Лошади рысили по темным улицам, быстро приближая нашу группу к Неве, где в свете фонарей меня ждал дворцовый комплекс. В другое время, наверное, обратил бы внимание на освещение улиц, но ныне и далее меня больше не интересовали эти вопросы. Пусть хоть с факелами бегают, как около посольства. Лошади несли по той самой дороге, которую вымостили мои благие дела.

Спешились у здания Сената, первый этаж которого, мастера сделали уже вполне жилым, и, судя по коридору, где меня вели, вполне законченным.

Вечерняя жизнь новоиспеченных коллегий текла активно. То ли от электрического освещения, то ли от происходящих событий — но коридоры Сената заполнял снующий народ не меньше чем дворец днем. Перед секцией штат-коллегии вообще целая шумящая толпа собралась, которую драгуны распихивали локтями.

В кабинет Ромодановского мы буквально ввалились, провожаемые в спину тяжелыми эпитетами, рикошетирующими от моей брони безразличия. Приходилось только китель на груди придерживать, чтоб раньше времени меня никто не рванул за воротник.

У Федора Юрьевича собрались, активно жестикулируя, уже с десяток бояр. Вместе с нашей компанией тут стало тесно. Маловаты кабинеты в Сенате запроектированы.

Князь-кесарь, богатырским рыком, прервал бушующий в кабинете переговорный процесс. В наступившей тишине все взоры скрестились на мне, и безмолвие вновь взорвалась эпитетами, из которых «паскудьнъ безродный» было самым мягким.

Брызгая слюной, ко мне рванул один из активистов, ищущих правду. Хорошо, что некоторые бояре такие упертые на традициях и не сбрили бороды. Очень удобно схватить за нее, и загнать два пальца под челюсть, искренне наслаждаясь хрипом жертвы. В кабинете вновь наступила хлипкая тишина, которой не преминул воспользоваться, заглядывая в закатывающиеся глаза вершка боярской эволюции.

— Ты кто такой, чтоб мне пред тобой ответ держать?!! Токмо от государя хулу приму, да от князей, что не предками, а делами личными рода возвеличили. Тебя же, дед, в делах никаких не видал, и молвить мне с тобой не о чем.

С каждой фразой вдавливал пальцы в горло боярина все глубже. Помрет, так помрет. Плевать. Хорошо, что Дар у меня забрали.

Оттолкнул хрипящее тело, принял на броню безразличия ненавидящие взгляды присутствующих. Пусть ненавидят. Главное, чтоб за грудки раньше времени не хватали.

— Федор Юрьевич. Мне с тобой о деле государевом перемолвиться потребно было. Уйми ты этих поносителей!

Княз-кесарь опустился за стол, из-за которого вскочил при нашем появлении.

— А кто тебе молвил, будто стану я с татем разговоры вести? У меня для того иные людишки имеются!

— Станешь, князь Федор, ибо государь уже ноне ждет от тебя сказ, как дело было. Ведь не кабацкая поножовщина случилась. Обскажу тебе, как все вышло, не за страх, а дабы правду без прикрас донести. Своей вины не умаляя, но и чужой к себе не примеривая. А далее, пусть государь решает. Его слово для нас всех закон. Его! А не бояр крикливых.

Помянутые бояре опять загалдели, быстро наращивая градус и громкость обвинений. Ромодановский послушал несколько минут нарастающие вопли, по которым за мной числилось вырезание всего дворянского поголовья, всех иностранцев и, заодно, большинство домашней скотины. Примерно так и звучали их — «Ведомы нам твои деяния кровавые…».

Видимо мысленно согласившись, что с такой ахинеей к Петру идти не следует, князь-кесарь прихлопнул по столу, обрывая зачитывание затянувшегося обвинения.

— Оставьте нас бояре. Услышал уже, что донести вы хотели. Завтра, пред государем, и продолжите. Ступайте покудова.

Спокойный голос князя-кесаря имел значительный вес. Бояре потянулись на выход, обжигая меня злыми взглядами. Большинство пришедших драгун ушли за боярами. В помещении разом стало просторно. Не так уж и малы кабинеты.

— Сказывай, коль пришел, свою правду.

