Либби

— Ну ты же понимаешь, сестричка, как это бывает, — говорит мой брат Калеб, широко разводя руками.

«Обстоятельства оказались сильнее нас» — написано у него на лице. Он поступает так гораздо чаще, чем позволительно взрослым людям. Но, несмотря на такие поступки, он взрослый человек. У него даже сын есть!

Я качаю головой.

— Нет, не понимаю. Ты уж поверь мне, совершенно не понимаю.

Я уверена, что на моем месте никто не понял бы человека, безмятежно подрулившего к вашему дому с собакой и попросившего о ней позаботиться, потому что в суете сборов в поездку, запланированную полгода назад, он совершенно забыл о том, что у него есть пес. Ах да, я не сказала, что он как раз направляется в аэропорт.

Кто способен поступить так даже с двумя здоровыми людьми, не говоря уже о ситуации, когда один из них все еще восстанавливается после автокатастрофы? Как — кто? Разумеется, мой брат.

— Видишь ли, сестренка…

— Я сейчас покажу тебе сестренку! — перебиваю я его. — Кто дал тебе право злоупотреблять моей добротой?

— Я не злоупотребляю твоей добротой, — пытается защищаться он, искренне недоумевая, как такое могло прийти мне в голову. — Просто мне больше не к кому обратиться. Бенджи не позволил бы мне доверить собаку кому попало. Ты же знаешь, как он тебе доверяет. Что мне оставалось? Бросить собаку без присмотра?

— Ты мог просто поднять телефонную трубку и задать мне соответствующие вопросы заблаговременно. Ты ведь умеешь пользоваться телефоном, не так ли?

Не успеваю я произнести эти слова, как у моего брата в кармане начинает заливаться мобильный телефон. Он сует руку в задний карман джинсов, извлекает телефон и всматривается в монитор.

— Я должен ответить на этот звонок, — говорит он, тут же нажимает на кнопку приема звонка и подносит телефон к уху. — Да? — произносит он голосом, истекающим медом.

Он очень высокий, мой младший братишка. Он также хорош собой и чертовски обаятелен.

— Ах-ха, — говорит он в трубку, меряя шагами мою кухню.

Я смотрю в окно на прилегающий к дому крошечный садик.

Джек играет с Бенджи и собакой Бутчем. Бутч — это хорошенький пушистый комок коричневой шерсти с черными пятнами на спине и маленькой острой мордочкой, выражение которой говорит о том, что ее обладатель постоянно пытается постичь смысл обращенных к нему слов, одновременно храня все тайны, накопленные им за время, проведенное в этом мире. Дело не в собаке. Меня возмущает сам факт: меня ни о чем не предупредили. А если называть вещи своими именами, то мой брат таким образом продемонстрировал свое коварство. За последние несколько дней я разговаривала с ним по меньшей мере три раза, и он ни разу даже словом не обмолвился о собаке. То, что он звонил, только когда Бенджи спал, должно было меня насторожить. Потому что Бенджи обязательно все выложил бы мне.

Я смотрю на Калеба, который продолжает ах-хакать в телефон.

С трудом переставляя ноги, потому что мне все еще трудно ходить, постоянно испытывая тянущее чувство в животе, заставляющее вспыхивать нервные окончания по всему телу, я подхожу к нему. Выхватив телефон из его руки, я подношу его к уху и слышу женский голос.

— Милая, он тебя не стоит, — говорю я и нажимаю на кнопку сброса, прежде чем хлопнуть маленьким серебристым прямоугольником по ладони Калеба.

— Либби! — ревет он. — Это была менеджер моего банка!

— Да ну? В таком случае почему она позвонила тебе в субботу? Ей что, для разговоров с тобой рабочих дней не хватает?

Его возмущение заставило бы меня раскаяться в содеянном, если бы я не знала его с пеленок. Он очень забавный, и я его обожаю, но он известный манипулятор. Он уже не возмущается. Он дуется, и если бы кто-нибудь нас сейчас увидел, то принял бы его за подростка, которого мама отчитывает за какой-то проступок. Но он уже сам отец. Мне часто кажется, что он об этом забывает. Он любит Бенджи, и, когда у него нет другого выхода, он заботливый отец. Однако, как мне представляется, бремя ответственности его пугает, поэтому временами он все бросает, и нашим родителям или мне приходится разбираться с последствиями. Но на этот раз пи перегнул палку. Ведь речь идет о собаке!

— Калеб, а ты не думаешь, что это нечестно по отношению к нам? — говорю я. — Что ты будешь делать, если мы скажем, что не сможем о нем позаботиться? Что мы сами уезжаем отдыхать?

Он явно встревожен.

— Но ведь вы не уезжаете? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Конечно нет. С такой прической ты никуда не поедешь.

Я непроизвольно поднимаю правую руку и провожу ладонью по гладкой коже своего черепа, ощущая пальцами все неровности и выпуклости и старательно обходя шрам. Когда он вошел в дом, он и виду не подал, что что-то заметил. Зато глаза Бенджи расширились.

— Вот это да! — воскликнул он, расплывшись в широкой улыбке. — Кака-ая ты крута-ая, тетя Либби!

Он тут же развернулся и бросился к машине за собакой.

Телефон Калеба снова начинает звонить. На этот раз это телефон, который лежит во внутреннем кармане его пиджака. Разумеется, у моего брата не один телефон. Более того, я уверена, что, имея дело со своими многочисленными подружками, он использует не одно имя. Джек хотя бы знакомился с женщинами, с которыми собирался переспать, под своим настоящим именем. Калеб сует руку в карман.

— Если ты ответишь на этот звонок, я не только спущу твой телефон в унитаз, я вручу тебе твою собаку и предоставлю решать эту проблему самостоятельно. Ты меня понял?

Он колеблется, пытаясь определить, насколько серьезно то, что я сказала. Несколько секунд он изучает мое лицо и приходит к выводу, что я более чем серьезна.

— Ах, сестренка, ну ты же меня понимаешь, — снова заводит он свою песню. Игнорируя телефон, он пододвигает к себе стул и тяжело на него опускается. — Бенджи давно просил собаку. У пацана нет матери. Как я мог ему отказать?

— Дело не в собаке, — отвечаю я. — Мне не нравится то, что ты не предупредил меня заранее. Ты постоянно создаешь ситуации, подразумевающие мое участие, и ожидаешь, что мне это понравится. Это разве нормально?

— Прости, сестренка, — бормочет он, как будто и в самом деле что-то понял.

В каком-то смысле это так и есть. Но во всех остальных смыслах он говорит это только для того, чтобы поскорее покончить с этой темой.

— В понедельник Джек должен выйти на работу, а я не могу ухаживать за собакой. Я едва способна пройти по комнате, не говоря уже о том, чтобы дважды в день выгуливать пса. Я вообще не понимаю, как мы с этим справимся.

— Сестренка, мне очень жаль.

— Да ничего и никого тебе не жаль! Уж лучше скажи об этом честно.

— Нет, жаль! — упирается он, и в его голосе звучит убежденность.

— Даже если я тебе поверю, а это очень большое «если», объясни мне, как я смогу все это делать? И как насчет денег на содержание собаки?

