенного, не связанного с материей (отсюда — «форма всех форм», отличная от других, «низших» форм). «Перводвигатель» является конечной причиной всех явлений и в то же время их целью.

В своей теории познания философ отвергает априоризм Платона, считавшего предметом познания мир сверхчувственных «идей». Сам материальный мир, учит Аристотель, доступен познанию, являясь источником достоверных ощущений. Ощущения, однако, дают знание лишь единичного, особенного в вещах, познание же общего в единичных вещах достигается лишь силою мышления, при помощи теоретических понятий, выведенных из ощущений. Эмпиризм и реализм философа видны и в его этике, и в учении об идеальном государственном устройстве.

Цель всех человеческих стремлений — счастье, идти же к нему можно только путем разумной деятельности, состоящей в следовании добродетелям. Добродетель есть всего лишь соблюдение меры во всем и всегда занимает срединное положение между двумя крайностями: так, добродетель мужества есть нечто среднее между трусостью и безрассудной дерзостью, а щедрость располагается между скупостью и расточительностью. Такой же взвешенный подход и реализм проявляет Аристотель и в учении о государстве. Платон возводил здание своей утопии, не считаясь с конкретными историческими условиями и не занимаясь длительным эмпирическим анализом уже существовавших в тогдашнем мире форм правления. Иначе поступает его ученик, внимательно исследовавший типы политической организации 158 известных ему государств. Подобно тому как в этике наилучшим способом поведения он признает выбор «среднего» пути, так и в политике «средняя» форма государственного устройства — «полития», свободная от крайностей аристократического, тиранического и демократического строя, — является, по мнению Аристотеля, наилучшей.

К заслугам Аристотеля относится не только создание им собственной оригинальной системы. Он был и великим организатором и систематизатором всех накопленных к его времени научных знаний. Платон справедливо назвал дом своего ученика читальней: интеллект Аристотеля требовал все новых материалов из самых разных областей тогдашней науки. Достаточно взглянуть на II книгу его трактата «Политика», критикующую все известные автору формы правления и своды законов греческих государств, чтобы убедиться в огромной эрудиции философа. А ведь познания его охватывали также зоологию и механику, поэзию и риторику. Систематизировал он и сами философские знания, выделив, например, логику как самостоятельную науку. Философию он поделил на практическую (этика, политика, риторика, экономика, поэтика) и теоретическую (физика, математика, метафизика). Особенно славилось в античности его учение о происхождении животных, а его классификация животных удержалась в европейской науке вплоть до создания в XVIII в. системы К. Линнея. Столь же долго и эстетика не могла освободиться от разработанной Аристотелем в трактате «Поэтика» теории подражания, на которой основывалась его классификация искусств. Еще большая посмертная слава ждала аристотелеву логику, разработанные им законы и правила научного мышления, методы исследования и доказательства, классификацию общих теоретических понятий, или категории. Но и это лишь часть того необозримого наследия, которое оставил многим поколениям потомков этот универсальный гений древнегреческой культуры.

 

МАТЕМАТИКА, АСТРОНОМИЯ, МЕДИЦИНА

И платоновская Академия, и Ликей оказали неоспоримое влияние на естественные науки того времени. Сам Платон считал математику одной из самых важных областей знания, и не удивительно, что из его Академии вышел Февдий из Магнесии, автор учебника математики. В Академии обучался и выдающийся астроном и географ Эвдокс с острова Книд, ранее получивший образование у поклонников чисел — пифагорейцев; к заслугам Эвдокса относятся разработка нового метода математического анализа, новое определение пропорциональности, а также признание шарообразности Земли и попытки, хотя и неудачные, вычислить длину ее окружности. Среди многих других известных тогда математиков упомянем еще одного ученика пифагорейцев Архита, которого сами древние считали создателем научной механики.

Об успехах медицины свидетельствует фрагмент сочинения крупнейшего врача IV в. до н. э. Диокла из Кариста. Здесь содержатся указания, как правильно построить свой день, чтобы сохранить здоровье, применительно к тому или иному времени года. Есть и предписания, касающиеся гигиены тела, диеты, предпочтительной организации досуга. Сочинение это заметно отличается своим рационалистическим духом от современных ему надписей, найденных в храме Асклепия в Эпидавре, где выздоровевшие люди описывают течение болезни и свое исцеление благодаря некоему чуду. Так, одна женщина рассказывает, как была беременной пять лет, после чего родила мальчика, а тот сразу же искупался в источнике и побежал вслед за матерью. И немало можно обнаружить там подобных историй, в которые современники математиков и врачей-рационалистов продолжали свято верить.

 

ПОЭЗИЯ

IV в. до н. э. был эпохой скорее прозы, чем поэзии. К началу столетия эпос был уже почти мертв, иссушенный и оскудевший в поэмах эпигонов Гомера и Гесиода. Попытка поэта Антимаха из Колофона возродить героический эпос (поэма «Фиваида») не вызвала интереса и одобрения у большинства слушателей. По-видимому, старые мифы, не связанные с жизнью, с переживаниями людей, во многом уже утратили былую привлекательность.

Напротив, хоровая лирика к концу V в. до н. э. вновь расцвела, что было связано с новым подходом к музыке, усилением музыкального аккомпанемента. Произведения, относящиеся к двум главным лирическим жанрам той эпохи: дифирамбу и ному, различавшимся тогда лишь соотношением хорового и сольного начал, выделяются прежде всего богатыми и разнообразными музыкальными эффектами. Очень популярен и ценим был Филоксен Киферский, создавший дифирамб «Киклоп», описывающий безнадежную любовь грубого великана-киклопа Полифема к изысканно нежной нимфе Галатее; песню эту часто пели при дворе македонского царя Филиппа II. В одном из египетских папирусов сохранился и текст нома Тимофея из Милета «Персы», предназначенного для сольного исполнения под аккомпанемент кифары; сильные и яркие метафоры придают особую пышность описанию морского боя при Саламине.

Но наибольшие и самые интересные перемены произошли в IV в, до н. э. в афинском театре. Несмотря на небывалую любовь к театральным представлениям, понимание искусства актеров и, наконец, большое разнообразие в драматургии (позднейший автор, Афиней, относит к IV в. до н. э. около 800 комедий!), место театра в обществе изменилось. Трагедия, в которой столетие назад афинская демократия столь мощно выражала свои социальные, политические и культурные чаяния, стала теперь чистым «искусством для искусства». Новые обработки трагических историй Эдипа или Ореста выделялись только обилием риторики. Уже младший современник Еврипида Агафон, ученик софистов, начал широко использовать, приемы софистического красноречия — антитезы, параллелизмы. Хоровые партии превратились, как говорилось выше, в простые вставные музыкальные номера, не связанные с сюжетом драмы. Число трагедиографов не убывает: нам известны имена и фрагменты творений Херемона, Феодекта, Мосхиона, Астидаманта и многих иных трагических поэтов. Однако уже Херемон стал создавать трагедии, предназначенные лишь для чтения, а это значило, что великая общественная, гражданственная, воспитательная роль трагедии в афинском обществе окончательно отошла в прошлое.

Напрасно было бы искать большие политические, публицистические темы и в «средней комедии» первой половины IV в. до н. э., как и в «новой комедии» конца столетия. Комедии Антифана, Анаксандрида, Алексида вводили зрителя в мир повседневности, мелких проблем жизни зажиточных горожан, их жен и возлюбленных, слуг и прихлебателей. Умолк щедрый, открытый смех Аристофана, державший в страхе вождей государства, полководцев, философов. Ему на смену пришли почти беззлобные насмешки над уродливыми нравами рядовых сограждан, соседей, домочадцев. Антифан и Алексид писали комедию за комедией, забавляя публику яркими сценами из жизни богачей. Другим популярным мотивом было пародирование сюжетов известных всем мифов (таковы произведения Антифана «Ганимед», «Бусирис», «Рождение Афродиты») или даже сюжетов трагедий Еврипида (таковы созданные разными авторами комедии «Антиопа», «Медея», «Беллерофонт», «Эрехтей»).

Проявившаяся уже в «средней комедии» тенденция к бытовизации достигла наивысшего воплощения в «комедии новой», представленной именами Менандра, Дифила, Филемона. Самый известный из них — Менандр, чьих текстов обнаружено больше всего, причем особенно в последние полвека. Мы располагаем почти полными текстами многих комедий этого замечательного автора, о творчестве которого ранее судили лишь по отдельным фрагментам да позднейшим римским переработкам. Творения Менандра «Брюзга», «Самиянка», «Третейский суд», «Остриженная» показывают, в чем заключались самые сильные стороны таланта мастера: в искусном изображении индивидуальных характеров, тонких психологических мотивировках, сюжетной и композиционной изобретательности, богатстве языка. Когда ранняя комедия «Брюзга», единственная сохранившаяся до нашего времени целиком (она была случайно найдена в 1956 г. у египетского антиквара в Александрии швейцарским коллекционером М.Бодмером), получила в 317 г. до н. э. главную награду на состязании драматических поэтов в Афинах, двадцатипятилетний Менандр был уже поистине зрелым мастером, прекрасно владевшим драматургической техникой. В центре его внимания — эволюция характера главного героя, аттического крестьянина Кнемона. Нелюдимый, несносный для окружающих старик вечно ругает всех и вся. Но, после того как 'люди помогли ему, вытащили из колодца, мизантроп раскаивается, говоря:

…Думал я, что и один, Обособившись от мира, преспокойно проживу, А теперь, когда воочью смертный свой увидел час, Понял я. как заблуждался, как от правды был далек. Без помощника под боком человеку жить нельзя.

Но и здесь комедиограф остается верен психологической правде: Кнемон смягчается: он примиряется с людьми, но по-прежнему тяготеет к ворчливому одиночеству. Другие герои «Брюзги» вполне традиционны и стереотипны, унаследованы автором от его предшественников: благородный молодой влюбленный Сострат, добрый и снисходительный отец Каллипид, хитрый раб Гета. Автор не столько высмеивает дурной характер главного героя, сколько любуется добрыми и естественными отношениями своих персонажей друг к другу, сочувствует их трудному крестьянскому бытию. Вызывать смех у зрителей призваны, скорее, традиционные маски аттической комедии — повар и прихлебатель.

Необычайно плодовитый поэт, Менандр написал около 100 комедий, главным образом характерологических, а также сценки, близкие к водевилю и фарсу. Некоторые из этих комедий послужили позднее образцом для произведений того же жанра римлянина Плавта. Прекрасное знание и изображение человеческих характеров, психологии восхищали в Менандре уже самих античных писателей. «О Менандр и жизнь, кто из вас кому подражал?» — задает риторический вопрос александрийский филолог III — начала II в. до н. э. Аристофан из Византия. Напротив, социальная критика, отражение общественных противоречий и конфликтов комедиографа не привлекает. Для него, как и для комических поэтов Дифила и Филемона, чувства важнее политики. Человеколюбие, гуманизм, сочувствие к ошибающимся, не способным преодолеть свои слабости, а тем более к обиженным и ставшим жертвами несправедливости — наиболее ценные черты аттической «новой комедии». А ее сентиментализм, увлечение любовными историями, доходящее до эротизма, — верные признаки того, что уже близка была новая эпоха в культурном развитии, эпоха эллинизма.

 

АРХИТЕКТУРА

Поражение в Пелопоннесской войне и экономический кризис повлекли за собой неизбежный упадок архитектуры в Афинах. Если в V в. до н. э. именно этот город выделялся в Греции бурным строительством, то в следующем столетии центр архитектуры переместился в Малую Азию. Уже не подвластные Афинам малоазийские города вновь переживали период расцвета. В собственно Греции и дальше господствовал дорический стиль, утративший, однако, свои привычные особенности. Пропорции становятся легче, колонны стройнее и декоративнее, благодаря все более частому использованию коринфских капителей, стилизующих в камне листья аканфа. Коринфские полуколонны можно было встретить в IV в. до н. э. в большом мраморном святилище Афины Алей в Тегее, сооруженном в 395 г. до н. э. архитектором и скульптором Скопасом, а также в круглых постройках — толосах — в Дельфах и Эпидавре. Причем если в этих памятниках коринфские полуколонны располагались внутри здания, то в изысканном вотивном монументе Лисикрата в Афинах (335–334 гг. до н. э.) они украшают его снаружи.

