Глава 1

Урал, становой хребет России

Всего более не то на Урале поражает, что дивно украшен природой: темны и недвижны озера и своевольны, бурливы реки, мрачные снега на осклизлых вершинах и шелковые волны лугов, торжественные и жутковатые своды хвойных боров и болотные топи, пашни, мшаники, прославленные и несметные минеральные копи — все эти яшмы, порфиры, золотые россыпи; нет. Слышится широко вокруг! Ударит ли соленая каспийская волна; вскрикнет ли чайка над Амуром; трутся ли лбами льды на Карском море; шелестят ли влажные ветры Европы — в горных долинах дальний звук близок, ближний предмет отдален... Каменный пояс, Рифейские горы, скалистая межа, разделяющая два несхожих материка; нет — она соединительная линия, стягивающая сила, и не взмыть бы России так высоко, не расправить бы крылья так широко, кабы не опирались они о могучий остов Урала.

И то поразительно, с какой естественностью втекали в российское сообщество «народов древних вогуличи и несколько черемиз...» и те, к северу «правинциа Обдорская или Березовская, народ древней пермяки...» (по Татищеву); в чащобы первыми на санях продирались купцы и охотники. И после: откуда бы ни донесся глухой удар набата, Урал слал ядра, пушки, лес, стрельцов. Черные скиты староверов и черный дым плавилен, опальные царедворцы, купеческие кутежи, блестящие офицеры горного корпуса, старательский фарт, мгновенные состояния... История тягучая, события ставились прочно, как избы, и для того, казалось бы, только, чтобы старики поведали внукам...

Вот и род Карпинских глубоко здесь укоренился; поколения сменялись поколениями, а обычаям смены не было. Детей мужского пола посылали на воспитание в Петербургский горный кадетский корпус. Почин сей положил Михаил Карпинский, определивший сына своего — Михаила на учение в 1791 году. Этот Михаил Михайлович значится в корпусных списках под номером первым. «Карпинский I». Наш герой при зачислении получил номер 5. Опустим номера 2 и 3, обратимся к 4 — это отец. Петр Михайлович. Он женат был на дочери начальника Богословских заводов, который, в свою очередь, взял в жены сестру знаменитого металлурга Павла Петровича Аносова (того, кто ковал булаты: куш-гыдым, крупный харасан, табан и кара-табан — прославленные и трудновыводимые сорта дамасской стали). Таким образом, повенчались два потомственных инженерных рода. У Петра Михайловича и Марии Фердинандовны Карпинских родилось пятеро детей; Александр был четвертым.

«По указу Его Императорского Величества Пермская Духовная Консистория слушала прошение Корпуса Горных инженеров Подполковника Петра Карпинского о выдаче метрического свидетельства о рождении сына его Александра и справку, по которой оказалось в метриках Турьинских Рудников Михайловской церкви под № 9 Генваря двенадцатого дня 1847 года. У майора Корпуса Горных инженеров Петра Михайловича Карпинского и законной жены его Марии Фердинандовны родился сын Александр. Воспреемники: Полковник Корпуса Горных инженеров Фердинанд Богданов Грасгов и вдова Обер-Бергермейстера жена Анна Захарова Петерева. Крестник Священник Александр Кубасов с Диаконом Димитрием Ляпустинским... Ключарь Протоиерей Григорий Мяськов».

Таков первый документ, открывший архив Александра Петровича Карпинского. Из него явствует, кроме факта рождения, что Петр Михайлович за время со дня крещения младенца в Михайловской церкви и до выправления метрики в Перми получил повышение в чине, из майора стал подполковником. Помянутые Турьинские рудники на севере Урала — богатейший уголок! Брали медь, золото, платину, серебро и каменный уголь. Кругом леса — тогда непроходимые. Река Турья типичная уральская: мутна, извилиста, споро бежит. Когда-то рудничные разработки принадлежали купцу Походяшину, у него перекупила их графиня Строгонова. Рассказывали, что она заплатила миллион серебром и послала управляющего обследовать местность. Возвратясь в Петербург с докладом, он остановлен был у дверей кабинета нетерпеливым вопросом:

— Ну что? Небось я прогадала?

— Графиня! — поклонился управляющий. — Вы самая богатая наследница на свете.

В октябре 1847 года «Карпинский 4» стал полковником и получил новое назначение: в Екатеринбург начальником тамошних горных заводов. Должность высокая, почетная, хлопотливая — следить за плавкой и шахтной добычей.

Екатеринбург был центром горной промышленности края и до отмены крепостного права управлялся не гражданским, а военно-горным ведомством. Несмотря на это, нравы жителей были далеко не казарменные! Старатели, охотники, путешественники, торговцы — народ шумливый, щедрый и выносливый; славились на весь мир екатеринбургские гранильщики. Шкатулки из порфира и малахита, вазы и подсвечники из яшмы и орлеца, бусы, подвески к серьгам, кресты, печати, письменные приборы из местного камня с жадностью покупались за границей. Дети играли в рудознатцев, закапывали булыжник под тополем и рыли к нему шурф. «Самородок!» — кричали. У отца было добродушное вислоусое лицо, за обедом он рассказывал об опоках, забоях, отвалах. Брал сыновей с собою на заводы. Завороженно смотрели они, как горновой длинной кочергой разбивает лоток. Сноп тяжелых искр. И выкатывается медлительная струя раскаленного металла. Обдает жаром и сыровато-терпким запахом гари.

Ребятишкам слова «диорит», «россыпь», «промывка» привычны, как «сосна», «каравай», «валенки».

«Мое детство в родительском доме, — вспоминал в старости Александр Петрович, — прошло среди природы Среднего и Южного Урала, разнообразной по рельефу... По вечерам вид звездного неба пробуждал интерес к естественным явлениям».

Легко заключить из этих слов, что отец брал сына и в дальние поездки, к югу, в Оренбуржье.

Петр Михайлович и умер, находясь в служебной поездке. Случилось это осенью 1856 года в Уфе. Распутица не позволила перевезти гроб в Екатеринбург, похоронили в чужом городе, и в последний путь его провожали чужие люди.

Небольшие сбережения скоро истаяли. «Несмотря на служебные успехи отца, вдова не смогла бы дать сыну образование, если бы не правило, по которому дети горных инженеров могли получить образование за казенный счет», — писал Карпинский.

Образование они могли получить, конечно, в Петербургском горном кадетском корпусе.

По осени со всего Урала съезжались в Екатеринбург малолетние сыновья инженеров. Они жили в доме управляющего округом, ожидая, пока составится золотой караван. Он и в самом деле был золотым! С ним переправляли в столицу добытые за год золотой песок, слитки и крупные самородки. В одно прекрасное утро к Исетскому пруду подавали телеги и тарантасы, распахивались ворота горного управления, и казаки выносили кованые сундуки и ларцы. Генерал досматривал, как их устанавливают и увязывают, как усаживают детей в тарантасы.

— Трогай! — приказывал.

И караван, сопровождаемый полувзводом уральских казаков, отправлялся в путь.

В одном из тарантасов ехали братья Карпинские — Миша, Алексей и Александр.

Караван долго екал. То широким трактом, то проселками. Ночевать останавливался на постоялых дворах, а бывало, и в лесу. Разводили костер. Вокруг него вилась мошкара. Казаки затягивали песню. Булькала каша в котле. Волки выли неподалеку. Утром снова в путь. Мимо увалов, и логов, и темных недвижных озер. Мимо пашен и приземистых заводских строений. Через высокие леса и окатистые хребты. Встречали бродяг и схимников. И незаметно въехали в другую страну, где ниже деревья и глинистее поля. Прощайте, горы.

Ах, Урал... Русь-то да, она бы и без Урала стояла. Но Россия нет.

 

Глава 2

Горный кадетский...

Он был основан в 1773 году (одно из старейших учебных заведений в стране!) и поначалу размещался в двух каменных зданиях, откупленных по распоряжению Сената на углу 22-й линии Васильевского острова и набережной Невы. Недолгое время спустя правительство приобрело близлежащие участки и поручило Андрею Никифоровичу Воронихину составить проект и ведать строительством. Архитектору было 46 лет, он находился в самой зрелой поре своего таланта и создал великолепное здание, архитектурный шедевр, без которого немыслим теперь Ленинград. Превосходен фасад, выходящий на Неву, с тяжеловатой и стройной колоннадой и классическим фронтоном с двуглавым орлом посредине; соразмерен колоннаде и тоже чуточку грузноват лестничный марш, который завершается двумя аллегорическими скульптурными группами: слева Плутон, похищающий Прозерпину, справа Геркулес, схватившийся с Антеем. Они резаны, быть может, неоригинальной, но крепкой рукой и удивительно верно вписаны в общий контур.

Горный корпус — заведение военизированное и закрытое; учащиеся распределены по ротам, ими командуют фельдфебели и унтер-офицеры; помимо общеобразовательных и специальных предметов, изучаются ружейные приемы, маршировка, хоровое пение, фехтование, гимнастика и танцы. Форма учащихся: двубортный мундир, узкая черная портупея, шинель темно-серого сукна, каска, на которую в высокоторжественные дни водружался султан; к балам выдавались белые замшевые перчатки.

Распорядок дня исключительно строг: в семь часов барабанный бой возвещает «повестку» (побудку); в три четверти восьмого — построение в малом рекреационном зале; оттуда маршировали в большой рекреационный зал. Дежурный офицер рапортовал. Роты маршировали в столовую. Тут, на длинных столах, уже ждали кружки со сбитнем, покрытые круглыми булочками; сбитень — горячий напиток на меду, приправленный специями, — полагалось по утрам пить вместо чая. Считалось полезнее. В двенадцать кухонные солдаты разносили по классам в корзинах куски черного хлеба, посыпанного солью; таков утренний рацион. В час дня отделения снова маршировали — одни на плац, другие в рекреации. Классы, то есть уроки, были утренние и вечерние; после обеда и после вечерних классов кадетам дозволялось предаваться играм и забавам, «свойственным их летам». В восемь вечера садились готовить задания на следующий день; в девять с половиной ужинали; в десять с половиной барабанные палочки возвещали отбой.

Этот порядок никогда не нарушался и поначалу казался мальчишкам невыносимо однообразным; но очень скоро они привыкали и даже находили в нем притягательную прелесть. Дважды в неделю их выводили к Неве; там были оборудованы превосходные купальни. Купались с ранней весны до поздней осени, пока температура воды не опускалась ниже 13 — 14 градусов. Дважды в неделю выводили на прогулку по окрестным улицам — строем поротно, и не в одном окне раздергивались занавески и быстрые девичьи глазки пробегались по двубортным мундирам, черным портупеям и по юным лицам, упоенно-строгим, с едва заметным пушком над губой...

На весь Петербург славились балы, задаваемые Горным. К ним задолго готовились: декорировали залы, в вестибюле устанавливали кадки с экзотическими растениями. В означенный вечер зажигали бра, люстры, лампы — их было несметное множество. Гремел оркестр. В антрактах между танцами разносили фрукты, лакомства, напитки. Двери в сад распахивали, оттуда веяло свежестью... Надо сказать, что кадетов-горняков как отменных кавалеров и танцоров охотно приглашали на балы в другие институты — чаще всего в женский Патриотический...

Директором в первые годы учения Карпинского был Сергей Иванович Волков, генерал-майор, «красивый, видный, почти совсем седой мужчина лет около сорока пяти, прекрасно воспитанный, с изящными и аристократическими манерами». Воспитательную, как выразились бы сейчас, работу вели командиры рот полковники Жуковский и Добронизский. О последнем с симпатией писал Александр Петрович: «Вспоминаю о В.П.Добронизском, наблюдавшем за порядком той половины воспитанников, в которой я оставался все время моего пребывания в закрытом институте. Жизнь его была тесно связана с ними, и почти все время он проводил среди воспитанников. Когда Институт сделался открытым, он приходил на главное крыльцо Института, беседовал не без грусти с проходящими знакомыми ему студентами и быстро угас».

Воспитанник Горного А.Кавадеров оставил колоритный портрет Добронизского; поскольку за ним открываются подробности (выписанные не без юмора) кадетского быта, стоит его привести; но прежде маленькое дополнение: полковник в одном из сражений был контужен, отчего рот его перекосило, и он беспрестанно как бы отплевывался. «Чуть, бывало, заметит в ком-нибудь особую вялость или бледность лица, как уже встревожится и подзовет к себе:

— А, тьфу, тьфу, поди-ка сюда! Что ты так бледен?.. Нездоров? А? — и, спрашивая, заботливо оглядывает кадета и щупает ему голову.

— Нет, ничего, полковник...

— Врешь! Тьфу, тьфу... Сейчас же... Слышишь!»

В его строгой требовательности было что-то детское; подчас им овладевало раздражение, но подопечные легко ему все прощали.

«— Ты все врешь! Тьфу, тьфу... Врешь!.. Да! Ты дрянной мальчик, тьфу, тьфу... Дрянной!.. Я тебя высеку... тьфу, тьфу... больно высеку... Марш за мной!» — и с необыкновенной скоростью мелкими и частыми шажками несся к цейхгаузу (там отведено было место для наказаний). Розги в те времена были делом обычным; впрочем, Добронизский прибегал к ним крайне редко, ему «это было неприятнее всего» и если уж приходилось, то «сек обыкновенно слегка: не больно, единственно ради соблюдения формальности».

Всю корреспонденцию на имя кадетов получал ротный; у него же хранились их документы и небольшие денежные суммы, присылаемые родителями: по субботам и в предпраздничные дни он выдавал их тем, кому разрешалась увольнительная, у кого были родственники в Петербурге, за кем послан сопровождающий, а в ненастную погоду экипаж; в иных случаях из корпуса не выпускали. «Процедура совершалась в дежурной комнате; окруженный кадетами, усаживался Добронизский за стол и вынимал записную книжку.

— А сколько тебе? Тьфу, тьфу, — обращался он к вызванному по очереди кадету.

— Полтинник, — отвечал тот.

— Что? Полтинник! Тьфу, тьфу... Ах ты мотыга! Тьфу, тьфу... Будет с тебя и двугривенного.

— Нет, полковник, дайте, пожалуйста, полтинник... мне очень нужно.

— Нет, нет... тьфу, тьфу... И не проси. Больше тридцати копеек не дам.

— Ну, хоть сорок... Пожалуйста.

И, получив свое, кадетик удалялся и уступал место следующему».

По тому времени оснащенность лабораторий и учебных кабинетов Горного была отменной: макеты, колбы, глобусы, препараты, разного рода механизмы, реторты изготовлены лучшими отечественными мастерами; покупалось оборудование и за рубежом. Библиотека содержала тысячи томов на европейских языках, музейум, множество палеонтологических и каменных экспонатов. Особой славой пользовалась шахта — да, вполне настоящая, хоть и небольшая, вырытая во дворе. Опускались в нее по узкой лестнице, держа факел; внизу встречал маркшейдер и вел по галереям, квершлагам, штольням, забоям. В стены были искусно вмазаны отломки (шурфы) пород, привезенные из разных мест, так что по ходу экскурсии можно было получить наглядное представление о геологии. Словом, это было уникальное учебное пособие, каким редко какой институт в мире в то время мог похвастать.

Преподавался обширный круг общеобразовательных и горных дисциплин, причем излагались различные, иногда противоположные точки зрения на природные явления. Например, в химии противостояли друг другу две теории: унитарная и дуалистическая (согласно первой вещество имеет целостное строение, а химическая реакция и формула дают лишь относительное представление о составе вещества; согласно второй все тела имеют двойственное построение, подобно окислам и солям). Так вот, органическую химию читали по дуалистической системе, неорганическую — по унитарной. Впоследствии Карпинский весьма одобрительно отзывался о такой методе преподавания: она вводила ученика в атмосферу научных споров. В геологии властвовали две концепции: нептунистов и вулканистов. «Все из моря» и «все из огня» — так упрощенно можно передать главный тезис каждой из школ, между ними происходили ожесточенные дискуссии. Слушателям Горного преподносились и та и другая теории.

Излагались учения Кювье и Ламарка; первое отдавало апокалипсизмом («теория катастроф»), во второй сильны начатки эволюционизма. Наконец, широко обозревались труды Лайеля, гениального натуралиста и систематика.

Как видим, Горный давал разностороннее и солидное образование; добавим сюда музыкальные репетиции и вечера (именно в эти годы у Карпинского зарождается интерес к музыке, позднее переросший в страстное увлечение), посещение театров и художественных выставок. Летом для кадетов, затруднявшихся выехать к родным, снимали дачи в Парголове: на досуге много читали, музицировали и занимались с репетитором иностранным языком. В огромном парке графа Шувалова практиковались по геодезической съемке; в последний день каникул парк иллюминировался, и практиканты устраивали гулянье с концертами и танцами для парголовской молодежи. Александр был как раз из тех кадетов, которым добираться к родным было затруднительно, — парголовские каникулы многое ему дали.

Но замкнутая среда, дисциплина, наказания (даже розгами!), строевая муштра не потворствовали ли появлению дурных наклонностей у ребят? Совсем напротив! Горный в этом смысле заведение примечательное: «Все неприглядное в нравственном отношении, как-то: заискивание, лесть, ложь, скупость, попрошайничество и вообще все гаденькие и нечестные поступки строго порицались и клеймились презрением большинства... Направление, которого держались кадеты, было поистине прекрасное», — вспоминал А.Кавадеров. В двадцатые годы нашего столетия некоторые бывшие воспитанники стали порицать старые порядки, напирая в своем недовольстве главным образом на военные устои быта. Возражая критикам, Карпинский писал: «Принято изображать этот быт в сгущенных мрачных красках. Ничего этого, в сущности, не было, и 60 лет тому назад пребывание в закрытом Институте... было более свободным, чем даже позднее в большинстве интернатов казенных и частных гимназий, не говоря уже о корпусах».

В Горном училось много поляков. В 1863 году они один за другим исчезли. Бежали. Как вскоре выяснилось, на родину, чтобы примкнуть к повстанцам. Некоторые выдвинулись в число руководителей. «Один из воспитанников, Чернявский, стоял относительно долго во главе отряда». «К полякам (как и к коллегам других национальностей) отношение было товарищеским, и думаю, что со стороны поляков оно было таким же...» — вспоминал Александр Петрович. Пережив поражение и плен, юноши отправлялись в Сибирь; многие из них нашли в себе силы вернуться к научной работе. Карпинский счел необходимым напомнить об их ученых заслугах. Они «способствовали просвещению страны; некоторые же оказали большие услуги научному изучению Сибири... такими деятелями были Чекановский и Черский». Как признается Александр Петрович, «убеждения большинства студентов были ультралиберальными». При строгостях и муштре! (Или благодаря им?)

Незадолго до обнародования крестьянской реформы корпус был преобразован в институт. Офицерский надзор упразднен, правила внутреннего распорядка ликвидированы (ложись когда хочешь, только утром на лекции не опаздывай... да и за это не очень-то взыскивали!), столовая закрыта. Вместо казенного питания назначалась стипендия в 25 рублей, «на которую. — замечает Карпинский, — скромно можно было существовать».

В один прекрасный день студенты снесли свои форменные куртки, шинели и брюки в портняжный цех и некоторое время расхаживали «кто в чем», скоро им возвратили их достояние в перешитом виде, превращенном в цивильное платье, «конечно, не изящное, но не худшее, в котором мы недавно щеголяли». Месяц назад они понятия не имели о стоимости, скажем, кровати, на которой почивали по ночам и присаживались днем, коли такая возможность представлялась. А случись, ослабнет сетка или порвется одеяло, комендант присылал плотника Никифора с мотком проволоки и катушкой ниток, и тот живо заметает, подтянет и приведет в должный вид. Теперь студентов вызвали в канцелярию и заставили расписаться под длинным списком предметов, выдаваемых во временное пользование с полной ответственностью за сохранность. Кровать, тюфяк, подушка, простыня...

Свобода, оказывается, сопряжена с разного рода сложностями и большими формальностями...

Все же — и как можно в том усомниться — они радовались ей, усматривая «одним из главных преимуществ нового строя, — с улыбкой припоминал Карпинский, — освобождение от форменной одежды, избавлявшей от внешнего уличного офицерского и полицейского наблюдения». Прежде-то как бывало? Стоило кадетам переступить порог ресторана, как тут же являлся городовой и козырял с извинениями: «Господа, я удивлен, видя вас в таком месте...» А теперь? «Двери всевозможных ресторанов и различных увеселительных заведений оказались широко раскрыты, и большинство в этом отношении свободу использовало».

Александр и сам, как можно судить, вовсе не был чужд развлечений; правда, они у него носили не узко, так сказать, утилитарный характер. «Любовь к музыке вызывала и посещение трактиров с большими хорошими органами. Особенно для этой цели посещался трактир «Палермо» на Большой Итальянской против Пассажа, где, между прочим, орган исполнял марш из «Тангейзера» Вагнера, оперы которого еще не ставились в Петербурге. На расписании органных валов значилось, что это марш из оперы «Еловые домики»... Более взрослые любители не одной музыки охотнее посещали трактир «Лейпциг» на Офицерской, откуда при очень пошатнувшейся дисциплине возвращались поздно, а иногда и с повышенным настроением и пониженным сознанием. Небольшая часть увлекалась картами и в «занимательных» комнатах проводила за игрой часть ночи... Я предпочитал два дня не обедать, чтобы раз на галерее прослушать оперу». Питаться вообще теперь, после всех перемен, приходилось «или холодной едой с чаем, или в кухмистерских... или даже в так называемых греческих кухмистерских, очень дешевых, но не всегда доброкачественных». Однако, если и выпадало «иногда голодать, то по недостатку расчетливости или по иным случайным причинам». Четвертная в месяц свалилась на молодых людей, совершенно не подготовленных к самостоятельному ведению хозяйства; экономику горных работ им читали, а экономику холостяцкой жизни, разумеется, нет...

С быстротой, способной вызвать удивление, менялся облик вчера еще безукоризненно подтянутых, стройных и чистеньких кадетов. Прически стали небрежны, манеры расслаблены, смех снисходителен, суждения категоричны; появились завзятые острословы, которые, казалось, жизненной задачей себе поставили поддевать всех и вся и втягивать в словесную дуэль. Прежде, осматривая кадета перед тем, как подписать увольнительную, полковник Добронизский приказывал: «Самому идти, усы оставить здесь!» — и юноша беспрекословно возвращался в спальню и доставал из тумбочки помазок. Теперь же завелись у старшеклассников и бородки, и бакенбарды, и прочие ухищрения лицевой растительности, полковник, тьфукая и отплевываясь, только махал рукой. Все изменилось! Бедный полковник Добронизский!

Офицеры в институт более не приходили; один Валериан Петрович никак не мог с ним расстаться. Каждое утро, одетый по форме, подъезжал на извозчике, бодро взбегал по лестнице — и останавливался, словно впервые догадавшись, что спешить некуда. Круто поворачивался, доставал портсигар. Иные из студентов набирались дерзости, просили закурить. Он не отвечал, строго дергал головой. Если подходил кто-либо из бывших подопечных его, он выспрашивал об оценках, о поведении и о здоровье родителей, которых помнил по именам. Строгий, сухой, прямой, он стоял с таким видом, будто докурит папироску и помчится по долам; но, бросив в урну окурок, вынимал портсигар. Кавадеров пишет, что иногда заставал его печально обходящим бывшие роты и отделения. «Подолгу останавливался на одном месте, часто и грустно задумывался. Такое душевное состояние не могло пройти для него бесследно. Он стал заметно хиреть и вскоре же скончался».

...Не обретает ли наш рассказ о юности Карпинского некоторую однобокость? Мы повествуем о студенческих нравах, институтской реформе, но не об Александре и его друзьях. Увы, о том ничего не известно. В своих более чем кратких записках Александр Петрович ничего о себе не сообщает; они написаны, похоже, лишь для того, чтобы защитить от нападок кадетскую старину. Не находим упоминаний о Карпинском и в мемуарах других воспитанников. Чем это можно объяснить? Скорее всего тем, что Карпинский ничем особенным не выделялся. Не был слишком шаловлив или драчлив, не отличался яркими способностями. Учился хорошо, даже очень, но не блистал. Никто из сверстников или преподавателей не взялся бы предугадать его судьбу. И никто, конечно, не смог бы ее предсказать...

После этого отступления читатель не упрекнет нас, если мы перейдем непосредственно к выпускным экзаменам. Чем ближе к ним, тем пышнее задавались балы и шились костюмы к спектаклям. «Устраивались инсценировки эпизодов из учебников и хрестоматии в стихотворной форме, а однажды была поставлена особая, написанная Скальковским оперетка «Дон Алонзо» (предвосхитившая этот еще неизвестный в нашей столице род представлений)... Музыку к ней и оркестровку скомпоновал воспитанник Дмитревский... Был исполнен фривольный французский танец на балу у короля...»

Александр играл в оркестре; руководил им известный дирижер Михайловского театра Бетц. Как-то пришлось в несколько дней выучить партию контрабаса, инструмента доселе незнакомого. «Гармонифлют заменил флейту и кларнет. Исполнялись увертюра к «Свадьбе Фигаро» Моцарта и другие пьесы».

Скальковский, сочинивший либретто «Дона Алонзо», сокурсник Александра, вскоре займет важный пост в Горном департаменте и сделает кое-какую литературную карьеру. Карпинский оставил запоминающуюся характеристику: «Ярый консерватор и бюрократ, талантливый, остроумный писатель, ради красного словца никого не жалевший, автор не только фельетонов и занятных книг, но и серьезных сочинений, как бы старавшийся своею деятельностью оправдать известное изречение, что всякий род литературы хорош, кроме скучного».

Из выпускников Горного Карпинский упоминает еще Н.К.Михайловского — известного публициста (правда, он шел двумя годами раньше и курса не кончил, был исключен) и философа Н.Дебольского, автора книг «Введение в учение и познание», «О диалектическом методе», «Философия будущего» и других.

Выпускных экзаменов ждали со страхом; профессора стращали тем, что может приехать сам император. Но то ли сказался переходный период, то ли по какой другой причине строгостей на экзаменах особых не было, но и былой торжественности тоже. Карпинскому в дипломе выставили следующие оценки: по закону божьему, русскому языку, истории, геометрии, географии, статистике, прикладной и горной механике, минералогии — очень хорошие; по остальным предметам — среди них французский и немецкий языки, теоретическая механика, геогнозия — хорошие; «изрядные» знания выказал он в рисовании. «Окончивший с полным успехом курс учения в Институте Корпуса Горных инженеров Александр Карпинский за прилежание и отличные успехи в науках награждается малою золотою медалью».

Еще прошлогоднему, 1865 года выпуску присваивались офицерские звания, и в зависимости от чина выдавалась на обмундирование определенная сумма: поручикам по 150 рублей, подпоручикам по 125. Теперь они были гражданскими, и всем выдали по 130 рублей.

Им было по 18 — 20 лет, в чемоданах лежали дипломы инженеров, предстояло разъехаться кому куда, по глухим уголкам страны, чтобы, руководя людьми и техникой, вести разведку и добычу. Доведется ли снова увидеть Петербург и родной Горный?

«Каждый мог определиться на государственную службу в желаемый им горнозаводской район.

Я выбрал Урал, где родился и провел детские годы, а на Урале — Златоустовский округ, привлекавший меня своей красивой разнообразной природой, с его минеральными копями, золотыми россыпями, огромными открытыми работами железных рудников... с его доменным, чугунолитейным и стальным производством и разнообразием почвенного (т.е. геологического) состава. Все это было знакомо мне в пределах моего детского понимания и наблюдения еще до вступления в Институт».

 

Глава 3

И снова Рифейские горы

Итак, он снова на Урале.

«Безжизненные гребни венчаются дикими причудливыми каменными стенами и непроходимыми завалами... Царство медведей и волков. Изредка среди ветвей показывается колоссальная несуразная голова сохатого. В сумерках зелеными огоньками загораются злые глаза рыси. И везде, везде все лес и лес. Тысячи километров можно идти по нему, то по ясному, солнечному сосновому бору, то по мрачному, густому, смолистому пихтарнику. Быстрые, прозрачные, журчащие горные реки нарушают покой его... Среди этого леса бродил невысокий, плотно сложенный молодой человек с быстрыми глазами и зачесанными назад волосами, одетый в синюю полувоенную форму с золотыми пуговицами и блестящими эполетами. Вооруженный геологическим молотком и компасом, он медленно переходил от скалы к скале, пытливо вглядываясь в слои горных пород, стараясь понять их строение...»

Эта безыскусная картинка набросана академиком Д.В.Наливкиным в его очерке, посвященном Карпинскому и написанном, как водится, в сухом деловом стиле; но, коснувшись Урала, автор не удержался и сбился на беллетризацию. Но безыскусная картинка эта верна. Бродил «плотно сложенный» молодой человек, и лес тянулся на тысячи верст и так был дик, что не редкость было встретить сохатого или медведя.

Существовало доброе правило, по которому начинающий инженер поступал под опеку (не в подчинение! — работал самостоятельно) к более опытному товарищу. Карпинскому повезло с наставником. Им был Геннадий Данилович Романовский.

Но прежде чем пуститься в совместное с ними странствие, коснемся одной детали облика молодого специалиста, хотя... скорее она имеет отношение не к внешности, а душевному складу.

У него были лучистые глаза.

Не то чтобы он без конца улыбался, и прищуренные веки производили такой эффект — отнюдь; он не раздаривал улыбок направо-налево и в проявлении чувств был сдержан. Привлекательное и труднообъяснимое свойство зеленовато-серых глаз его (при свете керосиновой лампы истемна-карих) проистекало как бы из глубины души. Они излучали почти явственно видимый свет и словно бы приглашали к общению. Александр всегда готов выслушать, внять, одобрить или мягко оспорить — но ошибались те, кто искал с ним быстрого дружеского сближения. Они натыкались на невидимую стену. Легко было вызвать его на горячий спор о теории, скажем, флогистона или девонского прогиба, но не на интимные излияния, столь обычные в мужской холостяцкой компании. В его скромности не было и капли натуги; осуждать, неприязненно отозваться о ком-либо он просто не умел. Внутри его все было уложено, сбито, пригнано и недоступно чужому взгляду. Впечатление такое, что с законченным образованием он получил, выйдя из корпуса, и законченный характер. Глагол «меняться» в применении к последнему неприменим! Он (характер) будет в дальнейшем только развиваться.

Внутренний образ себя как бы явлен ему с младых ногтей, остается лишь воплотить его в жизнь...

В маршруте ли, на привале у костра, в деревенском трактире, в баньке, истопленной по-черному (какое наслаждение замлеть, стянув сапоги с окаменевших ног), — чем же отличается он от других геологов? Ничем. И лошадей в кузницу сводит, и слеги топором обтешит, образцы самолично разберет и обернет. Но в палатке, перед тем как угомониться сном, поправляя бурку на ногах и кожаную подушку под головой, — какой путник не вздохнет о милой, оставленной в далеком городе, о вине, недопитом на дружеской пирушке. Шипит фонарь, кто-то набивает последнюю трубку, слышно, как фыркают лошади у коновязи... При первых намеках на подобную тему Александр Петрович углубляется в свои мысли, и мы не погрешим против истины, предположив, что думает он — боимся разочаровать романтически настроенного читателя — о строении Уральских гор; он будет думать о том до конца дней; как выяснится, думы его так же неизменны, как характер.

Далеко протянулся Урал — от Карского моря до Приаральских пустынь. Если пройти по нему с севера на юг, пересечешь несколько климатических зон, но внутреннее строение поразит однообразием. Если перевалить в любом месте — наоборот: тот же лес по обоим склонам, или болото, или каменистая пустошь, а сколько разных пород в глубине. Песчаники и туфы, известняки и гранит... Урал — линейная складчатая система, это давно было замечено — геологические структуры его вытянуты по меридиану. Разнообразие пород замечаешь, когда движешься поперек их, «в крест простирания», как говорят геологи.

Геологические складки его «текут» меридионально и лишь в двух местах завихряются и изгибаются — неподалеку от Кунгура и Воркуты. Пройдет некоторое время, Александр Петрович попытается объяснить эти странные загибы. Он выдвинет гипотезу, согласно которой в этих районах существуют жесткие глыбы, «малые подземные горсты», по его терминологии, они служат упорами, которые «обтекались» складчатостью. Дальнейшие исследования подтвердят эту точку зрения, и с некоторыми дополнениями она принимается и современными учеными.

Урал древнейшая на земле горная страна, она начала дряхлеть и разрушаться, когда Кавказа не было еще и в помине. Быть может, этим мы обязаны тому, что обнажились несметные минеральные богатства. Издавна здесь добывали медь, железо, самоцветы. Уральские изумруды, топазы, аметисты славились на весь мир. А поделочные камни! Малахит, яшмы (их более 200 видов), родонит, мрамор... Горный хрусталь — иные кристаллы, их берут в так называемых хрустальных погребах, достигают метра в длину! Карпинскому предстоит прожить долгую жизнь, на его памяти растущая промышленность будет предъявлять все новые требования к минеральному сырью. И уральские копи всегда будут «выдавать» то, что потребуется. Появится спрос на хромовые руды — они есть. Алюминий — есть. Титан — есть. Никель, платина, асбест, каменный уголь, тальк...

В эти первые месяцы работы на Урале у Карпинского окреп интерес к палеогеографической реконструкции, восстановлению былой природной обстановки, климатической и геологической, в чем впоследствии он достиг большого совершенства. В структурном отношении Урал распадается на длинные увалы. Пай-Хойский антиклинорий, Тагильский синклинорий, Аятский синклинорий... Их называют  у р а л и д а м и. А если мы по карте проследим взглядом к югу от Урала, то наткнемся на меридионально вытянутые хребтики-останцы; их называют  з а у р а л и д а м и. Предположить их связь с Уралом нетрудно — но как доказать ее? Проблема эта чрезвычайно занимала Геннадия Даниловича Романовского.

Ему мнилось родство Урала не только с зауралидами — Мугоджарскими, Султануиздагскими хребтами, но и далее — с кряжами тех стран, откуда веселые купцы, запахнувшись в халаты, везли ковры, виноград, сушеные дыни, кошмы... высились там, за Бухарским эмиратом и Кокандским ханством, поднебесные пики Тянь-Шаня. Дряхлый, древний Урал и молодой могучий Тянь-Шань — нужна была смелость, чтобы повязать их родством. Воздадим должное Романовскому. Не от недостатка научной дерзости страдал он, а от невозможности добраться до дальних гор, набить подсумки образцами и доказать свою правоту. Края чужие, басурманские, страшные. Но его тянуло туда! Может быть, поэтому он прокладывал свои маршруты в этом направлении — сколь возможно дальше к югу.

Степь уральская широка и зазывчива, трясешься в седле неделю, другую, а все не наглядишься. Седой ковыль, бурая чилига, покойные ветлы и осокори... Шлях степной взбирается на курганы и скатывается в овраги, отдыхает под колодезными журавлями и кружит по берегам озер. В темных камышах гукают бакланы. Хлестнешь плетью по камышам — небо чернеет от крыльев: с присвистом, уханьем, паническим стоном взмывают вверх тысячи птиц. Лысухи, гагары, гуси...

Геннадий Данилович на шестнадцать лет старше Александра и многое повидал. Искал угли в лесах Подмосковья и в Запорожье, пытался наладить глубокое бурение; на Урале мыл золото и составлял карты. Строен, смуглолиц, несколько томен в движениях и ловок в седле. В Златоусте, в конторе, казался строг, насмешливо-придирчив, недоступен, но в маршрутах становился прост, мечтателен и будто молодел.

Четверо всадников скачут по степи. Часто останавливаются, спешиваются, бродят вокруг холмов. Двое инженеров, двое рабочих с заплечными мешками. К вечеру мешки тяжеленько наполняются — по завязку камней. Их перекладывают в ящики, а те оставляют в станицах и наказывают атаману переслать в Златоуст с оказией. И не было случая, чтобы какой-нибудь ящик затерялся.

Казаки к чужакам недоверчивы. Мальчишки встречали на улицах и гурьбой сопровождали всадников.

— Музлан, музлан! — дразнили.

И никто из взрослых не одернет: разве кто изредка цыкнет сквозь зубы. Но, узнав, что путь держат люди ученые, казаки менялись. Зазывали в хаты. Раздували самовар. Мутный штоф невесть откуда появлялся на столе, а следом и всякого вида рыба: соленая, вяленая, свежая. А там, глядишь, пироги, шаньги, каймак. Горница набивалась любопытными. Тут уж хозяйке деваться некуда: разводи огонь в печи, ставь бешбармак — жирную лапшу.

Степенный вольный народ казаки, цену себе знают. Триста лет охраняют они Московию от кочевых племен. Старинные песни рассказывают, что еще на Куликовом поле дралась казачья рать под малиновым стягом. Малиновый цвет — знак уральского казачества. В шестнадцатом веке шли малиновые на приступ Казани. В Туретчину не раз хаживали, под Полтавой сражались, в Отечественную войну добрались до Парижа. И ныне живы старики — хоть и мало уж таких осталось, — что своими глазами видели французскую столицу.

Казаки о себе рассказывают, но и расспрашивать не забывают: кто такие? Чего ищете? Неуж в камнях богатство? Не верят. Золото, что ли, серебро? Романовский серьезно объясняет. Карпинский вглядывается в лица: какое разнообразие типов! Этот курнос и голубоглаз, тверской мужик, да и только, а этот бешено сверкает черными глазами, откидывает смоляной чуб — башкирин! Одеты все чисто, подобранно. На казаках кафтаны, бешметы — у большинства, конечно, малинового цвета — островерхие шапки. На казачках яркие сарафаны, на головах поднизки и волосники. Геннадий Данилович, увлеченно рассказывая, успевал украдкой строить глазки какой-нибудь девице — какой там! Холодом таким обдаст — держись. Толкает под столом Карпинского ногой: эк, мол, я их разыгрываю!.. Казачки и своему-то спуску не дадут, а уж с пришлым так просто дерзки...

А наутро проснутся — лошади вычищены, оседланы, рабочие накормлены, на столе завтрак ждет. Снова в дорогу!

К полудню солнышко начинает припекать, и манит к себе темная гладь Яика, но искупаться и подумать нельзя. Казаки даже громко разговаривать на берегу запрещают: как бы рыбу не напугать. По реке не то что пароходы — лодка не скользнет, разве что в путину; охранялась для рыболовства, и исключительно для него. И это была единственная в мире река, охраняемая с такой строгостью. Но зато уж и брали казаки тысячи пудов красной и черной икры, балыка, вязиги, рыбьего жира.

А на том ее берегу, на бухарской, как говорили казаки, стороне желтели пески, и Геннадий Данилович посматривал туда с тоской...

И вновь спешивались в сотый раз на день, а набрав образцов, присаживались на валун; Романовский закуривал папироску... вдруг толкал локтем:

— Вон, вон... по-над кустиком голубая головка... дудак!

А когда случалось проезжать по лугу, перечислял травы:

— Повитель, торновник... его еще казачьим виноградом называют, щавель...

