«Если», 1994 № 03

Кунц Дин Р.

Волович Григорий

Мак-Аллистер Брюс

Кветной Игорь

Андерсон Пол

Спинрад Норман

Диксон Гордон Р

Вейн Александр

Саймак Клиффорд

Губарев Владимир

«Если», 1994 № 03

 

 

Дин Р. Кунц

ДВЕНАДЦАТАЯ КОЙКА

Теперь вот — во тьме и молчании, когда лишь сестрички-железки жужжат и снуют повсюду, теперь, когда все ушли, а все вокруг пропитано одиночеством, теперь, когда где-то поблизости от тебя витает Смерть и когда мне суждено вскоре оказаться с нею один на один, — вот теперь-то я и решил рассказать обо всей этой истории. Есть у меня и цветные мелки, и пастельные краски, и бумага для рисования, что давали каждому из нас. Может быть, эти записи найдут, и они станут как бы голосом моим, эхом, долетевшим из прошлого и нашептывающим нелепые слова. Может быть.

Когда я закончу, мои записи — «исторический документ» — придется припрятать, и места лучше, чем шкафчик-хранилище, не найти: в нем уже полным-полно разных бумаг, так что мои затеряются среди них. Сестрички-железки читать не умеют, зато всегда сжигают все-все бумаги, когда ты умираешь. Хранить у себя в столе — дело пропащее. Отчасти и поэтому место, куда мы попали, становится храпящим Адом — нет никакой возможности связаться с внешним миром. Человеку же потребно выбираться из скорлупы и наблюдать, как все неустанно движется, смотреть на хорошеньких женщин, на детей и собак — да мало ли что хочет увидеть человек. Его нельзя держать в пробирке или колбе, будто он экспонат, или засушивать, как лист гербария, в заброшенной и забытой папке. Вот так, ломая свои хрупкие крылышки о колбу тюрьмы, я и пишу.

Сколько помню, нас всегда было одиннадцать. В палате на двенадцать коек. Мы знали, что некоторые из нас вот-вот умрут и появятся свободные места. Приятно было думать о том, что появятся новые лица. Из нас лишь четверо прожили тут восемь лет и больше, и мы ценили новичков, ведь с ними на какое-то время приходило все, что делает жизнь интересной (да-да, конечно, цветные мелки, пастельные краски, шашки… но они переставали увлекать уже после нескольких месяцев).

Был случай, в палату попал настоящий Англичанин — благородные манеры и все такое.

Дважды бывал в Африке, всласть поохотился там на сафари — вот ему-то было о чем рассказать Не один час мы слушали его истории про кошек — гибких, мускулистых, с блестящими, словно полированными, когтями и желтыми клыками. — звери таились в зарослях, в засаде, готовые рвать, грызть и трепать неосмотрительную жертву. И еще истории про экзотических птиц. И, конечно, рассказы про чудесные храмы, необычайные ритуалы, сказки о туземках с гладкой и темной кожей.

Потом Англичанин умер — кровь хлестала у него изо рта и ноздрей.

Новые лица приносили с собой свежие вести и ты вспоминал, что жизнь еще теплится пол твоей собственной иссушенной оболочкой и есть в этой искорке что-то такое, что заставляет тебя хотеть жить. Либби (по-настоящему его имя было Бертран Либберхад), Майк, Кью и я были единственными ветеранами. Старичье первого призыва. Либби обошел меня, пробыв пациентом одиннадцать лет, мой срок тянулся девять. Кью и Майк имели стаж поменьше: у них выходило по восемь лет на брата. Все остальные в палате оказывались временными: кто неделю, кто месяц, кто два, а потом — с концами; их увозили на каталке и бросали в ревущий огонь Топки, где они, сгорая, обращались в пепел. Ветеранов радовало. что многие умирали — новые лица, знаете ли.

И вот как раз из-за новенького я оказался теперь один, сижу и вслушиваюсь в тяжкие взмахи крыльев тьмы.

Новичка звали Гэйб Детрик. Ничего странного: у всякого когда-нибудь было имя вроде Либби, Кью или Майкла. Только этот был молодой! На вил не старше тридцати. Когда мы вечером отправились спать, двенадцатая койка пустовала, а проснулись — вот он, Гэйб, огромный голый парень. Только безглазый миг ночи знал, как прикатили его и свалили на койку, будто здоровенную тушу свежего мяса.

Тут же пошли пересуды, зачем понадобилось привозить молодого в Дом Бессемейных Престарелых. Надо ведь пятьдесят пять лет прожить, пока дождешься, когда они явятся ночью, эти неуклюжие малиновоглазые андроиды безо ртов и со светящимися сенсорными проволочными решетками вместо ушей, когда пальнут в тебя снотворным и утащат с собой. Но этот-то, что лежал на койке, был совсем молодой!

Когда он наконец очухался, молчание обвалилось на всю палату, словно затишье после того, как рухнет гигантское дерево на грудь земли и уляжется — торжественное и мертвое.

Все глаза устремились на него, даже невидящий глаз Кью.

— Где это?.. — спросил «новобранец».

Закончить ему никто не дал, все полезли объяснять, где он оказался. Когда же, наконец, усилием воли он привел потрясенные мозги в порядок и обрел способность мало-мальски соображать, то возопил почти как безумный: «Мне всего двадцать семь! Какого черта! Что тут творится, а?!» Соскочил с койки, слегка пошатываясь (ноги еще плохо держали), и заметался по палате, отыскивая выход. Мы — те немногие, кто мог ходить, — за ним след в след, словно овечки, завидевшие напуганного волка и ждущие пастуха.

В конце концов он заметил сделанную заподлицо дверь и метнулся к ней, изрыгая все известные ему проклятия, стал колотить по голубой облицовке, хотя ему и намекнули: мол, ничего хорошего из этого не выйдет. Он колотил и колотил, орал благим матом, ругался вовсю и опять колотил — до тех пор, пока его децибелов достало на то, чтобы включить «уши» катившегося мимо робота. Это безмозглое чудо на колесиках открыло дверь и поинтересовалось, что случилось.

— Ты, черт тебя подери, как в воду глядел — кое-что случилось! — заорал Гэйб.

Робот злобно воззрился на него. Вообще-то никакого выражения, как на человеческом лице, у роботов нет, это сами пациенты наделяли их лицевые поверхности каким-нибудь выражением. Тот, что прикатил, — мы звали его Дурдок — всегда казался злобным. Наверное, потому что его левый глаз был чуточку тусклее, чем правый.

— Мое имя Гэйб Детрик. Я бухгалтер. Адрес: Амбридж, Мордесаи-стрит, Нижний Уровень, номер 23234545.

Послышался знакомый щелк, предшествовавший всему, что произносил Дурдок, а потом:

— Вам нужна «утка» в койку?

Нам показалось, Гэйб собирается въехать кулачищем прямо в злобно пялившуюся металлическую морду. Кью взвизгнул, будто это уже произошло, и прозвучавший в его вопле ужас, казалось, заставил Гэйба одуматься.

— Обед будет подан — щелк, щелк — через два часа, — проскрипел Дурдок.

— Мне надо выбраться отсюда!

— Вы умираете? — прохрустел человек-железка.

— Мне двадцать семь лет! — Гэйб бросил это так, будто любой, кто старше годами, — вроде древнего папируса: того и гляди растрескается, разломается и рассыплется в прах. Все мы, я полагаю, чуточку разозлились на него за подобный тон.

— Вам нужна «утка» в койку? — снова спросил робот, явно взбешенный. Программа его содержала ответы на семьсот различных вопросов: «Можно мне «утку»; можно мне еще бумаги; что будет на обед; мне больно». Но ничто в банке памяти не давало указания, как вести себя в сложившейся ситуации.

И тогда Гэйб все-таки ударил. Развернулся и со всего плеча резко выбросил мощную руку. Разумеется, никакого удара не получилось. Уж на такой-то случай, как самозащита от буйных пациентов, сестричка-железка в своей программе кое-что имела. Моментально вытянулась двузубая штанга, похожая на вилы, и одним рывком припечатала человека к полу — парень застыл холоднее вчерашнего блина. А уж, поверьте мне, здешние вчерашние блины были куда как холодны.

Мы, Либби и я, оттащили парня на койку, соорудили ему из изношенных ночных рубах холодный компресс на лоб.

— Где…

Кью было принялся объяснять все сначала, но его одернули.

— Никогда не пререкайся с робосестрой. Тебе их не одолеть, — сказал Либби. Он знал что говорил, на себе испытал — еще в первые свои годы в палате.

Гэйбу с большим трудом удалось принять положение, схожее с сидячим. Он нащупал шишку на голове.

— Эй, ты в порядке? — спросил Кью.

Я помалкивал. Надо сказать, я вообще не из тех, кто много говорит по всякому поводу и в любое время. Это напомнило мне кое о чем. Либби частенько говорил об этом, когда я писал свои рассказики, а потом роботы их методически сжигали. Соберет, бывало, гармошкой губы, все в рубцах, широко-широко разинет морщинистый рот и скажет: «Ребята, старина Сэм слова лишнего не выронит, но метит в наши Босуэллы выйти. У него из наших общих биографий такое получится — куда там этому стародавнему невежде!

Что ж, может быть, Либби и прав. Может быть, я и напишу хронику этого заведения. Может быть, у меня еще хватит времени, чтобы от последней главы вернуться назад и написать все главы, что ей предшествовали. Ничего другого мне теперь не осталось — все ушли, и палата будто вымерла. Молчание давит, я а не выношу молчания.

Ладно. Как бы то ни было, несколько недель Гэйб выглядел старше любого из нас — ходячий покойник, да и только. Он все-все нам объяснил: и про того старика, который жил в соседней квартире, и про то, что роботам, видимо, всучили не тог адрес. А мы объяснили ему, что Бюро жалоб, где бы работали люди, просто не существует, и человеческие лица здесь только у пациентов. Он колотил по двери, получая затрещины от роботов, и в суровых испытаниях постигал истину. С этой заползавшей ему в душу истиной, что не бывать уже ему свободным, он мучался до мурашек по коже; эта мысль беспрестанно терзала его, сидела занозой в мозгу — и воля покинула его. Ему было хуже, чем всем нам. Правда, виду он старался не подавать, казалось, будто справился с бедою, и всю энергию он направил на нас, пытаясь развеселить и подбодрить стариков. Заботливость и сострадание не иссякали — и чем дольше он жил с нами, тем больше мы черпали из этого источника.

Помню однажды:

— Черт побери, это ты их стащил! Я знаю, что стащил их ты! Ты, мамца-свин! Вор!

Ханлайн, из новых, так побагровел, что нос его стал похож на готовый извергнуться мощный вулкан, с губ уже сочилась белая лава.

— Брукман, ты лжец. Чего ты от меня добиваешься? Зачем они мне сдались, а? Зачем они мне, твои глупые игрушки? — сказал он.

— Я тебя на кусочки изрежу, когда принесут столовые ножи. Маленькие кусочки!

Все повернулись на койках, наблюдая, как разворачивается драма. Брукман и Ханлайн считались приятелями, это-то и помешало нам незамедлительно оценить все значение сцены.

Гэйб оказался проворней. Он перемахнул через койку — просто взял и перепрыгнул через нее, доставив немалое удовольствие и тем, кто был прикован к больничной постели, и тем, кто так долго якшался с ковыляющими старцами, что успел забыть о юношеской ловкости. Перемахнул он, значит, через эту чертову койку и оторвал Ханлайна с Брукманом от пола — так и повисло у него в каждой руке по сморщенному старческому скелету.

— Эй, вы, парочка, уймитесь! Хотите, чтоб сюда пришел робот и растряс вас обоих до смерти?

— Этот проклятый жид обозвал меня вором! — взревел Ханлайн. Он рвался на свободу, но не мог выжать из старческого тела цвета лимонной корки никакой силы.

— Что произошло? — спросил Гэйб, пытаясь разобраться.

— Он украл мои соломинки. Этот чертов мамца-свнн стащил…

— Постой, Брухи. Какие соломинки?

Лицо Брукмана приняло вдруг странное выражение — такое бывает у ребенка, пойманного на запретной игpe. Был боец да весь вышел — старик, с головы до пят старик.

— Человеку надо хоть что-нибудь… Боже, хоть что-нибудь свое!

— Что за соломинки-то? — снова спросил Гэйб, не понимая, в чем дело.

— Я припрятал бумажные соломинки, что нам давали с молоком. Из них можно много всего сделать. Например, куклу. Да, почти такую куклу, какую Адель и я подарили нашей Саре, когда та была маленькой. — В уголках его темных глаз задрожали хрустальные капельки. Некоторые из нас отвели взгляд, чтобы не смотреть и не видеть, но слова Брухи вое по-прежнему слышали.

— Taкую же, какая была у Сарочки. Ножки двигались, и всякое такое, и прыгать могла, и плавать, и все-все… Стоит только представить, Боже, стоит только представить — и куколки из бумажки, это же все, что захочешь! Или люди, с которыми можно посидеть и поговорить, или птицы, что умеют летать, или могут стать деньгами: каждая соломинка — пятерка или десятка, а то и бумажка в тысячу долларов. С ними можно делать все, что угодно. Они дают свободу, и снова со мною Адель, и Сара, и…

Я не мог сдержаться и обернулся, потому что сказанное Брукманом пробудило во мне странное чувство. А он закрыл лицо старческими руками — в коричневых пятнах, с барельефами вздувшихся вен.

— Ты украл у него соломинки? — сурово спросил Гэйб Ханлайна.

— Я…

— Ты украл их! — Это был уже вопль — лицо Гэйба как-то ужасно перекосилось, втянутые губы разошлись, зубы оскалились. Он стал похож на неведомое, бешенное, дикое, голодное животное.

— Зачем ему столько? — огрызнулся Ханлайн.

— Ты их украл?

— Чертов жид все копил и копил…

Гэйб осторожно опустил Брукмана, а потом с силой стряхнул на пол Ханлайна. Поднял его опять — и опять стряхнул.

— Немедленно отдай соломинки, слышишь?

— Пусть поделится…

— Быстро! Не то я с тебя шкуру спущу, а кости ему на игрушки отдам!

Ханлайн вернул соломинки. Остаток недели Гэйб провел с Брукманом. Сберегал для старика все свои соломинки и играл с ним в разные игры.

В конце недели Ханлайн умер. Гэйб даже не подумал помолиться вместе с нами, когда выкатили тело старика. Подозреваю, что и остальные не очень-то выкладывались.

Так что, если кто решил, будто Гейб здесь все время пребывал в тоске да печали, то он неправ.

Я сказал: Гейб был несчастен. Был, да, но была у него и одна особенность, способность или, если угодно, талант — вызывать смех у других. Всегда у него в запасе имелась шутка, трюк какой-нибудь, и никогда он не упускал случая позабавиться над роботами. Едва сестрички, лязгая и жужжа, принимались развозить завтрак, как Гэйб всегда тут как тут. Пристраивался за жужжащими нянями-железками и, когда они разворачивались, ставил какой-нибудь из них подножку. Гэйб опрокидывал железку и стрелой летел прочь — даже разряд молнии не успел бы его настичь. Немного погодя другие роботы норовисто мчались на помощь своему упавшему товарищу (или подруге — это как посмотреть), подымали его, кудахтая при этом (заметьте: каждый божий раз) то, что предписывала программа кудахтать в таком случае: «Как плохо, как плохо. Бедный. Брюс, бедный Брюс».

Тут все мы прямо-таки стонали от хохота: опять Гэйб учудил ту же шутку!

Мы так и не узнали, почему роботов звали «Брюс» — всех до единого. Может быть, просто причуда идиота конструктора с тем же именем. Как бы то ни было, мы хохотали до упаду.

— Здорово, Гэйб!

— Молодчина, парень!

— Ты им еще покажешь, Гэйби!

А он расплывался в особой своей улыбке-ухмылке, и все было нормально, и палата на чуток переставала быть палатой.

Только для него палата всегда оставалась палатой.

Радость никогда-никогда не охватывала его, даже если он по-клоунски забавлял нас.

Мы из кожи вон лезли, стараясь хоть как-то расшевелить его, приглашали поиграть в слова или во что-нибудь еще — ничего не помогало. Гейб не был стариком, и ему тут было не место. Хуже всего, что для него не оставалось никакого выхода.

И вдруг — совершенно случайно, как порождение одной долгой, ужасной и мерзкой ночи — показалось, что выход найден, что есть способ отомстить роботам.

Было это так.

Стояла глубокая, темная, словно, крылья летучей мыши, ночь; большинство из нас уснуло. Так бы мы и спали, если б у Либби не упала на пол подушка. В ней он глушил свои рыдания, а когда она упала, у бедняги не хватило ни сил, ни чувства равновесия дотянуться через край высокой кровати до подушки, подобрать ее с пола.

Рыдания разбудили нас. Сколько помню, никогда не доводилось мне слышать звук, похожий на тот. Вот уж чтоб Либби заплакал — такого никто не ожидал. Слишком много лет он тут провел, был ветераном, так что разочарование и отчаяние выпорхнули из него давным-давно. Да и не только в том дело. Жизнь его сильно потрепала, так крепко, что плача у Либби просто не осталось. Сам он родился в Гарлеме. Белые родители в Гарлеме — верный признак крайней бедности. Либби рос, меняя один убогий квартал Нью-Йорка на другой. Еще мальчишкой он выучился бить в самые болезненные места, когда незнакомец пытался соблазнить или попросту тащил в кусты. О сексе он узнал в тринадцать лет, не из книжек или разговоров, а прямо так — под лестницей в подъезде жилого дома с женщиной тридцатипяти лет. Позже он попал на корабль, вкалывал палубным матросом, мотался по самым отчаянным рейсам и горбом нажитые деньги, по всей видимости, просаживал на какую-нибудь дамочку, либо терял в драке. Либби слишком много повидал и перечувствовал, чтобы плакать.

Но в ту ночь именно Либби изливал свою душу в плаче, лежа на койке.

Помнится, я тоже всплакнул — стало жалко Либби.

А вот Гэйб оказался первым, кто положил ему руку на плечо. В полутьме палаты мы разглядели, как он присел на край кровати Либби, как полуобнял старика. Потом поднял руку и прошелся по волосам Либби.

— Что с тобой, Либ?

Либби же лишь плакал да плакал. Во тьме, под мечущимися, словно птицы, тенями мы думали, что если он не остановится, то надорвет себе горло до крови!

Гейб просто сидел и пропускал меж пальцев седые волосы, массировал старику плечи и что-то приговаривал, утешая его.

— Гейб, о Боже, Гэйб, — всхлипывал время от времени Либби, судорожно хватая ртом воздух.

— Что с тобой, Либ? Скажи мне.

— Я умираю, Гэйб. Я! Со мной этого никогда не должно было случиться!

Я вздрогнул всем телом. Либби уйдет — надолго ли я отстану от него? Да и хочется ли мне отставать? Мы ведь неразлучны. Казалось, уйди он, и мне тоже следует умереть — пусть пихают нас в печь крематория рядышком, бок о бок. Господи, не бери к себе Либби одного! Прошу, прошу Тебя — не бери!

— Ты здоров, как крыса, и проживешь до ста пятидесяти лет.

— Нет, не доживу… — Либби задохнулся, пытаясь унять слезы, но они все катились из глаз.

— Что-то болит?

— Нет. Пока нет.

— С чего ж ты тогда вздумал, что умираешь, Либ?

— Не могу помочиться. Черт побери, Гэйб, я не могу даже…

И тогда мы разглядели, как Гэйб поднял тощее, морщинистое тельце, которое мы звали

Либби, Бертраном Либберхалом, и прижал его к своей молодой груди. Какое-то время он молчал в темноте, потом спросил:

— И давно?

— Два дня. Боже, я лопну! Старался вовсе не пить, только…

Гэйб вжимал Либби в себя, будто засохший старец мог перенять силу от цветения его молодости. Потом он стал покачивать его, словно мать дитя. А Либби плакал — тихо-тихо.

— У тебя была когда-нибудь девушка, Либ? Не просто так, на раз, а особенная, одна-единственная на свете? — спросил вдруг Гэйб.

Мы увидели, как от молодой груди приподнялась старческая голова — на дюйм, не больше.

— Что?

— Девушка. Особенная девушка. Такая, чтоб когда идет или говорит, то словно запах клубники чувствуешь?

— А как же, — в голосе Либби теперь слышалось не так уж много слез. — Конечно, была у меня такая девушка. В Бостоне. Итальянка. Черные волосы и глаза, как шлифованный уголь. Хотела за меня выйти, было дело.

— Любила?

— Ага! И дурак же я был. Любил ее, да слишком глуп был, чтобы это понять.

— У меня тоже девушка была. Бернадетт. Звучит странновато, но это точно ее имя было. А глаза, знаешь, зеленые.

— Красивая, Гэйб?

— Еще бы! Будто первый день весны, когда знаешь, что стаял снег и малиновка, может, скоро совьет гнездо над твоим окном. Вот какая красавица!

— Гэйб, я тебя понимаю.

— Либ, а ты напивался когда-нибудь так, чтоб к чертям собачьим, чтоб в стельку, а?

— Ну-у! — В голосе Либби снова проступили слезы: — Еще как и еще сколько! Как-то в Нью-Йорке три дня гудели. В облаках, как воздушный змей, летал, уже и понять не мог, где я и что я.

— И со мной такое было, — сказал Гэйб. — Тоже в Нью-Йорке. Можно было брать меня и сажать прямо посреди обезумевшего стада, и вряд ли я оказался бы сообразительней скотины.

Мне показалось, что у Либби вырвался смешок. Забавный такой легонький смешочек, что обещал унять слезы, но еще не возвещал покоя.

— Либ, ты ж еще и морях и, наверное, повидал мир?

— Токио, Лондон, в Австралии две недели… Я побывал в пятидесяти шести странах.

— Я видел куда меньше.

И тогда из-под мягких крыльев палатной тьмы выпорхнуло, будто мокрота запузырилась в старом горле:

— Зато я, Гэйб, сейчас даже помочиться не могу…

— Ты любил и тебя любили, Либ. Немного сыщется людей, кто скажет о себе такое. Ты чуть ли не во всех уголках мира побывал и многое повидал. И напивался ты до радостной одури. Не забывай про все это.

Тогда-то я и уразумел, что Гэйб вовсе Не пытался отвратить старика от мыслей о смерти.

Вместо этого он старался убедить его, что и в смерти есть достоинство, что надобно встретить последний час, высоко держа свою облысевшую голову, зная, что жизнь не была ни пустым бочонком, ни высохшим руслом реки.

Либби кое-что из этого тоже понял.

Он сказал:

— Гэйб, но я ведь не хочу умирать.

— А кто когда-нибудь хотел, Либ? Я не хочу, и Сэм тоже.

— От этого ведь больно!

— Ты же говорил, что у тебя не болит?

— Я соврал, Гэйб.

— Ты здорово старался помочиться?

— Последний раз, кажется, даже кровь немного выступила. О, Гэйб, кровь! Я старик, я годами здесь гнил заживо и в глаза не видел ни неба, ни девушек, ни единой газеты, а теперь с конца у меня кровь сочится, а пузо мое вот-вот от напора разнесет в клочья!

Гэйб вытащил из койки «утку», поставил ее на пол.

— Попробуй еще разок, Либ.

— Не хочу. Опять может кровь пойти.

— Ну для меня, Либ. Сделай это. Может, получится.

Гэйб помог старику сесть и дал ему «утку».

— Попробуй, Либ.

— О, Матерь Божья, Гэйб, больно!

— Попробуй. Не спеши. Спокойно.

Темень нависла ужасающая.

— Гэйб, я… не могу я! — Либби плакал и задыхался. Мы слышали, как «утка» упала на пол. А Гэйб уже тихо напевал, прижимая старика к себе:

— Либ, Либ, Либ…

А Либби только стонал.

— Все с тобой будет в порядке.

— Я посплю, ладно? Это будет: вроде ты просто заснул — и все.

— Точно. Только и всего: просто поспать, просто заснуть.

Либби вздрогнул, легкие его — старые, шелестящие, как бумага, — надсадно захрипели.

— И роботы ночью спят, Гэйб. Только они. всегда просыпаются.

В голосе Гэйба сразу что-то изменилось:

— Ты это о чем, Либ?

— Ну, спят. Подзаряжаются, сами себя к сети подключают. Разве не чертовщина, а, Гэйб? Роботы — а тоже спят.

Гэйб положил старика на койку и долго шарил по стене, отыскивая ближайшую розетку.

— Черт возьми, Либби, ты не умрешь! Обещаю тебе. Выход есть. Если пережечь предохранители, прихватить всю эту железную публику подключенной к обесточенным розеткам… У некоторых из нас сразу перехватило дыхание.

— Либ, ты слышишь меня? — Гэйб уже сам плакал. — Либ?

Либби не отвечал и ответить не мог. Он был мертв и лежал вытянувшись на сбившейся в ком старой посеревшей простыне, покрывавшей его провисший матрас. Казалось, это только придало Гэйбу решимости.

— Есть у кого-нибудь кусок железки? Что угодно металлическое?

Все мы были тут крохоборами. У Кью нашлась вилка, он ее припрятал, когда ему однажды по ошибке принесли две. Сам я годами сберегал кусок медной проволоки, когда-то она крепила бирку к сетке моей койки. Много лет назад я обнаружил ее, ползая под койкой и пытаясь дознаться, нельзя ли как-то поправить провал в матрасе.

Гэйба чуть не убило током, и все же ему удалось сжечь предохранители: весь заряд из сети всосала старая койка, которой никто не пользовался — никто из живущих, во всяком случае, — койка, соединенная проволочкой со столовой вилкой, которую он воткнул в розетку. Ночное освещение, моргнув, погасло, когда полетели предохранители.

Дверь мы вышибали общими усилиями. Здоровые упирались в нее спинами, а инвалиды их подбадривали.

Мы и думать не думали о роботах-заменах, что несли дежурную службу, пока основная команда стояла на подзарядке. Где-то в самой-самой глубине сознания, может, мы и предполагали такое. Но перед нами был Либби на койке и Гэйб, за которым мы шли. И нам уже на все было наплевать.

Гэйб умер быстро. Во всяком случае, так мне хочется думать. Он рухнул в пламени, вылетевшем из робота-пистолета, — обуглившийся, дымящийся. Остальные сражались, как сумасшедшие. Мне сломали ногу, так что я рано выпал из битвы. А теперь одиннадцать коек пустуют, я лежу на двенадцатой. Тьма окружила плотно, говорить не о чем, да и нет никого, кому можно было бы хоть что-то сказать.

Все мои мысли сейчас только о том, о чем пишу. Думаю о Гэйбе, валившем для забавы неуклюжих роботов; думаю о Либби — как Гэйб баюкал его на койке, словно мать своего младенца. И пишу. Гэйб как-то сказал мне, что в моем возрасте быстрее всего забывают то, что случилось совсем-совсем недавно. Я не смею забыть.

Перевел с английского Владимир МИСЮЧЕНКО

 

Григорий Волович

ПОСЛЕДНИЙ ПРИЮТ

В этом доме одни почти ползали или шаркали на нетвердых ногах, придерживаясь за стены и беззубо улыбаясь. Другим требовалась нянька менять пеленки, подмывать, кормить из ложечки. В суете дня обиженных ласково уговаривали, вытирали слезы, а проказникам строго внушали. Я видел самодельные игрушки клубки разноцветных ниток, бумажные маски, рисунки-вышивки. Это был как бы детский сад или ясли. Только в зеркальном отражении. Не родители привозили сюда детей, а дети — родителей. Привозили однажды и оставляли навсегда. Так сдают в ломбард на хранение отслужившую вещь, заведомо зная, что назад ее не востребуют

Голубой щит на окраине Ржева: «Дом-интернат для престарелых и инвалидов». Казенное название, но лучшего не придумано. Запятнав следами ватную белизну пустынного парка, я приблизился к дому. Дворник у входа глубокомысленно елозил широкой лопатой. Наверное, тот самый, кто по весне наделал переполоху, явившись в немецкой «гуманитарной» шинели. «Сними, — сказала директрисса, ощупав добротное сукно, — или хотя бы полы обрежь. Тут каждый второй — ветеран войны».

Мне выдали ключ от комнаты. Радушная, но строгая хозяйка интерната Тамара Ивановна Ершова лично взялась проводить незваного гостя в дальнее крыло здания, где висели таблички «Карантин» и «Изолятор».

— Поступают к нам запущенные, невесть где скитавшиеся, — пояснила она, — надо их обследовать, анализы и прочее, чтоб заразу не занесли. Потому — двухнедельный карантин… А вот и ваша комната. Устраивает?

Моя оказалась в «Изоляторе» — коротком отсеке коридора, перекрытом с обоих торцов дверями. Через одну мы вошли, а другую Ершова открывать не советовала, чем посеяла нездоровое любопытство.

— К вам жалоба, что ли, поступила? — спросила мимоходом — Нет? Тогда зачем? С какой целью?

И самом деле, зачем? Что за блажь, убивать здесь время. Если б меня занимали проблемы подобных заведений, то достаточно было зайти в местное управление социальной защиты и услышанные там стенания наложить на масштаб государства. Скажем, Тверской губернии для 16 домов призрения в 1993 году планировался миллиард рублей, а фактически на один лишь четвертый квартал сумма затрат подскочила втрое. Но нет этой суммы, нет! Значит, санитаркам, живущим на два минимума зарплаты, прибавка не светит. Значит, побегут они куда глаза глядят. И каждая, заметьте, оставит без ухода 50 (такова норма) лежачих стариков и старух — тех самых, которым простыни застирывать надобно ежедневно. Кстати, норма простыней на казенную душу — три штуки в год. Останется одна? И пол-наволочки? На пропитание положено 700–800 в день, на лекарства — 15 рублей (!). Урезать и дальше? Карманных денег опекаемым почти не дается: 80–85 процентов пенсии изымает госбюджет.

С другой стороны, если бы вздумалось рассказать о трудовом коллективе, — пожалуй, хватило бы посидеть час-другой с директором, чтобы понять, отчего Ржевский интернат, самый крупный в области, слывет и самым лучшим. А может, и в России таких единицы Я спросил: «Тараканы водятся?» Посмотрели, как на шизика: при нашей-то, дескать, стерильности?! И впрямь: две пятиэтажки, соединенные горловиной перехода, словно сиамские близнецы, лабиринт коридоров, холлы с цветами и телевизорами, столовая, спальные комнаты — всюду непривычная для коммунального быта свежесть, трогательный, без роскоши, уют. Зная жалкую зарплату персонала, не могу объяснить его молитвенное усердие ничем иным, кроме как генетической добротой. Хотя допускаю, что последняя подогревается жесткой политикой порядка, которую властно проводит Ершова все 12 лет своего директорства.

Впрочем, ее борьба за престиж пансиона не сулит ни орденов, ни привилегий. Конечный результат — в шелесте старушечьих голосов: «Хорошо нам туточки, мил человек». И я радуюсь вместе с ними: хорошо…

А хорошо ли?

Странное, вроде, явление: чем яростнее кричат о жуткой нищете стариков, тем меньше желающих попасть в Дом престарелых на полное гособеспечение. Еще недавно были очереди, теперь сокращается персонал. Два года назад Ржевский интернат насчитывал 667 опекаемых, а прошлом году — 649, нынче — 460. Отчего так? Бабушки для семьи стали «рентабельны». У иных пенсия не намного уступит заработку домочадцев, и терять такой куш нет резона. А если еще дед или бабуля на ногах, если обласканы внуками — Господи, так они последнее отдадут, лишь бы жить при родных.

Увы, не всем такое везение. Кого-то хворь приковала к постели, а дети в работе, и некому воды подать, не говоря о других канительных и стыдных потребностях. Кто-то начал сходить с ума наедине с пустой избой, немощью и бессоницей. А кому-то смолоду беда выпала — стал калекой и обузой своим близким. Куда деваться? Где выход? Нет его, кроме богодельни. А что это такое — курорт, больница, тюрьма? «Хуже, — усмехнулся один постоялец. — Здесь сроков не дают». — «И что же, никто не может встать и уйти?» — «Половина не может: лежачие. А кто может, тому некуда. Разве в специнтернат». — «Спец?» — «Ну да, для психов и алкашей. Там и охрана — спец, упаси Бог»…

В отсеке «Изолятора» стояла гнетущая тишина. Сквозь узкую, как лезвие, щель между створками двери, которую Тамара Ивановна не советовала трогать, сочился тусклый сват. Почудилось даже чье-то бормотание. Но за дверью оказался пустой холодный тамбур, откуда ступени вели в подвал. Пожав плачами, я вернулся в свою комнату. Она была объята лунным сиянием. Громадный лимонный диск пялился в окно, промерзлые кусты тянулись к нему скрюченными суставами. «Стареть тоскливо, — вздохнула моя душа, — но это единственная возможность жить долго».

Стоп! Я поймал себя на этом вздохе. Я исторг его не всуе, а применительно к себе, немощному обитателю приюта. Груз лет вдруг согнул мои плечи, съежилось лицо, руки искали опору… Вот оно, вот ради чего я остался, надеясь ощутить себя одним из них, понять их изнутри. Как объяснить это директорше?

«Вечер жизни приносит с собой свою лампу» — изречение Жубера, французского моралиста. Света нашей лампы хватает на один Дом, но он, если хотите, не просто дом — маленький город. — Коридоры — улицы, холлы — зеленые скверы. Вестибюль, где собирается местный люд а ожидании сигнала на «прием пищи», — своеобразный Гайд-парк. Вправо от него — киноконцертный зал. влево — цирюльня и сберкасса. Поднявшись на холм второго этажа, попадаешь в богатую библиотеку с отделом для незрячих. Аделина Лозова, библиотекарь-подвижник. показала также музей и молельную комнату — освятил ее местный священник, а украсил библейскими картинами свой, из постояльцев, художник Михаил Михайлович Седов. Не мог миновать я и «красного уголка», хотя он вовсе не уголок, а еще один зал — для досуга и праздничных застолий. В два месяца раз сюда несут самовары, пироги и оптом чествуют именинников. Говорят, население, кто может, даже поплясывает, а был случай — сыграли свадьбу.

На правах постояльца высаживаюсь а «Гайд-парке» и окунаюсь в новости и сплетни.

«Ты, девка, видела — еще одни супружники поселились? Она-то лежачая, мычит только, а он — бугай ладный, на ем бы пахать, а не газетки ему почитывать». — «У меня к таким мужикам веры нету. Фильченки, помнишь, были? Ну, который в другой интернат сбежал, а она тут пострадала да померла? Вот ведь. И хватило ему совести возвернуться! Все ее тряпки пропил»…

«Да с чего ты взял, что мыло отравленное?» — «Я, как помоюсь, — глаза залипаются».

«Скобелевой уж паспорт отдали. Сколь ни каялась, ни молила, директор ни в какую». — «Сама напросилась, тут с капризами не любят, тут тебе энтого плюваризма не допустят». — «Я и говорю, не простили. Как того парня, инвалида — Шестун, что ли, его фамилия?» — «Ну, тот фулиган был. Чай варил а комнате, а то среди ночи телевизор включит. Санитарку, болтали, избил…»

И вдруг — умолкли. Все, как один. Вестибюль пересекала Тамара Ивановна, и лица опекаемых, точно подсолнухи за солнцем, поворачивались по ходу ее следования. Едва она скрылась, гудеж возобновился.

«Вчерась на воздух вышла, а наша скамейка разбита, и от беседки одни охвостья». — «Пэтэушники веселятся. Иную ночь под окном так лаются, хоть уши затыкай. Вот Бог соседство дал!» — «Кабы детсад был рядом, слышь, Клава…»

«Давление нонче до самого утра давило». — «Видать, телевизор пересмотрела». — «Aral Онемел он у нас. Наверно, это злыдень Поздеев добрался до него. Давно грозился».

— «Чего ему надо-то?» — «Обрыдло, говорит, кажный день одно и то же кино про Марию. Я ему толкую: название одно, а серии разные…

Гляди, легок на помине, сам идет вместе с Власовым».

Не сказать, чтобы вместе. Статный мужчина шагал впереди, а старичок с картонной папкой семенил чуть сзади. Он, очевидно, был глуховат и вопрошал громко:

— Гость… Я слыхал, гость у нас. Где он будет ночевать?

— Не ваше дело, — сухо ответствовал первый. — Гостю отведена комната. Успокойтесь.

«Власов, он кто?» — шепотом спросил я соседку. — «Николай Родионович, мил человек, тоже директор, только общественный, от народа».