В малоазийских же городах сохранялся стиль ионийский, в котором творил, в частности, талантливый зодчий и теоретик архитектуры Пифей, создавший в 334 г. до н. э. по заказу Александра Македонского в Приене храм Афины. Он же впервые в истории архитектуры воздвиг такую монументальную каменную постройку, как Мавзолей — огромную гробницу карийского правителя Мавсола и его жены Артемисии. Эту 24-ступенчатую пирамиду высотой 49 м, увенчанную четверкой коней в упряжке — квадригой, древние причисляли к семи чудесам света, но она показывает, как далеко отошли люди той эпохи от простоты и сдержанности современников Перикла. Не менее пышным и гигантским было другое сооружение, считавшееся одним из чудес света и также находившееся в Малой Азии: храм Артемиды в Эфесе, построенный на месте храма, сожженного в 356 г. до н, э. «незабвенным» в веках Геростратом. Стремление малоазийских греческих архитекторов соперничать с творцами величественных и пышных построек древнего Востока — еще оно свидетельство приближения новой, эллинистической эпохи.

Если в V в. до н. э. греческая архитектура выражала себя прежде всего в культовых сооружениях, то столетие спустя к ним прибавились выдающиеся постройки светского характера. К этому времени относятся первые каменные греческие театры: театр Диониса на афинском Акрополе, завершенный около 330 г. до н. э., театр в Сиракузах и особенно прекрасный, поражающий гармонией пропорций театр в Эпидавре, шедевр Поликлета Младшего. Из других светских, практического назначения сооружений упомянем большой крытый зал, где должны были проходить собрания Аркадийского союза греческих полисов, — так называемый зал десяти тысяч, построенный Эпаминондом в новооснованной столице Аркадии Мегалополе и представлявший собой прямоугольное здание небывалых размеров; образцом для архитектора послужил Одеон Перикла в Афинах. Практическим целям служили также скевотека — хранилище корабельной оснастки в Пирее близ Афин и укрепления и доки в Сиракузах, относящиеся к эпохе тирана Дионисия.

 

СКУЛЬПТУРА

На смену величавости, достоинству, серьезности изобразительного искусства V в. до н. э. пришли в поздне классический период иные идеалы. Не выражение политических идей, но чисто эстетические потребности стали определяющими в работе скульпторов IV в. до н. э. Гигантские, поражавшие роскошью храмы и светские постройки нуждались в скульпторах другого типа, чем Фидий. Новые, стройные и грациозные, мягкие и нежные лица и фигуры богов и богинь выходили из-под резца Кефисодота и, как предполагается, его сына Праксителя. Уже богиня Эйрене («Мир») полна лирического очарования, хотя в позе ее еще видны сдержанное величие и достоинство, характерные для работ скульпторов V в. до н. э., учителей Кефисодота. Зато плавные, гибкие линии статуй Праксителя («Гермес с младенцем Дионисом», «Афродита Книдская» — прообраз многих позднейших изображений богини любви) знаменуют собой наступление новой эпохи. Исполненный обаяния, задушевности стиль Праксителя интимен: недаром впервые в истории греческой скульптуры он представляет Афродиту в ее прекрасной и возвышенной наготе. Столь же «неофициален» и грациозен «Аполлон, убивающий ящерицу», еще одно творение великого скульптора. Вполне естественно, что Пракситель оказал столь заметное влияние на скульпторов эпохи эллинизма и на римских мастеров.

Совершенно иным было творчество его старшего современника Скопаса, который был архитектором и скульптором одновременно и, вероятно, сам украсил воздвигнутый им храм Афины Алей в Тегее. Мягкость и лиричность Праксителя ему были чужды, он создал стиль, который можно было бы назвать патетическим. Величавым, статичным фигурам, изваянным Фидием, Скопас противопоставил образы, полные страсти и динамизма. Глубоко посаженные, оттененные глаза Геракла (тимпан храма Афины в Тегее), а также Менады и Мелеагра выражают неистовый порыв. Рука Скопаса видна и в скульптуре фриза восточной части уже упоминавшейся гробницы Мавсола в Галикарнасе.

Помимо Скопаса в украшении Мавзолея участвовали трое других греческих мастеров: Бриаксис, Леохар и Тимофей, создавшие соответственно северный, западный и южный фризы. О стиле этих художников мы знаем не много. Бриаксис изваял также статую египетского бога Сараписа, стоявшую позднее в Александрии; он, по всей видимости, находился под влиянием Скопаса. Леохару приписывают создание бронзового оригинала знаменитой статуи Аполлона Бельведерского, известной нам в мраморной римской копии.

Больше сведений о третьем великом скульпторе IV в. до н. э. — Лисиппе. Он не только оставил потомкам прекрасный бюст Александра Македонского (около 320 г. до н. э.), также сохранившийся лишь в римской копии, но и разработал новый пластический канон, заменивший канон Поликлета. Статуи Лисиппа или изготовленные кем-либо из его учеников (например, «Отдыхающий Арес», начало III в. до н. э.) заметно отличаются по своим пропорциям от статуй предшествовавшего столетия: у атлетов Лисиппа очень длинные стройные ноги, тонкий, изящный стан и совсем небольшая голова. Так сложился новый пластический идеал красоты, полнее всего воплощенный в фигуре Апоксиомена (юноша, скребком стирающий с себя масло, которым натирались атлеты). Сравнивая «Апоксиомена» с «Дорифором» Поликлета, мы вспоминаем слова Лисиппа о его выдающемся предшественнике:

«Поликлет представлял людей такими, каковы они на самом деле, а я — такими, какими они кажутся». Новым в скульптуре Лисиппа были не только легкие пропорции фигур, но прежде всего невиданная свобода в изображении объемов человеческого тела. Лишь теперь произведения скульптуры становились действительно трехмерными, пластически совершенными.

 

ЖИВОПИСЬ

Новыми путями пошло в позднеклассическую эпоху и искусство живописи. Судить о нем мы можем по высказываниям древних авторов, видевших, скажем, в творениях художника Аристида из Фив ту же патетику, тот же динамизм, что мы отмечаем в скульптуре Скопаса. Если довериться свидетельствам современников, считавших патетическими уже произведения Паррасия Эфесского, работавшего в годы Пелопоннесской войны, мы должны будем признать, что в живописи новые тенденции проявились раньше, чем в скульптуре. Новую перспективу указала изобразительному искусству так называемая сикионская школа во главе с Павсием- С его именем связано использование впервые техники энкаустики, основанной на приготовлении красок при помощи воска и нанесении затем разогретых красок на полотно. Создаваемый таким образом блеск позволял добиваться новых художественных эффектов.

Наряду с сикионской школой живописи действовала и школа аттическая. Ее виднейшими представителями были Никий, создавший портрет Александра Македонского, и его младший товарищ Афинион из Маронеи. В соответствии с общей тенденцией искусства этого времени художники предпочитали темы патетические, темы неистовых страстей. Они охотно изображали впавшего в исступление Ореста, обезумевшего Геракла, самоубийство Аякса, насилие, учиненное над Кассандрой Троянской, или спасение Андромеды Персеем. Кроме живописи на мифологические сюжеты встречалась живопись портретная и историческая. Достаточно упомянуть росписи портика Зевса Элевтерия на афинской агоре, выполненные Эвфранором и представляющие битву афинской и беотийской конницы в 362 г. до н. э. Вспомним также деятельность крупнейшего художника той поры, придворного портретиста Александра Македонского Апеллеса, изобразившего, в частности, свадьбу Александра со знатной девушкой из Согдианы Роксаной.

В целом и в живописи, как и в скульптуре и в архитектуре, IV век до н. э. отмечен зарождением многих тенденций, которые получат полное выражение в новую, эллинистическую эпоху.

 

Глава VI. Эпоха эллинизма

 

ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

Сын Филиппа II Македонского Александр открыл новую страницу в истории греко-персидского противоборства. Весной 334 г. до н, э. во главе греко-македонского войска он вступил в Малую Азию и за три года подчинил себе Персидское царство. Утвердив свою столицу в Вавилоне, он стремился создать вселенскую монархию, включавшую в себя Грецию, Македонию и Персию. В захватнические планы царя входило, как кажется, также завоевание Индии. Африки, Италии, но преждевременная смерть положила конец осуществлению этих планов. После двадцатилетних междоусобных войн, на рубеже IV–III вв. до н. э., полководцы Александра основали на территории его бывшей империи собственные царства: Птолемеев в Египте, Селевкидов в Сирии и Месопотамии, Антигонидов в Македонии и Греции, сохранявшей самоуправление, и существовавшее недолгое время государство Лисимаха во Фракии и северной части Малой Азии, на смену которому пришли небольшие Пергамское, Вифинское, Галатское и Понтское царства.

Уже со времен Пелопоннесской войны Греция переживала экономический упадок. Центры производства и торговли все больше перемещались на восток. В местах, куда греки издавна вывозили товары, развилось собственное производство и греческие товары были уже не нужны. Предприимчивые люди покидали страну и устремлялись в области Востока. После образования новых царств ко дворам эллинистических владык прибывали греческие поэты, художники, ученые. В III в. до н. э. население Греции уже заметно сократилось: к усилению эмиграции добавилось, как отмечает известный историк того времени Полибий, падение рождаемости.

Отныне Греция была страной бедной, обезлюдевшей, но хранившей богатые памятники прошлого и потому привлекавшей столь же любознательных, сколь и состоятельных иноземцев. особенно римлян. Около 280 г. до н. э. здесь сложились новые политические организмы: Этолийский и Ахейский союзы. От союзов классической эпохи, симмахий, они отличались равноправием всех государств и их граждан, входивших в объединение. Высшая власть принадлежала общему собранию граждан, созывавшемуся два раза в год, и совету союзников; во главе союза стоял выборный стратег. III век до н. э. ознаменован был также новым, хотя и непродолжительным, расцветом Спарты, где, однако, обострение социальных конфликтов сделало обстановку весьма нестабильной. В борьбе с консервативными группировками царям-реформаторам Агису IV и Клеомену III удалось в конце концов внести изменения в экономические, социальные и политические отношения в государстве. Сосредоточение земли в руках небольшой горстки богачей привело к сокращению числа полноправных граждан, спартиатов, и именно этой тенденции пытались противостоять реформаторы. В 226–225 гг. до н. э. была усилена царская власть, ликвидированы эфоры и осуществлен новый передел земли, причем участки были даны и части периэков, включенных теперь в число полноправных граждан. Реформаторская деятельность Клеомена продлилась всего несколько лет: после блестящих побед над войсками Ахейского союза спартанцы были разбиты в 221 г. до н. э. македонским царем Антигоном Досоном, Клеомен бежал в Египет, а все его реформы были отменены.

Для культурного развития Греции эти политические перемены имели большое значение. Утрата Грецией политической независимости положила конец существованию столь характерной для греков в прежние времена полисной формы государственного и общественного устройства. Город-государство превратился теперь в простую единицу местного самоуправления. Почти все крупные центры, где продолжала развиваться греческая культура, располагались отныне за пределами собственно Греции, в столицах новых, эллинистических царств., Выйдя за пределы полиса, греческая культура стала более открытой, впитала в себя новые, прежде всего восточные, элементы, становилась все больше культурой космополитической. Более чем когда-либо раньше, была она культурой интеллектуальной элиты, цвела в тени восточных дворцов, на деньги местных владык, служа их престижу и интересам. Все более распространенным становился тип высокообразованного ученого, переезжавшего от одного двора эллинистического монарха к другому.

Достижения эллинистической культуры высоки и многообразны. На рубеже III–II вв. до н. э. — бурный расцвет науки: и естествознания, и филологии, и техники. Каллимах и Феокрит проложили новые пути в поэзии, поиск новых форм вызвал к жизни шедевры лирики. Первоначально центром культурной деятельности была Александрия Египетская, во II в. до н. э. также Пергам. Не утратили значения и Афины, славившиеся своими философскими школами. Несмотря на обнищание, Афины сохраняли обаяние и привлекательность города высокой культуры, были местом паломничества для образованных римлян еще в I в. до н. э.

Тогда же, в III в. до н. э., греки впервые соприкоснулись с миром римской цивилизации. Эллинистические государства, где немногочисленная греко-македонская элита держала в своих руках всю полноту власти над местными народами, были внутренне слабыми и к тому же постоянно вели войны друг с другом. Понятно, что в решающий момент они не смогли оказать достаточного сопротивления растущей государственной мощи Рима и постепенно, одно за другим, лишились независимости. Еще в 212 г. до н. э., в ходе II Пунической войны, Рим подчинил себе Сиракузы в Сицилии. Во II в. до н. э. римские полководцы Луций Эмилий Павел и Тит Квинкций Фламинин, используя раздоры между греческими государствами и Македонией, выступили в роли освободителей Эллады от македонского господства, превратив затем ее в римскую провинцию. Taк были ликвидированы последние остатки политической независимости Греции. В дальнейшем римская экспансия распространилась на Малую Азию, пали Пергам и Вифиния, затем наступила очередь птолемеевского Египта, судьба которого была решена в результате победы Октавиана над Антонием и Клеопатрой в 31 г. до н. э. при мысе Акций. На месте бывших эллинистических царств возникли обширные римские провинции.