В походе каждый день труден, недели бегут незаметно. Наступила осень. Пошли дожди, дороги развезло. Путешественники стали свидетелями осеннего лова. Видели, как неводят осетров, белуг, севрюг. Воблой грузили доверху возы. «Блестят, как фольгой крытые!» — смеялся Александр.

К Златоусту добирались уже на санях, по первому снегу.

В конторе Карпинского ждало уведомительное письмо. Он назначался смотрителем Миасских золотых приисков.

Прощай, добрый наставник!.. Теперь уж полная самостоятельность, но с нею и ответственность какая навалилась!..

Миасские прииски знамениты. Именно здесь был найден самый большой в России самородок: 2 пуда 7 фунтов 92 золотника. Сам городок Миасс лежит между холмами на берегу речки того же названия; весной по ней сплавляют лес, и купцы нанимают горожан багрить бревна. Но занятие это больше потешное, чем доходное. Мужики нанимаются на золотопромывальную фабрику или медеплавильный завод. Стойла его — так здесь называют печи для выжигания серы из руды — сложены во дворе без труб: для тяги оставлены отверстия в стенах. Когда дует ветер, прохожие на улицах откашливаются, перхают: «Ох зверь!» Бабы копаются в огороде и смотрят за детьми. Но летом все от мала до велика уходят в тайгу  м ы т ь  и  с т а р а т ь с я  — искать золото — азартно, скрытно, зачастую рискуя жизнью в глубоких сыпучих ямах или плавая на плотиках по стремнинам.

И поныне в Миассе бытуют легенды о фартовых старателях, в один день наживавших состояние — в один вечер и спускавших его. Например, о каком-то Мотьке по прозвищу Гнут. Он  п р о с т а р а л с я  до нитки (значит, долго безуспешно искал и истратил все деньги), его даже жена выгнала. Скрылся в лесу. Долго о нем ни слуху ни духу не было. На Николин день в Миассе ярмарка. В самый разгар ее влетает тройка с бубенцами, ковром крытая, — и кто же правит ею? Мотька! Осадил на всем скаку: у кого, кричит, леденцы всех слаще? Ну бегут к нему с леденцами.

— Сколько? — спрашивают.

— Мешок!

— Тебе?

— Лошадям!

Или история про Степаниду, изводившую свекра, выпытывая у него тайну заброшенного шурфа. Как-то свекор набрел на шурф и на дне его отыскал «золотинку». Но в самый этот момент грохнул обвал и чуть под собою не погреб мужика. Еле выбрался и дал слово никому заговоренное это место не показывать. Но Степанида опоила его, выведала и ушла в тайгу. Раскопала шурф, нашла «золотинку» — и на нее в тот же миг обрушился обвал. Но ничего. Баба крепкая. Выкарабкалась. Отлежалась. Да и опять за лопату. Вытащила-таки!

Не исключено, что эти же самые байки довелось слышать и Александру Петровичу...

Лютует зима, городок завален снегом. Срубы колодцев обмерзли. На площади у колокольни мальчишки сложили крепость ледяную, играют в казаков. А те, настоящие казаки, которыми любовался так, кажется, недавно, где они? Встречался ли он с ними — или только приснилось все это? Степь, дудаки, молодайки в сарафанах, величавый Яик?.. Работы у нового смотрителя пока немного: зимой добыча сокращается. Все же каждый день надо в шахту спускаться. Да и поисковые работы не хочется останавливать: в мерзлом грунте хорошо пробивать канавы и колодцы для опробования.

Вечерами много читает.

В эту зиму он познакомился с геологическими сочинениями родных своих дядей — Михаила Михайловича и Александра Михайловича. Первый в 1840 году опубликовал объемистый труд «О золотоносных россыпях». Его воззрения на происхождение золота наивны (возгонкою оно попало в змеевики и кварцевые жилы, а те, разрушившись, образовали россыпи), но полезных сведений собрано в книге немало. Кроме того, Михаил Михайлович по всему Уралу собирал и возами в Петербург отправлял окаменелости и кости, бивни, черепа, обогатив тем столичные палеонтологические коллекции.

Что касается Александра Михайловича, тот писал статьи о происхождении каменного угля и чернозема и переводил геологические работы иностранных авторов, причем умело подыскивал русские соответствия латинским терминам.

Однако недолго юному племяннику достославных дядей пришлось исполнять обязанности смотрителя приисков.

Как-то поздним вечером в окошко негромко постучали. Александр припал к замерзшему стеклу.

— Открой-ка, открой, не томи на морозе!..

Геннадий Данилович!

Они не виделись несколько месяцев. Романовский успел съездить на воды в Германию, полечиться, а на обратном пути остановился в Петербурге. Конечно же, первым делом поспешил в Горный. Как же!.. Альма-матер. Встретился, между прочим, с профессором Н.П.Барботом де Марни. Тот теперь возглавляет кафедру геогнозии. Жалуется, не может подобрать толкового помощника, который бы и опыт практической работы имел и к теоретическим знаниям был склонен. Просил рекомендовать кого-нибудь на должность адъюнкта кафедры. Романовский тотчас и назвал его фамилию. Александра то есть. Лучшего не сыскать. И вот нарочно завернул в Миасс, чтобы посоветовать Карпинскому взять отпуск (два года не был в отпуске) и съездить в Питер.

— Да что ж ты меня чаем-то даже не напоишь? А ну вели хозяйке вздуть самовар!

Понимал ли тогда Карпинский, что закоченевшей рукой Геннадия Даниловича в окошко к нему постучала сама судьба?

 

Глава 4

Перемены

В институте большие перемены. Новый директор Григорий Петрович Гельмерсон. Аристократ из браунгшвейгских баронов, в семнадцатом веке переселившихся в Ригу. Путешественник. Бывал на Новой Земле, в киргизских степях, уральской тайге. Вел разведку в Подмосковье и в Прибалтике. Искал нефть на Таманском полуострове и около Керчи. Когда в конце 50-х годов прошлого столетия Петербург стал испытывать нехватку воды, то решить эту проблему, имевшую некоторый даже политический оттенок, поручили ему. Вскоре он пригласил друзей на освящение артезианской скважины. Он имел доступ в правительственные сферы. Замкнутый и важный генерал этот усиленно проводил там мысль о необходимости реформ в геологической службе. Горный под его началом преобразился! Обучение теперь продолжалось пять лет, как в обычном институте, учреждены были кафедры, ученый совет, допускались вольнослушатели. Держать экзамены на звание инженера можно было и вовсе не посещая лекций, но в таком случае требовалось удостоверение о службе на горнозаводском предприятии. Последний пункт кое у кого из старой профессуры вызывал возражения; тут мнился либерализм. Эдак к инженерному сословию мог подобраться любой подмастерьишка, вызубривший десяток учебников. Во что же оно превратится?

С этим-то человеком и предстояло встретиться Карпинскому в ближайшие дни. Но прежде — и от этого разговора все зависело — с другим и, кажется, весьма своенравным Барботом де Марни. Николай Павлович (так его звали) тоже был неутомимым путешественником, исследовал Урал, Северный Прикаспий, Кавказ. На Кавказе занимался тем, что устанавливал последовательность залегания слоев, то есть стратиграфией, разделом науки, который пока вроде бы Карпинского не увлекал. Слухи ходили, что Барбот капризен, тороплив, вечно не дослушает, упрекнет или похвалит не разобравшись...

Кафедра геогнозии размещалась в двух комнатах: передняя, просторная, служила аудиторией, здесь читали лекции и принимали экзамены; задняя — кабинетом профессора; она была заставлена книжными шкафами, завалена рулонами карт, штуфами пород, атласами; венская конторка на гнутых ножках стояла под узким, высоко расположенным окном, отчего комната напоминала келью средневекового монаха-ученого. Вероятней всего, сидя за конторкой, и принял молодого посетителя Николай Павлович.

Двухминутного разговора довольно ему было, чтобы убедиться, что лучшего помощника не сыскать. Но согласится ли тот принять некоторые условия? Прежде всего сопровождать профессора в летних экскурсиях по западным губерниям — следовательно, оставить Урал как объект исследования. Второе: взять на себя петрографическую часть работы (изучение вещественного состава пород). Карпинскому больно было расставаться с Уралом, он прикипел к нему сердцем и уже начал проникать в особенности его строения. Петрографией он прежде не занимался; значит, нужно было «сменить жанр» — это так же непросто, как портретисту перейти на писание морских пейзажей.

Александр дал согласие.

Догадывался ли он, что в условиях, выдвинутых профессором, есть, так сказать, свой маневр? Быть может, он уже слышал, что Барбот де Марни взялся провести геологические изыскания по трассам проектируемых железных дорог на территории европейских губерний России. Николай Павлович, сам будучи стратиграфом, петрографии не любил и хотел переложить ее на плечи подчиненного. Работа предстояла огромная. Сотни километров маршрутов вдвоем. И работа новая, раньше такую молодой инженер не делал.

Тут биограф, желающий постичь характер своего героя, вправе задаться вопросом: а что, если бы Николай Павлович предпочитал, наоборот, петрографию стратиграфии, согласился ли бы Карпинский взяться за стратиграфию? Скорее всего да. Пора было пролагать путь в большую науку, а с чего начинать, не так уж важно. Для него не существовало перегородок в науке. Несомненно, у него было предчувствие, что путь впереди долгий, все успеет перепробовать и испытать. Ему всего лишь двадцать один год. И на Урал вернется!

Оставались формальности. Кандидату в адъюнкты предстояло (по новому уставу) прочитать две публичные лекции. Тему одной предлагал ученый совет, тему другой называл сам кандидат. Кроме того, полагалось представить сразу же тему будущей диссертации. Поскольку, как уразумел Карпинский, ему придется трудиться в области петрографии, он предложил петрографическую тему. Она немедленно была принята.

Он снова в Петербурге, снова в Горном! Можно пройтись не торопясь по его шумным коридорам. Шумным?.. Да, теперь звонок не звонок, лекция не лекция, всегда толчется народ. А он помнит эти нескончаемые переходы другими, тихими, сумрачными, надменными. Нынче, расталкивая всех, несется служитель с лотком, на котором разложены минералы. А он помнит мерный шаг барабанщиков. Высоко поднимая локти, они возвещали своими палочками конец и начало занятий... Сколько перемен! Все курят папиросы! Даже не таясь. Батюшки! Знакомые лица... Оказалось, это сверстники Александра, но курса не кончившие; по новым правилам, их не исключили, они превратились — новое выраженьице! — в вечных студентов!

«Когда через 2 1/2 года я возвратился в Петербург и занялся в Институте обработкой имевшихся у меня геологических материалов для составления диссертации, то нашел некоторых моих бывших товарищей и близко знакомых ранее студентов, с которыми и поддерживал прежние дружеские отношения, как и со входившими в их круги позднее поступившими в институт студентами. Таким образом, в эти первые годы преподавания я хорошо знал как профессорский, так и студенческий быт. Впоследствии, когда крайнее обилие занятий не оставляло свободного времени, я должен был вести более уединенную жизнь. Но с моими учениками отношения были все время дружескими».

Один из «бывших товарищей» — Федор Брусницын. Они обрадовались встрече и быстро подружились. Александр стал бывать в доме Брусницыных. Семья была примечательная. Отец Павел Львович происходил из уральских мастеровых (земляк!), в раннем возрасте проявил незаурядные способности к рисованию. Ему посчастливилось получить образование, и он занял в Екатеринбурге должность «классного художника и губернского секретаря». Писал много, картины привлекали внимание знатоков. Мечтал перебраться в Петербург, но семейному человеку нелегко сниматься с насиженного места. Все же решился. В столице в непродолжительное время выдвинулся, получил место адъюнкт-профессора Академии живописи.

У него и жены его Татьяны Кирилловны было четверо детей. Встретили Александра радостно, он уселся за фортепиано, пели хором. Только младшая, Александра, дичилась и казалась задумчивой. Впрочем, ей было всего тринадцать лет...

Однако надо было, не теряя времени, готовиться к лекциям. Они читались в присутствии директора и членов ученого совета. Конечно, это было серьезным испытанием, и потому претенденту предоставлялась возможность прочесть небольшой курс студентам. Так сказать, пройти обкатку. А потом уже объявить о своей готовности начальству. Первая лекция! Как построить изложение? Напичкать цитатами, постараться блеснуть эрудицией? Или построить на практических примерах? Благо опыт есть. Повидал немало интересного.

Карпинский не сделал ни того, ни другого. На кафедре он остался самим собою, был прост. Не стремился к эффектам, не прибегал к ораторским приемам. Нам неизвестно, как он прочитал первую лекцию. Зато хорошо известно, как он читал лекции вообще. Приведем отрывок из воспоминаний ученика Карпинского академика А.А.Борисяка: «Изложение лекций носило характер как бы простой беседы. И дикция его была... без всякого пафоса, сопровождаемая небольшим покашливанием — не то от застенчивости, не то от подыскания нужных слов.

Одна за другой раскладывались книги и карты, назывались крупнейшие имена, выявлялись различные исследовательские мнения, разногласия, сообщались новинки, вчера прочитанные в каком-либо из научных журналов, и, наконец, подводился итог, давалось заключение».

 

Глава 5

Скромное начало

Какого-либо определенного срока для написания диссертации ему не поставили, но он не любил мешкать.

Однажды, путешествуя с Романовским по Южному Уралу, набрел он на свиту горных пород; то, что принадлежит она к авгитовой группе, определить не составило ему труда; авгит — изверженная порода, в ней находят соединения кремния, алюминия, железа. Неподалеку деревушка Мулдакаево. Переночевав в ней, Карпинский наутро вернулся к обнажениям и набрал коллекцию образцов; чем-то они отличались от тех, что доводилось видеть раньше. В другой раз необычный авгит попался ему на Среднем Урале, близ горы Качканар. Вот эти-то две разновидности он и взялся теперь исследовать.

Пошел в шлифовальную мастерскую. Он знал, что недавно доставлен из Германии новый станок с набором наждачных колес. Хозяйничал в мастерской старичок, которого помнил Александр издавна. Тот обтачивал и лощил каменья для выставки и вырезал из дерева учебные кристаллы; жены профессоров доверяли ему гранить и полировать агат, бирюзу, яшму, отборные кусочки которых привозили мужья из экспедиций. Потом отдавали ювелиру для обрамления. Но Карпинскому нужна была особая работа: тончайшие срезы камня, прозрачные, толщиной в полмиллиметра. «Нешто не справлюсь?» — буркнул старик и через неделю принес наклеенные на стекла шлифы. Их набралось около сотни. Александр стал исследовать их под микроскопом.

Образцы были собраны из разных мест авгитового массива и должны были при изучении дать сведения о разных его минералах, их происхождении и взаимных отношениях. Микроскопирование камня едва только начало применяться в России, да и на Западе опыт был невелик. Техника исследования оставалась во многом не прояснена, поучиться не у кого, приходилось постигать самому. Под окуляром представал особый мир, никак не напоминающий внешность камня. Разноцветье, осколочный блеск, непонятные грани, темные пятна — и все это беспорядочно перемешано.

Микроскопирование потребовало дотошной внимательности, ранее неведомой геологам, но старания вознаграждались. Когда Карпинский составил описание всех компонентов, то пришел к выводу, что порода, найденная близ Мулдакаева, принадлежит к особой, еще не описанной разновидности. Качканарский камень тоже оказался непрост. Александр сделал множество замеров; результаты заносил в тетрадку. Через три месяца работа была закончена, и Карпинский отнес рукопись в типографию.

11 мая 1869 года в актовом зале Горного института состоялась публичная защита диссертации «Авгитовые породы деревни Мулдакаево и горы Качканар»; в официальном извещении значилось, что она предназначена «для получения звания адъюнкта по кафедре геологии, геогнозии и рудных месторождений».

Новизна — не выводов, не результатов, а методики — не ускользнула от внимания слушателей. Впервые микроскопирование применялось в столь широком масштабе. Впервые описывалась разновидность авгита; Карпинский предложил назвать его «мулдакаитом» — и это тоже было впервые, чтобы в мировые каталоги внесена была порода из России.

Обработка материала исключительно тщательная, продуманная, всесторонняя; стиль изложения лаконичный и деловой. Словом, профессиональная работа, и она должна была импонировать академикам и профессорам, не шла вразрез традициям, а углубляла их; новизна в ней лишена дерзости. Карпинский дебютировал уверенно, но скромно.

Не остались без похвалы и легкость, быстрота, с которой начинающий ученый провел кропотливые исследования и составил текст. Надо сказать, что и в наши дни это способно вызвать удивление.

Не успел он принять поздравления и прийти в себя — уже укладывай чемоданы. Барбот де Марни торопит. Пришла телеграмма из Курской управы: дороги подсохли, можно приступить к изысканиям. В поле! Всегда для геолога волнующий момент. И вот они уже в вагоне, стучат колеса, свистит паровоз...

В разговорах коротали путь. Теперь нам представляется возможность попытаться нарисовать в воображении курские проселки и гремящий по ним тарантас, а в нем Николая Павловича в сапогах и крылатке, ставшего вдруг похожим на веселого землемера. «Уж верба вся пушистая раскинулась кругом, опять весна душистая повеяла крылом», — декламирует он, молодой попутчик хохочет, а дорога продирается сквозь мелкорослый осинник, выбегает на опушку дубравы и обдает прелым запахом прошлогодней листвы. А сзади гремит телега, в ней мужики, нанятые в окрестных селах — «наш отряд!» — и они еще пуще заливаются, глядя на выходки профессора Барбота. А потом пешком взбираются на взлобки, геологи мерят, рисуют в пикетажных книжках, мужики роют канавки, «закопушки», варят кашу — нетрудная работа, быстро с ней управляются и подолгу сиживают на солнышке, крутят козьи ножки.

Отношения начальника этой крохотной экспедиции и его помощника были простыми и ровными; небольшим хозяйством заведовал Карпинский и, зная, что верный счет — залог этих самых простоты и ровности, старательно записывает расходы:

«Карп. Сах. и сух. 54, белье 17,0, швейцару 30... Итого 19,77.

Б. де М. Сахар 44 к. Морож. 30, ящики для экскурсии 11,0... Итого 15,84».

Как видим, профессор меньше потратился, хотя и позволил себе съесть порцию мороженого. Большинство страниц — как и в других сохранившихся книжках — вырваны. Запись тонким карандашом мельчайшими буковками, для себя; должно быть, и она уцелела случайно.

Курские да харьковские проселки с уральским бездорожьем не сравнить, бывалым путникам нипочем. Не успели насладиться волей, птичьим пением и видом звездного неба по ночам — уж сентябрь на пороге. Пора возвращаться...

Сразу же по приезде Александр оформляет членство в Императорском минералогическом обществе и Санкт-Петербургском обществе естествоиспытателей. Президентом первого четыре года назад стал («принял на себя звание») его императорское высочество князь Николай Максимилианович Романовский, герцог Лейхтенбергский; и в том и другом обществах наряду с крупнейшими учеными участвовали любители из богачей и знати. На заседаниях обсуждались разнообразные научные вопросы и завязывались личные связи, чем молодые люди не должны были пренебрегать...

 

Глава 6

Земля, камень животворящий

Член обществ, лектор, адъюнкт, изыскатель — дни и месяцы его расписаны наперед, он даже от отпусков отказывается: некогда отдыхать. Удовлетворен ли своим положением? Да, вполне — и как всегда. Он всегда удовлетворен, потому что лишен нетерпения. И все же... Пожалуй, лишь один человек знает, что есть беспокойство, звенит колокольчик в душе, зовет — вы думаете, что Барбот? Или Брусницын? Нет. Это Василий Гаврилович Ерофеев, заведующий Палеонтологическим музеем, престарелый профессор палеонтологии и чуть ли не ежевечерний теперь собеседник.

После работы, упрятав в стол таблицы и конспекты и накрыв колпаком микроскоп, спешит он к нему, и здесь у шкафов и полок проводят они долгие часы: то сидят тихо под лампой, вынимают из коробок образцы, передают друг другу, сопровождая каким-нибудь односложным восклицанием либо просто выразительным взглядом, то прохаживаются вдоль полок, оживленно спорят, уснащая речь свою латинскими терминами... Василий Гаврилович седоус, одышлив и выражение лица имеет как бы насупленное, будто вот ошибись сейчас в каком-нибудь названии, и он разразится гневом; одним словом, грозен ликом сей представитель тишайшей из профессий, которая к тому времени насчитывала всего три-четыре десятилетия своего развития (если, разумеется, не считать, что начатки палеонтологических сведений встречаются у древнегреческих и египетских авторов).

Наука об окаменелостях, быть может, самая удивительная из геологических дисциплин, хотя в их ряду рассматривается как вспомогательная. По остаткам растений и животных геолог воссоздает условия и время образования пласта (и Карпинский впоследствии достиг изощренного мастерства в этом деле). Даже и эта вспомогательная функция полна очарования! Сколь же притягательна сама по себе и полна поэзии, подчас невнятной, юная отрасль знания, сколько загадок она задает! Своим истоком она упирается в тайну тайн — рождения жизни в мертвой воде океана; но если ученые других специальностей об этой проблеме рассуждают абстрактно — иное дело палеонтолог.

Разве это не поразительная загадка, поражающая и своей, так сказать, фактурой, но еще более некой красотой загадочности? Это довольно неловко звучит, но, кажется, выражает особенность палеонтологических тайн, которые всю жизнь с такой силой влекли к себе Карпинского. Впрочем, мы забегаем вперед. Пока это влечение только зарождается. Мы не можем быть уверены, что именно об этом беседовали престарелый профессор и молодой адъюнкт кафедры геогнозии, загруженный петрографическими исследованиями, имевшими, как известно, весьма отдаленное отношение к окаменелой фауне и флоре.

В начале главы мы сказали, что он почти каждый вечер проводит у Ерофеева; ухватимся за оговорку — действительно почти, но далеко не каждый вечер, иначе никак не могло бы случиться событие, к которому стремительно приближается наше повествование. Событие в высшей степени радостное и исполненное огромной важности для молодого адъюнкта, но, прежде чем поведать о нем, необходимо рассказать о некоторых дополнительных переменах, происшедших в институте (как видим, они теперь стали случаться гораздо чаще, чем раньше), в геологической службе вообще и в служебном положении нашего героя.

Начнем с последнего. Когда проводились изыскательские работы на территории Харьковской губернии, то местные власти попросили профессора Барбота де Марни осмотреть соляные источники. Своей соли губернии не хватало, ее привозили издалека медлительные чумаки. А соленые озерца там-сям попадались, да по курганам кой-где соль выступала, ее лизала скотина — вот и возникла надежда отыскать месторождение. Профессору заниматься солью было некогда, он передал просьбу своему помощнику. Карпинский осмотрел выходы, нанес на карту, произвел подсчеты и, вернувшись домой, написал статью «О возможности открытия каменной соли в Харьковской губернии». Каково происхождение соляных источников, задает вопрос автор. Они не могут быть юрского возраста. Древнее. Приводятся косвенные доказательства тому. Вода Спеваковского озера пополнялась из горизонтов, расположенных ниже юрских. То же можно сказать о воде безымянного озерка близ Славянска. Вывод: накопление соли происходило (если вообще происходило!) в пермских отложениях.

Но на этом автор не останавливается. Неторопливо, скрупулезно разбираются факты, позволяющие судить, где с наибольшей вероятностью могло произойти скопление соли. Наконец обводится на карте район возможного месторождения. И еще дальше идет автор! Указывает точные координаты: бурить здесь! Это ответственное заявление, и нужно быть уверенным в себе, чтобы решиться на него.

Харьковское земство доверилось двадцатитрехлетнему рекомендателю — наняло мастеров, поставило бурение. Прогноз блистательно оправдался, скопления каменной соли обнаружены, притом в значительных размерах (их запасы разрабатываются и по сей день). Член-корреспондент АН СССР Ю.А.Жемчужников, разбирая творческий метод молодого Карпинского, пишет: «Для него характерно соединение сугубой осторожности при анализе фактов со смелостью синтезирующей мысли, а также додумывание ее до конца, до вытекающих из нее практических результатов». Верно сказано; выделим  с у г у б у ю  о с т о р о ж н о с т ь  при анализе фактов — черта как будто бы не очень свойственная начинающим ученым? Она обратила на себя внимание маститых мужей науки, им нравится в молодом коллеге солидность ученых интересов, их основательность; они допускают его в свой круг. Выше было сказано, что в служебном положении адъюнкта произошли перемены; спешим поправиться — в служебном положении нет; пока еще нет; изменилось его положение во мнении господ профессоров и академиков, чему во многом способствовало не ахти какое крупное, но уверенно сделанное открытие солевого месторождения.

Между тем перемены продолжаются. Гельмерсен подает в отставку, он стар, его место на посту директора института занимает Николай Иванович Кокшаров. Крупнотелый, осанистый, веселый, выдающийся минералог, составивший огромный свод российских минералов, он внешним своим поведением являет полный контраст предшественнику: шумлив, сыплет остротами и каламбурами; количество его друзей, приятелей не поддается исчислению. Гельмерсен же, у которого теперь развязаны руки и много свободного времени, занялся делом, нужда в котором давно ощущалась всеми и которое он дал себе зарок довести до конца. Дело это было созданием учреждения, которое объединило бы геологическую службу в России.

Для России вопрос о государственной геологической службе, ее устройстве, прерогативах, составе работников имел огромное значение. Страна остро нуждалась в сырье для промышленности. Уральские и сибирские заводчики брались даже финансировать геологические учреждения, которые проводили бы разведки с учетом их нужд; однако всем ясно было, что это не устранило бы, а усугубило хаос в поисках полезных ископаемых. Конкуренция породила бы обман и укрывательство месторождений. России не обойтись было без центра геологической службы, подчиненного исключительно правительству. Но каким должно быть центральное учреждение?

И Гельмерсен не только сам трудится над составлением проекта, но привлекает единомышленников, в частности Ерофеева и Барбота де Марни. Последний даже командируется за границу для ознакомления с постановкой геологической службы. Ерофеев пишет записку на высочайшее имя, и, хотя под ней стоит одна его подпись, несомненно, текст тщательно обсуждался с друзьями. Сам Григорий Петрович действует при дворе, стараясь использовать свои евязи. Разъезжает по городам, выступает с лекциями, доказывает необходимость распространения геологических знаний. Позволяет себе насмехаться над сановниками, клеймит их невежество по этой части. В качестве иллюстрации приводит такой анекдот. Однажды на приеме у олонецкого губернатора кто-то спросил у Григория Петровича, что он в их крае ищет.

— Уголь.

— Э, батюшка, — вмешался губернатор. — Откуда ж ему тут быть? У нас ведь все больше сосна растет...

Что же предлагают ученые в составленном ими проекте уложения? «На обязанности будет лежать исследование местностей России по назначению правительства, определение характера и степени благонадежности месторождений полезных ископаемых и составление геологической карты России, которое, очевидно, должно идти путем систематическим». Состав будущего учреждения должен быть, по их мнению, таков. Шесть старших геологов, шесть младших, один старший палеонтолог, один младший и один химик. В Совет геологического учреждения входят директор, старшие геологи, старший палеонтолог, академики императорской Академии наук, профессора Горного института и Санкт-Петербургского университета по кафедрам геологии и палеонтологии; членство в совете не обусловливалось дополнительным вознаграждением.

Поразительные, несусветно скромные требования! Но всего поразительнее, что они не могли быть выполнены в течение многих лет! Приходилось прибегать к разного рода уловкам, чтобы — не убедить, нет! — а поторопить правительство, постоянно почтительнейше напоминать ему о необходимости скорейшего осуществления столь важного для государства проекта. Пухлые папки с бумагами переносились из Горного департамента в Министерство финансов и Сенат, и ни разу правительство не отвергло ни один из вариантов проекта: просило доработать. Не то чтобы оно не понимало важности задуманного — отнюдь это не так! Но как можно было нарушить порядок прохождения дел, и тем более важных, и чем дольше оно проходило, тем важнее становилось...

В 1875 году усилиями комиссий и подкомиссий был выработан окончательный и подлежащий утверждению проект устава, но и он не был утвержден, понадобилось еще пять лет, чтобы... нет, опять-таки не утвердить, а созвать собрание петербургских геологов по согласованию и последнему рассмотрению всех пунктов.

Свидетелем всех перипетий этой борьбы — и свидетелем близким, иногда даже участником — стал Александр Карпинский, и, несомненно, это явилось для него своеобразной школой общения с административным аппаратом. Скоро он докажет, что недаром брал уроки.

А теперь перейдем к обещанному радостному событию, для чего нам понадобится представить кабинет директора Горного института с портретом государя императора, дубовым письменным столом, креслами и кожаным диваном. Входит адъюнкт кафедры геогнозии и, смущаясь и краснея, протягивает для подписи прошение.

Если бы за столом, как еще некоторое время назад, сидел Григорий Петрович Гельмерсен, событие это прошло бы малозаметно. Тот подписал бы прошение, сдержанно, но сердечно поздравил бы потухшим своим баском; с заметным усилием оторвался бы от кресла, встал... пожалуй, на этом аудиенция и закончилась бы...

Но совсем не так поступил Николай Иванович Кокшаров.

— Как?! — вскричал он. — И молчал! Ах, скромник! Господа, господа, пожалте-ка сюда!.. Какая новость!

И господа, то есть профессора и доценты, адъюнкты и кой-кто из студентов, — словом, все, кто толпился в передней, ввалились в кабинет и, увидя восторг своего директора и взглянув на бумагу, обступили Карпинского и, в свою очередь, закричали:

— Кто она? Сознавайся! Каков удалец, а?

Всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с уставом Корпуса горных инженеров, конечно, уже догадался, какое прошение подал директору зардевшийся от смущения адъюнкт. То было прошение о женитьбе. Без разрешения начальства горный офицер (хотя к тому времени такое титулование исчезло) не имел права вступить в брак. Сразу скажем, что Кокшаров не только в сей же момент подписал бумагу, но, пока возбужденные сослуживцы расспрашивали Александра Петровича, а тот, потупившись, отвечал на вопросы, подвинул к себе стопку бумаги и уже от себя написал прошение в Министерство финансов о пособии для новобрачных, «поскольку как сам господин Карпинский, так и будущая его жена не имеют никакого состояния».

— Да кто же она? — продолжали допытываться сослуживцы. — И скрывал!.. И скрывал!.. Да как же тебе удалось?..

Конечно, ничего он не скрывал. И не собирался. И будь они чуть повнимательнее, они бы, уж конечно, заметили, что стал одеваться он с некоторых пор с особой тщательностью, сшил у модного портного сюртук из тонкого сукна и жилеты. Будучи в одной из летних экспедиций, отрастил бородку, отпустил длинные волосы, а в Петербурге парикмахер соорудил красивую прическу, и во внешности Александра Петровича появилось нечто артистическое. В разговоре стал несколько рассеян. Иногда улыбался своим мыслям. Его лучистые глаза обдавали собеседника нежным и кротким светом. Он влюблен! Никакого сомнения. Ну а кто она — думается, читатель уже догадался? В уединенной трудовой жизни нашего героя, в которой о будущем скромно, но неутомимо заботились куда больше, чем о настоящем, в его холостячестве была лишь одна щелочка, сквозь которую пробивался свет женского участия... скажем больше, была лишь одна семья, в которую он хаживал, с которой сблизился и в которой только и мог составить себе представление о семейном счастье. Семья Брусницыных. От домашнего очага он ведь был оторван двенадцати лет от роду. Кадетское воспитание, марш, марш в дортуар, в классы, в столовую... а потом уральские степи и контора в Златоусте... институт да разъезды по губерниям...

Брусницыны. И прелестная Александрин, которую увидел впервые пять лет назад и которая по мере того, как росла, все чаще видела Александра и слышала о нем. О нем рассказывал брат: о его талантливости, врожденном такте, о том, как уважают его профессора, быть может, даже несколько преувеличивая заслуги своего друга в науке, — Феде льстила дружба с ним. С неизменной ласковостью встречала его мать, Татьяна Кирилловна. Александр проводил у Брусницыных все воскресенья и праздники; когда умер Павел Львович, его заботы о семье удвоились: помогал, как мог, оправиться после потери, искал репетиторов для Александрин... В известном смысле, он ее воспитывал — мечта каждого мужчины: воспитать себе невесту... И Александрин — разве она с той самой первой встречи, когда он, поклонившись мама и папа, чуточку дольше, чем положено, задержал на ней взгляд (или ей показалось?), а она, колыхнувшись в реверансе, убежала, прыснув смехом, — разве не считала она в глубине души (ни одного слова еще не было сказано — и, ох как до этого было еще далеко) свою судьбу определившейся, а себя суженой...

Та, которую называли этим милым именем, получила прекрасное образование, владела несколькими языками. Внешностью она походила — можно только удивляться этому обстоятельству, но это так — на Марию Фердинандовну в юности. В этом легко убедиться по фотографиям. Не повлияло ли это сходство на выбор Александра? Надо ли напоминать, что память и сердце его хранили одну ласку — материнскую, и самое прекрасное женское соединено было в его сознании с образом матери — и он невольно искал похожую на нее...

Рыжими чернилами запись в метрической книге о бракосочетавшихся за 1873 год. Все, что нынче осталось от торжества... Подвенечная фата, кадильный дым, снопы света из оконниц, хор... и то первое дуновение вместе, чтобы, как в народе говорится, венчальные свечи разом задувать, чтобы жить вместе и умереть вместе...

«Счет браков 51. Ноябрь девятого.

Служащий в Горном институте адъюнктом горный инженер, коллежский асессор Александр Петрович Карпинский 5-й православного исповедания первым браком.

Дочь умершего адъюнкт-профессора Императорской Академии художеств коллежского советника Павла Львова Брусницына — девица Александра Павлова, православного исповедания.

Лет жениху 27, невесте 18.

Поручители. По жениху: дворянин Долгополов и Лейб-Гвардии Финляндского полка прапорщик Владимир Петрович Деви. По невесте: 2-й Конно-артиллерийской бригады поручик Николай Михайлович Севрин и потомственный дворянин Виктор Васильевич Чепурин».

Кто они, Чепурин, Долгополов, Севрин? Выяснить не удалось. Деви — фамилия, известная в русском горном деле: семья эта дала несколько поколений инженеров. Владимир Петрович пошел, как видно, по военной части... Финляндский полк квартировал неподалеку от Горного института, и офицеры дружили с преподавателями.

Венчались в церкви при Горном институте.

Кокшаров не только исхлопотал единовременное пособие, но и предоставил молодым квартиру при институте, обставленную казенной мебелью.

Минуло всего несколько месяцев, а Александр Петрович уже засобирался в дорогу. Как, поди, и трогательно, и радостно-грустно было от того, что его баулы и сумки укладывают женские руки. Наверное, он мог бы в тот год и не ездить, начальство не препятствовало бы, а, понимающе улыбаясь, разрешило бы провести лето на даче, но ведь он был натуралист, и, кроме дел и утех человеческих, его манил мир камня, неведомый, молчаливый, вечный... Пути его пролегали на сей раз по Волынской губернии. Николай Павлович вскоре занемог, и завершал маршруты Александр Петрович один. В отчете, им написанном и представленном за двумя фамилиями, изложение ведется то от «мы», то от «я», без всяких переходов. «Мы сделали по проселочной дороге экскурсию на северо-западо-запад к деревне Пельче, где ломался песчаник, который очень ценится и идет на подферменный камень под мосты». А немного ниже: «Из Житомира я совершил поездку на север, в страну бывших древлян, в страну Ольги и Игоря, словом — в Овручское Полесье... Ближайшей целью был осмотр розовых кварцитов...» и так далее. Несколько необычное сочетание делового стиля с лирической приподнятостью...

 

Глава 7

Артинский ярус

С неспешной предназначенностью — как все, что совершалось в жизни этого человека, — наступил момент, когда он снова мог вернуться к прерванным когда-то, точнее, на время терпеливо отложенным, исследованиям геологии Урала. Он знал, что этот момент наступит, готовился к нему, искал встреч с людьми, приезжавшими с Урала, копил научные сведения, оттуда поступающие. И вот он настал. Контракты на изыскательские работы по линиям железных дорог были исполнены, новых Барбот де Марни не заключил, да и положение самого Александра Петровича в институте теперь сильно изменилось — он волен был выбирать себе темы.

Конечно, нисколько он от себя не скрывал, возвращаясь в родные места, что затевает дело неспешное, огромное, многолетнее. Одной экспедицией Урал не покроешь. И десятком тоже. А познание Урала — ключевое для всей геологии и для всей России. Богатства его несметны. Разумеется, никто не мог бы его командировать для изучения недр Урала вообще (хотя сам он перед собою такую тайную цель и поставил) — у него было конкретное задание от Министерства государственных имуществ разведать угленосные слои на восточной окраине Урала. Под начало его передавались две поисковые партии; одну из них возглавил его шурин Ф.П.Брусницын, другую Ф.Ю.Гебауэр, горный инженер. Но быстро и со свойственной ему аккуратностью наладив работу, Карпинский надолго оставляет своих подопечных, совершает далекие и длительные экскурсии.

Мы можем судить о том по его отчетам. «Я имел возможность, — пишет он, — оставлять на некоторое время эти работы во вполне надежных руках и расширять геологические исследования за пределы порученного мне района между реками Нейвой и Синарой. В последующие годы удалось распространить на тех же основаниях геологические исследования на обширную область восточного склона Урала, связав почти неизвестный тогда район с хорошо исследованною областью Южного Урала».

Возобновившиеся уральские маршруты продолжаются пятнадцать лет кряду. Пятнадцать лет каждое лето путешествует он по Уралу: переваливает через кряжи, пробирается через болота, блуждает в лесах. Жизнь поделилась на зимнюю и летнюю: обо половины несхожи. И частенько на каком-нибудь званом обеде (в зимнюю пору) вдруг застывает он, вспомнив о скромной трапезе под звон комаров на берегу озера, у костра, проводник шевелит носком сапога головешки и зовет: «Хлебай, Петрович!» А летом, укрывшись в шалашике, наспех собранном, вдруг припомнит зал консерватории, гаснущие люстры, ту минуту перед началом концерта, когда дирижер еще медлит с выходом, а свет уже погас, темнота, и из оркестра вдруг выкатывается беспорядочно-обрывчатая жалоба валторны... Жизнь раздвоилась и вместе с тем приобрела новую цельность, насыщенную полноту, будто удовлетворилась тайная потребность его натуры в добывании истины трудом, через физические усилия, через непременную и благодетельную усталость...

Первая и по объему значительная публикация, посвященная геологии Урала, появилась уже через год после возобновления уральских маршрутов; в дальнейшем они появлялись регулярно. И эта первая уже настолько зрелая, что не оставляет сомнений — исподволь он всегда готовился к изучению этого сложнейшего региона. А вскоре ему посчастливилось совершить открытие, которое во многом предопределило дальнейшее изучение и освоение Урала. Близ Артынского завода, что в Оренбургской губернии, Александр Петрович, лазая по скалам, собрал множество остатков ископаемых животных; иные из них относились к видам, существовавшим в пермский период, иные в карбоне. Это две разные системы с разной фауной; между ними, по тогдашним воззрениям, должна пролегать межа. Анализ, проведенный Карпинским, показал, что все найденные им окаменелости — здешние, не принесены извне. Между тем несколько родов трилобитов, селяхии и некоторые аммонеи древнее рядом с ними захороненных других морских существ. Явление это и ранее было известно и не находило объяснения; ученые датировали слои то пермским возрастом, то карбоновым.