Прав Ромодановский — правда у всех своя. Изложил ему подробно, как на нас напали тати, и как потом, выяснив, откуда они пришли — вырезал всю разбойничью шайку и их пособников под корень. И мне плевать, какими титулами или верительными грамотами прикрывались эти нелюди. Как и безразлично, что встал с ними в один ряд. В душе опять всколыхнулся пепел, заставляя замирать сердце и сжимать зубы. Честно признался, что больше всего хочу прибить этих гадов еще раз. И еще раз, коли случай представиться.

Нет. Больше всего хочу, чтоб сегодняшнего дня совсем не было в моей жизни. Вот только третьего шанса все изменить — мне не выпадет. Лучше бы и второй не выпадал. Но об этом Ромодановскому уже не сказал.

Князь Федор, хоть меня и недолюбливал, выслушал, неторопливую исповедь, не перебивая. И вопросов у него не возникло, так как расписал все по минутам и лицам. Вопросы не по существу не считаются. Как мне объяснить ему, зачем мне это все надо и почему не отдал справедливость в руки Петра? Наверное, он еще верит в справедливость. А моя вера сгорела вместе со всем остальным.

На Петербург опустилась ночь. Что со мной делать князь так и не решил — тюрьмы в городе еще не имелось, разве что казематы Петропавловского форта. Отпускать меня тоже нельзя. Промежуточным решением стало оставить меня, под охраной, в помещении штат-коллегии.

Сидел всю ночь перед окном, смотрел, как затихает, а потом просыпается, в серых сумерках, незнакомый мне город, с которым так и не доведется познакомиться. По площади ходил народ, звенели далекие колокола на заутреню. Сегодня будет хмурый день. Жаль. Хотелось посмотреть на сверкающую Неву. Из окон большого зала приемов ее должно быть хорошо видно.

На разбирательство к государю меня повели только к обеду. Буду у Петра аперитивом.

Зал приемов добрал солидности, украсившись стягами и роскошествами. Осматривал новшества без интереса, просто констатируя факт. Народу в зале собралось немногим меньше, чем на свадьбу государя, только настроение у всех было прямо противоположное тем дням. Вершиной, задающей настроение в зале, служил сам Петр, находящейся в крайней степени бешенства. Меня ввели в зал по окончанию предварительных разборов, но, судя по тому, как монарх выдавил сквозь зубы вопрос, что я хочу сказать в свое оправдание — князь-кесарь донес до него и мою правду.

— Мне не в чем оправдываться. Все поведал, как было, не утаив. Коли считаешь виновным, что разбой присек — быть посему. Не прошу ни о прощении, ни о милости. Моя душа, государь, со вчера умерла.

Это короткое, последнее, слово вызвало вначале тишину, которая немедленно взорвалась криками. Слух поплыл, сливая брань и оскорбления в монотонный шум. Вокруг тужились, раскрывая рты, люди, а мой взгляд скользил поверх их голов. Вспомнились стихи Тэм:

Петр остановился прямо передо мной, распаляя себя своим гневом. Сдвинулся немного влево, прикрываясь государем от стоящих за его спиной царицы с царевичем. Не хотелось бы их зацепить взрывной волной и разлетающимися поражающими элементами. Когда же меня, наконец, потрясут за грудки и отпустят из этого времени! Мне что, и это самому делать?!

Петр кричал о чем-то порушенном. Посмотрел в его глаза и взялся за верхнюю пуговицу кителя. Надоело мне все.

Видимо государь увидел нечто в моем взгляде, что охладило его истерику. Он, крайне не вовремя, отвернулся, и широким шагом отошел в сторону, оставляя меня посреди зала, напротив Алексея, глядящего на меня с неприязнью. Длинные ноги Петра, в несколько шагов вынесли его из зоны гарантированного поражения. Пуговицу пришлось отпустить. Усмехнулся грустно — даже уйти вовремя не могу. Жизнь, это череда ошибок и опозданий, а понимаешь это, только ступив на грань.

Шум в зале затихал, подчиняясь смене настроения государя. Монарх занял символ своего величия, развалившись на нем и постукивая пальцами по подлокотнику.

— В каземат форта его бросьте! С него еще будет спрос. Сам спрошу!

Попытку прихватить меня под руки стряхнул, ожегши взглядом солдат. Поклонился слегка государю и пошел на выход в коробочке конвоиров. Раз Петр желает лично с меня спросить, значит, будет у нас еще встреча в крепких стенах и без лишних людей. А обыскивать и вытаскивать шнурки с ремнями у князей, в этом времени, еще не принято.