 

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКИЙ ЕГИПЕТ

Положение греческой культуры в царстве Птолемеев определялось тем, что греков там насчитывалось самое большее несколько сотен тысяч, в то время как общая численность населения страны составляла приблизительно 10–12 млн. человек. Высшая власть в Египте принадлежала царю — потомку македонского полководца Птолемея. Как преемник фараонов, царь считался и верховным собственником всей земли. Власть его основывалась на доходах с земель, на которых работали лично свободные, но лишенные права покидать свои места проживания крестьяне. Жили они на холмах близ полей, затопляемых Нилом, самоуправляющимися общинами под строгим контролем местной администрации. Наряду с царскими землями немало было владений, пожалованных царем должностным лицам, храмам. Население этих земель вносило многочисленные натуральные подати, которыми облагались не только земледелие, но и коневодство, рыболовство, охота, разведение голубей, не говоря уже о ремесле и торговле. Все это позволило Птолемеям сосредоточить в своих руках значительную часть богатств страны, считавшейся завоеванной Александром Македонским и его полководцами. Внутренняя слабость государства, все возраставший налоговый гнет привели в конце III в. до н. э. к затяжным восстаниям покоренного египетского населения.

Одной из форм борьбы стал «анахоресис» — бегство земледельцев в пустыни. Социальный протест вызывали как налоговое бремя, так и исключительное привилегированное положение греко-македонской аристократии. Но и сближение Птолемеев с высшими слоями египтян, все более, частый призыв в войско представителей местного населения и наделение их участками земли за воинскую службу уже не могли спасти внутренне непрочное Египетское царство. Обосновавшийся на территории Египта римский ростовщический капитал торил во II в. до н. э. путь политической экспансии Рима.

Помимо крестьянства и военно-чиновничьей аристократии, опиравшейся на пожалованные царем земельные владения, в Египте существовало достаточно многочисленное городское население. Наделенных привилегиями греческих городов, таких, как Александрия или Птолемаида, было немного, гораздо больше было городов, где жили в основном египтяне. Решающее слово в городских делах имела аристократия, чьи земли лежали поблизости от города. Города были крупными ремесленно-торговыми центрами: так, в Александрии были мастерские, насчитывавшие по нескольку десятков работников, как свободных, так и рабов. В мастерских небольших городов было занято всего по нескольку ремесленников. Были ремесленные группы, не связанные постоянно с той или иной мастерской, работавшие по заказам: группы каменщиков, штукатуров, плотников. Из египетских городов вывозили льняные и шерстяные ткани, стекло, папирус, изделия из дерева, бронзы, железа, украшения. Бремя государственных налогов тяготило и ремесленников, так что им также порой приходилось бежать в пустыню, становиться «анахоретами».

Если для простых египтян власть Птолемеев была тяжелее прежнего господства персидских царей, то грекам и македонцам служба в царском войске или в административном аппарате сулила почести и богатство. Как явствует из мимов Герода, из многих документов на папирусе, Египет считался страной изобилия и сильно привлекал молодых греков, искавших выгодную службу.

Александрия, главный греческий город в Египте, поражал богатством и пышностью. Треть городской территории занимал обширный дворцовый комплекс, сверкавший множеством самоцветов. Ненамного уступали ему дворцы аристократии, с мозаичными полами и стенными росписями. Царские парки были украшены монументальными фонтанами из гиметского и паросского мрамора, подобные фонтану, описанному в одной из эпиграмм «Палатинской антологии» и изображавшему царя Птолемея Филадельфа и его жену Арсиною. Знаменитый Мусейон с огромной библиотекой свидетельствовал о значении Александрии как центра наук и искусств. Греки и македонцы, переселившиеся на берега Нила, принесли с собой все, что им было привычно на родине: гимнасии и палестры, театры и стадионы. Тон в жизни города задавал царский двор, откуда распространялись моды в одежде и благовониях: александрийские знатные дамы старались подражать царице и принцессам, перенимали фасоны их платьев, пользовались теми же духами. Гладко выбритые лица не оставляли сомнений в том, что македонский обычай возобладал здесь над греческим; бороды продолжали носить лишь философы-киники.

Двор Птолемеев отличался необыкновенной роскошью, а сами они слыли богатейшими владыками эллинистического мира. Об этом говорит хотя бы описание празднества, устроенного царем Птолемеем Филадельфом в память своего отца. Мулы тянули повозки с шатрами, в которых сидели индийские женщины; один за другим выступали верблюды, нагруженные миррой, шафраном, кинамоном и прочими благовониями; далее шли эфиопы, держа в руках 60 сосудов из золота, серебра и слоновой кости. Посмотреть на пышную процессию собрались толпы александрийцев.

Город был многоязычным. Наряду с повсеместно господствовавшим тогда среди греков «общим» языком, «койнэ», в основе которого лежал аттический диалект, обогащенный элементами ионийскими, в толпе можно было услышать и диалект дорический: именно им обращают на себя внимание окружающих две подруги-сиракузянки, обитающие в Александрии, — героини мима Феокрита «Сиракузянки». Греческие, македонские наречия, язык коренных жителей — египтян, древнееврейский язык… В Александрию люди съезжались со всего Средиземноморья. Ни на происхождение, ни на веру человека там не обращали внимания, зато имели значение богатство, социальное положение, образование. Эллином считался всякий овладевший в достаточной мере уже упоминавшимся «общим» языком, которым пользовались и при дворе, и в царской канцелярии, и в кругу ученых.

Взаимное проникновение греческой и восточных культур шло очень быстро, особенно в сфере религиозных культов. Царь Птолемей Сотер ввел в стране культ бога Сараписа из Синопа, отождествив его с египетским богом Аписом. Так была сделана попытка создать культ, общий для греков, отождествлявших Сараписа с Зевсом, Гелиосом или Асклепием, и египтян, видевших в новом божестве своего Аписа. Такую же политическую цель, цель объединения, преследовало утверждение религиозных культов правителей: Арсиноя, сестра и одновременно супруга Птолемея Филадельфа, была после смерти причислена своим братом к сонму богов эллинистического Египта, ей был посвящен храм неподалеку от Александрия. Вскоре возник культ «божественных брата и сестры»: еще царствовавшего тогда Птолемея Филадельфа и покойной Арсинои. Таким путем Птолемеи стремились дать религиозную санкцию своей династической власти над завоеванной страной.

 

ГОСУДАРСТВО СЕЛЕВКИДОВ

Как и в Египте Птолемеев, в Сирии и Месопотамии Селевкидов немногочисленная греко-македонская знать правила над широкими массами местного населения. И здесь царская власть, усердно прославлявшаяся греческими философами в политических трактатах, опиралась на культ властителей, один из которых, Антиох, не побоялся даже присвоить себе прозвище «Теос» («Бог»). И здесь к царской земле были прикреплены крестьяне, платившие подати продуктами и деньгами. Но городов в царстве Селевкидов было гораздо больше, чем в Египте, городское население играло более значительную роль, а сама царская власть не была столь абсолютной, как власть Птолемеев. Некоторые города имели право чеканить собственную монету; транзитная торговля находилась в руках отдельных купцов и купеческих объединений. Наряду со старыми греческими городами Малой Азии, занявшими в государстве Селевкидов привилегированное положение и называвшимися свободными, возникло много новых: предполагается, что царь Селевк, идя по стопам Александра Македонского, основал 75 новых городов. Названия некоторых из них (Эвроп, Пелла, Бероя, Эдесса, Перинф, Марония и др.) просто повторяли названия старых македонских городов и указывали на то, что Селевкиды стремились создать на развалинах бывшего Персидского царства «новую Македонию». Сеть таких греко-македонских городов составляла опору великой полиэтнической монархии Востока.

В результате сознательной, целенаправленной колонизационной политики Селевкидов греки и македонцы поселялись не только в Сирии, где прославились своим богатством такие города, как Антиохия, Лаодикея, Апамея и Селевкия, но и во всей Месопотамии, а также за рекой Тигр, в гористой Бактрии и плодородной Согдиане, которая, впрочем, в середине III в. до н. э. отложилась от монархии Селевкидов, образовав самостоятельное царство. Расселяясь по всей территории обширного государства, основывая на границах Афганистана и Белуджистана города (Бактрия, Таксила), выходцы из Греции и Македонии несли элементы греческой культуры далеко на восток, но и сами испытывали на себе влияния Востока, особенно в сфере религиозных культов. Не удивительно, что вблизи некоторых греко-македонских городов на Евфрате раскопано немало святилищ, посвященных местным божествам, получившим греческие имена. Еще интереснее то, что в I в. до н. э. два греческих храма в городе Эвроп были превращены в святилища восточные. Распространению восточных культов способствовала религиозная политика Селевкидов, покровительствовавших, например, сирийским культам Ваала и Атаргаты, эллинизированным и находившим себе все больше приверженцев среди греков в Сирии и Месопотамии. Подобную же политику поощрения восточных культов Селевкиды проводили и в Вавилоне, представляя себя законными преемниками вавилонских владык древности. Священный город Урук, храмы в Эламе, в Сузах пользовались щедрой поддержкой новой династии.

И все же сближение культов и культур, союз Селевкидов и греко-македонской знати с верхушкой местного населения не сделали царство Селевкидов внутренне прочным. Бго так же сотрясали социальные конфликты, как и соседний Египет Птолемеев, и так же усиливался там во II в. до н. э. римский ростовщический капитал, прокладывавший пути политической и военной экспансии Рима.

 

КОНТИНЕНТАЛЬНАЯ ГРЕЦИЯ И ОСТРОВА

Как уже говорилось, стремясь поправить свои дела, греки один за другим отправлялись из континентальной Греции на Восток. Часто в тогдашних комедиях встречаем мы образ разбогатевшего воина, который на службе царя Селевка сколотил себе состояние, а вернувшись домой, стал опасным соперником во всех начинаниях для среднеобеспеченного афинского юноши. Непрестанные грабительские войны на территории Греции вычерпали силы страны, отношения между беднотой, свободной и несвободной, и кучкой богачей чрезвычайно обострились, что привело к тяжелым политическим конфликтам, прежде всего в Спарте времен царей-реформаторов Агиса и Клеомена. Последним актом этой драмы в Спарте явилось правление тирана Набиса (207–192 гг. до н. э.): по словам Полибия, который пишет о нем крайне неприязненно, Набис «изгонял граждан», «освобождал рабов и женил их на женах и дочерях их хозяев»; из конфискованного имущества богачей тиран выплачивал жалованье войску наемников из числа стекавшихся в Спарту отовсюду беженцев, раздавал им государственные земли. После гибели Набиса судьба Спарты, как и других греческих политических организмов, оказалась в руках римлян, которые повсюду поддерживали состоятельные слои населения.

Лозунги о новом переделе земли распространились в III в. до н. э. по всей Греции, с ними выступали и другие тираны: Аристомах в Аргосе, Аристодем в Мегалополе. В середине столетия волнениями оказались охвачены также острова Иос и Тера. О росте податей свидетельствуют хотя бы ставки выплат греческих полисов общегреческому святилищу в Делосе.

Славу Греции как очага культуры продолжали поддерживать лишь Афины, где по-прежнему учили философы и существовало несколько традиционных школ скульпторов, подражавших творениям старых мастеров. Среди островов наибольшего экономического и культурного расцвета достиг тогда Родос, отстоявший свою независимость в борьбе с египетским царем Птолемеем Филадельфом. Корабли с острова Родос, очистившие Эгейское море от пиратов, доставляли товары не только из Сирии, Малой Азии, близлежащих островов и из Аттики, но и с берегов Черного моря, а с Родоса везли мед и сушеные фиги, например, в Александрию Египетскую. Среди изобилия товаров процветали искусства. Существовала местная школа скульпторов, чьим величайшим шедевром считается знаменитая группа «Лаокоон и его сыновья, борющиеся со змеями». Продолжала свою деятельность родосская ораторская школа, основанная, по всей вероятности, еще Эсхином; на рубеже II–I вв. до н. э. здесь обучался прославленный оратор Молон, учитель Цицерона. А в тени Родоса, на политически связанном с ним острове Кос, центре шелкоделия и виноделия, вела свои изыскания известная в античном мире «косская школа» врачей.