Ну, конечно же, какому городу, даже условному, обойтись без «власти народа». Ее-то и представляет культурно-бытовая Комиссия во главе с Власовым. (Четыре года назад перед смертью жены Николай Родионович, завхоз детдома, дал обет уйти а Дом престарелых. Как а монастырь). Круг забот Комиссии обширен: вопросы снабжения продуктами, одеждой, обувью, организация силами трудоспособных заготовки овощей, помощь в столовой, поддержание в Доме дисциплины.

— Неужели и здесь хулиганят?

— Всякое бывает, — ответил Власов. — Кочуют по интернатам бывшие уголовники, бомжи. Когда ваучеры дали — что творилось! Понаехали дельцы, скупали чеки за две бутылки, а кому выпивки не хватило, потащили свое барахло на продажу. Потом чистка была капитальная. Директор наша к пьянству беспощадна.

— Выселяли?

— Да, в Михайловский. Специнтернат.

Власову семьдесят никак не дашь. Цветущий мужик. «И чего на женится?» — судачат медсестрички. Он пришел с улицы нарядный: а строгом костюме, теплых сапогах и маховом полупальто нараспашку.

— Казенную не носите?

— То и есть казенная, — удивился Власов, потом рассмеялся! — Нет, телогреек у нас не имеется. Посмотрите на «ходячих» — люди хорошо одеты.

«Хорошо нам туточки, мил человек»…

Оно и вправду неплохо. Совсем не так, как представлялось мне в прежней далекой жизни — сутки назад. «Старики — дважды дети» — гласит пословица, и персонал старается скрасить им жизнь, придумывает развлечения. Летом конкурс на лучшую клумбу или состязание — «Ловись, рыбка». Зимой — конкурсы «Играй, гармонь». Многих песен, кроме как здесь, уже нигде не услышишь, они из памяти прадедов.

Изобразив себя обитателем Дома, я почему-то маюсь и не нахожу места. Будто потерял то, чему нет возврата. Будто отобрали что-то, без чего нельзя дышать. Так мечется дикая кошка за железными прутьями зоопарка. Но, может, это только у меня такое ощущение?

В приютском музее стоит макет деревенской усадьбы. Мастерил его Александр Федорович Елизаров, от роду крестьянин, инвалид войны. С великим тщанием он инкрустировал соломкой ставни крошечной избушки, вытачивал для двери петли; приладил к конуре цепочку для пса, возле сарайчика сложил поленницу и оставил в чурбане острый топор; потом огородил дворик забором с воротами и калиткой, закрыв ее на засев. Для кого-то это забавная поделка умельца. А мне увиделась его несказанная тоска по былому. Возрождая свой двор в миниатюре, Елизаров, наверное, заново прожил жизнь, процедил ее в памяти час за часом, а закончив работу, умер.

Кто знает, не окажется ли в музее и тощенькая папка, которую принес-таки мне «злыдень» Поздеев Сергей Васильевич, бывший с 1953 года директором Дальневосточного НИИ ветеринарии. В папке оказалось письмо Иосифу Виссарионовичу о том. что «я, Поздеев, районный ветврач, 12 января 1943 года внес все свои личные сбережения в сумме 10 тысяч рублей на строительство самолетов эскадрильи «Амурский колхозник». И ответная телеграмма Сталина с благодарностью. Ну. и вырезки из газет с описанием патриотического поступка.

Дорожит Сергей Васильевич своим архивом, но не потому, думаю, что сам вождь ему спасибо сказал. Тонкая папочка — ныне весь багаж его долгой, 80-летней биографии, его тайная гордость и слава, единственная осязаемая вещь, на которой держится ниточка воспоминаний.

Переезд в интернат, как теперь я понимаю. — не просто перемена места жительства. Это вынужденный обстоятельствами разрыв с естественной средой обитания. Сжигание мостов. Рассечение древа. Пусть говорят: пожилым здесь спокойно, они ухожены и утешены. Ухожены — да. Утешены — вряд ли. Телу хорошо, а душа кровоточит. Мыслями старики — среди покинутых своих вещей, памятью хороводятся с детьми, которые забыли не только дорогу к ним, но и адрес для почтовой открытки.

— Дом у меня остался в Старой Крапивной, дров там на пять лет, картошка, — причитает Анна Игнатьевна Кострикова. 87-ми лет. — А сын в Ленинграде, у него своих двое. А я его учила — техникум, институт. И хоть бы одно письмецо от него. Четвертый год молчит.

— Напомните ему, — шепчет Анна Игнатьевна. — Иванов Николай Филиппович, мой сын…

«Хорошо нам туточки, мил человек» — это пока не тронешь запретный, задавленный внутри себя нарыв.

В вестибюле — извлечение из правил; опекаемые могут быть отпущены на каникулы сроком на 10 дней при условии, если родственники приедут за ними и доставят их обратно.

— Сколько работаю, не помню.

чтобы за кем-нибудь хоть раз приезжали, — говорит Тамара Ивановна. — Правда, был недавно случай, гармониста нашего Андрея Ивановича Смирнова, слепого с детства, навестила племянница из Осташкова, и угадала ведь ко дню его рождения. Видели бы, какой это праздник был! А другие плакали от зависти и обиды.

Прав Бальзак: «Слезы стариков настолько же ужасны, насколько естественны слезы детей».

Ближе к ночи, перед отбоем, возле моей комнаты что-то загремело, я узнал голос Власова и вышел в коридор. Дверь тамбура была открыта настежь, чрез нее в подвал тащили носилки с телом, закрытым простыней. «Марья Васильевна преставилась, царствие ей небесное», — сказал Николай Родионович.

В эти сутки еще дважды оживал отсек «Изолятора», и, обдавая холодом, распахивалась дверь в никуда…

Что ж, костер нашей жизни не может полыхать вечно. У него есть молодость и есть старость. Думать, что кому-то дано только первое, а кому-то второе — наивное заблуждение. Время гореть и время угасать определено каждому персонально, и тут ничего не поделаешь. Кто помнит об этом, тот попробует продлить жизнь родительского костра, протянув к нему руки и положив на тлеющие угли смолистую ветку; кто беспамятен — не дождется и сам ничего, кроме ушата ледяной воды.

«Руки, дарующие помощь, святее молящихся уст».
Роберт Ингерсолл.

 

ЗАВТРА

Главное — вежливость

Своеобразный вклад в научно-технический прогресс внесен Албанией. Некими умельцами из университета в Тиране был запущен информационный вирус. Отмечают его особую вежливость, поскольку «гость» прямо представляется: «Я — первый албанский вирус». Затем экран компьютера становится красным и следует второе послание: «Спасибо за сотрудничество». Память компьютера после этого абсолютна чиста.

Горе от ума

Неожиданные результаты получены социологами, проводившими опросы среди разных групп населения относительно веры людей в паранауку Оказалось, что вера возрастает прямо пропорционально культурному уровню опрашиваемых. Не подвержена ей разве что небольшая часть научной элиты В числе наиболее верующих в иррациональное — представители французской системы образования И в этом плане профессора не уступают своим студентам.

Бактерии против бетона

Оказывается, не только против него. Невидимым разрушительницам поддаются и железо, и сталь. Список жертв растет год от года. В результате тихой «работы» бактерий была разрушена дорога в Лос-Анджелесе, вышла из строя охлаждающая колонна АЭС в Германии. Известна серия аварий в аэропорте Цюриха, случившихся в 60-х годах из-за повреждения микроорганизмами изоляционных оболочек электрокабеля. Бактерии способны закупоривать фильтры, блокировать клапаны систем водоочистки. И дыры в стальных перегородках чанов водоочистительных станций — тоже их работа.

До недавнего времени ученым было мало что известно об этих микроорганизмах. Е. Бокку из Гамбургского университета удалось выяснить, что бетонные конструкции особенно «по вкусу» тиобактериям. Есть также синтезирующие серную кислоту нитрифицирующие микроорганизмы, которые способны разрушать перегородки из бетона в несколько сантиметров толщиной.

Не придется ли ученым искать новые антибиотики для «лечения» общественных сооружений.

Динозавры из пробирки?

Ученым удастся выращивать живых динозавров, используя ДНК ископаемых ящеров, сохранившихся в кусках янтаря, — такова версия над которой предлагают подумать создатели научно-фантастического фильма «Юрский парк». Недавно он с успехом прошел по экранам мира. Биологам уже удавалось воспроизводить структуру ДНК древнего термита и лишенной жала ископаемой пчелы. Янтарный «гроб» служил ей 25–40 миллионов лет Исследователи Калифорнийского технологического университета сумели извлечь из кусочка смолы хвойного дерева жучка (слоника-долгоносика) вида немонихидов, увязшего 120–135 миллионов лет назад Выходит, в историю можно не только попасть, но и «влипнуть». Об этом свидетеле мелового периода времени динозавров, можно сказать и то и другое. Если ученым удастся воспроизвести структуру ДНК древнего насекомого, в принципе будет возможно сконструировать его двойников.

Тем временем сотрудники Национальной ливерморской обсерватории в Калифорнии пытаются разгадать тайны, заключенные в овальном «камне». Это окаменелое яйцо динозавра, найденное на территории Китая (всего подобных находок известно около сотни). С помощью рентгеновских сканирующих устройств ученые впервые в мире получили трехмерные изображения зародыша динозавра, тоже, разумеется, окаменевшего за 65 миллионов лет. Палеонтологи многих стран взволнованы.

Что бы сказал Декарт…

Чтобы выяснить, каким характером обладает будущий сотрудник, администрации ряда компаний Франции прибегают к помощи графологов, астрологов и даже нумерологов. Подобная практика изумляет наблюдателей из других стран. Американец Барри Джамс («Internasional Herald Tribune») считает использование графологических тестов, научная ценность которых к тому же равна нулю, вмешательством в частную жизнь граждан. Специалист из Международного института управления и развития в Лозанне Жан-Пьер Сальэманн предостерегает: отбор кандидатов в сотрудники по почерку грозит иногда потерей лучших работников.

Парижский советник по занятости Даниель Жув согласен признать подобную практику абсурдной. Ему известны, например, компании, где сотрудников подбирали… сложением цифр их нумерологических карт. Предпочтение отдавалось обладателю «магических чисел».

И это, сетует господин советник, в стране Рене Декарта, родоначальника философии рационализма.

Свалились… с Марса

В Антарктиде есть смысл искать метеориты — лед амортизирует их падение и хорошо сохраняет. Недаром 80 % метеоритов, полученных Землей, обнаружено на Южном полюсе. Особенно интересный по составу, весом в 13.2 грамма, был найден в секторе NASA. Его фрагмент исследован в лаборатории профессора Отто Эгстера из института физики в Берне.

Метеориты «говорят»: их «хвосты» из редких газов — аргона, криптона, зенона указывают на время кристаллизации и позволяют рассчитать, сколько они находились в космосе. Редкие газы радиоактивны — чем больше время облучения метеорита космическими лучами, тем дольше его пребывание в космосе.

Установлено, что этот метеорит путешествовал 3 миллиона лет. прежде, чем был захвачен Землей. Его структура похожа на структуру скал, изученных а 1976 году на Марсе зондом «Викинг», вблизи вулкан» Олимпус Моне. Другой метеорит, найденный в Нигерии в 1962 году и названный Загами, имеет те же характеристики. И он тоже провел в путешествии 3 миллиона лет. Есть предположение, что еще два метеорита, которые сейчас изучаются в США и в Германии, тоже с Марса. Всего на Земле сейчас известны 9 марсианских посланцев.

Как они сюда попали?

Наиболее вероятно, что в результате чудовищного тарана красной планеты астероидом, который отправил в пространство тысячи обломков. Он путешествовал со скоростью 20 км/сек, и, по мнению ученых, имел около 50 метров в диаметре. Это небесное тело могло вызвать сильнейший удар. Выброс обломков тем более правдоподобен, если учесть, что марсианское притяжение в два с половиной раза слабее земного. Поэтому некоторые из обломков и прибыли к нам Американские астрономы после изучения снимков, сделанных зондом «Викинг», установили место «вторжения»: это кратер эллиптической формы с многокилометровым диаметром.

Седина не беда

Гель для волос «Рrogress Ноmmе» фирмы LOreal не имеет ничего общего с красящими средствами: формула геля едина и для шатенов, и для брюнетов, и для блондинов. Он восстанавливает внутри капиллярного фибра меланин, природный пигмент волос. И никаких бьющих в глаза эффектов — просто возвращается натуральный цвет волос, тот, что был в 20 лет. И всего за два надели. Комплект геля и шампуня, применяемых вместе, рассчитан на четыре употребления. Их достаточно, чтобы ощутить долгожданный эффект, для поддержания которого можно затем применять средство один раз в 2–3 недели.

На поддаются «омоложению» слишком светлые и темные волосы; не стоит его применять, если они крашеные.

 

Брюс Мак-Аллистер

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ОНИ ИСЧЕЗЛИ!

Я называл ее Бархатной Грудкой: она так нежна в моих объятиях. Но Голос приказал называть её Дайаной. И правда, когда я зову ее Дайаной, она кажется мне еще ближе. Ей нравится имя «Дайана». Голос. конечно, знает, как лучше, — ведь он знает все.

Я должен соединяться с ней каждый день, в то время, когда вода особенно светла, — так велит Голос. Он также говорит, что я нахожусь в «аквариуме», и что вода светлее тогда, когда «солнце» стоит над «аквариумом». «Тогда бывает полдень», — говорит Голос. Я должен соединяться с Дайаной каждый «полдень».

Я знаю, что такое «аквариум». Это очень большой резервуар, наполненный водой. У него четыре «угла», в одном из которых расположена Пещера, где мы с Дайаной засыпаем, когда вола становится черной, как чернила, и холодной, как рыба. Но мы остаемся теплыми. У «аквариума» есть «пол». Он там, где много камней и водорослей, где кишат рыбы и ползают крабы, и где мы с Дайаной гуляем и спим. Там есть четыре «края». Это гладкие синие стены с круглыми прозрачными «смотровыми отверстиями». Голос говорит, что расплывчатые очертания за ними — это Лица. У меня есть лицо, и у Дайаны тоже. Но те плоские, с маленькими глазками Лица некрасивы, не то что лицо Дайаны. Голос говорит, что у Лиц есть тела, как у меня и Дайаны. Но ни одно тело не может сравниться с телом Дайаны. Мне, наверное, станет плохо, если я увижу их тела. Голос как-то открыл мне, что Лица наблюдают за нами так же. как мы иногда наблюдаем за дельфинами.

У Дайаны нет детей. Я очень огорчаюсь, когда вижу дельфинов и китов с их малышами. Мы с Дайаной спим вместе в Пешере; Дайана очень теплая и нежная. Мы засыпаем счастливыми, но когда просыпаемся, понимаем, как одиноки. Я спрашивал у Голоса о ребенке для Дайаны, но Голос всегда молчит об этом.

Я стал ненавидеть Лица в «смотровых отверстиях». Они все время наблюдают, наблюдают. И голос говорит, что они враждебны и опасны. Лица не пытаются причинить мне вред, но я должен думать о них, как о врагах, потому что этого требует Голос Я спросил: опасны, как акулы? Голос ответил: нет, хуже, чем акулы и спруты. Он говорит, что Лица — злые.

«Аквариум», наверное, высокий, потому что вода поднимается высоко. Однажды я выплыл на поверхность, но свет оказался слишком ярким для моих глаз.

Здесь много рыб, но опасности почти нет. Я видел убитых акул. Но сами акулы меня не трогают. Иногда я замечаю, как одна из них крадется следом, но стоит мне обернуться, как она тут же исчезает. Я спрашивал Голос. почему акулы исчезают. Но он не знает. А больше спросить не у кого.

Сегодня «солнце», наверное, больше, или сильнее, или ярче, потому что вода светлее, чем обычно.

Когда я проснулся, Дайаны не было рядом. Я покинул нашу постель из холодных, скользких водорослей и поплыл к выходу. По пути я ухитрился оцарапать ногу об острый край камня. Показалась кровь. Но, к счастью, совсем немного, а то ведь на кровь собираются акулы.

Дайана играла с дельфином, ухватив его за хвост. Мы с ней любим дельфинов. Иногда нам даже удается услышать их мысли. Дельфины отличаются от рыб; они больше похожи на нас. Но у них есть лети, а у нас нет.

Дайана увидела меня и, желая поиграть, заплыла за утес, потом обернулась и поманила меня кивком. Я подплыл к ней. Она быстро обвила руками мою шею. устроилась на моей спине и прильнула к ней, как только что приникала к дельфину. Я разгадал ее шутливый замысел: я дельфин! Меня развеселила ее шалость, а она, продолжая игру, ласково ущипнула меня, подгоняя. Я поплыл вверх, но ее мысли подсказали мне, что она хочет в Пещеру.

Я понял. Я плыл медленно, ощущая спиной тепло ее груди, когда она опускала голову на мое плечо.

Лица продолжали глядеть. Я уже долгое время подыскивал слово, чтобы выразить мою ненависть к ним. Когда-нибудь я найду это слово. Раньше или позже.

— Сколько планет заселили земляне? — покрытый мехом гуманоид облокотился о стол и. не мигая, уставился на младшего гуманоида, сидевшего напротив в кресле.

— Сорок три, бойш, — ответил тот.

— А сколько планет мы уничтожили?

— Сорок три межпланетные ракеты были посланы и взорваны одновременно, бойш, — последовал уклончивый ответ.

В помещении было жарко. Бойш сделал небрежный жест над панелью отопления. Стало прохладнее. Женская особь с широко распахнутыми глазами и шелковистым мехом цвета охры, очень притягательным для большинства гуманоидов, вошла а комнату, неся два сверкающих бокала с прозрачной. 6ез запаха жидкостью (тоже весьма привлекательной для большинства гуманоидов). Младшего гуманоида приняли по высшему классу.

Примерно с минуту, пока двое черными губами тянули свое питье, в комнате стояла тишина. Бойш, по обыкновению, заговорил первым.

— Доложите мне о результатах предварительной разведки в стане расы энерджи. Меня до сих пор не информировали. Рассказывайте, и поподробнее.

— Извольте, бойш, — вид помощника выражал готовность. — Исследовательский центр Света и Силы расы энерджи находится в точке планеты под названием Энерга, как обозначила ее для удобства наша разведслужба. У энерджи нет нужды в засекречивании своих исследований, потому что все их центры надежно защищены Силовым Куполом. Кроме того, исключается любая возможность незаметного проникновения на их территорию. — Он заколебался.

— Эти энерджи, что, телепаты или экстрасенсы? — спросил бойш.

— Ответ утвердительный, — пробормотал помощник.

— Тогда должна существовать еще какая-то причина, — заметил бойш.

— Склоняю голову перед вашей проницательностью!

Старший одобрительно кивнул:

— Продолжайте, но избегайте частых колебаний.

Помощник мелко задрожал:

— Разумеется, бойш! Как изволите помнить, пять периодов назад, когда действовало Перемирие между энерджи, землянами и нами, три ядреные планеты какое-то время обменивалась дарами в знак дружбы. Земляне тогда подарили энерджи «аквариум»: необъятных размеров прозрачную емкость, куда была помещена коллекция жизненных форм Земли. Но эти вырождающиеся обитатели Земли не располагали космическими кораблями, достаточно мощными, чтобы транспортировать «аквариум» на Энергу. Поскольку мы обладали наиболее совершенными среди планет Перемирия кораблями, земляне обратились к нам с просьбой — переправить «аквариум». И хотя мы их недолюбливали (и было за что), все-таки сделали это одолжение. Но путь через искривленный космос был слишком трудным даже для самого мощного нашего корабля — уж очень увесистым оказался груз. Поэтому мы предпочли следовать по более длинной траектории; проложенной через нормальный космос. Пока груз шел малой скоростью, внутренние конфликты между тремя расами Перемирия прорвались наружу, возросло чувство подозрительности и недоверия. «Аквариум» все еще находился в космосе, когда мы сочли необходимым тотальное уничтожение расы землян. А одновременно и разработку плана разведки против энерджи. Ведь было ясно, что наша противоземная акция взбудоражит Энергу. Тот самый корабль сопровождали двое землян. Одна особь была мужского пола, другая — женского. В своем обществе социально и религиозно их связывал институт, называемый «браком». Секс, привязанность и еще одна эмоция, которую мы не смогли проанализировать, соединяли эту пару и делали ее идеальной для достижения наших целей.

Помощник посмотрел на бойша, поднял свой наполовину пустой бокал, но допить не успел: какая-то сила бросила его на пол, к ногам бойша.

Сквозь грохот раздался приказ начальника:

— Помощник, в убежище!

Они заскочили в ярко освещенную камеру и быстро облачились в громоздкую металлическую одежду. Затем, успокоившись, уселись в кресла.

Бойш прокомментировал:

— Как вы поняли, это была взрывная волна. Энерджи становятся по-настоящему опасными, и поэтому нам срочно нужна формула их Силового Купола! Вам это понятно?

В голосе бойша слышалась угроза. Помощник задрожал еще сильнее. Желая исправить впечатление, бойш расплылся в улыбке, столь нехарактерной для этой гуманоидной расы:

— Займитесь этим незамедлительно. Ясно?

— Ясно! — отчеканил помощник и продолжал свой отчет: — Так вот, эти двое вполне подходили для осуществления Плана. Внедрить нашу агентуру на Энергу, поблизости от Силовых Куполов, необходимо было как можно скорее, прежде чем энерджи получили бы сообщение о ликвидации расы землян. И мы сделали ставку на «аквариум», постановив разместить его в самом крупном центре их планеты.

Нам пришлось подвергнуть этих землян радиоактивному воздействию. В результате они обрели способность поглощать кислород из Н20 — среды «аквариума». Затем мы стерли их память, оставив нетронутым интеллект, а из эмоций — взаимную привязанность, чтобы они существовали в гармонии друг с другом. Особи помещены в ранее упомянутый «аквариум». План прост, но чрезвычайно эффективен, не правда ли, бойш?

— Вполне, — последовал ответ. — А вы нашли способ информационного перехвата?

Помощника несколько смутила неосведомленность бойша, но он невозмутимо продолжал:

— Сверхсложный сфероид с наблюдающей, записывающей аппаратурой и другими разведывательными инструментами был помещен в черепную коробку мужского мутанта. Замечу, что радиационная обработка привела к мутации более широкого плана. В результате у человека появились некие телепатические свойства, позволяющие получать информацию извне и передавать ее нашему индуктору.

— И этот индуктор — вы?

— Совершенно верно.

Сегодня я сделал две вещи. Я нашел слово, способное выразить всю ненависть к Лицам. Его мне дал Голос. Он предложил использовать слово «проклятие». Итак, сегодня я трижды произнес: «Будьте прокляты, Лица! Будьте вы прокляты!»

Мы с Дайаной решили, что хотим иметь ребенка. Наверное, у рыб есть дети потому, что они их очень хотели. Мы хотим ребенка.

— Двое землян были подвергнуты сильной биологической мутации, сделавшей их подобием роботов, так что возможность воспроизводства ими потомства полностью исключается, бойш.

Проигнорировав слова помощника, бойш сказал:

— Я получил перевод мысленной речи — вашего землянина. Есть что-то угрожающее в том значении, которое мужская особь вкладывает в слово «хочу». Я обеспокоен.

— Вы можете сохранять полное спокойствие: опасности размножения нет никакой.

Имя, которое я раньше придумал для Дайаны, теперь бы ей совсем не подошло, потому что ее груди увеличились и стали твердыми, так же как и ее живот. Я думаю, что она больна.

Теперь я не думаю, что Дайана больна. Я думаю, она собирается подарить нам ребенка.

— Помощник! Вы клялись, что опасность воспроизводства исключена.

— Спокойствие, бойш!

— Но его мысли!..

— Нет причин для волнения, бойш.

Сегодня в воде много крови. У Дайаны появился ребенок, тут же приплыли акулы. Я никогда еще не видел их в таком количестве и таких огромных. Некоторые шныряли совсем рядом с Дайаной.

Мы любим дельфинов, и потому они нам помогли. Они прогнали акул прочь.

— Существа! Существа, клянусь Искривленным Космосом! Они размножаются!

— Ваше бойшесгво, — воскликнул помощник, защищаясь. — Физически это невозможно. Но они — мутанты, и не исключено, что используют для этого силу мысли. Но они не смогут добиться многого. Мы изучили их инстинкты и эмоции и пришли к выводу, что они не захотят покинуть «аквариум», их «дом», пока кто-то не натолкнет их на эту мысль. Но этот «кто-то» не существует.

Сегодня я девять раз посылал проклятия Лицам и в конце концов захотел, чтобы они исчезли. «Смотровые отверстия» потемнели. Но все это мне не до конца понятно.

В эти дни Голос разразился потоком бессмысленных речей. Это досаждало мне, ведь теперь я должен опекать Дайану и заботиться о ребенке. Поэтому я захотел, чтобы Голос умолк. И он умолк.

— Будь они прокляты, эти существа! Сфероид вышел из строя, помощник! Ты понимаешь, чем это грозит? — последние слова бойш прокричал на истерической ноте, а затем, и вовсе утратив самоконтроль, выстрелил в упор прямо в шею нерадивого подчиненного.

Сегодня вновь приплыли акулы: у Дайаны появился еще один ребенок. Снова была кровь, и Дайана страдала сильнее, чем в прошлый раз. Когда она испытывает боль, ее лицо становится не таким красивым, как в то время, когда она спит. Я захотел, чтобы она заснула. Теперь ее лицо, с безмятежной улыбкой на губах, снова красиво.

— Четырнадцать тысяч энерджи прекратили существование, сфероид испорчен, а эта парочка преспокойно размножается! О Искривленный Космос! Как далеко они зайдут?!

Прошли сотни дней. Лица снова появились, но я настаивал на своем желании, чтобы они исчезли. Дайана родила восемнадцать детей. Самые старшие играют с дельфинами. Дайана и я посвятили себя воспитанию детей. Мы показываем им предметы и передаем наши мысли.

Сегодня я обнаружил, что никто из детей не слышит Голосов. Я мог бы пожелать им слышать Голоса, но мысли детей показывают, что это неправильно — слышать Голос.

Старший мальчик считает, что мы должны покинуть «аквариум», потому что за его стенками — гораздо больший резервуар и в нем гораздо интереснее жить. Удивительно, но этот славный мальчик знает о неведомой жизни такое, о чем не догадываемся мы.

Он почти такой же высокий, как я. Старшая девочка красива, как Дайана, у нее белое и нежное тело. Я захотел только, чтобы ее темные волосы стали светлее, и теперь они золотятся, когда над «аквариумом» стоит «солнце». Мальчик очень любит ее, я видел их вместе, когда они касались друг друга.

Сегодня я ему объясню, что если он чего-нибудь очень захочет, то получит это. Поэтому он должен захотеть ребенка.

Если я когда-нибудь захочу, чтобы Голос вернулся, он будет изумлен, узнав, что у Дайаны уже двадцать четыре ребенка; что трое старших мальчиков уже дважды соединились с девочками, и что у них уже четверо детей. Голос будет так же очень удивлен, когда узнает, что Лиц вокруг «аквариума» больше не существует. В последнее время они стали очень агрессивными — так сказал старший мальчик, — и мы все захотели, чтобы они исчезли и больше не угрожали нам.

Сегодня мы покидаем «аквариум». Мы решили захотеть его покинуть. Ведь он перенаселен. А по словам старшего мальчика, снаружи большого «аквариумам, который мы потом тоже покинем, хватит пространства для всех детей, что родятся у Дайаны. Ведь она будет жить вечно.

«Вечно, — сказала она. — Это будет славно — жить вечно».

Я думаю, что я захочу…

Перевел с английского Владимир ВОЛИН

 

Игорь Кветной,

доктор медицинских наук

РАЗУМНЫМИ МЫ ОСТАНЕМСЯ. НО БУДЕМ ЛИ ЛЮДЬМИ?

Со школьной скамьи нас приучали к мысли, что «Человек — венец творения». Из этого тезиса проистекал совершенно невероятный для любого грамотного биолога вывод: человек и есть конец эволюции животного мира.

Специалисты и просто люди давно задумывались над тем, возможно ли изменить облик и существо человека, размышляли, сделает ли это сама природа или сумасшедшие ученые в специальных лабораториях

Традиционно революционная роль отводилась сильным мутагенным факторам, способным коренным образом изменить генотип, а, значит, и фенотип человека. превратить его в какое-то сказочное существо с невероятными физическими и психическими возможностями. Мы же возьмем на себя смелость поговорить сегодня о факторах нетрадиционных.

ДЖОНАТАН СВИФТ ДАЕТ ИДЕЮ

Знаменитый писатель Свифт не мог предполагать, что в своей книге «Путешествия Гулливера» предвосхитит эксперименты, которые даже сейчас, в конце XX века, кажутся фантастическими Вспомним эпизод посещения Гулливером Академии в Лагадо, где хозяева продемонстрировали гостю новый «метод» введения информации в человеческий мозг. Школьникам скармливали специально подготовленные тетради с конспектами. Правда, опыт не всегда удавался, потому что ученики умудрялись выплевывать «знания».

Создание «пилюль памяти» превратилось из веселой выдумки в реальность сегодняшнего дня. Найдены высокоактивные химические вещества — пептиды, которые, как оказалось, могут творить чудеса: облегчать запоминание, стимулировать обучение и даже «переносить» конкретные навыки. Другими словами — моделировать новые качества в физиологическом и социальном поведении людей, что в будущем способно привести к изменению даже видовых характеристик человека.

История открытия пептидов увлекательна. В начале 60-х годов многие иностранные журналы сообщили о «сенсации века» — канадский нейрофизиолог М.Макконнел установил факт переноса поведенческих навыков от обученных животных к их необученным сородичам с помощью экстрактов мозговой ткани. Объектом исследования явились ресничные черви — планарии. Именно на них он со своими сотрудниками решил проверить гипотезы, высказанные одновременно, но независимо друг от друга, в 1948-50 годах французом А.Монне, австрийцем Г. фон Фоэсетром, американцами А.Катцем и В.Хальстедом. Их суть: следы прошлого опыта животного кодируются в его макромолекулах. Почему на планариях? Эти черви успешно поддаются выработке условных рефлексов, быстро регенерируют при перерезке, клетки их пищеварительного тракте (способные к включению нерасщепленных гипотетических информационных молекул) тесно связаны с нейронами.

Черви, плавающие в маленьких бассейнах, подвергались воздействию периодических вспышек света с последующими ударами тока. Под действием тока черви сокращались. Вскоре выработался условный рефлекс — планарии начинали сокращаться без ударов тока только в ответ на вспышки света. Учеба закончилась. «Грамотных» планарий разрезали пополам, и оказалось, что после регенерации обеих половин животных их обучение описанному условному рефлексу происходило в три раза быстрее, чем обучение новичков. Еще более удивительны результаты экспериментов, в которых «ученых» червей измельчали и скармливали необученным. «Полакомившись», планарии-каннибалы приобретали условный рефлекс съеденных ими сородичей. Специалисты разных стран, ошеломленные сообщением Макконнела, во многих лабораториях повторили опыты канадского физиолога. Да, действительно, в процессе обучения в нервных клетках накапливается какое-то вещество, которое «запоминает» навык и способно переносить его другому животному.

Однако смущало, что планарии по своей биологической организации стоят на низких ступенях эволюционной лестницы, поэтому ученые решили подняться выше и изучить феномен на золотых рыбках…

ПОЧТИ КАК В СКАЗКЕ

В пушкинской сказке рыбка-волшебница, одарившая старике всем, что он пожелает, в конце концов рассердилась и оставила его у paзбитого корыта. В нашем рассказе золотые рыбки выполняли любые желания экспериментаторов: плавали вверх брюшком, подплывали к любимой красной и нелюбимой зеленой кормушкам, учились различать запахи хинина, глюкозы и уксусной кислоты с предпочтением какого-то из них. И все эти приобретенные навыки переносились с экстрактами мозговой ткани обученных животных к необученным.

Наступила эра триумфа. В 1965 году сразу четыре группы исследователей из США, Дании и Чехословакии сообщили, что внутрибрюшинное введение крысам и мышам мозговых экстрактов, полученных от обученных животных, значительно облегчало и ускоряло выработку тех же навыков у необученных. Интересно, что факторы переноса сохраняли свою активность и при воздействии ими на животных другого типа. Так, экстракты мозга, взятые у крыс, привыкших к сильной воздушной струе, при введении их мышам «приучали» последних безразлично относиться к этой процедуре.

Объектами исследования грузинских ученых Р.Рижинашвили и Г.Марсагишвили стали новорожденные цыплята. В течение первых 36 часов цыплята проявляют способность к импритииговой (от английского impriting — запечатление) форме обучения. Они, видимо, считают своей матерью любое движущееся существо. В нормальных условиях ею, естественно, будет курица, находящаяся рядом с ними. А в опытах исследователей из Грузии роль наседки выполняли шары: красный и синий. Цыплят разбили на две группы, а одной находился катающийся красный шар, в другой — синий. Что оказалось? Новые цыплята, которым внутрибрюшинно вводили экстракты мозга птенцов, привыкших к красному шару, неотступно начинали бегать за ним, игнорируя синий и наоборот.

Подобных экспериментов было проведено множество. Оставалось выделить и расшифровать химические соединения, а которых заключалась передаваемая информация. В 1966 году группа Дж. Унгара из Техасского медицинского центра в Хьюстоне начала поиски «пилюль памяти».

После шести лет упорной работы Дж. Уигар и его группа сообщили в 1972 году в английском журнале «Nature» о первом успехе: из мозга крыс, обученных бояться темного отсека камеры, было выделено «вещество памяти». Расшифровка его химической структуры показала: это пептид с меленьким молекулярным весом, цепочка которого состоит Всего из 14 аминокислот. Его назвали скотофобииом (в переводе с греческого — боязнь темноты). Скотофобин в очень низких дозах (от 10 до 300 нанограммов) при введении его в организм животных индуцировал у них страх перед затемненным пространством. Окрыленный успехом Унгар выдвинул тезис: «Один пептид — один акт поведения». Под этим девизом он со своими сотрудниками стал заниматься поиском- других пептидов памяти. И вскоре нашел их…

Добившись у 600 крыс привыкания к звуку электрического звонка, группа Унгара выделила и расшифровала вторую чудесную молекулу — пептид, названный амелитином. Подобно скотофобину, амелитин при его введении в очень малых дозах не вызывал у необученных крыс каких бы то ни было ответных реакций на звонок.

Далее — более. Из мозга золотых рыбок, приученных к определенной окраске стенок аквариума, выделили еще два пептида — хромодиопсины, а в головном мозге крыс обнаружили пептид — катабатмофобин, сообщающий другим животным определенные двигательно-оборонительные навыки. Позднее установили отсутствие видовой специфичности у найденных пептидов — крысиный скотофобин отпугивал от темноты не только мышей, но и золотых рыбок.

Следует отметить, что не всегда с выделенными веществами прямо передавалась та или иная форма поведения (хотя такое бывало нередко). Иногда они просто ускоряли обучение, что тоже весьма важно.

Дж. Уигар считал (и, видимо, это наиболее реальная точка зрения из всех имеющихся), что «пептиды памяти» действуют как стимуляторы, усиливая рост и размножение отростков нервных клеток. В результате усиленного ветвления устанавливаются и более многочисленные связи между нейронами и тем самым формируются соответствующие ансамбле клеток, хранящие память об определенном жизненном опыте животного. При введении этих веществ в организм необученного животного, у него в мозге создаются клеточные сообщества, тождественные тем, которые были у опытного зверька — донора. Они-то и обеспечивают описанные избирательные реакции.

Исследования по расшифровке пептидов памяти и обучения продолжаются. В настоящее время уже выделено и проанализировано более двух десятков специфических пептидов, функцией которых является перенос разнообразных навыков. Но неожиданно выяснилось, что перенос памяти возможен и через молекулы или их фрагменты уже достаточно давно известных гипофизарных и гипоталамических гормонов.

СИМФОНИЯ ЖИЗНИ

Когда мы входим в зал перед началом симфонического концерта, то прежде всего слышим тихую разноголосицу настраиваемых инструментов. Через несколько минут громко и стройно зазвучит весь оркестр. У каждого инструмента своя партия, своя роль в исполнении произведения. У одного более значимая, у другого — менее, но потеря любого из них приведет к утрате полноты и красоты звучания всего оркестра, а значит, и самой симфонии.