Отплыли через Неву на том самом струге, на котором вчера причалил к дворцовой пристани. На середине реки в просвет туч выглянуло холодное солнце, бросив на землю косые световые столбы под которыми Нева заискрилась. Улыбнулся. Мое последнее желание исполнено. Прощай, «Петра творенье».

Форт встретил двумя ротами Двинского полка, среди которых явно неуютно себя чувствовали редкие вкрапления преображенцев. Надо сказать слово гвардейцам, теряющим опору под ногами.

Придержал конвоиров, велел им ждать. Конвоиры сами стреляли глазами по сторонам и не ведали что делать. Э как всех проняло. Взбежал на бруствер отсекающих орудий перед мостом, перекинутым через речушку к форту. Оглядел море повернутых в мою сторону лиц.

— Морпехи! С сего дня ухожу от командования полком и флотом. Примите мое последнее напутствие. Служите верой и честью государю и земле нашей. Помните, слово государя для нас закон! За мои дела пред царем и богом только мне ответ держать. Верю, что вы, гвардейцы, честь и верность полка не порушите не делами ни словами торопливыми. Как бы судьба не повернула далее — горжусь, что служил с вами. Служите и далее достойно!

Поклонился гудящему морю черных бушлатов, сбежал с бруствера и пошел через мост, не оглядываясь. Никогда не любил прощаться.

Под мою камеру отвели пороховой погреб восточной батареи. Прекрасное, сухое помещение, с застланным деревянным полом. Представляю, сколько пришлось солдатам перетаскивать боеприпасы, освобождая для меня последний приют.

Конвой помялся за спиной, не зная, как дальше быть. Пришлось развернуться к ним и командным голосом сообщить, что они свободны. Дверь немедленно грохнула, закрываясь. Каземат, не имеющий окон, погрузился в глубокий полумрак, разгоняемый одной слабой лампой над дверью. Оставалось только разрядить фляжку, расстегнуть китель и прилечь на нижнюю полку стеллажа в темном углу каземата. Можно начинать считать жилки на досках полки над головой. Пошел откат, и это время вспоминать не хочется.

Два дня смотрел в полку над головой. Где-то далеко бренчали дверью, о чем-то говорили, бряцали приносимой и уносимой посудой. Даже трясли за плечо и проверяли пульс на шее. По мелькающим черным бушлатам сделал вывод, что охраняют меня двинцы. Зря они волнуются — государя дождусь обязательно.

Петр появился на третий день. Наверное. Понятие времени стало условностью.

Факт, что дождался своего освобождения, доходил до сознания медленно. Тело выходило из заторможенного состояния, разгоняя горячий град покалываний по мышцам, и напоминая о пропущенных моционах. Обидно, заканчивать долгий и тяжелый путь с единственным желанием — добраться до сортира.

Поднялся с полки, тяжело опираясь на руку и застегивая китель. Хоть и сказал морпехам, что ухожу со всех должностей — но пока предо мной главнокомандующий.

Петр ходил от стены к двери, у которой скопились пол дюжины человек его ближней свиты. Начинать разговор царь не торопился, а мне было все равно. Через некоторое время таких метаний вообще думал, Петр уйдет восвояси. Но не сложилось.

— Ты все упорствуешь, в своей невиновности?

— Нет, государь.

Петр аж остановился. Опять ему ломаю что-то запланированное. Не стал ждать дополнительных вопросов.

— Меру моей вины ты не положил. Мне не в чем упорствовать. От дел своих не отрекаюсь, разбойников много на душу взял…

Петр перебил, резко смурнея.

— Не татей, а бояр именитых, да послов заслуженных! Тебе, князь, дыбы мало будет!

Слово «князь» Петр буквально выплюнул. И чего он беситься? Да пусть хоть холопом называет — равнобедренно. Пожал мысленно плечами.

— Дыба, так дыба. По мне, нелюди, в спину дорогую мне женщину застрелившие, да нелюди, разбой этот нашептавшие — тати и есть. Они не просто лекарку царицы убили, они зачинательницу дел славных с пути сорвали. Гореть им за это на том свете. Не сожалею, государь, ни о чем.

И ведь действительно не сожалел. Слегка жаль было слабости во всем теле, а Петр ходил далековато. Надо бросать пролеживать спину и набирать тонус. Раскис как квашня. Резкого рывка и то не сделать.