 

РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ

Приход новой, эллинистической эпохи был особенно заметен в области религиозных культов. Помимо своего традиционного олимпийского пантеона греки попытались присвоить себе и обнаруженные ими на Востоке божества, отождествляя их со знакомыми с детства греческими богами. Малоазийский культ бога Сараписа утвердился, как мы уже говорили, в Египте, где греки стали отождествлять нового бога с Зевсом или Асклепием. Египетскую богиню Исиду греки называли Деметрой. В Сирии подвергся эллинизации культ богини Атаргаты. В Пергаме официальным культом стал фригийский культ Кибелы — Матери земли, который в глазах греческого населения был продолжением культа Афродиты или Артемиды. Все эллинизированные восточные религиозные культы носили характер мистический и экстатический. Подобно греческой Деметре с ее мистериями, принесенными также в Александрию, восточная Мать богов обещала посвященным в ее таинства бессмертие, счастливую жизнь в загробном царстве. Такие же таинства были связаны с культом Исиды, к которой, как к Деметре ее дочь Персефона, возвращался ежегодно ее воскресающий супруг и брат Осирис. Такое же вечное воскрешение сулило посвященным участие в таинствах богини.

Немало новых приверженцев обрел тогда и иудаизм: все больше греков, увлеченных своеобразием этой монотеистической религии, становились «прозелитами», т. е. новообращенными. Стремление к универсализму религии, к отказу от индивидуализированных божеств проявилось в строительстве так называемых пантеонов — храмов, посвященных всем богам сразу. Таким был, скажем, знаменитый Пантеон в Александрии. Элементом, связывавшим все этнические группы в обширных эллинистических монархиях Востока, был и культ царствующих особ. Уже Александр, признанный частью египетских жрецов сыном бога Аммона, установил для себя божественные почести, прежде всего «проскюнесис»: подданные обязаны были падать ниц перед властителем. То, что Птолемей I утвердил в Александрии Египетской культ Александра как божественного основателя города, еще не было в глазах греков чем-то революционным, ведь и в самой Элладе нередко оказывали божественные почести легендарным основателям городов. Новым для греков оказался следующий шаг, когда Птолемей II Филадельф приказал почитать как божество его сестру Арсиною, а затем и его самого еще при жизни. В дальнейшем Птолемей III и его супруга Береника также велели жителям Египта чтить их при жизни как «богов-благодетелей». Для восточных культур это не было необычным, но для культуры греческой означало наступление нового этапа в ее истории. Добавим к этому характерное для эллинистической эпохи распространение в греческих городах различных мистических обрядов, астрологии, веры в гороскопы, всякого рода гаданий и т. п. В обстановке социальной неустойчивости влияния восточных религий охватывали все новые города, все более широкие слои общества.

Личность выходила на передний план не только в религии. В греческой философии того времени преобладала проблематика этическая, а главной отправной точкой всех суждений являлось признание человеческого счастья наивысшим благом. В чем сущность счастья, как его достичь? Ответы на эти вопросы искали на рубеже IV–III вв. до н. э. две новые философские школы: стоическая и эпикурейская.

Первая, получившая свое название от места, где собирались ее последователи, — украшенного росписями портика Стоя Пойкиле в Афинах, была основана Зеноном из Кития, учеником киника Кратета. Влияние кинической философии проявилось у стоиков в особенности в этике. Так, к учению киников восходят идеи самодостаточности добродетели как наивысшего блага, у киников почерпнули стоики и представления о равенстве всех людей. Но если предшественники стоиков подчеркнуто негативно относились к таким общественным институтам, как государство, семья, частная собственность, рабство, то сами они верили в возможность создания идеального «всемирного государства», населенного «гражданами мира» и основанного на разумных началах. Единое всечеловеческое государство без этнических различий, в котором каждый имеет от рождения ряд обязанностей, прежде всего по отношению к самому себе, затем к родным, товарищам, родине и, наконец, ко всему человечеству. Свой долг перед всеми людьми в целом человек в таком государстве ощущает так же живо, как и долг перед самим собой.

Мысль о равенстве людей составляет фундамент социально-этического идеала стоиков. Равенство предопределено тем, что каждого человека, как и всю природу, объемлет единая огненная «пневма», «душа мира», единый логос, понимаемый стоиками как субстанция материальная, но наделенный всеми признаками платоновской души и отождествляемый с божеством. Логос действует не механически, а целесообразно, проявляясь в каждом человеке, Идеал, к которому люди должны стремиться, есть приспособление к законам природы, ибо она божественна и разумна, пронизана тем же логосом, что и сам человек. Живя в согласии с природой, а тем самым «идя за божеством», человек достигает одновременно и добродетели, и счастья, ведь счастье и добродетель — одно и то же.

Путь к счастью, к разумной жизни преграждают аффекты, страсти человеческие, которые мудрец должен полностью преодолеть, изжить в себе. Идеальное состояние — бесстрастность, «апатейа». Единственное оружие человека в тяжелой жизненной борьбе — равнодушие к таким вещам, как богатство, физическая красота, социальное положение, даже здоровье. Необходимо оберегать душу от страстей, способных ее «смутить», отвлечь от пути добродетели.

Тогда же, на исходе IV в. до н. э., возникла в Афинах и школа Эпикура, названная «Сад» по своему местоположению: друзья и ученики философа собирались у него в саду- Проблему добродетели и счастья Эпикур решает так же, как и стоики: одно неотделимо от другого, но если для стоиков счастье — лишь награда за добродетель, то эпикурейцы в самой добродетели видят только средство к достижению личного счастья. Стоическому идеалу активной жизни, участия в делах государства Эпикур противопоставляет идеал жизни созерцательной, в тиши и покое, вдали от шумной толпы. Стоики шли в этике за киниками, а в физике за Гераклитом. Эпикурейцы стали в этике последователями Аристиппа, а в физике Демокрита с его учением об атомах.

Сущность счастья, по Эпикуру, — отсутствие страданий, воспринимаемое как удовольствие. Наряду с этим «негативным» удовольствием, определяемым через отсутствие страданий, философ признает существование удовольствий «позитивных»: низших, т. е. физических, и высших, т. е. духовных. Мудрец должен больше всего заботиться об ограничении своих потребностей, ибо «у кого меньше потребностей, у того и больше наслаждения», но никому не следует отказываться от удовольствий духовных, высшее из которых — любовь. Эпикурейцы исповедовали в своем кругу культ любви. Собираясь после смерти учителя в тиши его сада, вдали от неспокойного, суетного мира, они воздавали почти религиозные почести основоположнику эпикурейства, освободившему их, по их словам, от страха перед богами и перед смертью.

Страх этот Эпикур считал главным препятствием на пути к человеческому счастью. От страха перед богами он пытался избавить своих учеников, говоря, что боги, хотя и существуют, обитают «между мирами», в некоем промежуточном пространстве, и совершенно не вмешиваются в жизнь смертных. А чтобы помочь преодолеть страх смерти, он повторял: «Смерть для нас ничто: что разложилось, то нечувствительно, а что нечувствительно, то для нас ничто». «Когда мы есть, — объясняет философ, — то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет».

Споря между собой, во многом противостоя друг другу, стоическая и эпикурейская школы каждая по-своему давали ответы на этические вопросы, поставленные эпохой эллинизма. Эпохой смут, личной и социальной неустойчивости, отчаянного поиска человеком путей к счастью, к обретению независимости от произвола прихотливой судьбы.

Этим влиятельнейшим философским школам III в. до н. э. заметно уступала по значению третья школа, скептическая, основанная в Элиде Пирроном. Все вещи, учил он, совершенно непознаваемы. О них ничего нельзя сказать — ни истинного, ни ложного; нельзя даже утверждать, что они вообще существуют. Ни одной проблемы нельзя решить однозначно, ни одно утверждение не более истинно, чем прямо противоположное. Поэтому мудрее всего воздерживаться от суждений: только это дает спокойствие, свободу от сомнений, равнодушие к горю и к радостям. «На всякое слово есть и обратное» — такова была любимая поговорка скептиков, последователей Пиррона Элидского.

Наиболее полно скептическое направление в философии эллинизма заявило о себе в тогдашней медицине, где сложилась так называемая эмпирическая школа. Врачи, принадлежавшие к этой школе, исходили из того, что причины болезней непознаваемы и потому надлежит ограничиться наблюдением, выявлением болезненных симптомов и испытанием на практике действия различных лекарств. Учение скептиков нашло сторонников и в платоновской Академии в Афинах, в лице руководителя ее, Аркесилая. Благодаря ему, скептицизм утвердился в Академии почти на два столетия. Одним из его представителей во II в. до н. э. был Карнеад из Кирены, известный своим утверждением, что не бывает суждений достоверных, но лишь правдоподобные, обладающие большей или меньшей степенью истинности. Ученик его, Клитомах из Карфагена, оставил среди сотен других сочинений книгу «О воздержании от суждений». Этот период в истории Академии завершился только в I в. до н. э., с переходом от скептицизма к эклектизму, к попыткам примирить, согласовать между собой положения различных философских доктрин или выбрать из них те, которые казались тогда правильными. Представителями новой Академии были учителя Цицерона Филон из Лариссы, обличавший догматизм как проявление, по его словам, умственной лени, и Антиох из Аскалона, учение которого было близко философии стоиков.

 

НАУКИ ТОЧНЫЕ И ЕСТЕСТВЕННЫЕ

Главным прибежищем этих наук в III–II вв. до н. э. стала школа Аристотеля, где практиковали эмпирические методы исследования накопленного великим ученым из Стагира и его учениками-перипатетиками фактического материала. Сбор материала по естествознанию, сведений, сообщенных рыбаками, охотниками, пастухами, моряками, выписок из ученых трудов предшественников занимал огромное место в деятельности Аристотеля и его последователей. Мы знаем, что Феофраст штудировал сочинения старых философов, Менон изучал медицинскую литературу. Эвдем писал историю математики и астрономии, Аристоксен — историю музыки. Феофраст использовал также рассказы участников походов Александра Македонского о встреченных ими экзотических растениях и животных. Эти рассказы, как и сообщения земледельцев, садоводов, торговцев лекарствами, легли в основу знаменитых книг Феофраста «История растений» и «Физиология растений», положивших начало научной ботанике, подобно тому как его учитель Аристотель дал могучий импульс развитию зоологии.

В то время как Феофраст, опираясь на рассказы воинов Александра, подробно описывал строение гигантского фигового дерева в Индии или мангровых рощ на берегах Черного моря, другой ученик Аристотеля, Дикеарх, использовав те же материалы, составил новое описание Земли, определив площадь ее поверхности в 300 тыс. стадиев. Тогда же Гераклид из Гераклеи Понтийской в одном из десятков своих сочинений-диалогов выступил с утверждением, что планеты Меркурий и Венера вращаются вокруг Солнца, Солнце же и другие планеты вращаются вокруг Земли (такую же систему небесной механики предложил почти 2000 лет спустя, в XVI в., датский астроном Тихо Браге). Преемник Феофраста в руководстве Ликеем, Стратон из Лампсака, воспитатель египетского царя Птолемея Филадельфа, много занимался физикой и, идя по стопам Демокрита, доказывал существование пустот между атомами.

Сад Ликея, где Аристотель прогуливался со своими учениками, названными поэтому перипатетиками («прогуливающиеся»), оказался прообразом научных учреждений и за пределами собственно Греции, прежде всего в Александрии. Птолемей Сотер, ко двору которого прибыл ученик Аристотеля Деметрий Фалерский, не пожалел средств, чтобы основать в квартале Брухейон в Александрии крупнейший в тогдашнем мире научный центр, получивший название Мусейон. Там были огромный зал для собраний ученых, тысячетомная библиотека, ботанический сад, зоопарк, хирургические лаборатории и астрономические обсерватории. Прекрасные условия для работы, а также пенсии, которые платили здесь ученым, привлекли в Александрию в Ш в. до н. э. великое множество образованных греков — специалистов в математике, физике, астрономии, географии, филологии.

В Александрии развернул свою деятельность выдающийся математик Евклид, автор трактата «Начала геометрии», выдержавшего до настоящего времени около 1700 изданий и в течение долгих столетий остававшегося обязательным учебным пособием по геометрии. В этой книге был собран, систематизирован, а главное, необычайно ясно, в строгих, однозначных терминах изложен материал, накопленный несколькими поколениями математиков — предшественников Евклида.