Так и в организме. Эндокринные клетки, расположенные в различных органах и продуцирующие разные гормоны, составляют оркестр. Оркестр, исполняющий симфонию жизни. От согласованности их действий, синхронности и четкости ведения своих партий, сыгранности всех участников большого ансамбля зависит качество исполнения этой трудной и ответственной симфонии.

Клетки и гормоны — это инструменты эндокринного оркестра. А ими руководит опытный и строгий дирижер — гипоталамус, пульт его находится в основании головного мозга. Его «правая рука», верный помощник, проводник всех его идей и стремлений — гипофиз, лежащий под полушариями мозга тоже на его основании в специальном месте — четверохолмии, образующем углубление для этого важного органа. Гипофиз связан с гипоталамусом системой специальной связи: нервными волокнами и кровеносными сосудами. Гипофиз — первая скрипка, концертмейстер оркестра. Он многозвучен — очень разносторонний музыкант. Вырабатывая около 10 важных гормонов, гипофиз практически ведет за собой все другие инструменты оркестра: щитовидную и поджелудочную железы, надпочечники, другие органы. Среди гормонов гипоталамуса и гипофиза, контролирующих многие жизненно важные функции, для нашего рассказа особенно интересны два — адреиокортикотропный гормон (ЛЮТ), регулирующий выработку кортикостероидов — гормонов коры надпочечников, и вазопрессинпептид, участвующий в регуляции водно-солевого обмена и других функций организма.

Итвк, АКТГ. Ученые из Амстердамского университета М.Апплеэвейг и Ф.Баудри, занимаясь изучением физиологических свойств этого гипофизного гормона, еще в 1955 году обнаружили, что, помимо основного своего действия, он влияет на процессы обучения. В их опытах удаление гипофиза резко снижало у животных способность к выработке условного рефлекса. Вначале они предположили, что такое явление может быть вызвано недостатком многих гормонов гипофиза, однако дополнительные эксперименты показали, что именно АКТГ в основном повинен в этом. Введение его животным с удаленным гипофизом при отсутствии остальных гормонов полностью восстанавливало их способность к обучению. Дополнительным подтверждением послужил и тот факт, что инъекции АКТГ крысам с неповрежденным гипофизом тоже стимулировали выработку условного рефлекса.

Продолжая успешно начатые исследования, голландские ученые установили чрезвычайно интересный факт. Оказалось, что из 39 аминокислотных остатков, составляющих молекулу АКТГ, влиянием на память и обучение обладает только маленький фрагмент (АКТГ 4–7), в то время как остальные 35 абсолютно индифферентны к этим психологическим процессам. Впоследствии соотечественники Апплезвейга и Баудри Д. де Вид и В.Гиспен показали, что вазопрессии также способен стимулировать память и обучение. Мнения, высказываемые специалистами о механизме действия этих гормонов, можно свести к двум основным точкам зрения. Первая — фрагменты АКТГ и вазопрессии обостряют внимание, улучшают восприятие остановки, усиливают влечение к обучению. Вторая — гипофизарно-гилоталамические гормоны действуют после восприятия, влияя на переход запечатленного в долговременную память.

Очень интересный эксперимент провели на себе в 1980-81 годах ленинградские врачи В.Медведев, ГАкимов и В.Бахарев. Они закалывали в нос 0,5 миллиграмма АКТГ 4–7 и через 45 минут проводили психофизиологичеокое обследование с применением специальных тестов на запоминание, усвоение, анализ поступившей информации. Разумеется, параллельно ставились и контрольные опыты: введение в нос физиологического раствора испытуемому, который не знал, что ему вводили. Оказалось, что исследуемый гормон улучшал кратковременную и ассоциативную память, пространственное восприятие, повышал устойчивость внимания к внешним «шумам», увеличивал объем оперативной памяти. Повторили исследования на добровольцах: выяснилось, что максимальный эффект наблюдался у лиц с исходно плохой памятью!

Анализируя эти и другие подобные сведения, можно с большой степенью вероятности предположить, что современная нейробиология вплотную подошла к возможности изменения профессионального и социального поведения человека с помощью химического моделирования. Эти возможности приобретают еще более широкий характер, если учесть, что и психическая деятельность человека может контролироваться химическими веществами — биогенными аминами и пептидными гормонами.

ЭМОЦИИ: ЧТО ЗА НИМИ?

По данным Всемирной организации здравоохранения, процессы урбанизации неуклонно ведут к росту психических заболеваний. Одно из первых мест занимает маниакально-депрессивный психоз, при котором периоды глубокой депрессии чередуются с периодами возбуждения, необузданной радости и повышенного настроения. Кроме официально зарегистрированных больных, немало людей, в той или иной степени страдающих меланхолией. Да и каждому из нас е различные периоды своей жизни приходилось испытывать как чувство разочарования и утраты надежд, так и ощущение подъема духовных и физических сил. Что же лежит в основе изменения психоэмоционального состояния?

Доказано, что дефицит в головном мозге серотонина может привести к депрессии. Наоборот, повышение концентрации этого вещества в центральной нервной системе влечет за собой эмоциональный подъем. «Пятью миллионными долями грамма серотонина больше или меньше — это или самоубийство, или жизнь в розовом цвете», — так охарактеризовал роль гормона профессор М.Гамон, возглавляющий исследования по этой проблеме в Национальном институте здравоохранения Франции.

Итак, химическим регулятором эмоций является серотонин. А откуда он получает команду изменить свою концентрацию и тем самым определить и характер, и степень выраженности психологической реакции? Выяснение этого вопроса связано с ответами на ряд других. Зачем человеку и животным нужны обонятельные луковицы — особые образования в передней части мозга? Чтобы различать запахи. А зачем живому существу различить запахи? Чтобы определять свое поведение. Правильно? Да, несомненно. Запахи имеют большое значение в формировании поведенческих реакций. Особенно это заметно у грызунов. У них в контактах друг с другом и иными животными запахи играют наверняка не меньшую роль, чем словесное общение у людей. Если животных лишить обонятельных луковиц, они не будут знать, как себя вести, что делать.

Опыт дал парадоксальные результаты. Крысы с удаленными обонятельными луковицами исправно поедали корм (возмещая утерю обоняния зрением), росли «как на дрожжах», но при этом становились чрезвычайно агрессивными. Если в клетку к таким крысам запустить мышь или любое мелкое животное, крыса убивает его, причем убивает необычно, а находясь как бы в экстазе, в состоянии ка-кого-то одурманивания, набрасывается на жертву в слепой ярости, с диким визгом.

Животные становятся эмоционально несдержанными, бросаются на любой предмет, попавший в клетку, пытаются укусить экспериментатора, когда он берет их на руки, в ответ на внезапный громкий стук у них ускоряется сердцебиение, а в моче повышается количество катехоламинов, как при возникновении стресса.

Ученые пришли к выводу, что обонятельные луковицы контролируют интенсивность эмоциональных реакций. Строение обонятельных луковиц сложно: помимо обонятельных нейронов, в них много так называемых звездчатых нервных клеток, которым принадлежат в коре мозга самые сложные функции, связанные с творческой деятельностью. Английский ученый У. ле Грос Кларк, известный своими работами по функции мозга, справедливо отметил, что обонятельные луковицы — это «выдвинутая на периферию часть полушарий головного мозга».

Оказалось, что именно обонятельные луковицы являются центрами управления содержанием серотонина в ткани мозга. Их удаление вызывает резкое уменьшение серотонина в мозговой ткани. Параллельно эти исследователи обнаружили, что у больных депрессиями, покончивших жизнь самоубийством, содержание серотонина в мозгу значительно ниже, чем у людей, умерших при других обстоятельствах. Кроме того, известный антидепрессант — имипрамин, повышающий уровень серотонина в мозге, превращает из убийц в миролюбивых животных тех же крыс с удаленными обонятельными луковицами.

Вот пример взаимосвязи человеческого опыта и знания. В африканских племенах, которые известны своим миролюбивым характером, символом доброжелательности и сердечности считается банан. Традиция, возникшая несколько веков назад, оказывается, имеет под собой реальную основу: бананы отличаются очень высоким содержанием серотонина…

ВЕНЕЦ ТВОРЕНИЯ. А ДАЛЬШЕ?

Читатель, познакомившись с этими заметками, вправе спросить: и что же из всего этого следует?

Придет ли новый биологический вид на смену человеку во что эволюционирует Homo sapiens? Автор берет на себя смелость утверждать, что в ближайшее время (100–200, а может, и более лет) внешне человек останется человеком Генетические мутации, меняющие фенотип вида, а, следовательно, и его манеру обитания, требуют не просто длительного времени для своего возникновения, экстремальных факторов, но и глобального изменения окружающей среды. Однако можно предположить, что уже сегодня достижения в области молекулярной нейробиологии, клеточной эндокринологии и генной инженерии создают реальную почву для осуществления как спонтанной, так и индуцированной психологическо! и социальной эволюции человека Становится возможным наделил индивидуума заданными качествами. Какими? Ну это уже решал нашим потомкам.

Эй, друг, ты куда и откуда? —
Игорь Шевчук. «Караван».

Спросил я в пустыне верблюда,

Который шагал за верблюдом,

Который шагал за верблюдом,

Который терялся вдали.

И мудро тогда отвечал он:

— Туда, где верблюдов начало

(Если им есть начало),

Оттуда, где хвост у верблюдов

(Если он есть у верблюдов)

Теряется в знойной пыли.

Таков был ответ верблюда.

Который шагал за верблюдом,

А также и перед верблюдом,

И перед, и перед верблюдом,

Ну, в общем, вы поняли, да?

— А сам ты — куда и откуда? —

Таков был вопрос верблюда.

Который… Нет. Лучше не буду!

Короче, сказал я верблюду:

— Откуда я знаю, откуда?

Откуда я знаю, куда?

Суются с вопросами всякие тут.

Спокойно в пустыне пройти не дадут.

 

Пол Андерсон

«…И СЛОНОВУЮ КОСТЬ, И ОБЕЗЬЯН, И ПАВЛИНОВ»

Когда Соломон был на вершине славы, а Храм еще только строился, Мэне Эверард прибыл в пурпурный город Тир. И почти сразу же попал в переделку.

Само по себе это не было чем-то из ряда вон выходящим. Агент Патруля Времени должен быть готов к любому повороту судьбы — особенно если он обладает высоким статусом «независимого агента». Те, кого искал Эверард, могли разрушить весь реально существующий мир, и он прибыл, чтобы помочь спасти его.

Было уже за полдень, когда корабль, который вез его в 950 году до P. X., подошел к месту назначения. Погода стояла теплая, почти безветренная. Убрав парус, судно двигалось на веслах под скрип уключин, плеск воды и барабанный бой старшины, который расположился неподалеку от орудовавших сдвоенным рулевым веслом матросов. Омывавшие широкий семидесятифутовый корпус волны, журча и отбрасывая голубые блики, образовывали небольшие водовороты. Ослепительный блеск воды мешал в подробностях разглядеть другие корабли. А было их множество — от стройных боевых судов до похожих на корыта шлюпок. Большинство принадлежало Финикии, многие пришли из иных городов-государств этого сообщества, но хватало и чужеземных — филистимлянских, ассирийских, ахейских или даже из более отдаленных краев: в Тир стекались торговцы со всего разведанного мира.

— Итак, Эборикс, — добродушно сказал капитан Маго, — перед тобой Царь Моря. Все так, как я и рассказывал, не правда ли? Что ты думаешь о моем городе?

Вместе со своим пассажиром он стоял на носу судна — прямо за вырезанным из дерева украшением в виде рыбьих хвостов, которые поднимались вверх и изгибались назад, по направлению к такому же украшению на корме. К этому украшению и к решетчатому ограждению, идущему по обоим бортам корабля, был привязан глиняный кувшин размером с человека, почти полный масла: никакой нужды успокаивать волны не возникло, и путешествие из Сицилии завершилось так же спокойно, как и проходило.

Эверард смерил капитана взглядом. Типичный финикиец — стройный, смуглый, с ястребиным носом, крупные и слегка раскосые глаза, высокие скулы; он носил красно-желтый халат, остроконечную шляпу и сандалии, лицо украшала аккуратная борода. Патрульный заметно превосходил его ростом. Поскольку он обратил бы на себя внимание независимо от того, какую «маску» наденет, Эверард выбрал роль кельта из центральной Европы: короткие штаны, туника, бронзовый меч и свисающие усы.

— В самом деле, вид великолепный, — дипломатично ответил он с сильным акцентом. Гипнопедическое обучение, которому он подвергся в своей родной Америке в верхней части временной шкалы, могло сделать его пунический язык вообще безупречным, однако это не вязалось бы с образом, и он решил, что достаточно будет говорить бегло. — Я бы сказал: даже устрашающий для человека, привыкшего к лесам.

Справа по борту поднимались рыжевато-коричневые Ливанские горы, лишь кое-где зеленели фруктовые сады и перелески, да ютились деревушки. Пейзаж был богаче и привлекательней того, которым Эверард любовался в будущем — еще до вступления в Патруль.

Усу, старый город, тянулся вдоль всего берега. Если бы не размеры, это было бы типичное восточное поселение: кварталы глинобитных построек с плоскими крышами, узкие извилистые улицы и лишь кое-где яркие фасады, указывающие на храм или дворец. Зубчатые стены и башни окружали Усу с трех сторон. Выстроившиеся вдоль пристаней склады с воротами в проходах между ними казались сплошной стеной и могли служить, видимо, оборонительными сооружениями. С высот за пределами видимости Эверарда в город спускался акведук.

Новый город, собственно Тир (или, как называли его местные жители, Сор — «Скала»), располагался на острове, отстоящем от берега на полмили. Точнее, он размещался поначалу на двух шхерах, а затем жители застроили пространство между ними и вокруг них. Позднее они прорыли сквозной канал с севера на юг и соорудили пристани и волнорезы, превратив весь этот район в превосходную гавань. Благодаря растущему населению и бурной торговле, здесь становилось все теснее, и строения начали карабкаться вверх — ярус за ярусом, — пока не поднялись над крепостными стенами. Кирпичные дома встречались реже, чем дома из камня и кедровой древесины. Там, где использовали глину и штукатурку, здания украшали фрески и мозаичные покрытия. На восточной стороне Эверард заметил гигантское величественное здание, построенное трем не для себя, а для гражданских нужд.

Корабль Маго направлялся во внешний, или южный порт — моряк назвал его Египетской гаванью. На пирсах царила суматоха: все что-то загружали и разгружали, приносили и относили, чинили, снаряжали, торговались, спорили, кричали, но, несмотря на хаос и суету, дела шли. Гигантского роста грузчики, погонщики ослов и другие работники, как и моряки на загроможденной грузами палубе корабля, носили лишь набедренные повязки или выгоревшие, залатанные халаты. Однако взгляд то и дело выхватывал из толпы яркие одежды, играющие разными цветами, поскольку роскошные краски производились здесь же. Говор, смех, возгласы, крики ослов, ржание лошадей, удары ног и копыт, стук молота, скрип колес и кранов, струнная музыка — все это сливалось в голос порта.

Но на костюмированную сцену из какого-нибудь там фильма вроде «Арабских ночей» это совсем не походило. Он видел искалеченных, слепых, истощенных попрошаек и заметил, как плеть подстегнула плетущегося слишком медленно раба. От запахов древнего Востока к горлу подкатывала тошнота — пахло дымом, пометом, отбросами, потом, а также дегтем, пряностями и жареным мясом. Эту смесь дополняло зловоние красилен и мусорных куч в городе.

Впрочем, все это его не слишком беспокоило. Странствия по истории излечили Эверарда от привередливости и сделали невосприимчивым к жестокости человека и природы… до некоторой степени. Для своего времени эти ханаанцы — просвещенный и счастливый народ. В сущности, более просвещенный и счастливый, нежели большая часть человечества почти во всех землях и почти во все времена.

Его задача заключалась в том, чтобы так все и осталось.

Не только янтарь с Балтийского побережья, олово из Иберии, приправы из Аравин, твердая древесина из Африки, или экзотические товары из еще более отдаленных мест прибывали сюда — прибывали и люди.

Представитель кельтской расы вовсе не был чем-то удивительным в этом космополитичном месте. Эверард считался человеком крупного сложения и в своей собственной эре, а уж здесь выглядел настоящим гигантом. Приплюснутый нос и мрачные черты лица усиливали впечатление грубой мощи, в то время как синие глаза и темно-каштановые волосы выдавали в нем выходца с дикого Севера. Договариваясь с капитаном о проезде, Эборикс рассказал, что покинул свою гористую родину из-за утраты поместья и теперь отправляется искать счастья на юге. Странствуя, он охотился или работал, чтобы Прокормиться, если никто не оказывал ему гостеприимства в обмен на его рассказы. Так он добрался до италийских умбров, родственных кельтам племен. (Кельты начнут захватывать Европу до самой Атлантики лишь через три-четыре столетия, когда познакомятся с железом; однако некоторые их племена уже завладели территориями, расположенными вдали от Дунайской долины, которая была колыбелью этой расы), Один из собеседников, бывший наемник, поведал ему о богатстве Ханаана и научил пуническому языку. Рассказ побудил Эборикса отыскать в Сицилии залив, куда регулярно заходят финикийские торговые суда и, оплатив проезд кое-каким накопленным добром, отправиться в путь. В Тире, как ему сообщили,» проживает, нагулявшись по свету, его земляк, который, возможно, не откажет соотечественнику в помощи и посоветует, чем заняться.

Эта «легенда», тщательно разработанная специалистами Патруля, не просто удовлетворяла досужее любопытство — она делала путешествие Эверарда более безопасным. Заподозри Маго с командой в иностранце одиночку без связей, они могли бы поддаться искушению и напасть на него, пока он спит, связать и продать в рабство. Атак все прошло гладко и, в общем-то, нескучно. Эверарду эти мошенники даже начали нравиться. Что удваивало его желание спасти их от гибели.

Моряки искусно подвели судно к причалу, пришвартовались и спустили сходни. Толпа на пристани подступила ближе; люди орали во все горло, спрашивая о новостях, предлагая услуги в качестве грузчиков, расхваливая товары и лавки своих хозяев. Тем не менее, никто не ступал на борт. Первым это должен был сделать чиновник таможни. Охранник в шлеме и чешуйчатой кольчуге, вооруженный копьем и коротким мечом, шел перед ним, расталкивая толпу и оставляя за собой волны ругательств, впрочем, вполне добродушных. За спиной чиновника семенил секретарь, который нес стило и восковую дощечку.

Эверард спустился на палубу и взял свой багаж, хранившийся между блоками италийского мрамора — основного груза корабля. Чиновник приказал ему открыть два кожаных мешка. Ничего необычного в них не оказалось. Патрульный предпринял морскую поездку из Сицилии (вместо того, чтобы перенестись во времени прямо в Тир) с единственной целью — подтвердить свою «легенду». Несомненно, враг продолжает следить за развитием событий, потому что до катастрофы осталось совсем недолго.

— По крайней мере какое-то время ты сможешь себя обеспечивать. — Финикийский чиновник кивнул седой головой, когда Эверард показал ему несколько маленьких слитков бронзы. Денежную систему изобретут только через несколько столетий, но металл здесь вполне заменял «валютой». — Ты должен понимать, что мы не можем впустить того, кому в один прекрасный день придется стать грабителем. Впрочем… — Он с сомнением взглянул на меч варвара. — С какой целью ты прибыл?

— Найти честную работу, господин, — охранять караваны, например. Я направляюсь к Конору, торговцу янтарем. — Существование этого кельта. было главной причиной при выборе Эвсрардом своей маскировки. Идею подал начальник местной базы Патруля.

Тириец принял решение.

— Ну, ладно, можешь сойти на берег вместе со своим оружием. Помни, что воров, разбойников и убийц мы распинаем. Если ты не найдешь иной работы, отыщи близ Дворца Суффетов дом найма Итхобаала. У. него всегда найдется работа для таких крепких парней, как ты. Удачи.

Попрощавшись с капитаном, Эверард подцепил свои мешки за обвязанные вокруг них веревки и спустился на берег. Его сразу же окружила толпа, люди разглядывали его и переговаривались между собой, но что удивительно, никто не просил подаяния и не досаждал предложениями купить какую-нибудь безделушку; двое или трое попытались, однако быстро отстали. И это Ближний Восток?

Хотя понятно: деньги еще не изобрели. А с новоприбывшего и вовсе взять нечего: вряд ли у него найдется что-то, что в эту эпоху выполняет функцию мелочи. Первая сделка заключается обычно с хозяином постоялого двора — кров и пища в обмен на металл или любые другие ценности, которые у вас есть. Для совершения сделок помельче можно отпилить от слипа кусок — если не оговорена иная плата (обменный фонд Эверарда включал янтарь и перламутровые бусины). Иногда приходится приглашать посредника, который превращает данный конкретный обмен в составную часть более сложного обмена, затрагивающего еще несколько человек. Ну а если путника охватит желание подать кому-то милостыню, можно взять с собой немного зерна или сушеных фруктов и положить в чашу нуждающегося.

Вскоре Эверард оставил позади большую часть толпы, которую главным образом интересовал экипаж судна. Однако парочка зевак все же увязалась за ним. Он зашагал по причалу к открытым воротам.

Внезапно кто-то дернул его за рукав. От неожиданности Эверард сбился с шага. Смуглый юноша, босой, одетый лишь в рваную грязную робку да с небольшим мешочком на поясе, дружелюбно улыбнулся. Вьющиеся черные волосы, собранные на затылке в косичку, острый нос» тонкие скулы. Ему было лет шестнадцать, но даже по местным стандартам выглядел он маленьким и щуплым, хотя в движениях чувствовалась ловкость, а улыбка и глаза — большие левантийские глаза с длинными ресницами — были просто бесподобны.

— Привет тебе, господин! — воскликнул он. — Quia, здоровье и долголетие да пребудут с тобой! Добро пожаловать в Тир! Куда ты хотел бы пойти, господин, и что бы я мог для тебя сделать?

Он не бубнил, старался говорить четко и ясно — в надежде, что чужеземец поймет его.

— Что тебе нужно, парень?

Получив ответ-на своем собственном языке, юноша подпрыгнул от радости.

— О, господин, стать твоим проводником, совет-чихом, помощником и, с твоего позволения, опекуном. Увы, наш прекрасный город страдает от мошенников, которых хлебом не корми, дай только ограбить неискушенного приезжего. Если тебя не обчистят до нитки в первый же раз, как ты заснешь, то уж по крайней мере сбагрят какой-нибудь бесполезный хлам, причем за такую цену…

Юноша вдруг умолк, заметив, что к нам приближается какой-то чумазый парень. Преградив ему дорогу, он замахал кулаками и завопил так пронзительно и быстро, что Эверарду удалось разобрать лишь несколько слов:

— Шакал паршивый!.. Я первый его увидел!.. Убирайся в свою родную навозную кучу!..

Лицо парня окостенело. Из перевязи, что висела у него на плече, он выхватил нож. Однако его соперник тут же вытащил из своего мешочка пращу и, зарядив ее камнем, принялся вертеть кожаный ремень над головой. Противник сплюнул, пробурчал что-то злобное и, резко повернувшись, гордо удалился. Со стороны наблюдавших за сценой прохожих донесся смех.

Юноша тоже весело засмеялся и вновь подошел к Эверарду.

— Вот, господин, это был превосходный пример того, о чем я говорил, — ликовал он. — Я хорошо знаю этого плута. Он отправляет людей к своему отцу, который держит постоялый двор под вывеской с голубым кальмаром. И если на обед подадут там тухлый козлиный хвост, то считай, что тебе повезло. Их единственная служанка — ходячий рассадник болезней, их шаткие лежанки не рассыпаются на часта, только потому что клопы, которые в них живут, держатся за лапки, а что до их вина, то этим пойлом только травить лошадей. Один бокал — и тебе, скорее всего, будет слишком плохо, чтобы ты смог заметить, как этот прародитель тысячи гиен крадет твой багаж. И он нисколько не боится попасть в ад, хорошо зная, что там никогда не унизятся до того, чтобы впустить его. Вот от чего я спас вас, великий господин.

Эверард почувствовал, что и его губы расплываются в улыбке.

— Похоже, сынок, ты немного преувеличиваешь.

Мальчик ударил себя кулаком в хилую грудь.

— Не более, чем необходимо поему великолепию для осознания истинного положения вещей. Ты, разумеется, человек с богатейшим опытом, ценитель наилучшего и щедро платишь за верную службу. Прошу, позволь мне проводить тебя туда, где сдаются комнаты, или в любое другое место по твоему желанию, и ты убедишься, что не зря доверился Пуммаираму.

Эверард кивнул. Карту Тира он помнил прекрасно, и никакой нужды в пареньке не было. Однако для обитателя захолустья будет вполне естественным нанять проводника. К тому же спутник не позволит другим своим собратьям досаждать путешественнику и, возможно, даст ему пару-тройку полезных советов.

— Хорошо, отведешь меня туда, куда я укажу. Так тебя зовут Пуммаирям?

— Да, господин. — Поскольку мальчишка не упомянул, как было принято, о своем отце, он, по-видимому, его просто не знал. — Могу ли я спросить, как надлежит покорному слуге обращаться к своему благородному хозяину?

— Никаких титулов. Я Эборикс, сын Маннока, из страны, что лежит за ахейскими землями. — Так как никто из людей Маго слышать его не мог, Эверард добавил: — Я разыскиваю Закарбаала из Склона — он ведет в этом городе торговлю от имени своего рода. — Это означало, что Закарбаал представляет в Тире свою семейную фирму и в промежутках между приходами кораблей занимается здесь ее делами. — Мне говорили, что его дом находится… э-э… на Улице Лавочников. Ты можешь показать дорогу?

— Конечно-конечно. — Пуммаирам поднял с земли мешки патрульного. — Следуй за мной.

В действительности добраться до места было нетрудно. Будучи городом спланированным, а не выросшим естественным образом в течение столетий, сверху Тир напоминал более-менее правильную решетку. Вымощенные и снабженные сточными канавами главные улицы казались слишком широкими, учитывая, сколь малую площадь занимал сам остров. Тротуаров не было, но это не имело значения, поскольку с вьючными животными там появляться запрещали — только на нескольких главных дорогах и в припортовых районах, да и люди не устраивали на дорогах мусорных куч. Дорожные указатели, разумеется, также отсутствовали, но и это не имело значения, поскольку почти каждый был рад указать путь: перекинешься словом с чужестранцем Ля глядишь вдруг и продашь ему что-нибудь.

Справа и слева от Эверарда вздымались отвесные, без окон стены — огораживали открытые во внутренние дворы дома, которые станут почти стандартом в средиземноморских странах в грядущие тысячелетия. Стены эти преграждали путь морским ветрам и отражали солнечное тепло. Ущелья между ними заполняло эхо многочисленных голосов, волнами накатывали густые запахи, но все-таки это место Эверарду нравилось. Здесь было даже больше народу, нежели на берегу; люди суетились, толкались, жестикулировали, смеялись, бойко тараторили, торговались, шумели.

Носильщики с огромными тюками, паланкины богатых горожан прокладывали себе дорогу между моряками, ремесленниками, торговцами, подсобными рабочими, домохозяйками, актерами, крестьянами и пастухами с материка, иноземцами со всех берегов Серединного моря — кого тут только не было и всех, казалось, переполняла жизненная энергия.

Вдоль стен тянулись палатки. Время от времени Эверард подходил к ним, разглядывал предлагаемые товары. Но знаменитого тирского пурпура он не видел: слишком дорогой для таких лавочек пурпур пользовался популярностью у портных всего света, и в будущем ему суждено было стать традиционным цветом одежд для царственных особ. Впрочем, не было недостатка в других ярких материях, драпировках, коврах, как и в изделиях из стекла, любых, от бус до чашек — еще одна специальность финикийцев, их собственное изобретение. Ювелирные украшения и статуэтки, зачастую вырезанные из слоновой кости или отлитые из драгоценных металлов, вызывали искреннее восхищение: местная культура не располагала почти никакими художественными достижениями, однако охотно и с большим мастерством воспроизводила чужеземные шедевры. Амулеты, талисманы, безделушки, еда, питье, посуда, оружие, инструменты, игрушки — без конца и края…

Эверарду вспомнились строки из Библии, которые описывают (будут описывать) богатство Соломона и источник его получения. «Ибо у царя был на море Фарсисский корабль с кораблем Хирамовым; в три года раз приходил Фарсисский корабль, привозивший золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов».

Какое-то время они шли вдоль канала. Под скабрезную песню моряки тянули по нему груженое судно. Их командиры стояли на палубе, держась с приличествующим деловым людям достоинством. Финикийская «буржуазия» стремилась быть умеренной во всем… за исключением религии: кое-какие их обряды были довольно разгульны, чтобы уравновесить все остальное.

Улица Лавочников начиналась как раз у этого водного пути — довольно длинная и застроенная солидными зданиями, служившими складами, конторами и жилыми домами. И несмотря на то, что дальний конец улицы выходил на оживленную магистраль, тут стояла тишина: ни лавочек, прилепившихся у разогретых солнцем стен, ни толп. Капитаны и владельцы судов заходили сюда за припасами, торговцы — провести деловые переговоры. И как следовало ожидать, здесь же разместился небольшой храм Танит, Владычицы Морей, с двумя монолитами у входа.

Перед тенистой аллеей, подтянув колени, сидел нищий. У его голых ног лежала чашка. Тело нищего было закутано в халат, лицо скрыто под капюшоном. Эверард заметил у него на глазах повязку. Слепой. Офтальмия входила в число того множества проклятий, которые делали древний мир не столь уж очаровательным… Пуммаирам промчался мимо нищего, догоняя вышедшего из храма человека в мантии жреца.

— Эй, господин, — окликнул он, — не укажешь ли дом сидонийца Закарбаала? Мой хозяин хотел бы удостоить его своим посещением… — Эверард, который знал ответ заранее, ускорил шаг.

Ил этот момент нищий встал и сорвал левой рукой повязку, открыв худое лицо с густой бородой и два зрячих глаза, которые, без сомнения, наблюдали все это время сквозь ткань за происходящим. В то же мгновение его правая рука извлекла из ниспадающего рукава блестящий предмет.

Рефлекс отбросил Эверарда в сторону. Левое плечо обожгла боль. Ультразвуковой лучемет, понял он, беззвучный, без отдачи. Если бы невидимый луч попал ему в голову или в сердце, он был.

бы уже мертв, а на теле не осталось бы ни единой отметины.

Деваться некуда, только вперед.

— А-а-а! — закричал он зигзагом бросился в атаку, рассекая мечом воздух.

Нищий ухмыльнулся и, отступив назад, тщательно прицелился.

Раздался звонкий шлепок. Убийца вскрикнул, пошатнулся, выронил оружие и схватился за бок. Пущенный Пуммаирамом из пращи камень попал в цель.

Жрец благоразумно нырнул в храм. Убийца развернулся и пустился бежать. Спустя мгновение он уже скрылся в каком-то проулке. Эверард понял, что того не догнать. Рана, хотя не казалась серьезной, причиняла безумную боль. Чуть не теряя сознание, он остановился у поворота в опустевший проулок.

К нему подлетел Пуммаирам. Заботливые руки принялись ощупывать тело патрульного.

— Ты ранен, хозяин? О, горе, горе, я не успел прицелиться и метнуть камень как следует, иначе вон та собака уже слизывала бы с земли мозги мерзавца.

— Ты… сделал все очень хорошо. — Эверард судорожно вздохнул. Сила и спокойствие возвращались, боль ослабевала. Он все еще был жив. И то — слава Богу!

Но работа ждать не могла. Подняв пулемет, он положил руку на плечо Пуммаирама и посмотрел ему в глаза.

— Что ты видел, парень? Что, по-твоему, сейчас произошло?

— Ну, я… я… — Мальчишка собрался с мыслями мгновенно. — Мне показалось, что нищий — хотя вряд ли он был нищим — угрожал жизни моего господина каким-то талисманом, магия которого причинила моему господину боль. Да обрушится кара богов на голову того, кто пытается погасить свет мира! Но конечно же, его злодейство не смогло пересилить доблести моего хозяина… — Голос Пуммаирама снизился до доверительного шепота: — чьи секреты надежно заперты в груди его почтительного слуги.

— Вот-вот, — кивнул Эверард. — Ведь если обычный человек когда-нибудь заговорит об этом, на него свалятся паралич, глухота и геморрой. Ты все сделал правильно. Пум. — «И возможно, спас мне жизнь», — подумал он, наклоняясь, чтобы развязать веревку на упавшем мешке. — Вот тебе награда, пусть небольшая, но за этот слиточек ты наверняка сможешь приобрести себе что-нибудь по вкусу. А теперь, прежде чем начнешь кутить, скажи мне, ты узнал, который из этих домов мне нужен, а?

Когда боль и шок от нападения немного утихли, а радость от того, что он остался жив, развеялась, Эверардом овладели мрачные мысли. Несмотря на тщательно разработанные меры предосторожности, его маскировку раскрыли уже через час после прибытия. Враги не только узнали, где штаб-квартира Патруля — каким-то образом их агент мгновенно «вычислил» забредшего на Улицу Лавочников путешественника и, не колеблясь ни секунды, применил оружие.

Ситуация резко осложнилась. А на кон сразу поставлено столько, что и подумать страшно: ныне— существование Тира, а позже — судьба всего мира.

Закарбаал закрыл дверь во внутренние комнаты и запер ее. Повернувшись, он протянул Эверарду руку — жест, характерный для западной цивилизации.

— Добро пожаловать, — сказал он на темпоральном, принятом в Патруле языке. — Мое имя, как вы, очевидно, знаете, Хаим Зорак. Позвольте также представить вам мою жену Яэль.

Оба они были типичными левантийцами и носили ханаанские одежды, однако здесь, за запертыми дверьми, отделившими их от прислуги, внешний облик хозяев дома изменился — осанка, походка, выражение лиц, интонация. Эверард распознал бы в них выходцев из двадцатого столетия, даже если бы не знал этого. Стало вдруг легко и свежо, словно подул ветер с моря.

Он назвал себя.

— Независимый агент, за которым вы посылали, — добавил он.

Глаза Яэль Зорак расширились.

— О! Какая честь. Вы… вы первый независимый агент, которого я встречаю. Все остальные, кто вел расследование, было всего лишь обычными специалистами.

Эверард поморщился.

— Боюсь, ничего достойного я пока не совершил.

Он рассказал им о своем путешествии и о возникших сложностях. Яэль предложила Эверарду болеутоляющее, однако он заверил ее, что чувствует себя уже вполне прилично, после чего ее супруг поставил на стол нечто более привлекательное — бутылку шотландского виски, и вскоре атмосфера стала совсем непринужденной.

Кресла оказались очень удобными, почти как кресла в далеком будущем, что для этой эпохи было роскошью. Но с другой стороны, Закарбаал, по-видимому, не бедствовал и мог позволить себе любой привозной товар. Что же до всего остального, то по стандартам завтрашнего дня жилище выглядело аскетично, а фрески, драпировки, светильники и мебель свидетельствовали о хорошем вкусе хозяев. Единственное окно, выходившее в обнесенный стенами садик, было задернута занавеской для защиты от дневной жары, и потому в полутемной комнате держалась приятная прохлада.

Из кошелька на поясе Эверард вытащил несколько анахронизмов, что он позволил себе взять в эту эпоху: трубку, табак, зажигалку. До сих пор он пользовался ими лишь в уединении. Напряжение немного оставило Зорака: он хмыкнул и достал из запертого сундука сигареты.

— Вы американец, не правда ли, агент Эверард? — спросил он по-английски с бруклинским акцентом.

— Да. Завербовался в 1954-м. — Сколько его биологических лет прошло «с тех пор», как он ответил на рекламное объявление, прошел несколько тестов и узнал об организации, которая охраняет движение сквозь эпохи? Он уже давно не подсчитывал. Да это и не имело большого значения, поскольку все патрульные регулярно принимали процедуры, Предотвращающие старение. — Мне показалось… э-э… что вы оба израильтяне…

— Так и есть, — подтвердил Зорак. — Яэль — уроженка Израиля, а я переехал туда после того, как поработал какое-то время археологом и встретил ее. Это было в 1971-м. А в Патруль мы завербовались четырьмя годами позже.

— Как это случилось, позвольте спросить?