Петр глянул на мой отсутствующий взгляд, плюнул на относительно чистый пол и резко вышел в дверь, в которую, за повелителем, потянулась свита, бросая на меня косые взгляды. Ну и ладно, будет время заняться собой.

Первым делом поприседал, разгоняя кровь, и стукнул в дверь — до дыбы еще надо дожить. Значит, до нее дальше, чем до сортира.

Потянулись дни, когда небо над городом затянуло осенней серостью. Меня теперь выгуливали по внутреннему двору форта, и даже принесли в пустое помещение каземата стол с двумя стульями, дополнив комплект тюфяком с одеялом. Для полноты картины не хватало только полосатой робы.

Время тянулось медленно. Гнал от себя мысли о событиях последнего моего дня. Именно последнего, так как дальше уже не живу, а существую. Просто жду, когда все это кончиться. Но дождался только визита тезки, соизволившего сообщить, что Петр назначил его губернатором Петербурга. Даже это не вызвало особых эмоций. Пост сдал — пост принял. Правда, сдача дел заняла больше недели. Радовало, что испортить начатое дело тезке будет уже сложно. Мало того, что планы уже реализованы в фундаменты, так еще и деньги все вложены. И как приятный бонус сверху — ежегодные выпускные экзамены ревизион-коллегии. Оставалось только порадоваться, что все свои дела уже переложил на знающих людей. Петр не станет перетряхивать то, что хорошо работает.

Передача дел немного взбодрила зациклившуюся психику, и когда тезка передал указание Петра, подробно изложить ему произошедшие события, начиная от письма Боцмана — привычно взялся за перо. Получилось сумбурно. И вновь потянулось время ожидания. Скорей бы уж они.

Второго визита тезки, после передачи дел, удостоился только дней через пять. На этот раз царь выражал неудовольствие отсутствием подробного описания моих дел, и указывал восполнить мне этот пробел. На что даже слегка вышел из себя — делать мне больше нечего, как вспоминать события десятилетней давности. Где моя дыба! Вместе с напутственным словом государю!

Тезка сообщил, что дыба точно откладывается до лета, так как Петр уехал в Москву, и теперь его свита постепенно утекает за ним. А без аншлага — казнь не актуальна.

Город затихал, в ожидании зимы. Мой каземат заметно изменился. Дополнительный свет заливал стол и переоборудованный под бумаги стеллаж — работа по передаче дел не прошла даром для узилища.

В тишине сидел перед стопкой бумаг, и думал с чего бы начать. Впереди длинная, холодная зима — сойду с ума, пересчитывая зарубки и годовые кольца на древесине. Прикрыл глаза, и из глубин выгоревшей души всплыла белая ночь июньского Белого моря, усиливающийся ветер, теребящий полог палатки, Катран, подготовленный к походу и чувство предвкушения необычного лета. Знать бы еще, насколько оно станет необычным …

Дожди сменились снегом. Работа над мемуарами неожиданно увлекла, давая смысл существованию. Перо возвращало в дни радости, удач и поражений. Можно сказать, что заново лепил свою выгоревшую душу.

К середине зимы сообразил — мои мемуары не стоит показывать Петру. После этого начал вести две повести. Первую продолжил, восстанавливая в себе человека — второй, сухой и выверенный, писал для Петра. Работа замедлилась, но меня это не сильно беспокоило.

Зима выдалась суровой. Проводил большую часть времени за столом, исписывая чуть ли не больше листов, чем исчеркал за все описываемое время. Происходящими событиями не интересовался, уйдя в прошлое.

Незаметно наступила весна, постепенно сменившаяся летом. Над городом поплыл активный строительный гул, по Неве пошли корабли. В этом году кораблей пришло явно больше, чем прошлой весной. Жизнь не стояла на месте.

По просохшим дорогам в Петербург потянулись перелетные двуглавые орлы, отягощенные прочими пернатыми. А у меня мемуары перевалили едва ли за середину. Подстраховался, попросив морпехов передать на Ижорский завод чертежи шкатулки, куда буду складывать первый вариант мемуаров. Получил от морпехов согласие — забрать шкатулку, когда меня уведут из камеры, и передать ее на хранение заводчанам.

