За окном должно быть темно. Потому что осень, потому что вечер – родители уже вернулись с работы, забрали его из детского сада. Потому что небо пасмурное – неба вообще не видно, одни сплошные тучи. И при этом повсюду сверху – светлые пятна. Бело-серые, оранжевые. Все небо в светлых пятнах, оно не темное, вот и за окном вроде бы темно, но как-то не по-настоящему. Ребенок стоит у окна и смотрит вверх.

– Это от фонарей. От машин, от окон, – говорит отец. – В городе все светится, блики ложатся на облака, – он отвечает на вопрос, который сын не задавал, рассказывает ребенку то, что он хочет узнать. Ему четыре года, и не про все, что его интересует, он умеет спросить. Отец понимает это и отвечает сыну.

Когда ребенок обращается к родителям, то говорит «папа» и «мама». Но где-то внутри себя он называет их по-другому. Он проговаривает таинственные выдуманные имена, которые дал родителям. Сочетания звуков и букв, которые подходят им, которые ему более понятны. Примерно через год это прекратится. Даже в разговорах с самим собой он будет называть папу – папой, а маму – мамой. Таинственные имена исчезнут, забудутся, осядут где-то глубоко в памяти. Но пока эти звуки и буквы значат гораздо больше, чем то, что принято считать привычной речью.

Отец кладет руку сыну на спину. Ладонь почти закрывает ребенка поперек, он чувствует ее обеими лопатками, позвоночником. Они смотрят туда, где должно быть темно. Мама накрывает на стол.

Потом садятся ужинать. Желтая кухонная лампа отражается в окне. Вилки задевают о тарелки. Посуда у всех одинаковая, но при этом вилка мамы звучит совсем не так, как папина вилка. И у ребенка вилка и тарелка звучат по-другому, издают собственный звук. Ребенок увлекается, накалывает еду, прислушивается. Специально посильнее задевает эмаль, чтобы звякнуло погромче.

– Ешь спокойно, – говорит отец.

Они не берут его в свой разговор. Мама иногда отвлекается на ребенка. Но отец снова что-то говорит ей, увлекает за собой. Ребенок ест. На стене громко тикают часы.

Ребенок не понимает, о чем они говорят. Улавливает какие-то отдельные слова. Ближний Восток. Экономика. Каддафи. Говорит в основном отец. Кажется, что маме это все не очень интересно, но ей надо слушать. И что-то тоже говорить.

Эти слова похожи на заклинания. Только что они с отцом смотрели, как свет фонарей отражается от ночных облаков, и вот уже папа сказал «Каддафи». Экономика. Когда родители разговаривают о непонятном, это значит, что папа устал (так мама говорит), что у него плохое настроение (так ребенок понимает). А когда у папы плохое настроение – это плохо.

Когда плохое настроение у мамы – это ничего страшного. Точнее, это, конечно, не очень хорошо, но ее можно пожалеть, и тогда будет лучше. А когда плохое настроение у папы, значит, так тому и быть. И ничего не поделаешь. И пожалеть его почему-то в такие моменты не хочется, он становится слишком серьезным. Когда плохо маме, то плохо только маме. Когда плохо папе, то, значит, плохо будет всем.

Ребенок пытается что-то сказать, поучаствовать в разговоре.

– Правильно! – громко говорит он в ответ на очередную реплику отца. Но, видимо, это совсем не правильно, ребенка одергивают, просят сидеть спокойно.

Ну да ладно. Это еще не самое плохое. Хуже всего – когда папа смотрит футбол. К нему тогда подходить вообще бесполезно. С ним не поиграть, ничего не спросить. Приходится только сидеть рядом и тоже кричать: «Гол!» И все время смотреть в телевизор, а не по сторонам. А это совсем не интересно. А если не нравится сидеть рядом, «займись чем-нибудь». Но чем заняться? Можно с мамой поиграть, но она как-то не очень умеет. Можно поиграть самому, но это совсем уж скучно. Вот и приходится сидеть.

А сейчас они вместе ужинают, это хорошо. Еще бы не слова всякие непонятные. Но и так хорошо. Пока он вспоминал про футбол, что-то переменилось. Родители уже не разговаривают, а просто доедают молча. Папа смотрит в тарелку, как когда ему плохо, а мама – то на папу, то в окно.

Кажется, сейчас начнется. Мама разливает чай, ребенок громко размешивает сахар. Отец поворачивается к нему, ничего не говорит, но все и так понятно: «Сиди спокойно». Вот и началось. Когда отец уже не говорит, а просто смотрит, это значит, что дальше он начнет кричать. Ребенок затихает.