— Нас пригласили, проверили и наконец сказали правду. Разумеется, мы ухватились за это предложение. Бывает, конечно, тяжело на душе — особенно тяжело, когда мы приезжаем домой на побывку и даже нашим старым друзьям и коллегам не можем рассказать, чем занимаемся, — но все-таки эта работа необходима. А кроме того, этот пост для нас особый. Мы не только обслуживаем базу и ведем для ее маскировки торговые дела — время от времени мы ухитряемся помогать местным жителям. Во всяком случае, насколько это возможно, чтобы ни у кого не вызвать подозрений..

Эверард кивнул. Схема была ему знакома. Большинство полевых агентов, вроде Зораха и Яэль, были специалистами в определенных областях и вся их служба проходила в одном-единственном регионе и одной-единственной эпохе. Что, в общем-то, неизбежно, поскольку для выполнения стоящих перед Патрулем задач им приходилось изучать «свой» период истории весьма тщательно. Как было бы удобно иметь персонал из местных! Однако до восемнадцатого столетия нашей эры (а в большинстве стран — до еще более позднего периода) такие люди встречались крайне редко. Мог ли человек, который не вырос в обществе с развитым научным и промышленным потенциалом, воспринять хотя бы идею автоматических машин, не говоря уже об аппаратах, способных в один миг перенестись с места на место и из одного города в другой? Отдельные гении, конечно, могли; но большая часть распознаваемых гениев завоевала для себя место в истории, и трудно было решиться рассказать им о ситуации из страха перед возможными переменами…

— Да, — сказал Эверард. — В каком-то смысле свободному оперативнику, вроде меня, проще. Семейные пары или женщины… Не сочтите за бесцеремонность, у вас есть дети?

— О, у нас их двое — дома, в Тель-Авиве, — ответила Яэль Зорак. — Мы рассчитываем наши возвращения таким образом, чтобы не отлучаться из их жизни более чем на несколько дней. — Она вздохнула. — До сих пор не перестаю удивляться, ведь для нас проходят месяцы. — Просияв, она добавила: — Зато когда дети вырастут, они присоединятся к вам. Наш региональный контролер уже экзаменовал их и пришел к выводу, что из них получатся превосходные сотрудники.

А если нет, подумал Эверард, сможете ли вы вынести, что на ваших глазах они состарятся, будут страдать от грядущих ужасов и наконец умрут, в то время как вы останетесь по-прежнему молоды? Подобная перспектива неоднократно удерживала его от вступления в брак.

— Кажется, вам нравятся финикийцы? — поинтересовался Эверард.

— О да. У нас здесь замечательные друзья. Это совсем не лишнее, тем более что мы сейчас живем в переломный момент истории.

Эверард нахмурился и энергично запыхтел трубкой. Деревяшка в его руке нагрелась, превратившись в крохотную топку.

— Вы уверены в этом?

Зораки были удивлены.

— Конечно, — сказала Яэль. — Мы знаем, что это так. Разве вам не объясняли?

Эверард тщательно выбирал слова.

— И да, и нет. После того, как мне предложили заняться этим делом и я согласился, меня буквально нашпиговали информацией об этом регионе. В ка-ком-то смысле даже перестарались: за деревьями стало трудно увидеть лес. Мой опыт, впрочем, говорит о том, что до начала самой миссии следует избегать серьезных обобщений. Высадившись в Сицилии и отыскав корабль, отправляющийся в Тир, я намеревался на досуге обдумать всю информацию и выработать собственные идеи. Однако план мой сработал не до конца: и капитан, и команда были чертовски любопытны, так что вся моя энергия уходила на то, чтобы отвечать на их вопросы — частенько каверзные — и не сболтнуть ничего лишнего. — Он сделал паузу. — Разумеется, роль Финикии в целом и Тира в частности в истории очевидна.

Для царства, созданного Давидом из Израиля, Иудеи и Иерусалима, этот город скоро сделался главным источником цивилизирующего влияния, ведущим торговым партнером и окном во внешний мир. В настоящий момент дружбу своего отца с нынешним тирийским царем Хирамом продолжал Соломон. Именно тирийцы поставляли ему большую часть материалов и прислали почти всех мастеров для строительства Храма, а также менее знаменитых сооружений. Они пускались в совместные с евреями исследовательские и торговые предприятия. Они ссудили Соломону множество товаров — долг, который он смог выплатить, лишь уступив им два десятка своих деревень.

Едва заметные поначалу перемены становились глубже. Финикийские обычаи, представления, верования проникли в соседнее царство; сам Соломон приносил жертвы их богам. Яхве станет единственным Господом евреев, лишь когда вавилонское пленение вынудит их забыть об остальных, и они пойдут на это, чтобы сохранить самобытность, которую уже потеряли десять их племен. Но прежде царь израильский Ахав возьмет себе в жены тирийскую принцессу Иезавель. И скорее всего, история к ним несправедлива: политика альянсов с другими государствами и внутренней религиозной терпимости, которую они старались проводить, вполне возможно, спасла их страну от разрушения. К сожалению, они наткнулись па противодействие Илии — «сумасшедшего муллы с Галаадских гор», как напишет о нем впоследствии Тревор-Роулер. И все-таки, если бы финикийское язычество не вызывало у пророков такой ярости, еще не известно, удалось ли бы создать веру, что выстоит несколько тысячелетий и переделает мир.

— О, да, — сказал Хаим, — Святая Земля кишит визитерами. На Иерусалимской базе хронические заторы. У нас здесь посетителей гораздо меньше — в основном ученые из различных эпох. Тем не менее, сэр, я утверждаю, что это место — настоящее ключевое звено эпохи. — Голос его стал резче: — Да и наши оппоненты, похоже, пришли к тому же мнению, не так ли?

Эверарда сковало оцепенение. Как раз из-за того, что, по мнению людей из будущего, известность Иерусалима затмевала известность Тира, эта станция была укомплектована куда хуже других, что делало ее особенно уязвимой. Если здесь и впрямь проходят корни завтрашнего дня, и эти корни обрубят…

Когда люди построили свою первую машину времени, спустя много веков после родного Эверарду столетия, из еще более отдаленного будущего прибыли данеллиане, чтобы организовать на темпоральных трассах полицейский контроль. Полиция собирала информацию, обеспечивала управление, помогала потерпевшим аварию, задерживала нарушителей; однако все это было не так существенно по сравнению с ее подлинной функцией, которая заключалась в том, чтобы оберегать будущее. Человек не теряет свободу воли только от того, что отправился в прошлое. Он может воздействовать на ход истории в любом времени. Правда, история имеет свои движущие силы, причем весьма мощные, и незначительные отклонения быстро выравниваются. К примеру, проживет ли некий обычный человек долго или умрет в молодости, добьется чего-то в жизни или нет — это существенного влияния на ход истории на окажет. А вот, скажем, такие личности, как Салманассар, Чингис-хан, Кромвель и Ленин, Гаутама Будда, Конфуций, Павел Тарссхий и Магомет, Аристотель, Галилей, Ньютон и Эйнштейн… Измени судьбу таких людей путешественник из будущего, и он по-прежнему останется там, где находится в данный момент, но люди, которые произвели его на свет, перестанут существовать, и получится так, что их никогда не было. Впереди будет совсем другая Земля, а он со своими воспоминаниями превратится в свидетельство нарушения причинноследственных связей, в образец первичного хаоса, который лежит в основе мироздания.

Когда-то по долгу службы Эверарду уже приходилось останавливать безрассудных и несведущих, прежде чем они разрушат связь времен. Это случалось не так часто: в конце концов, общества, владеющие секретом путешествий во времени, как правило, подбирают своих эмиссаров довольно тщательно. Однако за миллион или более лет ошибки неизбежны.

Равно как и преступления.

Эверард медленно произнес:

— Прежде чем углубиться в имеющиеся детали…

— Которых у нас негусто, — проворчал Хаим Зорак.

— …мне хотелось бы, чтобы мы кое-что обсудили. Почему преступники выбрали в качестве жертвы именно Тир? Кроме его связей с Израилем, я хочу сказать.

— Ну что ж, — вздохнул Зорак, — для начала посмотрим, какие политические события произойдут в будущем. Хирам стал самым сильным царем в Ханаане, и его сила переживет его. Тир устоит против ассирийского нашествия, его морская торговля будет процветать и распространится столь же широко, как и британская. Он создаст колонии и главной из них окажется Карфаген. (Эверард сжал губы. У него был уже повод узнать, и куда как хорошо, сколь много Карфаген значил в истории.) Тир подчинится персам, однако в известном смысле добровольно и, помимо всего прочего, отдаст им большую часть флота, когда они нападут на Грецию. Попытка эту будет, разумеется, неудачной, но представьте, что стало бы с миром, не столкнись греки с персидским вызовом. В конечном счете Тир падет перед Александром Великим, однако только после многомесячной осады, и это также будет иметь не поддающиеся учету последствия.

Тем временем, как ведущее финикийское государство, Тир будет первым в распространении по миру финикийских идей. В том числе среди греков. Я имею в виду религиозные культы — Афродиты, Адониса, Геракла и других богов, культы, зародившиеся в Финикии. Я имею в виду алфавит — финикийское изобретение. Я имею в виду знания о Европе, Африке, Азии, которые финикийские мореплаватели привезут домой Наконец, я имею в виду их достижения в кораблестроении и судовождении.

В голосе Зораха появился энтузиазм.

— Но прежде всего я отметил бы тот факт, что именно Финикия стала родиной демократии и уважения прав личности. Не то чтобы финикийцы создали какие-нибудь конкретные теории: философия, как и искусство, никогда не была их сильной стороной. Тем не менее их идеалом стал странствующий торговец, исследователь и предприниматель, человек, который действует на свой страх и риск, самостоятельно принимает решения. Здесь, в Тире, Хирам — не традиционный египетский или восточный владыка-полубог. Трон ему, правда, достался по наследству от отца, но, по сути, он только осуществляет контроль за суффетами — избранными из числа магнатов людьми, без одобрения которых он не может принять сколько-нибудь важного решения. Фактически Тир напоминает средневековую Венецианскую республику в период расцвета.

У нас нет научного персонала, который проследил бы процесс шаг за шагом, однако я убежден, что греки разработали свои демократические институты под сильным влиянием Финикии, и в основном Тира — а откуда вашей или моей стране будет взять их, если не у греков?

Зорак стукнул кулаком по подлокотнику кресла. Он поднес ко рту виски и сделал долгий, обжигающий глоток.

— Вот что вызнали эти мерзавцы! — воскликнул он. — Угрожая взорвать Тир, они, если можно так сказать, приставили пистолет к виску всего человечества!

Достав из сундука голокуб, Зорак показал Эверарду, что произойдет через год.

Пленку он снял своеобразной миникамерой — молекулярным рекордером 22 столетия, замаскированным под драгоценный камень на кольце. (Слово «снял» едва ли было уместным по отношению к событию, которому надлежало произойти в верхней части временной шкалы, однако английский язык просто не рассчитан на перемещения во времени. Соответствующие формы имелись только в грамматике темпорального.) Зорак, конечно, не был ни жрецом, ни служкой, но как мирянин, делавший во имя благосклонности богини к своим предприятиям щедрые пожертвования, получил доступ к месту происшествия.

Взрыв произошел (произойдет) на этой самой улице, в маленьком храме Танит. В полночь. Он никому не причинил вреда, только разрушил внутреннее святилище. Меняя направление обзора, Эверард разглядывал треснувшие и почерневшие стены, осколки жертвенника и идола, разбросанные реликвии и сокровища, покореженные куски металла. Скованные ужасом гиерофанты пытались утихомирить божественный гнев молитвами и жертвоприношениями — как в самом храме, так и по всему священному городу.

Патрульный настроил голокуб на один из фрагментов пространства и увеличил изображение. Взрыв бомбы разнес носитель на куски, но и по кускам нетрудно было догадаться, каким образом в храм была доставлена бомба. Стандартный двухместный роллер, несметное множество которых заполонило темпоральные трассы, материализовался на мгновение в самом храме — и тут же прогремел взрыв.

— Я незаметно собрал немного пыли и копоти и послал их в будущее для анализа, — сказал Зорак. — Лаборатория сообщила, что взрывчатка называется фульгуриг-Б.

Эверард кивнул.

— Я знаю, что это такое. Фульгурит появился после нас — в смысле там, в двадцатом веке — позже получил широкое распространение и применялся довольно долго. Таким образом, добыть его в достаточном количестве труда не составляет. Выследить источник крайне сложно, и поэтому он гораздо удобнее радиоактивных изотопов. Да и не так много его здесь было нужно… Надо полагать, перехватить машину вам не удалось?

Зорак покачал головой.

— Нет. Точнее, офицерам Патруля не удалось. Они отправились в предшествующее взрыву время, установили различные приборы — из тех, что можно было замаскировать… но все случилось слишком быстро.

Эверард потер подбородок. Щетина здорово отросла и стала почти шелковистой: бронзовая бритва и отсутствие мыла не располагали к бритью.

Взрыв объяснялся достаточно просто. Машина-бомбардировщик прибыла из какой-то неведомой точки пространства-времени без людей, на автопилоте. Включение двигателя активизировало детонатор, так что материализация машины и взрыв бомбы произошли одновременно. Агенты Патруля сумели засечь момент прибытия, но они оказались бессильны предотвратить взрыв.

Под силу ли это какой-нибудь более развитой цивилизации, например, данеллианской? Эверард попытался представить себе смонтированное до взрыва устройство, способное сгенерировать мощное силовое поле и сдержать разрушительную энергию взрыва. Впрочем, раз этого не произошло, значит это, видимо, просто невозможно. Хотя скорее всего данеллиане воздержались от действия, потому что ущерб уже был нанесен: ведь диверсанты могли попробовать еще раз, а подобная игра в кошки-мышки и сама по себе могла непоправимо деформировать пространственно-временной континуум. Эверард поежился и резко спросил:

— Какое объяснение случившемуся дают тирийцы?

— Ничего догматического, — ответила Яэль Зорак. — Вы же помните: их мировоззрение отличается от нашего. С их точки зрения, мир отнюдь не управляется только классическими законами природы — он непостоянен, изменчив и полон волшебства. И ведь они по сути правы, не так ли? — Холод, пронзивший Эверарда, стал еще сильнее.

— Если инцидент не повторится, возбуждение утихнет, — продолжала она. — Хроники, зафиксировавшие это событие, будут потеряны. Кроме того, финикийцы не очень-то любят вести хроники. Они решат, что причиной был удар молнии, из-за чьего-то дурного поступка. Это могла быть и ссора между богами. Так что козлом отпущения никто не станет. А через два-три поколения инцидент забудут — если, конечно, не учитывать вероятность того, что он превратится в элемент фольклора.

— Это при условии, что преступники не взорвут еще чего-нибудь да посерьезней, — ворчливо произнес Хаим Зорак.

— Да, кстати, давайте взглянем на их послание, — предложил Эверард.

— У нас только копия. Оригинал отправлен в будущее для исследования.

— О, разумеется, мне это известно. Я читал отчет лаборатории. Чернила из сепии на свитке папируса — никаких подсказок. Найден у ваших дверей.

— По всей видимости, сброшен еще с одного роллера, который просто пронесся сквозь это пространство-время на автопилоте.

— Не по всей видимости, а точно, — поправил его Зорак. — Прибывшие агенты установили той ночью приборы и засекли машину. Она появилась примерно на миллисекунду. Они могли бы попытаться задержать ее, но какая польза? В ней наверняка не было ничего, что могло бы послужить подсказкой. К тому же не обошлось бы без шума — и уж поверьте, все соседи высыпали бы из домов поглазеть, что происходит,

ОН достал документ и протянул его Эверарду. Тот уже ознакомился с текстом во время инструктажа, однако надеялся, что рукописный вариант может хоть что-то ему подсказать.

Слова были написаны тростниковым пером и довольно умело. № чего следовало, что писавший неплохо разбирался в местных обычаях, но это и так не вызывало сомнений. Буквы были печатные, но кое-где с завитушками; язык — темпоральный.

«Патрулю Времени от Комитета Сильных, привет». По крайней мере, никакой болтовни о всяких там народных армиях национального освобождения — типа тех, что вызывали у Эверарда отвращение еще в конце его родного столетия. «Вы уже видели, какие последствия повлекла за собой доставка одной маленькой бомбочки в специально выбранное в Тире место, и наверняка можете представить себе результаты массированной атаки на весь город».

Эверард еще раз угрюмо кивнул. Противникам не откажешь в сообразительности. Угроза убить или похитить кого-либо — скажем, самого царя Хирама — никого бы не испугала. Патруль просто снабдил бы охраной любую подобную персону. А если нападение вдруг оказалось бы успешным, Патруль всегда мог вернуться в прошлое и позаботиться о том, чтобы в нужный момент жертва находилась где-нибудь в другом месте, — то есть сделать событие «неслучившимся».

Но как передвинуть в безопасное место целый остров? Можно, конечно, попытаться эвакуировать население. Но сам город останется. Он не такой уж большой (около 25 тысяч человек ютились на площади примерно в 140 акров), и несколько тонн хорошей взрывчатки легко превратят его в руины. Впрочем, в тотальном разрушении нет необходимости. После столь ужасного проявления божественного гнева сюда никто не сунется. Тир будет уничтожен, превратится в город-призрак, и тогда вое грядущие века и тысячелетия, все люди с их судьбами и цивилизации, которым Тир помог появиться на свет, станут— нет, даже не призраками, они попросту исчезнут.

Эверард снова поежился. «И пусть кто-нибудь скажет мне, что такой штуки, как абсолютное зло, не существует, — подумал он. — Вот подонки…» Он заставил себя продолжить чтение.

«…Цена нашей сдержанности вполне умеренная — всего лишь небольшая информация. Мы желаем получить данные, необходимые для конструирования трансмутатора материи Тразона…»

Когда это устройство только разрабатывалось в период третьего Технологического Ренессанса, Патруль тайно явил себя ученым-разработчикам, хотя они жили ниже по временной шкале, еще до основания Патруля. После чего применение прибора было жестко ограничено. И так же строго охранялась сама информация о его существовании, не говоря уже о технологии изготовления. Да, способность превратить любой материальный объект, пусть даже кучу грязи, в любой другой, например, в драгоценный камень, машину или живое существо, могла принести всему человеческому роду несметные богатства. Однако проблема заключалась в том, что с такой же легкостью трансмутатор мог выдать несметное количество оружия, ядов, радиоактивных элементов…

«…Вы будете передавать всю надлежащую информацию в цифровой форме по радио из Пало-Альто, Калифория, Соединенные Штаты Америки, в течение двадцати четырех часов в пятницу, 13 июня 1980 г. Волновой диапазон для трансляции… цифровой код… Прием вашей информации будет означать, что ваша временная линия продолжит свое существование…»

Что ж, хитроумно. Предложенная форма передачи сообщения практически исключала возможность его перехвата случайным радиолюбителем; кроме того, электронная активность в районе Силиконовой долины была настолько высока, что шансы засечь приемник сводились к нулю.

«Мы не будем использовать это устройство на планете Земля. Поэтому Патрулю Времени не следует опасаться за выполнение его Главной Директивы. Напротив, это ваш единственный путь сохранить себя, не так ли?

С наилучшими пожеланиями. Ждем.»

Подписи не было.

— Радиопередачи не будет, да? — тихо спросила Яэль. В полумраке комнаты ее сверкающие глаза казались огромными. У нее в будущем дети, вспомнил Эверард, и они исчезнут вместе с их миром.

— Нет, — сказал он.

— И все-таки наша реальность сохранится! — взорвался Хаим. — Вы прибыли сюда, стартовав позже 1980-го. Стало быть, нам удастся поймать преступников.

Вздох Эверарда, казалось, доставил ему физическую боль.

— Вам ведь прекрасно известна квантовая природа континуума, — невыразительно сказал он — Если Тир взлетит на воздух, мы-то останемся, а вот наши предки, ваши дети, все то, о чем мы знаем, — прекратит существование. Это будет совсем иная История. И сумеет ли то, что останется от Патруля, восстановить исходную — еще большой вопрос. Очень большой.

— Но что тогда получат преступники?. — От волнения у Хаима перехватило горло, он почти хрипел. Эверард пожал плечами.

— Полагаю, своего рода удовлетворение. Соблазн сыграть роль Бога бродит в лучших из нас, не правда ли? Да и соблазн сыграть роль Сатаны — тоже известное искушение. Кроме того, они наверняка укроются в каком-нибудь предшествующем катастрофе времени, а затем продолжат свои операции. У них появится прекрасная возможность стать властелинами Будущего. Будущего, в котором никто, кроме жалких остатков Патруля, не сможет им противостоять. Ну и, как минимум, они получат массу удовольствия от самой попытки.

«Порой я и сам бываю раздражен ограничением свободы моих действий».

— Кроме того, — добавил Эверард, — данеллиане могут отменить свое решение и рекомендовать нам открыть тайну трансмутатора. Я мог бы вернуться домой и обнаружить, что мой мир изменился. Какая-нибудь мелочь, не столь уж заметная в двадцатом столетии и ни на что серьезно не влияющая…

— А в более поздних столетиях?! — выдохнула Яэль.

— Да. У нас ведь только обещание этих бандитов, что они ограничатся планетами далекого будущего и вне пределов Солнечной системы. Спорить готов на что угодно, что их слово не стоит ни гроша. Если трансмутатор попадет к ним в руки, то с какой стати им выполнять обещание по поводу Земли? Она всегда будет главной планетой человечества, и не вижу, каким образом Патруль сможет им помешать.

— Но кто же они? — прошептал Хаим. — У вас есть какие-нибудь догадки?

Эверард отхлебнул виски и затянулся трубочным дымом так глубоко, словно его тепло могло проникнуть в душу.

— Слишком рано говорить об этом исходя из моего опыта или вашего. Да… Нетрудно понять, что они из далекого будущего, хотя и до Эры Единства, что предшествовала данеллианам. За долгие тысячелетия утечка информации о трансмутаторе неизбежна. Разумеется, эти люди — головорезы без роду и племени: им в высшей степени плевать, что в результате такой акции породившее их общество может исчезнуть вместе со всеми, кого они когда-либо знали. Однако я не думаю, что они, к примеру, неддориане. Слишком уж тонкая операция. Представьте, какую уйму времени и сил надо было затратить, чтобы хорошо изучить финикийское окружение и установить, что именно Тир является ключевым звеном исторического развития.

Тот, кто все это организовал, просто гений. Но с налетом ребячества — вы заметили, что датой он выбрал пятницу, 13-е? Более того, устраивает диверсию в двух шагах от вашего дома. «Модус операнди» и тот факт, что во мне распознали Патрулыюго. наводят на мысль о Меро Варагане.

— О ком?

Эверард не ответил. Он продолжал бормотать, обращаясь в основном к самому себе:

— Может быть, может быть. Не то чтобы это уж очень помогло. Бандиты хорошо подготовились дома, спрятавшись, разумеется, в предшествующем сегодняшнему дню времени… да, им наверняка нужна была информационная базовая линия, покрывающая довольно-таки много лет. А здесь, как назло недокомплект личного состава. Впрочем, как и во всем Патруле, черт бы его побрал…

Мы сможем засечь прибытие, и отбытие вражеских роллеров, если узнаем, куда и на какое время настраивать наши приборы. Возможно, банда обнаружила штаб-квартиру Патруля именно этим способом. Или же они вошли в эту эру где-нибудь в другом месте и добрались сюда привычным здесь транспортом, на вид ничем не отличаясь от бесчисленного множества странствующих торговцев или наемных солдат.

У нас нет возможности обыскать каждый участок этого пространства-времени. У нас нет людей, к тому же мы не можем допустить возмущений во временном потоке, которыми чревата столь бурная деятельность. Нет, Хаим, Яэль, мы должны найти какую-то подсказку, которая уменьшила бы зону поисков. Но как? С чего начать?

Поскольку его маскировка была раскрыта, Эверард принял предложение Зораков остаться в их доме. Здесь будет удобнее, чем на постоялом дворе, и доступ к любой понадобившейся технике гораздо легче. Хотя при этом он будет как бы отрезан от подлинной жизни города.

— Я устрою вам аудиенцию у царя, — пообещал ему хозяин. — Он чудесный человек и непременно заинтересуется чужеземцем с далекого Севера. — Зорак усмехнулся. — А стало быть, для сидонийца Закарбаала, который должен поддерживать с тирийцами дружбу, будет вполне естественно проинформировать его о возможности встретиться с вами.

— Прекрасно, — ответил Эверард, — это будет весьма полезно. Возможно, он сможет чем-нибудь нам помочь.

Технические достижения финикийцев заслуживали восхищения. После завтрака, довольно скромного — чечевица с луком и сухари — Хаим упомянул о водопроводных сооружениях. Дождеулавливающие емкости работали достаточно эффективно, но их попросту было мало. Хирам не желал, чтобы Тир зависел от поставок из Усу или чтобы он был связан с материком длинным акведуком, который мог бы послужить врагам мостом. Как и у сидонийцев в недавнем прошлом, его ученые разрабатывали проект извлечения пресной воды из ключей на морском дне.

Ну и, конечно, восхищали накопленные финикийцами знания, навыки и мастерство в области красильных и стекольных работ, не говоря уже о морских судах — когда эти суда, на первый взгляд не особенно прочные, начнут ходить так же далеко, как будущие британские, они окажутся на удивление крепкими и надежными.

«Кто-то в нашем веке назвал Финикиею — Пурпурной Империей… — размышлял Эверард. — И я не удивлюсь, узнав, что Меро Вараган питает слабость к этому цвету. Хадсон тоже называл в свое время Уругвай Пурпурной страной… Любопытное совпадение, хотя, конечно, все это глупо… Краска багрянки обычно содержит в себе больше красного, нежели синего. А кроме того, когда мы столкнулись впервые, Вараган проворачивал свои грязные дела гораздо дальше к северу от Уругвая. И строго говоря, у меня пока нет никаких доказательств, что он замешан в этом деле, — только предчувствие».

— Что такое? — спросила Яэль, бросив на задумавшегося Эверарда взгляд сквозь струящийся солнечный свет, косо падавший от выхода во внутренний дворик.

— Нет, пока ничего.

— Вы уверены? — пытливо спросил Хаим. — Ваш опыт наверняка поможет нам вспомнить что-то существенное, что может стать ключом к разгадке. В любом случае, мы здесь здорово истосковались по новостям из других эпох.

— Особенно о таких чудесных приключениях, как ваши, — добавила Яэль.

Губы Эверарда изогнулись в улыбке.

— Как говорил один писатель, приключение — это когда кто-то другой переносит чертову уйму трудностей за тысячи миль от тебя, — произнес он.

— А когда ставки столь высоки, ситуация вовсе не напоминает приключение. — Он сделал паузу. — Я, конечно, могу рассказать одну историю, но так, без особых подробностей, потому что предшествующие события довольно запутаны. И… Слуга больше не зайдет?.. Тогда я, пожалуй, выкурил бы трубочку. Кстаф! не осталось ли в горшке еще немного этого восхитительного кофе? То, что в этой эпохе не знают кофе, только усиливает удовольствие.

Он уселся поудобнее, затянулся, наслаждаясь вкусом табака, и ощутил, как тепло нового дня разливается по всему телу.

— Мне было дано задание отправиться в Южную Америку, в Колумбийский регион, в конец 1826 года. Местные патриоты под предводительством Скмона Боливара сбросили испанское владычество, однако столкнулись со множеством собственных проблем. В их число входила и тревога за самого Освободителя. В Конституцию Боливии тот включил положения, которые давали ему чрезвычайные полномочия пожизненного президента. Собирался ли он превратиться в некоего Наполеона и подчинить себе новые республики? Командующий войсками Венесуэлы, которая тогда входила в состав Колумбии и называлась Новой Гранадой, поднял восстание. Не то чтобы этот Хосе Щэс был таким уж альтруистом — скорее наоборот.

Грубый, жестокий человек, одним словом, негодяй. Впрочем, детали не имеют значения. Суть в том, что Боливар, который сам родился в Венесуэле, прошел маршем от Лимы до Боготы. Это заняло у него всего два месяца — по тем временам, недолго. Овладев очередным районом, он вводил там военный режим в рамках президентского правления и продолжал двигаться вглубь Венесуэлы, на Паэса. Кровопролитие становилось все более массовым.

Тем временем агенты Патруля, осуществлявшие контроль над этим периодом, обнаружили, что все идет как-то не так… Боливар вел себя отнюдь не как самоотверженный гуманист, каким описывали его биографы. Он обзавелся невесть откуда появившимся другом, которому полностью доверял. Порой этот человек давал ему блестящие советы. Однако создавалось впечатление, что он может превратиться в злого гения Боливара. А биографы о нем никогда не упоминали…

Я оказался в числе независимых оперативников, которые были направлены на расследование. Причиной тому послужили некоторые изыскания, проведенные мной в этой глухомани еще до того, как я впервые услышал о Патруле. Онн-то, кстати, и породили во мне несколько Необычное соображение по поводу того, что надо делать. Мне нипочем не удалось бы выдать себя за латиноамериканца, однако я мог стать янки, наемником, который, с одной стороны, пылко поддерживает Освобождение, с другой — надеется на нем заработать, а главное — будучи в достаточной степени majo, тем не менее свободен от традиционного американского высокомерия, которое во все эпохи отталкивало этих гордых людей.

Расследование шло долго и, в общем-то, скучно. Поверьте, друзья мои, девяносто девять процентов оперативной работы сводится к терпеливому сбору малоинтересных и обычно не относящихся к делу фактов. Скажу лишь, что мне повезло, и я довольно быстро сумел внедриться, завести нужные знакомства, раздать кому надо взятки, найти информаторов и получить необходимые сведения. В конце концов, никаких сомнений не осталось: этот Бласко Лопес, человек неясного происхождения, прибыл из будущего.

Я вызвал наших парней, и мы ворвались в его дом в Боготе. Люди, которых мы захватили, были по большей части из местных — безобидные крестьяне, прислуга, однако и то, что они сообщили, оказалось полезным. Сопровождавшая Лопеса любовница была его сообщницей. Она рассказала нам гораздо больше прочих — в обмен на то, что ей предоставят удобное жилище на планете изгнания. Однако сам главарь вырвался на свободу и бежал.

Один-единственный всадник, направлявшийся в сторону Восточных Кордильер, которые виднелись на горизонте… один-единственный всадник, который ничем не отличался от десяти тысяч истинных креолов… мы не могли использовать для его поиска темпороллеры. Нас бы сразу заметили. Кто знает, к какому результату это могло привести… Заговорщики и без того нарушили стабильность временного потока.

Я оседлал коня, прихватил еще пару на смену, взял немного вяленого мяса и витаминных пилюль для себя и пустился в погоню.

С глухим гулом ветер устремлялся вниз по склону горы. Трава и редкие низкорослые кусты дрожали под его леденящими порывами. Выше начинались голые скалы. Справа, слева, сзади в бледно-голубую бездну неба возносились горные пики. А над головой, высматривая чью-нибудь смерть, выписывал гигантские круги кондор. Снежные шапки вершин сверкали в лучах заходящего солнца.

Раздался мушкетный выстрел. Стреляли издалека, звук напоминал скорее сухой щелчок, хотя и его подхватило эхо. Эверард услышал жужжание пули. Близко! Он пригнулся в седле и пришпорил своего скакуна.

«Вараган не может всерьез рассчитывать, что попадет в меня с такого расстояния, — пронеслось в его голове. — Что же тогда? Надеется, что это меня задержит? Если так, он все равно выиграет не много — какая ему от этого польза? Что же он задумал?»

Враг все еще опережал его на полмили, однако Эверард уже видел, как бредет, шатаясь, обессиленная лошадь врага. Чтобы напасть на след Варагана, Эверарду потребовалось определенное время: пришлось расспрашивать пеонов и пастухов, не встречался ли им такой-то человек. Лошадь у Варагана была всего одна, и если бы он гнал ее слишком сильно, он мог остаться вообще без лошади. Так что, напав на след, Эверард кинулся в погоню и довольно быстро нагнал Варагана, ни разу не сбившись с пути благодаря своей подготовке.

Эверард знал, что у беглеца был лишь мушкет. С тех пор, как Патрульный показался в поле его зрения, Вараган тратил порох и пули довольно свободно. Поскольку перезаряжал он быстро, а стрелял метко, приблизиться к нему не удавалось. Но какое убежище он надеялся найти в этих пустынных местах? Похоже было, что Вараган направляется к одной из скал. Скала эта бросалась в глаза не только высотой, но и формой: она напоминала башню замка. Впрочем, до крепости ей далеко. Если Вараган укроется за ней, Эверард сможет использовать свой бластер и обрушить на голову врага расплавленные камни.

Может, Вараган не знает, что у агента имеется подобное оружие? Вряд ли. Каким бы чудовищем он ни был, не дурак же он, в самом деле.

Эверард опустил вниз поля шляпы и плотнее закутался в пончо, спасаясь от холодного ветра. Смысла доставать бластер пока не было, но, будто повинуясь инстинкту, его левая рука устремилась к кремневому пистолету и сабле на боку. Это оружие он носил главным образом для того, чтобы лучше вписываться в выбранную роль, ну и, конечно, так вызывал больше уважения у местных жителей. Привычная тяжесть у бедра как-то даже успокаивала и придавала уверенности.

Остановившись и выстрелив, Вараган снова двинулся вверх по склону, на сей раз даже не перезарядив мушкет. Эверард погнал коня галопом и еще более сократил разделявшее их расстояние. Но теперь он держался настороже — страха Эверард не испытывал, но бдительности не терял — в любую секунду он готов был нагнуться в сторону или спрыгнуть на землю и спрятаться за животное. Но ничего неожиданного не происходило, и безрадостный марш по холодным просторам продолжился. Может, Вараган истратил весь порох? Редкая альпийская трава кончилась и под копытами зазвенел камень.

Вараган остановил коня у скалы и замер в ожидании. Мушкет висел в чехле, а руки беглеца покоились на седельной луке. Его лошадь дрожала и шаталась от усталости, голова ее поникла, на боках и на гриве висели клочья пены.

Эверард вытащил свой энергетический пистолет и направил коня к беглецу. Одна из запасных лошадей за его спиной заржала. Вараган по-прежнему ждал.

Не доезжая до него трех ярдов, Эверард остановился.

— Меро Вараган, вы арестованы Патрулем Времени, — объявил он на темпоральном языке.

Тот улыбнулся.

— Право, сударь, вы в лучшем положении, — ответил он тихим голосом. — Не окажете ли вы мне честь, сообщив свое имя и происхождение?

— Независимый агент Мэнсон Эверард, родом из Соединенных Штатов Америки около ста лет вперед. Но это к делу не относится. Ты возвращаешься со мной. Оставайся на месте, пока я не вызову роллер. И предупреждаю: одно неверное движение, и я стреляю. Ты слишком опасен, и я пристрелю тебя без всяких угрызений совести.

Вараган развел руками.

— В самом деле? Что же ты знаешь обо мне такого, агент Эверард, — или думаешь, что знаешь, — чтобы оправдать столь жестокие меры?

— В моих глазах человек, который в меня стреляет, уже заслуживает ответа.

— Может, мне показалось, что ты бандит — из тех, кто часто нападает на путников в этих местах. Однако какое преступление мне приписывают?

Эверард потянулся было свободной рукой в карман за коммуникатором, но на мгновение замер, словно завороженный, и взглянул на своего противника, щуря глаза от ветра.

Меро Вараган сидел гордо выпрямившись и расправив широкие плечи — он даже казался выше, чем на самом деле. Ветер трепал черные волосы, обрамляющие бледное лицо, с белизной которого не могли справиться ни солнце, ни непогода. Гладкие щеки, без малейшего намека на щетину — словно молодой Цезарь, только черты лица слишком уж тонкие. Большие зеленые глаза Варагана смотрели прямо, вишнево-красные губы изогнулись в улыбке. Его черные одежды, включая сапоги и развевающийся за плечами плащ, были отделаны серебром и на фоне похожей на башню скалы он вдруг напомнил Эверарду Дракулу.

Голос Варагана по-прежнему звучал тихо.

— Очевидно, твои коллеги выудили информацию у моих людей. Надо полагать, ты уже знаешь имена и кое-что о нашем происхождении…

— «Тридцать первое тысячелетие. Преступная группировка, сложившаяся после неудачной попытки экзальтационистов сбросить бремя цивилизации. За время пребывания у власти обзавелись машинами времени. Их генетическое наследие…» Ницше мог бы вас понять. Я не пойму никогда.

— Но знаешь ли ты истинную цель нашего пребывания здесь?