Петр посетил первого заключенного Петропавловки в конце мая. Любопытно, Ведь на моем месте должен был сидеть Алексей — вот вечно так, коли выдергиваешь нечто из истории, будь любезен занять пустое место. Встретил царя без ожесточения. Написание мемуаров несколько примирило меня со злобным оскалом судьбы. По-прежнему ни о чем не жалею, но и рвать всех пополам больше не испытываю острого желания. Тем более, Петр явился с Алексеем. Встретил их по форме, в окончательно застиранном мундире и при фляге. Мало ли, как дело повернется.

Разговор протекал на удивление мирно. Мне больше не тыкали в глаза всякой падалью, и не обещали дыбу в солнечный день при большом скоплении народа. Разговор шел о делах, которые потребовали консультаций. Дела, понятное дело, исключительно технические — политику мы обходили третьей тропой.

По словам Алексея, этим летом чуть ли не половина Московской академии переезжает в недостроенные корпуса Питерской академии, так как государь, милостью своей, дал «добро» на завалившие его челобитные от профессоров. Ко мне теперь будут водить экскурсии, как в зоопарк.

На мою просьбу не устраивать из меня театра, а казнить побыстрее — Петр поведал, что он, все в той же безмерной своей милости, заменил казнь на ссылку. На меня вешают ярлык государственного преступника, соответственно, деяния моего рода вымарывают из свершений государства российского.

Улыбнулся, слегка грустно. Надо попросить гитару:

Петр, собственно, всю зиму этим и занимался — закрепляя чины и должности за оставшейся после меня командой. Честь ему и хвала. Ведь мог и своих людей расставить! Правда, своих людей он таки поставил — будут при заводах государевы «комиссары».

Поймал себя на том, что спокойно разговариваем с Петром, как в старые времена. Более того, мои мысли были в мемуарах, и больше всего ждал, когда монарх закончит пустопорожние разговоры и очистит помещение. Моя муза пряталась, при его появлении.

Половину написанного для Петра путевого дневника отдал Алексею. Рекомендовал прочитать, а потом сжечь. Петр не возражал. Алексей начал чтение прямо в каземате. А когда монаршее семейство, наконец, собралось на выход — царевич смотрел на меня долгим неверующим взглядом. Ничего, это он еще до самого интересного не дошел. Алексею, этой зимой, семнадцать исполнилось. Будем считать, это подарок ему на день рождения. А читать он любит.

Лето так и пошло, в нарастающем потоке информации. В каземате скапливались отчеты с заводов, отчеты об испытании броненосца, отчеты с верфей Вавчуга, Соломбалы, Севастополя, Ижоры. Приезжали за консультациями мастера, академики так вообще график лекций составили. Времени стало не хватать катастрофически.

Испытания броненосца выявили ряд огрехов, и показали его чудовищную огневую мощь. К счастью, в ближайшие пару лет он будет стоять в доках Беломорской базы на доработке. Списки на доработку — это отдельная тема, поток документации из Архангельска пошел рекой. И все равно. Мне есть, чем гордится! Кто еще может похвастать, что был отцом архангела? Пусть даже упоминаний об этом история не сохранит. И правильно. «Архангел Гавриил» был рожден трудом поморов, несколько лет рвавших жилы в ядовитом дыму эллингов, литеек и кузен. Фотографию Архангела поставил в иконостас фотографий на стеллаж. Долго смотрел на снимок кормы, на котором блестел лозунг, расшифровывающий имя Гавриил — «Бог есть моя сила». Мира тебе, Архангел.

Написание дневников замедлилось. Алексей приезжал еще два раза — забирал написанное, и обсуждал прочитанное. Смышленый парень вырос. Только подпортили его уже придворные. А может, это у него возраст такой.

Этим летом у меня создалось впечатление, что губернская канцелярия переехала с верхних ярусов форта в его казематы. Тезка, мерзавец, самоустранился, а у меня и так сон стал пятичасовым. Это у них новая форма казни?

Наибольшего внимания потребовали Соломбальские и Севастопольские верфи. На них строили большие проекты, а запаздывание отчет-ответ вышло просто сумасшедшим. Получалось, не столько управление, сколько констатация фактов. Хорошо, что кораблестроители у меня смекалистые.