Если бы он знал, из-за чего они ругаются, все было бы понятно, как про фонари на облаках или как когда звучат незнакомые слова, значит, разговор взрослый. Но это даже не «Ближний Восток». То есть слова-то простые, но совершенно не ясно, почему они их произносят и почему при этом кричат.

Сейчас они поругаются, потом мама будет плакать, а папа мрачно сидеть. Потом они помирятся, но лучше бы не ссорились.

Когда отец сердится, черты его лица истончаются, он как будто становится меньше. Тогда называть его папой не получается. Нужно какое-то уменьшенное слово. «Пяпя», – думает ребенок. Он еще в том возрасте, когда у всего на свете много имен. Злобный пяпя.

Мама накрывает на стол. Сегодня ребенка из детского сада забирал отец. Она не смотрит на мужа и сына, но при этом не выпускает их из своего внимания. Вот они, стоят у окна, о чем-то разговаривают. Ей нравится, как легко муж находит общий язык с сыном. Она слышит, о чем они говорят, но не прислушивается к разговору. Так даже лучше – видеть все как бы со стороны, изучать двух этих пришельцев, не вдаваясь в подробности языка, но понимая, что наблюдаешь некий абсолютный контакт.

Она положила на стол скатерть. Она не всегда это делает, иногда они просто ужинают, потом она смахивает крошки с деревянной столешницы – и все. Но сегодня ей хочется хоть немного их порадовать. За то, что они так тихо и доверительно разговаривают при ней. За то, что дали ей стать свидетелем чего-то личного. За то, что не боятся ее, не прячутся, не секретничают или не молчат.

На ужин будет рыба. Ничего особенного, обычная рыба под майонезом, обычный ужин. Но на столе скатерть. Еще бы добавить букет цветов, и будет почти празднично. Но и без букета сойдет. Хотя было бы неплохо.

Вот они за столом. Рыба всегда оказывается слишком костлявой. Более костлявой, чем ей бы хотелось. Она вынимает мелкие косточки изо рта, кладет на край тарелки, стыдливо поглядывает на мужа и сына. Но они едят. Особо не восторгаются, но едят. Ребенок ест хорошо. Они ведь и не обязаны каждый раз ее хвалить. Иногда еда – это просто еда. Время от времени просто надо есть, вот они и едят.

Ребенок, видимо, быстро наелся. Он начинает скучать, баловаться, стучит вилкой по тарелке. Она одергивает сына, зная, что муж не любит резких звуков за едой. Иногда он даже не может слышать, как кто-то рядом жует, и включает музыку. Иногда они едят в тишине или разговаривают.

Но сын ее не замечает, успокаивается на несколько секунд, а потом снова принимается за свое. Тогда уже вступает муж:

– Ешь спокойно.

Ребенок притихает. Ужин продолжается.

Утолив первый голод, муж заговаривает с ней. О работе он уже спросил, точнее, она его спросила, а потом и он ее – как будто из вежливости. Он говорит о новостях. О войне. Она его пугает, сама идея войны. Поэтому даже если война идет где-то далеко, он говорит о ней. Ей не нравятся эти разговоры. Как будто вместе с ними война, идущая где-то далеко, входит и в их дом. Тревожная нота, повисающая в воздухе. Но она слушает, что-то отвечает ему, понимает – так надо. Он разговаривает о политике, только когда его что-то угнетает, гложет, подтачивает изнутри. Значит, надо дать ему выговориться, выслушать, попытаться утешить.

Ей не хочется вести эти разговоры при ребенке. Кто-то матерится при детях, кто-то при них курит и пьет, кто-то разговаривает о политике. Но что она может ему сказать? Он говорит, не нуждаясь в ответе. Точнее, он нуждается, но не оставляет для ответа никакой возможности. Она пытается что-то отвечать, понимая, что говорит невпопад, понимая, что не находит нужных слов, что ей не хватает терпения или мудрости.

Удивительно, как легко удавалось ее матери всегда угадывать настроение мужа, поворачивать разговор так, что он этого не замечал, как будто праздные, но такие нужные семейные разговоры – его идея. Она, как утка на пруду, ловила встречный ветер и заслоняла от него птенцов.

Муж говорит, она слушает, ребенок скучает. Какие-то абсолютно неуместные за столом подробности гибели Каддафи. Влияние ливийского конфликта на российскую экономику. Мысли по поводу ситуации на Ближнем Востоке в целом.