У Калеба хватает наглости на то, чтобы оглядеться вокруг, взглядом давая мне понять, что деньги для меня не проблема. Он не единственный, кто считает, что я отхватила жирный куш, выйдя замуж за Джека. Палома, которая продолжает мечтать о свадьбе с Девином, начала подыскивать мне замену уже через несколько часов после того, как мы сообщили ей о том, что собираемся пожениться. Она пришла в ужас, услышав от меня о намерении продолжать работать. Почти все мои знакомые были уверены, что я оставлю работу, хотя ничего ужаснее я себе и представить не могла, разве что речь бы шла об уходе за нашими с Джеком детьми. Я сохранила за собой место и каждый день ездила в Лондон на работу — так же, как и до замужества. И я продолжала вносить свой вклад в оплату закладной и оплачивать свою долю счетов.

— Мир тебе ничего не должен, — говорю я Калебу. — И мы с Джеком тоже. Если Бутч останется здесь на целый месяц, тебе придется за это заплатить.

— Я рассчитаюсь с тобой, когда вернусь, — кивает Калеб.

Я щелкаю пальцами у него перед носом.

— Фокус-покус! Не забывай, с кем ты разговариваешь. Я твоя сестра и знаю тебя как облупленного. Тут недалеко банковский автомат, где ты можешь снять деньги.

— Я уже использовал свой лимит на сегодня.

— Отлично. В таком случае деньги у тебя при себе.

Я протягиваю вперед руку ладонью вверх.

— Я все потратил на бензин по пути сюда, — быстро произносит он.

— Ты хочешь, чтобы я обшарила твои карманы? — спрашиваю я. — Ты же знаешь, что я это сделаю.

— Ах, сестренка! — вздыхает он и извлекает из кармана пачку банкнот.

Мне ясно, что там гораздо больше, чем его дневной лимит. Он выдергивает из пачки пару двадцаток и протягивает их мне.

Я смотрю на розовые банкноты в его правой руке, а затем на пачку в левой. Стремительным движением я выхватываю пачку из его пальцев. Я отсчитываю еще шесть розовых банкнот, забираю бумажки из его правой руки, а остальное возвращаю ему.

— Это деньги на наш отдых! — протестует он, встревоженно наблюдая за тем, как я сворачиваю изъятые у него купюры и прячу их у себя в декольте.

Я делаю это впервые в жизни, но не сомневаюсь в том, что брат не станет шарить у меня в лифчике ради того, чтобы вернуть утраченное. Даже у него есть свои принципы.

— Что нам теперь делать? — продолжает возмущаться он.

— Понятия не имею, но тебе стало бы намного проще ориентироваться в окружающем мире, если бы ты перестал думать, что я собираюсь посвятить свою жизнь решению твоих проблем.

Мне кажется, что вот сейчас он воскликнет: «Это нечестно!» — и в истерике бросится на пол, как он частенько проделывал в супермаркетах, когда ему было года четыре. Я смотрю на него широко раскрытыми глазами — как и тогда, когда мне не верилось, что такое маленькое существо может производить столько шума. Видимо, рассмотрев возможность истерики на полу, он приходит к выводу, что сейчас это не сработает, и недовольно пожимает плечами.

— Пойду попрощаюсь с Бутчем, — бормочет он.

Мы выходим в сад. Выпачканный с ног до головы Джек лежит на земле, а рядом стоит Бенджи. Он зовет Бутча к себе, пытаясь заставить его перепрыгнуть через Джека.

— Ко мне, Бутч! — кричит он, хлопая себя ладонями по бедрам.

Тем временем Бутч самозабвенно гоняется за своим коричневым хвостиком, похожий на стремительно вращающееся кольцо шерсти.

Меня восхищает несгибаемый оптимизм Бенджи. Я обожаю энтузиазм, с каким Джек окунается в игры с моим племянником, и меня умиляет бестолковость Бутча, а также его в высшей степени неуместная кличка.

— Ну что, дружище, — обращается Калеб к Бенджи, — нам пора. Говори «до свидания» Бутчу и всем остальным.

Бенджи забывает об игре, перепрыгивает через Джека и сгребает Бутча в объятия. Судя по всему, пес привык к подобному обращению и даже не пытается протестовать.

— Пока, Бутч. Пожалуйста, позаботься о тете Либби. Она очень классная. — Он еще сильнее стискивает Бутча. — Дядя Джек тоже классный.

Калеб подходит к Бутчу. Но вместо того чтобы обнимать его, он почесывает ему голову между ушами.

— До скорого, Бутч.

Затем Калеб оборачивается к Джеку и хлопает ладонью по его ладони — обменивается с ним жестом, подобающим мужчинам. Бенджи обхватывает меня обеими руками, врезаясь лбом мне в живот. От боли я едва не теряю сознание.

— До скорого, тетя Либби! Бутч хороший. Он о тебе позаботится.

— Спасибо, — едва выдавливаю я из себя. — Желаю вам с папой веселого отдыха.

— Дай пять! — оборачивается Бенджи к Джеку, а его отец подходит ко мне.

Обнимая меня, Калеб осторожен и нежен. Своими объятиями он меня неизменно удивляет. Я могу разрывать его в клочья за очередное проявление эгоизма, а порой и идиотизма, Но, когда я поворачиваюсь, чтобы в гневе покинуть его, он сгребает меня в охапку, прижимает к себе и говорит: «До свидания».

— Ну что ж, сестренка, — улыбается он, — береги моего мальчика Бутча и себя тоже.

— Обязательно, — киваю я.

Бутч прекращает ловить свой хвост и усаживается на траву, покорно глядя вслед удаляющимся Калебу и Бенджи. Но меня удивляет не это, а то, что он не машет им вслед лапой. Когда они исчезают за углом дома, Бутч оборачивается ко мне и, наклонив голову, пристально смотрит мне в глаза. Я понимаю, что он меня оценивает. Он хочет знать, соответствую ли я его стандартам. Похоже, он смирился с тем, что какое-то время ему придется жить со мной, независимо от того, отвечаю ли я его требованиям ко мне. Он встряхивается, что напоминает мне собачий эквивалент пожимания плечами, и подходит к Джеку. Видимо, в надежде хоть в нем найти родственную душу.

— На себя посмотри, — бормочу я ему вслед. — Нашелся мне наследный принц!

— Ты пытаешься поссориться с собакой? — интересуется все еще возлежащий на траве Джек.

— Нет, — капризно отвечаю я.

Лицо Джека расплывается в улыбке. Он сдерживает смех, который у него неизменно вызывают мои выходки.

Я отворачиваюсь, пытаясь скрыть ответную улыбку. Как правило, он не ошибается на мой счет, одаривая меня подобным выражением лица. В такие моменты я действительно веду себя возмутительно, глупо, а порой и смехотворно.

— Пойду прилягу, — сообщаю я ему, продолжая бороться со смехом.

— Хорошо, — соглашается Джек.

Шаркая ногами, я направляюсь к дому, зная, что он мне еще не раз припомнит сегодняшний эпизод.

Джек

Мысль о том, что нам с Евой так и не удалось обзавестись детьми, неотступно преследовала меня все эти годы. Меня преследовали и другие мысли, но эта оставила на моем сердце самый большой и болезненный рубец.