Карпинский подошел к загадочному явлению по-новому: «Чтобы решить вопрос... припомним тот закон, на важность которого, если не ошибаюсь, впервые обратил внимание Лейель. По этому закону, чем совершеннее организация вида, тем меньше геологический период его существования». Ориентируясь на это теоретическое положение, он рассматривает данные петрографического анализа; вкупе с палеонтологическими они «заставляют считать последнюю (т.е. песчаниковую пачку пород, в которой и обнаружены окаменелости. — Я.К.) членом, связующим каменноугольную и пермскую системы».

Итак, в чем же суть открытия? Карпинским провозглашается  п е р е х о д н ы й  х а р а к т е р  с л о е в; они не принадлежат ни к какой системе целиком. Он берет на себя даже смелость утверждать, что этого открытия следовало ожидать, исходя из чисто теоретических воззрений. «Существование в России подобной переходной группы осадков можно было с вероятностью предполагать и ранее, на основании общего хода событий и геологической истории этой страны». А за границей существуют подобные образования? Да. «Например, осадки, наблюдавшиеся в штате Небраска, отложения, недавно точным образом исследованные в Южных Альпах, равно как и пласты, составляющие в Богемии переходное образование между продуктивной формацией и мертвым красным лежнем». Неважно, что воочию ни одного из перечисленных объектов он не видел, это не мешает ему, освоив литературу, поспорить с английскими коллегами и попытаться доказать, что некие отложения в Индии, близ Пенджаба, тоже следует считать переходными. Как же! О том свидетельствует англичанами же составленный список фауны. Универсальных границ между системами нет, они искусственные. На каких теоретических воззрениях основывался Карпинский? Ясно, что на эволюционном учении Дарвина. И в этом смысле доказательное установление переходности сыграло огромную роль.

«Для... песчаниковой группы... я предлагаю название Артинского яруса по имени той местности, в которой эти осадки были прежде всего изучены».

Артинский ярус скоро стал знаменит; принцип «переходности слоев», с помощью которого он был выделен, получил мировое признание и был положен, как пишет профессор Л.С.Либрович, «в основу дальнейшего изучения соответствующих отложений и фаун в различных странах». «Кроме того, — замечает толкователь уральских работ Карпинского, — эти исследования сыграли существенную роль в деле внедрения в геологические науки идей эволюции». «Здесь перед нами своеобразная попытка, — соглашается с ним профессор Б.Л.Личков, — применить эволюционную идею к разграничению геологических периодов и систем, выявить и доказать непрерывность геологической истории».

Если мы забежим на полвека вперед, то станем свидетелями новой вспышки интереса и новой волны публикаций, связанных с артинским ярусом. Дело в том, что появились сведения о его нефтеносности; впоследствии они подтвердились. Прошло еще несколько лет, и дискуссия вспыхнула с новой силой: нашлись ученые, которые стали оспаривать — и весьма ожесточенно — саму правомерность выделения яруса как генетической единицы; однако их нападки были отведены. Все это лишний раз свидетельствует о том, сколь интересное природное образование удалось открыть и описать Карпинскому в 1878 году. Он продолжал сбор фаунистического материала, это дало ему возможность создать одну из прекрасных его палеонтологических монографий; мы разберем ее в соответствующем месте.

Артинский ярус лишь один из геологических элементов Урала, и, естественно, Карпинский не мог замкнуться на его изучении. Возможно, Александр Петрович не сразу понял принципиального значения сделанного им открытия именно в силу грандиозности поставленных перед собой задач (в самом деле: всего лишь один ярус, а сколько их предстоит изучить) и только на склоне лет признал: «Самым важным результатом я считаю установление артинского яруса и выяснение филогении филума пролеканитид, начиная от верхнедевонских слоев последовательно до триаса». (Тут он говорит об установленной им связи между индивидуальным развитием особи и развитием рода в одной из групп ископаемых моллюсков.)

Свои усилия он теперь сосредоточивает на изучении восточного склона Урала. К тому влекли и практические потребности — каменноугольные пласты, разведку которых он вел, развиты на восточном склоне, но не меньший интерес представляла и теоретическая сторона дела. «Хотя в большинстве горных кряжей, — писал Карпинский, — замечаются некоторые особенности их противоположных склонов, но редко различие это достигает такой степени, как в Уральском кряже, западный и восточный склоны которого являются весьма различными как в геологическом, так и в орографическом отношении».

Они действительно очень разные, западный и восточный склоны одного хребта. Даже реки текут здесь по-разному. Те, что стекают с запада, бегут по продольным долинам, параллельно хребту, особенно в верхнем своем течении, те, что с востока, берут широтное направление. На западном склоне озера редки, а на восточном «встречаются тысячами, в таком изобилии, какое вообще наблюдается довольно редко». Отроги западного склона сложены осадочными породами или метаморфическими сланцами, на востоке же, наоборот, осадочных пород мало, все больше изверженных. Своеобразны третичные осадки, распространенные по восточной стороне, на западе их вовсе нет, зато здесь в изобилии находят пермские и триасовые, которых нет на востоке. И так далее. В связи с этим и минеральные скопления очень разнятся: на востоке месторождения магнитного железняка, коренное золото и медь, хромистый железняк — залежи штокообразные и жильные; на западе месторождения пластовые — каменный уголь, медистые песчаники, красные и бурые железняки.

Карпинский принимается за составление сводной геологической карты Восточного Урала и, реконструируя геологическое прошлое, берется за объяснение разительного несоответствия между востоком и западом. (Вопрос этот не получил полного объяснения по сей день.) Попутно Карпинский проводит весьма цепные наблюдения. Со времен Гумбольдта считалось, что гора Юрма (на Среднем Урале) — некий горный узел, от него Урал расходится на три ветви. Каршгаский исправляет ошибку, показывает, что никакого «узла» не существует. Далее он находит прежде неизвестные верхнедевонские отложения (на Южном Урале), возраст доказывает безукоризненным анализом палеонтологических; остатков. Выясняет соотношения найденных им пород с соседствующими отложениями. Составляет полный разрез каменноугольных отложений.

...Шли годы, по весне Александра Павловна упаковывала дорожные сумки. Поезда до Москвы стали ходить на три часа быстрее; от Екатеринбурга до Перми проложили железную дорогу. В Екатеринбурге по-прежнему жили мать Александра Петровича и его сестра, рано овдовевшая. Александр Петрович ежегодно гостил у них. У него теперь было четверо детей: дочери Евгения, Марина, Александра и сын Коля, мальчик одаренный и необычно раннего развития. Но прожил он недолго. Внезапно заболел и умер. Рассказывали, что Александр Петрович поседел, пока — извещенный телеграммой — добирался из экспедиции домой. Не годами седеют, а горем...

Прежде чем самому отправиться по весне, надо было отвезти семью на дачу — ее снимали тогда в Лахте, да наказать, куда в каком месяце слать письма. Он берег их в походе, потом терялись. Его письма тоже не берегли — наверное, потому, что он сам ими не дорожил; зачем? Научных рукописей, переписанных его женой, сохранилось больше, чем ее писем. Но там, вдалеке, он ждал их с нетерпением, беспокойством. От нее, от детей...

«Милый дорогой папа, — старательно выводила дочурка, — скоро две недели, как ты уехал, а мне кажется, что я целый год тебя не видела. Сегодня мы купались, погода хорошая, а то с девятого числа была такая погода, что Таня, Коля и Маня были в саду в шубах.

Без тебя мы ни разу не ходили к замку. В Троицу у нас был Пузя. Мы с мамой ходили на берег купаться, поймали 13 колюшек и одну корюшку живую, а Коля ее выпустил.

Другое письмо я напишу по-французски.

Любящая тебя Женни Карпинская».

У Женни большие способности к языкам; она пишет папе по-французски, вставляя английские фразы.

Отец отвечал ей по-русски рисованными крупными буквами, чтобы она по его письму могла учить читать младших сестер.

«Скоро я поеду домой. В Екатеринбург поеду в коляске. Там куплю своим деткам игрушки и шишки. Потом в вагоне в Пермь. Оттуда на пароходе в Нижний, а после в Москву и Петербург по железной дороге».

 

Глава 8

Слава молодая

4 апреля 1877 года из Вены на имя директора Горного института пришла телеграмма на немецком языке; Кокшаров бегло на нее взглянул и откинулся на спинку кресла. Сообщалось, что Барбот де Марни скоропостижно скончался в номере венской гостиницы. Неделю назад по предписанию врачей он выехал в Ниццу. В Вене его встречали коллеги; со многими был знаком и переписывался долгие годы; в ночь с 3 на 4 апреля они засиделись в его номере, обсуждая геологические новости...

Через несколько дней привезли цинковый гроб; все удивлялись его небольшим размерам. При жизни малорослость Николая Павловича скрашивалась подвижностью, напористостью; вдруг сослуживцы с болью и даже недоумением осознали, что он был вовсе не стар. Всего сорок шесть лет. А успел объездить Урал и Калмыцкую степь, о которой составил первый геологический очерк, Галицию, Подолию, северные губернии. Удостоен премий и медалей от научных обществ. Имел звание почетного доктора Санкт-Петербургского университета. При жизни разное говорили: ходили слухи, что брал подряды от частных фирм (что для государственного служащего считалось некорректным). Но сейчас все это забылось. Поминали добром; сожалели, что оборвались его начинания; он готовил к печати сразу три, как он сам считал, главнейшие свои сочинения: об Олонецком крае, об Арало-Каспийской низменности и о геологическом строении Европейской России. Не успел...

Отпевали в институтской церкви, а хоронили на Смоленском кладбище, где Горному принадлежал большой участок.

Смолоду Николай Павлович приохотился собирать книги; теперь вдова дарила богатую библиотеку кафедре, которой он заведовал; Карпинскому поручили, прежде чем перевозить, привести в порядок. Ему же поручили написать некролог и огласить на заседании Минералогического общества. Мог ли он тогда знать, что это первый из некрологов, которые придется ему за свою жизнь составить (более трехсот!) и о каждом из покойных своих учителей, сверстников, коллег, учеников и учеников своих учеников он скажет верное слово и найдет верную оценку их труду.

Вот и в этом, первом из написанных им некрологов он вспомнил то, что всеми было уже забыто, — что Николай Павлович в юности сотрудничал в «Современнике». Некрасову нравились его обзоры новейших теорий происхождения и строения Земли, они способствовали распространению положительных знаний в России. Перейдя же к научным трактатам и публичным выступлениям Барбота де Марни, Карпинский особо остановился на тех их качествах, которые, вероятно, хотел бы перенять и выработать у себя:

«Язык их ясен, прост и точен, без всяких лишних слов. Несмотря на такую сжатость изложения, он плавен и легок в чтении. О лекциях его в Горном институте я, как ученик Николая Павловича, могу сказать, что они отличались строгою научностью, систематичностью, редким умением разграничивать наиболее существенное от фактов и явлений сравнительно меньшего значения; к достоинствам же изложения должно отнести простоту, ясность и в особенности точность определений».

После смерти Барбота де Марни встал вопрос о том, кто займет должность заведующего кафедрой. Впрочем, сомневался ли кто, что выбор падет на Александра Петровича? По сути, он исполнял обязанности заведующего уже несколько лет. Замещал Николая Павловича, когда тот болел или отлучался. Вел курсы исторической геологии и петрографии. Студенты выпустили — поскольку учебника не было — литографированным изданием его «Описание главнейших горных пород» (408 страниц — объем немалый). Утверждение в должности произошло всего через месяц — 7 мая 1877 года. На первом же экзамене Карпинский появился в сюртуке с бархатным воротничком, золотыми пуговицами, золотыми нашивками на манжетах, при шпаге — так полагалось профессорам; в этом одеянии он и будет являться на экзамены всегда теперь (и принимать их, надо сказать, с редкой снисходительностью). Академик А.М.Павлов в своих «Воспоминаниях металлурга» говорит, что у него можно было  в ы п р о с и т ь  нужный балл. Иногда он записывался на экзамен по богословию вторым экзаменатором единственно для того только, чтобы выручать студентов, отношение которых к предмету было пренебрежительное. Если батюшка ставил «два» или «три», то второй экзаменатор «четыре» или «пять», а в среднем выходил приличный балл.

Судьба берегла его от волнений и завистливых хлопот; быть может, чувство зависти было даже неведомо ему; он мог повторить о себе пушкинские слова: «Блажен, кто званий и чинов спокойно в очередь дождался». Но если бы — попробуем решиться на предположение — его обошли и кто-либо другой занял место, предназначенное ему, — что тогда? Скорее всего продолжал бы работать и дожидаться своего часа «спокойно в очередь» и в полной уверенности, что дождется...

Таков Карпинский!

Однако продолжим изложение событий.

В Петербург возвратился Геннадий Данилович Романовский. Давненько его не было, но вопроса «где пропадал?» никто не задавал — знали! Исполнилась его мечта, побывал он в Туркестане! И до Тянь-Шаньских хребтов добрался, и в долинах бродил, и под солнцем пожарился в Голодной степи... Но исполнилась ли другая мечта, доказал ли, что между Уралом и Тань-Шанем существует связь? Увы, орешек оказался покрепче, чем раньше предполагал. Доставил огромную коллекцию камней и к разбору ее привлек кого же? Бывшего подопечного. Александр Петрович составил обстоятельный петрографический обзор «Определение и описание некоторых главнейших горных пород Туркестанского края», который в виде отдельной главы (с указанием авторства Карпинского) Романовский поместил в книге «Геологический и палеонтологический обзор северо-западного Тянь-Шаня и юго-восточной части Туранской низменности» — книге, которая положила начало научному освоению дотоле совершенно не исследованного края.

Романовский был приглашен преподавать в Горный институт.

Александр Петрович исподволь начинает увлекаться новой темой, необычной не только для него, но и для всех, похоже, геологов его времени и вообще могущей быть исполненной всего, быть может, один раз в истории данной научной дисциплины.

Александра Петровича ждал здесь неожиданный блестящий успех, принесший ему международную известность и признательность.

Геология наука  п л а н е т а р н а я.  И потому геологи всегда стремились к общению друг с другом. В конце 60-х — начале 70-х годов международные встречи начинают происходить регулярно. И чем чаще встречаются геологи разных стран, тем яснее, насущней становится для них необходимость создания специального мирового форума, на котором они могли бы обсуждать сложные, важные и актуальные проблемы своей науки, притом такого, который мог бы общение ученых сделать постоянным, периодически собирая их, а в перерывах публикуя труды.

Наконец в Париже в 1878 году собрался I Международный геологический конгресс. Тут-то и выяснилось, что не та беда, что геологи разных национальностей разговаривают на разных языках — они без труда понимают друг друга; беда в том, что нет общего языка науки. Геологи разных стран пользуются разными знаками для обозначения одних и тех же отложений, и, следовательно, невозможно соотнести, увязать между собой карты и стратиграфические колонки (чертежи напластований в их временной последовательности). А отсюда невозможно представить даже в общих чертах историю планеты как геологического тела. Возникла необходимость в самом срочном порядке составить для всех обязательную систему геологических обозначений, то есть выработать общую знаковую систему и общие наименования для геологических единиц.

Постановлено было собраться через три года и рассмотреть готовые к тому времени проекты.

И геологи разных стран принимаются за работу.

Русскую геологию на первом конгрессе представляли Иностранцев, Гельмерсен и Мёллер. Вернувшись домой, они предпринимают попытки создать «геологический язык»: каждый работает сам по себе, но время от времени у кого-нибудь сходятся и обмениваются мнениями. Но, видно, ничего толкового не получалось. Мы не знаем, в какой момент этой проблемой заинтересовался Карпинский — ведь он и без того очень загружен! Обрабатывает обширный и все время пополняющийся уральский материал, читает лекции, издает учебники. Наконец, работа на кафедре отнимает много времени. И все же принимается еще и за эту тему.

И решает ее с необыкновенной легкостью! Первые же эскизы, которые показывает своим старшим коллегам, получают их, полное одобрение, и один за другим они складывают оружие. Они отходят от темы. Он продолжает разрабатывать ее один.

И вот наступает 1881 год. Русская делегация отправляется в Болонью на II конгресс: в ее состав включен Карпинский. Делегацию приветливо встречают, возят на экскурсии по городу, показывают дворцы, палаццо с причудливыми башнями, зубчатыми стенами... Карпинский охотно участвует в экскурсиях, посещает Академию художеств с ее прекрасной коллекцией старых итальянских мастеров, любуется «Святой Цецилией» Рафаэля...

26 сентября открытие конгресса в здании Болонского университета, который готовится отметить свое тысячелетие. На другой день начинают работать подкомиссии по унификации геологических обозначений и геологической номенклатуры. Карпинский выступает с докладами и в той и в другой. 2 октября конгресс закрывается, а 5-го объявляются итоги конкурса. Три проекта удостоены премий — Карпинского, французского ученого Малляра и швейцарца Гейма.

Проходит еще некоторое время, и становится известным, что в основу сводной таблицы номенклатур положен проект Карпинского.

Номенклатурой этой геологи пользуются до сих пор.

В Болонье Александр Петрович познакомился и установил дружеские отношения с учеными разных стран. Вскоре завязалась обширная переписка, он поддерживал ее до конца жизни.

Обретя свой «язык», геологи могли приступить к созданию международной геологической карты.

 

Глава 9

Геологический комитет

Однако в России по-прежнему не существовало организации, которая руководила бы таким сложным делом, как картирование. Картировались отдельные районы в зависимости от надобности в том; единых принципов не было, не было должной проверки, тем более государственного надзора. И снова выплыло название «Геологический комитет»... Теперь появилась как бы внешняя побудительная причина к его созданию. Россия должна была внести свою лепту в создание европейской геологической карты.

И снова престарелый генерал Гельмерсен зачастил на Сенатскую площадь в Министерство государственных имуществ; и вновь там попросили представить проект будущего учреждения, каковой немедленно и был представлен, поскольку всегда находился в портфеле Григория Петровича. Оказывается, он с ним никогда и не расставался; время от времени вынимал, перечитывал, вносил поправки. И вновь, как в прошлые годы, курьеры принялись носить проект по этажам и кабинетам министерства, и на заглавном листе стали появляться резолюции и витиеватые росписи; когда же в самом важном и высоком кабинете эти резолюции разобрали, то оказалось, что все они носят одобрительный характер. Поверх прежних резолюций появилась еще одна, самая важная и витиеватая, однако мы слишком поторопились бы, решив, что это последняя. Курьер отнес проект к писарям, и те его переписали во многих экземплярах, после чего другие курьеры, взяв каждый по экземпляру, посетили квартиры геологов и чиновных лиц, причастных к геологии, и пригласили принять участие в совещании по обсуждению проекта, экземпляр коего прилагался к приглашению.

Созывалось, так сказать, учредительное собрание.

Оно собралось и принялось обсуждать проект пункт за пунктом. На трибуну выходили ораторы, но, сколько ни старались они, ни одного дополнения, исправления или изменения ни в один из пунктов внести не смогли. Проект был безупречен.

И тогда он был направлен на высочайшее утверждение; его повез сам министр. И появилась еще одна наиважнейшая и витиеватейшая подпись, после чего все поняли: свершилось. Геологический комитет учрежден!

Видно, приспел его час появиться на свет!

15 марта 1882 года вошло в историю русской геологической службы как знаменательная дата. В этот день состоялось первое заседание Геологического комитета. Дирекция Горного института любезно предоставила две комнаты в левом крыле. Сюда и пришли члены Присутствия, списки коих были утверждены Министерством государственных имуществ без распределения по должностям. Это им самим предстояло выяснить. За исключением Гельмерсена. Накануне он получил уведомление о назначении его директором. Против этого, разумеется, никто возражать не стал. Мы, наверное, не погрешим против истины, если скажем, что Григорий Петрович был счастлив. Он отдал делу создания Комитета столько сил, столько лет ждал этого часа...

Он сидел в центре стола, счастье его было видно всем, и оно было тихим, умиротворенным и задумчивым. По правую руку от него сел Ерофеев. Усы его грозно вздувались, и он сердито вытирал лоб; чем торжественней было на душе у него, тем свирепей и непреклонней оглядывали пространство поверх голов и стен его узкие степные глаза; по виду он был чем-то недоволен. Его соседом справа был профессор Мёллер, палеонтолог; к его консультации прибегал Александр Петрович, когда нуждался в уточнении видов уральских ископаемых животных. Через несколько лет Мёллер станет директором Горного института. Мёллер бесстрастен, высок, сух, деловит и молчалив; он не выказывает нетерпения. Напротив, профессор Романовский шумно торопит: пора начинать! Кого ждем? В последнее время Геннадий Данилович прихварывает, и присущее ему благодушие все чаще его покидает; порою он желчен и раздражителен.

Чуточку отстранясь и вроде своим кружком сидят Кокшаров, Еремеев и Иностранцев; тут царит другое настроение. Веселый Николай Иванович успел рассказать анекдот из светской жизни. Павел Владимирович рассмеялся, быть может, чуть раньше времени. Иностранцев, университетский профессор, постукивает папироской о коробку, молчаливо испрашивая разрешения закурить; он слушал Кокшарова вежливо, но с едва заметной усмешкой. Итак, все в сборе. Но где же наш герой? Он скромно примостился с краю стола; по возрасту ведь он самый молодой здесь... Григорий Петрович прокашлялся... Воцарилось молчание, и он объявил первое заседание Присутствия открытым.

Тут произошла маленькая заминка. В каждом заседании, особенно первом, кроме председателя, необходим и секретарь, дабы занести на бумагу речи, которыми соблаговолят обменяться присутствующие; того требует история, таковы наконец требования порядка. Само собой, никто бы не посмел назвать обязанности секретаря хоть сколько-нибудь унизительными, но вместе с тем нельзя отказать им в некоторой обременительности. Только успевай записывать, что говорят другие, а уж самому выступить — о таковой чести (на первом-то заседании!) мечтали, наверное, все — и не помышляй! Заминка грозила перерасти в замешательство, но тут из того угла, в котором примостился наш герой, послышалось некое движение, тихое и уверенное. Все взоры обратились туда. Не произнеся ни слова, Александр Петрович подвинул к себе стопку бумаги и стаканчик с очиненными карандашами. И первый в истории протокол первого заседания Комитета (и многих последующих, надобно отметить) писан рукой Карпинского.

Главное, что предстояло обсудить собравшимся, был весьма деликатный вопрос: заполнение штатных должностей, избрание из числа присутствующих известного количества старших и младших геологов. По уставу, должность в Геолкоме можно было совмещать с исполнением обязанностей в университете, институте или любом другом государственном учреждении. Иными словами, любой академик или профессор, став штатным сотрудником комитета, получал солидную надбавку к жалованию. Ничего удивительного и зазорного не было бы, если бы между претендентами развернулась борьба. Григорий Петрович раздал заготовленные бюллетени: на них выписаны были фамилии баллотировавшихся; в старшие геологи баллотировались девять человек. «Господа, урна в соседней комнате, соблаговолите пройти и опустить...» Однако не успел председатель объявить, что кандидатов 9 на 3 места, профессора Романовский, Еремеев и Иностранцев попросили снять их кандидатуры: они согласны работать в Комитете без всякого вознаграждения. Их фамилии были вычеркнуты, и уж некоторые избиратели потянулись к урнам, но тут встали Шмидт и Докучаев. Оба большие знаменитости, первый академик, стратиграф, второй почвовед, профессор. Они тоже просят не считать их в числе претендентов.

Теперь оставалось всего четверо баллотирующихся, и с выборами было покончено в пять минут. В старшие геологи прошли Карпинский, Мушкетов и Никитин. В младшие — Домгер, Краснопольский, Чернышев.

Когда волнение улеглось, председатель зачитал  в ы с о ч а й ш у ю  волю, то есть документ, излагающий, что же Геологическому комитету согласно мнению государя императора надлежало исполнять. А выражалась высочайшая воля в следующем: 1. Систематическое исследование геологического строения территории России. 2. Составление и издание подробной геологической карты. 3. Собирание систематической коллекции горных пород и минералов. 4. Содействие другим ведомствам, а также частным лицам по всем вопросам геологии.

Программа обширная. Геологическое исследование территории России! Но три старших геолога и три младших вкупе с членами Присутствия не унывают. Еще раз поздравив друг друга с началом работы, они расходятся по домам...

Да простит нас читатель, но последующие три года деятельности Геолкома мы обозрим бегло — и не потому, что это были плохие годы — нет! Но они имеют скорее отношение к истории указанного учреждения, нежели к биографии Карпинского. Геолком ведет изыскания по линиям проектируемых железных дорог. Домгер вдоль трассы Екатерининской дороги. Шмидт на Псковско-Рижском направлении, а Никитин на Гомель-Брянском.

О создании Геолкома и о его программе широко известили газеты, и вскоре в адрес Комитета начали поступать предложения от частных фирм. Иркутские золотопромышленники изъявили готовность на свои средства содержать отделение Геолкома; тот запросил мнение Восточно-Сибирского отделения Императорского Географического общества. Завязалась переписка; она тянулась несколько лет. Все же Геолком уклонился от сомнительной чести отдать на содержание промышленникам филиал (хотя в таковом очень нуждался и впоследствии стремился к учреждению своих отделений по всей стране). Научной работе нужна свобода.

Геолком приступает к созданию  н а у ч н о г о  плана изучения страны. Проект плана предается гласности, окончательная редакция утверждается Присутствием 4 апреля 1883 года. Масштаб для составления геологической карты принимается десятиверстный: при общей обзорности он довольно подробен. Кроме того, к нему имелась топографическая основа — в таком масштабе была составлена карта Генерального штаба армии. Для составления же десятиверстной карты вся территория Европейской части, картирование которой предполагалось в первую очередь, делилась на девять регионов: Балтийский, Днепровский, Волго-Донской, Крымско-Кавказский и другие.

Земли империи классифицируются по степени изученности; необходимо ясно представить уровень геологических знаний по той или другой губернии. Карпинский чертит карту изученности Европейской части; он же вместе с Никитиным сочиняет особую инструкцию для лиц, «командируемых Геолкомом для систематического исследования строения России и составления ее геологической карты». Очень важный документ! Он ликвидирует разнобой в изыскательских работах; это нечто вроде государственного стандарта.

Издание инструкции тем более своевременно, что многие частновладельцы ведут самовольные изыскания по своей земле и из-за неумелости портят залежи.

Словом, деятельность Геолкома развертывается все более широко. И на фоне кипучей и молодой этой деятельности становится явственнее старческая немощь директора. Он часто болел, пропускал заседания. То бы еще не беда. Беда в том заключалась, что он все забывал. Ему подавали протокол предыдущего заседания (старательно переписанный неким молодым профессором), он кивал: «Да, да, верно. Надо переговорить с таким-то, съездить к такому-то...» И забывал...

И однажды он попросил минутку внимания и обратился к подчиненным с недлинной речью: «Дорогие и снисходительные коллеги мои! Если бы я за всю свою жизнь одно бы только то и сделал, что создал сей славный Комитет, то имел бы надежду в душе, что отечество признает жизнь мою ненапрасной. А теперь я стар. Я устал. И нынче подал я министру, прошение об отставке. Оно принято. Так что великодушно извините меня и прощайте». Весьма возможно, что и не такие слова произнес Григорий Петрович, но смысл был таков. Гельмерсен удалился на покой.

Место его занял Ерофеев.

К сожалению, совсем ненадолго. Так что сотрудники не успели толком разобраться, каков новый начальник. Морозным январским днем 1885 года в кабинет Карпинского при кафедре вбежал Чернышев: «Скорее... Александр Петрович, с нашим плохо...» С Ерофеевым случился удар.

На другой день он скончался, не приходя в сознание.

Санкт-Петербургское общество естествоиспытателей посвятило ближайшее свое заседание памяти Ерофеева; Карпинского как близко его знавшего попросили зачитать некролог.

4 февраля 1885 года, не пережив и месяца своего друга и преемника на директорском посту, умер Гельмерсен; он не столько болел (конечно, врачи находили у него разные хвори и лечили их), сколько угасал, вполне сознавая это.

Геолком почел нужным посвятить его памяти специальное заседание; Карпинский опять-таки спешно написал некролог. В нем отмечалось так всех умилившее и поразившее мужество Григория Петровича перед лицом смерти и в этой связи припоминалась трагическая история, случившаяся с Гельмерсеном десять лет назад. За три дня до юбилея по поводу 50-летия научной деятельности пропал его сын; накануне юбилея подтвердились наихудшие опасения: утонул, купаясь в реке. Отменять празднование было поздно; наутро явились поздравители. И Гельмерсен, как пишет Карпинский, «вынужден был принимать их в таком состоянии...».

Чтобы уж покончить с темой «ранних» некрологов Александра Петровича, придется коснуться еще одного. Как помнит читатель, в числе младших геологов Геолкома был Домгер, всего тридцати лет от роду. За три года Валериан Александрович завершил интересное исследование стратиграфии девонских отложений. «Еще 8 января 1885 года совершенно здоровый, веселый и бодрый занимался до позднего вечера и был доволен успешным ходом работы, но подкравшаяся ночью мучительная болезнь не пощадила этого полного сил и надежд 33-летнего человека, и в 7 часов утра Валериана Александровича не стало...»

Таким образом, в Геолкоме оказались вакантными сразу две должности из восьми: директора и младшего геолога. На последнюю предложили баллотироваться Александру Октавиановичу Михальскому, делопроизводителю и консерватору; он прошел единогласно (освободив соответственно свое место). С должностью директора было сложнее; в министерстве и Горном департаменте обсуждали разные кандидатуры. В конце концов выбор пал на Александра Петровича. 25 февраля 1885 года последовало высочайшее утверждение его в этой должности.

На должность же делопроизводителя новый директор сразу же пригласил молодого человека, два года назад блестяще закончившего Горный институт, но не пожелавшего по каким-то своим соображениям уезжать из Петербурга — Евграфа Федорова. Тот охотно согласился — никак не мог сыскать себе службы — и счел 1885 год необыкновенно для себя удачным. Ведь в этом году после долгих мытарств ему удалось пробить в печать свою книгу «Начала учения о фигурах».

Пройдет немного лет, и эту книгу назовут великим математическим сочинением и поставят в один ряд с творениями Эвклида и Лобачевского.

Таким образом, в составе Геолкома собралось подлинное созвездие талантов. С приходом Карпинского на пост директора начался расцвет этого необыкновенного учреждения.

 

Глава 10

Русская геологическая школа

Работа, проделанная Геологическим комитетом, так велика, что, обозревая ее, забываешь о смехотворном, анекдотически крохотном штате его сотрудников и мизерном годовом бюджете в 30 тысяч рублей. Деятельности Геолкома посвящены солидные научно-исторические исследования, немалое количество статей, не говоря уже о бесчисленных упоминаниях, о разного рода публикациях; история этого учреждения, по сути, не прерывается по сей день, поскольку Геолком послужил основанием разветвленной сети геологической службы в нашей стране. Но с самого начала он становится средоточием геологической мысли, геологической науки — да и могло ли быть иначе? Одно составление геологической карты Европейской России, оставаясь, как само собой понятно, практическим мероприятием, было в то же время и решением огромной теоретической проблемы; теоретические вопросы непрерывно возникали по ходу практической работы; решать их могла только наука.

Спору нет, наука развивалась и в Горном институте, в Петербургском и Московском университетах; там были блестящие имена и сильные кафедры. Но никто не ставил перед ними цельной, многообъемлющей научно-практической задачи; они занимались разработкой отдельных, пусть тонких, сложных и труднодостижимых, но отдельных проблем; недаром же университетские и институтские ученые сами потянулись к Геолкому, и тот, конечно, охотно принимает их услуги. Они почуяли в нем объединяющую силу. Почитается за большую честь быть «прикомандированным» к этому учреждению. Геолком лишь после тщательного отбора принимает «командированных» — прежде всего из-за малой своей платежеспособности, что еще больше поднимает его престиж.

Геолком сыграл неоценимую роль в жизни Карпинского; Александр Петрович вошел сюда в ту пору жизни, когда звезда его только начинала всходить, оставил же его признанным главой русской геологической школы. Обычно это понятие не расшифровывается; Карпинский, глава русской геологической школы — словосочетание стало трафаретным в литературе, ему посвященной. Некоторые биографы пытаются подвести под это понятие всю совокупность научной, преподавательской и практической деятельности Александра Петровича. Так поступает, например, профессор Ю.А.Косыгин в брошюре «Академик А.П.Карпинский — основатель школы русских геологов». Но сказать так значит отмахнуться от темы, не раскрыв ее.

Совершенно очевидно, что русская школа геологии сложилась и окрепла в стенах Геолкома; здесь прошли подготовку поколения испытателей природы. Здесь властвовала научная свобода и с ней вместе дух братства и дружеского научного соперничества. Споры никогда не перерастали в распри, дисциплина признавалась всеми, а не насаждалась сверху. По-видимому, малочисленность состава (при его блистательном профессионализме) только способствовала созданию духа здорового коллективизма.

Не будем упускать из виду и хорошо продуманную систему материального вознаграждения. Старший геолог, состоящий на полном содержании, получал 3 тысячи рублей в год (1500 жалованья плюс 750 столовых плюс 750 квартирных; если же он получал содержание по другой занимаемой должности, что вполне допускалось, то — 1500 рублей). Младший геолог — 1500 (800 + 350 + 350), консерватор — 1200. Директор — 1800 (полагалось, что основное содержание он будет получать по другой должности). Одним словом, место в Геолкоме было из разряда тех, коим стоит дорожить.

Итак, главнейшая заслуга Геолкома в создании русской школы геологии.

Великие дела и великие начинания Геолкома (начинания всегда неспешные, будто директор знал, что детищу его предстоит жизнь долгая, и всегда найдется на этом нескончаемом веку время вернуться к загадке, что не удалось разгадать прежде, к затее, что пришлось оставить), великие плоды — они видны сверху, с высокого огляда, когда берешь под обзор многие годы работы. Но когда начинаешь разбираться в грудах документов, запечатлевших повседневные дела Геолкома, то, разумеется, никаких притязаний на то, чтобы создать школу, создать что-либо великое, не находишь; впрочем, сразу бросается в глаза, что это был великолепно налаженный механизм. И деятельность директора к тому, кажется, только и сводится, чтобы ничего не менять в механизме и поддерживать его работу без перебоев.

Прежде всего надо обзавестись хозяйством, в частности книгами. Библиотека Барбота де Марни, которую Александр Петрович когда-то осматривал на предмет перевода в Горный институт, перешла в собственность Комитета за две тысячи рублей в рассрочку на два года. Закуплена была также у дочери Гельмерсена его библиотека. В Геолком, узнав о нужде в литературе, приносили и присылали книги геологи. Каждая такая заносилась в протокол, а дарителю выражалась письменная благодарность от Присутствия.

В конце концов мировая геологическая классика и ценнейшие современные издания, необходимые для работы, оказались в распоряжении Геолкома. Теперь необходимо было наладить библиотечное дело; должности библиотекаря предусмотрено не было. Обязанности взял на себя — на общественных началах, как сейчас бы выразились, — Сергей Николаевич Никитин, один из корифеев Геолкома, не раз впоследствии представлявший отечественную науку на международных форумах. И поставил образцово. Снесся с научными библиотеками иностранных академий и геологических служб и договорился обмениваться изданиями; таким образом, в Геолком практически стала поступать — опять же употребляя современное выражение — текущая информация со всего мира. То же самое проделано было с российскими университетами и — научные библиотеки к такому прибегали впервые — редакциями губернских ведомостей. Газеты печатались во всех губерниях; зачастую в них попадали сведения о местных рудных залежах, самородках, масляных пятнах на снегу, могущих свидетельствовать о подземных нефтяных источниках, и так далее.

Всю эту обильную литературу надлежало быстро прочитывать и извлекать из нее нужное. Никитин предлагает рефераты и научные обзоры печатать в виде книжек — так родилась знаменитая «Русская геологическая библиотека». Упорядоченная сводка всех публикаций на геологическую тему. Выпускалась она одним человеком, к тому же загруженным главной проблемой — составлением карты Европейской части, где ему были поручены ключевые листы; по полгода он проводил в экспедициях.

Бюджет Геолкома предусматривал свободное перемещение средств из одной статьи в другую, экономя на всем. Присутствие изловчилось обзавестись набором измерительных приборов, правда, небогатым: четыре анероида, четыре горных компаса, две буссоли, два эклинометра и восемь термометров. Не хватало микроскопов; после диссертации Карпинского (и работ Иностранцева, добавим) они вошли в обыкновение при петрографических исследованиях. В конце концов удалось приобрести и их.

Пример Никитина с обменом книг показался соблазнительным; Присутствие осведомилось у иностранных и отечественных корреспондентов, нельзя ли наладить обмен каменного фонда. Согласились все. Коллекция пород, минералов, палеонтологических остатков стала быстро пополняться. Разумеется, двух комнат, выделенных «от щедрот своих» Горным институтом, давно и катастрофически не хватало. И вот в протоколах появляется запись благодарности все тому же Горному институту за предоставленное «отдельное прекрасное помещение, состоящее из зала, в котором находится коллекция Комитета, больших комнат для библиотеки и канцелярии, комнат для занятий геологов и других».

Летом «прекрасное помещение» пустело.

Уезжал сам директор — и всегда с охотою, весело. Старшая дочь Евгения запомнила эти отъезды; через много лет писала о них:

«Отдыхом он считал летние научно-исследовательские поездки на Урал, в который был буквально влюблен. Он ездил на Урал систематически в течение 20 лет. Нагрузив рюкзак инструментом и продовольствием — полтора пуда груза, лазил по горам, бродил по уральской тайге, собирал образцы пород. Так он проводил два-три месяца подряд в тяжелой бивачной обстановке, лишенной элементарных удобств. Его помощником всегда был лишь один рабочий. Они вместе делили все невзгоды и радости. Работали и жили как лучшие друзья. Уральские спутники не раз рассказывали:

— Заберешься в палатку на ночлег. Проснешься ночью и смотришь: Александр Петрович сидит и все пишет свой дневник...

Эти исписанные мелким почерком дневники завоевали отцу славу всемирного исследователя-ученого».

Не следует думать, что другие путешествовали в более комфортабельных условиях; собственно, об  у с л о в и я х  просто даже и не думали — рассчитывали, как подобраться к такому-то кряжу, взобраться, обогнув его, и возвратиться до того, как ляжет снег; как переплыть озеро, залив; самим ли вязать плоты либо на месте выпадет удача нанять работника; как доставить каменный груз в Петербург; сколько собачьих упряжек (или подвод) понадобится, по какой цене... Сухие протокольные записи сохранили, например, «порядок следования» экспедиции Чернышева на север; в ней участвовал знаменитый астроном Баклунд (проводил наблюдения за Солнцем и заодно устанавливал точные координаты местности, которая на карте тогда закрашивалась белой краской).