Лето подходило к концу, промелькнув незаметно. Версию дневников для Петра дописал и отдал единственному читателю, а полная версия так и осталась незаконченной. Вместо нее плодились толпы пояснительных записок и «разъяснений». Рискнул даже написать большую докладную Петру — никакой политики, чистая экономика. Точнее, сравнительный анализ, что будет при разных способах использования людских сил и средств. Самое печальное, что свелся доклад опять к политике — лет через двадцать, в плохом варианте, будет развал, банкротство и большая война. Раз уж меня не казнили, не могу смотреть, как разваливается все созданное. Лучше пусть казнят.

Ответа не последовало, и своим чередом закончилось лето 1707ого года. Осенью придворная стая откочевала в Москву, хотя, город уже скоро будет готов принять этих птиц на зимовку. Со временем стало свободнее — сконцентрировался на вопросах Соломбальской верфи, где вовсю шло строительство новых судов, и Архангельского ледового кумпанства. Дописывал свой вариант дневника, подходя к последним годам моей эпопеи. Настроение вновь начинало портиться.

Новый год отметил с морпехами. Хорошо отметили. А иных новостей у сидельца быть и не может. Зима, снега, бумаги. Катание на коньках по Неве. Лыжи, опять же, становились популярны. На следующее лето намечена премьера в театре — появился шанс, за некоторые советы по механизации сцены, получить маленькую, закрытую ложу. Понятное дело, официально меня там не будет. Для большинства — безымянный, кровавый князь, сидит в оковах и струпьях. А может уже и в острог по этапу идет. Даже те, кто знают истинное положение дел, придерживаются официальной точки зрения. В боярстве вообще потише стало. Все недовольные ушли в глубокое подполье, так как Петр использовал меня как приманку, взяв на заметку самых крикливых — после чего последовали выводы и царское неудовольствие, подкрепленное обученными войсками. Упокоенный мной Абрам, хоть и был братом первой жены Петра, но нагадить успел самодержцу прилично. Можно считать, оппозиция осталась без лидера. Ну да это уже дела прошлые.

Зима не может длиться вечно. В Петербург пришли дожди, ледоход и первые корабли. Оживленно тут становиться. Весна всегда несет с собой надежду. Порой, ничем не обоснованную — просто надежду. Прилетели птицы, за ними дворяне. Город вновь ожил, наверстывая неторопливость зимней спячки.

27 мая 1708 года моя жизнь вновь приобрела смысл. В этот день каземат, сразу после заутрени, посетил царевич, с парой соратников своего ближнего круга. Как начинающий самодержец Алексей пришел налегке, загрузив пачками бумаг своих сопровождающих. Зато мне понравилась гордость, с которой царевич демонстрировал принесенные бумаги — мол, батюшка поручил ему самому поднимать это дело, и теперь Алексей хвастал первыми результатами, достигнутыми за зиму. Для первой самостоятельной пробы — можно сказать царевич справился идеально. Просматривал списки, перебегая от одной папке к другой. Выписывал на отдельные листочки явные ляпы. Чувствую, тут будет копать, не перекопать — на все лето возни. Просто бегло ознакомится, и то неделя потребна. А это лето в Петербурге станет напряженным.

Петр решил взять титул императора. Причем, брал он его нехотя, исключительно для общности с пониманием европейцев. Так как государь и так считал себя императором — титулом, полученным Русью еще во времена оны. Просто по-русски этот титул звучал Царь — от латинского Цезарь. Тем не менее, наводя порядок в структуре государственности, Петр стандартизовал и себя. Опять же, неплохой повод для гигантского пира наметился. Пировать, понятное дело, будут в Петербурге. А потом, бросив «грязную посуду», уедут зимовать в Москву. Ну, да и высший разум с ними.

Другое дело, что к титулу императора в России добавляется, в связи с геополитическими интересами, титул вице-императора. И, с испытательным сроком, на эту должность назначен Алексей. Как сказал ему Петр — «Коли справишь дело — то так тому и быть».

Уходящий из каземата Алексей замялся в дверях.

— Так ты сказываешь, в том году корабли экспедиции готовы будут?

— Будут, Алексей. Главное, чтоб у тебя все справлено было.

Царевич помялся еще немного.

— А отчего имена такие у них диковинные?

— Да нет, царевич. Обычные. Ледокольный транспорт Юнона, и ледокол Авось. Просто это совсем другая история.

***

© Copyright Кун Алекс ([email protected])