Я никогда и никому в этом не признавался. Делиться такими вещами просто не принято. Мужчинам вообще не положено переживать из-за таких вещей. Считается, что они обязаны стремиться разместить свое семя в телах как можно большего количества женщин и этим удовлетвориться.

Они не имеют права завистливо наблюдать за другими мужчинами, катающими по траве местного парка коляски со своими детишками, или усаживающими малышей в детские креслица на задних сиденьях своих больших и уродливых машин, или пытающимися контролировать своих отпрысков в проходах супермаркета. Они не должны испытывать острую, выворачивающую все внутренности боль при виде того, как другие мужчины делают то, что им совершенно недоступно. Я не просто хотел детей. В таком случае я, скорее всего, смог бы найти кого-нибудь, кто согласился бы мне их родить. Я хотел детей от нее. Я жаждал видеть блеск ее глаз в глазах своего ребенка, слышать, как мой малыш, когда я буду его щекотать, заливается ее заразительным смехом. Я хотел держать на руках младенца и видеть в нем или в ней ее и себя, понимая, что наши объединенные гены создали новую жизнь. Когда, спустя полгода после ее смерти, до меня окончательно дошло, что ничего этого уже не будет, я проломил кулаком заднюю дверь дома. До меня постепенно доходило множество мелочей, о которых я мог сказать: «Этого уже никогда не будет», но осознание невозможности родить с ней ребенка оказалось самым тяжелым, не считая невозможности ее видеть. И тут я возненавидел себя за то, что сказал ей, что нам следует подождать.

Она хотела попытаться зачать почти сразу после того, как мы поженились, но я заявил, что мы имеем право вначале сполна насладиться друг другом. «Куда спешить? Мы ведь не собираемся расставаться. Нас ждет долгая и счастливая совместная жизнь», — уговаривал я ее с самоуверенностью человека, убежденного в том, что смерть существует только для других людей, а нас она коснуться не может. Я не понимал, что мои слова означают: «Мы будем жить вечно. Мы сможем завести детей в любой момент, стоит нам только этого захотеть».

Я оплакивал наших неродившихся детей почти так же горько, как и Еву.

В мои размышления вторгается лай Бутча. Я вывел его на первую прогулку по набережной, куда рассчитывал когда-нибудь вывезти коляску со своим ребенком. Бутч любит, когда я с ним разговариваю, рассказываю ему о зданиях, мимо которых мы проходим, о пляжных павильонах, о правилах поведения, о море. Как только я замолкаю и погружаюсь в собственные мысли, он останавливается, а затем садится, смотрит на меня и лает.

— Послушай, Бутч, мне надо кое о чем поразмыслить, — сообщаю я его поднятой вверх мордочке. — У меня нет возможности проводить для тебя экскурсию по Брайтону и Хоуву.

В ответ он низко опускает голову, как будто его очень обидело то, что у меня нет на него времени. Поступил бы я так же со своим сыном или дочерью? Смог бы я сказать своим детям, что слишком занят, чтобы поиграть с ними, после чего сожалел бы об этом до конца своих дней?

— Ну ладно, ладно, хватит на меня так смотреть. Я постараюсь.

Бутч радостно вскидывает голову, вскакивает и рвется вперед.

— Итак, достопримечательности, — обращаюсь я к нему. Он семенит рядом со мной на своих тонких лапках, стараясь слишком сильно не натягивать поводок, чтобы ничего не упустить. — Вон там, справа, участок пляжа, на котором я неожиданно для себя самого сделал предложение Либби.

Я сделал предложение Либби, потому что захотел родить с ней детей. Мы хохотали и брызгались водой, а потом, вымокнув до нитки, бросились бежать к расстеленному на пляже покрывалу. Пока она, давясь смехом, вытирала лицо, я понял, что то, что я не использовал свой шанс родить детей с Евой, будет давить на меня вдвое сильнее, если я не воспользуюсь такой возможностью с Либби. Мне показали, насколько коротка жизнь и как неожиданно ее могут отнять. Так чего же я жду, почему медлю сделать предложение этой вымокшей в море женщине? Как я смогу оправдаться перед собой, если не увижу ее спелый живот, где будет вынашиваться наш ребенок? Если, конечно, мы не станем раздражительными от недосыпания в процессе совместного преодоления бурь и штормов отцовства и материнства.

Бутч вознаграждает мою речь ворчанием. Хотя, возможно, эти звуки свидетельствуют о его недовольстве.

Я останавливаюсь, он тоже.

— И что это должно означать? — возмущенно спрашиваю я, в то время как он оглядывается на меня через плечо. — Я сделал это, потому что я ее люблю. Я все сделал бы, как полагается, с обедом и прочими выдумками, но по какой-то причине это произошло именно здесь. И знаешь что, я хотел провести с ней всю жизнь, родив и воспитав детей, поэтому все и случилось в такой спешке. Предложение вырвалось у меня само собой. Должен признать, она не согласилась вот так сразу. Она пыталась возражать. Но такая уж у нее натура.

Бутч смотрит на меня своими большими коричневыми глазами, и я вдруг понимаю, что занимаюсь тем, что совсем недавно делала Либби. Я разговариваю с ним как с человеком, веду себя, как будто он способен меня понимать и (что еще важнее) осуждать. Меня позабавило то, что это маленькое существо, проведя рядом с Либби всего несколько минут, заставило ее проявить ту сторону ее натуры, которую я люблю больше всего. Я просто обожаю эту ее безрассудную необузданность, благодаря которой рядом с ней мне никогда не бывает скучно. Она заставляет меня становиться все лучше и лучше, не позволяя мне быть просто избалованным богатым мальчиком, которому все в жизни доставалось слишком легко. Она постоянно требует, чтобы я открывался и говорил о том, что меня беспокоит, даже если я не уверен, что мне этого хочется. Но самое главное — это то, что она мне доверяет. Она ни на мгновение не допустила, что обвинения госпожи Морган относительно того, что я убил Еву, могут оказаться правдой. Я видел это по тому, какое недоумение вызвали у нее все эти вопросы и в какую ярость она пришла, когда поняла, куда клонит госпожа Морган.

Я чувствую, как мои внутренности раздирают раскаяние и стыд. Либби мне доверяет, а я ей солгал, я ей практически изменил. Не телом, а сердцем. И я не знаю, как это исправить, потому что, если я во всем ей признаюсь (а это именно то, что я должен сделать), между нами все будет кончено.

Бутч снова начинает лаять. Ему явно не по душе то, как складывается прогулка, и сопровождающая ее беседа. Я смотрю на него и думаю о том, что его присутствие благотворно повлияет на Либби. Он может помочь ей снова стать такой, как прежде, преодолеть этот шаткий период и обрести себя. А став прежней, она, быть может, не возненавидит меня, узнав правду. Быть может, тогда она поймет меня лучше, чем если бы я все рассказал ей прямо сейчас.

— Мне кажется, я буду рад твоему обществу, Бутч, — говорю я ему.