Ребенок волнуется. Он, конечно, скорее всего не понимает, ну или не очень понимает, о чем речь. Несколько раз он коротко вдыхает ртом, как будто собираясь что-то сказать, но так ничего и не говорит, ловя взглядом то лицо матери, то лицо отца, то вообще что-то постороннее.

– В своем завещании Каддафи призвал сторонников продолжать сопротивление, – говорит отец.

– Правильно! – неожиданно и громко выпаливает ребенок.

Мать вздрагивает, отец сурово и удивленно смотрит на сына.

– Ешь, пожалуйста, и не встревай во взрослые разговоры, – одергивает сына мать. Она специально одергивает ребенка первой, чтобы муж увидел, что меры приняты и военное вмешательство не нужно. Пусть лучше ребенок немного подуется на нее, чем услышит что-то куда более внушительное от отца. Она боится гнева мужа не меньше, чем сын. Она знает, что во время серьезных разговоров его лучше не отвлекать. То, что сделал сын, – всего лишь дурачество. Но сейчас именно это может стать причиной вооруженного конфликта.

Ребенок смотрит в тарелку, муж ничего не говорит. Ей это удалось. Военный конфликт в Ливии может как угодно влиять на российскую и даже мировую экономику, на ситуацию на Ближнем Востоке в целом. Но он никак не должен влиять на ситуацию в их семье.

Россия, конец октября, в старом парке возле их дома на деревьях еще остались последние желтые листья. В выходные можно будет всем вместе пойти гулять.

Муж сбился с мысли. Он что-то говорил, а ему не дали досказать. Теперь это так и останется внутри него. Минутная подавленность сменяется раздраженностью. Ему нужно на что-то переключиться. Но он может сменить лишь тему, не настроение.

Она разливает чай. Терпкая ароматная индийская заварка. Муж угрюмо уставился в стол. Ребенок громко звенит ложкой, размешивая сахар. Еще один резкий звук. Отец молча поворачивается к сыну.

Ему не нравится, как готовит жена. Еда у нее получается какой-то безликой, если так вообще можно сказать о еде. Вот и сегодня – обычная рыба под майонезом. Рыба всегда – просто рыба, овощи – просто овощи, хлеб она покупает уже нарезанный. Приготовление занимает минимум времени. Кухня даже не успевает пропитаться запахом – все готовится и съедается крайне быстро. Потом моется посуда – и все. Никакого священнодейства, никакого ритуала. Есть в готовке что-то древнее, языческое. Но это не про их дом. Майонеза и полуфабрикатов в древние времена не было.

Пока жена заканчивает приготовления, он отвлекается на сына, удивленно и сосредоточенно разглядывающего что-то за окном. Сначала он не понимает, куда смотрит ребенок, но потом его взгляд падает на расцвеченные вечерними огнями облака, полностью заслонившие небо. Теперь они смотрят на одно и то же. Ребенок не понимает, почему небо светится, хотя должно быть темно – поздний вечер октября.

– Это от фонарей. От машин, от окон, – говорит отец. Неужели его сын заметил это впервые? Почему это не удивило его вчера, позавчера, неделю назад? Все остальное становится неважным.

Он кладет руку сыну на спину. Его ладонь едва соприкасается с телом ребенка через рубашку. Но даже этого легкого прикосновения достаточно, чтобы он вдруг ощутил, насколько у его сына хрупкие кости. Как будто не человеческие, и даже не птичьи, а какие-то…рыбьи. Худой, без единой складочки. Речной пескарик, научившийся дышать.

Жена положила на стол чистую белую скатерть. На мгновение все преображается. Когда-то по радио он услышал довольно странную фразу. Что-то вроде: «Надо напоминать себе, что ты любишь тех, кого любишь». Тогда это показалось ему немного вычурным, но сейчас он понимает смысл цитаты во всем ее объеме. Он женился, потому что любил. Он продолжает любить. Иногда это забывается, иногда он не думает об этом, иногда, в особо тяжелые моменты, ему вообще кажется, что это не так. Но вот есть эта скатерть, мелочь, глупая на самом деле мелочь, и вдруг он вспоминает, удивительно ясно осознает, что любит жену.

Втроем они садятся за стол. Он смотрит на нее внимательно и удивленно, тем самым взглядом, каким его сын несколько минут назад смотрел в окно. Потом он смотрит в тарелку. Съесть и забыть. Не все умеют готовить.