Во второй половине III в. до н. э. в Сиракузах работал над своими открытиями и изобретениями Архимед, прославленный математик и физик, состоявший, кстати, в оживленной переписке с учеными в Александрии. Особой известностью в античном мире пользовались его труды «О квадратуре параболы» и «О методе» и, конечно же, знаменитый трактат «О плавающих телах», в котором он, сформулировав закон Архимеда, положил начало науке гидростатике. Архимед же, занимаясь геометрией, разработал ранее неизвестные методы определения площадей поверхности и объемов различных геометрических фигур и тел, предложил формулу исчисления длины окружности, введя букву л (начальная буква слова «периметрос» — длина окружности). Если добавить к этому, что Архимед знал принципы дифференциального исчисления, что благодаря своему сочинению «Начала механики» он стал основоположником теоретической механики, что он, кроме того, занимался астрономией, сконструировал планетарий, построил водоподъемную машину («архимедов винт»), много боевых метательных орудий и машин, то нетрудно понять, как разносторонен и оригинален был этот выдающийся творческий ум. Хотя он жил и работал в Сиракузах (где в 212 г. до н. э. и погиб во время захвата города римлянами), его связи с александрийской наукой несомненны. Он не только в молодости сам учился в Александрии, но и поддерживал затем тесные контакты с тамошними учеными: математиком и географом Эратосфеном, астрономами Кононом и Досифеем. Там же увидели свет и многие его работы.

Замечательным математиком был и живший на рубеже III–II вв. до н. э. Аполлоний из Перги, которого некоторые античные биографы Архимеда несправедливо обвиняли в плагиате у великого сиракузца. Завершив, как и большинство других ученых того времени, образование в Александрии и Пергаме, он прославился впоследствии прежде всего тем, что предложил новый метод определения сечения конуса, исправив и дополнив суждения на этот счет Евклида и Архимеда. Вклад Аполлония в аналитическую геометрию отражен в его книге, часть которой сохранилась в оригинале, а часть лишь в арабском переводе.

От успехов математики неотделимы были и достижения географов и астрономов. Символично, что Феофраст в той части своего завещания, которая касалась дальнейшего управления школой, унаследованной им от Аристотеля, распорядился поместить в портике, примыкавшем к залу, где читали лекции ученые-перипатетики, географические карты. Походы Александра значительно расширили представления греков об окружавших их далеких землях. Специальные должностные лица, называвшиеся «шагомерами», вели измерения пройденного войском пути, расстояний между отдельными пунктами, длины дорог в завоеванном Персидском царстве. Кроме того, многие участники походов оставили собственные описания этих войн, рассказывая, где и сколько им пришлось пройти и что повидать. На основе этих путевых записей историк царствования Александра Аристобул поведал читателям не только о сражениях и победах, но и о странах, с которыми греки познакомились тогда впервые. Друг Александра, командующий его флотом Неарх описал свое плавание от устья реки Тигр через Персидский залив и Индийский океан, сообщив грекам первые сведения о далеких теплых морях. Описание своего путешествия оставил также Андросфен, отправленный Александром для изучения с разведывательными целями побережья Аравии, прилегающего к Персидскому заливу.

Расширению географических горизонтов древних эллинов на востоке сопутствовало пополнение знаний и о землях на западе и севере Европы. Главная заслуга здесь принадлежала Пифею из Массилии (ныне Марсель)., который, пока греко-македонское войско сражалось в Азии, отплыл на торговом корабле из Гадеса (нынешний Кадис) на север, чтобы разведать новые месторождения олова. Пифей обогнул Британию, повидал берега Шотландии, добрался до «острова Туле» (возможно, речь шла об Исландии), а затем совершил плавание по Балтийскому морю до устья Эльбы, исследовал побережье Ютландии и при этом непрерывно вел астрономические и географические наблюдения и измерения. Хотя и в его сочинении «Об Океане», повествующем о небывалом путешествии, и в трактате Мегасфена «Об Индияхо, как и во всех тогдашних книгах по географии, было немало вымыслов и самых фантастических утверждений, не говоря уже о простых неточностях, тем не менее благодаря этим трудам в землеописании были сделаны важные успехи.

Стремление к географическим открытиям, столь свойственное многим участникам походов Александра Македонского, охватило затем и других эллинистических правителей. Военные экспедиции, большие охоты на слонов, устраивавшиеся Птолемеями, позволили лучше узнать побережье Красного моря, Эфиопию. Деньги и снаряжение для похода к Каспийскому морю Патроклу дал сирийский властитель Селевк Никатор. Новые открытия требовали создания новых карт, на которых были бы изображены завоеванные или разведанные территории. Высокий уровень математики явился другой важнейшей предпосылкой расцвета исследований в области физической географии, создания новой картины мира.

Эту задачу взял на себя разносторонне образованный Эратосфен из Кирены, возглавлявший Александрийскую библиотеку. Именно его справедливо считают основоположником физической и математической географии. Отвергнув представления о мире, знакомые грекам еще по гомеровским поэмам, он составил собственное подробное описание тогдашней ойкумены — населенного мира. Попытался' вычислить площадь его поверхности: 78 тыс. стадиев в длину и 38 тыс. в ширину. Выделил две половины — северную и южную, границей между которыми служит, писал он, линия, соединяющая Гибралтар с Гималаями, параллельная экватору. Затем с помощью параллелей и меридианов географ поделил земную поверхность на ряд неровных четырехугольников. Вычисленная Эратосфеном длина меридиана очень близка к той, которая приводится в. современных нам учебниках, и это говорит и о надежности его методов измерения, основанных на астрономических наблюдениях, и о выдающихся способностях греческого ученого. Замечание Эратосфена, что, плывя на запад от Гибралтаpa, можно достичь Индии, надолго осталось в истории науки, вдохновив в свое время Колумба бросить вызов Атлантическому океану. Деятельность александрийского математика-географа не была продолжена его непосредственными учениками, так что еще в середине II в. до н. э. астроном Гиппарх в поисках более совершенных методов определения географических координат подверг критике работы самого Эратосфена.

Зато немало было географов, оставивших конкретные описания тех или иных участков земной поверхности. Так, во II в. до н. э. Агатархид из Книда обстоятельно описал Красное море и часть Индийского океана, а Псевдо-Скимн — Черное море. География все больше приобретала практический характер, а сами географы становились, скорее, популяризаторами накопленных знаний. Это относится и. к Артемидору из Эфеса (около 100 г. до н. э.), чей труд сохранился лишь в отрывках, и к знаменитому Страбону (начало I в. н. э.), «География» которого дошла до нас целиком. Страбон, по собственному признанию, путешествовал немного, но зато много читал и благодаря исключительной эрудиции и трудолюбию составил обширное описание ойкумены, являющееся для современной науки ценнейшим источником. О практическом характере географии того времени говорит то, что, по мнению самого Страбона, назначение географии — служить правителям и военачальникам.

Обогащение географических знаний было бы невозможным без серьезных успехов астрономии. В Александрийской обсерватории постоянно и систематически проводились наблюдения, что позволило проверить выводы древних халдейских звездочетов. Более совершенные инструменты наблюдения помогли внести улучшения в календарь, прежде всего утвердить среди греков старое вавилонское деление дня и ночи на часы, часа — на 60 минут, минуты — на 60 секунд. Призвав на помощь, тригонометрию, астрономия в лице виднейшего своего представителя в III в. до н. э., Аристарха Самосского, попыталась даже определить расстояние от Земли до Луны и до Солнца и размеры светил. За 1800 лет до Коперника Аристарх выдвинул гипотезу о вращении Земли и других планет вокруг Солнца, причем, как и Копернику, Аристарху пришлось столкнуться с резкими возражениями тогдашних ученых, обвинявших его не только в научной несостоятельности, но и в безбожии. Взгляды Аристарха поддержал из астрономов только Селевк из Селевкии, который к тому же первым дал правильное объяснение явлению морских приливов и отливов. Назовем также друзей Архимеда, астрономов Конона и Досифея, работавших в Александрийской обсерватории и составивших календарь на основе метеорологических наблюдений. Весьма разносторонним ученым был и уже упоминавшийся астроном Гиппарх из Никеи Вифинской: при помощи более совершенных инструментов он сумел точнее определить продолжительность солнечного года и составить каталог стационарных звезд.

Как показывает пример Архимеда, многие ученые эллинистической эпохи были и талантливыми инженерами, конструкторами. Хотя наличие дешевой рабской силы не способствовало широкому использованию технических новшеств, а в руках рабов машины и иные сложные орудия часто ломались, инженерная мысль греков работала весьма продуктивно. Изобретение водяной мельницы произвело на современников такое впечатление, что в честь этого события была даже написана эпиграмма, попавшая в «Палатинскую антологию». Достоинства нового изобретения были, как мы видим, признаны сразу. Примечательно, однако, что имени изобретателя поэт не называет. Такая недооценка труда создателей новых технических приспособлений характерна для всей античной культуры, рассматривавшей прикладные науки почти как «принижение» чисто теоретического знания. Нет поэтому ничего удивительного в том, что, описывая осаду Александром Македонским города Тир, античные историки ни словом не упоминают главного военного инженера, строителя осадных машин Диадета, благодаря которому город и был взят.

Если в производстве технические новшества применялись мало, то постоянные войны, напротив, требовали все более эффективной боевой техники. В классическую эпоху захватывать города помогали голод или измена. В эллинистическую эпоху решающая роль стала принадлежать осадным орудиям, таким, как катапульты. метавшие оловянные ядра, или петроболы, метавшие в осажденных камни и огромные балки под углом 45°. Большую изобретательскую находчивость проявил сам Архимед, строя машины для защиты родных Сиракуз от осаждавших город римлян.

Совершенствовались и средства связи, появились некоторые прообразы будущего телеграфа: колебаниями водной поверхности или огнями факелов воюющие подавали различные сигналы в ходе битв или осад. На службу войне были поставлены и другие достижения древнегреческой физики. Выдающийся александрийский конструктор III в. до н. э. Ктесибий построил «аэротонон» — ручной метательный снаряд пневматического действия. Но тот же Ктесибий изобрел и сконструировал и такие мирные предметы, как водяные часы, разного рода насосы, гидравлический орган, пожарную помпу. Инженер Филон оставил потомкам первую водяную турбину, а Герои Александрийский не только дал подробное описание всем предшествовавшим достижениям античной механики, но и сам построил множество приборов, в том числе прототип паровой турбины, дальномеры, нивелиры. Часто конструкторы с самого начала ориентировались не на практическое использование их изобретений, а на создание лишь сложных игрушек. Нетрудно себе представить, сколько усилий было затрачено на конструирование автоматического театра, представлявшего пьесу из 5 актов, кувшинов, позволявших отведать по выбору тот или иной напиток, фонтанов с поющими птицами, человеческих фигурок в храме, которые под действием теплого воздуха, Согретого огнем на алтаре, начинали танцевать и лить вино на жертвенные предметы. А ведь это еще далеко не полный перечень хитроумных автоматов, придуманных греками и описанных у Герона.

Заметный прогресс точных и естественных наук в III–II вв. до н. э. не обошел, конечно, и медицину. После того как Птолемеи в Египте разрешили проводить вскрытия трупов, в области анатомии и физиологии были сделаны за короткое время необычайно важные открытия. Особой славой пользовались тогда двое врачей:

работавший в Александрии Герофил из Халкедона и придворный лекарь царя Селевка Эрасистрат с острова Кеос. Главное открытие Герофила касалось нервной системы: он первым определил и подробно описал ее роль и значение, установил, что нервы связаны со спинным мозгом, отделил нервы от сухожилий и т. д. Большое значение имели также исследования Герофила в области анатомии глаза, печени и особенно мозга. Будучи учеником врача Праксагора с острова Кос, он во многом следовал заветам «косской школы» Гиппократа, пропагандируя его учение о четырех жизненных соках в человеческом теле. В области диагностики Герофил уделял внимание прежде всего исследованию пульса больного и стал основоположником целой науки о пульсе.