— Вы собирались изменить ход истории, — резко ответил Эверард. — Мы едва успели помешать вам. И теперь нам предстоит сложная работа. Зачем вам все это понадобилось? И как вы вообще решились на столь… столь безответственные действия?

— По-моему, лучше сказать «эгоистичные», — усмехнулся Вараган. — Власть, неограниченные возможности… Сам подумай. Разве плохо, если бы Симон Боливар создал в Испанской Америке настоящую империю вместо скопища драчливых государств-наследников? Это и цивилизованно, и прогрессивно. Представь, скольких страданий и смертей можно было бы избежать.

— Замолчи! — Эверард почувствовал гнев. — Вы прекрасно знаете, что это невозможно. У Боливара не было ни людей, ни коммуникаций, ни поддержки. Да, для многих он герой, но у других вызывает ярость — например, у перуанцев, после того как он отделил Боливию. А что его будет мучить на смертном одре? Да то, что все его старания построить стабильное общество оказались попытками «вспахать море». Если бы вы и впрямь намеревались объединить хотя бы часть континента, вам следовало отправиться в другое время и другое место.

— В самом деле?

— Да. Есть только одна возможность. Я изучал ситуацию. В 1821-м Сан Мартин вел переговоры с испанцами в Перу — он тогда вынашивал идею основать монархию под властью кого-то вроде Дона Карлоса, брата короля Фердинанда. Монархия могла бы включать территорию Боливии и Эквадора, а позднее, может быть, Аргентины и Чили, поскольку у такого объединения было бы гораздо больше преимуществ, даже чисто географических, по сравнению с союзом, созданным Боливаром. Спросишь, чего ради я все это тебе рассказываю?.. Да просто хочу доказать, что я прекрасно понимаю: все это ложь. Вы, очевидно, тоже неплохо подготовились.

— Какова же тогда, по-твоему, наша истинная цель?

— Заставить Боливара переоценить свои силы. Он же идеалист, мечтатель, а не просто воин. Если он не рассчитает свои силы, всему этому региону грозит хаос, который может распространиться и на оставшуюся часть Южной Америки. Вот тут-то вам и выпадет шанс захватить власть!

Вараган передернул плечами, словно кот. Кот-оборотень.

— По крайней мере, — сказал он, — в такой схеме есть элемент этакого мрачного великолепия.

Неожиданно в воздухе появился темпороллер и завис в двадцати футах над ними. Водитель ухмыльнулся и нацелил на Эверарда свое оружие. Не вставая с седла, Меро Вараган помахал рукой самому себе, восседавшему в машине времени.

Дальше все произошло мгновенно. Каким-то образом Эверарду удалось освободиться от стремян и броситься на землю. Пораженный энергетическим разрядом, его конь пронзительно заржал. Пахнуло дымом и опаленной плотью. Но не успело мертвое животное рухнуть на землю, как Эверард, прячась за телом коня, произвел ответный выстрел.

Должно быть, роллер противника чуть переместился. Конь упал, но Эверард успел отскочить и продолжал стрелять то вверх, то в сторону первого Варагана. Тот тоже соскочил с лошади и укрылся за обломком скалы. В воздухе с треском метались молнии энергетических разрядов. Свободной рукой Эверард выхватил из кармана коммуникатор и надавил большим пальцем на красную кнопку.

Вражеский роллер спикировал за скалу, и спустя секунду оттуда донесся громкий звук — схлопнулся воздух на месте исчезнувшей машины — а затем ветер донес резкий запах озона.

Появилась машина Патруля. Но было уже поздно. Меро Вараган увез самого себя — раннего себя — в неведомую точку пространства-времени.

— Да, — закончил Эверард, невесело кивнув, — таков был его план, и он сработал, черт подери. Добраться до какого-нибудь пункта и отметить точное время на часах. То есть, он знал — будет знать позже — куда и в какое время нужно попасть, чтобы спасти самого себя.

Зораков этот рассказ буквально ошарашил.

— Но… но причинно-следственная петля такого рода… — пробормотал Хаим. — Он что, вообще не понимает, какой опасности подвергается?

— Без сомнения, понимает, — ответил Эверард, — Он абсолютно лишен страха, ему на все наплевать. Все руководство экзальтационистов таково, это заложено на генетическом уровне.

Он вздохнул.

— Такие понятия, как дружба или преданность, у них также отсутствует. Вараган и все его возможные сообщники не сделали и попытки спасти тех, кого мы схватили. Они просто исчезли, скрылись. С того самого времени, мы ждали их нового появления, и взрыв в храме — акция как раз в их духе. Но конечно же — опять из-за риска временной петли — я не могу слетать в будущее и узнать, какой рапорт подам по завершении операции. Если «завершение» будет у операции, а не у меня.

Яэль тронула его за руку.

— Я уверена, вы победите, Мэне, — сказала она. — А что случилось в Южной Америке дальше?

— Когда Вараган перестал подавать дурные советы, Боливар вернулся к своим естественным методам, — ответил им Эверард. — Он заключил мирное соглашение с Паэсом и объявил всеобщую амнистию. Позднее на него обрушилось множество несчастий, но он справился с ними — справился ловко и к тому же вполне гуманными методами. То есть сумел защитить и экономические интересы своего народа, и культуру страны. Когда он умер, от унаследованного им громадного состояния почти ничего не осталось, поскольку он за всю свою жизнь не взял ни единого сентаво из общественных денег. Прекрасный правитель, один из лучших в истории. Таков же и Хирам, как я предполагаю, но только и его правление находится под угрозой со стороны этого бродячего дьявола.

У выхода Эверарда, разумеется, поджидал Пум, который тут же вскочил ему навстречу.

— Куда мой славный хозяин хотел бы пойти, — пропел он. — Позволь твоему слуге сопровождать тебя, куда бы ты ни собирался. Может быть, навестишь Конора, торговца янтарем?

— А? — От неожиданности патрульный вытаращил на Пума глаза. — С чего ты взял, что у меня есть какие-то дела с ним?

Пум поднял на него почтительный взгляд, но хитрые искорки в глазах сразу выдали его.

— Разве мой господин не упоминал об этом на корабле?

— Но тебя-то на корабле не было!

— Ну… я разыскал людей из команды, выудил кое-что: твой смиренный слуга совсем не хотел выведывать то, что он знать не должен. Если я перешел границы дозволенного, припадаю к твоим ногам и молю о прощении. Моим единственным желанием было узнать побольше о планах моего хозяина, чтобы я мог прикинуть, как ему помочь наилучшим образом. — Пум лучезарно улыбался с нескрываемой дерзостью.

— О, понимаю. — Эверард дернул себя за ус и огляделся по сторонам. В пределах слышимости никого не было. — Ну, холи так, знай, что на самом деле меня привели сюда совсем иные дела.

«Как ты уже должен был догадаться, увидев, что я сразу же направился к Закарбаалу и остановился у него», — добавил он про себя. Далеко не в первый раз случай напоминал ему, что люди любой эпохи могут быть столь же проницательны, как и представители далекого будущего.

— О! И разумеется, это дела величайшей важности. Но не беспокойся, на устах твоего слуги печать молчания.

— И запомни, я не вынашиваю никаких враждебных замыслов. Сидон и Тир — друзья. Скажем так: мне хотелось бы организовать совместную торговлю в очень больших масштабах.

— Чтобы увеличить обмен товаром с народом моего господина? Но ведь тогда вам как раз и нужно посетить вашего земляка Конора, разве не так?

— Нет! Конор не земляк мне, во всяком случае, не в такой степени, как, например, тебе. У моего народа нет единой страны. Весьма вероятно, что мы друг друга просто не поймем, потому что родные языки у нас разные.

Это было более чем вероятно. Эверарда и без того напичкали выше головы всевозможной информацией о Финикии — не хватало ему еще и кельтского языка. Он знал лишь несколько фраз, и этого ему вполне хватало, чтобы сойти за кельта среди финикийцев. Во всяком случае, он надеялся.

— Сегодня, — сказал Эверард, — я хотел бы попросту прогуляться по городу, а Закарбаал тем временем попытается устроить мне аудиенцию у царя. Kстати, ты мне говорил, что, и твои знакомства простираются до дворца? — Он улыбнулся. — Но сегодня мы осмотрим город.

Пум засмеялся и хлопнул в ладоши.

— Как мудр мой господин! А к вечеру он сам решит, получил ли то, что искал — будь то удовольствие или нужные сведения — и, возможно, сочтет в великодушии своем необходимым вознаградить своего проводника.

Эверард ухмыльнулся.

— Ну так показывай, на что способен.

Пум потупил взгляд.

— Может быть, мы заглянем сначала на Улицу Портных? Вчера я позволил себе заказать там новое одеяние, которое теперь должно быть готово. Несмотря на необыкновенную щедрость моего хозяина, бедный юноша не осилит цену платья, ведь придется заплатить и за скорость, и за прекрасный материал. Негоже ведь спутнику великого господина ходить в таких лохмотьях.

Эверард тяжело вздохнул, хотя на самом деле не имел ничего против.

— Я понимаю. Прекрасно понимаю! Не пристало тебе самому покупать себе одежду. Это недостойно моего положения. Что ж, идем, и я куплю тебе яркое одеяние.

Хирам заметно отличался от большинства своих подданных. Он был выше и светлее лицом; рыжеватые волосы и борода, глаза серые, прямой нос. Внешностью он напоминал Морской народ — пиратскую шайку изгнанных с родного острова уроженцев Крита и варваров с европейского Севера, которые два столетия назад неоднократно совершали набеги на Египет и, можно сказать, стали предками филистимлян. Другая, меньшая часть шайки, осевшая в Ливане и Сирии, породнилась с племенами бедуинов, которые и сами уже пытались заниматься мореплаванием. Отсюда и возникли финикийцы. И кровь захватчиков все еще проявлялась в облике местной знати.

Дворец Соломона, который будет прославлен в Библии, станет лишь уменьшенной копией того дома, в котором проживал Хирам. Однако одевался царь просто — в белый льняной халат с пурпурной отделкой и сандалии из тонкой кожи; золотая лента на голове и массивное кольцо с рубином служили символами царской власти. Да и манеры были также просты. Средних лет мужчина, он все еще казался моложе, и был по-прежнему силен и полон энергии.

Они с Эверардом сидели в просторной, изящной и наполненной свежим воздухом комнате, которая выходила окнами в уединенный сад с садком для рыбы. Соломенную циновку под ногами покрывали тонкие узоры. Фрески на выбеленных стенах нарисовал художник, привезенный из Вавилона: они изображали деревья, цветы и крылатых химер. Между мужчинами стоял низкий столик из эбенового дерева, инкрустированный перламутром. На нем были расставлены стеклянные чаши с неразбавленным вином и блюда с фруктами, хлебом, сыром, сладостями. Красивая девушка в полупрозрачном платье, примостившись на коленях рядом с ними, пощипывала струны лиры. Двое слуг ожидали приказаний чуть поодаль.

— Ты полон тайн и загадок, Эборикс, — проворчал Хирам.

— Безусловно… но моя таинственность не вызвана желанием утаить что-то от вашего высочества, — осторожно ответил Эверард. Однако взгляда царя достаточно охранникам, чтобы убить странника. Впрочем, это было маловероятно: статус гостя священен. Но если он вызовет у царя раздражение, вся его миссия окажется под угрозой. — Если я и не могу до конца объяснить какие-то вещи, то оттого лишь, что мои знания о них незначительны. Но дабы не ошибиться, я также не рискну предъявлять необоснованные обвинения против кого-либо.

Хирам сплел пальцы рук и нахмурился.

— Тем не менее, ты утверждаешь, что мне грозит опасность, хотя ранее говорил совсем иное. Сдается мне, ты отнюдь не тот прямодушный воин, за которого пытаешься себя выдать.

Эверард изобразил на лице улыбку.

— Мой мудрый повелитель хорошо знает, что необразованный странник из дальних земель не обязательно дурак. Я позволил себе сказать… э-э… слегка завуалированную правду. Мне пришлось так поступить… Но ведь так же поступает любой тирийский торговец, если хочет заключить выгодную сделку, а?

Хирам рассмеялся и расслабился.

— Продолжай. Если ты и мошенник, то, по крайней мере, забавный.

Психологи Патруля весьма основательно продумали «легенду». Сразу она не убеждала — но это го-то они как раз и добивались. Нельзя безоглядно торопить события и подталкивать царя к действиям, которые способны изменить всю известную историю. Тем не менее, рассказ должен был прозвучать достаточно убедительно, чтобы царь согласился поспособствовать расследованию, ради которого Эверард здесь и появился.

— Узнай же, о повелитель, что отец мой был вождем в горной стране, которая лежит далеко за морем. — Речь шла о Халльштатском регионе Австрии.

Эверард рассказал Хираму о том, что многие кельты, пришедшие в Египет вместе с Морским народом, после сокрушительного поражения, которое нанес этим полувикингам Рамзес III в 1149 году до P. X., бежали обратно на родину. Потомки их сохранили кое-какие связи (главным образом, по янтарному пути) с потомками кровных родственников, осевших в Ханаане с позволения победоносного фараона. Но старые амбиции не были забыты: кельты всегда отличались долгой памятью, и, по слухам, планировалось новое вторжение. Слухи подтвердились, когда волна за волной по обломкам микенской цивилизации спустились варвары в Грецию. По Адриатике и Анатолии словно пронесся разрушительный смерч.

Эверард прекрасно знал о шпионах, которые, помимо этого, выполняли роль эмиссаров царей филистимлянских городов-государств. Дружелюбие Тира по отношению к евреям не могло вызвать любовь филистимлян, а богатство Финикии служило вечным соблазном. Планы зрели медленно, неравномерно, в течение не одного поколения. Сам Эборикс не мог сказать с уверенностью, как далеко уже зашли приготовления к походу на юг армии кельтских авантюристов.

Хираму же он честно признался, что и сам думал присоединиться к такому отряду вместе со своими людьми. Но вражда между кланами переросла в открытые столкновения, которые закончились поражением его клана и убийством отца. Эбориксу едва удалось унести ноги. Желая мести так же сильно, как и упрочения своего положения, он прибыл в Тир с надеждой, что город, благодарный за его предупреждение, сочтет возможным по крайней мере предоставить ему средства, чтобы нанять солдат, которые помогли бы ему вновь вступить во владение своими землями.

— Но ты не представил мне никаких доказательств, — задумчиво произнес царь. — Ничего, кроме слов.

Эверард кивнул.

— Мой повелитель видит так же ясно, как Ра, Сокол Египта. Разве я не сказал заранее, что могу ошибаться, что, возможно, никакой реальной угрозы нет, а есть лишь сплетни и пустая болтовня глупых обезьян? Тем не менее, я молю, чтобы мой повелитель распорядился расследовать это дело со всей возможной тщательностью — просто спокойствия ради. И я готов стать покорным слугой, который мог бы помочь в таком дознании. Я знаю мой народ, его обычаи, а кроме того, по пути через континент я встречал множество различных племен и побывал в разных странах. Теперь я чую коварство лучше всякой ищейки.

Хирам дернул себя за бороду.

— Возможно. В таком заговоре непременно должно участвовать много народу: кучка диких горцев и несколько филистимлян из числа знати здесь ничего не сделают… Люди из разных земель… Однако чужеземцы приезжают и уезжают, вольные, как ветер. Кто выследит ветер?

Сердце Эверарда учащенно забилось. Вот оно — мгновение, которого он ждал.

— Ваше высочество, я много размышлял об этом, и боги подсказали мне несколько идей. Думаю, что в первую голову нам надлежит искать не обычных торговцев, капитанов и матросов, а странников из тех земель, которые тирийцы посещают редко или совсем не посещают; странников, которые задают вопросы, не имеющие отношения к торговле или выходящие за пределы обычного любопытства. Желая узнать как можно больше, они будут стремиться проникнуть и в общество знати, и на самое дно города. Не припомнит ли мой повелитель кого-либо, кто отвечает такому описанию?

Хирам покачал головой.

— Пожалуй нет. Я непременно услышал бы о таких людях и пожелал бы встретиться с ними. Моим приближенным известно, что я жажду новых знаний и свежих новостей. — Он усмехнулся. — О чем свидетельствует хотя бы то, что я пожелал принять тебя.

Эверарду пришлось проглотить свое разочарование. На вкус разочарование оказалось довольно кислым. «Но мне и не следовало ожидать, что сейчас, накануне удара, враг будет действовать столь открыто. Противнику ведь известно, что Патруль тоже не сидит сложив руки. Нет, очевидно, преступники провели всю подготовительную работу, собирая информацию о Финикии и ее слабых местах раньше. Возможно, очень давно.

— Мой повелитель, — сказал он, — если угроза действительно существует, то планы вынашивались уже давно. Осмелюсь ли я попросить ваше высочество подумать еще раз? Царь в своем всеведении может припомнить нечто подобное, хотя это было, быть может, годы назад.

Хирам опустил взгляд и собрался с мыслями. От волнения Эверард весь покрылся испариной. Лишь усилием воли он заставил себя сидеть неподвижно и наконец услышал негромкие слова:

— Что ж, в конце правления моего прославленного отца, царя Абибаала… да… какое-то время у него гостили чужеземцы, ставшие предметом слухов. Они прибыли из страны, о которой мы никогда ничего не слышали… Искатели мудрости с Дальнего Востока, как они говорили о себе… А сама страна?.. Си-ан? Нет, вряд ли. — Хирам вздохнул. — Воспоминания со временем тают. Особенно воспоминания о чужих рассказах.

— Так мой повелитель не встречался с ними сам?

— Нет, я был в отъезде, несколько лет путешествовал по нашим владениям и по миру, готовя себя к трону. А ныне Абибаал спит вечным сном, как и его предки. Как спят, боюсь, почти все, кто мог видеть тех людей.

Эверард подавил вздох разочарования и заставил себя расслабиться. Туманно, расплывчато, но хоть какая-то ниточка. С другой стороны, на что он вообще рассчитывал? На то, что враг оставит свою визитную карточку?

Здесь не хранят дневников и не берегут писем, не нумеруют года, как стали поступать в более поздние века. Узнать точно, когда Абибаал принимал своих странных гостей, Эверард не мог. Найти хотя бы одного-двоих, кто помнит тех странников — и то удача. Ведь Хирам правил уже два десятилетия, а средняя продолжительность жизни в эту эпоху совсем невелика.

«Тем не менее, надо попытаться. Это пока единственный след. Если, конечно, след этот не ложный. Может, они и в самом деле исследователи — например, из китайской династии Чоу.»

Он кашлянул.

— Дарует ли мой повелитель своему слуге позволение задавать вопросы — в царском дворце и в городе? Мне кажется, что простые люди будут разговаривать с простым человеком вроде меня более свободно и откровенно, чем им позволит благоговейный трепет, который охватит их в присутствии повелителя.

Хирам улыбнулся.

— Для «простого человека», Эборикс, у тебя слишком хорошо подвешен язык. Однако… ладно, можешь попробовать. И я хочу, чтобы ты на какое-то время остался у меня во дворце вместе с твоим молодым слугой, которого я приметил снаружи. Мы побеседуем еще. Уж что-что, а собеседник ты занятный.

Аудиенция завершилась, и слуга провел Эверарда с Пумом в их комнаты.

— Благородный гость будет обедать с начальниками стражи и людьми, равными ему по положению, если его не пригласят за царский стол, — объявил он. — Его спутника ожидают за столом свободнорожденных слуг. Если возникнут какие-либо пожелания, вам нужно лишь сказать слугам — щедрость его высочества не знает границ.

Эверард решил эту щедрость особо не испытывать. Хотя придворные, в отличие от большинства тирийцев, всячески старались пустить пыль в глаза, сам Хирам, возможно, не был чужд бережливости.

Тем не менее, войдя в отведенную ему комнату, патрульный убедился, что царь оказался заботливым хозяином. В большой, хорошо обставленной комнате горело несколько светильников. Окно со ставнями выходило на двор, где росли цветы и гранатовые деревья. Массивные деревянные двери крепились на бронзовых петлях. Еще одна дверь открывалась в смежную комнату — видимо, для прислуги, поскольку места в ней едва хватало на соломенный матрас и ночной горшок.

Эверард остановился. Неяркий свет освещал ковер, драпировки, стулья, стол, сундук из кедрового дерева, двойную кровать. Неожиданно тени колыхнулись — с кровати встала молодая женщина и сразу же опустилась на колени.

— Желает ли мой повелитель что-нибудь еще? — спросил слуга. — Если нет, то позволь недостойному слуге покинуть тебя.

Он поклонился и вышел из комнаты.

Из груди Пума вырвался вздох.

— Красавица-то какая, хозяин!

Щеки Эверарда загорелись.

— Угу. Итак, доброй ночи.

— Благородный господин…

— Доброй ночи, я сказал.

Пум поднял глаза к потолку, демонстративно пожал плечами и поплелся в свою конуру. Дверь за ним захлопнулась.

— Встань-ка, милая, — пробормотал Эверард. — Не бойся.

Женщина повиновалась, но закрыла грудь руками и смиренно опустила голову. Высокая, явно выше среднего для этой эпохи, стройная, с хорошей фигурой. Светлая кожа под тонким платьем. Каштановые волосы были собраны на затылке. Ощущая едва ли не робость, он прикоснулся пальцем к ее подбородку. Она подняла голову, и Патрульный увидел голубые глаза, дерзко вздернутый нос, полные губы и пикантно рассыпанные по лицу веснушки.

— Кто ты? — поинтересовался он. Горло у него перехватило.

— Твоя служанка, которую прислали позаботиться о господине. — В ее речи слышался певучий иностранный акцент. — Что ты пожелаешь?

— Я… Я спросил, кто ты. Твое имя, твой народ.

— Здесь меня зовут Плешти, хозяин.

— Потому что, готов поклясться, не могут выговорить твое настоящее имя. или потому, что им лень делать это. Так как же тебя зовут?

Она сглотнула, на глаза навернулись слезы.

— Когда-то меня звали Бронвен, — прошептала она.

Эверард кивнул — кивнул своим собственным мыслям. Он огляделся и увидел на столе кувшин с вином, сосуд с водой, кубок и вазу с фруктами. Он взял Бронвен за руку, отметив про себя, какая она тонкая и нежная.

— Идем-ка сядем, — сказал он.

Она вздрогнула и отшатнулась. Печаль снова коснулась его мыслей, но Эверард заставил себя улыбнуться.

— Не бойся, Бронвен. Я не сделаю тебе ничего плохого. Просто хочу, чтобы мы стали друзьями. Видишь ли, девочка, я думаю, что мы с тобой земляки.

Она подавила всхлипы, расправила плечи, снова сглотнула.

— Мой повелитель… подобен богу в своей доброте. Как же мне отблагодарить его?

Эверард увлек ее к столу, усадил на стул и налил вина. Вскоре она уже рассказывала свою историю.

Все было обычно. Несмотря на ее смутные географические представления, он пришел к заключению, что Бронвен из какого-то кельтского племени, которое мигрировало на юг от родных дунайских земель. Она выросла в деревне в северной части Адриатического побережья, и ее отец считался там весьма состоятельным человеком — насколько это вообще возможно в Бронзовом веке.

Бронвен не подсчитывала ни дни рождения «до», ни годы «после», однако, по его оценке, ей было около тринадцати, когда — примерно десять лет назад — пришли тирийцы. Они приплыли в од-ном-единственном корабле, смело направляясь на север в поисках новых возможностей для торговли. Разбив лагерь на берегу и разложив товар, тирийцы принялись за свое дело, изъясняясь при помощи жестов. Очевидно, они не собирались возвращаться в эти места, поскольку, уезжая, прихватили с собой нескольких детей, которые приблизились к кораблю, чтобы взглянуть на удивительных чужестранцев. Среди них оказалась и Бронвен.

Пленниц никто не насиловал — да и вообще тирийцы относились и к ним, и к мальчишкам без лишней жестокости, но просто потому, что здоровая девственница стоила на невольничьем рынке очень дорого. Эверард признал, что даже не может назвать моряков порочными. Они просто сделали то, что считалось вполне естественным в древнем мире — да пожалуй, еще долго в последующие века.

В общем-то, Бронвен еще повезло. Ее купили для царского дворца, но не для гарема, а для того, чтобы Хирам мог предоставлять ее своим гостям — тем, кому он оказывал особое внимание. Мужчины редко бывали умышленно жестоки с ней, а боль, которая никогда не исчезала, объяснялась ее положением — положением пленницы у чужаков.

Это, и еще дети. За годы на чужбине Бронвен родила четверых, но двое из них умерли в младенчестве, — не такая уж плохая статистика по тем временам, особенно если учесть, что она сохранила и зубы, и здоровье. Двое выживших были пока малы. Девочка, скорее всего, также станет наложницей, когда достигнет половой зрелости, если ее не отправят в публичный дом. Мальчика в этом возрасте, вероятно, кастрируют: воспитанный при дворе, он мог пригодиться в качестве прислуги в гареме.

Что же касается Бронвен, то когда она подурнеет, ее определят на работу. Не обученная никакому ремеслу — например, ткачеству, — она, скорее всего, закончит свои дни посудомойкой или где-нибудь на мукомольне.

Все эти горькие подробности Эверарду пришлось выуживать из нее одну за другой. Она не жаловалась и не просила о помощи. Такая уж у нее судьба, ничего тут не поделаешь. Ему вспомнилась строчка, которую через несколько столетий напишет Фукидид о гибельной афинской военной экспедиции, последние участники которой провели остаток своих дней в копях Сицилии: «Свершив, что мужчины могли, они терпеливо переносили то, что положено перенести».

О себе он рассказывал немного. Едва он уклонился от встречи с одним кельтом, ему тут же навязали другого, и он чувствовал, что лучше будет попридержать язык.

В конце концов, Бронвен немного повеселела, раскраснелась, и подняв на него взгляд, произнесла слегка заплетающимся языком.

— О, Эборикс… — Дальше он ничего не разобрал.

— Боюсь, мой диалект слишком сильно отличается от твоего, милая, — сказал он.

Она вновь перешла на пунический:

— Эборикс, это так великодушно со стороны Ашерат, что она привела меня к тебе, сколько бы времени она мне ни даровала. Как чудесно… А теперь, мой милый повелитель, приди ко мне и позволь твоей служанке также доставить тебе немного удовольствия… — Она поднялась, обошла вокруг стола и устроилась, мягкая, теплая, у него на коленях.

Эверард уже успел посоветоваться со своей совестью. Если он не сделает того, чего от него ожидают, слух об этом непременно дойдет до царских ушей. Хирам может обидеться — или заинтересоваться, что уже не так с его гостем. Бронвен тоже обидится, и возможно, у нее будут из-за него неприятности. Кроме того, она красива, привлекательна, а он так давно не был с женщиной.

И он привлек Бронвен к себе.

Умная, внимательная, чувственная, она прекрасно знала, что делать. Ее страсть не была фальшивой. Что ж, возможно, он оказался первым, кто когда-либо пытался доставить удовольствие ей. Когда они отдыхали, она судорожно прошептала ему на ухо:

— Я… я не рожала… вот уже три года. О, как я молю, чтобы богиня открыла мое лоно для тебя, Эборикс…

Он не стал напоминать ей, что все ее дети будут рабами.

А перед тем, как они уснули, она пробормотала нечто такое, о чем, подумал Эверард, она вполне могла и не проговориться, если бы не вино и не усталость:

— Мы были сегодня одной плотью, мой повелитель. Но знай: мне известно, что мы не из одного народа.

— Что? — Его пронзил холод. Он рывком сел, но она сразу прижалась к нему и обняла.

— Ложись, сердце мое. Никогда, никогда я тебя не выдам. Но… я помню свой дом, помню множество мелочей и не верю, что горные гэлы так уж отличаются от гэлов, которые живут у моря… Успокойся, твоей тайне ничто не угрожает. Почему Бронвен, дочь Браннока, должна выдать единственного человека, который впервые проявил о ней заботу? Спи, моя безымянная любовь, крепко спи в моих объятьях.

На рассвете, в извинениях и лести, Эверарда разбудил слуга и увел его в горячую баню. Мыла пока еще не придумали, однако губка и пемза оттерли коску патрульного от грязи, а затем слуга сделал ему массаж с втиранием ароматного масла и побрил. А тем временем Эверард размышлял о предстоящем расследовании. Юный плут Пум не соврал: его связи «доходили до дворца» — правда только до дворцовой кухни. Он назвал патрульному имя служанки, которая могла бы быть полезной.

После утренних процедур Эверард присоединился к начальникам охраны — для скромного завтрака и оживленной беседы.

— Я сегодня свободен, — сказал один из них. — Не хотите ли, чтобы я свозил вас в Усу, друг Эборикс? Я мог бы показать вам город. А затем, если будет еще светло, мы прокатимся по окрестностям. — Эверард так и не понял, имелась ли в виду ослиная спина или более быстрая, хотя и менее удобная боевая колесница. Лошади в ту эпоху, как правило, слишком ценились, чтобы использовать их для чего-либо, кроме сражений и парадных выездов.

— Благодарю вас, — ответил патрульный. — Однако сначала мне нужно повидаться с женщиной по имени Сараи. Она работает где-то на кухне.

Офицер поднял брови.

— Ну-ну, — ухмыльнулся тириец. — Северяне, что, предпочитают царским избранницам простых служанок?

Эверард выпрямился, бросил на своего собеседника холодный взгляд и проговорил:

— По повелению царя я провожу дознание, но суть его никого не касается. Я выразился вполне ясно?

— О да, безусловно. Подождите, я разыщу кого-нибудь, кто знает, где она. — Стражник поднялся со скамьи.

Эверарда провели в другую комнату, и на несколько минут он остался один. Он провел их, анализируя охватившее его ощущение, что надо спешить. Теоретически у него было столько времени, сколько нужно: в случае необходимости он всегда мог вернуться назад. На практике, однако, это предполагало огромный риск, приемлемый только в самом крайнем случае. Помимо того, что создавалась временная петля, которая могла выйти из-под контроля, существовала и возможность иного развития земных событий. И чем дольше длилась операция, тем выше становилась вероятность изменений. Кроме того, ему не давало покоя желание поскорей разделаться с этой работой, довести ее до конца и закрепить существование породившего его мира.

Приземистая фигура раздвинула входные занавеси. Женщина опустилась перед ним на колени.

— Смиренно ожидаю приказаний повелителя, — сказала она дрожащим голосом.

— Ты Сараи? Поднимись, — произнес Эверард. — И успокойся. Я всего лишь хочу задать тебе два-три вопроса.

Она заморгала и покраснела до кончика своего длинного носа.

— Что бы ни приказал мой повелитель, я постараюсь исполнить его волю.

— Успокойся, — повторил он. — Мне нужно, чтобы мысли твои ничто не сковывало. По поручению царя я ищу сведения о людях, которые когда-то гостили у его отца, в конце правления достославного Абибаала.

Ее глаза расширились.

— Но, хозяин, я тогда только родилась.

— Догадываюсь. А как насчет остальных слуг? Ты наверняка знаешь всех их. Кто-нибудь из тех, кто служил тогда, могут до сих пор работать во дворце. Не могла бы ты порасспросить их?

Она коснулась рукой бровей, губ и груди — в знак повиновения.

— Раз мой повелитель желает этого…

Эверард рассказал ей то немногое, что знал сам. Сараи задумалась.

— Боюсь… боюсь, из этого ничего не получится, — сказала она. — Мой повелитель, конечно же, понимает, что приезд чужестранцев — для нас большое событие. И если бы дворец посетили столь необычные гости, как описывает мой повелитель, слуги говорили бы об этом до конца своих дней — Она грустно улыбнулась. — В конце концов, у нас не так уж много новостей — у тех, кто работает во дворце. Мы пережевываем старые сплетни снова и снова, и если бы кто-то помнил чужеземцев, я давно бы уже знала эту историю.

Эверард мысленно обругал себя на нескольких языках. «Похоже, мне придется отправиться на поиски в Усу самому, на двадцать с лишним лет назад. Хотя риск велик: они могут засечь мою машину или даже убить меня самого».

— Но ты все-таки порасспрашивай слуг, хорошо? — сказал он расстроенно.

Прежде чем уйти, она вновь преклонила колени.

Эверард направился к своему новому знакомому. Он не рассчитывал всерьез, что за один день найдет на материке ключ к разгадке, но по крайней мере прогулка развеет его, снимет напряжение.

Когда они вернулись на остров, солнце клонилось к горизонту. Над морем стелилась туманная дымка, рассеивавшая свет и превращавшая высокие стены Тира в золотой волшебный замок, который может в любой момент раствориться в воздухе. Сойдя на берег, Эверард обнаружил, что большинство горожан уже разошлись по домам. Начальник стражи, который вместе со своей семьей жил в городе, простился с-ним, и патрульный поспешил во дворец по пустынным и словно Призрачным после дневной суматохи улицам.

Неподалеку от дворцовых ворот он заметил на фоне стены темный асенский силуэт, но стражники не обращали на женщину никакого внимания. Зато, когда Эверард приблизился, они вскочили на ноги, направив на него копья, и один из них строгим голосом потребовал, чтобы он назвался. Никакого уважения к почтенному гостю. Женщина поспешила ему навстречу. Она опустилась на колени, и он узнал Сараи.

Сердце Эверарда подпрыгнуло от волнения.

— Что случилось? — вырвалось у него.

— Повелитель, я прождала вашего возвращения почти весь день, потому что мне показалось, вам будет интересно то, что я узнала.

Видимо, она перепоручила кому-то свои обязанности и час за часом ждала его на раскаленной улице…

— Ты… что-то нашла?

— Мне трудно судить. Может быть, это не важно…

— Так говори же, не тяни, ради Медкарта!

— Как я и опасалась, те немногие старые слуги, что еще остались во дворце, не в ил ели людей, которые вас интересуют. В ту пору они еще не поступили на службу, а если и поступили, то работали не во дворце, а в других местах — на полях, в летнем имении или еще где. Двое или трое, правда, сказали, что когда-то они вроде бы слышали какие-то сплетни, но все, что они могли припомнить, мой повелитель уже и так знает. Я была в отчаянии, пока мне не пришло в голову вознести молитву Ашерат. И она откликнулась. Да восхвалят ее все живущие! Мне вспомнилось, что отец помощника конюха по имени Джантин-хаму работал раньше в дворцовом хозяйстве и что он до сих пор жив. Я разыскала Джантина-хаму, тот отвел меня к Бомил-кару — и точно: Бомилкар может рассказать о тех чужеземцах.

— Да ведь это… это замечательно! — воскликнул Эверард. — Без тебя я никогда бы этого не узнал!

Как и подобало почтительному сыну, Джанпш-хаму выделил для своего отца место в комнате, которую делил со своей женой и двумя младшими детьми, которые пока жили в родительском доме. Единственный светильник выхватывал из тени предметы скудной обстановки: соломенные тюфяки, скамьи, глиняные кувшины, жаровню. Приготовив на общей для нескольких семей кухне еду, женщина вернулась с блюдом в комнату. Духота стояла ужасная, сам воздух казался липким и жирным. Домочадцы сидели на корточках, разглядывая Эверарда, пока тот расспрашивал Бомилкара.

Старик совсем облысел, остались лишь несколько жидких прядей седой бороды, зубы выпали; полуглухой, со скрюченными, изуродованными артритом пальцами, молочно-белые глаза затянуты катарактами — лет ему было, наверное, около шестидесяти. (Показать бы такого энтузиастам движения «Назад к природе» в Америке двадцатого столетня — враз бы одумались.) Сгорбленный старик сидел на скамейке, вцепившись слабыми руками в деревянный посох. Однако голова у него работала, разум рвался наружу из развалин, в которые заключила его судьба — словно растение, что тянется к солнечному свету.