Он не отвечает. Гораздо больше, чем мои слова, его интересует угольно-черный скотч-терьер, гарцующий по променаду навстречу нам. Я наблюдаю за Бутчем, наблюдающим за скотчем, и напоминаю себе, что у меня все еще остается шанс иметь детей. Просто я должен быть очень осторожен и постараться сохранить все в тайне. Я должен не допустить разглашения того, что на самом деле произошло после аварии.

Либби

— Ева, Ева! — кричит Джек. — Ева!

— Джек, — ласково говорю я, осторожно тряся его за плечо.

Он не реагирует. Он продолжает извиваться в постели. Его глаза плотно зажмурены, а лицо искажено так, будто во сне он агонизирует.

— Ева, нет!..

— Джек! — уже решительнее произношу я и трясу его сильнее.

Мне невыносимо больно видеть, как он страдает, как он поглощен чем-то ужасным и мучительным.

— Что? — отвечает он, внезапно распахнув глаза.

Его лицо и тело мгновенно расслабляются, и он садится в постели. Его грудь резко вздымается, а сердце, вне всяких сомнений, часто колотится.

— Что случилось?

— Я думаю, тебе приснился кошмарный сон, — поясняю я, садясь рядом.

Его глаза затуманиваются. Он пытается вспомнить, что ему снилось.

— Наверное, мне приснилась авария, — наконец отзывается он.

— Ты звал Еву, — говорю я.

Он реагирует так же, как и всегда, когда я произношу ее ими, Он сжимается, как будто я его обругала, как будто я произнесла какое-то недопустимое слово, тем самым смертельно его обидев. Я подозреваю, что, если бы я сказала «Адам и Ева», это его ничуть не задело бы. Он не в состоянии иметь дело с вызыванием ее духа, с метафизическим призывом, которым ему кажется ее имя.

— Правда? — рассеянно спрашивает он.

Его тело все еще скручено в узел оттого, что я снова произнесла запретное слово.

— Да, — говорю я, стараясь, чтобы это не прозвучало как обвинение. — Несколько раз.

Джек качает головой и плотно сжимает губы.

— Я не знаю, что это было. Я готов поклясться, что мне снилась авария.

Я обращаю внимание на то, что он до сих пор на меня не посмотрел. Но это может вообще ничего не означать. И это может означать все, что угодно. Я вспомнила, каких титанических усилий ему стоило держать себя в руках, когда госпожа Морган говорила о прошлом Евы. Иногда бывает очень трудно понять, что для него значимо, а что — нет. Поэтому чаще всего я даже не пытаюсь в этом разобраться.

— Ну что ж, — говорю я, — значит, так и было.

— Еще темно, — произносит Джек, глядя на ночь за окном.

— Да, — соглашаюсь я. — Мы легли всего час назад. — Мне еще не успел присниться мой кошмарный сон об аварии. Эту радость ночь приберегла на потом. — Тебе снились эти сны, когда я лежала в больнице? — спрашиваю я.

— Я не помню, — отвечает он.

— Хорошо.

Нет никакого смысла продолжать разговор, который грозит вылиться в «разговор о Еве». И никогда не было. Такие разговоры всегда заканчиваются совершенно одинаково: Джек замолкает, отстраняется и прячется в свою раковину, а я не знаю, на что решиться — тоже замолчать или продолжать попытки добраться до сути проблемы. Я снова забираюсь под одеяло и поворачиваюсь на бок — лицом к окну, спиной к Джеку.

Иногда, общаясь с ним, я вынуждена затаить дыхание. Причем эта необходимость является вопросом жизни и смерти. Хуже этой необходимости только то, что никогда не знаешь, когда уже можно выдохнуть. Вот и сейчас я не знаю, правильно поступлю или нет. Выдохнуть и принять на себя груз последствий или продолжать задерживать дыхание независимо от того, чем это мне грозит?

Иногда в присутствии Джека мне вообще страшно дышать, потому что это может убить наш брак.

— Спокойной ночи.

У меня ни на что не осталось сил. Я не могу подбирать слова, не могу вытягивать из него признания. Авария покалечила нас обоих. Она изломала наши души. А потом явилась госпожа Морган. Если душевные травмы Джека проявляются таким образом, то я не должна усугублять его боль и растерянность. Поэтому я не буду принуждать его к разговорам. Все, что я должна сделать, — это отдалиться и предоставить ему возможность самостоятельно решать свои проблемы.

— Я тебя люблю, — неожиданно шепчет он, обнимая меня и прижимаясь ко мне всем телом.

Он ласков и осторожен в своих попытках не причинить боль моему истерзанному телу.

— Я тоже тебя люблю, — потрясенная, отвечаю я.

Джек впервые ведет себя так после упоминания о Еве.

Он прижимается губами к моему затылку и снова шепчет слова любви, как будто пытаясь запечатлеть их на моей коже. Еще никогда после упоминания о Еве мы не были так близки. Обычно одного ее имени хватало, чтобы нас разбросало в стороны.

Февраль 2010

Я стояла в дверях гостиной и смотрела на черно-белое изображение Рекса Харрисона, беседующего с Маргарет Резерфорд. На экране телевизора шел старый фильм, но звук был выключен, как и свет в комнате. Молчаливый экран отбрасывал блики, танцующие по мебели и стенам темной гостиной.

Джек совершенно неподвижно сидел на диване спиной к двери. Он не мог не услышать моих шагов, но даже не шелохнулся. Я подошла к дивану, на котором он сидел, стиснув пальцами пульт дистанционного управления и неотрывно глядя на экран телевизора.

— Джек! — прошептала я, опускаясь на диван рядом с ним. — Уже середина ночи. Пойдем спать. Тебе рано вставать.

Внезапно яркий свет экрана осветил его лицо и стекающие по щекам слезы. Внутри у меня все похолодело. Мне показалось, что даже мое сердце перестало биться при виде того, что с ним происходит.

— Джек! С тобой все в порядке? Что случилось?

— Это была ее любимая пьеса Ноэля Кауэрда, — ломающимся голосом, едва сдерживая рыдания, произнес он.

Я обернулась к экрану. Мне тоже нравился «Неугомонный дух». Это талантливо написанная, остроумная и очень забавная история.

— Она считала ее лучшим произведением Кауэрда, — продолжил он дрожащим от напряжения, боли и сдерживаемых слез голосом. — Господи, мне ее так не хватает! Как же мне ее не хватает!

Впервые за все время он сказал что-то, имеющее отношение к личности Евы. Раньше я знала ее только как женщину, на которой он был женат. Впервые он заговорил о ее вкусах, что сделало ее для меня живым человеком.

— Ну конечно, милый, — произнесла я, протягивая руки, чтобы обнять его и проявлением своей любви и нежности помочь пережить мучительный момент.

Он отшатнулся от меня, как будто я хотела причинить ему вред.

— Я должен побыть один, — произнес он, продолжая смотреть на экран и явно желая поскорее избавиться от моего присутствия. — Пожалуйста.

Я в ужасе смотрела на него. Почему он не хочет, чтобы я ему помогла? Чтобы я обняла его? Я не знала ее, но я люблю его. Я готова на все, чтобы помочь ему справиться с этой болью. Я думала, что сумела донести это до него. Я думала, это то, в чем он нуждается. Я думала, что именно поэтому мы поженились и весь смысл нашего брака заключается в том, что все проблемы мы теперь будем решать вместе.