«...Дождавшись окончания дождей, подошли к Усть-Пинеге... Мезенскую губу пересекли на лодках. 15 мая отправились далее по реке Пезе. Через 11 дней добрались до волока между реками Рочугой и Цыльмой. В е с ь  б а г а ж  п е р е т а щ и л и  н а  с е б е.  4 июня на лодках подплыли к Косминскому озеру». Здесь отряд разделился. Баклунд остался на берегу распаковывать аппаратуру и готовиться к наблюдениям. Часть людей пустилась пешком по берегу моря от устья Пеши до устья Индиги. А Чернышев с одним из рабочих перевалил Тиманский кряж и поплыл на лодке по рекам Волоковой и Суле.

Чернышев составил прекрасную монографию по Тиманскому кряжу; конечно, об  у с л о в и я х  в ней ни звука: не принято...

Драматично протекало путешествие Никитина по Устюрту. За его отрядом увязалась шайка степных разбойников, выжидая момента для нападения. Сергей Николаевич время от времени палил в воздух, показывая, что вооружен и жизнь даром не отдаст. Разбойники перекрывали тропы к колодцам. Пришлось вернуться в форт Александровский; здесь его отряду дали охрану: 20 казаков при офицере, переводчике и фельдшере.

Они пересекли плато и дошли до Хивы.

Геолкомовцы брались решать огромные задачи, не страшась ни малости своих средств, ни опасностей — шли в одиночку и добивались своего! Героизм? Если б они хоть на минуту задумывались о том...

Возвратясь, отчитывались — чем же? Работой! Коллекциями, собранными в дороге, чертежами, пикетажными книжками. Наконец, статьей, монографией, трактатом, новой теорией — что уж получится, судя по материалу, — печатной продукцией, которая непременно завершала экспедицию.

Печатная же продукция Геолкома была двух родов. Публиковались «Известия Геологического комитета» и «Труды». Принято было за правило — и Карпинский строго его придерживался, — что вся деятельность Присутствия будет протекать открыто, никаких тайных распоряжений, сговоров, заседаний. Мало того. Протоколы, переписка: с иностранными академиями, правительственными учреждениями, даже с частными лицами — должны обнародоваться. Вот эту-то функцию и выполняли «Известия». Там же помещались небольшие статьи. Уже через два-три месяца после возвращения из экспедиции геолог мог видеть в печати свои первые (а иногда и окончательно оформленные) научные выводы — оперативность, которой могут похвастать немногие современные издания! Научный вывод становится не просто поощряемым, а обязательным итогом экспедиционной работы; «пробиваться в печать» не приходилось.

Монографии отдавались в «Труды». Разборчивый шрифт, много «воздуха» на странице, множество рисунков, хромолитографий, карт — то были добротные книги! Недаром дважды на международных выставках — в 1893 году в Чикаго на так называемой Колумбовой и в 1897-м в Брюсселе — издания Геолкома удостаивались медалей и почетных дипломов. «Труды» тоже выпускались регулярно, по нескольку книжек в год; томик к томику — сейчас, перебирая их, видишь, как углублялось познание земли российской...

Интересно проанализировать почту Геолкома. Большинство писем содержало просьбы о геологическом осмотре местности, и директору не представляло труда проникнуть в то, что стоит за просьбой: искренняя ли заинтересованность вскрыть подземные богатства или поднять стоимость того или иного участка. Отказов почти нет: Геолком старается поощрить геологические наблюдения. Вот письмо от некоего дворянина Рышкова Духовщинского уезда Смоленской губернии. Он описывает, какие породы увидел, гуляя по окрестностям села Антипина. Обращается непосредственно к директору — и тот не перепоручает ответить, пишет сам. «Породы свидетельствуют о нахождении железных руд в виде бурого железняка и глинистого сферосидерита». Однако трудно ожидать практических результатов от разведки.

Другое письмо. Оно имело серьезные последствия.

«Согласно ходатайству Общества охранения народного здравия. Медицинский департамент с разрешения г. Министра Внутренних дел имеет честь покорнейше просить Геологический комитет о выборе опытного геолога для исследования геологических условий Липецких минеральных источников».

Выбран был Мушкетов; через некоторое время появился его превосходный «Геологический очерк Липецкого уезда» с мастерским описанием минеральных источников. Он не первый коснулся законов распространения подземных вод, раньше его изучал их на Кавказе Герман Абих. Но опыт накопился — и Никитин решается на гидрогеологическое исследование всей Калмыцкой степи; Мушкетов берется ему помогать. Подобных по размаху гидрогеологических исследований еще не проводилось. (Кажется, так недавно видели мы Никитина в Хиве, измученного долгим походом. Вроде бы и отдохнуть не успел... Геолкомовцы не засиживались в кабинетах.)

Когда было выполнено и это обширное исследование, то наблюдений накопилось так много, что можно было осмелиться и на теоретические обобщения. Возникло учение о подземных водах. Нынче историки науки по праву считают Никитина и Мушкетова основоположниками этой научной дисциплины.

В 1891 году, как известно, Россию поразила страшная засуха; Геолком поспешил откликнуться на народную беду: развернул гидрогеологическое изучение Кубани, надеясь отыскать артезианскую воду, которой хватило бы на орошение полей. Это потребовало углубленного изучения почвы как геологического образования и среды обитания растений и животных. Почвенные исследования и раньше проводились Геолкомом. Знаменитый почвовед Докучаев состоял членом Присутствия и публиковал в «Трудах» статьи. Но Геолкому при его-то штате вести большие почвенные исследования, каких требовали безмерные пространства страны, было, конечно, не под силу. Еще в 1887 году трижды — 5 февраля, 26 марта и 13 ноября — Карпинский проводил конференции, посвященные, как значилось в протоколах, «организации почвенных исследований в России». В них, кроме членов Присутствия, принимали участие тогдашние светила почвоведения профессор П.А.Костычев, профессор А.В.Советов. Карпинский выступил с подробным докладом о состоянии почвенных исследований, Докучаев представил записку об учреждении Почвенного комитета.

В 1891 году Карпинский добился создания «комиссии по выработке проекта Почвенного института». Организация почвенных исследований в России, столь необходимых народному хозяйству, целиком обязана энергии Карпинского.

Но это побочные занятия Геолкома!

А главное — создание карты Европейской части России.

Западные коллеги торопили. Им-то требовалось всего только увязать между собой, «состыковать», листы; геологическая основа существовала. В большинстве же губерний России съемка вообще еще не проводилась.

В картировочной работе участвовали все; она проводилась на Украине, в Прибалтике, Поволжье. Осенью съезжались один за другим обветренные, худые, шумно радовались огню в печи, потолку над головой, легкой одежде на себе; вываливали на стол тяжелые пакеты с образцами, рулоны миллиметровой бумаги... И вновь по пятницам в три часа пополудни собиралось Присутствие, подавался чай — непременно чай, этого требовал Карпинский, и он усаживался на председательское место, кряжистый, неладно скроен, да крепко сшит, говорил он о себе, улыбчивый, спокойный... Неторопливо подвигал стул массивный Фридрих Богданович Шмидт, академик. Родом из Эстляндии, он всю жизнь посвятил изучению Прибалтийского кристаллического щита, слыл непревзойденным знатоком силурийской фауны. Непоседливый Чернышев, куривший папиросу за папиросой, рассеянный, добрый, с непропорционально большой головой на слабом туловище, вскакивал, ходил по комнате, спорил, снова садился. Мушкетов все что-то писал, разворачивая чертежи, вглядывался, откладывал в сторону...

Приходили на заседание молодые геологи, «прикомандированные», стажеры. Школа ведь не может без учеников...

В разное время в этой роли перебывали Лутугин, Михайловский, Юзбашев (впоследствии добившиеся большой известности). А к самому краешку стола, к тому самому, где когда-то сидел, протоколируя, нынешний его превосходительство господин директор, присаживался и, придвинув карандашницу, — смирения, вернее, делая вид, что смиренно, стараясь остаться неприметным, что ему плохо удавалось, потому что, как только он входил в комнату — торопливо, угловато, думая о чем-то своем, — он становился приметен всем: невысокий, черноглазый, чернобородый, временами странно диковатый — делопроизводитель и консерватор Федоров.

Молча строчил, не переспрашивая, не прося говорить помедленнее. На другой день ему надлежало переписать на чистовик, поднести на подпись, отправить с курьером в типографию...

 

Глава 11

Ордена и аммонеи

Из сказанного в предыдущей главе о Геолкоме (а охвачена, разумеется, лишь часть его деятельности) читателю, вероятно, ясно, что он весьма скоро после своего возникновения начал играть значительную роль в народнохозяйственной и научной жизни России. И когда стукнул десятилетний юбилей, в его адрес поступили многочисленные приветствия, в том числе и из-за рубежа. О том стало известно господину министру государственных имуществ, и он счел необходимым пригласить Александра Петровича Карпинского и в беседе слегка его пожурить. Что ж, дескать, скромность, конечно, украшает, но дата располагает к торжествам, и некоторые мероприятия не были бы лишними.

Какие? Ну, допустим, особое заседание с приглашением почетных гостей и товарищеским ужином в конце. Доклад. Оглашение адресов. Мало ли чего. Выставка, например. Да! Выставки нынче так распространены по всему свету. Разве Геолкому нечего показать? Есть? Так отчего и не продемонстрировать публике?

Все было исполнено: и доклад, и оглашения, и тосты... Гости остались чрезвычайно довольны, но более всего им понравилась экспозиция — сами геолкомовцы считали ее скромной: несколько шкафов, полки, к стенам кое-чего прикрепили... Однако на гостей, в особенности на тех, кто видел такое впервые, она произвела большое впечатление. Какие самоцветы! Бог мой! И все наше, российское? Нефть в сосудах... Кристаллы серы... Самородки золота! Настоящего? Можно потрогать?.. А карты! Что за карты! Прямо художественные произведения.

Министр был в восторге и на следующий день, ожидая приема в Аничкином дворце, не мог вдосталь нахвалиться министрам, скучавшим, как и он, в приемной в ожидании вызова в кабинет государя. И в кабинете, уже закончив доклад, он не удержался и вспомнил вчерашнее... Вернулся он в министерство несколько чем-то обеспокоенный и тотчас послал за господином директором Комитета. «Вы знаете, — начал он, — доброе отношение государя к вам, чему я только что получил еще одно доказательство. Его величество весьма заинтересовался юбилеем вверенного вам учреждения и даже изволил намекнуть о своем добросклонном желании лично...»

Тут министр нагнулся к самому уху директора и прошептал несколько фраз, после чего, отпрянув, заключил:

— Надеюсь, у вас все будет подготовлено наилучшим образом?

Прошло несколько дней, и в одно, несомненно, прекрасное утро (зима выдалась вьюжная, но накануне поутихло, подморозило, далеко разносился скрип шагов) к внушительному подъезду Горного института подкатил санный поезд. Однако нам нет надобности описывать визит, воспользуемся записью в журнале Присутствия.

«24 февраля 1892 года состоялся Высочайший осмотр работ Геологического комитета. В присутствии Министра Государственных имуществ статс-секретаря М.Н.Островского, г. товарища Министра статс-секретаря В.И.Вешнякова и директора Горного департамента К.А.Скальковского при участии директора Геологического комитета и старших геологов Государь Император, оставшись совершенно доволен осмотренными работами, изволил изъявить, кроме признательности и Монаршей благодарности упомянутым высшим чинам ведомства, Высочайшее благоволение Директору Комитета Карпинскому, старшим геологам Никитину, Мушкетову и Чернышеву, а также всем чинам, принимавшим участие в означенных работах».

Прошло еще несколько дней, и министр снова пригласил Карпинского и после обсуждения накопившихся дел, понизив голос, доверительно сказал, что с соблаговоления государя императора он, министр, делает представление его, Карпинского, к очередной награде... От представления до награждения срок уже значительно больший, но все-таки настал день (весенний и тем более прекрасный), и Александр Петрович, вернувшись домой в парадном мундире, протянул Александре Павловне свернутый в трубочку лист, с которого свисала на цветном шнурке сургучная печать. Мы имеем возможность развернуть лист (он хранится в архиве) и прочитать:

«Мы, Александр Третий, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий князь Финляндский, нашему действительному статскому советнику Александру Карпинскому.

В воздаяние отлично усердной службы вашей и особых трудов по засвидетельствовании начальства и согласно удостоению Комитета Министров Всемилостивейше пожаловали Мы вас Указом в 13 день мая 1894 года Капитулу данным Кавалером Императорского ордена нашего Святого Станислава I степени».

Действительный статский советник — чин, соответствующий генерал-майору в армии, контр-адмиралу во флоте и гофмейстеру в придворной иерархии; чин немалый, не так ли? Мы можем развернуть и другие листы и узнать, что, кроме Станислава I степени, у него уже был Станислав II степени, а также Владимир III степени и «Святыя Анны» II и III степеней.

На том и завершились юбилейные торжества — и как же приятно было вновь погрузиться в деловую и налаженную суету Геолкома, которая, впрочем, и не прерывалась. И нам с читателем предстоит также окунуться в нее, но, чтобы не повториться и не множить сведений об успехах Геолкома, расскажем о том, как спорили между собой сотрудники. Да, такие явления случались. В частности, младший геолог Краснопольский выступил... против директора. Не против его каких-либо распоряжений или, как сейчас называют, стиля работы, нет. Против его теории переходности слоев.

Для этого Краснопольский воспользовался «Объяснительной запиской» к 126-му листу карты, составленной им. Такие «записки» прикладывались к каждому листу карты и содержали авторское толкование геологического строения местности, но никогда не служили для полемических выпадов. Существовали для того научные журналы. Краснопольский обошел традицию. Он никак не желал признавать возможность существования пластов, относимых к двум системам, и потому термины типа «пермо-карбон» считал абсурдными. Это был удар по артинскому ярусу с его переходным характером.

Краснопольский прибегает к остроумному сравнению. Представим, пишет он, что археологи разрыли курган; в нем монеты «двух последовательных царствований». Как датировать возраст кургана? «Очевидно, время сооружения кургана определяется монетами последнего царствования, хотя бы они находились в ничтожном количестве. Зная местные условия жизни (близость от торговых и административных центров и пр.) народа, соорудившего курган, можно составить себе представление о том, в начале или в конце последнего царствования сооружен был курган».

Не так же ли, дескать, с артинским ярусом? Карпинский отыскал в нем пермские формы — превосходно. Это «монеты последнего царствования». Значит, его возраст — пермь. Критик сам чувствует «грубость этого сравнения», однако убежден, что оно «вполне применимо к нашим пермо-карбоновым осадкам».

Прежде чем рассказать, как парировал Карпинский выпад своего оппонента, небезынтересно взглянуть, как он вообще относился к научной критике и, в частности, к критике своих воззрений. Мы собрали из разных статей его на сей счет замечания. «Я не имею обыкновения, — признавался он, — писать какие-либо возражения или поправки, считая разногласия чрезвычайно полезными, а недоразумения хотя и вредными, но в скором времени само собой устранимыми».

Невозможно согласиться с тем, что научные «недоразумения» устраняются сами собой в скором времени, однако факт, он так считал (хотя если взять в контексте, то утверждение получает не столь обобщенный характер — скорее имеется в виду неправильное толкование его, Карпинского, положений и вытекающие отсюда «недоразумения»).

«Идеи не пропадают, а вопросы приоритета большой цены не имеют», — бросает он в другом месте.

«Равнодушному к вопросам приоритета, мне все-таки трудно молчать в интересах истины...» — вот единственная побудительная причина для ответа.

«Научная критика только тогда бывает крайне полезной и желательной, когда она рассматривает значение каждого аргумента автора, приводимого как основание его вывода, и лишена голословных утверждений». Это-то положение и нарушает Краснопольский. Он рассматривает не каждый аргумент автора и теряет цельность восприятия. Применимо ли его сравнение с археологическими раскопками?

Увы, никак не применимо, парирует Карпинский. Это фунт аршином мерить. Оно бы еще подошло, ежели бы окаменелости были вымыты из более древних отложений. «Подобные случаи известны, но опытного геолога они не могут ввести в заблуждение: при определении относительной древности принимаются в соображение только новейшие ископаемые. В смешанной фауне формы древние продолжают жить совместно с новыми; в данные годы или царствования монеты предшествовавших лет не чеканятся».

«Насколько я могу понять, автор едва ли не склоняется к тому мнению, что вообще не нужно устанавливать какие-либо подразделения осадков переходного характера. Такого взгляда придерживаются и другие ученые, находя введение их в науку совершенно ненужными и потому вредными».

Другие ученые — это зарубежные геологи; в некоторых иностранных изданиях появились отрицательные рецензии на монографию, посвященную артинскому ярусу. Это нападки на эволюционные идеи в геологии; Краснопольский, таким образом, солидаризируется с антиэволюционистами. Оставить без ответа  т а к у ю  критику — значит уступить принципиальные позиции. «Никак не могу согласиться, что введение в науку понятия о переходных образованиях, — начинает свои возражения Карпинский, — было совершенно излишним; напротив, оно было плодотворно и способствовало уничтожению прежнего представления о системах как обособленных естественных группах».

Если вдуматься в эти строки, то мы легко установим, что Александр Петрович засчитывает за теорией переходности двойную ценность: первая — устанавливает истину (что само собой понятно), вторая — учит геологов по-новому рассматривать природные явления, разрушая в их представлениях остатки «катастрофизма» (теория Кювье, согласно которой между системами существуют резкие «перерывы»). Воспитанные в старых традициях исследователи не способны верно толковать некоторые геологические наблюдения; их умы не подготовлены к восприятию  п е р е х о д н о с т и  как реального природного явления. «По прежним понятиям, переходные отложения не должны были существовать, хотя изредка геологи старой школы и не обходились без них: но на действительное их значение, так сказать, закрывались глаза».

Поэтому-то «геологи, воспитанные прежней школой... не могут оценить всей важности исследований, направленных на отложения, выполнившие между собой промежутки между системами».

Теория переходности стала важной вехой в истории развития наших представлений о строении земли.

Может возникнуть вопрос: а не испортились ли служебные отношения между директором и его подчиненным после возникшей между ними полемики? Нисколько. Они еще много лет потом работали вместе, и, судя по всему, так же дружно, как и до дискуссии. Да и в ответе своем Александр Петрович счел неделикатным называть по имени оппонента — именно в силу служебных отношений (о чем читатель, конечно, мог и не подозревать!). Он называет его анонимно «автором листа 126... обширного и богатого по содержанию сочинения»!

Полемика тесно связана с работой Карпинского над артинскими аммонитами (ответ Краснопольскому составил одну из глав посвященного аммонитам палеонтологического трактата). Аммониты — из класса головоногих, обитали они в морях и имели свернутую в спираль раковину. Мягкое тельце животного помещалось во внешней части раковины — так называемой жилой камере; кроме жилой, в раковине было еще много «воздушных» камер, внутри которых (от самой начальной до жилой) проходила трубка («сифон»). Перегородки между камерами представляли собой изогнутую пластину и прикреплялись к раковине по сложно построенной линии («сутурной»). Перечисленные детали важны для распознавания групп аммонитов; мы все время употребляем глагол «были» — аммониты и аммонеи (и весь обширный класс аммоноидей, куда они входили) вымерли.

За четыре года до выхода в свет трактата Карпинского в Казани была опубликована обширная монография профессора П.И.Кротова, также посвященная аммонитам. За четыре года... У Александра Петровича было время приостановить исследования и отказаться от темы, дабы не повторять результатов, уже достигнутых другим...

У него было достаточно времени, но он не остановился, не прервал своей работы и не изменил ее плана; он ввел в нее только многочисленные ссылки на предшественников (каковым, строго говоря, Кротов и не являлся, артинскими аммонеями Карпинский занимался, как помним, в 1873 — 1874 годах). Кротов привлек огромный эмпирический материал, в результате, как верно определил академик А.А.Борисяк, получилась «добросовестная, но заурядная палеонтологическая работа», которая «не только не делала излишней монографию А.П., а наоборот, она подчеркивала исключительные достоинства последней... Она была исполнена на биологической основе; именно работа об артинских аммонеях вводила в русскую палеонтологическую литературу онтогенетический метод изучения ископаемых».

Он не остановился, потому что у них с Кротовым были разные цели, хотя и пользовались они одним материалом. Казанский профессор погрузился в подробнейшие перечисления перегородок, сифонных воронок, лопастных линий и представил добротнейшие их описания, лишенные какой-либо идеи. Карпинскому аммонеи нужны были не просто сами по себе. Он заметил в них одну прелюбопытную особенность. Изучив множество образцов от «недоразвитых» до обладавших совершенной формой, он выделил определенную повторяемость, которую проследить можно было как в индивидуальных особях (если так можно выразиться об окаменелостях), так и во всем роде в целом. Короче, ему удалось установить, что аммоней в своем развитии (индивидуальном, онтогенетическом) повторяет путь рода — филогенез.

И, как отмечал Карпинский, «среди исчезнувших, совершенно вымерших групп животных, по-видимому, нет таких, у которых изучение их онтогенетического развития и выяснения филогенеза было бы доступно с такой легкостью, как у аммоней».

Конечно, это весьма относительная легкость. Пришлось много потрудиться. Большинство артинских аммоней относится к семейству пролеканитид; Карпинский впервые выделил три подсемейства, изучив которые пришел к выводу, что самым древним из них свойственна особая форма сифонной лопасти и двух боковых лопастей. Это наблюдение стало как бы путеводной нитью, она повела в глубь веков. Где-то в раннем девоне отыскался общий предок пролеканитид. В среднем и верхнем девоне у того появилось несколько утолщений, или, как палеонтологи называют, «приращения боковых лопастей». Стали вырисовываться  в е т в и  развития; одна из них повела к роду «даралитес», другая — к роду «парапроноритес». Еще несколько усилий, и найдена новая ветвь, а она, в свою очередь, повела к роду медликотиний. Медликотинии распадаются на три группы, одна из них устанавливает связь между пермскими аммонеями и триасовыми (обычно генетические связи между ними не устанавливаются, поэтому наблюдение Карпинского очень важно).

Прекрасный пример того, как в работе Геолкома сочетались наука и практика. Лист 126 и объяснительная записка к нему — самая что ни на есть практическая геология, однако в ней подняты теоретические вопросы (вытекающие из практических требований: как толковать некоторые геологические наблюдения, с точки ли зрения теории переходности или нет). Палеонтологическая монография — «чистая наука» с «чисто» научными выводами о филогенезе пролеканитид, но в ней ответ на выпады оппонента, то есть задеваются и практические мотивы.

Но коли уж мы заговорили о  ч и с т о й  науке, обратимся вновь к личности, стоящей как бы особняком в геолкомовской дружной артели, к личности, которая могла бы составить величайшую славу Комитету, однако даже штатной должности геолога не могла для себя добиться, а долгие годы принуждена была удовольствоваться более чем скромной должностью делопроизводителя и консерватора, к личности, конечно же, Евграфа Степановича Федорова. Пора разобраться в отношениях между двумя великими деятелями русской науки — Карпинским и Федоровым, в отношениях сложных, изменчивых и развивавшихся на протяжении более чем тридцати лет.

 

Глава 12

Карпинский и Федоров

(опыт сравнительного жизнеописания)

Впервые в стенах Геолкома они встретились 28 марта 1885 года. Таким числом помечено уведомление о принятии Е.С.Федорова в Комитет временно исполняющим должность консерватора и делопроизводителя. «В.и.д.» — временно исполняющий должность — три буквы будут соседствовать с фамилией Федорова все десять лет его службы под начальством Карпинского.

За плечами Евграфа Степановича было 26 лет, прожитых деятельно и укрытно. Необыкновенное математическое дарование его открылось рано, семи лет. Случайно открыл он учебник геометрии, по которому занимался старший брат. Совершенно не подозревая, что леммы, аксиомы, гипотезы и теоремы требуют последовательного изучения на протяжении гимназического курса, «Графчик» проглотил их залпом — и был потрясен красотою и стройностью доказательств.

Шестнадцатилетним отроком приступает он к самостоятельному математическому творчеству. Задумывает колоссальное сочинение, впоследствии выпущенное им под названием «Начала учения о фигурах». «Пришел я к этой теме, — вспоминал он в конце жизни, — исходя из наслаждений, испытанных мной при ближайшем изучении изящных соотношений между геометрическими фигурами...» Редкое в устах ученого прошлого столетия признание эстетического начала в качестве импульса, побудившего к глубоким математическим размышлениям. Уже готовы впервые чертежи, уже выступают контуры будущей монографии, но неожиданно Федоров забрасывает построения и расчеты, как ему кажется, навсегда...

«Кому годны нынче формулы, чертежи? — рассуждает он. — Народ темен, забит и нуждается в помощи просвещенных людей». Он становится подпольщиком. По заданию революционеров уезжает за границу. Там созревает у него план издания нелегальной газеты. Вместе с друзьями организует подпольную типографию. Она расположена в Петербурге на Кирочной улице. Выпускает прокламации и газету «Начало».

Чудом спасается Евграф Степанович от ареста. Тревожное для него время. Он много думает о своей судьбе. Прав ли он, отказавшись от своего призвания? В конце концов он решается вернуться к математике. Достает заброшенные тетрадки. Поступает в Горный — и с блеском заканчивает его, первым на курсе. Покровительствовавший молодому ученому профессор И.В.Мушкетов не советует ему уезжать из столицы, где можно пользоваться библиотекой и советами крупнейших математиков, и добивается для него места в Геолкоме.

Главное различие между Карпинским и Федоровым восходит к различию их дарований. Дарование Федорова — вулкан, внезапно прорвавшийся и грохотавший с перерывами всю его жизнь. Дарование Карпинского — тихий, медленный, величавый разлив.

Если гений — это терпение, то терпение (то есть трудолюбие!) Карпинского поистине гениально.

Вся его жизнь — медленное развертывание свитка, на котором нанесены письмена его гения.

Свиток длинный, и нужно было прожить долгую жизнь, чтобы его развернуть. И надо было быть уверенным, что развернешь, и не торопиться.

Карпинский оставил труды во всех областях геологии. Он рассматривал проблемы геотектоники, петрографии, исторической геологии, палеонтологии, рудной геологии, стратиграфии и картографии. Некоторые из его трудов носят фундаментальный характер, все серьезны, глубоки, академичны в лучшем смысле слова. Ни в одной из перечисленных областей он не совершил переворота (в отличие от Федорова, который это сделал в кристаллографии). Но все обогатил своими исследованиями.

— Позвольте, провожу вас. Вот ваша комната, вот стол.

— Благодарю, господин директор.

— Сотрудники введут вас в курс обязанностей.

— Я их уже знаю.

— Желаю удачи!

Вот и встретились! Вот и произошла эта знаменательная и вместе с тем будничная (несколько неприметных фраз!) встреча двух великих ученых — в чем-то очень похожих и таких разных... Вот и сошлись они под одной крышей — хотелось бы думать, неспроста; соединенными усилиями будут способствовать славе науки, которую оба безмерно любят, а дружбою — обогащать друг друга, оберегать от жизненных невзгод...

Занятия в Геолкоме, как и во всех учреждениях, которыми руководил когда-либо Карпинский, протекали с такой тихой размеренностью, естественностью, «домашностью», что Федоров, нигде прежде толком не служивший, по натуре не склонный подчиняться регламентации и  р а с п о р я ж е н и я м,  поначалу как будто растерян, но очень скоро дает себя поглотить этому ненавязчивому деловому ритму. Считается бестактностью интересоваться, закончена ли работа, если даже она важная составная часть общей работы; никто никого никогда не торопит; все увлечены. Очень скоро Федоров убеждается, что тут под одной вывеской собраны блестящие геологические умы. Геолком переехал, занимает особнячок на 4-й линии Васильевского острова; на воротах медная табличка «Геологический комитетъ». Дорожка ведет к крыльцу; тяжелая дверь поддается нехотя; по широкой лестнице попадаешь в вестибюль. За столиком — наискосок в углу — швейцар; дверь прямо — в круглый зал со стеклянным потолком; дверь налево в коридор, куда выходят кабинеты и еще две лестницы: наверх, в мезонин, и вниз, в полуподвал.

Обязанности швейцара милостиво взял на себя обитавший неподалеку в меблированных комнатах капельдинер Александринского театра Литвинов. Кроме приглядывания за галошами, на нем лежала обязанность отправлять письма и принимать их от почтальона; он выполнял ее с огромным достоинством. Однажды Карпинский обратил внимание на то, что международная корреспонденция адресуется в Геолком на имя какого-то доктора Литвинова: оказалось, швейцар на конвертах внизу под обратным адресом «Геолком» приписывал «д-ру Литвинову».

— Ну, батенька... — развел руками Карпинский.

Отправку писем перепоручили Федорову; швейцар же теперь целыми днями просиживал в вестибюле за столиком, читая газету. Если входил кто-либо из членов Присутствия, он снимал пенсне, складывал газету, крепко разом вставал, решительными шагами подходил, принимал большими и указательными пальцами обеих рук сначала пальто, потом шляпу, трость, нагнувшись, поправлял галоши; пятачок тонул в его широкой ладони...

Когда входил Федоров, он производил усиленное шуршание газетой и отсутствующе вскидывал голову; это надо было понимать как знак полного и даже вызывающего пренебрежения. Но замечал ли эти ужимки Евграф Степанович? Замечал ли самого швейцара-камердинера, его стол, газету и пенсне? Он вечно спешил! Так мало остается времени для научных занятий! Он все старается делать быстрее, чем другие. Стремительно идет по улице, полы шинели развертываются; глаза уставлены в одну точку. Заходит в типографию Якобсона на 7-й линии, здесь печатаются «Известия» и «Труды» Геолкома. В конторке освобождают место, приносят корректуру. Садится:

— Убедительно прошу тишины!

Приходит с жалобой наборщик; у Евграфа Степановича странный почерк: красивый, тонкий и совершенно неразборчивый. Он вскакивает, летит в цех. Объясняет. Потеряв терпение, становится к кассам — литеры мелькают в его руках. Наборщик завороженно смотрит.

— Можно подумать, вы когда-то работали в типографии!

Скорее, скорее!.. Бегом в Геолком. Сегодня Присутствие. В круглом зале собрались сотрудники, профессора, академики. Зал меблирован венской мебелью. Рассаживаются за длинным столом; Карпинский садится за небольшой столик, в кресло; рядом с ним Федоров. Он будет протоколировать. Входит Литвинов с самоваром. Чаепитие непременно сопутствует заседаниям; обычай заведен Карпинским и никогда не нарушается. На столе вазочки с печеньем, баранки, сахарница.

Замыслы, которые вынашивает Федоров, грандиозны, и непостижима быстрота, с которой он претворяет их в жизнь. Относит в редакции рукопись за рукописью. Выходят «Этюды по аналитической кристаллографии», где впервые применяются понятия проективной геометрии по отношению к кристаллам. Это дает возможность раскрыть смысл некоторых неясных закономерностей и упростить кристаллографические вычисления. Но кристаллы нельзя понять, рассуждает он, не постигнув законов симметрии. «Кристаллы блещут симметрией», — пишет он.

И принимается за разработку законов симметрии. Выходят из печати «Основные формулы аналитической геометрии в улучшенном виде», «Симметрия конечных фигур», «Система правильных систем фигур». В совокупности эти монографии содержат всеобъемлющее учение о симметрии, охватывающее конечные и бесконечные системы. Федоров выводит особые геометрические законы, характерные для кристаллических систем. Законы эти соответствуют 230 различным способам, по которым только и могут располагаться элементарные частицы в кристаллах.

В сущности, за пять лет, с 1885 года, когда он поступил в Геолком, по 1890-й, когда закончена была «Симметрия правильных систем фигур», Евграф Степанович создал новое учение о симметрии, преломленное таким образом, что оно раскрывало внутренний мир кристалла. Старому поколению кристаллографов его произведения кажутся слишком абстрактными, теоретическими, слишком математическими; его не понимают. Но молодежь пленяется его построениями; у Федорова появляются поклонники и ученики. (Через много лет рентгеноанализ кристаллов подтвердил правоту теоретических построений Федорова; он дожил до счастливого дня и мог написать о себе гордые слова: «Перед строгими кабинетными выводами как бы преклонилась природа, и кристаллы расположились в тех системах, которые явились необходимым выводом из понятия о правильных системах точек (пространственных решетках)». Не следует забывать, что выводы Федорова сделаны в эпоху, когда реальное существование атомов и молекул подвергалось сильному сомнению.

Летом Геолком пустел: сотрудники разъезжались по своим «листам»; уезжал и Федоров.

У него был свой «лист»: северный Урал, страна Вогулия, как он ее называл (коренное население вогулы), — болота, горы, тайга, переходящая в тундру, ледяные, черные реки, через которые приходилось по сто раз на дню переезжать вброд на лошадях. Не без колебаний согласился он возглавить экспедицию в труднодоступную местность; больно отрываться на пять-шесть месяцев в году от любимых вычислений. Но, взявшись за какую-либо работу, он всегда увлекался ею; так было и на сей раз. Изобрел новый способ лодочной съемки. Изучал вогульские обычаи и одежды. Пробовал даже сочинять беллетристические произведения из местной жизни...

По странной прихоти судьбы, центральной базой экспедиции Федорова, городком, откуда начинались его странствия по дикому краю и где они кончались, был выбран Богословск. Родина Карпинского.

7 января 1886 года физико-математическое отделение Академии наук избрало Карпинского действительным членом на степень адъюнкта по геологии. Адъюнкт — низшая ступень в академической иерархии: обычно баллотировались молодые одаренные ученые. Александру Петровичу 40 лет, девять лет профессорствовал в Горном институте, год руководит Геологическим комитетом. В представлении, подписанном академиками Шмидтом, Кокшаровым, Вильдом, отмечались его петрографические изыскания, палеонтологические исследования, открытие артинского яруса и другие общеизвестные заслуги.

Новоизбранному предоставляется право выступить на общеакадемическом собрании — важный момент! От первого выступления во многом зависит, как сложится репутация адъюнкта и его академическая карьера. В креслах сидят лингвисты, химики, востоковеды, историки; тема должна быть понятна всем и раскрыта доступно, но не поверхностно. Карпинский избирает темой геологическое прошлое Европейской России. Рассказывает о наступлении моря и воздымании суши, первобытной жизни, ее расцвете, смене растительных и животных форм, засолении морей и опреснении бассейнов, катастрофах и миллионолетнем покое...

Доклад понравился — материал нов. Александр Петрович запомнился академикам. Доклад стал составной частью «Очерков по геологическому прошлому Европейской России», классического труда, на котором воспитывались поколения геологов.

Прошло два с половиной года. Март 1889-го. Карпинский избирается в экстраординарные академики. На сей раз тема публичного выступления исключительно сложна: «О правильности в очертании, распределении и строении континентов». Карпинский говорил с присущей ему простотой и «домашностью», как на заседании Присутствия, а впечатление от выступления, произведенное на академиков, было ошеломляющим. Над кафедрой он развесил карты. Карты материков и океанов, однако знакомые очертания их выглядели непривычно и странно.

Карпинский распластал глобус так, что в центре проекции оказался Северный полюс. Что же предстало взорам академиков? Огромное тело Евразии с включением Австралии и Африки повторяется в уменьшенном виде в очертаниях Северной Америки. Столь же поразительно сходство Южной Америки с Антарктикой; на плане Карпинского они внизу, и, хотя их единство отличается от единства верха, бросается в глаза сходство в некоторых закономерностях плана.

Вероятно, в этом месте доклада слушатели почувствовали недоумение, даже неловкость: в таком виде планета представала перед ними впервые. Еще больше эти чувства возросли, когда Александр Петрович принялся за показ сходства и удивительного равновесия в распределении горных кряжей и даже глубинных, сокрытых масс. На всех материках архейские древние ядра справа, а молодые хребты слева. Области трансгрессий (потоплений), установленные методом геохронологического анализа, тоже подчинены видимым закономерностям, равно как и складки горных пород, если брать их в обобщенном виде. Особое значение приобретает тихоокеанская граница материков.

Несомненно, здесь действует некий принцип симметрии, установить который в применении к геологии еще предстоит (и тут Карпинский как ученый протягивает руку Федорову). Все главные континенты, подмечает Александр Петрович, аналогичны относительно имеющихся на их поверхности горных масс, «хотя горные системы тем сложнее, чем больше континент». Закономерность эту Карпинский связывает с соотношением между очертаниями, сложением и ростом материков. Поверхность земного шара подвержена закономерной повторяемости, то есть симметрии. Смелые и совершенно новые для своего времени выводы Карпинского «сыграли, — как утверждают исследователи законов симметрии в геологии И.И.Шафрановский и Л.М.Плотников, — основополагающую роль в развитии современного учения о критических меридианах и параллелях земного шара».

Александр Петрович подходит к другой карте и предлагает рассмотреть ее. Это карта Марса. На распределение его материков и впадин, несомненно, оказала влияние ось вращения: она непостоянна. Вращение планеты влияет на смятие пород и соотношение покойных геологических областей с активными.

Указка, которую держит Александр Петрович, возвращается к тихоокеанской линии. Вдоль нее все складки опрокинуты налево, в сторону океана, что означает тангенциальное смещение на запад по одну сторону и на восток — по другую. На запад материки смещены вдоль берегов Америки, на восток — вдоль берегов Азии и Австралии. И Карпинский высказывает мысль, которая должна была смутить даже видавших виды академиков. Он говорит о передвижениях гор, передвижениях материков. Ничего подобного здесь еще не слыхали! Впрочем, ни в одной академии мира этого слышать и не могли. Доклад Карпинского и статья на ту же тему, вскоре вышедшая из печати, появилась за 24 года до первых набросков Вегенера (1912 г.) и за 22 года до построений Тайлора (1910 г.). Вегенер и Тайлор, между собой полемизировавшие, оставались географами. Карпинский выступает как геолог, привлекающий данные астрономии. Идея о тангенциальном смещении материков Карпинского опережает сходную идею Тайлора на много лет.

Федоров, оформляя протоколы заседаний Присутствия, против фамилии Карпинского рядом с титулом «директор» ставит: «академик».

Сам он по-прежнему «и.д.».

В один из вечеров 1891 года Евграф Степанович ждал к себе в гости Карпинского и старого профессора Еремеева, заведующего кафедрой минералогии Горного института.

Незадолго до этого Федоров закончил разработку и описание двух важных изобретений. Он понимал, что новая кристаллография, им создаваемая, будет неполна, если не упростить практическое кристаллоизмерение, бывшее до тех пор чрезвычайно громоздким и доступным лишь выученным мастерам. Никогда прежде не увлекаясь механикой и приборостроением, он берется за сложную работу, создает двукружный ганиометр и особую приставку к поляризационному микроскопу, впоследствии получившую название «федоровский столик».