Он стесняется поделиться с ней своим открытием при сыне. А она молчит. Даже почти не смотрит на него. Как будто не чувствует, что с ним только что произошло, какое он совершил удивительное открытие. Она вынимает кости изо рта, поглядывая то на него, то на ребенка с полусмущенной, ничего не значащей улыбкой.

Его пронзает внезапная досада. Можно было купить филе. Тогда бы они сейчас нормально ели, не ковыряясь во рту с идиотским видом, не складывая на край тарелки плохо объеденные кости. Это некрасиво.

Ребенок звякает вилкой, как будто специально, чтоб погромче.

– Ешь спокойно, – говорит отец. Гораздо строже, чем ему самому бы хотелось. Тональность вечера задана неверно. Но теперь уже ничего не поделаешь, он это знает. Довольно странно: их общее настроение всегда определяется тем, как он произнесет первые слова за ужином.

Теперь он не знает, о чем говорить. Он и до этого не знал, но надеялся, что вновь обретенное чувство подскажет ему верный тон, нужные слова. Все развеялось. Музыку включать не хочется. Но эта жующая тишина невыносима.

На помощь снова приходит радио. Пока он по пробкам добирался до детского сада, чтобы забрать ребенка, по радио в новостях обсуждали недавний зверский самосуд над Каддафи. Очередной локальный хаос в Ливии. Об этом он и будет говорить. Других мыслей нет.

Когда-то в детстве он слышал, как отец за столом рассуждает о политике. Если смотрел последние известия, к нему было бесполезно подходить. Он пообещал себе, что, когда вырастет, не будет смотреть новости и обсуждать их. Он отмахивается от этого невольного воспоминания – раньше мир был другим.

Его пугает сама идея войны. Даже если война идет где-то далеко, то все равно – через телевизоры, радиоприемники, газеты – входит в твой дом. Он не может носить это только в себе.

Ребенок не слушает. Жена реагирует странно – вроде слушает, вроде что-то отвечает, но с таким видом и таким тоном, будто поддерживает светскую беседу. Как будто он говорит о плохой погоде. Неужели только его одного это действительно волнует?

– …призвал сторонников продолжать сопротивление.

– Правильно!

Ребенок победоносно смотрит на отца, потом на мать. Отца захватывает новая волна досады. Чтобы хоть как-то отреагировать, ему нужно время. Жена одергивает сына. Формально. Ровно настолько, чтобы показать мужу, что его работа уже сделана, можно не вмешиваться. Неужели она думает, что он этого не замечает?

Тишина вновь повисает над столом, над белой скатертью и опустевшими тарелками. Рыбьи кости, дряблая обваренная кожица. В воздухе чувствуется затаившееся ожидание семейной ссоры. После каждой их ссоры он никогда не может вспомнить, из-за чего все началось.

Ребенок в маске тигра. Когда родители начинают переругиваться, он понимает, что ему надо спрятаться, иначе он заплачет. А ему бы сейчас этого очень не хотелось. Если он пойдет и спрячется, то через какое-то время его найдут и тогда он точно заплачет. Он выходит из-за стола – чтобы остаться незамеченным, надо выйти очень ненадолго. Ребенок идет в свою комнату, осматривается. Оставаться здесь нельзя, надо что-то придумать и быстро вернуться. На кровати лежит маска тигра, вырезанная из картона. У него много масок с разными животными. Есть слон, есть собака и кошка, зебра и лев. Есть мышонок. Но маска тигра – его любимая, он не знает почему. Ребенок надевает маску. Резинка слегка давит на затылок. Он возвращается на кухню.

Ее лицо сводит предслезная судорога. Как будто глаза, скулы и рот до последнего сопротивляются прорывающемуся наружу плачу. У других людей слезы текут естественно, беспрепятственно, сразу. Для нее плач подобен тошноте: сначала долго копится, созревает, лишая сил, и лишь потом от него можно освободиться, намаявшись, пережив эти последние секунды, страшные секунды, когда слезы – уже не часть тебя, но по-прежнему сидят внутри, вызывая страх, помутнение, какую-то животную тоску. Она видит сына, входящего на кухню.

Он не считает себя виноватым. Он расстроил жену, напугал сына, но и сам расстроен и напуган. Если бы он понимал, из-за чего все началось, кто сейчас первый начал, можно было бы или обидеться, или попытаться всех успокоить. Но ведь непонятно. Он опять не может вспомнить, почему несколько минут назад произошла эта вспышка. Он даже не помнит, как она произошла. Он видит жену, готовую вот-вот расплакаться. Он видит ребенка в маске тигра.