— Да, я вижу их перед собой, будто это случилось вчера. Если бы я еще также хорошо помнил то, что на самом деле произошло вчера… Хотя вчера ничего не произошло, со мной давно уже ничего не происходит… Семеро, вот сколько их было, и они сказали, что приплыли на корабле с Хеттского побережья. Помню, молодому Матинбаалу стало тогда любопытно, он спустился в порт и расспросил моряков, но так и не нашел капитана, который привез этих людей. Что ж, может, они приплыли на корабле, который фазу асе отправился дальше— в Фелистию или Египет… Чужеземцы называли себя «синим» и говорили, что проехали тысячи и тысячи лиг, чтобы привезти царю Рассветной Страны отчет об устройстве мира. На пуническом они изъяснялись неплохо, хотя и с акцентом, подобного которому я больше не слышал… Рослые, хорошо сложенные, гибкие, они двигались как дикие кошки и вели себя так же осторожно, но, видимо, были столь же опасны, если их раздразнить… Все — безбородые, но не потому что брились: просто лица у них такие безволосые, как у женщин. Однако евнухами они не были, нет: служанки, которых к ним приставили, вскоре начали толстеть, — старик захихикал, потом продолжил: — Глаза бледные, а кожа даже белее, чем у златокудрых ахейцев, но у них волосы были прямые и иссиня-черные… Говорили про них, что это колдуны, и я слышал рассказы о всяких странных вещах, которые они показали царю. Впрочем, они не причинили никому вреда, только интересовались — еще как интересовались! — любой мелочью в Усу и планами постройки Тира. Царя они быстро расположили к себе, можно даже сказать, завоевали его сердце; он распорядился, чтобы их пускали везде и всюду, будь то святилище или дом торговца… Я частенько размышлял потом, не это ли вызвало на их головы гнев богов.

«Клянусь небом! — пронеслось в голове Эверарда. — Наверняка это они и есть, мои враги! Да, экзальтационисты, банда Варагана. А «синим»… Может быть, китайцы? Этакий отвлекающий маневр на случай, если Патруль наткнется на их след. Хотя не обязательно. Похоже, они просто использовали это название, чтобы преподнести Абибаалу и его двору достоверную историю своего появления. Они ведь даже не потрудились замаскировать свое появление. Вероятно, Вараган, как и в Южной Америке, был уверен, что его изобретательность окажется не по зубам тугодумам из Патруля. Как вполне могло бы случиться, если бы не Сараи… Впрочем, я пока не очень-то далеко продвинулся по следу.»

— Что с ними сталось? — спросил он.

— Скорбная история, если, конечно, это не наказание за совершенные ими грехи — за то, например, что они проникали в святилища храмов. — Бомилкар прищелкнул языком и покачал головой. — Спустя несколько недель они попросили разрешения уехать. Судоходный сезон подходил к концу, и большая часть кораблей уже стояла на приколе, однако, не слушая советов, они за очень высокую плату убедили одного лихого капитана отвезти их на Кипр. Я спустился на причал, чтобы самому поглядеть на их отплытие, да. Холод, ветер — такой вот был день. Я смотрел, как корабль уменьшается вдали под бегущими по небу облаками, пока он не растворился в тумане. На обратном пути что-то заставило меня остановиться у храма Танит и наполнить светильник маслом — не за них, а за всех бедных моряков, на ком покоится благополучие Тира.

Эверард с трудом удержался, чтобы не встряхнуть высохшее тело старика.

— А потом? Что случилось потом?

— Да, мое предчувствие подтвердилось. Мои предчувствия всегда подтверждаются, да, Джантин-хаму? Всегда… Мне следовало стать жрецом, но слишком уж много мальчишек стремилось занять те несколько мест послушников… Да. В тот день разразился шторм. Корабль пошел ко дну. Никто не спасся. Откуда я это знаю? Всех нас, понятно, интересовало, что сталось с чужестранцами, и позже я узнал, что деревянную статую с носа корабля и еще кое-какие обломки выбросило на скалы как раз в том месте, где теперь стоит наш город.

— Но подожди, старик… Ты уверен, что все утонули?

— Ну, клясться не стану, нет… Видимо, один-два человека могли вцепиться в доску, и, может быть, их тоже выбросило на берег. Может, они оказались на берегу где-нибудь в другом месте и продолжили путь никем незамеченными. Разве кого-то во дворце волнует судьба простого моряка? Но корабль точно погиб и эти «синимы» тоже. Уж если бы они вернулись, мы бы наверняка об этом узнали…

Мысли Эверарда понеслись галопом. «Путешественники во времени, очевидно, прибыли сюда прямо на темпороллерах. Базы Патруля, оснащенной оборудованием, которое способно их обнаружить, здесь тогда еще не было. Мы просто не в состоянии обеспечить людьми каждое мгновение каждого тысячелетия человеческой истории. В лучшем случае, когда возникает необходимость, посылаем агентов с тех станций, что уже есть, вверх и вниз по временной шкале. И если преступники не хотели, чтобы кто-то запомнил, что они отбыли каким-то необычным способом, они должны были уехать, как принято в то время — сушей или морем. Но прежде чем погрузиться на корабль, они наверняка выяснили бы, какая ожидается погода. Суда этой эпохи практически никогда не плавают зимой: слишком хрупкие… А если это все-таки ложный след? Хоть старик и утверждает, что все помнит ясно… Чужеземцы могли прибыть из какого-нибудь маленького недолговечного государства, которое история и археология впоследствии просто упустят из виду — из тех, что путешествующие во времени ученые открывают в основном случайно. Как, например, тот затерявшийся в анатолийских горах город-государство, который переснял так много у хеттов и чья знать так долго практиковала браки только внутри своего круга, что это сказалось на их внешнем облике… С другой стороны, разумеется, кораблекрушение — верный способ запутать следы. И это объясняет, почему вражеские агенты даже не потрудились изменить цвет кожи, чтобы походить на китайцев. Как прояснить все это, прежде чем Тир взлетит на воздух?

— Когда это случилось, Бомилкар? — спросил он, заставив себя говорить мягко, без волнения.

— Так я же сказал, — ответил старик, — при царе Абибаале, когда я работал на кухне его дворца в Усу.

Эверард остро и с раздражением ощутил присутствие семьи Бомилкара и почувствовал на себе их взгляды. Он слышал их дыхание. Огонь светильника замигал, угасая, тени сгустились, становилось прохладно.

— Ты мог бы сказать мне поточнее? — продолжал допытываться он. — Ты помнишь, на каком году правления Абибаала это было?

— Нет. Не помню. Ничего такого особенного… Дайте подумать… Сдается мне это было года через два или три после того, как капитан Рибади привез те сокровища из… кажется, он плавал куда-то за Фарсис. А может, чужестранцы прибыли позднее?.. Спустя какое-то время после шторма моя жена умерла при родах — это я точно помню — и прошло несколько лет, пока я смог устроить свой второй брак, а до того приходилось довольствоваться шлюхами, — Бомилкар снова сально хихикнул, затем со свойственной старикам внезапностью настроение его изменилось. По щекам покатились слезы. — И моя вторая жена, моя Бжтбаал, она тоже умерла, от лихорадки… Потеряла рассудок, вот что с ней случилось, совсем меня не узнавала… Не мучайте меня, мой повелитель, не мучайте, оставьте меня в покое и во тьме, и боги благословят вас…

«Больше от него ничего не добьешься… >

Перед уходом Эверард отдал Джантнну-хаму небольшой слиток металла — теперь его семья сможет позволить себе кое-какие излишества. Древний мир, несомненно, имел ряд преимуществ перед двадцатым веком: по крайней мере, здесь не было подоходного налога и налога на подарки.

Во дворец Эверард вернулся через несколько часов после захода солнца. Время, по местным понятиям, было позднее. Часовые поднесли к его лицу горящий светильник, долго разглядывали, щуря глаза от света, затем вызвали начальника стражи. Убедившись, наконец, что он это он, охранники с извинениями пропустили Эверарда внутрь. Его добродушный смех помог больше, чем крупные чаевые.

Хотя на самом же деле ему было не до смеха. Платно сжав губы, Эверард проследовал за несущим фонарь слугой в свою комнату.

На кровати спала Бронвен. У изголовья догорал светильник. Он разделся и минуты три глядел на нее в дрожащем полумраке. Ее распущенные золотистые волосы разметались по подушке. Рука, лежавшая поверх одеяла, чуть прикрывала обнаженную молодую грудь. Он, однако, не мог оторвать взгляда от ее лица. Какой невинной, по-детски искренней и беззащитной выглядела Бронвен даже теперь, после всего того, что она перенесла…

«Вот если бы… Нет! Это не может продолжаться, мы никогда не будем по-настоящему вместе — чтобы и душой, и телом. Слишком много веков нас разделяет. Однако, что же ее ждет?..»

Эверард опустился на постель, собираясь просто. выспаться. Но Бронвен проснулась мгновенно: рабы привыкли спать чутко. Она буквально светилась от радости.

— О, мой господин! Я так ждала.»

Они слились в объятии, но Эверард хотел поговорить с ней.

— Как ты провела день? — прошептал он ей

— Кто? Я… О, хозяин… — Вопрос ее явно удивил. — Хорошо прошел — и несомненно, потому что ваши сладкие чары продолжали действовать. Мы долго болтали с вашим слугой Пуммаирамом. — Она прыснула. — Забавный плут, правда ли? Вот только вопросы порой задавал слишком уж метко, но не бойтесь, мой повелитель: я отказалась на них отвечать и он не настаивал. Затем я сказала слугам, где меня можно будет найти, если вернется мой повелитель, и провела вторую половину дня в детских комнатах с моими малышами. — Она не осмелилась спросить, не пожелает ли он увидеть их.

— Интересно, — Эверарда беспокоила новая мысль, — а чем в это время занимался Пум?

«Трудно представить, чтобы этот шустрый негодник весь день просидел в комнате.»

— Не знаю. Правда, раза два я видела его мельком в дворцовых коридорах, но подумала, что он выполняет поручения, которые мой господин, должно быть, оставил ему… Что такое, мой повелитель?

Встревоженная, она села в постели, когда Эверард прошлепал босыми ногами к комнатке Пума. Патрульный распахнул дверь и заглянул внутрь. Пусто. Куда он, черт возьми, запропастился?

Может, конечно, ничего страшного и не произошло. Однако попавший в беду слуга мог причинить неприятности и своему хозяину.

Стоя на холодном полу, занятый тревожными мыслями, Эверард вдруг ощутил, как женские руки обняли его. Бронвен прижалась щекой к его спине и проворковала:

— Мой повелитель слишком утомился? Если так, пусть он позволит своей верной служанке спеть ему колыбельную ее родины. Ну, а если нет…

«К черту все эти проблемы. Никуда они не денутся».

Выкинув из головы тревожные мысли, Эверард повернулся к Бронвен.

Когда он проснулся, мальчишки все еще не было. Несколько осторожных вопросов выявили, что накануне Пум провел не один час в беседах со слугами — все в один голос говорили, что он «любопытный, но занятный» — а затем куда-то ушел, и с тех пор никто его не видел.

«Может, заскучал и отправился куролесить по кабакам и борделям? Жаль. Шалопай, конечно, но мне казалось, что он заслуживает доверия. Я даже собирался как-то помочь ему, дать шанс на лучшую жизнь. Ну да ладно. Пора заняться делами Патруля.»

Предупредив слуг, он оставил дворец и отправился в город один. Когда слуга впустил Эверарда в дом Закарбаала, встретить его вышла Яэль Зорак. Финикийское платье и прическа придавали ей особое очарование, но патрульный был слишком озабочен, чтобы заметить это. Впрочем, она тоже волновалась.

— Сюда, — кратко сказала Яэль и повела его во внутренние комнаты.

Ее муж беседовал за столом с каким-то человеком. Одежда гостя заметно отличалась покроем от тирийского мужского платья. Лицо, словно высеченное из камня, украшала густая борода.

— О, Мэне, — воскликнул Хаим. — Слава богу! Я думал, что нам придется посылать за вами. — Он перешел на темпоральный. — Мэне Эверард, независимый агент, позвольте мне представить вам Эпсилона Кортена, директора Иерусалимской базы.

Его собеседник резко поднялся со скамьи и отсалютовал, чем живо напомнил Эверарду манеры военных его родного столетия.

— Большая честь для меня, сэр, — сказал он. Впрочем, его собственный ранг был немногим ниже, чем у Эверарда. Он отвечал за деятельность Патруля в Европейских землях — в период между рождением Давида и падением Иудеи. Тир, возможно, занимал в мировой истории более важное место, но он никогда не притягивал и десятой доли визитеров из будущего. Узнав должность Кортена, Эверард сразу понял, что директор не только человек действия, но и крупный ученый.

— Я прикажу Ханаи принести фрукты и прохладительные напитки. Затем распоряжусь, чтобы сюда никто не входил и чтобы прислуга никого не пускала в дом, — предложила Яэль.

За эти несколько минут Эверард и Кортен успели познакомиться. Последний родился в двадцать девятом веке в марсианском Новом Едоме. Без всякого хвастовства он рассказал Эверарду, что вербовщиков Патруля привлекли сделанный им компьютерный анализ ранних семитских текстов плюс его подвиги во время Второй астероидной войны. Они «прозондировали» его, заставили пройти тесты, сообщили о существовании организации, приняли на службу и обучили — обычная процедура. Однако задачи перед ним ставились отнюдь не обычные, и работа его предъявляла порой исполнителю куда более высокие требования, чем работа Эверарда.

— Вы, очевидно, понимаете, что эта ситуация особенно тревожит наш сектор, — сказал он, когда все четверо расселись по местам. — Если Тир будет разрушен, в Европе пройдут десятилетия, прежде чем появится мало-мальски заметный эффект, во всем остальном мире — века, а обеих Америках и Австралазии — тысячелетия. Но для царства Соломона это обернется немедленной катастрофой. Без поддержки Хирама, он, по всей видимости, не сможет долго удерживать свои племена вместе; ну, а кроме того, увидев, что евреи остались в одиночестве, филистимляне не станут медлить со своими планами мести. Иудаизм, основанный на поклонении единому богу Яхве, пока еще нов и слаб. И вообще, это пока наполовину языческая вера. Мои выкладки показывают, что иудаизм тоже едва ли выживет. Яхве скатится до уровня заурядной фигуры в неустоявшемся и переменчивом пантеоне.

— Вот тут-то и конец практически всей классической цивилизации, — добавил Эверард. — Иудаизм повлиял как на философию, так и на развитие событий у александрийских греков и римлян. Не будет христианства, а значит, западной цивилизации, византийской, и никаких наследников ни у той, ни у другой. И никакого намека на то, что придет взамен. — Он вспомнил еще об одном измененном мире, существование которого помог предотвратить, и снова нахлынули воспоминания, которые останутся с ним на всю жизнь.

— Да, конечно, — нетерпеливо сказал Кортен. — Дело в том, что ресурсы Патруля ограничены и к тому же рассредоточены по всему пространственно-временному континууму, имеющему множество не менее важных критических точек. Я не думаю, что Патрулю следует перебрасывать на спасение Тира все свои силы. Ибо если это случится и мы проиграем, все будет кончено: наши шансы восстановить первоначальную Вселенную станут ничтожно малы. Я считаю, что нужно создать надежную базу — с большим числом сотрудников, с хорошо продуманными планами — в Иерусалиме, для того чтобы минимизировать последствия там. Чем меньше пострадает царство Соломона, тем слабее окажется вихрь перемен. Тогда у нас будет больше шансов сохранить ход истории.

— Вы хотите… списать Тир со счетов? — встревоженно спросила Яэль.

— Нет. Конечно, нет. Но я хочу, чтобы мы застраховались от его потери.

— По-моему, это уже означает рисковать Историей. — Голос Хаима дрожал.

— Понимаю вашу обеспокоенность. Однако чрезвычайные ситуации требуют чрезвычайных мер. Сразу хочу сказать: хоть я и прибыл сюда, чтобы предварительно обсудить все это с вами, но в любом случае намерен добиваться одобрения своего предложения в высших инстанциях. — Кортен повернулся к Эверарду. — Сэр, я сожалею о необходимости еще больше сократить ваши скудные ресурсы, но, по моему глубокому убеждению, это единственно верный путь.

— Они даже не скудные, — проворчал американец.

— Их, считайте, вообще нет.

«Да, какие-то предварительные изыскания были проведены, но после этого никого, кроме меня, Патруль сюда не направлял… Означает ли это, что данеллиане знают о моем успехе? Или это означает, что они согласятся с Кортеном — даже в том, что Тир «уже» обречен? Если я проиграю… то есть если я погибну…»

Он выпрямился, достал из кисета трубку, табак и сказал:

— Дамы и господа, давайте не устраивать состязание, кто кого перекричит. Поговорим как разумные люди. Для начала возьмем имеющиеся у нас неопровержимые факты и рассмотрим их. Нельзя сказать, чтобы я знал очень много, но тем не менее…

Спор продолжался несколько часов.

После полудня Яэль предложила им прерваться на обед.

— Спасибо, — сказал Эверард, — но мне, по-моему, лучше вернуться во дворец. Иначе Хирам может подумать, что я за его счет бездельничаю. Завтра я загляну снова, о’кей?

На самом деле у него просто не было аппетита для обычного плотного обеда — в Финикии это означало жаркое из барашка или что-либо в этом роде. Он предпочел бы съесть кусок хлеба и ломоть козьего сыра в какой-нибудь забегаловке и обдумать возникшую ситуацию. (Еще раз спасибо развитой технологии. Без специально разработанных генетиками защитных микроорганизмов, которыми его напичкали в медслужбе Патруля, он никогда не осмелился бы прикоснуться к местной пище.)

Он пожал всем руки, как было принято в двадцатом столетии. Прав Кортен или нет, но человек он приятный, в высшей степени компетентный и действует из лучших побуждений. Эверард вышел на улицу: солнце палило нещадно, но жизнь в городе бурлила по-прежнему.

У дома его ждал Пум. На этот раз он вскочил на ноги уже не так резво. Худое юное лицо его выглядело непривычно серьезно.

— Хозяин, — тихо сказал он, — мы можем поговорить наедине?

Они нашли таверну, где, кроме них, никого не было. По сути, таверна представляла собой навес, закрывающий от солнечных лучей небольшую площадку с мягкими подушками; посетители садились на них, скрестив ноги, а хозяин заведения приносил из внутренних помещений глиняные чаши с вином. Поторговавшись, Эверард расплатился с ним бисеринами. На улице, куда выходило заведение, было людно, однако в тот час мужчины обычно занимались делами. И лишь вечером, когда на улицы падут прохладные тени городских стен, они разойдутся отдохнуть по тавернам — во всяком случае, те из них, кто сможет себе это позволить.

Эверард отхлебнул разведенного, прокисшего пойла и поморщился. С его точки зрения, примерно до семнадцатого столетия от Рождества Христова люди ничего не понимали в вине. Не говоря уже о пиве. Ну да ладно…

— Говори, сынок, — сказал он. — Только не трать зря слов и времени, называя меня сиянием Вселенной и собираясь пасть к моим стопам, чтобы облобызать их. Чем ты занимался?

Пум сглотнул от волнения, поежился, наклонился вперед.

— О, повелитель мой, — начал он, и голос у него стал тонкий, как у ребенка, — твой недостойный слуга осмелился взять на себя многое. Брани меня, бей меня, пори меня, коли пожелаешь, если я совершил проступок. Но никогда, умоляю, никогда не думай, что я стремился к чему-либо, кроме благоденствия моего господина. Единственное мое желание — служить ему, насколько позволяют мои скромные способности. — Пум не удержался и ухмыльнулся. — Ты ведь так хорошо платишь. — Но к нему тут же вернулась рассудительность. — Мой господин — сильный и могущественный человек, на службе у которого я мог бы преуспеть. Но для этого а должен сначала доказать, что достоин ее. Принести ему котомку и проводить его в дом наслаждения может любой деревенский болван. Что же, помимо этого, может сделать Пуммаирам, дабы мой повелитель пожелал оставить его в качестве слуги? Что же требуется моему повелителю? Чем я мог бы ему помочь? Тебе угодно, хозяин, выдавать себя за невежественного чужестранца, однако я с самого начала понял, что это не так. Конечно, ты не доверился бы случайно встретившемуся слуге. А не зная твоих намерений, как мог я сказать, чем смогу быть полезным?

«Да, — подумал Эверард, — постоянные заботы о пропитании должны были выработать у него довольно сильную интуицию, иначе он бы не выжил.»

— Ладно, я не сержусь, — произнес он мягко. — Но скажи мне, где ты все-таки пропадал.

Большие светло-карие глаза Пума встретились с его глазами. Он смотрел на него уверенно, почти как равный на равного.

— Я позволил себе расспросить о моем хозяине у других. О, я был неизменно осторожен, ни разу не проговорился о своих намерениях и никому не позволил ничего заподозрить. Как доказательство-может ли мой повелитель сказать, что кто-то стал относиться к нему более настороженно?

— М-м… нет… не более, чем можно было ожидать. С кем ты говорил?

— Ну, для начала с прекрасной Плешти, или Броувен. — Пум вскинул руки. Нет, хозяин! Она не сказала ни одного слова, которого не одобрил бы ты. Я всего лишь следил за ее лицом, движениями, когда задавал вопросы. Не более. Время от времени она отказывалась отвечать, и это мне тоже кое о чем сказало. Да, тело ее не умеет хранить секретов. Но разве в этом ее вина?

— Нет.

«Кстати, я не удивился бы, узнав, что той ночью ты приоткрыл свою дверь и подслушал наш разговор.»

— Так я узнал, что вы не из… гэлов, так этот народ называется, да? Впрочем, это не было неожиданностью, я уже и сам догадался. Я не сомневаюсь, что в бою мой хозяин страшен, но с женщинами он нежен, как мать со своим ребенком. Разве это похоже на полудикого странника?

Эверард грустно усмехнулся. Туше. Ему и раньше, на других заданиях доводилось слышать, что он «недостаточно груб», но никто еще не делал из этого выводов.

Ободренный его молчанием, Пум торопливо продолжил:

— Я не стану утомлять моего повелителя подробностями. Слуги всегда наблюдают за теми, кто могуществен, и не прочь посплетничать о них. Возможно, я слегка обманул Сараи. Не то чтобы я спросил ее прямо в лоб. Это было бы и глупо, и бессмысленно. Я вполне удовлетворился тем, что меня направили в дом Джантина-хаму, — они там до сих пор обсуждают твой вчерашний визит. И таким вот образом я получил представление о том, что ищет мой повелитель. — Он гордо выпятил грудь. — А больше, сиятельный хозяин, твоему слуге ничего и не требовалось. Я поспешил в гавань, прошелся… И готово!

Волнение охватило Эверарда.

— Что ты нашел, — почти закричал он.

— Что же, — гордо произнес Пум, — как не человека, который пережил кораблекрушение и нападение демонов?

На вид Гизго было лет сорок пять; невысокий, жилистый, обветренное лицо с большим носом светилось живостью. За годы, проведенные на море, он из матроса сделался рулевым — квалифицированная и высокооплачиваемая работа. За те же годы его закадычным друзьям до смерти надоело слушать о приключившейся с ним удивительной истории, и большинство из них считали, что это просто очередная небылица.

Эверард по достоинству оценил фантастическую ловкость проведенного Пумом дознания, методика которого заключалась в хождении по питейным заведениям, где он выуживал у матросов, кто какие байки рассказывает. Самому ему нипочем не удалось бы этого сделать: матросы вряд ли бы доверились чужестранцу, тем более царскому гостю. Как все здравомыслящие люди на протяжении долгой истории человечества, средний финикиец считал, что от правительства лучше держаться подальше.

Им повезло, что в самый разгар мореходного сезона Гизго оказался дома. Впрочем, тот уже достиг достаточно высокого положения и накопил определенное состояние, чтобы не испытывать более судьбу в длительных экспедициях, порой трудных и опасных. Его корабль ходил теперь лишь до Египта и часто стоял на приколе в гавани.

Откинувшись на подушках в одной из комнат своего уютного жилища, Гизго охотно делился с гостями рассказами о своей жизни. Время от времени появлялись две его жены с напитками и фруктами. Окно комнаты выходило во двор, где между глинобитными стенами висело на веревках белье. Однако воздух был свеж и чист. Солнце заглядывало в окно, играя бликами среди многочисленных сувениров, которые Гизго привез из дальних странствий — чего тут только не было: миниатюрный вавилонский херувимчик, флейта из Греции, фаянсовый гиппопотам с берегов Нила, иберийский амулет, бронзовый кинжал из северных земель в форме узкого листа… Эверард тоже сделал моряку подарок — увесистый слиток золота, и тот сразу стал намного откровеннее.

— Да, — говорил Гизго, — было, это уж точно. Время года паршивое, вот-вот равноденствие наступит, а тут еще эти самые «синимы» неизвестно откуда взялись. Я как чувствовал, не к добру это. Но мы были молоды — вся команда, от капитана до последнего матроса — и решили зазимовать на Кипре, там вина крепкие, а девушки ласковые. Ну и заплатили нам «синимы» неплохо, да. Столько металла предложили, что мы были готовы показать кукиш самой смерти и спуститься в ад. С тех пор я стал мудрее, но не скажу, что счастливее, так вот. Я все еще проворен, но чувствую, что зубы мои источились, и поверьте, друзья мои, быть молодым лучше. — Он состроил знак для отвода дурных сил и добавил:

— Погибшие в пучине морской, пусть ваши души покоятся в мире. — Затем взглянул на Пума. — Знаешь, парень, один из матросов был здорово похож на тебя. Я даже испугался, когда тебя увидел. Как же его звали… Адиятон, кажется… Да, вроде. Может, это твой дед?

Пум пожал плечами: кто знает?

— Я принес жертвы за них, да, — продолжил Гизго, — и за свое спасение. Всегда помогай друзьям и плати долги, и тогда боги не оставят тебя в трудную минуту. Меня вот спасли… Сплавать на Кипр — дело и так непростое. Лагерь не разобьешь, всю ночь в открытом море — а иногда и не одну, если ветер плох. А в тот раз… в тот раз и вовсе… Едва земля скрылась из виду, налетела буря, и хоть мы вылили на волны все масло, это мало помогло. Весла на воду, и держать, держать нос к волне! Руки отрываются, но надо грести, еще и еще. Темно как у свиньи в брюхе, ветер воет, дождь хлещет, нас швыряет, как щепку, соль ест глаза, губы потрескались, болят дико… Ну как тут грести в лад, когда за ветром даже барабана не слышно?..

Но потом, смотрю, на мостике стоит главный этих «синимов», плащ с него ветром чуть не срывает, а он лицо запрокинул и смеется. Представляете, смеется! Не знаю уж, смелый он такой или по глупости не понимал, в какой мы опасности, а может, наоборот, лучше меня знал морское дело. Много позже, поплавав на разных кораблях, я понял, что чуточку везения — и мы бы победили шторм. Корабль был добротный, и команда знала свое дело. Однако боги — или демоны — распорядились иначе… Ни с того, ни с сего вдруг как громыхнет! И молния такая — я чуть не ослеп. Весло выронил — да и не я один. Как-то еще сумел поймать весло, прежде чем оно выскользнуло между уключин. Наверное, это и спасло мне глаза, потому что когда сверкнуло во второй раз, я не смотрел вверх… Да, нас поразило молнией. Дважды. Грома я во второй раз не слышал, но, может быть, рев волн и свист ветра заглушили его. Когда ко мне вернулось зрение, я увидел, что мачта у нас пылает, как факел. Переборки полопались, и корабль бился, как раненый. Я буквально чувствовал, — задницей чувствовал — как море разламывает наш корабль на части.

Только в тот момент это уже не имело значения. Ибо в мерцающем неровном свете я заметил в небе над нами какие-то штуки, похожие на вон того крылатого быка, только размером с живого. И светились они, будто отлитые из железа. Верхом на них сидели демоны. А потом эти штуки устремились вниз…

И тут корабль развалился на куски. Я оказался в воде, хорошо еще в весло вцепился. Двое моих товарищей плавали рядом, тоже нашли какие-то обломки и держались на плаву. Но эти бестии еще не закончили. С неба сорвалась молния и угодила прямо в бедного Хурума-аби, моего приятеля с детства. Его, должно быть, убило сразу. Тогда я нырнул поглубже и не всплывал, пока дыхания хватало.

Потом и пришлось все-таки высунуть нос над водой; кроме меня, никого на поверхности не было. Однако стая этих драконов — или колесниц, или не знаю уж что это такое — по-прежнему носилась в воздухе, и между ними бушевали молнии. Я нырнул снова.

Думаю, они вскоре улетели в тот загробный мир, откуда прибыли, но тогда меня это мало заботило, надо было как-то спасаться. В конце концов я добрался до берега. Случившееся казалось дурным сном. Может, так оно и было. Не знаю. Знаю только, что вернулся с того корабля я один. И слава Танит, а, девочки? — Тяжелые воспоминания отнюдь не испортили Гизго настроения, и он ущипнул за ягодицу стоявшую рядом жену.

Последовали новые рассказы — беседа длилась еще часа два. Наконец Эверард, едва сдерживая волнение, спросил:

— Вы помните, когда именно это случилось? Сколько лет назад?

— Ну, конечно, помню, — ответил Гизго. — Ровно двадцать шесть. Это произошло за пятнадцать дней до осеннего равноденствия или достаточно близко к этому. Я как раз прислуживал капитану, когда они торговались с ним об оплате, — так вот они только и говорили о том, в какой именно день надо отплыть, — в общем, уговаривали его, понимаете? Я тогда слушал-слушал да и решил для себя, что, может быть, в такой точности тоже есть смысл. В то время я не умел еще ни читать, ни писать, но начал отмечать, что за год случилось необычного, все держал в памяти, по порядку, и, когда надо, мог подсчитать сколько прошло лет. Так, год кораблекрушения шел за годом, когда я плавал к берегам Красных Скал, а на следующий год подхватил «вавилонскую хворь»…

Эверард и Пум вышли на улицу и двинулись из квартала Сидонийской гавани по Улице Канатчиков, уже притихшей и темной, ко дворцу.

— Мой повелитель собирается с силами, я вижу, — пробормотал Пум спустя какое-то время.

Эверард рассеянно кивнул. Он был слишком занят бушующими, словно тот гибельный шторм, мыслями.

План Варагана казался теперь яснее. (Эверард уже почти не сомневался, что задуманное было делом рук Меро Варагана.) Из неизвестной точки пространства-времени, где находилось его убежище, он с полудюжиной сообщников появился на темпороллерах в окрестностях Усу двадцать шесть лет назад. Высадив семерых, остальные члены банды немедленно вернулись обратно. Патруль не мог и надеяться задержать аппараты за такой короткий промежуток времени, коль скоро момент и место высадки не были точно известны. Люди Варагана вошли город пешком и вскоре втерлись в доверие к царю Абибаалу.

Однако сделали они это, по всей видимости, уже после взрыва в храме, отправки ультиматума и, быть может, покушения на Эверарда — то есть «после» с точки зрения их мировых линий, их опыта. Найти такую мишень, как он, было, наверное, нетрудно — равно как и снарядить убийцу. Книги, написанные учеными Тира, доступны всем. Видимо, первоначальная выходка убедила Варагана в осуществимости всего плана. Рассудив, что потраченное время и усилия будут здесь оправданы, он решил раздобыть подробные сведения о Тире — такие, какие редко попадают в книги — для того, чтобы уничтожение этого сообщества было полным и окончательным.

Когда Вараган и его приспешники сочли, что изучили уже все, что, по их мнению, требовалось, они покинули Усу обычным для того времени способом, дабы не возбудить в народе слухи, которые могли распространиться и со временем дать подсказку Патрулю. По той же причине (чтобы о них поскорее забыли) преступники хотели, чтобы их считали погибшими.

Чем и объясняется дата отплытия, на которой они настояли: разведывательный полет во времени наверняка обнаружил, что в тот день разразится шторм. Члены банды, которые должны были подобрать их, разрушили энергетическими лучами корабль и убрали свидетелей. Гизго остался в живых по чистой случайности, иначе они замели бы следы почти полностью. И то сказать: без помощи Сараи Эверард, скорее всего, никогда не узнал бы об этих «синимах» и их «трагической кончине».

Поскольку время демонстрационной атаки приближалось, Вараган «заранее» послал людей со своей базы следить за штаб-квартирой Патруля в Тире. А если удастся опознать и устранить одного или нескольких независимых агентов — редких и ценимых, — тем лучше! Тем больше вероятность того, что экзальтационисты получат желаемое — будь то трансмутатор материи или разрушение будущего. (Для Варагана, думал Эверард, нет никакой разницы.) И то, и другое удовлетворило бы его жажду власти.

Однако Эверард напал на след. Можно было спускать гончих Патруля…

«Или еще рано?»

Он пожевал в задумчивости свой кельтский ус и не к месту подумал о том, как будет приятно сбрить этот чертов лишайник, когда операция завершиться.

«А завершится ли она?»

Превзойти Варагана числом, превзойти оружием вовсе не обязательно означало переиграть его. План он разработал действительно гениальный.

Проблема заключалась в том, что у финикийцев не было ни часов, ни навигационных инструментов. Гизго не мог определить время катастрофы точнее — а это плюс-минус несколько дней, — равно как и не мог указать точное место, где корабль постигла беда. Следовательно, и Эверард не мог предложить Патрулю точные временные-пространственные координаты.

Конечно, Патруль способен установить дату, да и курс на Кипр был хорошо известен. Но для получения более точных сведений необходимо поддерживать наблюдение за кораблем с летательного аппарата неподалеку. А у врагов наверняка имеются приборы обнаружения, которые предупредят их о слежке. И пилоты, которые должны утопить судно и забрать группу Варагана, успеют приготовиться к бою. Чтобы выполнить свою задачу, им нужно всего несколько минут, а затем они снова исчезнут без следа.

Хуже того, они вполне могут отказаться от этой части плана, выждать более благоприятного момента для возвращения своей разведывательной группы — или, наоборот, сделать это несколько раньше, например, еще до отплытия. И в том, и в другом случае Гизго лишился бы своих воспоминаний. След, обнаруженный патрульным с таким трудом, просто перестал бы существовать. Возможно, последствия такого парадокса для Истории будут незначительны, но кто знает?

По тем же причинам — аннулирование улик и возможные возмущения в пространственно-временном континууме — Патруль не мог упредить план Варагана. Например, спикировать на корабль и арестовать его пассажиров еще до того, как разразится буря и появятся экзальтационисты.

И слоновую кость, и обвили, и мелимое».

«Похоже, что наш единственный шанс победить — это появиться именно там, где будут находиться они, причем именно в том промежутке времени в пять минут или менее, когда пилоты нападут на корабль. Но как их засечь, не насторожив?»

— Мне кажется, — сказал Пум, — что мой повелитель готовится к сражению — к битве в странном царстве, чьи волшебники — враги моего повелителя.

«Неужели я настолько прозрачен?»

— Да, возможно, — ответил Эверард. — Но сначала я хотел бы хорошо вознаградить тебя за верную службу.

Мальчишка схватил его за рукав.

— Повелитель, — взмолился он, — позволь твоему слуге последовать за тобой.

Изумленный, Эверард остановился.

— Что?

— Я не хочу разлучаться с моим хозяином! — воскликнул Пум. На глазах у него блеснули слезы. — Уж лучше мне умереть рядом с ним — да, пусть демоны низвергнут меня в преисподнюю, — чем возвратиться к той тараканьей жизни, из которой он меня вытащил. Скажи только, что я должен сделать. Ты же знаешь, я все схватываю на лету. Я ничего не испугаюсь!

«Ей-богу, я верю, что на сей раз его пыл вполне искренен. Но, конечно, об этом не может быть и речи.»

«Не может?» Эверард остановился, будто громом пораженный.

Мгновенно поняв его сомнения, Пум запрыгал перед ним, смеясь и плача одновременно.

— Мой повелитель сделает это, мой повелитель возьмет меня с собой!

«И может быть, может быть, после того, как все закончится — если он останется в живых — у нас появится очень ценное приобретение.»

— Это очень опасно, — медленно сказал Эверард.

— Более того, я предвижу такие обстоятельства, что способны обратить в бегство самых стойких воинов. А еще раньше тебе придется приобрести знания, которые не дано постичь даже мудрецам этого царства.

— Испытай меня, мой повелитель, — ответил Пум. Он вдруг стал совершенно серьезен.

— Испытаю! Пошли! — Эверард зашагал так быстро, что Пуму пришлось чуть не бежать за ним.

Подготовка Пума займет несколько дней — при условии, что он вообще с ней справится. Но это не страшно. В любом случае, чтобы собрать необходимые сведения и организовать группу захвата, потребуется какое-то время. И кроме того, эти дни ему скрасит Бронвен. Эверард не мог знать, останется ли в живых он сам. Так почему бы не подарить себе и Бронвен немного радости?

Капитан Баалрам заупрямился.

— Почему я должен брать на корабль вашего сына? — спросил он. — У меня и без него полная команда, включая двух учеников. К тому же он маленький, тощий, да еще и в море никогда не был.