Из воспоминаний Людмилы Васильевны, жены Е.С.Федорова:

«Как-то Евграф предупредил, чтобы я приготовила вечернюю закуску и чай, так как он пригласил Карпинского и Еремеева на демонстрацию придуманного им оптического столика к ганиометру. Пришел и Карножицкий (ученик Федорова, талантливый, рано умерший кристаллограф. Название прибора дается Л.В. неправильно. — Я.К.) помочь Евграфу. Когда эта демонстрация кончилась, пошли мы ужинать.

Я думала, что их займет этот столик, особенно потому, что это изобретение их ученика и они будут продолжать ученые разговоры. Ничего подобного. Еремеев паясничал, как не подобало бы серьезному ученому, и рассказывал анекдоты; Александр Петрович ухмылялся. Евграф в душе бесился, не улыбался даже на анекдоты; как, должно быть, ему было обидно такое равнодушное отношение к его излюбленному детищу.

Когда распрощались, Карножицкий вышел с профессорами; потом вернулся и рассказал, что Еремеев вертел пальцем у лба и смотрел в упор на Карножицкого.

...Наутро Евграф за утренним кофе бодро провозгласил:

— Как они там ни относись к моему изобретению, а я уверен, что оно имеет большое значение и потому будет жизненно.

И ушел на службу удовлетворенный. Я за него успокоилась, хотя и обидно было и зло брало...»

Положение ученого, имеющего содержание и вольного заниматься любыми волнующими его научными проблемами (а такой статус предоставляло звание академика), было бы ему наиболее удобно. И Федоров это прекрасно понимал. Трудами своими он заслужил право баллотироваться в академию. Но то, что Карпинскому давалось легко, без видимых усилий, никак не давалось Федорову!

Кандидатуру его выдвигают на соискание научной премии — ее получает другой. Освобождается кафедра геологии в Лесном институте, Федоров претендует занять ее — занимает ее другой. Академики Чебышев, Бекетов, Фаминцын, Ковалевский рекомендуют Федорова к избранию в академию — и здесь его ждет неудача!

«Невзгоды меня могут сильно ослабить физически, — старается подбодрить он себя, — но они, кажется, поднимут меня нравственно: человек от удач теряет способность сочувствовать другим, а я замечаю прилив доброты и жалости...»

Но наконец и его терпение иссякает.

Довольно унижений, довольно, наслушался отказов! Он уезжает. Десять лет прозябания в жалкой должности консерватора и делопроизводителя — и даже не в должности: он по-прежнему «и.д.», десять лет — разве не оскорбление? Нет, подальше от холодного Петербурга, от чванливой академии, которой положено поощрять дарования, а она их не замечает...

Весной 1895 года Федоровы переезжают в Богословск. Управляющий Турыгаскими рудниками встречает Евграфа Степановича радушно; назначает солидное жалованье. Неожиданно догоняет его извещение об избрании членом Баварской академии наук. (К слову сказать, Карпинский тоже в это время получает подобные знаки международного признания: избран в члены-корреспонденты Королевского общества наук в Геттингене, вице-президентом Международного геологического конгресса. Но ему не привыкать!)

Жизнь в Богословске складывается для Федоровых как нельзя более благополучно. «Счастливейшие для моей семьи годы». Для семьи! «Сам же я поседел». Ему перевалило за сорок, он кажется себе стариком. По-видимому, мысленно он все время возвращается к случившемуся, ищет виновника неудач. Временами одолевает желание забыться, отринуть прошлое. Но в Богословске так многое напоминает о Карпинском! Богословцы гордятся своим земляком. Сохранился дом Карпинских, мимо него Евграф Степанович каждый день проходит, направляясь в контору. Горные инженеры, в кругу которых он вращается, читают статьи Карпинского, обсуждают.

Ночами мучают кошмары. «При засыпании мне навязчиво мерещился образ Карпинского в виде какого-то чудовища, желающего меня пожрать и от которого я не мог оборониться. И это ежедневно, с постоянством какого-то физического закона. Я до конца жизни не сумею понять, откуда образовались у меня такие дикие образы Карпинского... Наши отношения казались дружественными, хотя я, поглощенный в течение остального дня научными трудами, встречался с ним только по должности».

Прообраз этих чудовищных сновидений и ведать не ведал, что тревожит чей-то ночной покой! Вины его тут нет... И все же не уйти от вопроса, почему Карпинский остался равнодушен к судьбе Федорова. Не помог? Будь он вообще человеком черствым, себялюбивым — тогда и спрос другой. Федоров не был бы исключением, а то ведь исключение, и  е д и н с т в е н н о е! Не перечесть всех, кому Карпинский помогал, за кого хлопотал, кому руку помощи протянул в трудную минуту, а Евграфу Степановичу не протянул...

Во всяком случае, так считали Федоров и сочувствующие ему; версия оставалась и в истории науки. Попробуем разобраться.

Александр Петрович убежден был — и убеждение это его не покидало на протяжении всех десяти лет, — что Федоров работник в Геолкоме  в р е м е н н ы й. Слов нет, Евграф Степанович добросовестно исполнял свои обязанности, к тому же включился в сложную экспедиционную работу, которую проводил талантливо, но не к тому ведь лежала его душа!

Прикинем, что мог сделать Карпинский для Федорова? Перевести из «и.д.» в «д.»? Это мог. Но вдуматься: оно, пожалуй, никого бы не удовлетворило. Одно дело — человек временно занимает должность, пока не устроит судьбу как получше. Другое: постоянно исполнять обязанности делопроизводителя — и кому? Огромного дарования математику! Нет, уж коли переводить его, так даже не на должность младшего, а старшего геолога! Выше ее в Геолкоме не было. Выше только директор. Ибо члены Присутствия (академики и профессора) работали  б е з в о з м е з д н о.

Хорошо. Старший геолог. Но штат Геолкома состоял из восьми единиц. Из восьми! На каждом неподъемная масса обязанностей. Составление карты России. Поиски полезных ископаемых. Инспекция месторождений по всей империи. Изыскания вдоль линий строящихся железных дорог. Восемь человек. Они трудятся самозабвенно, дружно, а главное — много.

Если бы Федоров занял должность старшего или младшего геолога, оставалось бы у него время для математики и кристаллографии? Нет. Представляется, что Карпинский это понимал.

Но, допустим, им двигали не забота о Федорове, его даровании, а чисто служебные интересы. Что ж, в таком случае их стоит принять во внимание. Он всегда заботился о поддержании атмосферы благожелательности, взаимной приязни и мира в подведомственном ему учреждении. Федоров был трудным человеком. Не любил подчиняться. Карьеристские соображения были ему чужды, и было обостренное чувство справедливости — и все-таки, может быть, Карпинский боялся, что он внесет разлад в Геолком?..

И последнее, но немаловажное. Раскрытие этой темы невольно ведется так, что «оправдываться» приходится Александру Петровичу. Истцом и обвинителем как бы выступает Евграф Степанович. Тут некоторая историческая аберрация. Она проистекает из наличия документов в архивах. Карпинский не любил жаловаться. Ни письменно, ни устно. Его архив не хранит никаких следов недовольства Федоровым (в отличие от архива последнего).

Десять лет проработал Федоров под началом Карпинского. Это пора наивысшего расцвета его научной деятельности. Стоит ли слишком сурово судить об условиях его работы в Геолкоме?

Отныне судьба разводит наших героев; их встречи будут редки. Жизнь Александра Петровича течет размеренно. Постепенно, избегая конфликтов и стараясь никому не повредить, освобождается он от административных обязанностей. Просит отставки от заведования кафедрой в Горном институте. Совет неохотно принимает ее, присваивает ему звание почетного профессора. В 1903 году уходит с поста директора Геолкома. Ему присваивают звание почетного директора. Он целиком отдается научной деятельности.

Все же досуга теперь больше; посвящает его музыке, театру. Он знаком с композиторами, певцами, художниками, они любят бывать в его доме. Приемные дни — по четвергам. Устраиваются импровизированные концерты. Большинство гостей, конечно, ученые. Обсуждаются последние новости, публикации. Тематика его научных занятий, как всегда, разнообразна.

А что же Евграф Степанович? Наконец и ему улыбнулась фортуна! Предложили занять кафедру (не обошлось без хлопот его давнего покровителя Мушкетова). Правда, не столичную, а скромную кафедру в сельскохозяйственной Петровско-Разумовской академии в Москве, но он несказанно рад! Конец мытарствам, скитаниям, неустроенному житью.

Ему полюбился Петровско-Разумовский парк и дом, предоставленный ему академией; когда он устроился в нем, то купил большой концертный рояль, о котором мечтал всю жизнь; потом фисгармонию. Вечерами музицировал, и студенты собирались под окнами слушать. Выходит в свет его учебник кристаллографии — в своем роде уникальный, поскольку все разделы построены на результатах собственных авторских исследований. Евграф Степанович увлекается кристаллохимическими анализами; он создает новую научную дисциплину: кристаллохимию.

В конце ноября 1900 года четверо академиков во главе с Карпинским, учитывая освободившуюся вакансию, обратились с запиской в Академию наук: «Мы при настоящих обстоятельствах не считаем возможным сделать какие-либо представления о замещении вакансии по минералогии, не остановившись прежде всего на профессоре Федорове... Без преувеличения можно сказать, что не существует лица, занимающегося минералогическими и петрографическими вопросами, которому бы идеи г-на Федорова и предложенные им методы были неизвестны». Такой рекомендации вполне достаточно, и 13 декабря Федоров единогласно избирается в академию на степень адъюнкта.

Что ж, мечта сбылась? Он в академии. Восемь лет назад это сделало бы его счастливым.

Избрание в академию связано по статуту с переездом в Петербург. Его извещают, что будут предоставлены квартира, содержание, лаборатория. Все это у него есть и здесь! Он медлит, колеблется. Пишет письмо президенту. В письме ставит вопрос об организации Минералогического института — предложение новое по тому времени, назревшее. Чтобы осуществить его, понадобится, по его подсчетам, не меньше двух лет. «Раньше же этого срока... я не имею возможности переехать по семейным обстоятельствам».

Академики настаивают. Недоумевают: такого еще не бывало, чтобы новоизбранный медлил влиться в их ряды. В конце концов, быть может не без влияния Карпинского, Федорова оставляют в покое; ему разрешают посещать собрания академии нерегулярно, что являлось, вообще говоря, нарушением устава.

22 сентября 1904 года Карпинский, по-видимому, желая закрепить формально существующее положение, выступил на заседании физико-математического отделения. Протокол гласит: «Положено возбудить ходатайство о разрешении г.Федорову проживать в Москве с сохранением ему содержания от Академии...»

Но Федоров так привык к своей подозрительности по отношению к Карпинскому, что и здесь ему мерещится что-то недоброе. Какая-то, пишет он, «дьявольская интрига». Утром следующего дня он посылает в Петербург письмо и не просто отказывается от вознаграждения (что мог бы сделать, никого не обижая) — он обвиняет авторов проекта в намерении запятнать его имя!

Это конец. Отступать теперь некуда. Остается подать прошение об отставке. «Ваше Императорское Высочество, — обращается он к президенту великому князю Константину, — изволили видеть... попытку запачкать мое имя, побудив принять участие в противозаконном дележе казенного пирога. Такова пропасть в воззрениях, целях, задачах скромных людей науки, подобных мне, и господ академиков, важных представителей нашей бюрократии...»

Под «важными бюрократами», вероятно, понимается и Карпинский.

Эта странная вспышка раздражительности привела, однако, к последствиям, которые трудно было предположить.

Совет профессоров Горного института получает право выбирать директора; раньше он назначался приказом министра. Ведут поиски кандидата. Имя Федорова у всех на устах — в связи с вышеописанной академической историей. Конечно, Евграф Степанович, рассуждают ученые, был несколько несправедлив к академикам, письмо его слишком желчно, но разве не проявил он принципиальности, бескорыстия и независимости характера? А не эти ли черты желательны прежде всего у человека, которому предстоит возглавить институт? И в Петровско-Разумовское направляется приглашение...

Так Евграф Степанович вернулся в Петербург.

Пять лет оставался он на посту директора.

В 1910 году вышел в отставку, получил кафедру кристаллографии — на этот раз действительно самую сильную по этой специальности в стране.

Теперь и впрямь сбылись его самые заветные мечты! И странно: чем-то он сразу становится похож на Карпинского! Он добр, он научился снисходить к слабостям других, принимает у себя друзей, учеников, вечерами музицирует...

Передвинем повествование несколько вперед, ко времени последних встреч Карпинского и Федорова.

1919 год. Пожалуй, за всю историю академии, которая насчитывала без малого 200 лет, не знавала она такого разброда, отчаяния, упадка, перемежаемых взрывами единения, восторга, фантастических проектов. Общие собрания проходили в нетопленном гулком зале, и Карпинский с трибуны, с которой привык говорить о материи Земли или бюджетах отделений, докладывал о крупе, теплых портянках и масле...

Уже два года он президент. Когда после выборов его поздравляли друзья (а то были первые выборы, прежде президенты назначались высочайшим указом), то говорили о достойном увенчании его карьеры, о почете, которым окружено его имя; он отшучивался: «Мне устраивают торжественные похороны». И ни поздравители его, ни сам он и подозревать не могли, какая доля ждет его на этом посту,  к а к а я  работа ожидает...

Александру Петровичу восьмой десяток, он не сразу разобрался в неистовом коловороте событий, происходящих в стране. Всю жизнь он прожил в науке, для науки; ему больно видеть заколоченные лаборатории, пустые кабинеты, неподвижные динамо-машины. На прием приходят старые коллеги, садятся, не снимая шапки, не развязывая шарфа — у президента не топлено; решают, где раздобыть полкило химикалиев для производства опытов.

— А вы слышали, Александр Петрович, такой-то подался в Новочеркасск — там у него родственники держат свиней, так он надеется у них прокормиться...

— А вы знаете, такой-то уехал в Берлин. Увы, отговорить не удалось...

Они прекрасно помнят такие, казалось бы, недавние и неправдоподобно далекие времена, когда переезд кого-либо из академиков в другой город, смерть кого-либо или даже болезнь становились событием, коллеги спешили навестить родственников, кого-то предостеречь, кому-то помочь, кого-то утешить. Теперь уезжают многие, умирают многие, болеют еще больше...

День президента заполнен хлопотами: раздобыть для кого-то пару валенок, вязанку дров, найти корм для собак Ивана Петровича Павлова, соседа по дому и друга. Вместе с Алексеем Максимовичем Горьким заседает он в Комиссии по оказанию помощи нуждающимся ученым и литераторам, распределяет жилье и посылки из-за границы, пайки и книги. Он заботится о каждом академике — и как же ему в такой-то момент не вспомнить о своем беспокойном и великом современнике, забыв все то, что разделяло их в недавние и неправдоподобно далекие годы... Тем более он слышал, что Федоров болен, Федоров голодает...

И он едет к нему домой. Застает в постели. Евграфу Степановичу трудно ходить. Он сильно ослаб, больше лежит. Об их беседе мы знаем со слов Людмилы Васильевны. Академия обновилась, объясняет Карпинский, все, что раньше возмущало в ее порядках Евграфа Степановича, изживается. Наука будет служить людям труда. Просит дать согласие на баллотировку. Федоров дает.

И Карпинский садится и пишет еще одну рекомендацию Федорову. Вместе с ним ее подписывают Вернадский, Курнаков, Крылов — ярчайшие светила на небосводе русской науки того времени.

В январе 1919 года Федорова выбирают действительным членом Академии наук.

«Он со всей энергией принялся за работу, — вспоминала Людмила Васильевна. — Извозчиков не было, приходилось ходить голодным до трамвая, и он очень уставал. Паек — моя надежда — оказался незначительным, а Евграф еще непременно делился со мной, как ни старалась я отнекиваться. При такой слабости своей он еще умудрялся мечтать: с лихорадочно блестящими глазами говорил о Кольском полуострове, о его апатитах, сиенитах и возможных там залежах золота, хлопотал об экспедиции в Америку молодых ученых».

Однако силы заметно убывали, вскоре он вынужден был прекратить свои поездки на трамвае в академию.

Он подолгу недвижимо сидит в кресле: по-видимому, перед внутренним взором протекает вся его жизнь.

«В один из самых голодных дней Евграф грустно сказал: «Теперь, на склоне лет, вспоминаешь пережитые кипучие страсти и с удивлением себя спрашиваешь: к чему было все это? Кому были нужны те внутренние волнения, которые приходилось переживать при проявлении несправедливости? Да и всегда ли это были истинные несправедливости?»

Поразительное признание в устах умирающего! Он судит себя и не во всем оправдывает, посылает прощальное «прости», и нельзя не думать, что оно не относится к Карпинскому, человеку, которого он так когда-то не любил, ревновал к его налаженной и удачливой жизни и истинную душу которого он, кажется, в конце концов оценил.

Весной Евграфа Степановича не стало.

Карпинскому же предстояло прожить еще много лет, много поработать, бороться за преобразование академии, выпускать книги...

 

Глава 13

Академия

Теперь, когда читателю известно, какую роль сыграет академия в жизни Александра Петровича и какую роль сыграет он в жизни академии, стоит рассказать немного о ней самой.

Академия давно, незаметно и постоянно занимала его мысли, потому что была вместилищем и символом науки солидной, прочной, торжественной, как само ее здание с восемью колоннами под фронтоном и двумя лестничными маршами, сходящимися у колоннады. Он полюбил академию задолго до того, как приобрел хоть какое-то право постучаться в ее массивную дверь; но он не хотел «какого-то» права, не мог себе этого позволить именно из-за любви и внутреннего пиетета перед этим научным форумом; он дал согласие баллотироваться лишь тогда, когда работы его получили признание; и нисколько не сетовал на избрание в адъюнкты, что по первоначальному проекту 1724 года означало «студент», «ученик академика».

Сергей Федорович Ольденбург (запомним это имя!) как-то остроумно заметил, что у каждой академии свой характер: Берлинская, например, гуманитарная, наша естественно-математическая. С определением можно бы и поспорить, но то, что ни одна академия не похожа на другую, так что подчас затруднительно их сопоставлять, и склад каждой определяется не одними потребностями страны и науки, но и характером народа, — верно. Великий Петр начертал: «Понеже ныне в России здание к возрощению художеств и наук учинено быть имеет, того ради невозможно, чтобы здесь следовать в протчих государствах принятому образцу...», то есть никак нельзя переносить к себе слепок с западной формы, и продолжил: «но надлежит смотреть на состояние здешнего государства... и такое здание учинить, через которое бы не токмо слава его государства для размножения наук нынешним временем распространилась, но и чрез обучение и розпложение оных польза в народе впредь была».

Прекрасно Петр понимал, что такая приноровленная к «здешнему государству», истинно  Р о с с и й с к а я  академия возрасти может только самовитым неспешным ходом, без понуканий и одергиваний; академик требует почитания. И с какой же обдумкой, оглядкой подходил к первому — и уж оттого особого смысла исполненному акту (потому как: зачин, пример для будущего!) — назначению  п е р в о г о  президента. Посылая библиотекаря своего Шумахера в Европу присмотреться, выискать, а буде кто приглянется, то и замолвить словечко насчет переезда в Петербург — Петр что же наказывал? Не только многознание его оценивать, но и доброе сердце — ведь он хотел видеть у себя «социетет» наук и художеств, не просто, значит, собрание ученых и деятелей искусства, а доброе, братское содружество их.

Петр привлекал наиболее выдающихся ученых, и делал это с присущим ему размахом, и этот факт исполнен не одного новшества и смелости и немалого гуманистического смысла. Петр славил науку как силу выше узконационалистического применения, а с тем вместе заботился и о национальной выгоде. И какие еще при том находил слова! Предписывая переводить научные труды на русский язык, выразился так:

«И понеже российскому народу не токмо в великую пользу, но и во славу служить будут, когда такие книги на российском языке печатаны будут, того ради надлежит при каждом классе академическом одного переводчика и при секретаре — одного ж...»

П е р е в о д ы  послужат «не токмо в великую пользу, но и во славу» — скажете, того языка, с  к о т о р о г о  перевели? Нет, и того, на  к о т о р ы й! На русский то есть.

Так мог мыслить только человек подлинно государственного ума и благородной души.

Однако необходимо ведь задуматься и о самих академиках, «кои почитания достойны». Ну конечно, лаборатории, книгохранилища — все к их услугам. («А чтоб академики в потребных способах недостатку не имели, то надлежит, дабы библиотека и натуральных вещей камора Академии открыта была».) Да, это так, но ведь и они же люди... Трогательно звучит следующий параграф «Проекта положения об учреждении Академии»:

«Ученые люди, которые о произведении наук стараются, обычайно мало думают на собственное свое содержание, того ради потребно есть, чтоб Академии кураторы непременные определены были, которые бы на оную смотрели, о благодетельстве их и надобном приуготовлении старались... Надлежит учинить директора и двух товарищей и одного комиссара над деньгами».

Вот так. Ученые, они рассеянные... Без куратора и попечителя и пообедать забудут. Какое же, однако, положил им Петр жалованье? Тысячу рублей; некоторым полторы и две. Кроме проездных (предстояло путешествие в Петербург), годовое жалованье вперед. Словом, не обидел. Государь смотрел трезво. «Ибо трудно поверить, — писал он, — чтоб кто охоту имел к службе чюжого государя, то прожить, что он в своем отечестве имеет».

Итак, снабженный полномочиями и инструкциями эмиссар Шумахер отправляется на поиски. Император желает заполучить лучшие силы; если бы это вообще было возможно, он рад был бы перевезти в Северную Пальмиру весь цвет европейской науки и искусства. Переезды ученых из одной страны в другую известны в христианском мире со времени возникновения первых университетов. Если взять списочный состав Прусской академии за 1724 год, то французов мы в нем насчитаем больше, чем немцев. Но то добровольные путешественники, сообразующиеся исключительно с выгодами собственной славы, благополучия, престижа; государству до них нет дела, как и им до него. Петр же впервые — прибегнем опять к современному обороту — вопрос о научных кадрах решает «на правительственном уровне», то есть как важную государственную задачу.

Конечно, не со всеми, с кем хотелось, сумели договориться и не все, с кем договорились, впоследствии решились подвергнуть себя и семью дорожным испытаниям, но взглянем, каково оно, первое поколение русской академии. Блестящие имена, первоклассные мастера, глубокие умы! Астроном Жозеф-Никола Делиль, парижанин (в России он, конечно, сразу же стал именоваться Осипом Николаевичем), Иоганн-Георг Дювернуа, естествоиспытатель (Иван Георгиевич); Иоганн-Георг Гмелин, натуралист, путешественник, вскоре по прибытии в Петербург отправившийся на Урал и в Оренбургские степи (тоже Иван Георгиевич); оптик и механик, изобретатель приборов Иоанн Лейтман. Вспомним физиков Бюльфингера и Крафта и могучую плеяду математиков: Германа, Гольдбаха, братьев Бернулли и, наконец, Эйлера. Да, ради одного Леонарда Эйлера, гения, неутомимого труженика (Кондорсье в некрологе о нем сказал: «Гений кончил вычислять и жить»), стоило «затевать» академию. Эйлер согласился на переезд с радостью, приехал с охотою, полюбил Россию, и она обязана ему основанием русской математической школы.

Кого же поставить во главе славной когорты? Знаменитейшего из знаменитостей, ученейшего из ученых?

Петр поступает иначе, и, пожалуй, мудрее.

Придется вернуться назад, во времена отца его, царя Алексея Михайловича.

Алексей Михайлович страдал головными болями; русские лекари не могли ему помочь, и он велел приискать сведущего медика за рубежом. Послы указали на некоего Блюментроста, состоявшего на службе у герцога саксен-готского. 12 марта 1667 года врачу передали письмо русского царя; в нем содержалось предложение принять в Москве чин ученого гиенмейстера. Блюментрост был сыном пастора, рос в бедности, образования добился прилежанием, а славы — трудолюбием; у герцога жалованье выдавалось нерегулярно; он подумал и согласился. Через год он в Москве; 26 июня его представили царю. Он сумел понравиться: царь одарил его серебром, бархатом и собольими шкурками. Блюментрост стал пользовать не только его, но и детей — Федора, Софью, Петра, и те привязались к нему. (Сохранились документы, свидетельствующие о том, что Софья во время стрелецкого мятежа спасла ему жизнь.) Блюментроста повысили, дали чин лейб-медика с годовым жалованьем в 730 рублей. Нарекли Лаврентием Алферовичем.

В Москве у него родились два сына (с сыном и двумя дочерьми он приехал). Младший появился на свет, когда отцу было 73 года! Лаврентий Алферович души в нем не чаял и не мог довольно надивиться тому, что он «совсем, совсем русский». Мальчик играл с посадскими ребятишками, купался в Яузе. Рос на глазах Петра и частенько забавлял его своими выходками. Пятнадцати лет от роду мальчик слушает лекции в Галльском университете, продолжает образование в Оксфордском, затем Лейденском университетах; в последнем защитил магистерскую диссертацию.

Началась служба при дворе. Молодой человек обладал большими способностями, ему прочили будущее в науке, но практические занятия оставляли мало времени; кроме того, он стал помогать Петру в создании музеев и увлекся этим. В 1715 году был послан за границу с целью «откупить анатомический кабинет», что с успехом и исполнил; заодно показал европейским знаменитостям составленное им описание болезни императора, провел своеобразный консилиум и очень этим ему угодил. Быть может, Лаврентию Лаврентьевичу не хватало энергии; он был мягок, добр и любил больных.

Вот этого человека Петр и назначил президентом.

Неспроста же, не по одному благоволению или капризу! Не знаменитый ученый — пусть, и годами не стар — тридцать три, но превосходно образован, владеет европейскими языками новыми и древними (латынью, языком учености), вместе с тем «совсем, совсем русский». Коренной москвич. Знает Россию, ее нужды. И академики принимают Блюментроста безоговорочно! Угадал Петр, им нужен вроде бы и «свой» человек, но и русский, иначе что же они: как на необитаемом острове. В чужой-то стране.

С портрета смотрят острые глаза; они насмешливы и добры. Высокий лоб, прямая прорезь рта; пышный, по моде парик. Мюллер, современник Блюментроста, пишет, что тот был «с академиками вежлив, обходителен и ласков». Они отвечали тем же. К сожалению, эти качества хороши, когда есть за спиной твердый и справедливого нрава покровитель. Петр скончался в 1725 году, и уступчивого Лаврентия Лаврентьевича вытеснил злобный и властолюбивый Шумахер, бывший эмиссар. Он незаметно прибрал к рукам академию и однажды заявил, что Блюментрост «здесь больше бывать не будет...».

О, академия многое и многих на своем веку перевидала! И доставалось ей нередко от доморощенных критиков и закордонных.

Александр Петрович ко времени вступления в ее ряды успел близко сойтись со многими заграничными учеными и убедился, что «безгрешных» академий нет, везде случаются распри, ошибки в выборе новых членов академии, как государства, переживают подъемы и спады. Российская не исключение. Ей многое досталось преодолеть, чтобы набрать силу. А сила есть. Александр Петрович знал, каким уважением пользуется его академия за рубежом. Прочный фундамент заложил Петр I!

В семейных преданиях сохранилось, что Александр Петрович случайно наткнулся на изображение императора, отыскивая в подвальных помещениях академии шлифовальную мастерскую. Это произошло в первые дни после избрания и было воспринято им как добрый знак. Так ли было, или он в другом месте видел картину, установить теперь невозможно.

Речь идет о мозаичном панно «Полтавская баталия» работы Михаила Васильевича Ломоносова.

Завет же петровский: быть «с академиками вежлив, обходителен и ласков» — он запомнил...

 

Глава 14

Геолком. 1897 — 1904

Долголетнее упорное давление Карпинского на министерство в конце концов дало плоды: в 1897 году было подписано указание о значительном расширении штата и бюджета Геолкома. Ассигнования увеличились с 30 до 75 тысяч в год, штат с 8 до 22 человек. Конечно, и это было смехотворно мало сравнительно с задачами, которые Геолком себе поставил и которые мужественно и планомерно выполнял.

Предстояло принять четырнадцать человек; немного, — и с тем большей тщательностью следовало отнестись к подбору кандидатов. Избранники должны быть не только талантливыми и энергичными людьми, Александру Петровичу хотелось, чтобы они были еще и душевно добрыми и, выражаясь по-старомодному, хорошо воспитанными людьми, ведь им предстояло укрепить ту созданную им обстановку «домашности», которая одна и могла поддержать этот напряженный, но неназойливый ритм работы, в каком жили геолкомовцы.

Карпинский принял Л.И.Лутугина, А.А.Борисяка, Н.Н.Яковлева, Э.В.Толля и других. Алексею Алексеевичу Борисяку было 25 лет, всего год назад кончил Горный институт; очень скоро он стал выдающимся палеонтологом, впоследствии — академиком, директором Палеонтологического института. Леониду Ивановичу Лутугину — немногим более тридцати; с 1892 года он под руководством Чернышева вел разведку Донбасса, а войдя в Геолком, возглавил ее. Составил полное геологическое описание угольного бассейна, ставшее классическим; признанный глава русской угольной школы. Барон Толль Эдуард Васильевич — известный полярный исследователь. В 1900 году на судне «Заря» искал Землю Санникова и северный проход в Тихий океан. Впоследствии трагически погиб на острове Беннета.

Может показаться неправдоподобным, но новый набор Геолкома, равно как и старый, состоял из выдающихся исследователей. Но поскольку Александр Петрович не брал их «готовенькими» (многие только что покинули студенческую скамью), тем более ясно выступает его роль воспитателя.

Вполне возможно, что министерство еще долго тянуло бы с увеличением бюджета и штата, если бы в 1897 году в Петербурге не должно было состояться одно примечательное событие, связанное как раз с геологической наукой. Седьмой Международный геологический конгресс.

Шестнадцать лет, прошедших с памятного конгресса в Болонье, Карпинский плодотворно и увлеченно участвовал в работе международных конгрессов. Еще на пятой встрече ученых русская делегация предложила один из конгрессов провести в Петербурге; на шестой Карпинский подтвердил приглашение — и оно встретило одобрение участников. Александр Петрович был выбран председателем Организационного комитета, а все геологи и члены Присутствия Геолкома — его членами.

Принимать у себя ученых почиталось честью для города и страны. В программу встреч геологов входили и экскурсии. В этом отношении Россия располагала возможностями огромными, но маршруты надо было хорошо продумать и спланировать. Решено было организовать поездки по Кавказу, Уралу, Донбассу, центральным губерниям. Александр Петрович несколько раз ездил на Кавказ, сговаривался с местными геологами, осматривал объекты. Чернышев посетил Урал, Никитин побывал на Средней Волге, Шмидт — в Прибалтике, Головинский — в Крыму...

В июне 1897 года начали съезжаться гости. Их собралось невиданное количество — 704 человека. Прежде «рекорд» принадлежал четвертой лондонской сессии — 442 геолога. Карпинский был избран президентом конгресса, Никитин и Иностранцев — вице-президентами, Чернышев — генеральным секретарем, Михальский — казначеем. Таким образом, всей работой конгресса руководили члены Присутствия, и когда вечерами они собирались на квартире Александра Петровича, чтобы подвести итоги хлопотного дня, то шутили, что ничего, дескать, особенного в их нынешней работе нет — обычное заседание Присутствия.

Наши ученые экспонировали шестидесятиверстную геологическую карту Европейской России, российскую часть геологической карты Европы, листы детальных съемок Донбасса, Урала и Кривого Рога. Шестнадцать лет назад, когда только приступали к этой работе, предстояло покрыть шесть миллионов квадратных километров территории. Шесть миллионов сплошного «белого пятна»! И вот она, карта! Иностранцы толпятся около нее, рассматривают. От начала и до конца руководил съемками Карпинский. Он, Чернышев, Никитин и Михальский — четыре всего-навсего человека! — сняли восемьдесят пять процентов всей площади! Остальные пятнадцать достались на долю Армашевского, Гедройца, Шмидта, Штукенберга и еще нескольких геологов. И какая тщательность работы, научная дотошность в разработке каждой детали! Вспоминая о днях триумфа, Чернышев писал: «Русская геологическая наука явилась на этом конгрессе как равная по значению с начавшей сравнительно ранее культивироваться в Западной Европе и Америке».

Закончилось прослушивание докладов, делегаты разбились на группы и разъезжаются на экскурсии. И снова иностранцы удивляются. Оказывается, трассы железных дорог, по которым предстоит ехать, исследовались тоже работниками Геолкома. Великая Транссибирская магистраль. К западу от Байкала ее разведывали Богданович, Краснопольский, Высоцкий, Мейстер, к востоку — Обручев, Герасимов, Иванов. Они составили первую в истории геологическую карту районов Сибири и Северного Казахстана. Барон Толль исходил Виндаво-Рыбпнскую линию, когда на ней еще ни одного столбика не было. Сплошь леса, болота, чахлый кустарник. Никитин разведывал линию Москва — Крейцбург, Вебер — Оренбург — Ташкент...

Александр Петрович тоже возглавлял экскурсионную группу; он повез ее на Урал. Поездка длилась без малого две недели; передвигались где на тарантасах, где верхом — благо все к этому были приучены походной жизнью, — а где и пешком через кряжи, увалы, расщелины. В группе были австрийцы, немцы, французы, финны, поляк, японец. Александр Петрович давал пояснения на французском и немецком; все находили, что рассказывает живо, интересно. Спускались в шахты, ездили на прииски и рудники. Инженеры и горнопромышленники встречали гостеприимно, задавали ужины и обеды. Под конец поездки состоялся прием у губернатора в Екатеринбурге.

После окончания конгресса в Петербург на адрес Геолкома стали поступать из разных стран журналы; крупнейшие ученые — Годри, Барруа, Менье, Кейльгак — делились впечатлениями. Доктор Филиппсон, например, писал: «Конгресс дал всем участникам прекрасную возможность познакомиться с Россией... прежде всего благодаря многочисленным экскурсиям в различные районы Европейской части России, а также на Урал и Кавказ. Многочисленные участники конгресса сердечно благодарят за этот великодушный подарок, преподнесенный нам Россией. Мероприятия в таком масштабе не проводились до сих пор ни на одном конгрессе».

Однако с отзывом геолкомовцы могли познакомиться только осенью. В разгаре был полевой сезон, и они разъехались по стране. Чернышев с Морозевичем отправились на Новую Землю. Вебер уплыл в Баренцево море. Богдановича Карпинский командировал на Чукотку проверить слухи о золотоносности полуострова. Конюшевский обследовал острова Медный и Беринга. Геолкомовцы работали на Шпицбергене, Сахалине, Командорских островах, в Уссурийской тайге...

Когда листаешь отчеты о путешествиях, то видишь, что это скорее были научные экспедиции, нежели производственные изыскания; по-видимому, Карпинский придерживался какого-то определенного направления (которое не совсем до конца раскрывалось в известных планах Геолкома) в изучении страны; научное познание должно было обгонять хозяйственный расчет; забота не об одном сегодняшнем дне двигала им. Но Геолком был производственной организацией в первую голову и чутко откликался на требования промышленности. Промышленности же нужно было топливо: уголь, нефть. Сотрудниками Геолкома велась разведка Кузнецкого бассейна, было открыто несколько месторождений вдоль железнодорожных магистралей, что было экономически очень выгодно; искали уголь в далекой Фергане. Но лучшие специалисты-угольщики заняты были в Донбассе.

Выше упоминалось имя Лутугина. Нужна была известная смелость, чтобы зачислить Леонида Ивановича в штат. Он замешан был в революционном движении, подвергался преследованиям. Позже, после ухода Александра Петровича с поста директора, Лутугину, у которого не нашлось защитника, пришлось покинуть Геолком, но при Карпинском он работал спокойно. Донбасс менялся на глазах: росли копры, и разорялись деревни; мужички в лаптях стояли в очередь у дверей шахтоуправления; им выдавали обушки, и по очереди входили они в клеть, чтобы спуститься в забой. По штрекам хлюпала вода, стволы крепились наспех, часто случались обвалы. Лутугин не мог оставаться равнодушным, протестовал, ездил к управляющим ругаться. Слыл смутьяном. Зато уважительно про него говорили: «Чует уголек».

Подземная карта была крайне несовершенна. Возраст углей каждый инженер определял по-своему, однако ясно было, что угли, как выражаются геологи, разновозрастные; считалось, что и качество их зависит от возраста. Лутугин проанализировал в лаборатории тысячи образцов; его вывод был противоположен общепринятому мнению: не в возрасте суть, а в метаморфизме, то есть степени переработки.

Лутугин с учениками (среди них был и впоследствии известный академик П.И.Степанов) провел площадную съемку всего Донбасса. Он как бы «метил» пласты и в конце концов выделил основные, опорные, маркирующие горизонты, а уж потом представилась возможность составить полный разрез угленосной толщи Донбасса. Историк Геолкома И.Л.Клеопов справедливо замечает, что съемки, проведенные Л.И.Лутугиным в Донбассе, были одними из лучших в мировой практике и явились прекрасной школой для молодых геологов. Более того, лутугинская методика была попользована и при исследованиях, проводимых не только в угленосных бассейнах.

В новом составе Геолкома пять старших геологов, шесть младших и шесть помощников геологов. Впервые в геологической службе организована химическая лаборатория; при ней лаборант и его помощник. Должность делопроизводителя и консерватора ликвидирована, вместо нее учреждена новая — секретаря Присутствия.

На эту новую должность был зачислен человек, которому суждено было занять особое место в истории нового Геолкома, стать живой его летописью и душой.

 

Глава 15

Социетет наук и художеств

Когда в 1886 году сорокалетний директор Геолкома был избран в академию, он встретил там немало знакомых, с которыми прежде приходилось сталкиваться или по делам Геолкома, или на заседаниях Минералогического общества, Общества естествоиспытателей природы или в Горном департаменте. На собрания Физико-математического отделения академии приходили Гельмерсен, Кокшаров, Вильд. Генрих Иванович Вильд состоял директором Физической обсерватории, которая ранее относилась к Горному ведомству. Она вела широкие исследования физического состояния Земли; сам же Вильд увлекался климатологией и метеорологическим прогнозом. Научное планирование земледелия и промышленного развития без этих дисциплин невозможно, и изыскания Вильда пользовались в академии вниманием и поддержкой. Он организовал сеть метеорологических станций, создал магнитную и метеорологическую обсерватории в Павловске. Физическая обсерватория собирала сведения о перемещениях воздушных масс на огромном пространстве — от Ледовитого океана до степей Центральной Азии, от Балтики до Камчатки.

Поскольку атмосферные перемены и явления земного магнетизма связаны с распределением глубинных масс, Вильд нередко консультировался с геологами, в частности с Александром Петровичем. Со своей стороны, он старался приохотить новоизбранного собрата по академии к изучению полярных стран, что тогда чрезвычайно занимало умы европейских ученых. В столицах разных стран собирались так называемые полярные конференции; русскую академию представлял Вильд. Александр Петрович действительно увлекся полярными исследованиями. Пройдет некоторое время, и он даже возглавит Полярную комиссию академии, работа которой широко развернется сразу после революции.