В противоположность Герофилу, высоко ценившему лекарственные методы лечения, Эрасистрат Кеосский прописывал пациентам лишь простейшие народные средства и диеты, ибо причину всех болезней видел в неправильном питании. Рекомендовал он и широко практиковавшиеся тогда врачами кровопускания, решительно отвергая учение Гиппократа о жизненных соках, гуморальную патологию. Лучше всего удавалось Эрасистрату лечить болезни сердца, славился он и как хирург. Накопленный им опыт вскрытии позволил ему стать подлинным творцом патологической анатомии. К научным заслугам Эрасистрата относятся также дальнейшие наблюдения над функциями нервной системы и первое анатомическое описание сердца. Однако исследования александрийских медиков III в. до н. э. не были продолжены их учениками. Уже упоминавшаяся выше эмпирическая школа врачей, сложившаяся под влиянием философии скептиков и основанная одним из учеников Герофила, Филином Косским, вообще отвергла изучение причин болезней, считая эти причины в принципе непознаваемыми, и рекомендовала ограничиваться наблюдением симптомов и эмпирическим испытанием действия различных лекарств. Многие открытия Герофила и Эрасистрата оказались забыты, а следующие поколения врачей не имели вкуса к самостоятельным научным исследованиям в области медицины. Поэтому немало открытий, датируемых III в. до н. э., в Новое время пришлось делать заново.

 

ФИЛОЛОГИЯ

Интерес к филологии, к языку, к грамматике проявился у греков еще в классическую эпоху и был связан с деятельностью софистов. Изучение поэтики, литературных форм процветало в школе Аристотеля: вслед за своим учителем книги о поэтике и грамматике, комментарии к Гомеру и трагедиографам V в. до н. э. писали перипатетики Праксифан Родосский, Гераклид Понтийский, Хамелеон и Сатир; двое последних занимались не столько филологией, сколько собиранием различных легенд и анекдотов, относящихся к биографиям славных греческих поэтов прошлого.

Как бы то ни было, филология как наука возникла только в III в. до н. э. в Александрии. Это стало возможным благодаря огромной Александрийской библиотеке, основанной Птолемеем Сотером по совету все того же Деметрия Фалерского. При Птолемее Филадельфе она насчитывала уже около 500 тыс. свитков, а еще 250 лет спустя, при Цезаре, — 700 тыс. Птолемеи направляли своих доверенных лиц во все концы света, щедро снабжая их золотом для скупки рукописей. Нередко тексты захватывались обманом или просто похищались. В столь обширной библиотеке потребовались каталоги, а нужды библиографического описания сделали необходимой тщательную критику текста, сопоставление различных списков одного и того же произведения, выявление наиболее авторитетной, канонической редакции и т. д. Затем сам текст потребовал грамматических и реальных комментариев, установления имен авторов и времени написания. Завершалась вся эта работа эстетической оценкой произведения.

Так, из практических потребностей библиотечного дела возникла филология, развитие которой в Александрии тесно связано с именами руководителей библиотеки: Зенодота Эфесского, Эратосфена, Аристофана из Византия, Аристарха Самофракийского и таких выдающихся их сотрудников, как поэт Каллимах из Кирены, составивший первый библиотечный каталог сочинений греческих писателей, или поэт Ликофрон, который вместе с Александром Этолийским систематизировал рукописи греческих комедиографов.

Первый глава Александрийской библиотеки, Зенодот, прославился критическим изданием текстов Гомера на основе тщательного сопоставления многочисленных вариантов его поэм. Предпринятая Зенодотом критика текста свидетельствовала об умелом владении методами филологического анализа, однако уже во II в. до н. э. издание Зенодота было вытеснено новым, более совершенным изданием Гомера, подготовленным знаменитым филологом Аристархом Самофракийским. Второй руководитель Мусейона, поэт Аполлоний Родосский, ученик поэта Каллимаха, также известен своими филологическими штудиями, в особенности полемикой с Каллимахом и Зенодотом. Преемник Аполлония Эратосфен кроме математики, астрономии и географии, посвятил себя и поэзии, филологии, истории: писал о старой аттической комедии, занимался хронологией, предложил собственную датировку Троянской войны — 1184 г. до н. э.

Каллимаху библиотека Мусейона обязана была, как уже говорилось, составлением обширного каталога греческих писателей и их произведений (120 томов, посвященных прозе и поэзии).

Разумеется, Каллимаху пришлось столкнуться с проблемой установления авторства той или иной книги, определения подлинности произведения и т. д. Так, он доказал, что «Завоевание Эхалии», приписывавшееся Гомеру, создано на самом деле Креофилом с острова Самое. Творчеством старых греческих поэтов много занимался еще один библиотекарь Мусейона — Аристофан Византийский, подготовивший критические издания Гесиода, многих лириков, трагедио- и комедиографов. Особенно важной для потомков оказалась его работа над текстами Пиндара, которые он впервые собрал и издал, снабдив филологическими комментариями; он же разработал и систему критических знаков, использовавшихся античными филологами — издателями текстов; наконец, известны его лексикографические труды «Об аттических словах» и «О лаконских глоссах».

Этот ряд александрийских филологов III–II вв. до н. э., руководивших библиотекой Мусейона, завершает Аристарх Самофракийский, чье имя стало синонимом хорошего критика. Его критическое издание Гомера, содержавшее обширные реальные и языковедческие комментарии, не дошло до наших дней, но по многочисленным ссылкам античных и позднейших комментаторов на труды Аристарха легко составить себе представление о его эрудиции, остроте критического ума, совершенстве исследовательского метода. Ученик Аристарха Дионисий Фракийский был автором первой грамматики греческого языка, которая подвела итоги развитию филологии, подобно тому как «Начала геометрии» Евклида подытожили знания, накопленные в этой области..

Во II в. до н. э. Александрийская библиотека обрела себе соперницу: цари из династии Атталидов в Пергаме основали собственную библиотеку. При ней также сложилась филологическая школа, получившая название пергамской. Создателем и виднейшим представителем ее был Кратет Малльский, современник и вечный оппонент Аристарха. Школа Аристарха в Александрии и школа Кратета в Пергаме ожесточенно спорили между собой о том, как возник и развивался язык: условным ли путем, т. е. путем установления обязательных единообразных правил, путем «аналогии», как утверждал Аристарх, или путем естественным, путем живого развития, повинуясь не норме, а обычаю, т. е. путем «аномалии», на чем настаивал Кратет. И в критике текста пергамский филолог был намного консервативнее своего александрийского соперника, избегая вмешательства в текст древнего автора, ибо, по его мнению, «у поэтов все возможно». Рациональной интерпретации поэм Гомера Кратет предпочитал аллегорическую, называя Гомера источником всякой мудрости. Если александрийская школа занималась главным образом поэзией, то пергамская — прозой, особенно ораторской прозой. Случилось так, что именно пергамская школа оказала наибольшее влияние на возникновение филологии в Древнем Риме: в 168 г. до н. э. пергамский царь Евмен отправил Кратета Малльского в составе посольства в Рим, где тот неожиданно прославился. Вот как рассказывает об этом римский историк II в. н. э. Гай Светоний Транквилл: «На Палатине он провалился в отверстие клоаки, сломал себе бедро и после этого все время своего посольства проболел. Тут-то он и стал часто устраивать беседы, без устали рассуждая, и этим подал образец для подражания».

 

ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

После утраты Грецией независимости искусство красноречия, не находя себе применения в политической жизни, должно было, казалось, сойти на нет. Но этого не случилось. Вытесненное с аго. ры, из политической сферы, оно нашло прибежище в школах риторики. Когда стало невозможно полемизировать с живыми противниками, не возбранялось еще спорить с умершими: об этом свидетельствует сохранившаяся на папирусах речь Псевдо-Лептина, где тот оспаривает аргументы давно скончавшегося Демосфена и к тому же по теме, потерявшей всякую актуальность. Можно было взять и совершенно выдуманную тему, историческую или относящуюся к судебной практике, и на этом искусственном материале упражняться в красноречии. Наконец, всегда было можно сочинять в подражание старым греческим ораторам похвальные речи. Так, черпая вдохновение в речах Горгия и Поликрата Афинского, Гегесий из Магнесии написал похвалу острову Родос, а Термесианакт — похвалу Афинам. В последние десятилетия эллинистической эпохи ораторское искусство вновь приобрело практическое значение: приходилось отстаивать интересы греческого населения провинций перед римским сенатом или же, как во время войны римлян с Митридатом VI Евпатором, царем Понта, призывать греков к борьбе с Римом. Всегда была нужда и в судебных речах.

Не так уж много сохранилось памятников ораторского искусства этого времени. Малозначительному, оторванному от реальных Проблем жизни содержанию этих речей соответствует напыщенный, вычурный стиль, названный позднее «азианизмом», так как некоторые эллинистические ораторы, подобно Гегесию, происходили из Малой Азии. Одни из них увлекались длинными, ритмически расчлененными периодами, изысканными и пышными оборотами, другие — вслед за самим Гегесием — были привержены речам, исполненным чрезмерного пафоса, декламировавшимся с завыванием, как иронически писал об этом Цицерон. Размеренным, гармоничным речам классического стиля пришла на смену игра редкими, непривычными метафорами, преувеличенными патетическими интонациями. Величавое спокойствие классики уступило место взволнованному динамизму эллинистической культуры, подобно тому как в архитектуре парфенонский фриз сменяется фризом пергамским.

Приблизительно в середине II в. до н. э. в риторике, как и в изобразительном искусстве, усилилась реакция против безудержного увлечения патетикой, ритмикой, вычурной лексикой. Все отчетливее проявлялись тенденции к стилю холодному, взвешенному, рациональному, называемому аттическим. На рубеже II–I вв. до н. э. на Родосе действовала риторская школа, стремившаяся смягчить пафос «азианизма». Приверженцы аттического стиля брали за образец речи великих афинских ораторов IV в. до н. э., призывали вернуться и к самому аттическому диалекту. Именно эта тенденции получили полное преобладание у римских ораторов в последние годы Республики и первые годы Империи.

 

ИСТОРИОГРАФИЯ

Особенно сильное влияние «азианизм» и вообще риторика оказали на историографию. И содержание, и форма исторических сочинений проникнуты стремлением ошеломить читателя, вызвать в нем сострадание или гнев, воспеть или очернить того или иного героя повествования. Драматический рассказ о невероятных, поражавших воображение событиях делал историка чем-то вроде старого аттического трагедиографа. Историография эллинистического периода — это прежде всего беллетристика, озабоченная стройностью композиции, изяществом слога, занимательностью изложения. Упрекая своих предшественников — создателей риторической историографии Эфора и Феопомпа в «нежизненности», историки, писавшие на рубеже IV–III вв. до н. э. (например, Дурид Самосский), зашли еще дальше в превращении историографии в область риторики.

Уже историки времен походов Александра Македонского думали не столько о достоверности описываемого, сколько о занимательности. Даже Аристобул, весьма критически подходивший к своим источникам, без колебаний рассказывает о двух воронах, указавших Александру дорогу к оазису Аммона. фантастические элементы сильны и в повествовании Клитарха, где увлекательно, но совершенно неправдоподобно описывается встреча македонского царя-завоевателя с царицей легендарных амазонок. Из других сочинений историков того времени читатель мог, в частности, узнать, что Аспасия, подруга Перикла, была причиной Пелопоннесской войны, а полководец Алкивиад во время сицилийской экспедиции будто бы приказал бросить в море комедиографа Эвпола. От Дурила, рассказывавшего невероятные истории о далекой Индии, где женщины якобы рожают на пятом году жизни, не отстает Мегасфен, говоря о населяющих ту же Индию людях с ушами, доходящими до щиколоток, и т. п. При этом Дурид и другие историки облекали свое повествование в как можно более драматичную форму: младший современник Дурида, Филарх, в своих «Историях», в рассказе о походе Пирра, царя Эпира, в 281 г. до н. э. в Италию стремится потрясти воображение читателя описанием чудовищных жестокостей, совершаемых воинами, где одна душераздирающая сцена сменяет другую. Картины, исполненные пафоса, перемежаются пикантными отступлениями о придворных скандалах, гетерах и наложницах властителей.

Столь же ярко выраженный беллетристический характер носит произведение Гекатея из Абдеры, где также повествуется о фантастических народах далеких стран. Гекатей описывает свое вымышленное путешествие к счастливо и мирно живущим гиперборейцам, населяющим некий большой остров к северу от страны кельтов. Сходную утопию об идеальном государстве несуществующих панхеев на острове близ побережья Индии находит читатель у Эвгемера из Мессаны. Панхеи, как и жители платоновского государства, разделены на три касты, высшую из которых составляют жрецы. Все, что производится в стране, принадлежит государству, где люди живут богато и счастливо, наслаждаясь прекрасным климатом, красивыми пейзажами, изобилием растений и животных. Есть в сочинении Эвгемера рассказ и о Зевсе, которого автор считает первым человеком на свете, утверждая, что и все олимпийские боги были первоначально людьми, позднее обожествленными за свои деяния. Эта идея Эвгемера имела огромный успех в античном мире, особенно в Риме, где его произведение, рано переведенное на латинский язык, оказало громадное влияние на первых римских анналистов, пытавшихся рационально истолковать древние мифы.