— Хорошо, — ответила я, чувствуя, что вокруг моего сердца обвилась колючая проволока, пронзившая его в нескольких местах.

«Пожалуйста, хоть бы это не было началом того, чем это мне кажется! — думала я, выходя из комнаты. — Пожалуйста, пусть она не встанет между нами и не разлучит нас!»

Джек

Мне снова снится этот повторяющийся сон: я вхожу в комнату и вижу, что Ева сидит на кровати в своем розовом свадебном платье, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками. Ее голова лежит на коленях, а волосы волнами рассыпались по плечам и рукам. Ее рыдания заполняют комнату, и комната как будто дрожит, сочувствуя ее горю.

— О господи, Ева, что случилось? — спрашиваю я, не в силах приблизиться к кровати, потому что горе окружает ее непроницаемой стеной.

Я хочу дотянуться до нее, но она отказывается принимать от меня сочувствие и утешение.

— Ах, Джек! — продолжая всхлипывать, говорит она. — Как ты мог? Как ты мог полюбить другую женщину? Как ты мог на ней жениться? Неужели тебе совсем нет дела до того, что меня больше нет? Неужели ты меня больше не любишь?

Обычно на этом месте мои глаза распахивались, и я лежал, снедаемый чувством вины, пытаясь унять бешено бьющееся сердце. Я видел, что сжимаю в объятиях спящую Либби, и мне приходилось осторожно высвобождать руки, чтобы, не разбудив ее, перекатиться на другую сторону кровати и отвернуться от жены. Я подолгу лежал без сна, пытаясь заглушить голос и плач Евы у себя в голове.

С течением времени сон усложнялся. Он обрастал все новыми деталями и мучительными подробностями. Услышав ее обвинения, я уже не просыпался. Вместо этого я начинал умолять ее понять и простить меня.

— Конечно же, мне есть дело до того, что тебя больше нет. Конечно же, я тебя люблю.

— Тогда зачем тебе понадобилось в нее влюбляться? Секс не имеет никакого значения, совсем другое дело любовь.

Ее рыдания становились все громче, заполняя всего меня пронзительной, разрывающей меня на части болью.

— Ева, прости меня, прости! Я ее не люблю, — говорил я, и сам уже не понимая, что говорю, отчаянно пытаясь ее утешить. — Ева, Ева! Ева, нет! Я совершил ошибку, я не должен был на ней жениться. Я ее не люблю.

И это срабатывало. Ева переставала плакать, поднимала ко мне распухшее от слез лицо, но смотрела мимо меня, куда-то за мою спину.

— Поняла? Я же тебе говорила! — произносила она.

Я оборачивался и видел стоящую в дверях Либби. Она смотрела на меня, и в ее глазах светились понимание и пронизывающая своей безнадежностью печаль. Потом она отворачивалась и уходила.

После аварии этот сон начал сниться мне снова. Либби снится авария, а мне снится плачущая Ева. Как и Либби, я просыпаюсь в поту. Я опустошен и весь дрожу. В отличие от Либби я просыпаюсь с ощущением, что от моей души только что отсекли еще одну частичку. А теперь я, видимо, еще и зову Еву.

Мне хочется объяснить Либби, что со мной сделала смерть Евы. Я хочу рассказать ей о том, что думаю о ней почти каждый день. Но я не могу заговорить об этом, не рассказав ей всего. А «все» — это то, о чем я говорить не в состоянии.

Но мое молчание начинает на ней сказываться.

Она теперь такая ранимая! В ней происходят невидимые глазу изменения, которые поедают меня изнутри. Либби стала беспокойной, раздражительной, нервной и неуверенной в себе. Я смотрю на нее и вижу в ее глазах и действиях одну сплошную растерянность. Иногда она как будто забывает самые простые вещи: как налить воду в чайник или открыть банку собачьих консервов. Она делает это, сомневаясь в правильности собственных действий.

Боль, которую я испытываю, глядя на ее попытки вести себя непринужденно, не сравнима ни с чем, что я чувствовал раньше, так как мне ясно, что она держится из последних сил. Когда умерла Ева, мне было очень легко распуститься и отдаться горю. Мне незачем было держать свои чувства в себе, чтобы не огорчать ее, потому что Ева не могла об этом узнать. Теперь, вернувшись в реальный мир из своего страшного сна, я подолгу лежал без сна, глядя в потолок и припоминая доказательства своего ужасного предательства.

До свадьбы мы жили в ее маленькой квартирке в Брайтоне, потому что в моем доме начался ремонт. Процесс выбора новой мебели для спальни перерос в желание сделать дом нашим общим. Я предложил перекрасить стены и купить новые ковры, и Либби спросила меня, уверен ли я, что хочу этого. Я не был в этом уверен. Мне казалось, что слой краски будет символизировать забвение времени, проведенного там с Евой. Но отступать было некуда. Я должен был изменить свою жизнь и посвятить ее Либби. Она хотела, чтобы мы все сделали сами, но тогда мы уже начали готовиться к свадьбе, времени на все не хватало, и ей пришлось позволить мне привлечь к ремонту профессионалов.

А пока мы поселились в ее маленькой и уютной квартирке, где нам при всем желании некуда было деться друг от друга. Впервые в жизни я оказался в таком замкнутом пространстве с близким мне человеком. Я наблюдал за тем, как она спит. Я наблюдал за тем, как, одетая в помятую пижаму и с волосами, повязанными шарфом, протирая глаза и бормоча проклятия по поводу необходимости вставать в такую невообразимую рань, она шлепает в крохотную, расположенную рядом со спальней ванную комнату. Лежа на кровати, я сквозь широко распахнутую дверь видел маленькую кухоньку в углу гостиной и наблюдал за тем, как забавно, ложку за ложкой, она отправляет в рот овсянку, сваренную на консервированном молоке. Я улыбался всякий раз, когда, прощаясь, она желала мне приятно поваляться, потому что моя работа находилась всего в четверти часа ходьбы от ее квартирки. Мне нравилось, как, возвращаясь с работы, она плюхалась на диван, как она улыбалась, когда я предлагал приготовить ужин, как она отчаянно боролась со сном после десяти вечера, но неизменно засыпала у меня на плече и сопротивлялась, когда я пытался уложить ее в постель.

— Прекрати за мной наблюдать, — протестовала она и улыбалась, потому что сама занималась тем же самым по отношению ко мне.

— Я ничего не могу с этим поделать, — отвечал я. — Я заворожен тобой. Я в тебя влюблен.

— Влюбись ненадолго в телевизор. Я пытаюсь разобраться с этим прыщиком, и, пока ты на меня смотришь, у меня ничего не выходит.

Однажды утром, за неделю до свадьбы, я уже не спал и, по своему обыкновению, смотрел на нее. И тут она, не открывая глаз, протянула руку и погладила меня по щеке, а я поцеловал ее в губы. Почему-то именно тогда все и произошло. С того вечера у нас не было ничего и близко напоминающего секс, и тут я вдруг начал ее раздевать, а она проводила руками по моему телу, издавая тихие горловые звуки. Перед тем как войти в нее, я услышал, как она что-то прошептала. Я не должен был этого слышать. Мне даже показалось, что она и не осознала, что произнесла. Эта мысль случайно вырвалась у нее из глубины сердца.