80-е годы ознаменовались крупными открытиями в астрономии; возникла астрофизика, занимающаяся изучением строения небесных тел, их физических свойств и химического состава. Александр Петрович всегда живо интересовался космологией и свои построения, касающиеся земной коры, старался увязывать с данными этой науки. Мы помним, что в своем знаменитом докладе «О правильности в очертании, распределении и строении континентов» он сравнивал земные кряжи с марсианскими, и это позволило ему установить связь горных масс с осью вращения планеты. Теперь у него установились дружеские отношения с астрономами, появилась возможность глубже познакомиться, беседуя с ними, с новейшими достижениями науки.

Центр ее сосредоточился в Пулковской обсерватории. За три года до вступления Александра Петровича в академию, в 1883 году, обсерватория пополнилась 30-дюймовым рефрактором, для своего времени «величайшим и совершеннейшим», как поспешили возвестить газеты, и были правы. Показывал его Александру Петровичу, когда он приехал в Пулково, директор обсерватории О.В.Струве, сын знаменитого астронома В.Я.Струве, сформулировавшего математический закон распределения звезд первых девяти классов в различных частях Млечного Пути. Александр Петрович знавал старшего Струве, беседовал с ним. Теперь его сын показывал Карпинскому приборы, пассажные инструменты новой конструкции, вращающиеся башни, гордость пулковцев — одна из них, предназначенная для фотометра, имела особое, изобретенное в Пулкове устройство...

В стенах академии Александр Петрович смог лучше узнать старого знакомого по Геолкому Ф.Б.Шмидта и привязаться к нему. Фридрих Богданович, как человек и ученый, оказал немалое влияние на Карпинского; необходимо сказать о нем несколько слов. 18-летним юношей поступил он в Дерптский университет, записавшись на историко-филологический факультет, и закончил его по разряду русского языка и словесности. Но одновременно прослушал курсы химии, физики, минералогии и ботаники; по ботанике даже сдал экзамен. Прошло три года, и он представил диссертацию, посвященную одному из аспектов ботаники. Друзья и родные решили, что его научные интересы установились. Нет, оказывается, все эти три года он вел еще и палеонтологические раскопки, отыскал и описал интереснейшую фауну силурийского периода. Петербургская академия, познакомившись с его палеонтологическими работами, оценила их столь высоко, что присудила молодому магистру Демидовскую премию.

Он уезжает в Москву и записывается в университет — опять-таки на историко-филологический факультет. Слушает лекции по древнерусской литературе у Буслаева. Однако не пропускает и лекций ботаника Шифера и геолога Щуровского. И все-таки любовь к палеонтологии побеждает, и он решает посвятить себя ей одной! С 1859 по 1863 год путешествует по Сибири, Амурскому краю и Сахалину. Позже, когда составлялась первая геологическая карта России, глубинное строение Сибири было нанесено на нее под непосредственным наблюдением Шмидта. На Амуре и Сахалине он открыл богатые отложения третичной и юрской флоры и дал общее освещение геологии местности.

С 1881 года печатается его исследование некоторых представителей ископаемой фауны силурийской системы Прибалтики, оно стало одним из основных сочинений стратиграфической литературы 80-х годов. Фридрих Богданович перекидывается на изучение еще более древних — докембрийских отложений и дает ценнейшее описание органических остатков. Его назначают заведующим Минералогическим музеем академии. Помещение, в котором располагался музей, было небольшим, но коллекции славились на весь мир. 487 тысяч номеров насчитывалось в каталоге музея. Шмидт 25 лет заведовал им.

Вот так удачно сложилась научная карьера бывшего филолога, чего нельзя сказать о его личной жизни. В молодости Фридрих Богданович пережил неразделенное чувство и остался верен ему — или памяти о нем — на всю жизнь. Он снимал холостяцкую квартиру, но Александр Петрович предпочитал видеться с ним и беседовать не там, а в кабинете Минералогического музея. Более всего привлекало его в старшем друге разнообразие интересов, хотя Шмидт не занимался русской словесностью как ученый, но любил ее и считал долгом знакомиться с новинками литературы в этой области; любил театр, музыку. По-видимому, Шмидт в известной степени в глазах Александра Петровича приближался к идеалу академика, каким он его себе представлял: настоящий академик должен быть широко образованным, никак не замкнутым в сфере своей науки, непременно добрым и безукоризненно честным...

Вероятно, через Шмидта Карпинский познакомился и сошелся с академиками Второго отделения, которое тогда переживало расцвет своей деятельности; на собраниях его рассматривались главным образом сочинения по русской и славянской филологии и истории. С докладами выступали Ф.И.Буслаев, И.И.Срезневский, А.А.Потебня, Ф.Ф.Фортунатов, И.А.Бодуэн де Куртэнэ. Пройдет немного времени, и их доклады составят золотой фонд русской филологии. Русская диалектология и история русского языка их усилиями сформировались как самостоятельные дисциплины; начала зарождаться сравнительная грамматика индоевропейских языков, в свете которой делались попытки представить развитие славянских языков. Все это были интереснейшие начинания, и Александр Петрович с живым любопытством, который еще подогревался Фридрихом Богдановичем, знакомился с ними.

Социетет (то есть содружество) наук и художеств — так представлял себе и такой хотел видеть академию Петр. И в 80-х годах, когда в ее состав вошел Карпинский, она вполне отвечала желаниям Петра. И она была отечественной академией, о какой мечтал великий реформатор, уверенно и гостеприимно приглашая в свою столицу иностранных ученых знаменитостей. Вживление академии в российскую действительность произошло быстро, быстрее, чем можно было ожидать, — тому способствовали колоссальная фигура ученого, озарившего своими трудами начало истории академии и весь ход последующего ее развития, и колоссальное деяние, затеянное академией и с блеском выполненное, несмотря на неисчислимые трудности. Личность эта — Ломоносов; деяние — академические путешествия, открывшие Россию русским и всему миру как край несметного богатства и красоты.

Среди сочинений Михаила Васильевича Ломоносова, охвативших все отрасли науки, Карпинского, конечно, в первую очередь интересовали геологические. «Велико есть дело достигать во глубину земную разумом...» — с гордостью, которую Александр Петрович всем сердцем разделял, писал Ломоносов. И сам пытался разумом проникнуть «сквозь тесные расселины и вечною ночью потраченные вещи...». В 1763 году он выпустил «Первые основания металлургии или рудных дел», книгу, охватывающую круг знаний, необходимых горняку и металлургу. Заключительная часть ее «О слоях земных» — свод геологических теорем; в ней содержится также своеобразный прогноз минеральных скоплений в недрах России.

Это ставшее классическим сочетание теоретических построений с практическими выводами характеризовало и наказы руководителям экспедиций, которые академия посылала одна за другой в глухие и недоступные уголки страны. Ученые отправлялись на телегах — и пропадали в суете проселков; лишь время от времени (очень редко!) прибывали от них в академию весточки или заколоченные ящики с образцами. Зато с собою, возвратясь, они привозили столько материала, что разбирать его хватало и им самим, и их преемникам иногда на десятилетия. Особенно прославились экспедиции П.С.Палласа, И.И.Лепехина, С.Г.Гмелина.

Академия стала центром научного познания России и сама стала подлинно российской.

Академики, конечно, много думали о лучшем внутреннем устройстве своего научного учреждения. Нельзя было слепо копировать иноземные образцы. Против этого восставал и Ломоносов. Его перу принадлежит проект устава академии. Любопытна та роль, которую он отводил президенту. «Президент Академии наук не токмо главные правитель и начальник, но и оберегатель оные от посторонних приключений и наветов». Оберегатель, то есть должен  о б е р е г а т ь  академиков. «Оберегатель», продолжает Михаил Васильевич, должен быть «природным россиянином» и образованным человеком, знающим «нужнейшие языки».

 

Глава 16

Погребов

По странной прихоти судьбы тот, кто пришел на место Федорова, тоже получил приставку «и.д.» — исполняющий должность — словно место это было заколдовано и без приставки его никак было не получить; только на сей раз вполне она была правомерна, и носил ее новый обладатель не десять лет, как Евграф Степанович, а двадцать три года.

Правомерна потому, что Николай Погребов был без высшего образования, и Карпинский, вообще говоря, не имел права принимать его на службу. «Известия Геологического Комитета» за 1897 год извещали: «Директор доложил, что министр земледелия и государственных имуществ согласился на утверждение техника путей сообщения Погребова исполняющим должность секретаря и библиотекаря Геологического комитета». Согласился! Значит, пришлось хлопотать, просить. Вероятно, дополнительным, но еще более серьезным препятствием служило прошлое Погребова, и Александр Петрович шел на определенный риск, хлопоча за него, и, видно, сознавал, что хлопоты стоят того. Геолком приобретает нужного, полезного человека и работника. Как всегда, Александр Петрович не ошибся. Чутье не обмануло его. Погребов стал своеобразным центром в коллективе сотрудников Комитета и оставался им долго, десятки лет, когда Карпинский уже давно ушел из него, а потом и из жизни...

Впрочем, может быть, Александром Петровичем двигала еще и простая человеческая жалость: когда Погребов постучался в двери Геолкома, он был в положении отчаянном: на руках пятеро детей, заработков никаких, и позади ссылка — мучительных три года на безлюдной Онеге, где пропитание себе и семье находил переменчивой рыбалкою, да жена, медицинская сестра по профессии, кой-чего обретала родовспоможением...

В раннем детстве врачи обнаружили у него чахотку, и родители увезли на воды в Германию (отец, видный чиновник, в старости удостоен был звания почетного гражданина города). Там Коля рос и русскую грамматику учил по немецкому учебнику; когда же исполнилось одиннадцать лет, процесс в легких как будто бы заглох, и мать решилась вернуться с ним в Петербург. Определили его в реальное училище. Однако едва приступил к занятиям, кашель возобновился и на щеках зардел болезненный румянец.

Погребов вспоминал, что однажды родителей вызвал директор училища и посоветовал мальчика забрать, иначе-де ему вовсе станет худо, как бы даже не умер. И они уж сами к тому склонялись, чтобы вновь его везти за границу, но что-то в мальчике страшно переменилось, что-то восстало, и они наткнулись на решительный его отказ. Он сорвал с шеи теплый шарф и сбросил на пол шубейку. Он скинул рубаху и пустил из крана холодную воду...

С тех пор ни разу в жизни не надел он зимнего пальто, ни одного дня не начал, не обтершись мокрым полотенцем, отказался от сладостей и сдобы; он выработал для себя правила жизни и никогда не изменял им. Правила были суровы, и, быть может, призрак Рахметова витал перед мысленным взором юноши, как перед взором тысяч других юношей тогда. Николай спал на жесткой койке, укрывшись грубым шерстяным лоскутом, обходился парою брюк да потертым пиджаком, питался картофелем, не потреблял спиртного и, как Рахметов, имел единственную слабость — не сигары, он не курил — крепкий чай. Любил, считал целебным напитком. Все. Других слабостей иметь он себе не позволял.

Как «политический» он проходил по делу Александра Ульянова. Однако принадлежность к заговору с целью цареубийства доказана не была (и он действительно не был к тому причастен) — ответ держал за распространение прокламации «К обществу», составленной Ульяновым. Прокламации хранились в его квартире, но при обыске жандармы их не нашли. Приговор был сравнительно мягок: три года ссылки.

Вот почему Александр Петрович Карпинский, с которым Погребова познакомили после отбытия наказания и долгих поисков работы, не мог душевно не пожалеть его... У Александра Петровича к тому времени было множество учеников, но этот, пожалуй, самый необычный. «Карпинский просматривал, — вспоминал Погребов, — неукоснительно все печатавшиеся статьи в корректуре и всегда делал весьма ценные и интересные замечания. Каждому из авторов он давал чрезвычайно четкие объяснения и большей частью сообщал их также мне как секретарю Комитета и техническому редактору его изданий. И вот эти-то почти ежедневные собеседования с Александром Петровичем и его разъяснения по целому ряду весьма разнообразных вопросов расширяли мои знания по геологии и давали такую школу, такую возможность учиться у Карпинского, какую вряд ли кто-либо другой имел».

Библиотека Геолкома состояла теперь из тысяч томов на десятках языков и стараниями Никитина доведена была до образцового порядка, но этот порядок надо было поддерживать; ежедневно поступали из разных стран бандероли с книгами и отправлялись в разные страны русские издания; все следовало фиксировать, заносить на карточки. Переписка Геолкома росла из года в год и требовала внимательной проработки. Погребов читал корректуру «Трудов» и «Известий», но брался также, чтобы заработать немножко денег, править корректуры монографий геолкомовцев, брался за переводы, чертежи...

Вскоре Геолком доверяет ему самостоятельные исследования — и он изучает устья рек Русской равнины, входит в особую комиссию, которой поручено отыскать источники водоснабжения столицы, нужды которой в питьевой и технической воде все возрастают. Домой возвращается едва к шести часам, к обеду — время, когда собирается вся большая семья; отобедав, удаляется в комнату свою, ложится на кожаный диван, подкладывает под голову кожаную подушку (на этом диване до конца дней своих будет спать, на нем и смертный час встретит) — отдыхает до одиннадцати вечера, потом встает к чертежной доске, которая заменяет письменный стол... Работает до четырех ночи.

Аскет, он не выносит роскоши — увы, под это понятие подпадают предметы или потребности, которые другим кажутся естественными и необходимыми, например, желание жены учить детей музыке и танцам. Разговоры за обеденным столом не всегда спокойны. Семья выдержала лютое испытание ссылкой, но не выдерживает испытания бытом... Она распалась — Погребов живет один.

Впрочем, давно уже настоящим домом его стала маленькая комнатка библиотекаря, вторая дверь налево во втором этаже геолкомовского особнячка. А комнатка эта — своеобразным клубом Геолкома, в котором постоянно толпился народ. «Опять митинг», — ворчал директор, проходя по коридору, а сам нет-нет да заглянет послушать. А.И.Погребова так и называет в своих воспоминаниях: «Это был клуб... Николай Федорович не курил, но его комната была самая прокуренная...» Она запомнилась всем посетителям Геолкома. Н.И.Берлинг, гидрогеолог, пишет о «знаменитой характерной для жизни Геологического комитета на 4-й линии комнате секретаря и библиотекаря, где была вечная сутолока и обсуждались всякие наболевшие вопросы... Жизнь Николая Федоровича никак нельзя отделить от политической жизни того времени».

Несомненно, особый аромат, особую привлекательность комнате придавало то, что в ней царствовала книга, для всех столь обожаемая. «Я всегда любил книгу, — вспоминал академик Д.В.Наливкин, — а тогда просто благоговел перед ней. То, что все книги подчинялись Николаю Федоровичу, ставило его на необыкновенную высоту и еще увеличивало уважение к нему. Было ясно, что он сам «болел книгой». Каждая новая покупка, новая партия книг, полученных из-за границы, доставляли ему самое большое удовольствие. Отказ в деньгах на книги он переживал как личную обиду, как преступление и боролся до полной победы. Особенно гордился Николай Федорович собранием геологических карт — одним из лучших во всем мире уже тогда».

Вскоре в Геолкоме произошло примечательное событие: принята первая женщина — Александра Ивановна Фролова. По измененному штатному расписанию библиотекарю полагался помощник; вот на эту должность и взяли Фролову, имевшую опыт библиотечной работы.

В 1910 году Николай Федорович и Александра Ивановна поженились. Женитьба преобразила Погребова. Исчезла его замкнутость, неподатливость. Он окружил жену вниманием, заботился о детях, их было трое: два сына и дочь. Приобрел даже участок на Карельском перешейке и поставил дом на берегу быстрой неширокой реки Сестры. Мог ли он думать, что этот водный поток, который он исследовал как гидрогеолог, разрежет пополам сердце — и семью; в первом случае, так сказать, символически, во втором — в самом прямом смысле. В 1918 году, когда определялась государственная граница между СССР и Финляндией, она прошла как раз по реке Сестре. Николай Федорович был в это время в Петрограде, а Александра Ивановна с детьми на даче. Она не знала и предположить не могла, что назначена последняя дата перехода границы, и когда утром следующего дня приблизилась к реке, то увидела на обоих ее берегах вышагивающих пограничников...

Увидеть мужа больше не привелось.

Лишь младший сын Николай Николаевич Погребов смог в 1957 году вернуться на Родину. Но отца давно уже не было в живых.

...Он снова один, но не одинок; на работе окружают люди, в квартире кто-то вечно живет, у кого нет пристанища: нуждающиеся студенты, какие-то дети, которых он воспитывает, а иных и усыновляет, и, конечно же, старые друзья-революционеры, освобожденные из тюрем; им подыскивает работу — по возможности, у себя в Геолкоме; например, составлять библиографические справочники (в этом качестве перебывали Лукашевич, Панкратов, Бибергаль, Ольга Фигнер и другие известные народники). Словом, коммуна, у каждого свои обязанности: кто готовит обеды, кто стирает белье, убирает в комнатах, а по воскресеньям гурьбой вываливают во двор — пилить и колоть дрова.

Он часто болеет: донимают приступы тропической лихорадки, которую подхватил на изысканиях близ Баку и от которой избавиться так и не смог; в 1919 году перенес оспу, через три года — брюшной тиф. Он никогда не обращался к врачам; если же их приводили друзья, он со вздохом позволял осмотреть себя, но от микстур и лекарств решительно отказывался. Друзья пытались также приучить его носить перчатки, галоши, шапку, теплое пальто, но из этого ничего не вышло. (В 1936 году геологи Ленинграда торжественно отмечали его 75-летие. Свою ответную речь он начал так: «Если бы я принимал какие-нибудь меры, чтобы сохранить жизнь, если бы эти мероприятия помогли, я мог бы считать это своей заслугой, но никаких мероприятий я не принимал: я не виноват, что мне 75 лет».)

Академик П.И.Степанов называет эрудицию Погребова «огромной». Биограф Погребова профессор Р.Ф.Геккер пишет: «Существует выражение «ходячая энциклопедия». Не хочется по причине избитости, а в данном случае и неточности, употреблять его по отношению к Николаю Федоровичу. Николай Федорович был «кладезем знаний» — эти слова к нему больше подходят». Суть, разумеется, не в названии; пройдя великолепную школу у Карпинского, Погребов вырос в подлинного ученого; интересно отметить, что в стиле работы, в самом стремлении к полной законченности, проработке всех деталей, к тому, что можно назвать «академичностью», он навсегда остался поклонником Карпинского. Да иначе, конечно, и не могло быть.

Погребов оставил труды по гидрогеологии, оползневым процессам. В 1902 году обнаружил близ села Ополье в 16 верстах к востоку от Ямбурга (ныне город Кингисепп) выходы горючего сланца. Он отдал много лет их изучению и в конце концов доказал, что они являются ценным сырьем, как химическим, так и топливным. Сейчас кукерскит (такое название получил сланец) интенсивно разрабатывается.

Когда началась Великая Отечественная война, Николай Федорович был стар, ему перевалило за 80. Во Всесоюзном геологическом институте был создан военный отдел, подчинявшийся командованию Ленинградского и Северного фронтов. Блокада ставила проблемы, с которыми ученые прежде и не сталкивались. Где взять стройматериал для дотов? Какие грунты устойчивы и можно ли в них возводить укрепления, в каких нельзя? Как подвезти воду к госпиталям и передовым позициям? Как бороться с притоками, чтобы не заливало окопы. Наконец, потребовалось огромное количество зеленой краски, чтобы маскировать здания и площади Ленинграда, — где взять сырье для ее приготовления?

Как было обойтись без Погребова с его «кладезью знаний»? Казалось, у него готовы ответы на все вопросы. «Ни вражеские бомбежки, — рассказывает бывший руководитель военного отдела Г.П.Синягин, — ни артиллерийские обстрелы, ни уговоры товарищей не удерживали его от выездов на фронт... Эти поездки немыслимы были без Николая Федоровича. Только его огромный опыт и знания позволяли сразу, без производства полевых работ решать на месте разнообразные вопросы...»

Свидетельница последних дней Погребова Н.А.Ревунова вспоминает такой случай: «Как-то поздно вечером к Николаю Федоровичу постучали и попросили дать сведения о толщине льда на Неве. Николай Федорович при свете коптилки нашел необходимые сведения в своей обширной библиотеке, в которой все было на определенном месте, так что с закрытыми глазами он мог достать нужную книгу».

«В ноябре перестали ходить трамваи. С утра он шел в институт на 20-ю линию, потом в Дом ученых на Дворцовую набережную (там столовался) и обратно домой на 3-ю линию Васильевского острова. Эти ежедневные прогулки в 5 — 7 километров не восполнялись питанием... От ходьбы он уставал и даже подкреплялся портвейном, который был получен на паек по карточке; при этом он виновато говорил, что выпил рюмочку для подкрепления сил. Кто знал резко отрицательное отношение Николая Федоровича к спиртным напиткам, тот поймет, что только крайняя необходимость поддержать силы заставляла его употреблять портвейн.

Я приходила с работы с картфабрики и, если Николая Федоровича еще не было дома, шла встречать к Дому ученых. Как-то в конце декабря я задержалась и встретила его у университета. Он еле двигался и говорил, что очень боялся, что я его не встречу и он упадет и умрет на улице. Он еле шел, держась за меня, ни о чем не говорил...»

Он лег на диван, отвернулся к стене.

В последние дни отказался от еды, даже от питья. «Я уже отработал свое, а вам еще работать».

Приехали сослуживцы, они исхлопотали для него место в госпитале. Но подняться он уже был не в состоянии, а носилок не было. Их не хватало для раненых.

Николай Федорович умер 10 января 1942 года.

Его похоронили на берегу Финского залива, в месте, где хоронили покойников с Васильевского острова. Оно за Смоленским кладбищем. Памятника не поставили, а дощечку скоро сдуло ветром и засыпало снегом. И могила его затерялась среди тысяч других могил блокадного времени.

Всю жизнь Николай Федорович благоговел перед именем Карпинского и несколько раз принимался за воспоминания о нем. Но даром литературного изложения Погребов не владел, получалось сухо, и, неудовлетворенный, оставлял записки неоконченными. Сохранились черновики, из которых Р.Ф.Геккер составил сводную статью «Об исследовательском стиле А.П.Карпинского».

Она в основном о деятельности Александра Петровича на посту директора Геолкома. «Александр Петрович со свойственной ему аккуратностью и тщательностью проводил в жизнь принцип коллегиальности, что создало для геологов Комитета благоприятную обстановку, своеобразную школу, воспитавшую ряд крупных ученых». Вставал Карпинский, подмечает Николай Федорович, очень рано: «Лучшее время — раннее утро: он встает в пять часов, и со свежими силами работа идет легко и быстро».

Любопытны воспоминания о работе Карпинского над расшифровкой загадочных ископаемых остатков; Александр Петрович проявил при этом исключительную разносторонность, поразившую Погребова: «Перебрал и изучил всю литературу, какую только мог достать у нас и за границей».

«Когда работа была опубликована, она вызвала появление обширной литературы на эту тему. Был и ряд критических статей, в которых высказывалось несогласие с мнением автора... Но оказалось, что ответы на все эти вопросы были заранее продуманы Александром Петровичем... Материал, следовательно, был проработан до самых мельчайших подробностей... Во всех своих исследованиях А.П.Карпинский всегда точно и до конца отшлифовывал каждую мельчайшую деталь большой и многогранной работы и давал четкие, ясные и определенные ответы на все возникавшие вопросы. Такое отношение к делу невольно увлекало и захватывало окружавших его учеников и товарищей по работе, побуждая их также вкладывать в работу всю свою силу и энергию».

 

Глава 17

Геликоприон

Мы подходим к необычайно интересной стороне творчества Карпинского; можно даже сказать — чарующей стороне, если бы было принято с подобными эпитетами обращаться к строгой и выверенной науке. Однажды мы имели случай обронить два слова о некоем артистизме, который проявился вдруг в характере положительнейшего Александра Петровича, и проявился всего раньше во внешности: длинные волосы, костюм свободного покроя; затем в страстном увлечении музыкой и наконец в том кругу, в котором он начал вращаться и в который входили художники, артисты. Однако все это внешняя сторона; предстоит показать, что истоки артистизма глубже, коренятся в самой натуре будущего тайного советника, в самом его научном мышлении, как бы это ни звучало непривычно. Но прежде надо отметить, что к данному периоду аналитическая сила его ума достигла наивысшей остроты и что он в совершенстве овладел всеми методами, которыми владела тогда геологическая наука. Есть глубокие научные сочинения, которые можно сравнить с симфониями, есть искрометные небольшие, поражающие игрой и проницательностью мысли — они напоминают виртуозные пьесы. К ним и обратимся.

В палеонтологии известен целый ряд остатков, расшифровать принадлежность которых к каким-либо организмам, когда-либо на Земле существовавшим, не представляется возможным; они кажутся осколками неведомых, окаменелых тварей, откуда-то занесенных на нашу грешную планету. В номенклатуре они так и называются: «проблематики».

Весной 1898 года из Красноуфимского уезда Пермской губернии в адрес Геолкома пришел пакет, а вскоре за ним посылка. В пакете содержались фотографии странно изогнутого зубчатого камня, напоминавшего обломок дисковой пилы, в посылке — сам камень. Нашел его в отложениях артинского яруса инспектор народных училищ А.Г.Бессонов и, зная, что знатоком артинского яруса слывет директор Комитета, почтительнейше просил его разъяснить, что за «зверь» ему в руки попался.

Карпинский тотчас откликнулся, подтвердил ценность находки и в соответствии с геолкомовскими правилами перевел нашедшему определенную сумму денег.

Еще через неделю пришел ответ Бессонова. От принятия денег он вежливо уклонился, считая это несовместимым со своими принципами, и выразил желание и впредь по мере сил способствовать процветанию науки.

Карпинский — Бессонову (лето 1898 года)

«Имею честь уведомить Вас, что возвращенные Вами 250 рублей получены. Геологический комитет, члены которого в настоящее время уже разъехались для путешествий по России, без сомнения, будет вместе со мной чрезвычайно Вам благодарен и отнесется с глубоким уважением к предложению трудиться на общую научную пользу, расходуя свои собственные средства. Комитет также несказанно будет благодарен Вам за предоставление в его распоряжение экземпляров замечательного ископаемого, изучением которого я теперь все свободное время занят. Фотографированный экземпляр, во избежание его порчи недостаточно сведущими и неосторожными лицами, вделан в особый футляр — ящик, в котором его отлично можно видеть под стеклом. В таком виде я возил его в Академию наук, где сделал маленький предварительный доклад, причем ископаемое возбудило общий интерес и внимание. По фотографии почти никто не может узнать того класса животных, к которому ископаемое принадлежит, до того вид его для этого класса (рыбы) является исключительным. Почти все ученые, которые занимались формами, подобными красноуфимскому ископаемому, делают о них самые разнообразные предположения, сходные лишь в причислении их к классу рыб, но никому не приходит в голову, что ископаемое может иметь такую своеобразную форму, какая доказывается Вашими экземплярами, которые относятся к новому роду и новому виду. Хотя отпечаток подобной формы этого же не описанного еще рода и был найден однажды в Австралии, но описан под неверным названием... В настоящее время я прошу Вас, если Вам встретится надобность в средствах, которые превышают Ваши личные ресурсы, то будьте добры уведомить об этом Комитет».

Обратив внимание читателя на тон добросердечной простоты, с каким маститый ученый обращается к незнакомому любителю, перейдем к сути вопроса. Попутно следует заметить, что фамилия Бессонов вошла в видовое название загадочного существа, о котором пойдет речь; для Карпинского иначе и не могло быть. Итак, Александр Петрович, несмотря на то, что «почти никто не может узнать того класса животных, к которому ископаемое принадлежит», уверенно и сразу относит его к рыбам.

В мировой литературе ископаемых остатков, подобных красноуфимскому, описывалось всего семь экземпляров.

В 1855 году американский профессор Эдвард Гичкок в каменноугольном сланце в штате Индиана нашел и представил на собрание Ассоциации наук в Провиденсе «замечательный образец своеобразного сегментированного, снабженного зубами ископаемого». Через два месяца И.Лейди в Арканзасе отыскал нечто чрезвычайно похожее; вначале он придерживался мнения, что это кусок челюсти акулы, но в 1856 году сообщил Филадельфийской академии, что считает этот остаток частью спинного шипа хрящевой рыбы. В 1866 году Ньюберри описал отдельный зуб с кусочком основания, найденный им в той же Индиане. Следующие находки переносят нас под Москву, где в каменоломнях Мячкова Траутшольд выкопал обломок, в котором сумел найти нечто схожее (и различное) с ньюберревским. Траутшольду посчастливилось потом добыть еще один экземпляр. Наконец, Водворт в Западной Австралии извлек часть сростка глинистого железняка с отпечатком ископаемого.

Вот и все, что имелось в мировых палеонтологических хранилищах. Трактовался этот материал очень по-разному; взгляды менялись. Например, Гичкок (к его мнению присоединился и Лейди) принимал обломок за челюсть с зубами; через некоторое время он отрекся от этой гипотезы и высказал другую, в чем его поддержали Оуэн и Ньюберри; находка, заявил он, являет собой часть спинного плавника акулы. Другие считали, что это нечто вроде пилы у рыбы-пилы, третьи — что это шип и так далее. Спираль геликоприона весьма внушительна по размерам — до 35 сантиметров в поперечнике; ее назначение и помещение на теле животного (где, в какой части?) представляли собой загадку.

«Изучением... я теперь все свободное время занят», — сообщал Бессонову Карпинский. Чтобы в какой-то степени передать объем работы, проделанной Карпинским, перечислим ее этапы.

1. Произвел минерало-петрографические исследования породы, в которой находились ископаемые.

2. Изучал процесс погребения, окаменения (фоссилизации) остатка.

3. Влияние породы на погребенные в ней остатки и, наоборот, влияние последних на прилегающую породу.

4. Совокупность организмов, обитавших в то время. Остатки подвергал гистологическому, сравнительно-морфологическому, этологическому исследованиям.

5. Выяснял их стратиграфическое положение. Изучал под микроскопом строение рыбьих зубов.

6. Изучал онтогению зубного органа, последовательность развития зубов.

В 1899 году трактат Карпинского «Об остатках едестид и о новом их роде геликоприон» появился в «Записках Императорской Академии Наук»; в том же году немецкий перевод появился в «Записках» Минералогического общества. Сказать, что он вызвал бурю, было бы преувеличением, но редко какой палеонтологический труд порождал столько откликов и споров, не прекращавшихся на протяжении десятков лет. История палеонтологии знает немало «сенсаций», когда та или иная находка переворачивала представление о времени обитания какого-либо животного, его облике. Сочинение Александра Петровича к такому разряду не отнесешь, однако выводы его проникли даже в широкую печать; как курьез назовем немецкий зубоврачебный ежемесячник, поместивший выдержки из русского трактата; по-видимому, редакторы полагали, что дантистам небесполезно ознакомиться со строением зубов древней акулы, обрисованным с такой подкупающей полнотой. Рефераты же появились почти во всех геологических журналах.

Геликоприон, по Карпинскому, крупная акула, обитавшая в открытом море, но нередко посещавшая и прибрежные мели, где чаще всего и находят остатки. Тяжелый завиток, по его предположению, находился впереди рыла, служил орудием нападения и защиты. Были ли у геликоприона враги? Немногие. Рог-завиток отламывался и терялся во время поединков самцов. Вид у геликоприона необычайный, особенно странным кажется завиток. «Это была совершенно необыкновенная структура, которую можно считать единственной в своем роде, — замечает Давиташвили. — Во всем мире животных трудно указать что-либо, ей подобное».

Даже через тринадцать лет английский палеонтолог А.Хей признавался, что «рисунок Карпинского казался достаточно гротескным». Истмен назвал его «высокопричудливым эскизом». Необычность вида многих повергла в изумление; первоначальные отклики были в основном отрицательными. Впрочем, даже критики не скрывали восхищения.

Иекель (немецкий палеонтолог) — Карпинскому, Берлин, 24 марта 1899 г.

«Толкование Вашего удивительнейшего из всех остатков позвоночных как симфизного челюстного ряда кажется мне все более ясным, чем более я об этом напряженно думаю. Это, конечно, интереснейшая находка, сделанная в палеонтологии за долгое время».

Э.Ван ден Брук (генеральный секретарь Бельгийского общества геологии, палеонтологии и гидрологии) — Карпинскому, 21 ноября 1899 г.

«Я благополучно получил для Общества и для себя Вашу прекрасную и столь интересную посылку, за которую искренне Вам благодарен. Она будет представлена и обсуждена на заседании сегодня вечером и, конечно, возбудит живейшее любопытство.

...Может быть, покажется дерзким, если я позволю себе выразить отличную от Вашей точку зрения. Однако в интересах науки высказать перед лицом загадки все возможные гипотезы, чтобы вызвать обсуждение».

Далее Ван ден Брук развивает предположение, согласно которому завиток помещался не снаружи, а внутри рта «совершенно так же, как радуга брюхоногих моллюсков». Прилагался рисунок. В день отправки письма Бельгийское общество устроило заседание, посвященное геликоприону; жаркие споры не привели участников к единому мнению, и они собрались еще раз на следующий день. Ван ден Брук обращался к Карпинскому с просьбой прислать «к заседанию 19 декабря сего года возражения, которые Вы считали бы нужным сделать против этой гипотезы».

Карпинский прислал свои возражения. Нельзя сказать, что с ним легко соглашались; интерес, вызванный геликоприоном, побудил ученых к усиленным поискам аналогичных остатков; время от времени такие находки (в Новой Зеландии, Америке, на Урале и в других местах) появлялись — их закупали крупнейшие музеи; и вновь вспыхивала дискуссия относительно биологии и анатомических особенностей замечательного ископаемого. И снова обращались к Карпинскому, и он отвечал, разъяснял, спорил. Даже после смерти Александра Петровича Д.Б.Обручев счел необходимым обратиться к этой теме в связи с последними публикациями; в 1953 году он выпустил труд «Изучение едестид и работы А.П.Карпинского».

Монография Карпинского, написанная в последний год XIX столетия, и последовавшая за ней многолетняя дискуссия не только славная, но и светлая страница в истории палеонтологии. Вероятно, дело не в одном том, что так виртуозно была раскрыта запутанная «шифровка» природы, ключ к прочтению которой, казалось, был утерян; дело еще и в характере дискуссии. Вокруг геликоприона как бы образовался международный форум, существовавший десятки лет; ученые обменивались статьями и письмами. Их единственной целью было выяснение научной истины, и ничто более не занимало их. Тон обсуждению задавал Карпинский; все ученые были искренно расположены друг к другу. Это всегда было мило сердцу Карпинского! Страстная заинтересованность в раскрытии истины лишена личного пристрастия и объединяет всех.

Невозможно удержаться и не привести отрывки из писем; они приходили в адрес Александра Петровича почти до самой его кончины.

Американский палеонтолог Л.Хусаков — Карпинскому, Нью-Йорк, 30 октября 1912 г.

«Хочу выразить благодарность за оттиск Вашей новой работы (речь идет об ответе критикам монографии 1899 г., в котором содержалась также ценная систематика едестид. — Я.К.)... Я прочитал его с величайшим интересом. После прочтения Вашего изложения доказательств не остается, по-видимому, сомнений, что эти своеобразные образования были ротовыми, и весьма вероятно, частью выдавались изо рта, так что могли быть обломаны — как Вы указываете, — когда рыба ударялась о какое-либо препятствие. Вы, конечно, получили последнюю работу д-ра О.П.Хея, в которой он описывает спираль едестид... Ваша ревизия видов и распределение их в три рода... очень полезны».

А.С.Вудворт — Карпинскому, Лондон, 22 ноября 1915 г.

«...Очень рад получить Ваше любезное письмо. Открытие нового геликоприона в Екатеринбурге особенно интересно, и я благодарю Вас за две фигуры из Вашей следующей работы (Карпинский послал рисунки из статьи, которая еще только готовилась к печати. — Я.К.). Я жду с большим интересом новое произведение... Из Португалии и Шпицбергена известны только зубы».

А.С.Вудворт — Карпинскому, Лондон, 22 июля 1916 г.

«Множество благодарностей за прекрасный мемуар о геликоприоне, который я буду изучать с большим интересом. Не может быть сомнения, что ископаемое представляет ряд челюстных зубов...»

Интересная переписка завязалась у Александра Петровича с московским профессором А.П.Ивановым; они обменивались не только письменными посланиями, но и палеонтологическими находками.

А.П.Иванов — Карпинскому, 19 февраля 1922 г.

«Позвольте мне в день Вашего 75-летия вернуть в лоно Вашего рода одного потомка, оставшегося, по нерадению родителя, некрещеным 15 лет.

Примите, окрестите и усыновите его с Вашею обычною ласкою, а в утешение нерадивому родителю пошлите его портрет и метрику, а если будет милость, то и Вашу фотографию. Некрещеныш тщательно очищен и вполне подготовлен к конфирмации; мыть его уже нельзя.

На нижней части я заметил у него нитевидный валик, которого, кажется, нет у старшего брата; это все, кажется, что я мог добавить к сделанному уже Вами (в письме) описанию».

И наконец, последнее письмо из этого цикла.

К.К.Брансон — Карпинскому, 15 января 1936 г.

«Ваше письмо с запросом относительно едестиды из Индии, упомянутой мною в автореферате в протоколах Геологического общества Америки, только что мною получено. Моя работа, описывающая этот материал, находится в печати и должна появиться в этом месяце в одном из мемуаров Коннектикутской академии наук, и я пошлю Вам оттиск, как только статья появится. Пока же я прилагаю фотографию лучшей сохранности части образца и даю беглое описание тех черт, которые не видны на фотографии.

Я... давно являюсь почитателем Ваших трудов. Я надеюсь встретить Вас на заседаниях Международного геологического конгресса в Москве в будущем году... Как только работа об образце из Индии выйдет из печати, я пошлю Вам оттиск...»

Брансону не привелось повстречаться с Карпинским на геологическом конгрессе в Москве: Александр Петрович скончался незадолго до его открытия.

 

Глава 18

Живые и мертвые

«С Вашею обычною ласкою...» — замечает Иванов в письме, только что приведенном, говоря о «ласке» как о чем-то давно всем и хорошо знакомом. На рубеже веков мы застаем Александра Петровича... в ореоле славы — проще всего было бы сказать, но это было слишком упрощенное и даже грубоватое обозначение того внимания, которым он был окружен, которым был  о б л а с к а н  окружающими в ответ на свою ласку. Так-то, пожалуй, вернее! Обласкан вниманием современников. Впрочем, у биографа нет иного пути, как перечислять сухие факты.