Наряду с произведениями, представляющими риторическое направление в историографии (книги Дурида, Филарха), эпоха эллинизма оставила нам конкретные, лишенные всяких художественных притязаний записки об отдельных исторических событиях. Назовем хотя бы рассказ Птолемея Сотера о войнах Александра Македонского или «Историю диадохов» Иеронима из Кардии. К этой же группе можно отнести многочисленные местные хроники, прежде всего труд историка Аполлодора из Артемии, написавшего на рубеже II–I в. до н. э. историю Парфии.

На позициях, прямо противоположных риторическому направлению в историографии, стоял во II в. до и. э. самый выдающийся греческий историк того времени Полибий из Мегалополя. Жестоко критикует он своего предшественника, историка Тимея Сицилийского, именно за чрезмерную риторику, неумеренное превознесение одних героев и «клевету» на других, за неправдоподобные, вычурные, некомпетентные описания сражений. Столь же решительно Полибий отмежевывается и от Филарха и его любви к воссозданию кровавых и слезливых сцен. Дело историографии, полагает Полибий, — не развлекать читателя или слушателя занимательными эпизодами, но приносить ему практическую пользу, учить понимать законы развития общества, учить предвидеть будущее. К заслугам Полибия относится не только то, что он продолжил в историографии традицию Фукидида, но и то, что он впервые сделал попытку написать целостную всемирную историю.

В 168 г. до н. э. Полибий в числе греческих заложников попал в Рим. Наблюдая там в течение многих лет рост могущества этого государства, сравнивая Рим с известными из истории формами государственного устройства, молодой грек из Мегалополя пришел к твердому убеждению, что своим величием, римляне обязаны наилучшему государственному устройству, соединившему в себе преимущества монархии (власть консулов), аристократии (роль сената) и демократии (роль народных собраний — комиций). Вся история Средиземноморья со времен II Пунической войны есть не что иное, как поступательный процесс подчинения этого региона Риму, процесс естественный, закономерный и благотворный — поистине благодеяние судьбы для всех средиземноморских народов, утверждает Полибий. Социальная подоплека подобных суждений историка очевидна: римские власти поддерживали в Греции аристократию, гарантировали сохранение существовавших имущественных отношений.

Выдающимся историком античного мира Полибия сделали его огромный политический кругозор, глубина и тщательность в работе с источниками, необычайное критическое чутье и стремление к полной достоверности и — не в последнюю очередь — философская эрудиция и специальные знания в области военного дела, ведь ему очень часто приходилось описывать войны. Труд Полибия был продолжен в конце II — начале I в. до н. э. историком и философом-стоиком Посидонием, также повествовавшим о современных ему событиях с точки зрения сторонника аристократии.

Греческая историческая литература эпохи эллинизма обогатилась также сочинениями, посвященными истории других народов, но написанными по-гречески. В III в. до н. э. возникла Септуагинта — греческий перевод еврейского Пятикнижия (первых и самых важных пяти книг Ветхого Завета), выполненный, по преданию, 70 переводчиками. Примерно тогда же египетский жрец Манефон написал для царя Птолемея Филаделъфа «Египетскую историю» — первое пособие по истории этой страны. Вавилонский жрец Берос, в свою очередь, преподнес сирийскому царю Антиоху I «Вавилонскую хронику», первая книга которой, содержащая сведения о халдейской астрологии, была особенно популярна у греков, а затем у римлян. На исходе III в. до н. э. римский сенатор Квинт Фабий Пиктор составил по-гречески, с помощь» секретарей-греков, первый обзор римской истории. То, что евреи, египтяне, вавилоняне, римляне стремились познакомить греческий мир со своей историей, свидетельствует об огромной роли греческого языка и культуры в то время. Роль эта не уменьшилась на Востоке и тогда, когда эллинистические государства утратили независимость и на Востоке утвердилось римское господство.

 

ПОЭЗИЯ

Напрасно было бы искать в эллинистической поэзии, как и в поэзии IV в. до н. э., отражения проблем, глубоко волновавших общество. Поэзия поселилась при дворах местных властителей, став искусством для немногих избранных. Характерно, что стихи слагали прежде всего ученые — грамматики, филологи. Филологом был сам законодатель эллинистической поэзии — александрийский библиотекарь Каллимах. Филологами были поэты Александр Этолийский и Ликофрон Халкидский, сочинявшие трагедии на мифологические и исторические сюжеты. Филолог и поэт неразделимы в творчестве и Эратосфена, оставившего небольшие поэтические ученые повествования — эпиллии «Гермес» и «Эригона», и Аполлония Родосского, автора весьма ученой, но часто волнующей и сентиментальной эпической поэмы об аргонавтах.

Все они хорошо понимали, что не могут сравниться с великими греческими поэтами прошлого и что слепое подражание старым образцам бессмысленно. Они стремились найти применение своим самым сильным сторонам и потому предпочитали те жанры, в которых им удалось бы блеснуть эрудицией и остроумием. Несмотря на все усилия Аполлония Родосского с его «Аргонавтикой», героический эпос остался духовной принадлежностью былых веков и его не удалось вновь утвердить в греческой поэзии lll — П вв. до н. э. Впрочем, попыток таких было немало: Аполлоний имел многочисленных подражателей, в том числе Риана Критского, описавшего в эпической поэме легендарные мессенские войны VIII–VII вв. до н. э. и подвиги героя Аристомена. Вновь и вновь прилагались усилия к созданию исторического эпоса в панегирическом духе, прославляющего имя Александра Македонского или кого-либо из эллинистических владык Востока. Произведения эти известны нам обычно лишь по заглавиям, но, по всей видимости, литературная ценность их была невелика, так как крупнейшие поэты того времени относились к ним пренебрежительно. С презрением писал о больших эпических («киклических») поэмах и их многочисленных сочинителях великий Каллимах:

Не выношу я поэмы циклической, скучно дорогой Той мне идти, где снует в разные стороны люд…

В прологе к ученой элегии «Этии» («Начала» или «Причины»), оправдываясь в том, что не слагает тяжеловесных поэм о царях и героях, а пишет в малых жанрах, словно неопытный юноша, он еще раз обличает своих критиков как графоманов и защищает свои «крошечные поэмы», т. е. эпиллии и элегии. В эпиллии «Гекала», носящем характер идиллии, Каллимах повествует не столько о подвиге героя Тесея, сколько о жизни в скромной хижине гостеприимной старушки Гекалы, где Тесей укрывался от дождя в ночь перед подвигом — укрощением марафонского быка. Жанр элегии, требовавший любовных сюжетов, позволял свести воедино различные любовные истории героев греческих мифов, а тем самым распахнуть перед читателем кладовые собственной эрудиции; так сложилась особая разновидность этого жанра — ученая элегия.

Ученые элегии сочиняли в III в. до н. э. многие, нанизывая один за другим почерпнутые из книг примеры любовных историй, создавая длинные каталоги имен влюбленных мифологических и исторических персонажей. Еще в IV в. до н. э. Антимах Колофонский составил таким образом большую любовную элегию «Лида». Столетие спустя Филет с острова Кос воспользовался тем же приемом, чтобы прославить свою возлюбленную в ученой элегии «Биттида». Его последователь Гермесианакт, перечисляя влюбленных поэтов от Гомера до Филета, воспел свою Леонтию. Элегии Фанокла славят любовь к красивым мальчикам также со множеством исторических примеров такой любви. Ученость и эротика — главные признаки распространенных в то время этиологических поэм, объяснявших «этиа», т. е. начала, происхождение некоторых мифов, местных культов и обычаев. Самое знаменитое произведение в жанре ученой этиологической элегии — «Этии», или «Начала» Каллимаха.

Огромный восторг перед накопленными эллинистической наукой знаниями побуждал облекать в поэтическую форму сухой, прозаический научный материал. Вдохновляясь примером гесиодовских «Трудов и дней», александрийские и другие греческие поэты пытались возродить и дидактический эпос. Некоторые из них создавали обширные поэмы, подобные астрономической поэме Арата «Явления», излагающей в изящных и ясных стихах материал сочинений астронома Евдокса и великого знатока природы Феофраста. Поэма Арата удалась, но через многие ей подобные читателю трудно продраться из-за нагромождения названий, монотонно и сухо перечисляемых авторами.

Гораздо больше разнообразия тем и чувств мы находим в эпиграммах, которые тогда писали повсюду. В творчестве Каллимаха и Асклепиада Самосского искусство эпиграммы достигло наивысшего формального совершенства. Темы — прежде всего пир и любовь, однако не было недостатка ни в литературной полемике, ни в прославлении шедевров искусства. Интересно и разнообразно содержание эпиграмм Леонида Тарентского, темы которых взяты из жизни ремесленников, рыбаков, городской бедноты.

В эпоху эллинизма господствовала мода на сельские мотивы в поэзии. Устав от шума городов, человек мечтал о покое, о деревенской тишине, идеализировал жизнь простого селянина. Сельские мотивы отразились и в пластических искусствах, где фоном для многих сцен служат деревенские пейзажи, и в поэзии. Картинки из жизни простых пастухов Сицилии рисует в своих знаменитых идиллиях Феокрит из Сиракуз, необычайно талантливый мастер малых стихотворных форм. В этих картинках немало реалистических деталей, немало слов и выражений дорического диалекта, характерных для сицилийских пастухов. Но пастухи Феокрита не трудятся в поте лица, а ведут между собой поэтические состязания, и мы не можем судить по идиллиям об истинном положении дел в греческой деревне того времени.

Описывает Феокрит и сценки из жизни горожан, еще чаще — горожанок (вспомним уже упоминавшихся «Сиракузянок»). Такие бытовые сценки — мимы. создавались уже в классическую эпоху, Но в эллинистической литературе этот жанр стал особенно распространенным, о чем говорят многочисленные находки папирусов с текстами мимов. Ценнейшим открытием были мимы Герода, натуралистически изображающие городской быт. Перед читателем проходят типы людей, которые он встречал и в своем городе: учитель, сапожник, распутная госпожа, измывающаяся над рабом, сводня, содержатель публичного дома… Острых социальных конфликтов у Герода нет, лишь в творчестве поэтов кинического направления эти мотивы нашли отражение в сатире на богачей, будь то в анонимном сочинении «Об алчности» или в исполнявшихся под музыку «Мелиямбах» Керкида из Мегалополя.

Коренных проблем эпохи не найти и в произведениях, написанных для эллинистического театра. Трагедий и сатировых драм создавалось очень много, но практически все они утрачены и до наших дней не дошли, Разумеется, это не позволяет оценить их, но не говорит о том, что они не представляли ценности для самих древних. Ничего значительного не появилось после Менандра, Дифила и Филемона и в жанре комедии. Наибольшим успехом в театре пользовались мимы, как, например, найденный в папирусах мим о Харитии, проданной в Индию и освобожденной затем своим братом. Популярны были и легкие песенки вроде «Жалобы покинутой девицы» или «Жалобы Елены, оставленной мужем», а также те, которые молодежь распевала под дверями дома возлюбленной. Тексты этих песенок содержатся в найденных египетских папирусах.

 

АРХИТЕКТУРА И ГРАДОСТРОИТЕЛЬСТВО

Для пластических искусств III–I века до н. э. ни в коей мере не были временем упадка. Примером может быть знаменитая скульптурная группа Лаокоона, шедевр эллинистической пластики, оказавший огромное влияние на поэтов, особенно на Вергилия в «Энеиде»; Плиний Старший считал ее высшим достижением, какого когда-либо добивался скульптор. Группа была создана в первой половине I в. до н. э., т. е. тогда, когда греческая поэзия была уже охвачена творческим бесплодием.

После завоевания Александром Македонским Персидского царства на его территории возникло много новых греческих городов, из которых сам Александр, по преданию, основал 70, с Александрией Египетской во главе. Появившиеся тогда и позднее новые города имели прямоугольную планировку, подобно построенному еще в V в. до н. э. Гипподамом из Милета порту Пирей или новым кварталам города Сиракузы. Это видно из результатов раскопок в Приене и Пергаме в Малой Азии.