— Он сильнее, чем кажется, — ответил человек, назвавшийся отцом Адиятона. (Спустя четверть века он будет именовать себя Закарбаалом.) — Вот увидите, он смышленый и старательный парень. Что же касается опыта, то каждый начинает с нуля, верно? Послушайте, господин. Я очень хочу, чтобы он стал торговцем. И ради этого… я готов буду щедро отблагодарить вас.

— Ну, что ж. — Баалрам улыбнулся и разгладил свою бороду. — Это другое дело. Сколько же вы предполагали заплатить за обучение?

Адиятон (которому спустя четверть века уже не 8 нужно будет скрывать свое настоящее имя), выглядел вполне беззаботно. Душа его, однако, трепетала, ибо он смотрел на человека, которому вскоре суждено умереть.

С той точки высоко в небе, где завис в ожидании отряд Патруля, шторм казался иссиня-черной горной цепью, оседлавшей северный горизонт. Во все другие стороны тянулась серебристо-синяя гладь моря — только кое-где сияющую поверхность разрывали острова, а на востоке виднелась темная линия сирийского побережья. Закатный солнечный свет, казалось, был столь же холоден, как и окружающая Эверарда синь. В ушах пронзительно свистел ветер.

Кутаясь в парку, Эверард сидел на переднем сиденье темпороллера. Заднее сиденье было пустым — как почти у половины из двадцати аппаратов, находившихся рядом с ним в воздухе: их пилоты рассчитывали увезти арестованных. На остальные машины с мощными энергетическими пушками возлагалась роль огневой поддержки — под скорлупой брони, отражающей последние лучи солнца, ждал своего часа смертоносный огонь.

«Черт! — подумал Эверард. — Так и замерзнуть недолго. Сколько же еще ждать? Может, что-то пошло не так? Может, Пума раскрыли, или отказало его снаряжение, или еще что случилось?..»

Прикрепленный к рулевой панели приемник запищал и замигал красным огоньком. Эверард облегченно выдохнул — белый пар немедленно разметало и развеяло ветром. Несмотря на многолетний опыт подобных операций, патрульному пришлось сделать над собой усилие, и лишь успокоившись, он отрывисто сказал в микрофон, прикрепленный у горла.

— Сигнал получен. Станции триангуляции — доклад!

Враги, появившись над бушующими волнами где-то под ними, готовы были приняться за свою дьявольскую работу. Но Пум и нажал кнопку миниатюрного радиопередатчика.

Радио. Экзальтационисты наверняка не ожидают столь примитивного средства связи. Во всяком случае, Эверард надеялся…

«Теперь, Пум, тебе надо только спрятаться и продержаться совсем немного.»

От волнения у патрульного перехватило горло. У него, без сомнения, были сыновья — в разных странах и разных временах, — но сейчас он больше, чем когда-либо, ощущал себя отцом.

Сквозь треск в наушниках донеслись слова. Последовали цифры. Удаленные на сотню миль приборы определили точное местонахождение гибнущего корабля. На хронометре высветилось время начала операции.

— О’кей, — сказал Эверард. — Необходимо вычислить пространственные координаты для каждой машины согласно нашему плану. Группе захвата ожидать инструкций!

Это заняло еще несколько минут. Эверард почувствовал, как крепнет в нем уверенность в успехе. Его подразделение вступило в бой. В эти секунды оно уже сражалось там, внизу. Да свершится то, что повелели норны!

Поступили данные расчетов.

— Все готовы? — спросил он. — Вперед!

Эверард настроил приборы управления и, щелкнув тумблером, включил двигатель. Темпороллер мгновенно переместился вперед пространстве и назад во времени — к тому моменту, когда Пум подал сигнал.

Ветер неистовствовал. Роллер трясло и швыряло из стороны в сторону в собственном антигравитационном поле. В пятидесяти ярдах внизу ревели черные Волны и взметались клочья серой пены — все это освещал гигантский факел, пылавший чуть в стороне от роллера; резкий ветер только раздувал огонь, охвативший просмоленную мачту. Корабль начал разваливаться на куски, и над гаснущими в воде обломками поднялись клубы пара.

Эверард прильнул к оптическому усилителю. Стало светло как днем, и он увидел, что его люди Прибыли точно в заданное место, окружив с полдюжины вражеских аппаратов со всех сторон.

Однако помешать бандитам начать бойню они не успели. Те обрушились на корабль, едва успев материализоваться. Не зная заранее, где точно будет каждый из роллеров противника, но подозревая, что все они чертовски хорошо вооружены, Эверард приказал своей группе материализоваться на некотором расстоянии от банды Варагана и оценить ситуацию, пока убийцы их не заметили.

Но рассчитывать они могли от силы секунды на две.

— В атаку! — заорал Эверард, хоть это было излишним. Его «конь» ринулся вперед.

Слепяще-голубой луч пронзил темноту. Какие бы зигзаги ни выписывала в полете его машина, Эверард каждый раз чувствовал, что луч проходит буквально в нескольких дюймах от него, — по теплу, резкому запаху озона, по треску в воздухе. Сами лучи он почти не видел: защитные очки автоматически задерживали слишком яркий свет, иначе патрульный действительно мог ослепнуть.

Сам Эверард пока не стрелял, хотя и держал бластер наготове: это не входило в его задачу. Все небо заполнилось скрещивающимися молниями. Они отражались в волнах, и казалось, что горит море.

Арестовать вражеских пилотов было практически невозможно. Бойцы Эверарда получили приказ уничтожить их — уничтожить немедленно, не дожидаясь, пока бандиты поймут, что они в меньшинстве, и скроются в пространстве-времени. Тем же патрульным, у кого второе сиденье пустовало, было поручено взять в плен врагов, которые находились на борту корабля.

Эверард не рассчитывал, что их можно будет найти у обломков корпуса, качающихся на волнах, хотя на всякий случай проверить надо было все. Скорее всего, бандитов придется вылавливать в воде. Эверард не сомневался, что они приняли меры предосторожности и под халатами у них скрываются спасательные жилеты с баллончиками сжатого газа.

Пум этого сделать не мог. Член экипажа выглядел бы на редкость неестественно, будь на нем что-то еще, кроме набедренной повязки. А в повязке можно было спрятать лишь передатчик — и ничего более. Впрочем, Эверард знал, что Пум умеет плавать.

Но многие финикийские моряки не умели. Эверард заметил одного из них, ухватившегося за доску обшивки. Он почти уже отправился на помощь. Но нет, нельзя! Баалрам и его матросы утонули — все, кроме Гизго, да и тот выжил не случайно: если бы не атака Патруля, бандиты заметили бы его с воздуха и убили. К счастью, у него хватило сил держаться за тяжелое длинное весло, пока его не вынесло на берег. Что же касается его товарищей по несчастью, его друзей — то все они погибли, и родня оплакала их — и будет то уделом мореплавателей еще несколько тысяч лет… а вслед за ними — космоплавателей, времяплавателей… По крайней мере, они отдали свои жизни за то, чтобы жил их народ и бессчетные миллиарды людей будущего.

Слабое, конечно, утешение… В оптическом усилителе Эверарда появилась над волнами еще одна голова — человек качался на волнах как поплавок. Враг. Эверард спустился ниже. Человек посмотрел вверх из пены и хаоса волн, и его рот скривился от злобы. Над водой появилась рука с энергопистолетом.

Эверард выстрелил первым. Пространство рассек тонкий луч. Крик противника затерялся в безумии бури, а его пистолет камнем пошел на дно. Он в ужасе уставился на опаленную плоть и обнажившуюся кость запястья.

Никакого сострадания к нему Эверард не испытывал. Но от него не требовалось убивать. Живые пленники под безболезненным, безвредным, тотальным психодопросом могли направить Патруль к своим тайным базам.

Эверард опустил свой аппарат почти до самой воды. Двигатель натужно загудел, удерживая машину на месте вопреки стараниям волн, которые с грохотом бились в бок роллера, и неистового, завывающего, ледяного ветра. Ноги Эверарда плотно сжали раму аппарата. Наклонившись, он схватил человека в полубессознательном состоянии, поднял его и втянул на нос роллера.

«О’кей, теперь можно и вверх».

Дело случая, конечно, — хотя радости это не умаляло — но так уж вышло, что именно он, Мэне Эверард, оказался тем агентом Патруля, который задержал самого Меро Варагана.

Прежде чем отправиться в будущее, отряд решил найти какое-нибудь тихое место и оценить обстановку. Их выбор пал на необитаемый островок в Эгейском море. Из лазурных вод, голубизна которых нарушалась лишь блеском солнечного света и пеной, вздымались белые скалы. Над ними с криками летали чайки. Между валунов пробивались кусты, источавшие под лучами солнца густой резкий аромат. У горизонта двигался парус. Как знать, может, именно на том корабле плыл Одиссей…

На острове подвели итоги. Из патрульных никто особо не пострадал, если не считать нескольких ранений. Раны обработали здесь же, но в дальнейшем пострадавшим, видимо, предстояло лечение в госпитале Патруля. Они сбили четыре вражеские машины; три скрылись, но теперь их можно будет выследить. Бандитов, что находились на корабле, взяли всех.

И один из патрульных, ориентируясь по сигналам радиопередатчика, вытащил из воды Пуммаи-рама.

— Молодец, парень! — воскликнул Эверард и крепко его обнял.

Они сидели на скамье в Египетской гавани. При желании, это место можно было бы назвать уединенным — в том смысле, что окружающие были слишком заняты, чтобы подслушивать. Впрочем, на них все же обращали внимание: празднуя победу, они посетили множество кабачков, и Эверард купил им обоим халаты лучшего плотна и самого красивого цвета — халаты, достойные царей, каковыми они себя и ощущали. Сам Эверард относился к одежде безразлично, зато Пум был в восторге.

Причал оглашали привычные звуки — шлепанье босых ног, стук копыт, скрип колес, громыхание перекатываемых бочек. Из Офира через Синай пришел грузовой корабль и портовые рабочие принялись за разгрузку тюков с ценным товаром. От пота их мускулистые тела блестели под яркими солнечными лучами. Моряки расположились на отдых под навесом соседней таверны, где под звуки флейты и барабана извивалась молоденькая танцовщица. Они пили, играли в кости, смеялись, хвастались и обменивались байками о далеких странах. Торговец с подносом расхваливал засахаренные фрукты. Проехала мимо груженая тележка с запряженным ослом. Жрец Мелхарта в роскошной мантии беседовал с аскетичного вида чужестранцем, который служил Осирису. Неподалеку прохаживались двое рыжеволосых ахейцев — похоже, что-то высматривали. Длиннобородый воин из Иерусалима и телохранитель приехавшего в Тир филистимлянского сановника обменивались свирепыми взглядами, однако спокойствие Хирамова царства удерживало их от драки. За чернокожим мужчиной в шкуре леопарда и страусиных перьях увязалась целая толпа финикийских мальчишек. Держа посох, словно копье, важно проследовал ассириец. Спустя какое-то время, пошатываясь, прошли в обнимку анатолиец и белокурый уроженец Севера — тип сделало их веселыми и добродушными. В воздухе пахло красками, пометом, дымом, дегтем, сандаловым деревом, миррисом, пряностями и солеными брызгами.

Когда-нибудь, спустя столетья, все это исчезнет, умрет — как умирает все. Но до этого — какая яркая, кипучая здесь будет жизнь! Какое богатое наследие она оставит!

— Да, — сказал Эверард, — я не хочу, чтобы ты слишком уж важничал… — Он усмехнулся. — Хотя с цену ты себе, похоже, знаешь, и от скромности не с умрешь… А в общем, Пум, ты настоящая находка. Так что мы не только спасли Тир, но еще и тебя заполучили.

Испытывая непривычное для него волнение, юноша уставился в пространство перед собой.

— Ты уже говорил об этом, повелитель, когда учил меня. О том, что едва ли кто в этой эпохе способен представить себе путешествие сквозь время и чудеса завтрашнего дня. О том, что им не помогут объяснения: они просто смутятся или испугаются. — Он погладил пушок на подбородке. — Может быть, а отличаюсь от них, потому что всегда рассчитывал лишь на себя и каждый новый день смотрел на мир открытыми глазами. — Просияв, он добавил — В таком случае я восхваляю богов, или кто бы они ни были, за то, что они взвалили на меня такую судьбу. Ведь она подготовила меня к новой жизни с моим хозяином!

— Ну, не совеем так, — промолвил Эверард. — МИ с тобой не будем встроиться часто.

— Что? — воскликнул Пум. — Почему? Твой «луга провинился перед тобой, о мой повелитель?

— Никоим образом. — Эверард похлопал паренька по тощему плечу. — Наоборот. Но моя работ» связана с разъездами. А тебя мы хотим сделать «локальным агентом» — здесь, в твоей родной стране, которую ты знаешь лучше всякого чужестранца. Ни я, ни Хаим и Яэль Зораки никогда не изучим Тир лучше тебя. Не волнуйся. Работа будет интересная и она потребует от тебя все, на Что ты способен.

Пум вздохнул. Но его лицо туг же озарила улыбка.

— Ну что ж, хозяин, это подойдет! По правде говоря, от мысли, что придется всегда жить среди чужаков, мне было немного не по себе. — Упавшим голосом он добавил: — Ты когда-нибудь навестишь меня?

— Разумеется… Или ты, если захочешь, сможешь приехать ко мне во время отпуска на какую-нибудь базу отдыха в будущем. Работа у патрульных тяжелая и временами опасная, но и отдыхать мы умеем.

Эверард умолк, но вскоре заговорил снова:

— Конечно, сперва тебе нужно учиться, приобрести навыки, которых у тебя нет. Ты отправишься в Академию — в иное место и иное время. Там ты проведешь несколько лет, и эти годы не будут для тебя легкими — хотя я уверен, что тебе там понравится. И только после этого ты вернешься в Тир — в этот же самый год, да, в этот же месяц — и приступишь к выполнению своих обязанностей.

— Я стану взрослым?

— Верно. В Академии тебе дадут знания, а заодно сделают тебя повыше ростом и пошире в плечах. Ты станешь другим человеком, но это будет нетрудно устроить. Имя сгодится прежнее: оно Достаточно распространенное. Моряк Пуммакрам, который несколько лет назад ушел в плавание простым матросом, добился успеха в торговле и желает теперь купить корабль, дабы оргaнизовать свое собственное дело. В глаза тебе особенно бросаться не нужно: это повредило бы нашим намерениям. Просто зажиточный и уважаемый подданный царя Хирама.

Мальчишка всплеснул руками.

— Повелитель, твой слуга потрясен твоей щедростью.

Эверард посерьезнел.

— До отъезда, — объяснил он, — я намерен сделать Хираму подарок, что-нибудь необычное, вроде большого золотого слитка. Богатства Патруля не ограничены, и на подобные траты у нас смотрят сквозь пальцы. Хирам, в свою очередь, не сможет отказать мне в моей просьбе. Я попрошу у него рабыню Бронвен и ее детей. Когда они будут моими, я официально отпущу их на волю и дам ей приданое. Я уже спрашивал ее. Если она сможет быть свободной в Тире, Бронвен предпочла бы остаться здесь, а не возвращаться на родину, где ей придется делить обмазанную глиной лачугу с десятью или пятнадцатью соплеменниками. Но для этого ей нужно найти себе мужа, а детям — отчима. Как насчет тебя?

— Я, я хотел бы… но вот она… — Пум залился краской.

Эверард кивнул.

— Я обещал ей, что найду достойного человека.

«Поначалу она расстроилась. Однако в этой эпохе, как и в большинстве прочих, романтика пасовала перед практичностью. Потом Пуму, быть может, придется трудно, поскольку семья его будет стареть, в то время как он — лишь имитировать старость. Однако благодаря странствиям по времени, он будет с ними в течение многих десятилетий своей жизни. Да и воспитание другое; американцы, пожалуй, более чувствительны. Видимо, все будет хорошо.»

— В таком случае… о, мой повелитель! — Пум вскочил на ноги и запрыгал от радости.

— Спокойнее, спокойнее, — ухмыльнулся Эверард. — Помни, по твоему календарю пройдут годы, прежде чем ты займешь свой пост. Ну, чего медлишь? Беги к дому Закарбаала и расскажи все Зорахам. Они будут готовить тебя к Академии.

«Что касается меня… нужно будет провести еще несколько дней во дворце, а затем можно и к себе, без спешки, с достоинством, не вызывая никаких сомнений или подозрений. Опять же, Бронвен…»— он грустно вздохнул, подумав о чем-то своем.

Пума рядом с ним уже не было. Мелькали пятки, развевался пурпурный халат — маленький пострел с пристани спешил навстречу судьбе, которую он для себя еще только сотворит.

Перевели с английского Александр КОРЖЕНЕВСКИЙ, Александр РОЙФЕ.

Публикуется с разрешения литературно-издательского агентства «Александрия»

 

Норман Спинрад

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

Как-то утром, не найдя себе более подходящего занятия, я отправился навестить своего двоюродного братца Таракана. Таракан жил на Восточном склоне горы в одной из кишащих ящерицами пещер. Таракан не охотился на медведей и не выращивал зерновые. Он целыми днями швырял комочки медвежьего жира, бизоний кизяк и протухшие фрукты о стену своей пещеры.

Таракан говорил, что он — Художник. Причем произносил слово Художник с заглавной буквы (хотя письменность пока еще не изобрели).

Каким бы невероятным это ни показалось, но у Таракана была женщина. Правда, самая страшная из всех, что живут на горе. Она целыми днями валялась на грязнущем полу Таракановой пещеры и смотрела на засохшие пятна медвежьего жира, заплесневелый кизяк и гнилые фрукты, прилепившиеся к стенам.

Она говорила, что сие есть выражение Тараканьей Души. Очень большой души.

Но уж очень вонючей.

Едва успев подойти к входу пещеры братца, я почувствовал запах едкого дыма. И точно — всю пещеру окутывал дым. А в самом центре сидели Таракан и его женщина. Они подожгли большую кучу сучьев и теперь вдыхали чад.

— Что вы делаете? — поинтересовался я.

— Балдеем, детка, — ответил Таракан. — Последнее изобретение.

— А что это значит-то?

— Вот видишь кучу сучьев, а? Сперва ее поджигаешь, а потом нюхаешь дым.

Я почесал в затылке, неумышленно раздавив нескольких любимых блох.

— А зачем?

— Ощущение, будто ты взлетаешь.

— Ты что-то не дальше от земли, чем я, — заметил я. — К тому же, еще и коротышка.

Таракан с отвращением фыркнул.

— Не твоего ума дело, парень, — сказал он. — Сие — лишь для Художников, Философов и Метафизиков (хотя Философов с Метафизиками тоже еще не изобрели). Взгляни-ка, вот моя последняя новинка!

К ближней стене пещеры прилип здоровенный комок медвежьего жира, в центр которого попал кусок бизоньей «лепешки». А все это добро было окружено красно-зелено-коричневой гнилью фруктов. Пахло произведение еще хуже, чем выглядело.

— Э-э… интересно… — промямлил я.

— Шедевр, детка, — гордо сообщил Таракан. — Я назвал его: «Душа Человека»!

— Э-э… «Туша Человека»? Подходяще…

— Нет-нет! Душа, не туша!

— Но, Таракан, ведь произношение по буквам еще не изобрели.

— Извини, забыл.

— Но так или иначе, — стараясь его приободрить, согласился я, — выглядит все равно Мастерски (что бы там оно ни значило).

— Спасибо детка, — хмуро произнес Таракан.

— В чем дело. Таракан? — поинтересовался. я, ибо выглядел он действительно скверно.

— Целую неделю мы ничегошеньки не ели.

— Так отчего ж ты не вышел и не убил медведя или кого-нибудь там еще? — удивился я.

— Я не имею права терять времени на охоту, — с негодованием воскликнул Таракан. — Я живу ради Искусства!

— Скорее всего ты умрешь ради Искусства, — ответил я.

— К тому же, — очень слабым голосом добавил Таракан, — я довольно скверный охотник. Я погиб бы с голоду, даже если бы днями напролет выслеживал медведя. А, скорее, сам медведь настиг бы меня. Так что, по крайней мере сейчас я голодаю по Здравомыслию.

Должен признать, звучало разумно. Таракан, во-первых, ужасно близорук, а, во-вторых, поразительно тощ. Всего девяносто фунтов хилизны.

— Ммммммм… — заметил я.

— Ммммммм — что? — полюбопытствовал Таракан.

— Ну, ты ведь знаешь старика Муравьеда? Он вообще не способен охотиться. Поэтому изготовляет наконечники для копий и меняет их на медведей. Может, и ты бы…

— Влезать в бизнес? — завопил Таракан. — Заделаться буржуа? Прекрати, пожалуйста! Я — Художник.

И неуверенно добавил:

— И кроме того, я же не умею делать наконечники для копий.

— Ммммммм…

— Ммммммм…

— Знаю! — воскликнул я. — Ты будешь продавать свои творения.

— Остынь, детка, — сказал Таракан. — С чего вдруг кто-то захочет менять еду на живопись?

— Ну потому., э-э… а…

— Полагаю, мне придется умереть с голоду.

— Постой-ка, — пришло мне в голову. — А если я уговорю кого-нибудь поменять пшцу на твое художество, отдашь ли ты мне часть еды, ну, скажем, одного медведя из каждых десяти?

— Будь спок! — заверил Таракан. — Я-то что здесь теряю?

— Тогда по рукам?

— По рукам, приятель.

Так я изобрел Десятипроцентное Отчисление.

Потом я отправился навестить Павлина. Его пещера — вся заваленная крашеными в розовый цвет лосиными шкурами, чучелами броненосцев, засушенными пурпурными вьюнками, — считалась самой изысканной на горе. По какой-то неведомой мне причине, женщины самых подкаблучных мужчин давали Павлину медведей за то, чтобы он устроил подобное и в их жилищах.

Павлин и сам-то был довольно странным типом. Одевался он в плотно облегающую тело шкуру саблезубого тигра, выкрашенную в ярко голубой цвет.

— Приветах, сладенький мой, — поздоровался Павлин, когда я зашел в его пещеру.

— Здорово, Павлин, — смущенно ответил я. — Слыхал про Таракана?

— Таракана? — взвизгнул Павлин. — Тот грязный, грязный мужик? Тот самый битник в поистине омерзительной пещере?

— Точно, он, — согласился я. — Художник Таракан. Очень хороший Художник, знаешь ли.

— Ну и что ты скажешь про это ужасное, ужасное существо?

— Видишь ли, твой приятель Какаду…

— Ну пожалуйста, миленький! — опять завизжал Павлин. — Не упоминай при мне эту скотину Какаду! Мы с Какаду разошлись. Не понимаю, что такого я в нем находил! Он просто отвратительный мясник!

Какаду был… ну как его там… в общем приятелем Павлина… Раньше. Они… ну так сказать… изобрели кое-что друг с другом. Никто, собственно, так толком и не понял, что, но после этого открытия мы организовали Полицию Нравов.

— Да, — пробормотал я. — Но тем не менее. Какаду платит Таракану двадцать медведей за то, чтобы тот разукрасил ему пещеру. Он сказал, что имея в своей пещере Оригинал Таракана, сделает твою пещеру похожей на… э-э… Настоящую Нору Ленивца, детка. Да, думаю, не ошибся, именно так он и сказал.

— Ооооооо! — завопил Павлин. — Ооооооо!

И принялся прыгать по пещере, колошматя маленькими кулачками по стенам.

— Чудовище! Настоящая скотина! Ооооооо! Это ужасно! Что мне делать, сладенький мой, что делать?

— Ладно, — предложил я. — Таракан — мой двоюродный брат, сам знаешь, и я могу как-то повлиять на него. Полагаю, я мог бы убедить его разукрасить твою пещеру вместо пещеры Какаду. Особенно если ты дашь тридцать медведей вместо двадцати…

— О, ты мог бы, миленький? Действительно?

— Ну, не знаю, вообще-то ты мне нравишься, Павлин, однако с другой стороны…

— Очень, очень, очень прошу!

Я тяжело Вздохнул.

— Ладно, Павлин, — сказал я. — Ты меня уговорил.

Итак, Павлин получил Оригинал Таракана за тридцать медведей. На следующей неделе я отправился навестить Какаду и рассказал ему ту же историю. Но с него я содрал уже сорок медведей. Сорок да тридцать — семьдесят, что в итоге дает мне семь. Не так уж скверно за пару-то часов работы. Но мне лучше быть поосторожнее, а то вдруг кто-нибудь изобретет Подоходный Налог.

Я видел Таракана на прошлой неделе. Неблагодарный. Он перебрался в самую большую пещеру на Западной Склоне горы. У него появилась превосходная новая шкура леопарда и три новых женщины. Он даже изобрел гаванские сигары, чтобы курить что-нибудь дорогое.

К несчастью, он обнаружил, что больше не нуждается во мне для своих сделок. Он ломит цену по восемьдесят медведей за картину. Я, словно последний болван, пренебрег изобретением Возобновляемого Контракта с Исключительными Правами. Видимо, невозможно изобрести все.

Таракан сделался совершенно невыносимым. Теперь он произносят слово «искусство» с маленькой буквы, в «Медведи» — с большой. Он стал первым мещанином.

Как вам нравится моя леопардовая шкура? А, может, желаете одну из моих гаванских сигар? Как, вы разве не знакомы с моей новой женщиной? И вы не видели мою новую пещеру?

Однако сейчас я могу купить и продать Таракана с потрохами. Я — первый магнат. Как я этого добился? Хорошо, слушайте…

На горе жил бездельник — Боров. Он никогда не стриг бороду, не имел ни одной женщины, даже наибезобразнейшей. Он целыми днями валялся в грязи своей пещеры и ничего не делал, только рыгал время от времени. Истинный разгильдяй.

Но ведь даже такое ничтожество, как Боров, способно бросать в стены медвежий жир и бизонье дерьмо.

Я сделал из Борова Художника. Я добился цели, сказав ему, что он может получать по пятьдесят медведей в день, кидая медвежий жир и бизоньи «лепешки» в стены пещер других людей.

Борову понравилось.

Но на сей раз я не позабыл изобрести Возобновляемый Контракт с Исключительными Правами. Еще одна десятипроцентная сделка.

Десять процентов получает Боров.

После чего я отправился в пещеру Павлина. Я со страхом взглянул на Тараканье художество.

— Что это? — усмехнулся я.

— Это, мой сладенький, Оригинал Таракана, — самодовольно промурлыкал Павлин. — Разве не восхитительно? Какая чувственность, какой стиль, какая грация, какая…

— Таракан? — презрительно хмыкнул я. — Ты что, серьезно? Да весь этот Неопсевдоклассицизммодерн канул в Лету вместе с бронтозаврами. Ты совсем отстал от времени, Павлин.

Я так сказал, изобретя тем самым Критику Искусства.

— Искусство сегодня — это Великий Боров!

— Боров? — заскулил Павлин. — Боров — скотина! Грубая, глупая, вонючая. Настоящий грязнуля. Ведь вся его пещера — просто гадкая куча помоев!

— Точно, — согласился я. — В этом источник его величия. Боров — выдающийся Помойный Художник горы.

— Ооооооо… сколько же стоит художество Борова?

— Сто медведей за картину, — самодовольно сообщил я. — Какаду уже договорился…

— Я же просил тебя, не упоминая при мне эту тварь! — завизжал Павлин. — Он не должен опередить меня с Оригиналом Борова, слышишь? Я просто не вынесу! Но все же так дорого…

Я одарил Павлина своей самой понимающей улыбкой.

— Павлин, старина, — сказал я. — У меня к тебе есть маленькое деловое предложеньице…

Ну вот и все. Вы теперь понимаете, что когда Павлин занимается обустройством жилья у каких-нибудь подкаблучных пещеровладельцев, сюда всегда включается, по крайней мере, один Оригинал Борова, или, может, парочка Оригиналов Древесного Ленивца, ибо Древесный Ленивец — еще одно ничтожество, связанное со мной контрактом. Я продаю живопись Павлину за сотню медведей, а он назначает цену своим простофилям… пардон, клиентам уже две сотни медведей за ту же самую мазню из медвежьего жира и бизоньего помета. Павлин называет это Внутренним Интерьером.

А я называю Цивилизацией Возможно, это продлится еще пару месяцев, если я буду удачлив.

Перевел с английского Михаил ЧЕРНЯЕВ

 

Сергей Егоров

ВРЕМЯ И ДЕНЬГИ

Если верить рекламе, то иных услуг, кроме банковских, в государстве не оказывают. Выпуск же товаров, работа предприятий, кажется, прекратились. Сергей Ефимович, так сколько в России банков?

— Всего-навсего две тысячи, а вместе с филиалами — четыре. Что касается предприятий, о которых вы сожалеете, то я до перестройки, находясь в должности председателя Государственного банка России, имел дело с результатами их бурной планомерной деятельности: ломал голову, как покрыть убытки от никому не нужной продукции, выпущенной на годы вперед. Сегодняшние, рыночные условия не позволяют забить склады рукоятками для мотыг, ведерными кастрюлями и ботинками «Прощай, молодость!» Предприятия, в особенности текстильной, легкой промышленности, вынуждены переоснащаться, перепрофилироваться, чтобы их продукция стала конкурентоспособной. У всех на слуху термин: структурная перестройка производства. Что это значит? Военная промышленность, которая составляла 60 % от всей промышленности бывшего СССР, переходит на производство товаров народного потребления. Не мудрено, что часть заводов сократила производство а иные остановились. Но продукция, и хорошего качества, производится (примерно 60 % оттого количества, что выпускалось раньше). А кредиты заводам и фабрикам дают банки. Поэтому мнение, что они не связаны с производством, извините, поверхностное.

— Но ведь и прежде производство финансировали банки?

— Банк Государственный. Государство отвечало по его активам и пассивам, за прибыли и убытки, за все банковские операции. Банк был лишен возможности что-либо самостоятельно решить: профинансировать на свое усмотрение серьезный проект, принять на себя какие-то рисковые операции Всв определялось народно-хозяйственным планом, а, точнее, решением Политбюро. Были связаны руки и у клиентов— заводов, фабрик, — которые находились прямо-таки в крепостной зависимости от определенного банковского учреждения. Если кто-то даже был и недоволен его обслуживанием, перейти в другой филиал не имел права.

Не удивительно, что, когда у нас появились первые предприниматели в лице кооператоров, то они, придя в банк, не были там поняты. Советский банкир привык руководствоваться централизованной инструкцией, где не было такого экономического класса — предприниматели

Первые же шаги показали, что реформы в экономике надо начинать с банковской системы И такие законы пять лет назад были приняты Решением тогдашнего правительства, еще союзного, на базе Государственного банка был образован Центральный банк, функции которого определялись как эмиссионные. Коммерческие же операции с клиентами — заводами, фабриками, предпринимателями — передавались коммерческим банкам. Монополия Государственного банка была разрушена. Так что банковской системе России в ее современном виде — пять лет.

Напрямую работая с клиентом, коммерческий банк сам принимает решения, сам же за них отвечает. Не государство, а руководство банка — своими деньгами, своим благополучием и благополучием своей семьи. Меняется и собственник. Прежде каждой гуталинной будкой владело государство. Теперь же члены товарищества, акционерного общества, частники отвечают перед своими детьми за их будущее.

— Так что же, будущее лишь у банкиров и частников?

— Будущее у тех, кто сам о нем позаботится. Действительно, идет процесс сокращения рабочих мест. Но для деятельности каждого живущего в России есть немало свободных ниш. например, мелкий, средний бизнес. Это небольшие мастерские, ателье, химчистки, парикмахерские и прочие малые производственные единицы. Кстати сказать, в развитых странах Европы и в Америке удельный вес продукции, производимой такими предприятиями, составляет 60–70 %. Нам же предстоит создать целый сектор экономики — мелкого, среднего бизнеса. Вот такая стоит государственная задача, и решение ее, разумеется, невозможно без участия банковской системы — без ее денег, ее экономических советов

— Стало быть, коммерческие банки будут финансировать и эту программу?

— В условиях рынка рассчитывать придется только на деньги коммерческих банков. Даже в случае осуществления крупных правительственных экономических программ. Бюджет будет финансировать только нужды общенационального масштаба: армию, правоохранительные органы, образование, здравоохранение и т. п. Лишь частично будут выдаваться средства на сектор экономики, принадлежащий государству, причем опять же на рыночных, коммерческих условиях Не так как раньше — отдал и забыл.

Понятно поэтому, как важно для банковской системы мобилизовать максимальное количество денег, собрать их. заставить работать, чтобы они не лежали без дела.

В связи с этим у новой банковской системы складываются принципиально новые отношения с клиентом Прежде с населением, частным вкладчиком работал только Сберегательный банк и, пользуясь своей монополией, работал не слишком заинтересованно-теперь — это функция большинства коммерческих банков. Вклады привлекаются на самых разных условиях — под 100,200,300 и даже под 1000 процентов.

В свою очередь, при предоставлении соответствующих документов банки готовы кредитовать различные нужды людей: строительство садовых домиков, индивидуальное жилищное строительство, приобретение скота Проценты, безусловно, рыночные. Но было бы непонятно, если бы банк, приобретая кредитные ресурсы у Центрального банка официально под 210 процентов, брал бы процент ниже. Конечно, если с просьбой обращается постоянный вкладчик, которого в банке хорошо знают, ему могут пойти на уступки.

Сейчас коммерческие банки осуществляют 1/3 всех вкладов населения Объясняется это разными причинами. Они дают более высокий процент по сравнению со Сберегательным банком, они могут располагаться ближе к дому конкретных вкладчиков. Кроме того, там приятный интерьер и вежливое обслуживание.

— Что касается интерьера, здесь, кажется, вое в порядке. По сути же, многие коммерческие бешен не жалуют «простого» вкладчика, о чем красноречивее гостеприимной обстановки свидетельствует круглая сумма минимального вклада.

— Как говорил чеховский персона, мой коллега: — «У нас учреждение частное, коммерческое.» Вот а коммерческом учреждении и подсчитывают, выгодно ли ему увеличивать штат, оплачивать более просторное помещение, чтобы иметь возможность принять каждого, кто принесет свои кровные 60000. Ведь пока приходит много крупных вкладчиков. Пока…

Поэтому-то я и сказал вначале, что две тысячи банков — это очень мало. Их должно быть 10, а то и 12 тысяч. 8 Америке, например, которая по многим параметрам сходна с Россией, их 11,5 тысячи, в вместе с филиалами — 50 тысяч. Там банки — на каждом шагу. У нас они, в основном, в центральных городах, в на периферии как был один банк на целый административный район, так и остался. Так что пока клиент вынужден «бегать» за услугами банка а не банк — искать расположения клиента. Только конкуренция способна заставить дорожить каждым вкладчиком.

Пока еще экономика России не насыщена банковскими учреждениями, и рано говорить о конкурентной среде обитания как естественном стимуле для саморазвития каждого банка. Ведь что такое работа с клиентом? Это зарабатывание денег.

Но уже сейчас есть солидные коммерческие банки, которые строят свою стратегию на привлечении всех, кто к ним обратился. Они работают на будущее, закладывая основу завтрашнего дня уже сегодня. Гуманна, демократична, доходчива их реклама, обращенная не к «физическим лицам», а к каждому, человеку.

Вспоминаю свою недавнюю поездку в Соединенные Штаты, куда я был приглашен на съезд коммерческих банков. Меня всегда интересовало, как небольшие банки решаются конкурировать с финансовыми гигантами. Оказывается, большим банкам средний гражданин малоинтересен, да и добраться до него сложно, особенно если он живет в маленьком городке. А председателя маленького, ближайшего банка он и даже его дети называют по имени, банкир чуть ли не друг дома. Человек есть человек, он хочет знать, кому доверил деньги, результат своего труда. И от того, как банк сохранит их, приумножит, зависит жизнь простого американца.

— Сергей Ефимович, в банки за кредитами обращаются юридические лица — разного рода предприятия. На что, в основном, им требуются деньги?

— Прежде всего на нужды производства а именно, на закупку сырья. Затем на тот период, когда продукция произведена, но еще не реализована. Много денег требуют торговые операции: расплатиться с производителем товара ведь продан он будет не сразу, а месяца через два-три.

В принципе, запретов на финансирование каких-либо программ нет. Важна лишь их экономическая эффективность. Если проект малоприбылен или сомнителен, клиенту скажут: подумайте. как уменьшить риски, как сделать вашу программу более эффективной. Конечно, банк делает это в своих интересах, он печется о возвращении кредитов, но одновременно выполняет общественно-полезную функцию, предупреждая: экономить надо! Собрался выпускать продукцию — позаботься, чтобы ее производство было рентабельным, а цены — приемлемыми для покупателя.