9 февраля 1899 года его выбирают директором императорского Минералогического общества. Выборы, как водится, проходили в отсутствие кандидата; он прибыл, когда они уже были закончены; шли обычные прения по научным вопросам; выступал минералог Ячевский. В протоколе чрезвычайного заседания читаем: «К концу сообщения Л.А.Ячевского в заседание прибыл вновь избранный директор Александр Петрович Карпинский, появление которого на председательском месте было встречено долго не смолкавшими аплодисментами. А.П.Карпинский в теплых выражениях поблагодарил собрание за оказанную ему честь избрания его директором и обещал употребить все старания к дальнейшему его процветанию. Речь его вызвала вновь аплодисменты всех присутствующих». Разумеется, Карпинский отдавал тут дань процедурной форме; и все-таки для него это были не пустые слова: «употреблю все старания к дальнейшему процветанию». Стоит заметить, что он уже состоял к тому времени председателем Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей. Пост директора Минералогического общества Карпинский занимал более тридцати лет.

Без преувеличения можно сказать, что в это время Карпинский был одним из самых известных за границей русских ученых. Он состоял почетным членом Болонской академии, иностранным членом Римской национальной академии, членом-корреспондентом Венской и Баварской академий, действительным членом Американского философского общества, почетным членом Бельгийского общества геологии и палеонтологии и действительным членом Лондонского общества геологии, членом-корреспондентом Филадельфийской академии естественных наук; последняя наградила его в 1897 году почетнейшим своим знаком — медалью Гейдена. Следует, вероятно, здесь же сказать и о наградах правительственных (иностранных). По просьбе шведских ученых он помогал им в градусном измерении острова Шпицбергена; король и правительство Швеции наградили его за это орденом Полярной Звезды командорского креста I класса со звездою; по статуту имелось определенное количество таких орденов, которые вручались пожизненно; после смерти награжденного орден возвращался на родину и только тогда мог быть опять кому-то вручен. Японский микадо наградил его орденом Священного сокровища I класса; румынский король — орденом Короны.

С годами он все более тяготел к чисто академическим занятиям. Выше уже упоминалось, что он оставил Геолком. Но уйти с поста директора, не подготовив преемника, в котором он был бы уверен, как в самом себе, он, конечно, не мог. Феодосий Николаевич Чернышев прошел прекрасную школу в Геолкоме к тому времени, как Александр Петрович рекомендовал его на пост директора, Чернышев уже сам был академиком. Невысокого роста, с большой головой, куривший папиросу за папиросой и не снимавший очков с толстыми стеклами, глаза за которыми казались растерянными, он был расторопен, неутомим, самозабвенно любил Геолком; пожалуй, умением добиваться своего у начальства он даже превосходил предшественника и учителя. При нем Геолком пережил радостное событие: переехал в специально для него построенное здание, «дворец геологии», как назвали его современники, превосходно спроектированный и возведенный на Васильевском острове. Рассказывали, что, когда в министерстве обсуждалось требование Чернышева отпустить средства на строительство, министр возразил:

— У самого министерства нет еще своего здания!

— Министерство может подождать, — спокойно ответил Феодосий Николаевич.

Деньги отпустили: таков был авторитет Геолкома!

Как только Александр Петрович стал «чистым» академиком, ему предоставили квартиру в академическом доме на Николаевской набережной, угол 7-й линии (теперь Набережная лейтенанта Шмидта, дом 2, знаменитый тем, что весь от бельэтажа до крыши увешан мемориальными досками, имена на которых составляют гордость русской и советской науки). Опишем эту квартиру. Она достойна того хотя бы потому, что Карпинский проживет в ней всю оставшуюся жизнь, покинет всего лишь за два года до смерти.

Итак, представьте, что вы звоните в медный колокольчик, висящий под медной табличкой с именем-отчеством и фамилией нашего героя, прислуга отворяет дверь, вы входите в просторную прихожую и снимаете пальто у вешалки, предназначенной для гостей и  п р о с и т е л е й  (количество которых с каждым годом растет). Члены семьи свое верхнее платье прячут в шкафы (у каждого свой) — они стоят тут же. Две двери из прихожей ведут внутрь квартиры. Потянем за ручку правой двери — так быстрее попадем в кабинет хозяина; в сущности, все равно для осмотра, в какую дверь входить, потому что, обойдя комнаты, мы опять попадем в прихожую: квартира как бы «кольцевая». Маленькая проходная комната — и кабинет. Этажерки с книгами, полки, на стенах несколько картин, письменный стол, заваленный рукописями. Но Александр Петрович не так уж часто сидит за ним, у него привычка работать стоя. Стоя за конторкой или... роялем. Да, за роялем, и частенько утром, захватив со стола кипу бумаг, переходит он в спальню (она примыкает к кабинету) — рояль стоит здесь — и раскладывает их на черной крышке.

Когда распахнуты все двери, открывается  а н ф и л а д а  комнат; по-видимому, любимая перспектива Александра Петровича, ибо он вечно просит отворить все двери и вообще не запираться. «Нечего шушукаться и секретничать», — ворчит. Но поскольку женщин в доме много и охота пошушукаться и посекретничать не пропадает от того, что «дедуля» (так издавна между собой называют его домашние, по-видимому, из-за ранней седины) терпеть этого не может, было выбрано особое для того местечко, вдали, за ванной, тупичок-коридорчик, в который выходила спина кафельной печи. Как уютно там было! Дети играли в углу, взрослые болтали, зная, что никому не мешают; втихомолку покуривали.

В доме любят растения, их много разных: филодендроны, пальмы, агавы, розы, кактусы... Любят живопись — на стенах картины, этюды. Из спальни проходим в столовую; о ее размерах легко судить по тому, что иногда за столом усаживаются — и не тесно — тридцать человек. Далее комнаты дочерей, людская, кухня; из кухни можно вернуться в столовую, и, таким образом, «кольцо» замыкается. Но есть еще винтовая лестница на третий этаж; там тоже три комнаты (две по 40 квадратных метров), они заняты под библиотеку. Здесь обширное собрание книг и журналов на многих языках.

Можно предположить, что не всегда «дом» был таким просторным, и количество комнат, присоединяемых из соседних квартир, росло по мере роста семьи. Александр Петрович перенес в столицу уральские понятия о доме, в котором живут вместе, совокупно, и женатые и неженатые дети. «Семейная каша гуще кипит». Он решительно не хотел отпускать на сторону замужних дочерей; зятья переезжали к ним. Первым это сделал муж Марины Александровны, Николай Беккер, художник, и талантливый; его крымские пейзажи с плоскими крышами саклей, тополями и морем вдали, а также цветочные натюрморты (большей частью букеты сирени) были так популярны, что их репродуцировали на почтовых открытках; не лишенный честолюбия, он предпочитал пользоваться именно этими открытками и любил, когда ему писали на его открытках. (Несколько их сохранилось в архиве.) Отец Николая Николаевича, крупный предприниматель, родством с Карпинским, разумеется, гордился, однако не раз предлагал сыну  в ы д е л и т ь с я  — снять и обставить квартиру; но тот не мог преодолеть сопротивления Марины Александровны, боявшейся огорчить отца; да и обстановка в доме Николаю Николаевичу нравилась.

Еще в стародавние времена, когда молоды были тесть и теща, Александр Петрович и Александра Павловна, завязалась у них дружба с офицерами Финляндского полка, расквартированного напротив Горного института; один из них, Владимир Деви, был даже шафером на свадьбе Карпинских. Прошло много лет, дружба не прерывалась; теперь молодые офицеры, ровесники дочерей, приходили в дом, в столовой затевались игры, спевки... Разный народ бывал в доме! Путешественники, овеянные ветрами всех широт, и кабинетные ученые, никогда не покидавшие Петербурга, артисты Мариинки и Александринки, архитекторы; Стасов, например, композитор Мусоргский и художник Репин... Фигнер, знаменитый тенор, бывал и певал; Николай Николаевич расписывал его квартиру на Литейном...

Дочерям домашних репетиторов не нанимали, все учились в гимназии на Васильевском острове; в советское время она превращена была в среднюю школу, в ней учились дети дочерей, то есть второе поколение, а теперь посещает четвертое. Все-таки Карпинские отмечены постоянством! Марина Александровна кончила с отличием и удостоена была поездки в Гатчину к вдовствующей императрице Марии Федоровне; в семье потом долго вспоминали и подшучивали над тем, как Марьюшка наивно спросила императрицу:

— Я слышала, вы хорошая хозяйка и шьете своим внукам?

— О, всякая девушка должна уметь и шить и готовить! — И императрица милостиво тронула Марьюшкин подбородок.

У Татьяны Александровны рано обнаружился живописный талант; она поступила в Академию живописи; занималась в мастерской Кордовского. С выбором темы для выпускной картины получилась неувязка: Татьяна Александровна отказалась от предложенного библейского сюжета, вызвав недовольство профессоров. Все же достоинства ее работы (жанровая сцена с детьми) были таковы, что картину приняли на выставку. К сожалению, в дальнейшем преподавательская деятельность оттеснила творческую; из Татьяны Александровны выработался увлеченный педагог, но за кисть она с годами бралась все реже и реже.

Представим читателям еще одного молодого человека. Иннокентий Толмачев своими палеонтологическими исследованиями привлек внимание Александра Петровича и однажды был приглашен в дом на 7-й линии. Явился в назначенный час, дернул ручку медного колокольчика — и прислугой был введен в кабинет как  п р о с и т е л ь. Через полчаса вышли в столовую, хозяин представил гостя и пригласил отобедать. Иннокентий Павлович, двадцатисемилетний, высокий, любезный, образованный, сумел очаровать дам. Пожалуй, наиболее сильное впечатление он произвел на Евгению Александрову, старшую из сестер. После обеда они вместе вышли прогуляться...

Евгения Александровна была девушкой незаурядной. Необыкновенно одаренная, она владела семнадцатью языками; умела быть обаятельной и холодной, была переменчива, честолюбива; вокруг нее постоянно вились кавалеры. Вскоре выяснилось, что всем им она предпочитает Иннокентия Павловича. А тот готовился к экспедиции в Сибирь. Близилась весна, время отъезда, и Иннокентий Павлович как-то вечером робко заговорил с Евгенией о том, что его пугает предстоящая долгая разлука. Признание не было отвергнуто; вскоре молодые обвенчались и уехали вместе.

«Дом» жил весело, сестры ездили в театр, нянчили детей, ссорились, мирились, читали вслух, музицировала, снова ссорились и бежали мириться к матери. Тут на авансцену повествования нужно бы вывести, несомненно, главное лицо — жену, мать, бабушку и  х о з я й к у  д о м а  Александру Павловну, но... увы, в который раз приходится посетовать на бедность архива Карпинского «личностными» материалами. Что мы знаем о ней? Клочки, обрывки воспоминаний, сильнее их о ней рассказывает отраженный свет, запечатленный на лицах остальных персонажей.

Она смолоду была талантлива — и пела, и рисовала, и стихи сочиняла, — но все принесла на алтарь семьи. Этот «дом» с его шумом, весельем и музыкой был ее произведением, но сделанным по меркам... его. Это он  т а к  представлял себе настоящий «дом» и настоящую семью (по сути, «стандарт» уральского образованного горного инженерства), а его счастье, его довольство, его покой были для нее главнейшими в жизни.

Она научилась разбирать его скорый и запутанный почерк и без конца переписывала черновики. Безошибочно угадывала его настроение, и знала все его привычки, и одна умела успокаивать его несносную мигрень, приступы которой изводили его до пятидесятилетнего возраста (все Карпинские-мужчины страдали мигренями: холодели руки, кружилась голова, подступала тошнота. Бывало, приступ заставал Александра Петровича во время чтения лекции — он резко бледнел; стоило больших усилий довести лекцию до конца).

Мы когда-то говорили, что в девичестве она чем-то походила на мать Александра Петровича Марию Фердинандовну и в связи с этим высказывали предположение, что именно это обстоятельство и явилось тайным и благим знаком, предопределившим выбор жениха. Быть может, косвенным подкреплением тому служит и выбор младшего брата Александра Петровича — Алексея Петровича, когда-то, в почти уже забытые времена, в одной повозке с братьями в золотом караване отбывший из Екатеринбурга... Как и братья, был определен в Горный кадетский корпус, который благополучно закончил. Так вот, вскорости после того, как через старшего брата он породнился с Брусницыными и стал бывать у них, он не замедлил влюбиться и сделал предложение... младшей сестре Александры Павловны — Евгении. Карпинские отмечены постоянством в привязанностях! Правда, Евгения Павловна в пожилые годы не походила на сестру и ее свекровь. Те — расплывшиеся, важные, добрые; Евгения Павловна — подтянутая, строгая; в ней угадываются черты «классной дамы»; Евгения Павловна владела четырехклассной школой, любила учеников, принимала участие в их бедах. Как-то проведала о том, что осиротел мальчик Коля Цветков, сын брата уборщицы в ее заведении. Приютила его, воспитала, дала образование; впоследствии он стал профессором металлургии. К сожалению, домашняя жизнь ее не сложилась: Алексей Петрович пристрастился к вину...

Мария Фердинандовна скончалась в 1891 году в Екатеринбурге. «Месяца Октября тридцатого дня померла от паралича сердца вдова Полковника Мария Фердинандовна Карпинская, 68 лет, а первого ноября по христианскому чиноположению предана земле. Погребение совершал протоиерей Иоан Знаменский соборне со священником Иоаном Ювенским и Николаем Плетневым при всем причте». Как видно, похороны были пышные: вдова полковника... Всю жизнь она прожила с дочерью Марией — в замужестве Редикорцевой. (Фамилия Редикорцевых известная на Урале; она дала несколько поколений горных инженеров.) Редикорцев Иван Ильич, муж Марии Петровны, собрал редкостную коллекцию уральских камней, изучать которую приезжали ученые даже из-за рубежа. После его смерти (1899 г.) Александр Петрович позаботился о ее сохранении.

Итак, людный дом, многочисленная родня, знакомые без счета... Годы идут, Александр Петрович сед, но крепок, как дуб. Зубы белы, походка спорая, аппетит отменный, за обедом попивает домашнее кавказское вино (присылают какие-то дальние родственники), за ужином крепкий чай — и превосходно спит. Крепко сшит! Долголетие заложено в самом его существе, и со странным чувством наблюдаем мы соответствие этого предначертанного долголетия с его творчеством, неторопливостью, солидностью, ровностью и разнообразием научных исканий.

Но долголетие имеет и обратную сторону. Карпинский учился в кадетском корпусе при директоре Сергее Ивановиче Волкове. Теперь не только Волков, но и Гельмерсен, Барбот де Марни, Кокшаров и другие стали для молодого поколения именами легендарными... чаще даже именами-»учебниками» («А это тот, который учебник?..»), а он их превосходно помнит, работал с ними, чаи распивал, они как живые встают перед глазами. Да что там учителя, старшие наставники — его сверстники ушли из жизни и уходят один за другим; и люди младше его, которым бы, кажется, жить да жить, например Мушкетов... Простудился, воспаление легких... А давно ли брал перевал за перевалом в голубых и грозных Тянь-Шаньских горах. За гробом шли тысячи людей. Вернувшись домой, Александр Петрович заперся в кабинете и сел писать некролог, который наутро надо будет послать с курьером в типографию, чтобы поспели вставить в номер...

Мы уже не в первый раз упоминаем об этой подробности, венчающей процедуру похорон, — некролог. И не пора ли подумать, почему он никогда не отказывался? Накопилось некрологов уже на добрый том, и, если бы он порылся по журналам и собрал их под одной обложкой, получился бы своеобразный поминально-биографический справочник, содержащий сведения о крупнейших мастерах естествознания — как русских, так и зарубежных, — и в неожиданном разрезе показывающий даже развитие естествознания. Александр Петрович в отличие от иных ученых  ч и т а л  своих современников, следил за их публикациями и, таким образом, достаточно полно знал их творчество; ему не составляло труда вынести оценку. Это первое. Второе — он одинаково силен был в разных областях естествознания; в поле его зрения находились ученые различных специальностей. И наконец, нельзя не заметить, что существовала и нравственная причина, по которой именно ему доверяли от лица ученых произнести последнее «прости...».

Скорбный список дорогих для него имен... Романовский... Давно ли скакали по берегу Яика, солнце слепило глаза, объезжали лохматые ветлы и старые осокори... Летом 1902 года должен был праздноваться 50-летний юбилей его научной и практической деятельности. А Геннадий Данилович, не дождавшись юбилея, уехал осматривать Домбровские каменноугольные копи. Спускаясь в шахту, поскользнулся, упал. «Ушиб... — отмечалось в некрологе, — дал толчок болезни, приведшей к тяжелым страданиями и мучительной смерти...»

И нет уже милейшего Феди Брусницына, с которым связано, быть может, самое дорогое воспоминание — встреча с худенькой черноглазой девушкой Александрой, его сестрой... Федор Павлович работал на Урале под руководством деверя, потом, как Романовского, потянуло его на Восток. Путешествовал по Туркестану, Алтаю. Печатал геологические сводки — они не отличались глубиной, свежими идеями; в каких-то провинциальных журналах и газетах помещал рассказы и повести, и они не отличались достоинствами языка, наблюдательности... Верно, чувствовал себя неудачником, замыкался, много курил...

Самой большой потерей стала смерть Фридриха Богдановича Шмидта. Они очень сблизились в последние годы. Старый холостяк привязался к «дому», любил делать подарки детям и возиться с ними. «Не стало добрейшего и симпатичнейшего Фридриха Богдановича, — начинает Карпинский некролог. — Куда бы ни заносила его судьба, от государств иностранных до глухих, отдаленных районов Сибири, — всюду о нем сохранятся добрые воспоминания на многие годы.

...В высокой степени обладал он редким свойством, необходимым, по существу, каждому научному деятелю и состоящим в  и с к а н и и  и с т и н ы  п р и  п о л н о м  у с т р а н е н и и  в о п р о с о в  л и ч н о г о  с а м о л ю б и я  — свойстве, при котором  ч у ж о е  л у ч ш е е  в с е г д а  д о л ж н о  б ы т ь  д о р о ж е  с в о е г о  м е н е е  с о в е р ш е н н о г о». (Разрядка моя. — Я.К.)

«Многих и многих судьба унесет из нашей среды ранее, чем потускнеют здесь воспоминания о Фридрихе Богдановиче Шмидте». Это, вероятно, жестоко по отношению к живым; некролог вообще необычен для стиля Александра Петровича прежде всего тем, что окрашен личным отношением (хотя, казалось бы, некрологи все должны быть окрашены личным отношением), а еще более тем, что в нем сформулировано нравственное кредо ученого, как его понимал, конечно, не только покойный Шмидт, но и сам Александр Петрович. «Чужое лучшее должно быть дороже своего менее совершенного...»

Да не посетует читатель, что мы слишком затянули рассказ об этом невеселом жанре. К нему тесно примыкает другой, который также обычно остается за рамками творческой биографии, а между тем не лишен права на существование. Произведения в этом жанре, как правило, небольшие по объему, но емкие по содержанию; окажись они собранными под одной обложкой, также составили бы солидный том, по объему нисколько не уступающий «поминальному». Мы имеем в виду  р е к о м е н д а ц и и  и  о т з ы в ы; ими вводил он в издательства, научные общества и в академию поколения за поколениями молодых русских ученых. Что делать, судьба поставила его на перекрестке дорог, одна из которых вела в шумную жизнь, а другая — на тихое кладбище; и он встречал или, увы, провожал.

Так вот, рекомендаций и отзывов Александр Петрович написал тоже несколько сотен!

 

Глава 19

Академия в начале века

Академия была небольшая. Бытует несколько превратное представление о старой академии. Устав 1836 года называет ее «высшим ученым сословием России»; невольно представляется  с о с л о в и е, количеством не меньше хотя бы купеческого; на деле же существовал тесный  к р у г, всего-то полсотни действительных членов. Когда сходились на общее заседание в конференц-зале, то много стульев оставалось пустыми. Карпинский значился в списках Первого отделения академии — физико-математического (сюда входили и естественные науки); на заседания являлось восемнадцать-двадцать человек. Необходимо об этом помнить, потому что это определяло атмосферу, в ней господствовавшую. Академики все были знакомы между собой, большинство их жило в доме на 7-й линии. Чтобы зайти в гости, достаточно было спуститься или подняться на этаж или пересечь лестничную площадку. Академики невольно — с момента получения этого звания и переезда в академическую квартиру — проникались чувством почти родственной связанности между собой — это уж до конца жизни, потому что звание давалось пожизненно. О человеческих слабостях, семейных обстоятельствах, мелких привычках и распорядке дня друг друга они знавали подробно; нелишне заметить, что денежное вознаграждение академики получали примерно одинаковое, что исключало недоразумения.

Келейность, в которой (и не без оснований) упрекали академию публицисты и внеакадемические научные круги, несомненно присутствовала, но имела, если судить объективно, и положительную сторону: порождала чувства единения, спокойствия и уверенности, без которых не может плодотворно идти научная работа. Да ведь и менялась же академия, не стояла на месте, приспосабливалась к требованиям жизни! Обрастала лабораториями, музеями; богатство коллекции зоологического, ботанического, геологического музеев славилось на весь мир; к сожалению, помещения, отведенные для двух последних, не позволяли развернуть экспозиции для осмотра широкой публикой, что значительно снижало их ценность, но ученые иностранные и отечественные приезжали и получали возможность работать (чем охотно и пользовались). Зато Музей антропологии и этнографии и Зоологический музей владели обширными залами, и выставки, здесь устраиваемые, привлекали толпы зрителей (вход, разумеется, был бесплатным).

Физической лабораторией руководил князь Борис Борисович Голицын; он был моложе Карпинского на шестнадцать лет. Князь в молодости был моряком, кончил морскую школу, плавал на корвете «Герцог Эдинбургский», пережил массу приключений. Во внешности его было мало аристократического, да и от ученого немного: простодушное лицо, в зрелые годы фигура несколько расплылась, и он напоминал скорее преуспевающего администратора. Однако ученым был подлинным. Увлекался различными проблемами физики, писал статьи о критической температуре, абсолютных размерах молекул, теории теплоты; изучал явления спектроскопии и рентгеноизлучения; летом 1897 года побывал на Новой Земле для наблюдения за солнечным затмением. Главным научным пристрастием его была сейсмология — наука о колебаниях земной коры, причины которых оставались невыясненными: глубинные катаклизмы, обрушения слоев. Чтобы их познать, необходимо составить четкую картину распространения волн, изучить, как преломляются они, их скорость и так далее, то есть широко поставить измерительное дело, сейсмометрию.

Увлекшись проблемой, Борис Борисович скоро устанавливает, что существующие волноулавливающие приборы малопригодны, дают грубо приближенные показания. Он конструирует свой прибор и налаживает выпуск сейсмографов новой конструкции; в мировую практику они вошли под названием «сейсмографов Голицына». Первыми приобрели их французские инженеры; от них узнали о превосходном качестве русского прибора немцы. Слава распространилась по свету — заявки поступали из разных стран.

Голицын ездил по стране, учреждал сейсмометрические станции; их образовалась целая сеть, весьма разветвленная. К началу мировой войны Россия обладала научно поставленной сейсмометрической службой, пожалуй, даже передовой в мире. Если теоретические изыскания Голицына носили натурфилософский характер (рассуждения о величине молекул и прочее), то сейсмометрические исследования проводились (и на широкую ногу!) с учетом практических нужд государства. Поговаривали, что он вкладывает и свои личные средства, и это вполне возможно, например, достоверно известно, что Иван Петрович Павлов в руководимой им физиологической лаборатории содержание одного из сотрудников оплачивал из своих денег, так как бюджет академии был ограниченным.

Авторитет русской математической школы был высок еще со времен Леонарда Эйлера. Как раз в это время, кстати говоря, началось обширное международное издание сочинений Эйлера, связанное с кропотливой работой в его архиве, хранившемся в Петербурге, и сложным комментированием. В этой ответственной работе деятельное участие принимали академики А.М.Ляпунов и А.А.Марков. От Эйлера через целый ряд знаменитостей цепочка тянется к Чебышеву — длительное время он считался главою русских математиков. Любопытно привести слова Ляпунова о нем: «Чебышев и его последователи остаются постоянно на реальной почве, руководствуясь взглядом, что только те изыскания имеют цену, которые вызываются приложениями, и только те теории действительно полезны, которые вытекают из рассмотрения частных случаев».

Легко заметить, что Ляпунов формулирует кредо, которым руководствовалась русская математическая школа. Сам Ляпунов — после Чебышева крупнейший отечественный математик — в своем творчестве как раз и сочетал высоту теоретического мышления с конкретными практическими результатами. Обобщенная им центральная предельная теорема теории вероятностей несла в себе огромный теоретический багаж, но в то же время сыграла большую роль в разработке целого комплекса практических вопросов. Его теория устойчивости движения положила начало обширным исследованиям в России и за рубежом. Особое применение она нашла в области гигроскопических устройств и в теории автономного регулирования.

Александр Михайлович происходил из культурной высокообразованной семьи; отец известный астроном, три сына его прославились каждый на своем поприще: один стал композитором, другой — филологом, третий — математиком. Филолог и математик преподавали в Харьковском университете; были очень разными: Борис Михайлович остроумный, подвижный, твердый, жизнерадостный; Александр Михайлович замкнутый, ранимый, тихий. Студенты не валили валом на его лекции (как на лекции брата), но истинные поклонники математики, раз послушав, не могли не полюбить его негромкую, раздумчивую речь. Как-то в аудиторию к нему попал молодой человек по имени Володя Стеклов; студенты знали о нем — и почему-то именно это раньше всего узнали, — что он «племянник Добролюбова... того самого». Да, Николай Александрович Добролюбов, знаменитый публицист и друг Чернышевского, приходился Володе дядей. После лекции юноша подошел к Ляпунову, попросил разъяснить один из выводов; Александр Михайлович пригласил к себе домой, чтобы за чаем продолжить беседу. Прощаясь поздно вечером, посоветовал: «Непременно займитесь математикой всерьез. У вас подготовка неглубокая, но мыслите цепко!»

Владимир Андреевич Стеклов, закончив Харьковский университет, оставлен был при нем, вскоре защитил магистерскую диссертацию, потом докторскую, в 1903 году выбран был членом-корреспондентом Академии наук и к моменту нашего повествования проживал в Петербурге — как и его учитель, который был теперь ординарным академиком. Оба по праву считались крупнейшими математическими авторитетами.

Понятно, мы не стремимся дать развернутую картину деятельности академии в первые полтора десятилетия XX века. В наше повествование попадают ученые, с которыми Александр Петрович был наиболее близок по академии. Именно поэтому, например, переходя к членам Второго отделения (историко-филологического), придется назвать в первую очередь не имя Ключевского, сочинениями которого Александр Петрович увлекался, но с которым лично был знаком поверхностно, поскольку Василий Осипович жил в Москве, а Лаппо-Данилевского Александра Сергеевича, с которым частенько в академии встречался. Тот поставил своей задачей — и это была грандиозная по масштабам задача — издать все русские памятники, акты и грамоты, сопроводив их обстоятельными научными комментариями. С Лаппо-Данилевским связывают создание новой научной дисциплины — дипломатики частных актов; он привлек к археографической работе группу известных археографов и историков (М.А.Дьяконова, С.А.Шумакова, Н.Д.Чечулина и других), так что в совокупности они составляли как бы научный отдел при академии.

Из востоковедов в первую очередь следует назвать не Розена, признанного основателя дисциплин, характерных для академии (изучение народностей России, восточной нумизматики, истории сношений России с восточными государствами), а Сергея Федоровича Ольденбурга, с 1904 года занимавшего пост непременного секретаря. Сергей Федорович, вернувшись из полного тягот путешествия в Китай, занят был обработкой материала, вел изыскания по истории буддизма и буддистских памятников; своеобразная философия буддизма нередко бывала предметом бесед Ольденбурга с Карпинским.

Охотно встречался Александр Петрович с Федором Ивановичем Успенским, знаменитым византологом, любил беседовать с ним о крестовых походах, российских древностях, раскопках в Болгарии. Можно было после заседания поехать к нему домой, чтобы посмотреть рукописи с множеством уникальных иллюстраций.

А каким наслаждением была беседа с Шахматовым Алексеем Александровичем, которого Карпинский почитал за воистину гениального филолога и о каждой встрече с с которым, о содержании всех бесед с ним с восторгом рассказывал в «доме». Александр Петрович бывал во многих губерниях и по природной своей склонности легко запоминал особенности местных говоров; Алексей Александрович же живые речения изучал как ученый. Остановившись в коридоре, они принимались поддразнивать друг друга, то «цокая», то «акая», то «окая», вокруг собирались академики и смеялись. Карпинский любил слушать рассказы Шахматова о новгородских грамотах, которые тот комментировал и расшифровывал, о старорусской фонетике, о словаре, академическое издание которого Шахматов продолжил после Я.К.Грота, с которым, кстати говоря, Александр Петрович тоже был довольно близко знаком. Шахматов принимал деятельное участие в подготовке предварительного съезда славистов, потом — в подготовке к изданию грандиозной «Славянской энциклопедии»: все это живо интересовало Карпинского.

В 1899 году при академии был создан Разряд изящной словесности. В том году праздновалось столетие со дня рождения А.С.Пушкина. Событие это, широко отмеченное прессой и культурными учреждениями России, было воспринято академией как свой,  а к а д е м и ч е с к и й  праздник; не надо забывать, что в первоначальные петровские годы она объединяла в своих стенах науку и искусство. В постановлении читаем: «Ознаменовать столетие со дня рождения великого писателя Пушкина учреждением в Императорской Академии наук посвященных его памяти: Разряда изящной словесности и особого фонда имени Пушкина...»

Возникла мысль создать специальное  а к а д е м и ч е с к о е  учреждение для изучения жизни и творчества Пушкина; всего раньше оно должно было собрать его рукописи, которым в противном случае грозило уничтожение. В 1899 году проект не был претворен в жизнь, только через шесть лет это удалось сделать, возник Музей имени Пушкина, сразу получивший и другое название, ныне известное во всем мире, — Пушкинский Дом. (Окончательное его оформление произошло позже, в 1918 году.) В нем сосредоточены рукописи, реликвии, книги великого поэта — и не только его, но и других русских писателей, так что через непродолжительное время Пушкинский Дом превратился в пантеон русской литературы, равного которому едва ли найдем среди академических учреждений мира.

Писатели и поэты и прежде избирались в состав академии на правах членов-корреспондентов. Теперь же решено было учредить шесть кафедр ординарных академиков, которые должны были занять писатели и художники. В связи с этим значительно расширялись цели и задачи Второго отделения, что было, разумеется, весьма сочувственно встречено его членами. Но идея учреждения кафедр не нашла понимания с их стороны. Даже Шахматов — наиболее влиятельная фигура среди филологов — находил дополнительные кафедры для писателей и художников излишними. Восторжествовала компромиссная формула. Члены Разряда изящной словесности получали звание почетных академиков, но без содержания и определенных обязанностей. Они могли собираться, обсуждать литературные предприятия, присуждать литературные премии.

Первыми академиками изящной словесности стали Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, В.С.Соловьев, А.А.Потехин, А.Ф.Кони, А.М.Жемчужников, В.Г.Короленко, А.А.Голенищев-Кутузов и К.Р. Последний незадолго до этого получил первую премию на академическом конкурсе, посвященном столетнему юбилею Пушкина. Он написал кантату «Памяти Пушкина» на музыку Глазунова; кантата исполнялась в день юбилея, имела успех. Вообще само создание Разряда изящной словесности во многом было обязано личным усилиям этого К.Р. За псевдонимом скрывался великий князь Константин Константинович. Президент Академии наук.

Однако прежде чем сказать о нем несколько слов, коснемся общих собраний, столь любимых Карпинским, да и разве им одним? Годовые отчетные собрания обставлялись торжественно. Заснеженная Нева, ранний зимний вечер, по Николаевскому мосту, а также по Николаевской набережной Васильевского острова мчатся сани, седоки которых по самые брови закутаны в пледы — поверх шуб, дох и меховых воротников пальто, а на ноги — поверх пледов — брошены медвежьи полсти, потому как седоки большей частью народ пожилой, даже старый, а некоторые впали уже в ветхую старость и о здоровье своем вынуждены заботиться.

Подъезд ярко освещен; массивные колонны отбрасывают на мостовую величественные тени; в прихожей полно народу, и вошедшие кряхтя и с немалым трудом протискиваются в раздевалку, где оставляют на руках расторопных служителей свои шубы, дохи и пальто с куньими и бобровыми воротниками. Сколько орденов вдруг вспыхивает в зеркалах! И Святыя Анны, и Станиславы, и Андреи Первозданные! Вошедшие окидывают с головы до ног свои отображения, взбивают подусники, приглаживают виски и плеши, расчесывают, покашливая с мороза, бороды... Одергивают фраки и мундиры — тут и генералы, и действительные статские...

Вереницею поднимаются по длинной лестнице в конференц-зал; там зажжены все люстры и бра, блестят позолоченные рамы портретов, на которых изображены знаменитые академики прошлого... Ах эти четверть часа до начала заседания! Все друг друга знают, но видятся нечасто, особенно те, кто живет в разных городах; Александр Петрович, войдя в залу, ищет глазами Владимира Ивановича Вернадского, приезжающего из Москвы; он высоко ценит его книги и рекомендовал к избранию в ординарные академики; но, помимо общих научных интересов, они питают друг к другу нежность. Толпа разбилась на группы; слышна русская, немецкая речь; и звучную латынь, и древнегреческий можно услышать...

Между тем спешат доложить президенту, что все в сборе; кабинет его налево от вестибюля. Он встает из-за стола и захлопывает папку с отпечатанным докладом, который ему предстоит прочесть. На нем мундир генерала от инфантерии: высший пехотный чин, хотя в пехоту переведен сравнительно недавно. С детства его готовили к военно-морской карьере — с двенадцати лет в море, девятнадцати лет получил боевое крещение в битве с турками под Силистрией; под огнем руководил спуском брандера на стоявший неподалеку неприятельский корабль; был удостоен «георгия» четвертой степени.

Во время плаваний пристрастился он слагать стихи. Когда их набралась толстая тетрадка, он, возвратясь в Петербург, тайно издал, поставив на титуле псевдоним «К.Р.». Отпечатано было немного экземпляров; издатель разослал их по списку. Константин Константинович был сыном великого князя Константина Николаевича, отец его водил дружбу с литераторами, и он вырос в атмосфере обожания литературы и музыки.

Несмотря на такой образ мыслей (по некоторым сведениям, в кругу доверенных друзей он высказывался гораздо определенней в критическом и даже либеральном духе), он вынужден был поклоняться и силе, и злату, и власти — и даже проявлять ее, поскольку последовательно занимал чины: командующего лейб-гвардии Преображенским полком, главного начальника военно-учебных заведений, генерального инспектора военно-учебных заведений. Президентом академии (с оставлением должности в армии) был назначен в 1889 году.

Псевдоним скоро раскрылся; у Константина Константиновича завязалась дружба с Майковым, Фетом. Они видели в нем поклонника «чистой» поэзии. (Поэт должен вдохновляться, писал К.Р., «лишь тем, что свято, безупречно, что полно чистой красоты».) Престарелый Фет завещал ему: «трепетный факел... вестнику света сдаю молодому». К.Р. много переводил — его перевод «Гамлета» считался классическим. Перелагал Шиллера, древнегреческих авторов, сочинял пьесы. Но особенным успехом пользовались романсы его — точнее, романсы, написанные на его стихи П.И.Чайковским: «Растворил я окно — стало душно невмочь...», «О, дитя, под окошком твоим я тебе пропою серенаду...», «Помнишь, порою ночною...». (Эти и иные романсы: «Повеяло черемухой», «Сирень», «Баркарола», «Колокола», «Мне снилось» — были любимы и часто исполнялись Александром Петровичем в кругу друзей и близких.)

Постоянных ученых занятий Константин Константинович не вел, но его комментарии к Шекспиру отмечены эрудицией и обстоятельностью. По заведенному порядку он был «приставлен» к академии от царствующей семьи. Он понимал это и старался не навязывать своего мнения и не мешать научной работе. Бюджет академии при нем превысил миллион рублей, число штатных единиц увеличено. Окрепли лаборатории, обсерватория, расширилась экспедиционная деятельность.

Вот он стоит, держа папку, высокий, худощавый, прямой, откинув коротко стриженную голову с плотными ушами и выпуклыми, холодными, «романовскими» глазами — похожий на портрет Александра III, висящий над письменным столом. Через минуту он выйдет, твердо ступая блестящими сапогами, взбежит по лестнице... появится в центре президиума и, дождавшись тишины, произнесет:

— Господа академики! Имею честь открыть годичное общее собрание!..

 

Глава 20

Очерки геологического прошлого...

«Очерки геологического прошлого Европейской России», несомненно, вершина дореволюционного творчества Карпинского. На них выросло, выучилось несколько поколений русских геологов. «Очерки» сформировали стиль геологического мышления и составили эпоху в изучении природных явлений на Земле — не столько по причине ошеломляющих открытии, сколько методологией изучения явлений природы. Естествоиспытатели научились видеть в каждом природном событии — плавного или катастрофического характера — колечко длинной череды предшествующих событий, иногда генетически очень далеких, — например, потопление берегов и в связи с этим изменение маршрутов птичьих перелетов, что вызывает перераспределение масс насекомых, а в конечном счете изменение морских или речных осадков — и так далее. Пример выбран произвольно, чтобы показать, как изменился после «Очерков» охват явлений природы.

С другой стороны, философски изменился подход к геологическому пласту (или комплексу пластов) как  з н а к у  геологических событий; пласт — и свидетель, и результат, и ключ к отгадке каких-то явлений; кроме самоценности своей, он приобретает неожиданно информативный смысл; геологический  ф а к т  включает в себя уже и толкование факта, то есть если геолог осматривает разрез (обнажение горных пород), он сразу и толкует его, причем совершенно непроизвольно. Он теперь не мыслит иначе эту операцию — и, конечно, совершенно не задумывается над тем, что в том-то и заключается качественный скачок в геологическом мышлении, который произошел после «Очерков». Из описательной дисциплины историческая геология превратилась в науку. (Разумеется, не нужно думать, что это впервые произошло в России и в том будто бы единственная заслуга нашего ученого; сам ход научного познания подводил к тому; можно назвать предшественников в России, за рубежом такой переворот произвели Зюсс в Австрии, Ог во Франции.)

Но, сформировав по-новому геологическое мышление, «Очерки», если позволено будет так выразиться, растворились в нем — и это чрезвычайно характерно для судьбы произведений Карпинского вообще. Зерно умирает в растении. Идеи, содержащиеся в «Очерках», как выражается профессор Б.Л.Личков в брошюре о Карпинском, «стали общепринятыми».