О прогрессе градостроительства свидетельствуют хотя бы улицы в Пергаме, которые вдвое шире, чем улицы старых греческих городов. С большой заботой проводилось санитарное обустройство, идет ли речь о канализации или о водоснабжении. Наличием удобств и чистотой эллинистическая Приена превосходила Париж эпохи Людовика XV. Как и в классическую эпоху, агору окружали портиками, дарившими тень и укрытие от дождя. Все больше становилось портиков двухэтажных, введенных Состратом из Книда: таковы Стоя Аттала в Афинах и постройки, окаймляющие священную территорию, посвященную богине Афине, в Пергаме. Портики замыкали с четырех сторон палестры, возведенные в каждом эллинистическом городе. По образцу храмов или театров строили большие административные здания — булевтерий для заседаний городского совета и экклесиастерий, где находился священный огонь города. Вокруг городов воздвигали оборонительные стены с башнями. Вдоль широких улиц стояли дома разного типа: партерные, без окон, куда свет проникал лишь из центрального дворика, или же многоэтажные доходные дома с окнами, выходившими прямо на улицу. Богачи обносили двор со всех сторон колоннадой, или перистилем; иногда их было даже два. Еще большей пышностью отличались, естественно, дворцы правителей.

В сакральной архитектуре эллинистической эпохи царил ионийский ордер. Немногочисленные дорические постройки отличались стройными колоннами и особенно легкими балками перекрытий — это, как и появление некоторых других новых элементов, указывает на разложение старого дорического стиля, который лишь на греческом Западе еще сохранял древние традиции. Если в сакральной архитектуре дорический ордер был распространен мало, то в светском строительстве к нему прибегали часто, как это видно по колоннадам портиков, в особенности же по перистилям частных домов.

О торжестве ионийского ордера говорит монументальный храм Дидимайон в Милете, вновь отстроенный Пеонием Эфесским и Дафнисом Милетским после его разрушения персами: храм был окружен двойной колоннадой, состоящей из 210 ионийских колонн. К памятникам того же стиля относятся и такие более скромные постройки, как святилище Зевса в Магнесии, храм Асклепия в Приене, ворота на стадионе в Милете. Ионийский стиль победил не только в жизни, но и в теории архитектуры. Особенно горячо ратовал за него зодчий и теоретик этого искусства Гермоген, работавший в середине II в. до н. э. и создавший новую архитектурную форму — псевдодиптер: постройка, обнесенная двойной колоннадой, причем внутренний ряд колонн был до половины скрыт в стене здания. Эта форма — последнее творение ионийского стиля — воплощена была в большом храме Артемиды Левкофриены в Магнесии; позднее псевдодиптер был широко заимствован римлянами и на практике, и в теории, о чем сообщает Витрувий в своем сочинении «Об архитектуре». Но кроме ионийских форм римляне полюбили и коринфскую капитель и часто использовали ее в строительстве, как это сделал, скажем, Коссутий, который по заказу Антиоха IV Эпифана приступил к сооружению в Афинах огромного Олимпиэйона, оставшегося недостроенным.

Помимо прямоугольных в плане построек в эпоху эллинизма все чаще появлялись памятники круглые, продолжавшие традиции IV в. до н. э. Из сохранившихся памятников этого типа заслуживают внимания прежде всего Арсиноэйон на острове Самофракия, хорегический (т. е. поставленный в честь победы в состязаниях хорега — специально назначенного из числа богатых граждан должностного лица для организации хора) памятник Фрасилла, постройки в Олимпии и Эретрии. Самым выдающимся было творение Сострата из Книда — вознесенный на 100 м с лишним в высоту морской маяк на острове Фарос близ Александрии. Александрийский маяк считался одним из семи чудес света, но до нашего времени не сохранился.

 

СКУЛЬПТУРА

Если в классическую эпоху развитие пластики прослеживается лучше всего по работам аттических мастеров, то эллинизм вывел на передний план новые центры скульптурного творчества, в первую очередь Пергам, Александрию, Родос и Антиохию. Местные школы заметно различались техническими приемами и художественными предпочтениями. Так как из всего наследия эллинистической скульптуры лучше всего известны произведения пергамской школы с характерной для нее патетикой, то и все эллинистическое искусство обычно называют античным барокко. Но для этого нет оснований: наряду с тенденциями, действительно напоминающими об искусстве барокко, существовали в тот период и совершенно иные тенденции, как это было и в поэзии.

Первое поколение эллинистических скульпторов находилось, несомненно, под влиянием яркой индивидуальности великого мастера Лисиппа. Один из его учеников, Харет из Линда, прославился созданием знаменитого Колосса Родосского, еще одного чуда света. Другой ученик Лисиппа, Евтихид, изваял статую богини счастья Тюхе в Антиохии. По образцу этой статуи изготовлялось много других, украсивших собой сирийские города Селевкидов. Явное влияние Лисиппа ощущается и в сохранившейся римской мраморной копии статуи девушки, помогающей при жертвоприношении (так называемая «девушка из Антия»; оригинал относится, по всей видимости, к первой половине III в. до н. э.), произведении неизвестного скульптора. Лисипповскими по духу можно считать скульптурные портреты эллинистических владык, портрет поэта Менандра — работы сыновей Праксителя, Кефисодота и Тимарха, а также статую Демосфена, вышедшую из-под резца Полиевкта (около 280 г. до н. э.).

Новый, патетический стиль появляется впервые в скульптурных группах на фронтоне храма в Самофракии, посвященного почитавшимся там местным божествам — кабирам и воздвигнутого примерно в 260 г. до н. э. Прекраснейшая здесь — мраморная статуя Никэ Самофракийской с распростертыми крыльями работы Пифократа Родосского, чья деятельность относится к началу II в. до н. э. Однако полного триумфа новый стиль достиг в Пергаме, переживавшем на рубеже III–II вв. до н. э., в правление династии Атталидов. подлинный расцвет культуры. В фигурах галлов, персов, амазонок, гигантов на памятнике, поставленном по обету царя Аттала I на афинском Акрополе, в статуях, воздвигнутых по его приказу на дворцовой площади в Пергаме в честь его победы над галетами, мы видим этот пафос: муки умирающих воинов, страдания покоренных варваров.

Такой же патетикой, необыкновенной выразительностью, динамизмом отличается монументальный фриз огромного Пергамского алтаря, сооруженного в честь Зевса и Афины в первой половине II в. до н. э. по проекту Менекрата с острова Родос при участии множества скульпторов. Со спокойной, величественной архитектурой самого алтаря остро контрастируют скульптурные группы, изображающие битву могучих олимпийских богов с крылатыми или змееподобными гигантами. Все здесь — движение и страсть.

Патетический стиль вскоре вышел за пределы Пергамского царства. В середине II в. до н. э. его существование заметно также на острове Делос и на Пелопоннесе. Сильное влияние он оказал и на развитие эллинистического скульптурного портрета. К шедеврам этого стиля можно смело отнести колоссальную скульптурную группу, представляющую мифических героев Амфиона и Зета, которые привязывают свою мать к рогам быка (так называемый «Бык Фарнезе»), работы Аполлония и Тавриска из Тралл, приемных сыновей Менекрата Родосского (около 100 г. до н. э.). Другой прекрасный памятник, о котором уже не раз говорилось выше, — группа «Лаокоон и его сыновья, борющиеся со змеями», произведение родосских мастеров Агесандра, Полидора и Афинадора. Черты того же стиля, хотя и в смягченном, сглаженном виде, видны и в прославленной статуе Венеры Милосской.

Жанровое, бытовое направление в эллинистической скульптуре представлено «Пьяной старухой» Мирона из Фив (предположительно вторая половина III в. до н. э.), заставляющей вспомнить персонажей новой аттической комедии, о которой мы можем судить главным образом по переработкам римского комедиографа Тита Макция Плавта. Стоило бы упомянуть, кроме того, небольшую статую «Мальчик, душащий гуся», живо и реалистически сотворенную резцом Боэта из Халкедона около 250 г. де н. э. По римским копиям известны также группы «Приглашение на танец» (сатир, стоящий перед нимфой) и «Нил» (великую реку олицетворяет полулежащий бог, окруженный множеством маленьких мальчиков, которые играют с крокодилом и неким морским зверем). Полны очарования эллинистические статуэтки: терракотовая «Спящая юная торговка цветочными гирляндами» и бронзовая «Танцовщица с кастаньетами». Жанровое направление было, по-видимому, особенно распространено в Вифинии, где в Никомедии работали Боэт и его сыновья Менодот и Диодот, составлявшие, судя по всему, вифинскую школу скульптуры, подобную тем, что существовали в Александрии, Антиохии и на острове Родос.

В искусстве этого времени немалую роль играли мотивы эротические. Мы встречаем множество сатиров в разных положениях: например, сатира, отвергаемого нимфой. Эротические мотивы видны и в появлении статуй гермафродитов, соединявших в себе мужские и женские признаки, — наиболее известна бронзовая статуя работы Поликлета, также сохранившаяся лишь в римской копии.

Отразились в скульптуре и сельские мотивы, о которых уже шла речь в связи с идиллиями Феокрита. Деревья и скалы служат фоном на малом фризе Пергамского алтаря. К элементам пейзажа прибег в 125 г. до н. э. и Архелай из Приены в барельефе, представляющем апофеоз Гомера. Наконец, как и в поэзии, в пластике эллинистической эпохи заметно стремление блеснуть эрудицией, ученостью. Огромная галерея олимпийских богов и гигантов на фризе Пергамского алтаря явилась результатом тщательного изучения греческой мифологии.

Миновала эпоха классической простоты — замыслы скульпторов становились все более изощренными, грешили гигантоманией. Не о том ли говорит сама мысль превратить гору Афон в Македонии в статую великого Александра? В правой руке колосса должен был расположиться целый город с 10 тыс. жителей. И хотя эта идея не осуществилась, гигантомания греческих мастеров нашла воплощение в великанской статуе Зевса в Таренте и — в еще большей мере — в знаменитом Колоссе Родосском, не знавшей себе равных позолоченной фигуре бога Гелиоса, широко расставившей ноги над входом в порт. Над этой небывалой статуей Харет из Линда трудился 12 лет, затратив на ее изготовление не менее 500 талантов меди и 300 талантов железа.

Вот как разнообразно было творчество скульпторов эллинистической эпохи, которое невозможно свести к какой-либо одной характеристике. Добавим, что живы были и традиции классические, одержавшие позднее победу в Риме времен Октавиана Августа. Французские раскопки на острове Делос позволили увидеть спокойные, безукоризненно академичные, ориентированные на классические образцы статуи богини Ромы и Клеопатры (?). Очень популярна была у римлян неоаттическая школа, сохранявшая в Афинах классические традиции и представленная в современных музеях мраморными кратерами с рельефами. Большое место в деятельности мастеров этой школы занимало копирование классических памятников — ярких оригинальных творений холодный, академический классицизм эллинистической эпохи не оставил. Однако именно он, как сказано, оказал определяющее воздействие на формирование стиля, пластических искусств в Риме.

 

ЖИВОПИСЬ

Патетика, пристрастие к эротическим, бытовым и пейзажным мотивам не обошли и эллинистическую живопись, хотя о ней судить особенно трудно, ведь в нашем распоряжении лишь описания, сделанные современниками, да римские подражания.

При дворе Птолемеев в Египте выше всего ценилась живопись на исторические темы. Придворный художник Птолемея I Антифил изобразил Филиппа Македонского и его сына Александра с богиней Афиной (позднее эта картина украсила собой Портик Октавии в Риме). Но не ограничиваясь исторической тематикой, Антифил писал сцены из придворной жизни, запечатлев, например, царя Птолемея на охоте. Знамениты были в античном мире и его картины на бытовые темы, нередко эротического и даже, как мы сказали бы сегодня, порнографического характера (их тогда называли «рюпографией», от слова «рюпос» — грязь). Наконец, все тот же неистощимый мастер славился «грюллами» — карикатурами, представлявшими героев истории или мифов в виде животных. Жанр этот процветал позднее в Александрии, вспомним также фрагмент помпейских росписей, изображающих бегство из Трои Энея с отцом и сыном — все трое имеют головы собак.

На помпейских фресках можно видеть, кроме того, египетские пейзажи, созданные, очевидно, по образцу соответствующей живописи в самом Египте. Отражением высших достижений пейзажной живописи позднего эллинизма стали, несомненно, эсквилинские росписи, представляющие пейзажи гомеровской «Одиссеи». Фрески в домах богатых римлян, как и многое другое, подтверждали слова Горация:

Греция, пленницей став, победителей грубых пленила.

В Лациум сельский искусства внесла.