Сквозь небольшие прорези для глаз ребенок видит мать и отца. Мама, кажется, собиралась заплакать, но уже, похоже, не будет. Папа мрачно смотрит на стол. Злобный пяпя.

– Привет, тигра, – говорит мама, улыбается. Отец тоже коротко смотрит на сына, но потом отводит взгляд.

Ребенок ничего не говорит. Если он подаст голос, то выдаст слезы, и тогда они точно польются. Он просто приветственно кивает – здравствуйте.

Мама тянет руку, чтобы прикоснуться к его макушке, там, где маска уже не закрывает голову, он отстраняется. Сейчас его попросят допить чай, для этого придется снять маску, а ему бы не хотелось.

– Допей с нами чай, – говорит мама.

Ребенок качает головой.

– Ну тогда просто посиди.

Ребенок немного медлит, кивает, усаживается за стол.

Теперь они сидят в тишине. Только мама изредка что-то говорит: достать варенье? подлить кипятку? нужен ли еще сахар? Отец нехотя отвечает: да или нет.

Ребенок подносит чашку к маске, туда, где у тигра нарисован рот, делает звук губами, как будто пьет, ставит чашку на место. Мама улыбается выдумке сына и одновременно осторожно поглядывает на мужа, уместна ли сейчас такая игра. Отец, конечно, тоже все замечает, но ничего не говорит. Ему не нравится, когда сын балуется с едой, но сейчас уже не та ситуация, чтобы одергивать. Он не смотрит на ребенка, чтобы не получилось слишком сурово, чтобы все не началось по новой. Право задавать тональность по-прежнему остается за ним.

Они допивают чай. Ребенок понимает, что сегодня его уложат раньше, чем обычно. Также он понимает, что сегодня этому лучше не сопротивляться. Он уже успокоился, но все равно снимет маску, только когда выйдет из-за стола. За столом по-прежнему опасно.

Ребенок знает, что будет дальше. Пока он не заснет, будет слышать, как родители тихо и недовольно переговариваются. Утром, за завтраком, они будут обращать как можно больше внимания на него и как можно меньше – друг на друга. Из детского сада они заберут его вместе. А уже вечером будут вести себя так, как будто ничего не произошло.

Его укладывает мама. Обычно они оба приходят пожелать ему спокойной ночи. Ему немного читают или они втроем о чем-нибудь разговаривают. Но сегодня родители придут по очереди. Сначала мама. Она расправляет постель, раздевает ребенка. Они не разговаривают – она что-то говорит, чтобы успокоить его, отвлечь, немного усыпить.

– Спокойной ночи, тигра, – говорит мама напоследок и улыбается. Ее улыбка все еще скованная, как будто извиняющаяся. Но улыбается она всегда по-настоящему – ровно настолько, насколько может. И оставляет его.

В комнату входит отец. Он снял электронные часы, которые носит на руке, и выставляет будильник. Родители всегда просыпаются под тихое механическое попискивание, потому что папа не переносит резких звуков. Он садится на краешек кровати, уставясь в электронное табло. В полутьме комнаты ребенок не может разглядеть его склоненного лица, зато ему хорошо видны отцовские руки. Пальцы сильно и при этом неловко давят на боковые кнопки. Ругался он уверенно, а вот часы завести не может. Сначала это кажется странным, но потом ребенок вдруг понимает. Сейчас только эти две руки, – одна, держащая часы, вторая, жмущая на кнопки – его отец. И руки эти очень расстроены, поэтому у них все получается не очень хорошо. Ребенок не понимает, откуда знает это, но ясно видит, что так есть. Весь остальной папа куда-то спрятался, как он сам совсем недавно прятался под маской. Просто, видимо, папе для этого маска не нужна. Он смотрит на руки. Руки совсем не злобные. Ему становится жалко отца. Бедный пяпя.

Через некоторое время отец наклоняется к нему, как будто хочет поцеловать, но потом замирает на небольшом расстоянии. Смотрит сыну в глаза, в лицо. Потом снова выпрямляется.

– Спокойной ночи, – как будто ему трудно говорить.

– Спокойной ночи.

Ребенок остается один. Какое-то время он лежит в тишине, прислушиваясь к голосам из комнаты родителей. Маска тигра лежит рядом на стуле, на аккуратно сложенной одежде. Потом голоса начинают постепенно меркнуть. Городские огни медленно угасают один за другим. За окном становится темно.