Мы заснули как обычно, обнявшись и свернувшись калачиком, но ее слова не шли у меня из головы.

— Пожалуйста, Джек, не разбей мне сердце, — шепнула тогда она.

«Я этого не сделаю, — мысленно ответил я. — Ни за что на свете».

И я это сделал.

Я должен все ей рассказать, положив конец ее растерянности и грусти. Это позволило бы нам обоим выбраться из ситуации, в которой мы очутились, и наши отношения стали бы снова честными и доверительными. Я очень ценю то хорошее, что нас объединяет, а то плохое, что нас разъединяет, обычно порождается моим стремлением щадить ее чувства и не говорить с ней о Еве.

Возможно, она восприняла бы все совершенно спокойно, но я боюсь рисковать, боюсь, что она меня возненавидит. Если она так и не вспомнит, что я сделал после аварии, значит, мне больше никогда не придется увидеть ненависть в глазах любимой мною женщины.

Либби

Как обычно, когда я просыпаюсь, Джек лежит на противоположном краю кровати. Я покрыта потом и вся дрожу после кошмарного сна об аварии. Но на этот раз его руки протянуты ко мне. Как будто его отбросила от меня какая-то сила, но он делает все, что только возможно, чтобы остаться рядом. Я закрываю глаза и пытаюсь снова уснуть. Быть может, на самом деле авария оказала нам услугу. Быть может, теперь мы поймем, что есть вероятность того, что мы потеряем друг друга, и это позволит нам быть более искренними и открытыми. Я надеюсь, что это так и есть и это положит новое начало нашей долгой совместной жизни.

Либби

— Бутч, поверь мне, для тебя там нет ничего интересного.

Он опять скребет дверь в подвал. Эта дверь уже вся исцарапана его маленькими, но острыми коготками. Наверное, подобные вещи должны меня огорчать. Джек точно рассердился бы. Но мне все равно. Я знаю, что в мире существуют проблемы посерьезнее.

Этот пес, который, скорее всего, являет собой помесь йоркширского терьера с еще какой-то породой, живет у нас уже пять дней, и когда он не возлежит в своей корзинке в прихожей, то отчаянно пытается пробраться в подвал. Можно подумать, что он зарыл там косточку и теперь хочет ее забрать.

Бутч прекращает царапать дверь, оборачивается, садится и смотрит на меня. Он устал.

— Я уже сказала тебе — нет, — отвечаю я на его жалобный взгляд.

Он лает.

Нашу борьбу характеров прерывает звонок в дверь. Поначалу мне хочется его проигнорировать. Почему бы не сделать вид, что меня нет дома, и не позволить человеку, кем бы он ни был, уйти восвояси? Но я понимаю, что вряд ли это случайный посетитель, которого я имею полное право не впускать. Скорее всего, это кто-то из моих родных или знакомых. Сначала он будет звонить в дверь, потом позвонит мне на мобильный. Если я не отвечу, он позвонит Джеку, который примчится меня спасать, несмотря на то, что он только-только вышел на работу после аварии. Но к этому моменту дверь дома уже могут взломать спасатели, полиция или пожарные.

— Мы еще вернемся к этому разговору, — обещаю я Бутчу, направляясь к входной двери.

— Дин-дон, вас беспокоит Грейс Клементис!

Она цветет, являя собой воплощение женщины, очень серьезно относящейся к своей красоте. В руках у нее чемоданчик от Луи Виттона, в котором она хранит маникюрный набор. До аварии Грейс использовала меня как бесплатную школу красоты, потому что учиться быть красивой — одно из ее увлечений.

— Кажется, Бог услышал мои молитвы, — заявила она, когда я встретилась с ней снова, на этот раз как с одной из подруг Джека. — Мало того что Джек начал встречаться с очаровательной девушкой, так она, к тому же, еще и оказалась косметологом. Наверное, я чем-то заслужила это в своей прошлой жизни.

Я смотрю на нее недоумевающе. Неужели она хочет, чтобы я дала ей урок? Я еле хожу. Мне с трудом удается связно мыслить. Не то чтобы урок косметологии являлся последним пунктом в списке моих приоритетов, но то, что он находится в нем достаточно низко — в этом нет никаких сомнений.

— Мне кажется, что за последние две недели ты совершенно запустила свои ногти. Поэтому тебе просто необходим человек, способный сделать тебе профессиональный маникюр. Та-дам! — Она делает пируэт и приседает в реверансе. — Перед тобой именно такой человек.

В реальной жизни она работает начальником отдела маркетинга крупного банка.

Я молчу. Что ей сказать, чтобы это не прозвучало слишком грубо и не задело ее?

— Видишь ли, малышка, я никуда не уйду, пока не сделаю тебе маникюр, поэтому мы можем сделать это по-хорошему или по-плохому.

Я отступаю на шаг в сторону, впуская ее в дом, и она довольно улыбается. Бутч поднимает голову и смотрит на нее из своей корзинки в прихожей. Решив, что она ему нравится, он приветственно лает.

— Привет, малыш. Какой же ты хорошенький! — снова улыбается Грейс.

Он радостно лает в ответ, косится на меня, удовлетворенно кладет голову на подстилку и закрывает глаза. Я в очередной раз удивляюсь способности Грейс очаровать кого угодно.

— Каким был Джек, когда умерла Ева? — спрашиваю я у Грейс.

Мы сидим за кухонным столом. Между нами разложены инструменты Грейс, справа от меня радугой сверкают ряды флакончиков с лаком. Она работает молча, сосредоточенно массируя мои руки и втирая в них роскошный крем. Она очень осторожна, потому что моя левая кисть еще очень болит после аварии. Потом она принимается удалять остатки лака с моих ногтей, готовя их к нанесению основы.

Кисточка для основы останавливает свое продвижение от ногтевого ложа до кончика ногтя указательного пальца левой руки.

Грейс еще ниже наклоняет голову.

Она медлит, пытаясь взять себя в руки, прежде чем продолжить. Я впервые спрашиваю ее о Еве. Я впервые ощутила такую ревность. Но то, что Джек постоянно зовет во сне Еву, постепенно лишает меня самообладания. К этому примешивается сказанное женщиной-полицейским. В итоге мною начинают овладевать уныние и подавленность. Я думала, что выздоравливаю и мое состояние улучшается, но теперь понимаю, что ошибалась. Мне не удается избавиться от чувства, что Джек что-то от меня скрывает. Он сам не свой, и я хочу понять: это последствие его душевной травмы или его гложет что-то другое?

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она.

— Я хочу знать, каким он был, как он себя вел. Он говорил мне, что вел себя плохо, но я не понимаю, что это означает.

Кисточка снова повисает в воздухе.

— Это означает, что он стал другим человеком.

Она поднимает голову. Волна белокурых с медовым оттенком волос, которые она скрутила в узел на затылке, чтобы они не мешали ее занятию, плавно высвобождается и ниспадает на плечи, обрамляя лицо. Я завидую ее волосам. Но дело не только в этом. Я завидую ее способности в случае необходимости прятаться за своими волосами. Более того, я завидую ее женственности. Она женщина до мозга костей.