Современники не могли, что называется, подобрать слов для выражения восхищения работой Карпинского. Академик Д.В.Наливкин свою статью начинает... с описания личной библиотеки. Иные книги в ней «переплетены в старинные кожаные переплеты, напечатаны на синеватой или сероватой шершавой бумаге, с рисунками, отличающимися исключительно кропотливой точностью или, наоборот, полным пренебрежением реальности. Каждой из таких книг от полутораста до двухсот лет, на них смотришь с почтением...». Другие — «в потертых папочных переплетах, на бумаге, уже похожей на современную. Каждая из этих книг не моложе Пушкина... Необыкновенно разнообразны книги — современники наших дедов и отцов... огромные фолианты, маленькие, почти карманного размера брошюры... одни весят десятки килограммов, другие легки, как тетради». В этом книжном царстве «Очерки» Карпинского занимают особое место. «Среди сонма теней, безмолвно уходящих в прошлое, они сияют, как одинокие звезды в небе», — провозглашает академик.

«Уже при первом появлении они произвели громадное впечатление; еще более росло оно в последующие десятилетия... Цитировались во многих десятках и даже сотнях работ; выдержки из них и палеогеографические схемы вошли во все учебники».

Составились «Очерки» из трех статей: «Очерк физико-географических условий Европейской России», «Общий характер колебаний земной коры» и «Замечания о характере дислокации пород в южной половине Европейской России». Название первой статьи, быть может, запомнилось читателю — оно упоминалось в главе «Карпинский и Федоров». Так назывался доклад, с которым Александр Петрович 26 декабря 1886 года выступил в торжественном публичном заседании академии. Доклад, точнее мемуар, написанный на его основе, был напечатан в «Записках Академии наук»; через семь лет там же появилась статья «Общий характер колебаний земной коры», а через два года — «Замечания о характере дислокации пород в южной половине Европейской России».

Минуло полтора десятилетия, статьи были признаны ученым миром  к л а с с и ч е с к и м и,  и издательство «Природа» решило, объединив их, снабдив комментариями, выпустить под одной обложкой в серии «Классики естествознания». Издание задержалось в связи с войной и было осуществлено только в 1919 году.

«Геологу нужна вся Земля!» — воскликнул в одной из своих статей Карпинский и тут же нашел возможным добавить несколько слов о России, «обнимающей громадное пространство»; у русских геологов-де особая доля: познать планету, исключив познание России, невозможно, а  ч е р е з  Россию можно. Ибо отличается она «замечательными геологическими особенностями, изучение которых пролило новый свет на геологическую науку, вмещающую в себе, к слову сказать, выводы всех других наук, относящихся к нашей планете». Эти слова Карпинского очень актуальны теперь, когда взоры ученых и философов науки обратились к геологии, ибо в ней сходятся астрономия, биология, химия и физика, а кроме них, и еще нечто специфическое, что и есть наука о  З е м л е. И в связи с этим с особой симпатией вспоминаются «Очерки» Карпинского, в которых используются данные различных наук и восстанавливается история Земли — не всей, и даже не всей России, лишь Европейской ее части, однако Европейская Россия, как показал Карпинский, может рассматриваться как своеобразный испытательный полигон геологии. Объясняется это тем, что Европейская Россия — от Урала до Карпат — испытала спокойное геологическое развитие. Карпинский выделяет две «области развития» земной коры: спокойную и активную, по тогдашней терминологии, столовые регионы и горные кряжи. Европейская Россия относится к первой. Для решения теоретических задач выделяет Карпинский «простоту ее геологического строения, вызываемую спокойным ходом геологических событий, не затемненных в большинстве случаев последующими явлениями, которые могли бы нарушить первоначальное взаимное отношение между геологическими образованиями различной древности или в сильной степени изменить их минеральный (петрографический) характер».

(В виде курьеза, а может быть, повода для серьезных размышлений укажем на то, что Карпинский склонен усматривать непосредственную связь между геологическим строением территории и «характером преобладающей деятельности живущего там населения». В самом деле, от геологического строения зависит распределение полезных ископаемых, растительности и сточных вод, а это не остается же без влияния на жизнь людей! Таким образом, спокойный характер славян не есть ли — пусть отдаленное — производное от спокойного характера геологического развития? Возможно, тут сказалось юношеское увлечение Боклем.)

Историческая геология — особый отдел науки, занятый реконструкцией геологической истории, начинал свое развитие и становление на глазах Карпинского, и он сам был деятельным участником этого процесса, результат которого имел неожиданные последствия для практической разведки, о чем поначалу даже трудно было подозревать. «Отдел этот старается восстановить все фазы или периоды развития нашей планеты, старается показать, какое в каждом из этих периодов было распределение суши и морей, какие возникали тогда горные и речные системы, стремится восстановить характер и размеры вулканической деятельности в течение каждого периода, выяснить все те явления, которыми обусловливались упомянутые физико-географические изменения; наконец, историческая геология имеет также целью восстановить климатические условия минувших периодов и показать, какой характер имели жившие тогда организмы и какое было распределение их по поверхности земли. Одним словом, то, что по отношению к современному состоянию земли составляет предмет изучения лиц весьма различных специальностей, то по отношению к минувшим временам стремится выяснить историческая геология». (Это классическое определение вошло в учебники геологии и без изменения сохраняется по сю пору.)

Грандиозная задача! И тут яснее становится, чем «Очерки» в свое время поразили ученых. «А.П.Карпинский, — пишет академик Д.В.Наливкин, — один из первых, если не первый, построил свою работу на двух основных положениях: 1) каждое геологическое явление представляет только этап, отдельное звено в непрерывно идущем и развивающемся историческом процессе; 2) каждое геологическое явление можно правильно понять, лишь изучая его во взаимоотношениях с другими смежными явлениями».

И далее: «Карпинский впервые с необыкновенной ясностью и полнотой показал развитие геологического процесса. Существовавшие ранее неподвижные, оторванные одно от другого построения сменились стройной картиной величественного процесса развития лика Земли, картиной непрерывной и поразительной смены морей и суши, картиной непрерывной борьбы двух противоположностей — трансгрессии и регрессии, наступания и отступания моря».

Историческая реконструкция, предпринятая Александром Петровичем, обнимает немыслимое количество времени — приблизительно тридцать миллионов лет; и Карпинский, разумеется, не может не задуматься о начале всех начал на Земле, то есть, переводя на язык геологии, о первоначальной коре и зарождении жизни. Собственно, если не ударяться в натурфилософские мистификации, следует решить вопрос, являются ли подлинно древнейшие из найденных пород остатками первоначальной коры, а древнейшие следы жизни — остатками первожизни? Вывод: не являются. Нелишне напомнить читателю, что вывод сделан в конце 80-х годов прошлого столетия, когда он вовсе не казался аксиоматичным, как сейчас. «С предположением, что основные (фундаментальные) породы представляют первичную земную кору, — спорит Карпинский, — нельзя согласиться. Первоначальная твердая оболочка Земли, судя по всему нам известному, не могла иметь характера гнейса и подобных пород. Оболочка эта уничтожена начисто...» То же самое произошло с первыми следами жизни. «Известный нам древнейший так называемый кембрийский органический мир отделяется от действительного первобытного населения Земли промежутком времени не меньшим, чем промежуток, протекший от кембрийского периода до настоящего времени. Но древнейшие органические остатки, эти наиболее ценные памятники давно минувшего прошедшего, исчезли, как не сохранились в нормальном виде и породы первичных (докембрийских) периодов. И едва ли не будет справедливо сказать, что до сих пор мы имели возможность изучать лишь последние страницы того большого тома, который составляет полную историю Земли. Нередко мы можем наблюдать, говоря фигурально, и более ранние части этой книги, но письмена в них уничтожились и самый материал, на котором они были написаны, изменился до неузнаваемости».

Этот кардинальный вывод не поколеблен до сих пор, а в свое время он спас науку от ненужных поисков (и спекуляций на таких поисках). Основываясь на нем, Карпинский различает «два больших периода:  и с т о р и ч е с к и й  и  д о и с т о р и ч е с к и й  (разрядка его. — Я.К.). Последний обнимает весь докембрийский период... Все попытки разъяснить физико-географические условия Земли в прошедшие геологические эпохи возможны только в пределах исторического периода».

В своих «Очерках» Александр Петрович и осуществляет реконструкцию этих физико-географических условий.

Одно из удивительных наблюдений Карпинского — существование так называемого зачаточного кряжа. Карпинский доказан, что на огромное расстояние «от западной границы государства в диагональном направлении, параллельном направлению Кавказского хребта, к горам Мангышлакским», протянулся подземный, на поверхности земли невидимый хребет. В специальной мировой литературе он получил название «линия Карпинского».

Есть что-то символическое в этом названии. Не вправе ли мы сказать, что своими «Очерками» Александр Петрович определил в русской геологической науке «линию Карпинского»?

 

Глава 21

Первый президент Российской...

То важнейшее в жизни Александра Петровича Карпинского событие, до которого наконец добралось наше повествование, и важнейшее; без сомнения, в истории академии, потому что, не будь его, история ее пошла бы по другому пути, — это событие, как и все в жизни Александра Петровича, и приспело и состоялось незаметно. Конечно, можно возразить, что незаметным его сделало время, что мировые события, которыми заняты были тогда люди, заслонили событие, о котором у нас пойдет речь, — это не так. Даже если отвлечься от мировых событий, то и тогда это событие поразит нас постепенностью его подготовки и незаметностью совершения. Читатель, вероятно, уже догадался, что мы имеем в виду избрание Карпинского президентом Академии наук.

Но если не отвлекаться от мировых событий, а рассматривать на их фоне, тогда, конечно, избрание предстанет ничтожно малым событием, потому что шла война вот уже два года, и конца ей не было видно. Каждое утро газеты приносили известия о новых газовых атаках и кавалерийских рейдах, разрушенных городах и потопленных кораблях, артиллерийских налетах и воздушных боях. И каждое утро газеты печатали списки убитых:

1. Кап. П.И.Янсен, убит.

...4. Поруч. В.Н.Сапфирский, убит.

...7. Старший лейт. А.А.Колчак, погиб во время боя в Балтийском море.

...23. Шт.-кап. М.Е.Афанасьев, убит.

...28. Шт.-кап. Н.Г.Kучерявенко, умер от ран.

...41. Прапорщ. Б.Ф.Семилуцкий, убит.

И не было конца страшному списку, и каждая фамилия стояла под номером, какой выпадал ей на данный текущий день... И в этом разгуле смерти какое уж там особенное внимание могло вызвать еще одно сообщение о смерти великого князя Константина Константиновича в 1915 году, а неполный год спустя еще одно сообщение, о смерти вице-президента В.В.Никитина. А между смертью Никитина и избранием Карпинского пролегло еще одно событие, для России невиданное, — отречение Николая II.

И тут-то впервые просматривается прямая зависимость некоего акта, происшедшего в жизни Карпинского, с актом общественной жизни, потому что, не будь Февральской революции, академия не получила бы права  и з б и р а т ь  президента — и Карпинский не мог бы быть избран (правда, почти наверняка он был бы  н а з н а ч е н,  о чем сейчас расскажем). До сих пор его жизнь развивалась как бы сама из себя, сама себя разматывая, как свиток с письменами, начертанными прежде: ведь, право, так и кажется, что он все равно ходил бы в маршруты, писал статьи, организовывал экспедиции, составлял теории и любил свою семью и «дом» независимо ни от чего...

Итак, академия осталась без президента. Предполагалось, что этот пост займет (разумеется, по высочайшему назначению) великий князь Николай Михайлович. Пока же обязанности президента исполнял вице-президент В.В.Никитин. В самой академии мало что изменилось — если не считать, что в большом конференц-зале разместился лазарет и прилегающие кабинеты отведены под процедурные и перевязочные. Малый конференц-зал и весь нижний этаж оставались за академией, и она продолжала устраивать свои регулярные заседания, на которых присутствовало с каждым разом все меньше народу, потому что в Петербурге стало трудно с продовольствием и топливом, и академики (за исключением тех, кто входил в КЕПС) подолгу гостили на юге, где первого было больше, а второго требовалось меньше: договаривались читать лекции или проводить инспекционные поездки. КЕПС — Комиссия по исследованию естественных производительных сил России — была создана для мобилизации всех средств, могущих быть полезными для нужд обороны; Карпинский играл в ней видную роль, поскольку контролировал геологический отдел.

Впрочем, мы все по привычке пишем: Петербург. Петроград! Город переименован. Еще в начале войны. Что, кстати сказать, вызвало недовольство академиков Второго отделения (они посчитали указ безграмотным).

Вернемся, однако, к положению на академическом «престоле».

Стеклов записывает 5 мая 1916 года:

«Сегодня скончался наш вице-президент В.В.Никитин. Неожиданно заболел в воскресение, а сегодня умер! Сразу двое, и трудно заменимых».

(Он имеет в виду незадолго до этого случившуюся внезапную кончину Б.Б.Голицына. Сколько смертей!)

«7 мая. Вчера после панихиды по Никитину собрались у Карпинского (по моему предложению). Ольденбург объяснил трудное положение академии (нет ни президента, ни вице-президента). Высказались единогласно о желании в вице-президенты Карпинского».

Тут любопытно, что неофициальное заседание президиума академии, собранное по предложению Владимира Андреевича, происходило на квартире у Карпинских (и, видно, не впервой!). Позже такие собрания у Карпинских станут частыми.

«8 мая. Похороны Никитина. Служили архиерей Анастасий (бывший профессор Александров), 4 священника, 3 диакона».

«9 мая. В 2 часа в кабинете непременного секретаря панихида по Никитину. Академия желает... вице-президентом Карпинского. Завтра Ольденбург переговорит с министром».

«17 мая. Вечером Ольденбург сообщил, что... государь утвердил Карпинского исполняющим обязанности вице-президента».

А на следующий день Александр Петрович получил пакет от министра просвещения графа Игнатьева (академия формально относилась к ведомству Министерства народного просвещения).

«Милостивый государь Александр Петрович!

Государь Император по всеподданнейшему докладу моему в 15 день мая с.г. высочайше соизволил на поручение Вашему превосходительству временного исполнения Обязанностей по должности вице-президента Императорской Академии наук.

О таковом высочайшем повелении имею честь уведомить Ваше превосходительство».

С 15 мая 1916 года Александр Петрович возглавил академию.

По всей видимости, через непродолжительное время должно было бы состояться и назначение его на пост президента. К тому все было готово. Ольденбург собрал подписи академиков под прошением о его назначении.

Как раз в это время у министра двора барона Фредерикса лежал, ожидая высочайшей подписи, указ о награждении Карпинского орденом Александра Невского. 11 июня 1916 года — меньше чем через месяц после утверждения в должности вице-президента — он и был подписан («Всемилостивейше пожаловали бы Нашему Тайному советнику ординарному академику в знак отличия беспорочной службы на основании Устава оного...» и так далее. Указ подписан в Ставке Верховного главнокомандующего).

Если вспомнить, что в 1907 году «в воздаяние сорокалетней беспорочной службы» он был награжден орденом Белого Орла «для ношения на Владимирской ленте», то легко убедиться, что к своему юбилею он обладал полным комплектом орденов империи и владел высшим титулом — тайного советника (выше в иерархии лишь две ступеньки: действительного тайного и канцлера). К юбилею — поскольку орденом Александра Невского было отмечено 70-летие со дня его рождения и 50-летие трудовой и научной деятельности.

В шестнадцатом году ему исполнилось семьдесят!

И «сверху» (двор его любит) и «снизу» (академия его любит и просит об утверждении) он самый желанный президент.

Опыт руководящей работы в академии у него есть: доводилось ему оставаться и за непременного секретаря, и за вице-президента, замещать и на длительный срок, и на короткий, как, скажем, в случае, о котором повествует следующий приказ:

«По причине моего отъезда в Москву, а также вице-президента и непременного секретаря для присутствия при священном короновании Их Императорских Величеств предлагаю временно исполнять должности: президента академику К.С.Веселовскому, непременного секретаря академику А.П.Карпинскому и в правлении председательствовать академику М.И.Сухомлинову.

Президент Константин,

С.-Петербург, 24 апреля

1896 г.».

Или другой случай: его занес в дневник Стеклов 5 марта 1914 года. «Вице-президента и непременного секретаря не было, принимали государя, который явился к Радлову осматривать Музей антропологии и энтографии. Карпинский был и за секретаря и за вице-президента. Тянули до 4-х часов». Стало быть, пока два первых должностных лица заняты были императором, пожелавшим осмотреть музей, о котором тогда много писали в газетах (и действительно достойно своими богатствами самых восторженных описаний), заседание в академии проводил Александр Петрович (хотя никакого должностного места тогда не занимал), и Стеклова это нисколько не удивляет. Это оттого, что Карпинский в сознании академиков «среди равных — главный»; он на особом счету. К тому обязывала и давнишняя традиция русской академии. Согласно ей после президента и вице-президента старейшина среди академиков — тот, кто старший по возрасту и стажу избрания. Старшие — Радлов и Карпинский, но Александр Петрович «природный россиянин»...

Более чем вероятно, что назначение вскоре бы и последовало... однако история распорядилась так, что оно не понадобилось.

Академия получает право  и з б и р а т ь  президента. Впервые за без малого двести лет своего существования.

15 мая 1917 года академики собираются на экстраординарное общее собрание. В повестке дня один пункт: выборы президента. Но предварительно обсуждению подвергается вопрос, выбирать ли президента пожизненно или на определенный срок. Большинство склоняется к тому, чтобы ограничить пребывание на высшем академическом посту. Каким сроком? Пять лет. На этом прения, по сути, затухают, потому что когда переходят непосредственно к кандидатуре, то выдвигается лишь одна — Карпинского, и тайным голосованием избирается  е д и н о г л а с н о.

Александр Петрович объявляется первым избранным президентом  Р о с с и й с к о й  академии наук.

Так произошло это событие, истинное значение которого оценено было через много лет, но которое современникам и даже самим участникам представлялось не столь уж приметным и потонуло в потоке других событий, сменявших друг друга с калейдоскопической быстротой; эти другие события связаны с войной, а также с предстоящими выборами в Учредительное собрание, публикациями групповых заявлений и программ, назначениями и отставками министров, журналистскими перепалками в газетах. Для примера приведем поздравление, посланное Карпинскому Стекловым из Кисловодска, где тот проводил летний отпуск:

«Кисловодск, 24 августа 1917 г. Прежде всего поздравляю Вас с утверждением в должности Президента Российской Академии наук. (Избран Карпинский в мае, а утвержден в июле, о чем Стеклов узнал из газет. — Я.К.) С этим можно все-таки поздравить; это не то, что пост министра народного просвещения, с занятием какового я не поздравляю Сергея Федоровича, наоборот, искренне его жалею. Жалею и Академию, оставшуюся без трудно заменимого непременного секретаря. Одна утеха, что министерская чехарда, начавшаяся давно при «старом режиме», теперь еще больше развивалась и усовершенствовалась». Далее Стеклов благодарит за телеграмму, посланную Карпинским на кисловодскую железнодорожную станцию, которую Владимир Андреевич безуспешно посещал в надежде приобрести билет в Петроград. «Она помогла раздобыть билет в спальный вагон. Таким образом, выезд из Кисловодска обеспечен, если к тому времени еще будут ходить поезда и Петроград не будет занят немцами».

Перипетии с приобретением билета и министерская эпопея С.Ф.Ольденбурга (неожиданно и к огорчению академиков он согласился занять пост министра народного просвещения во Временном правительстве; однако вскоре оно перестало существовать, и Ольденбург благополучно вернулся в кабинет непременного секретаря) занимают Владимира Андреевича больше, чем утверждение Карпинского в должности президента. И его легко понять! Чем оно важнее министерской чехарды, если поезда в любой день могут перестать ходить, а столица занята немцами!

Но были и другие поздравления, и они свидетельствуют, что немало нашлось таких, кто принципиально оценил новую личность, ставшую во главе академии. Вот одно:

«Прочитав в газетах об избрании и утверждении Вас в звании президента Академии наук, поздравляю Вас от души в этом высоком звании, радуюсь за Академию, особенно в настоящее, страшно тяжелое для культуры время, переживаемое Россией. Позвольте пожелать бодрости и здоровья, они особенно нужны теперь русским людям, стоящим во главе государственного управления». (Подпись неразборчива.)

Ученик Карпинского горный инженер С.Дембинский нашел такие слова, чтобы приветствовать своего наставника:

«Ныне, в дни всеобщего уныния, лишь на короткий миг озаренного яркой молнией свободы, отрадно чувствовать, что истинная наука и ее представители все-таки ценятся».

Ценятся... Россия не могла их ни оставить, ни забыть; им предстояли невиданные испытания, ждала лихая доля, гибельные годы, которые они не согласились бы поменять ни на какие иные.

Но они пока о том не подозревают.

 

Глава 22

Завещание

Живой и яркий портрет Александра Петровича, относящийся как раз к описываемому периоду, находим в воспоминаниях А.Н.Крылова.

Алексей Николаевич весной 1916 года был избран действительным членом академии; состоял на морской службе, и, посчитав потому неудобным представляться в штатском, он облачился в парадный мундир при всех регалиях и отправился в академию.

«Мне указали кабинет и сказали, что А.П. один и можно входить без доклада. Вошел. Вижу, у стола сидит почтенный старец, поразительно похожий на знаменитого математика Жозефа Бертрана...

— Честь имею явиться вашему высокопревосходительству по случаю утверждения моего избрания в действительные члены Академии наук, флота генерал-лейтенант Крылов!

— Что вы, голубчик, в таком параде и что вы меня высокопревосходительством величаете. Я Александр Петрович, а вы Алексей Николаевич. Мы здесь все равные, а я только первый среди равных.

После этого ласкового приветствия Александр Петрович перешел к беседе о войне, о флоте и др.

— Когда вам что от меня понадобится, заходите запросто во всякое время».

Такова была их первая встреча, покорившая Крылова непринужденностью, сердечностью и простотой обращения президента.

«В начале мая 1916 г. скончался академик Б.Б.Голицын. Через несколько дней звонит ко мне по телефону Александр Петрович:

— Зайдите ко мне, голубчик, мне с вами переговорить нужно.

Принял меня Александр Петрович в Академии.

— Какое у нас горе-то... Борис Борисович... — а у самого слезы на глазах, — знаю, что его заменить нельзя, а все-таки от Академии прошу вас принять должность директора Главной физической обсерватории...

— Александр Петрович, помилуйте, какой я метеоролог: я кораблестроитель.

— Нет, голубчик, у вас там будут опытные старые помощники, надо только общее ваше руководство... Услужите Академии. Мы и бумагу... заготовили, разрешите отправить.

И смотрит своим особенно ясным, как бы ласкающим взором — тут не откажешь».

Ласковому этому взору, лучистым глазам никак не мог надивиться Алексей Николаевич! Через полгода (7 ноября 1916 г.), на Севастопольском рейде взорвался броненосец «Императрица Мария», и Крылову понадобилось срочно отбыть туда — предварительно, разумеется, испросив отставки от должности директора обсерватории.

Карпинский сразу все понял.

«Вижу, вижу, там вы нужнее, как-нибудь управимся. Дайте ваш рапорт. Спасибо, что для Академии поработали.

И стал расспрашивать о «Марии», обстоятельствах ее гибели, проекте подъема и пр.». И опять-таки, выделяет Алексей Николаевич, «все это ласково, чутко, доброжелательно».

И все эпизоды, запомнившиеся Крылову, свидетельства «ласковости, чуткости, доброжелательства». Как-то прислали ему на рецензию рукопись неизвестного сочинителя. «Просмотрел, вижу, что сплошное незнание основных начал механики и математики, нелепые рассуждения и громадное, самое пышное словоизвержение». О чем со свойственной ему прямотой и не стесняясь в выражениях (с намеком даже на то, что автора столь бредового сочинения не худо бы подвергнуть медицинскому обследованию) Крылов и поведал в своем ответе.

«Через два или три дня встречаю Александра Петровича:

— Что это вы, голубчик, какой отзыв дали... Бедняга автор, может быть, целый год работал, придет справляться, да этот отзыв и увидит, зачем его так огорчать; что он вздор написал — этим он никому не повредил, за что же его обижать; но, конечно, вздор печатать не следует.

За все 20 лет, что я знал Александра Петровича, его доброжелательное отношение ко всем проявлялось неизменно само собою, оно было в самой его натуре и не могло не проявляться; примеров можно было привести еще сколько угодно.

...Едет в трамвае моя жена со своей подругой; вагон полон, все места заняты, несколько человек стоит в проходе; входит Александр Петрович, становится в проходе. Подруга моей жены, как ближайшая, встает и просит Александра Петровича занять ее место.

— Что вы, что вы, я постою, я хоть короткий, да зато устойчивый, — и лишь после настойчивой просьбы согласился сесть.

Входит дама, видимо, Александру Петровичу незнакомая, становится близ него в проходе:

— Не считайте меня невежливым, я бы вам уступил свое место, но мне самому его только что уступила вот эта дама.

«Малые капельки воды, малые зернышки песку образуют величественный Океан и прекрасную Сушу», — учили меня с детства. Гигантские труды Александра Петровича стяжали ему славу первоклассного мирового ученого, неизменная же его доброта, искренность, правдивость, доброжелательность снискали ему то уважение, которое к нему питали не только те, кто имел с ним долголетнее общение и дело, но и те, кто знал о нем лишь понаслышке, им же имя — легион».

Таков Александр Петрович в изображении Крылова, и в этот портрет стоит всмотреться — не столько потому, что он открыл нам что-либо новое, нет (за исключением подробностей), сколько потому, что принадлежит перу человека крутого в суждениях, ядовитого и насмешливого. Но в Карпинском необъяснимая и, позволим так сказать,  л у ч и с т а я  обаятельность, которая с первой же минуты захватила и  р а з о р у ж и л а  генерал-лейтенанта Крылова.

Он стар? Да, это бросается в глаза: «почтенный старец». Но физически крепок: «хоть короткий, да устойчивый». Делами академии занимается с любовью и усердием, однако без суетливости — это видно даже из вышеприведенных воспоминаний. Способен понять страсть к науке даже у невежды; он, великий ученый, как бы даже уравнен этой страстью с дилетантом и хлопочет, чтобы отказ не обидел того. Теперь ему приходится принимать множество просителей и удовлетворять множество просьб, и его доброжелательность равно распространяется на всех. Вот, например, к нему обращаются низшие чины:

«Ваше превосходительство, когда заболеваем мы, а главное, дети наши, с каким страданием и риском для их жизни, с повышенной температурой во время холода, ветра и мороза несем детей с дома для служителей в приемную врача в головном здании (в подвале). Покорнейше просим Вас для избежания страдания и несчастных случаев признайте возможным отвести помещение для приема врача в новом доме. Мы уверены, что Ваше превосходительство не откажет хрупким цветочкам жизни нашей и нашего отечества! Они от современных наших недостатков плохо питаются и полуодеты — подвержены разным болезням. Августа 1916. Покорные просители».

Ну, как отказать «хрупким цветочкам жизни» и не сделать все возможное «для избежания страдания»! И Александр Петрович вызывает кого нужно, дает указания и следит, не считаясь со временем, чтобы перенесли и устроили приемную врача в удобном для отопителей, уборщиц и сторожей месте.

Все это без малейшего раздражения, с той же лучистой, сияющей услужливостью, в которой ни капли благодетельства и которая не могла ни задеть, ни обидеть самого чувствительного просителя. Он не рассуждает о добре, он спешит его делать где можно.

И при всем при том подлинный жизнелюб! В его натуре ничего худосочного, выморочного, нервического (на что даже мода устанавливалась в жизни и литературе начала века); любит настоящее и всегда с легкостью довольствуется тем, что есть; любит не будущие победы, утехи и блага (и не стремится к ним, этого в его характере тоже нет) и не прошлые светлые воспоминания, а именно настоящее, сегодняшний день, сей час, сию минуту. Его любимый поэт Гёте, бывший к тому же проникновенным и вдумчивым натуралистом, признался как-то: «Меня всегда считали особенным баловнем судьбы... Но, в сущности, в моей жизни ничего не было, кроме тяжелого труда... Я за всю свою жизнь и четырех недель не прожил в свое удовольствие. Точно я все время ворочал камень, который снова и снова скатывался и надо было снова его втаскивать».

Карпинский, проживший не менее благополучную жизнь, чем его любимый поэт, не посмел бы повторить его слова — да ему бы и в голову не пришло, потому что в них слышится жалоба, а это противоречило внутреннему его миру, всегда удовольствовавшемуся настоящим. Тяжелый труд, о котором говорит Гёте, был знаком и Карпинскому, и он бы не насчитал четырех недель, свободных от труда и прожитых «в свое удовольствие»; но труд никогда не был ему в тягость.

Вот почему, когда задумываешься об истоках этого несокрушимого телесного и душевного здоровья, невольно объяснения ищешь в чем-то глубинном, в философии бытия, которую он для себя выработал... да не выработал, а с нею родился на свет, в той природной мудрости, которая ему сопутствовала с младых ногтей и которая выражалась в первую очередь в знании себя, своих возможностей в данный момент, в умении отделять важное от неважного, в терпеливости ожидания, умении понимать других и направлять их, не навязывая своего мнения, словом, в искусстве жить — по выражению того же Гёте. Но поскольку помянутое искусство, равно как и философия бытия, вещи довольно туманные, нам от глубинных причин придется обратиться за объяснением к внешней стороне жизни, и тут мы найдем поразительную упорядоченность, причем не педантическую, не довлеющую, а естественную, изнутри исходящую.

Всему свое время, свой черед в том распорядке, которого он придерживался: усердные занятия сменяются прогулкой, чтение — возней с внуками, утомительные совещания — уединенным музицированием. Современные социологи выделили бы, вероятно, так называемые повторяющиеся циклы: дневные, недельные, годовые. В годовом цикле непременно присутствовал летний отдых в Сиверской — и на этом (несомненно, самом приятном цикле) мы несколько задержимся, им и закончим первую часть нашего повествования. Когда-то Фридрих Богданович Шмидт рекомендовал Александру Петровичу провести месяц в деревне Сиверской, и он туда выехал с семьей; места так понравились Карпинским, что решено было снимать там дачу каждое лето. Поговаривали даже о покупке дачи, но так и не собрались со средствами. Первое время снимали большой и прекрасно меблированный дом (даже с роялем!), принадлежавший некоему купцу Шелехову; однако от него пришлось отказаться — дороговато — и поменять на более скромную дачу; ее хозяином был крестьянин Кузнецов.

Самый переезд на дачу, знаменуя собой начало лета, выливался в событие радостное и занимавшее достойное место в годовом цикле. Подкатывали, грохоча, к подъезду телеги, «дедуля» распоряжался, показывал, как укладывать чемоданы, баулы, как увязывать, чтобы не растрясло по пути поклажу, удивляя извозчиков сноровкой; в последний момент кто-нибудь вспоминал, что забыта самая важная вещь, и женщины гурьбой взбегали по лестнице, мешая друг другу, внучата устремлялись за ними, визжа и брыкаясь...

Сиверское в 60 верстах по Варшавской дороге; стоит на косогоре; речка Оредежь огибает его. Вода в ней буровато-ржавого оттенка. Оредежь впадает в Лугу, а в Оредежь впадает прелестная Орлинка, почти ручей, поросший белыми лилиями и желтыми ирисами. По берегам ее далеко тянутся заливные луга; по ним на закате любил гулять Александр Петрович, надев походные высокие сапоги. За ним тянулся росяной след...

В окрестных лесах водились лоси, барсуки и лисы. Осенью, когда овес складывали в копны, приходил лакомиться медведь: разбрасывал, грыз и сосал снопы.

Население в Сиверском смешанное: живут финны, русские, ижорцы. Ижорцы, хоть и крещеный люд, сохранили странные обычаи, восходящие к темному язычеству. Например, почитали за священную одинокую сосну на взлобке, устраивали вокруг нее многочасовые молчаливые пляски.

Дома Шелехова и Кузнецова — на финском краю. Терраса кузнецовского дома выходит в яблоневый сад.

В свободные от работы часы (а работал Александр Петрович много: дочери привозили из города корректуру и служебные бумаги) он выносил на террасу кресло и садился в него. И сидел в полной неподвижности подолгу.

Сидел так неподвижно, что вспоминают домашние, цыплята, забредшие на террасу, взлетали на поручни и спинку кресла и гуляли по плечам и коленям Александра Петровича.

Если всходил на террасу кто-нибудь из родных, он глазами и скулами делал знаки: не спугните, мол.

Задержимся на этой сценке, вглядимся и в эту картинку. Цыплята, квохчущие и снующие по плечам президента! Кому-нибудь она покажется смешной, комичной, кому-нибудь умилительной. Решимся назвать ее символической. Тише, он внимает природе, сливается с ней, погружаясь в себя...

Время перестает течь для него, останавливается, не станем и мы торопиться. Подведем итоги... мы чуть было не сказали — последние, и были вправе это произнести, потому что не кто иной, как он, в эти самые дни написал в записке, адресованной домашним:

«К  с м е р т и  м о е й  о ч е н ь  п р о ш у  о т н е с т и с ь  т р е з в о».

Еще бы! Ему восьмой десяток, и хотя он еще ох как крепок — давеча километров пятнадцать отмахал по лугам и лесам, а все равно возраст такой, что она может в любую минуту явиться. Что ж, он прожил долгую жизнь, пережил всех, почитай, сверстников да и многих учеников; у него уже не осталось друзей. Последний друг умер в 1914 году 2 января — Феодосий Николаевич Чернышев. Поднимался по лестнице в свою квартиру — в их же доме, академическом, куда переехал, когда избрали академиком, — вдруг схватился за сердце и придавленно сел на ступеньку... Врач приехал, когда все уже было кончено. А они особенно с Феодосием Николаевичем сблизились после смерти Фридриха Богдановича Шмидта в 1906-м. Оба его любили...

Смерть, смерть, смерть!.. Какой-то разгул смерти, неистовство!.. Всякий раз, как входит теперь в академию, в эту прежде обитель тишины и торжественного покоя, сталкивается с нею, чует ее запах, запах гноя и йодоформа, слышит стоны и ругань раненых, которым дела нет до академии, до обители, до всех наук на свете, потому что все науки, вместе взятые, не могут утишить и унять раздирающую и губящую их боль... В лазарете, который разместился в академии, с начала войны дежурят его дочери и жена (сохранилась записка Карпинского Ольденбургу: «Глубокоуважаемый Сергей Федорович! Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой прислать мне чистый оттиск доклада Комиссии по преподаванию математики для внесения в него сделанных исправлений. Оттиск можно передать моей дочери Александре Александровне, дежурящей сегодня утром в лазарете до 12 часов, или моей жене Александре Павловне, дежурящей от 11 до 2 часов»), и дочери и жена, возвращаясь с дежурства, рассказывали об операциях, ампутациях, перевязках и о смерти, о трупах, которые нянечки тайком от раненых, чтобы не волновать их, выносят, прикрывши серым байковым одеялом, на носилках в подвал, а оттуда их увозят на машинах...

О, к своей смерти он отнесется  т р е з в о! Он всю жизнь изучал смерть, но очищенную от страданий, вернее, плоды смерти, без которых не было бы геологии, потому что  о с а д к и  — главная составляющая литосферы — суть продукты разрушения, смерти, не говоря уже о палеонтологических остатках, слагающих целые пласты: это пласты, оставленные смертью, или, по-другому сказать, сотворенные смертью. Значит, смерть — наряду с жизнью — сила творительная, стирающая в прах, но из праха и созидающая. Поймет ли кто это, кроме геолога? Геология величайшая из естественных наук, центр естествознания, потому что все науки о неживом веществе и материи и даже о космосе — они геоцентрические, родились на Земле, пропитаны нашим о ней представлением и вряд ли когда от этого представления освободятся...

Еще в 1893 году он позаботился о месте захоронения:

«В правление Смоленского кладбища.

Прошу дозволить на участке, принадлежащем Горному институту, расширить место, принадлежащее профессору Горного института действительному статскому советнику Александру Петровичу Карпинскому, а именно: перенести ограду, окружающую место с северной стороны, на два аршина дальше, то есть до ограды соседнего места. Мая 10 дня 1893 г.».

Значит, еще раньше им был куплен участок на кладбище, а мая десятого дня он хлопотал о расширении его...

Теперь же он составляет завещание.

Оно коротко. «Очень прошу исполнить желание относительно приведения в порядок библиотеки... Затерялись письма от Зюсса относительно моих сочинений... Прошу отыскать. Подобные письма передать в Геолком. Разбор вещей предоставляю дочерям. Рояль предоставляю А.А. Орлецовые чаши, нефритовые статуэтки (подарок сибирских геологов) — Е.А. ... Мои мужские одежды — внукам. Шведскую «Полярную звезду» нужно вернуть Шведскому правительству.

К СМЕРТИ МОЕЙ ОЧЕНЬ ПРОШУ ОТНЕСТИСЬ ТРЕЗВО.

Прошу отвезти на санях прямо из города».

Почему-то ему представляется, что это произойдет зимой. Умрет он летом.

Прилагает записку: «Конверт с надписью «На случай моей смерти» находится в левом нижнем ящике письменного стола».

И внизу пририсовывает ключ, которым открывается левый книжный ящик письменного стола.

О, не нужно думать, что, готовясь к смерти, и неподвижно сидя в кресле, и вслушиваясь в писк цыплят, кося глазом на быстрые их клювики, он поставил крест на своих научных замыслах. Как бы не так! У него их столько, что хватило бы еще на две семидесятилетние жизни, но ведь он прекрасно знал, что сфера науки необъятна и что здесь так же, как и во всем, надо мириться с ограниченностью человеческих возможностей. Мечтать можно лишь о том, что твои замыслы претворят в жизнь ученики, и, таким образом, ты, твой научный поиск не кончаются, а значит, останется живою самое главное в тебе — мысль. И в этом его мечты реальны, учеников много, а он им оставит для решения столько научных проблем, что их всех — а это уже сотни жизней! — не хватит, чтобы их решить.

А президентство... Что же, президентство. При его-то огромном опыте руководить столь уравновешенным и стабильным учреждением нетрудно. Академики меняются, академия остается неизменной. Пост президента всегда был скорее почетным, нежели сложным, для исполнения. И он не сомневался, что благополучно отпрезидентствует (а такой неловкий жаргонный глагол был в ходу у ученых) столько, сколько отпущено ему будет лет для жизни.

Таким образом, итог  ж и з н и  (быть может, в этом месте своих рассуждений он вздрогнул — шутка ли, итог жизни — и цыплята с оглушающий писком посыпались с его плеч и колен), итог жизни получался чрезвычайно счастливым и вместе с тем грустным.

Исполнились все его желания. Исполнились самые заветные его желания, в которых и признаться самому себе на заре жизни не решался. Он познал дружбу, верность. Счастливое супружество, которое длится уже почти четыре десятилетия. Счастлив он в своих детях и внуках. Не все у них, правда, ладится — так ведь не бывает, чтобы уж все было гладко. Карпинский был счастлив в своей работе, не потерял пылкого влечения к ней до сих пор. Сочинения его признал ученый мир.

Пост президента одной из прекраснейших академий мира — достойное увенчание его карьеры.

Ему уже нечего больше желать!

Но ведь  и с п о л н е н и е  ж е л а н и й  — это конец...