— Ее смерть его чуть не сломала. Казалось, что он изорван в клочья и не рассыпается только благодаря коже. Он постоянно был злым и раздраженным. Он бросался на окружающих. Я вообще не понимаю, как ему удалось не лишиться работы. Он беспрестанно пил. Я пыталась ему помочь. Мы все пытались ему помочь. Но, несмотря на все наши усилия, он нас не слышал.

— Так что же заставило его измениться?

Она задумывается и смотрит куда-то вдаль.

— Я не люблю об этом вспоминать, но… В общем, где-то через полгода после того, как она умерла, он на целый день «вошел в пике», а потом сел за руль и приехал к нам домой. Руперт взорвался. Никогда в жизни я не видела его таким разгневанным. Он разозлился на Джека, потому что тот подверг опасности не только свою жизнь, но и жизни множества людей на улице. Он боялся, что с Джеком может случиться что-то подобное, но в тот раз он пришел в такую ярость, что даже не разрешил Джеку остаться. Он запихнул его в свою машину и привез сюда. Я сказала, что останусь и прослежу, чтобы с ним ничего не случилось. Руперт уехал. Он был все еще слишком зол.

Что касается меня, то я тоже была сыта по горло. Я поняла, что Джек намерен себя убить и я потеряю еще одного друга. Когда Джек проснулся и увидел, что я вся в слезах, он подумал, что я оплакиваю Еву, и начал меня утешать. Я сказала ему, что плачу оттого, что мне кажется, будто он тоже умер, и что, учитывая его нынешнее поведение, его смерть — это только вопрос времени.

Он озлобился и ответил, что не видит смысла в жизни. И тут мой страх за него сменился гневом. Подумать только, мы все пытаемся ему помочь, а он, оказывается, поставил на себе крест! Ему не было до нас никакого дела, потому что он думал только о Еве. Я сказала ему, что он самовлюбленный ублюдок, и уехала. Когда он приехал за своей машиной, то попытался извиниться, но я его даже не впустила. Я подошла к окну второго этажа, швырнула ему ключи от машины и велела ему… убираться ко всем чертям, потому что так мне будет легче пережить его смерть, когда он в конце концов ее найдет.

То, что от него отвернулась даже я, повергло его в шок. Он признал, что вел себя эгоистично, думал только о себе. А я ответила, что это все пустые слова и, прежде чем снова стать ему другом, я должна убедиться в том, что он действительно меняется.

— Ты это говорила всерьез?

— Не знаю, — пожимает плечами Грейс. — Я хотела его встряхнуть и вывести из того состояния, но я не знаю, на сколько хватило бы нас с Рупертом. К счастью, он решил бросить пить и заниматься саморазрушением. — Грейс сжимает пузырек с основой двумя пальцами и энергично его встряхивает. — Наверное, он понял, что если даже мы пригрозили от него отказаться, то падать ниже уже некуда. Одному Богу известно, чем бы все это закончилось, если бы он не одумался. — Представив весь этот ужас, она содрогается. — Как ты понимаешь, он не изменился в одночасье. Он даже не стал лучше. Он просто перестал совершать опасные поступки. Но в остальных отношениях он продолжал вести себя скверно, пока я не поставила его на место. Это было уже кое-что. Я очень рада, что он остановился прежде, чем погиб или кого-нибудь покалечил…

Щеки Грейс вспыхивают румянцем. Она откручивает колпачок и наклоняет голову, на этот раз не отводя волосы в сторону, а, напротив, используя их как вуаль, скрывающую лицо.

— Прости, — шепчет она, снова принимаясь за маникюр.

— Все нормально, — отвечаю я, и это действительно так.

Авария произошла не по вине Джека, в чем бы там ни пыталась убедить меня женщина-полицейский.

— Ты когда-нибудь встречалась с сержантом Морган? — спрашиваю я у Грейс.

— А, эта! Эта… Я не люблю говорить дурно о представителях закона, но она… она пыталась выудить из меня хотя бы какую-то информацию о Джеке. О чем только она меня не спрашивала! Агрессивен ли он, мог ли он убить Еву… Она была напориста, но я быстро поставила ее на место. Даже если бы он и был агрессивен, я все равно ей об этом не рассказала бы. Впрочем, мне и рассказывать-то было нечего. — Грейс делает паузу и поднимает голову. — Погоди-ка, а ты откуда ее знаешь?

— Она приходила ко мне якобы для того, чтобы записать мои показания об аварии. Что она пыталась сделать на самом деле, так это внушить мне, что Джек убил Еву и я, скорее всего, следующая в списке его жертв.

— Я надеюсь, ты отправила ее куда следует! — возмущенно восклицает Грейс, хотя ее лицо остается спокойным.

Но в том, как она опускает глаза и качает головой, есть что-то такое, что на минуту-другую лишает меня самообладания.

— Конечно, — отвечаю я.

— Хватает же наглости! — по-прежнему не глядя на меня, говорит Грейс.

Она снова принимается за мои ногти и надолго замолкает. Из этого я делаю вывод, что тема закрыта. Каждый раз, когда она скользит кисточкой по ногтям, меня пронзает приятное ощущение прохлады. Я наблюдаю за кисточкой, покрывающей мои ногти прозрачной пленкой, призванной защитить их от воздействия лака. Наверное, это ужасно — вспоминать о том, как очерняли и пытались представить убийцей твоего близкого друга. Мне ясно, что говорить об этом она больше не хочет. Я тоже. Меня больше интересует Джек и то, какое влияние оказала на него Ева.

— А какие отношения с женщинами были у Джека до встречи с Евой?

— До встречи с Евой? А не было никаких отношений. Я думала, что ты это знаешь. — Грейс готова перейти к моей правой руке. Она делает паузу и тянется к ней через стол. Я не мигая встречаю ее взгляд. — Ты правда не знала?

— Чего я не знала?

Она держит мою руку в своей и смотрит на меня так, будто собирается сообщить мне нечто ужасное.

— Когда Джек начал встречаться с Евой, он был девственником.

«Я хочу тебя трахнуть. Можно мне тебя трахнуть?» — звучит у меня в голове голос Джека.

Это воспоминание часто всплывает у меня в памяти. Я снова и снова слышу модуляции его голоса и ощущаю прижимающееся ко мне тело. То, как осторожно он формулирует свою просьбу, указывает на потребность в моем полном согласии. Об этом же говорит умело выбранный момент: я уже испытала оргазм и склонна позволить ему то, к чему он стремится… Все это похоже на действия эксперта, а не…

— Ты и в самом деле не знала? О чем вы вообще разговариваете?

— Судя по всему, не о том, о чем надо бы. Неужели он и в самом деле был девственником до знакомства с Евой?

Она кивает, и волна ее волос покачивается у меня перед глазами. Мне хочется, чтобы эти волосы перестали двигаться. Мне хочется, чтобы она перестала заслоняться от меня волосами.

— Когда после смерти Евы он постепенно начал приходить в себя, то стало казаться, что смысл жизни для него заключается в том, чтобы переспать с как можно большим количеством женщин. До Евы этого не было. Ему это было не нужно. Он ожидал свою женщину и только с ней хотел сделать этот шаг. Он всегда говорил, что будет заниматься сексом только с любимой женщиной.

— И этой женщиной стала Ева, — закончила за нее я.

Хрупкие плечики Грейс двигаются вверх-вниз.

— Видимо да. Она не была девственницей. Она была такой же, как и все мы. Думаю, причиной подобного отношения Джека к сексу был его отец.

А Гектор тут при чем?

— Ты уже определилась с цветом? — спрашивает Грейс, перебирая аккуратно расставленные на столе флаконы.

— Красный, — рассеянно отвечаю я.

Мой мозг все еще пытается обработать эту новую информацию о Джеке. Возможно, именно поэтому он был так одержим мной? Большинство из нас хранит в памяти свою первую любовь и испытывает теплые чувства к человеку, с которым впервые… Для Джека это был один и тот же человек, и с этим человеком он связал свою жизнь. Неудивительно, что он до сих пор не в состоянии ее отпустить.

— Как Гектор может быть виноват в том, что до Евы Джек был девственником?

Грейс перестает разглядывать свою коллекцию разноцветных флаконов и с неподдельным изумлением смотрит на меня.

— Вы и в самом деле мало общаетесь, — говорит она.

«Ты и представить себе не можешь, как мало», — мысленно отвечаю я.

— О таких вещах — мало, — киваю я.

— Наверное, мне не стоило тебе об этом рассказывать, но я не вижу, как это может вам повредить, тем более что все это — дела давно минувших дней. Когда Джеку исполнилось пятнадцать лет, в день его рождения отец повел его в один из шикарных борделей Лондона и предложил выбрать себе девочку.

— Это ужасно! — шепчу я, с трудом преодолев шок, в который повергло меня это сообщение.

— Дальше все было еще ужаснее. Джек так испугался, что не смог этого сделать, а Гектор заявил, что сын его опозорил, и целую неделю с ним не разговаривал.

Я прижимаю ладонь ко рту.

— Я тебя понимаю, — кивает Грейс. — Можешь себе представить, каково мне? Знать Гектора всю свою жизнь — и вдруг такое! Когда я об этом узнала, у меня все тело покрылось гусиной кожей. При мысли об этом у меня до сих пор по спине бегут мурашки. Он всегда был близким другом моего отца, поэтому вполне естественно, что у меня возник вопрос… В итоге у меня чуть крышу не сорвало, и я просто запретила себе об этом думать.

— О господи, бедняжка! И Джек тоже…

— Это не могло не сказаться на его психике. У меня, по крайней мере, нет никаких доказательств того, что мой отец делал что-то подобное. Но Джек абсолютно точно знает, что его отец изменяет его матери. Ему пришлось решать, как быть: сохранить это в тайне или рассказать все Хэрриет, понимая, что при этом рискует разрушить семью. И все это легло на плечи пятнадцатилетнего подростка. Ничего удивительного, что после этого он и подходить к женщинам не хотел, пока не нашел ту самую, единственную.

— Я понятия обо всем этом не имела.

— А как бы ты об этом узнала? Глядя на такого мужчину, как Гектор, ни за что не подумаешь, что он… Как бы то ни было, оставаясь девственником, Джек сполна отомстил отцу, потому что все друзья и деловые партнеры Гектора сочувствовали ему, сетуя на то, что у него такой красивый сын, который не желает вести себя «как мужчина». Гектор без конца организовывал Джеку свидания и пытался знакомить его с женщинами, да все без толку. Джек отказывался идти у него на поводу. Он стал тем, кто смеется последним.

— Я танцевала с Гектором на нашей свадьбе. — Он ко мне прикасался! Я пытаюсь не думать обо всех ситуациях, в которых я вступала в физический контакт с Гектором, но у меня ничего не выходит: они попросту не идут у меня из головы, я только о них и думаю.

— Он заставил меня танцевать с ним и на праздновании моего восемнадцатилетия, и на моей свадьбе. Фу! Ева оказалась умнее нас. Они с Джеком отказались устраивать свадьбу, и ей удалось этого избежать.

— Гм-м-м… — И это все, что я могу произнести. У меня голова идет кругом.

Когда я впервые увидела Гектора, он понравился мне больше, чем Хэрриет, которая показалась мне несколько странной. Она как-то уж чересчур радовалась тому, что Джек снова влюбился, и буквально горела желанием принять участие в приготовлениях к нашей свадьбе, одновременно делая вид, что ей, в сущности, все равно, привлекут ее к этому или нет. Гектор был вежлив, дружелюбен и общителен. Мне нетрудно было представить себе, как с годами Джек превращается в его точную копию, и я ничего не имела против. Как же я ошибалась!

— Ладно, давай вернемся к твоим ногтям. Какой цвет?

— Я тебе уже сказала — красный.

— Красный? У меня пятнадцать оттенков красного. Тебе придется высказаться поконкретнее.

— Я не знаю, Грейс. Я плохо соображаю. Мне сейчас даже не удается сообразить, хочу я надеть лифчик или нет, а ведь это гораздо существеннее оттенка лака, как ты считаешь? Так что прости, но я не могу выбрать оттенок лака. Мне действительно все равно.

— Тебе все равно? Да ты думаешь о том, что говоришь? Я не допущу, чтобы из-за какой-то несчастной аварии ты забыла о долге перед своей внешностью, — резко заявляет она. — Мы с Энджелой быстро приведем тебя в чувство. Ты и опомниться не успеешь, как станешь прежней Либби.

— Вы с Энджелой меня обсуждали?

— Конечно! — нисколько не смущаясь, отвечает она. — Мы твои друзья, и мы сделаем все, что сможем, лишь бы ты была в порядке.

— Я в порядке.

Грейс пристально смотрит на меня своими голубыми с коричневыми крапинками глазами, вынуждая встретить ее взгляд.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Я опускаю глаза. Я знаю, о чем она говорит. Я думала, что выздоравливаю, но сны Джека и визит дамы из полиции отбросили меня назад. Хотя, возможно, это естественный ход событий, и это то, что должно было произойти в связи с окончательным осознанием всей серьезности моего положения. Я просто в отчаянии. Мне хочется схватить себя за плечи, встряхнуть изо всех сил, заорать во весь голос и заставить выйти из оцепенения, отказаться от этих мыслей и чувств, заставить себя собраться. Но что толку кричать на женщину, оглушенную ужасом, пугающуюся собственного отражения в зеркале, сраженную наповал мыслями о том, что это изображение уже никогда не изменится, и осознанием того, что подобное происшествие смогло до такой степени ее изменить. Я хочу выздороветь, но пока не понимаю, как я это сделать.

Я тянусь к шеренге флаконов. Мои пальцы сами выбирают нужный оттенок. Темно-красный. Темно-красный, как цвет моих шрамов, когда им было всего два дня и я увидела их впервые.

— Вот этот, — говорю я, протягивая флакон Грейс.

Это своеобразная трубка мира, белый флаг перемирия. Я готова сделать что угодно, лишь бы она оставила меня в покое.

Ее лицо расплывается в улыбке, а на щеках играют ямочки. Ее глаза, такие же внимательные и проницательные, как у Энджелы, сообщают мне, что мне не удалось ее одурачить. Но пока она готова принять этот символ мира.