Все эти безумные проекты поворота северных рек, строительство индустриальных гигантов были общенациональным бедствием. Сейчас коммерческие банки ни за что не дали бы денег на подобные затеи.

— Банк берет на себя смелость оценивать целесообразность той или иной программы?

— Банк — это не одни лишь бухгалтеры и кассиры. Это сложный механизм. И, разумеется, крупные, универсальные банки располагают штатом специалистов из разных отраслей народного хозяйства. Например, в банки часто обращается добывающая отрасль: нефтяники, угольщики, газовики, золотодобытчики. Как правило, подобные специалисты-эксперты есть и в банке. Но прежде всего, они разбираются в видах того или иного проекта: инвестиционный проект, вложение денег в капитальное строительство и т. п. Поэтому в банке есть такие подразделения, как, скажем, инвестиционное.

Сейчас родовой банк оказывает 70–80 видов услуг, еще недавно их было 10. За каждым видом — колоссальная работа. Например, раньше валютные операции осуществлял только Внешэкономбанк. Теперь это делают, коммерческие банки. Но каждому из них пришлось обучить специалистов — делать расчеты, предоставлять валютные кредиты. Потребовалось увеличить помещение, чтобы разместить этих людей, специальное оборудование. Надо получить лицензию в Центральном банке. Так что это очень трудоемкий процесс, требующий больших затрат. Но он идет, ведь банки существуют в условиях рынка

— Банки-то — да, но мы привыкли к социальным гарантиям. Кстати, ив такие уж это социалистические замашки. В Швеции, например, государство страхует вклады клиентов некоторых банков.

— В 1993 году Президент издал указ о создании страхового фонда, правда это касалось Сберегательного банка Часть своих средств отчисляют и коммерческие банки а фонд, который создан при Центральном банке. Из него должны возмещаться всякого рода потери, в том числе и по вкладам. Можно ли безоговорочно рассчитывать на этот фонд? Не уверен. Поэтому мы сейчас создаем государственно-акционерную компанию по страхованию банковских рисков и рисков депозит, то есть вкладов. Словом, работы еще — непочатый край.

— Сергей Ефимович, в 1993 году вы были названы «Человеком года»…

— И искренне этому рад, в особенности потому, что эта оценка исходит от неформальной структуры. Наверное, по законам жанра мне следует скромно отметить, что я вижу в этом заслугу моих коллег… Но я и не переоцениваю своей роли. Ведь речь действительно идет о совершенствовании банковской системы, а она за последнее время окрепла стала болев цивилизованной и действительно стоит на переднем крав реформирования экономики.

Беседу вела Елена НИКОЛАЕВА

«В нашей стране — четырнадцать тысяч банков с огромными кредитными возможностями. Да, когда речь идет о займах для промышленности. мы должны сознавать свою ответственность. Да, предоставляя займ кому-либо, мы должны тщательно оценивать клиента и с общественной точки зрения. Если мы даем деньги заводу, мы обязаны знать, будет ли он загрязнять воздух? Будет ли новый продукт безопасен для людей? Насколько честна рекламная кампания какой-нибудь фирмы? Если стоит выбор между компаниями «А» и «Б», мы должны кредитовать ту, чья репутация не запятнана».

Артур Хейли. «Менялы».

 

ЗАВТРА

Любители выпить торжествуют

Дело в том. что. как показали исследования французских специалистов, виноград — хороший индикатор уровня радиоактивности местности Гроздья винограда концентрируют часть радионуклеидов из атмосферы. Причем, виноград, «зараженный» цезием, превращаясь во фруктовый сок, сохраняет большую часть этих радионуклеидов. Другое дело — вино, брожение уменьшает их содержание в среднем на 30 % в красном вине и на 70 % — в белом. Специалисты предрекают-существенное падение спроса на виноград тогда как потребление вина останется на прежнем уровне.

Райский сад

Самое большое разнообразие деревьев, собранных в одном месте, было недавно открыто в районе Сьерра Гранде, едали от атлантического побережья Бразилии. Команда ботаников насчитала на одном гектаре 450 видов деревьев, в основном, ранее не известных (Для сравнения: в Северной Америке один гектар леса содержит всего 10 видов деревьев). Разрабатывается проект акклиматизации наиболее экзотических видов в других регионах Америки.

Если хотите сохранить психическое здоровье, берегитесь гриппа

Исследования, проведенные в Англии, неожиданно обнаружили прямую связь между эпидемией гриппа 1957 года в Англии и Уэльсе и числом детей, ставшими шизофрениками. Действительно, у детей, перенесших вирус гриппа, опасность заболевания шизофренией вырастает в 1,8 раза. Эти удручающие факты подвигли медиков вновь заговорить о поиске средств, предупреждающих грипп.

Попали в пробку? Не отчаивайтесь

Деловые люди, которые не могут терять время в дорожных пробках, недавно получили подарок от одной британской фирмы, создавшей «автобюро». Это своеобразный откидывающийся столик с различными отделениями для документов и бумаг, расположенный напротив водителя. На столике размещен микрокомпьютер, ЭВМ, диктофон и калькулятор. В нерабочем состоянии столик запирается на сложный замок, вскрыть который — дело непростое. По мнению специалистов фирмы, у этого изобретения большое будущее.

Поговорим во душам

В последнее время выражение «братья наши меньшие» наполняется особым смыслом. Появляются публикации о правах животных, их социологии, этике, даже философии.

Может быть, это своеобразная форма поиска «братьев по разуму*?

Имеют ли животные душу? — вопрос, постоянно дающий пищу для дискуссий. Еще Дарвин писал, что если разница между душой человека и животного велика, то это вопрос уровня, а не ее природы. Но где пролегает граница? Имеют ли душу рыбы или только млекопитающие? Есть ли она у мухи-дрозофилы?

Наличие зачаточных элементов языка, способность интеллектуально вписываться в среду, примитивные технологии — все это показывает, что поведение животных имеет определенное сходство с человеческим.

Имеют ли животные право сами распоряжаться своей судьбой? Могут ли они войти в этическую систему человека как сюжет, а не как объект? Они безразличны к чужим страданиям? Но домашние животные часто грустят, когда плохо хозяевам, и радуются, когда те счастливы.

А уж когда речь заходит об обезьянах. Наблюдения за их поведением свидетельствуют, что шимпанзе смеются, когда их сородич оказывается в нелепом положении. А ведь считалось, что именно смех отличает человека от животного. Да и вообще — если обратиться к семи важнейшим критериям, определяющим культуру — изобретательство, стандартизация, продолжительность, распространение, традиция, жизненная необходимость и спонтанность — шимпанзе отвечают им всем.

Может быть, завтра нам удастся поговорить если и не со своей собакой, то с симпатичным домашним шимпанзе?

Топливо из воздуха

О путешествии на Марс пока можно говорить лишь как о перспективе.

Однако проект корпорации Martin-Marietta уже готов решить проблемы обеспечения участников водой, кислородом и топливом на обратный путь.

Кислород захватывают с собой с Земли. Он взаимодействует с углекислым газом, который закачивают из марсианской атмосферы, и получают метан и воду (процесс, известный в промышленности). Метан «складируется» как топливо для возвращения ракеты, а вода подвергается электролизу для получения водорода (складируется для дальнейшего проведения реакции) и кислорода, предназначенного для сжигания с метаном. Такая же технология может быть использована для производства воды и кислорода с целью обеспечить потребности базы.

Потеряли спутник

«Мы не имеем понятия, куда он подевался», — признался Пэт Вьете, представитель Национального управления по изучению океанов и атмосферы (США): спутник Landsat-6 стоимостью 228 млн долларов, запущенный в октябре 1993 года с калифорнийской базы Вандерберг, словно растворился в космосе-Аэрокосмическая оборона Северной Америки объявила было, что пропажа обнаружена, но скоро выяснилось, что это уже известный обломок. В среде специалистов утвердилось мнение, что спутник скорее всего упал в океан — и, похоже, в район Бермудского треугольника! Это не первое загадочное исчезновение: за 2 предыдущих месяца США потеряли 4 космических аппарата. Однако прагматики отвергают гипотезу космических щупальцев БТ и советуют присмотреться к уже известной читателю из предыдущей заметки корпорации Martin — Marietta, чье дочернее предприятие изготовило все пропавшие спутники и внезапно замолчавшую станцию Mars Observer.

Монстры в Шотландии

Юный Джон Горман все свободное время посвящал чтению фантастики и просмотру кинофильмов (сами понимаете, каких). Став постарше, он начал приобретать у киностудий на распродажах милый сердцу реквизит (на что уходил весь заработок). Пока его не озарило: ведь обширная коллекция может и должна приносить доход Джону как раз удалось прикупить большую часть оригиналов чудовищ из фильмов «Чужой» и «Чужие». Совместно с дизайнером Гэри Джайлсом они с немалым трудом подыскали достаточно зловещее подземелье — заброшенные подвалы и переходы под железнодорожными путями города Глазго где, заручившись дозволением компании «2 °Centuri Fox», и открыли свой бизнес. Джайлс впечатляюще декорировал мрачный лабиринт, а Горман запустил туда своих жутких монстров. Начинание увенчалось потрясающим успехом — местные жители и туристы просто рвутся под землю, чтобы испытать 15 минут (длительность одного сеанса) чистого сладчайшего ужаса. Душераздирающие вопли посетителей, впотьмах угодивших в щупальца чудовищ, — лучшая реклама заведения, не говоря уже о рассказах очевидцев. Последние, кстати, уверяют, что грохот проносящихся над головой составов как нельзя лучше вписывается в гнетущую атмосферу.

 

Гордон Р. Диксон

КОРЕНЬ КВАДРАТНЫЙ ИЗ БУТЫЛКИ ШАМПАНСКОГО

Полуденное солнце, наконец, добралось до щели в стареньких жалюзи — там недоставало планки — и луч пронзил пыльный воздух крошечной комнатушки, служившей пристанищем Арту Уиллоуби.

— Черт бы его подрал! — пробормотал ослепленный Арт. — С этим солнцем надо что-то делать!

Он выбросил вперед худую руку, заслонившись ладонью, как козырьком, и снова принялся изучать объявления университетской многотиражки. Скажи кто-нибудь Арту, что теми же словами и жестом он приветствует солнце каждый божий день, Уиллоуби немало бы удивился… Но сказать было некому, и Арт продолжал читать в неудобной позе, пока не наткнулся на кое-что любопытное. Он шумно перевел дыхание, поудобнее расставил острые локти на столе (последний являл заметные следы былой экспериментаторской деятельности) и еще раз перечел напечатанное:

«Треб, добровольцы для мед. эксп. 1,6 д.ч., комн., пане. Д-р Генри Рэпп, Универ. госп., корп. А, 432».

— Пансион… — выдохнул Арт, не замечая, что говорит вслух. Он нервно облизал губы. — Кормежка! Плюс денежное вознаграждение! Говорят, в больницах не так уж плохо готовят. Если позволят наедаться досыта… А доллар и шестьдесят центов в час совсем недурно!

«Буду вести разумный образ жизни, — воодушевился Арт. — Деньги — в банк, и брать понемногу. Сколько это выйдет, если возьмут на неделю? Посмотрим… Ого! 268 долларов 80 центов».

Он быстро подбил в уме каждодневные издержки. Комната — доллар пятьдесят. Полтора фунта хлеба вчерашней выпечки (50-процентная скидка!) — тринадцать центов. Полфунта орехового масла (трехфунтовая упаковка для экономных хозяек — всего за 0,98!) — округленно семнадцать центов. Поливитамины, одна капсула — 10 центов. Полкачана капусты или другие овощи по сезону — примерно двенадцать центов… Что дает три тысячи двести калорий в день. Плюс плата за пользование ванной и смена постельного белья раз в неделю… всего, стало быть, два доллара и два цента.

Арт тяжело вздохнул. Шестьдесят долларов шестьдесят центов в месяц — и это только на элементарное существование. Можно купить полгаллона французского шампанского. Или полный комплект Encyclopedia Britannica у букиниста за углом. На хулой конец можно заказать по почте радиодетали, собрать коротковолновый приемник, слушать передачи на немецком, французском, итальянском и выучить таким, образом иностранные языки… Арт опять испустил тяжелый вздох. Он уже давно пришел к печальному выводу: поскольку несколько миллиардов человек, живущих на планете, вряд ли могут все вместе идти не в ногу, значит, не в ногу идет он сам. Осознав это, Арт прекратил бороться с обстоятельствами и поплыл по течению. И если еще как-то держался на поверхности, то исключительно по причине неосознанного, но стойкого убеждения, что где-нибудь, когда-нибудь, неизвестно каким образом судьба неизбежно призовет его к великим делам.

Мешком ло университета добрых двадцать минут ходу. Арт неуклюже выкарабкался из-за стола, снял с гвоздя старую кожаную куртку, сунул предметное стеклышко с крылышком какого-то насекомого на полку с поэтическим альманахом — чтобы знать, где искать (в самом неподходящем месте), выключил миниатюрную электроплитку (на которой томился в кастрюльке скрипичный лак), положил немного хлеба и орехового масла в миску ручного енота (тот сладко спал в мусорной корзине) и вышел, тихо прикрыв дверь.

— Там ждет еще один, — уведомила Марджи Хансен доктора Генри Рэппа (для приятелей — Хэнка). — Мне кажется… Наверное, вам лучше самому с ним поговорить.

Хэнк, невысокий, плотный и жизнерадостный мужчина, около сорока, воззрился на лаборантку.

— В чем дело? Что-то не так? Не подходит — гоните взашей.

— Нет-нет, вы меня не так поняли. Со здоровьем у него все в порядке, только… лучше все-таки посмотрите на него.

— Не понимаю, — пожал плечами Хэнк. — Ладно, пусть войдет.

— Мистер Уиллоуби, заходите, — произнесла Марлжи, приоткрыв дверь.

Впустив Арта, она поспешно удалилась.

— Присядьте, — привычно пробормотал Хэнк, но когда визитер опустился на стул, вздрогнул и уставился на него в упор. Этот молодой человек был похож на Авраама Линкольна, только без бороды. Юный и очень тощий Авраам Линкольн — если вообще можно представить человека более худого, чем шестнадцатый президент США.

— Вы студент нашего университета? — осведомился Хэнк, разглядывая ветхую кожаную куртку.

— Ну… да, — ответил Арт, от души надеясь, что его не заставят писать автобиографию: он уже сменил шесть колледжей, начав с искусствоведческого и дойдя до инженерного. В каждом Арт был на хорошем счету, так что стыдиться вроде бы нечего… только это довольно трудно объяснить.

— Что ж… — задумчиво произнес Хэнк, который понял сомнения Марджи. Однако если парень в хорошей физической форме, почему бы не попробовать. — Вам объяснили цель эксперимента?

— Вы проверяете что-то вроде стимулирующих препаратов, как я понял?

— Медикаментов, — автоматически поправил его Хэнк. — Вы уверены, что способны на эксперимент?

— А почему бы нет? Хотя… — Арт густо покраснел. — Вообще-то, я и так очень мало сплю.

— Это делу не помеха, — улыбнулся Хэнк. — Мы просто будем поддерживать вас в состоянии бодрствования до тех пор, пока вы не устанете. А кстати, сколько вы обычно спите? — Он искренне желал, чтобы молодой человек хоть немного расслабился.

— Ну… шесть, от силы семь часов…

— Это чуть-чуть меньше нормы, так что все в порядке… Эй, в чем дело?

Кандидат в «подопытные кролики» изо всех сил боролся со своей совестью, отчего благородные черты Авраама Линкольна мучительно кривилось. Победила совесть.

— В неделю… — промямлил Арт упавшим голосом.

— Вы что, шутить изволите?! Вы хотите сказать, что спите меньше часа в сутки?

— Э… не совсем так. Знаете, лучше дождаться конца недели, потому что в воскресенье все долго спят, вот и я заодно… — Арт вдруг умоляющим жестом выбросил вперед худые ладони. — Вы ведь не откажете мне, доктор? — лихорадочно заговорил он. — Мне очень нужна работа. Очень нужна! Поймите, я в отчаянном положении. Согласен на что угодно. Возьмите хоть в контрольную группу, если я больше ни на что гожусь, или даже…

— Успокойтесь, — торжественно заверил его Хэнк, — работу вы получите. Да Боже ты мой! — возопил он, сбившись с тона. — Если все, что вы сказали, подтвердится — работы будет хоть отбавляй!

Десять дней спустя Хэнк подвел предварительные итоги.

— Итак, теперь нет никаких сомнений, Уиллоуби не лгал, — сказал он психологу Арли Боуну. Доктор Боун ростом был не выше Хэнка, зато превосходил его по прочим параметрам, будучи на 15 лет старше и на 50 фунтов тяжелее. Они задумчиво курили в кабинете Хэнка после обеда, состоявшего преимущественно из бутербродов.

— Ты уверен? — Арли скептически поднял бесцветные брови почти до самой лысины.

— Арли, он не спит уже десять дней. Это точно.

— Галлюцинации были?

— Ни единой.

Арли затянулся и выдохнул очередную струю дыма.

— Не верю, — Громогласно объявил он. — Твой чудо-испытуемый блефует. Свистнул какой-нибудь стимулятор, когда никто не видел.

— Зачем? Мы сами предлагали любые на выбор, и он отказался. Да хоть бы и стимулятор — все же это ДЕСЯТЬ ДНЕЙ, Арли! И выглядит, как огурчик, словно прекрасно выспался. Нет, это особый случай.

— Невозможно, чтобы случай был до такой степени особым.

— Тогда послушай. Температура тела постоянно на градус выше нормы. Давление — сто пять на шестьдесят пять. Пульс — пятьдесят ударов в минуту. Рост — шесть футов четыре дюйма, вес —142 фунта. Мы скармливаем ему шесть тысяч калорий в день, но, клянусь, он постоянно выглядит голодным. Детские болезни — не болел. Зубы — включая зубы мудрости — в идеальном состоянии. Продолжать или хватит?

— Уровень интеллекта?

— Я навел справки в университете. Там его считают весьма способным малым. Он учился в шести колледжах самого разного профиля. Сначала высокие оценки по всем предметам, затем пропуски занятий, куча задолженностей — и перевод. И все повторяется. Арли, — Хэнк неожиданно понизил голос, — я полагаю, что мы имеем дело с новым типом человека.

— Хэнк, дружище, — проворковал Арли, удобно откинувшись в кресле и скрестив ноги, — в моем почтенном возрасте становишься не столь скоропалительным в выводах. У мальчика кое-какие физиологические отклонения, он явно неглуп и успешно тебя надувает. Вспомни корреляцию между сном и вменяемостью. Человек, вынужденный бодрствовать сверхдлительное время, начинает выказывать признаки расстройства умственной деятельности, как то: галлюцинации, параноидальный бред, неадекватное поведение со всеми вытекающими последствиями — неспособностью ориентироваться во времени и пространстве, немотивированными поступками, а также ультрапарадоксальной эмоциональной реакцией на раздражители.

— За Артуром Уиллоуби ничего подобного не замечено, — возразил Хэнк.

Арли хлопнул по столу пухлой дланью.

— Позволь закончить! Итак, какова причина подобных реакций? Допустим, что сон — кроме отдыха и восстановления сил — имеет дополнительную функцию. Во сне мы изживаем свои несчастья, страхи, нереализованные желания. Сон, таким образом, может являться чем-то вроде предохранительного клапана, выпускающего перегретый пар и позволяющего сохранить вменяемость, несмотря на все стрессы.

— Согласен, — нетерпеливо сказал Хэнк, — но Арт…

— Теперь посмотрим на это с другой стороны. Психический механизм, занятый разрешением проблем…

— Господи, спаси и помилуй!

— …так вот: механизм разрешения проблем. Долгое время полагали, что человек приступает к своим интеллектуальным задачам совершенно сознательно и сознательно же их решает. Новейший альтернативный подход, который, скажу без ложной скромности, был предложен вашим покорным слугой, — Арли уютно скрестил руки на выпуклом животике и поклонился, — заключается в том, что человек изначально неспособен сознательно решать абсолютно новые проблемы.

Хэнк обалдело уставился на него.

— Ты хочешь сказать, что Арт?.. Повтори еще раз.

— Не способен. Сознательно. Решать. У человека НЕТ СОЗНАТЕЛЬНОГО МЕХАНИЗМА ДЛЯ РЕШЕНИЯ НОВЫХ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ ПРОБЛЕМ. — Он торжественно кивнул головой и смолк.

— Валяй, продолжай, — буркнул Хэнк. — Выкладывай все.

— Видишь ли, есть вероятность, что в таких выражениях как «вдохновение», «озарение», «гениальное прозрение» и тому подобное… — он оторвал уголок промасленной бумаги, в которую были завернуты бутерброды с ветчиной, и начал задумчиво жевать, — в них, пожалуй, больше истины, чем поэзии. Может статься, механизм решения новых проблем действует вообще без контроля сознания… Тьфу ты, пакость! Я тебе говорил, что Марта хочет посадить меня на эту новомодную жидкую диету?

— К чертям собачьим Марту! — взревел Хэнк. — Что там насчет бессознательного решения проблем?!

Арли неодобрительно насупился.

— Я всего-навсего пытаюсь объяснить, что, когда мы сознательно пытаемся найти решение нового вопроса, в действительности включается лишь механизм фокусировки внимания. Абсолютно новая проблема определяется как…

— … проблема, с которой человек еще не сталкивался.

— Нет, не так. Типичная ошибка, — он покачал перед носом Хэнка пальцем-сарделькой (манера, которая обычно доводила того до бешенства). — Разве каждый незнакомый перекресток создает проблему для шофера? Абсолютно новая проблема — это не вариант или комбинация уже известных; попросту говоря, это та проблема, О СУЩЕСТВОВАНИИ КОТОРОЙ ЧЕЛОВЕК РАНЬШЕ И НЕ ПОДОЗРЕВАЛ.

— Ну, допустим. И что же из этого следует?

— А то, что к ней не подходит ни одна из интеллектуальных отмычек, которые дают жизненный опыт и образование! Ergo — с ней нельзя справиться на сознательном уровне. Логика сознания— все равно что тяжеловесный слон, которому надо совершить прыжок, достойный кенгуру. Хэнк, представь себя в ситуации, когда для спасения собственной жизни надо взлететь, как птица. Но человек не умеет летать! Что ты будешь делать?

— Не представляю, — мрачно ответил Хэнк.

— На самом деле все очень просто: надо взлететь.

— Ты же сам сказал, что люди не летают!

— Я сказал, что 1) ты не умеешь летать; 2) ты должен взлететь. Как ты действуешь? Цепляешься за 1), что вынуждает тебя отрицать 2). Как надо поступить? Ухватиться за 2), что автоматически отрицает 1). Видишь ли, многоопытное, логическое сознание заранее отвергает возможность решения задачи, поскольку известно, что человек не летает. Но подсознание-то не связано путами логики! Оно не оценивает задачу, оно просто ее решает.

— Вот так просто и решает?

— Ну, не совеем просто. Сначала подсознание должно запустить что-то вроде собственной вычислительной машины — назовем это механизмом интуиции. А интуиция есть колоссальная мощь при полном отсутствии дисциплины. Этакий всемогущий всезнайка, не контролируемый сознательным рассудком, гениальный, но чокнутый профессор… Нет, не так — ЧОКНУТЫЙ ПРОЦЕССОР! — и он с триумфом откинулся на спинку кресла.

— Ладно, — произнес Хэнк после продолжительного молчания. — Нам-то какая от этого польза, если мы не можем его контролировать?

— Какая польза? — Арли резко выпрямился. — Искусство! Наука! Вся современная цивилизация, наконец! Надеюсь, ты не станешь отрицать существование подлинных озарений? И когда-нибудь мы научимся вызывать их более эффективным способом, чем концентрация внимания, в надежде что случайно сработает матрица чокнутого процессора.

— Понимаю.

Помолчав, Хэнк добавил:

— Мне не слишком удобно напоминать о столь незначительной проблеме, но тем не менее: ты говорил о каких-то идеях относительно Арта Уиллоуби.

— Я как раз собирался перейти к Уиллоуби. Парень, несомненно, подвержен недугу, который школьные педагоги именуют неусидчивостью. На деле это недоразвитие сознательных механизмов концентрации внимания. Так что твоему подопечному приходится почти полностью полагаться на интуицию! Когда же она подводит, парень сдается и переходит к иному роду деятельности… или в иной колледж. С другой стороны, если уж интуиция включается, то результаты бывают блестящими. Судя по всему, твой феномен открыл для себя какой-то способ дополнительной стимуляции. Беда в том, что сам он этого процесса не сознает и, уж совершенно точно, не контролирует. Думаю, что скоро бедняга отключится. А когда проснется, не сможет бодрствовать столь длительное время. Поживем — увидим, — заключил Арли.

— Я уж точно намерен увидеть, — заявил Хэнк, вставая. — Хочешь взглянуть на него? Утром он сказал, что, кажется, немного устал. Я намерен скормить ему «чудовище» — новый стимулятор.

— А вдруг он сработает как снотворное? — ехидно осведомился Арли, выкарабкиваясь из кресла. Собеседник метнул на него испепеляющий взгляд.

— Принесите «чудовище»! — скомандовал Хэнк.

Палата, в которой поселили Арта, была завалена

книгами, журналами и географическими картами. Поскольку держать в госпитале инструменты, рабочие или музыкальные, а также домашних животных было запрещено, испытуемый утешился изучением военного искусства Ганнибала Карфагенского. В данный момент Арт пытался извлечь истину из весьма неясных рапортов касательно бегства Ганнибала от римлян, но пришлось нехотя отложить фолиант и взять из рук Марджи небольшую белую капсулу.

— Вы полагаете, это меня возбудит? — с сомнением спросил он.

— Это просто не даст вам заснуть, — убедительным голосом проговорил Хэнк.

— Ну, не знаю… Я ведь объяснил, что не употребляю кофе и всякого такого. Полчашки — и у меня просто глаза лезут на лоб.

— Как, по-вашему, мы будем платить за проверку лекарства, — у Хэнка был уже совсем другой голос, — если вы отказываетесь его принимать?

— О… с этой точки зрения… Тогда конечно. Можно водички?

Марджи протянула ему полный стакан, смерив свое начальство нелестным взглядом. Арт проглотил капсулу и застыл с таким видом, будто ожидал, что она вот-вот взорвется у него в желудке. Этого, разумеется, не произошло, и он слегка расслабился.

— Когда оно подействует?

— Минут через пятнадцать.

Все четверо — испытуемый, Хэнк, Марджи и Арли — погрузились в ожидание. Через десять минут лицо Арта просветлело, и он объявил, что чувствует себя прекрасно. Через пятнадцать минут он был весел, игрив и чуть ли не приплясывал на месте.

— Ужжжасно извиняюсь, доктор, что немного струсил! Я не привык к стимуляторам, вы понимаете. А ваше «чудовище» — прелесть!

— Рад это слышать. Марджи, проверьте его реакции по тестам.

— Пррекррасное лекаррство! Настоятельно рррекомецдую! Марджи вывела пациента, и было слышно, как Арт скачет по коридору.

— Ну как? — спросил Хэнк у Арли.

— Посмотрим…

— … И не вздумай отпираться, — упрямился Хэнк через полчаса, опустошая вторую чашку кофе. — Я слышал это собственными ушами. Ты сказал: если человек включит подсознание, он полетит как птица.

— Не совсем так. И к тому же, это всего лишь полемический прием, — защищался Арли. — Только потому, что я изложил фантастические идеи в научной форме, ты имеешь нахальство требовать от меня практических указаний. Разумеется, ни один человек НЕ МОЖЕТ летать.

— Нет уж! По твоей теории любой чокнутый, вроде Уиллоуби, непременно полетит, если нажмет соответствующую кнопку в мозгу.

— Че-пу-ха! НИКТО НЕ ПОЛЕТИТ!

Тут из коридора послышался бешеный цокот женских каблуков, и в кабинет ворвалась встрепанная Марджи. Несколько секунд она жадно хватала воздух, не в силах произнести ни слова.

— Что случилось? — завопил Хэнк.

— Арт… Ох, не могу! Он вылетел… — она никак не могла отдышаться, — вылетел в окно!

Хэнк наконец догадался предложить девушке свое кресло, в которое она с благодарностью упала.

— Че-пу-ха! — заявил Арли. — Иллюзия. Или… Постойте, это что — несчастный случай?

— Вы отдышались? Теперь по порядку, — потребовал Хэнк. Марджи перевела дух:

— Я посадила его за тесты, но никак не могла удержать на месте. Он болтал невесть что… О Квинте Фламинии, проблеме трех тел, соусе польской графини, семействе Си из отряда Ди, все одновременно… И вдруг выбросился в открытое окно!

— Выбросился?! — рявкнул Арли.

— Нуда… Лаборатория ведь на третьем этаже… — Марджи готова была разреветься.

Из дальнейших расспросов выяснилась следующая картина: Марджи бросилась к окну, с ужасом ожидая увидеть на асфальте распростертое тело, но вместо этого узрела Арта уцепившимся одной рукой за верхушку больничного дуба (радостно улыбаясь, он раскачивался взад-вперед). Она поклялась, что ближайшая ветка упомянутого дуба не ближе восьми футов от окна лаборатории, из которого Арт выбросился, вылетел или выпал.

— Так. И что же дальше? — вопросил Хэнк.

Марджи поведала, что пациент издал парочку воплей в духе Тарзана и, непринужденно спрыгнув на землю, помчался по газонам в северо-восточном направлении, то есть в сторону города. Его расстегнутая рубаха развевалась на прохладном весеннем ветерке, и он время от времени подпрыгивал, высоко взлетая в воздух (явно от переизбытка энергии), пока не скрылся из виду.

— Догнать!

И все трое бросились бегом по лестнице и дальше к служебной автостоянке, где Хэнк держал свой автомобиль.

Первый след обнаружился на стоянке такси рядом с госпиталем. Скучающий таксист припомнил, что какой-то чудик сел в машину с фирменными знаками его компании. Водитель по радио навел справки об уехавшей машине: пассажир направился к городскому банку.

— В банк!

Арт побывал в банке и ушел, оставив после себя легкое смятение: вице-президент собственной персоной выдал странному клиенту ссуду в размере 268 долларов 80 центов наличными и теперь никак не мог понять, почему он это сделал. Притом посетитель, собственно, не был клиентом, поскольку не имел банковского счета… У вице-президента тем не менее создалось впечатление, что банковский кредит пойдет на великие дела — изыскания в области физики, насекомых, Ганнибала и издание энциклопедии. В число великих дел странным образом затесались французское шампанское и форель аля гурмэ, и Хэнк опять навел по телефону справки: такси, в котором ехал Арт, находилось в пути к самому крупному магазину по продаже спиртных напитков.

— В магазин!

Там они узнали, что Арт приобрел с витрины рекламную бутыль французского шампанского (вместимостью в полгаллона) и объявил, что направляется прямиком в ресторан. Таксопарк ничем не мог помочь: водитель только что уведомил диспетчера, что больше не намерен отвечать на вызовы. Ничего не оставалось, хроме как проверить лучшие из ближайших ресторанов. Беглец обнаружился в четвертом — пышном заведении под претенциозным названием Calice d’Or: сидя в одиночестве за большим круглым столом, на котором громоздились новенькие, отсвечивающие золотыми корешками тома энциклопедии, он с видимым наслаждением ел и пил. Ел он, как впоследствии выяснилось, форель под соусом «графиня Валевска», а запивал шампанским из огромной бутыли, торчащей из серебряного ведерка и охлажденной во льду.

— Хей-хо! — взвыл пациент, завидев знакомую компанию, и воздел над головой объемистый фужер. — Шампанского для моих друзей! За пилюлю доктора Рэппа!

— Вы, — сухо сказал Хэнк, — немедленно возвращаетесь в госпиталь!

— Че-пу-ха! П’дать всем бокалы! За нашу др’жбу!

— Боже мой, Арт! — вскричала Марджи.

— Вдребезги, — прокомментировал Арли.

— Ничего подобного! — запротестовал Арт. — У меня пр’светление! То есть озарение! Гениальное предвидение! Все знаю и все п’нимаю! Знаете ли вы, доктор, что пышные кущи науки произрастают из единственного корня?

— Марджи, вызовите такси, — распорядился Хэнк.

— Энциклопедия, брызги шампанского — ведь это, в сущности, одно и то же!

— Вам помочь, сэр? — спросил Хэнка озабоченный официант.

— Да, необходимо увести его отсюда.

— Все дороги ведут к знанию! Даже невежество, если задуматься…

— Понимаю, сэр… Нет, он уплатил вперед.

Арт заметил Арли.

— Разве ВАМ не хочется разговаривать на трех тысячах четырехстах семидесяти одном языке?

— Ну конечно, разумеется, — увещевающе произнес тот.

— Когда я был ребенком, — пригорюнился Арт, — я играл как дитя, я мыслил как дитя. Довольно! Я возмужал…

— А вот и юная леди, сэр!

— Да, но кто же позаботится о бедном еноте?!

— Машина у дверей, доктор!

— Порядок. А ну, понесли!

Хэнк и Арли подхватили своего подопечного под руки и ухитрились вытянуть его из-за стола.

— Нам туда, — сказал Хэнк, разворачивая Арта в сторону выхода.

— Вселенная, — немедленно откликнулся тот. Помолчав, он резко переломился в пояснице, чуть не рухнув на Хэнка, и таинственно шепнул ему прямо в ухо: — Всего два дюйма в поперечнике!

— Подумать только, — прокряхтел Хэнк.

— Держись за них покрепче, Арт, тогда не упадешь, — озабоченно сказала Марджи. Испытуемый вздрогнул и с некоторым трудом сфокусировал взгляд на ее хорошеньком личике.

— Ах, это ты… Единственная настоящая женщина во Вселенной! Единственная из бледных подобий общим числом четыре, запятая, семь в степени… впрочем, это неважно. Я тебя люблю. Давай поженимся. Вторник будущей недели, в три часа у мэрии, надень голубое.

Глаза и ротик Марджи широко раскрылись.

— Откройте дверь, официант! — распорядился Хэнк.

— Сию минуту, сэр.

— Немедленно продайте акции «Вихоук Кэннери», — посоветовал Арт официанту. — Развал производства. Крах через десять дней.

Хэнк и Арли с немалым трудом разместили свой груз на заднем сиденье такси — под ногами путался официант, вопрошая, откуда известно, что он купил акции именно… Марджи протиснулась туда же.

— А! Вот и ты, дорогая! Первый сын — Чарльз, голубые глаза, рыжие волосы. Второй сын — Вильям…

— Я пришлю кого-нибудь за энциклопедией, — сказал Хэнк официанту, захлопывая дверцу машины.

— Ну и дела, — наконец высказался официант, долго смотревший вслед такси. — Никогда не видел ничего подобного. А ты? — обратился он к швейцару.

— Я никогда не видел, чтобы парень с ведром шампанского в брюхе продолжал держаться на ногах, — философски заметил швейцар.

— … И что самое ужасное, Марджи действительно намерена выйти за него замуж, — сообщил Хэнк (они с Арли, как обычно, сидели в его кабинете; после бурных событий прошло два дня).

— А что, собственно, в этом плохого?

«— Как — что плохого? Ты лучше взгляни на это! — Хэнк махнул рукой в сторону некоего объекта, покоящегося на середине стола.

— Я уже видел.

Тем не менее они еще раз осмотрели устройство. С виду оно представляло собой обычный телефонный аппарат, снабженный шнуром с вилкой на конце. Вилка была подключена к гнезду небольшого пластмассового ящичка, размером с плавленый сырок, заполненного путаницей проводков и деталей, варварски выдранных из дешевого портативного радиоприемника. Сам ящичек не был подключен ни к чему.

— Какой номер… Дай Бог памяти… Ага! — Арли поднял телефонную трубку и набрал серию цифр. Затем он положил трубку на стол, чтобы они оба могли послушать. Из трубки раздался треск, затем тихий, но отчетливый официальный голос сообщил:

— … Восемь часов сорок семь минут. Прогноз погоды: температура 18 градусов выше нуля, ветер западный, порывистый, до 8 миль в час. Сегодня на Аляске…

Арли вздохнул и положил трубку на место.

— Когда мы привезли Арта сюда, — продолжил Хэнк, — его вконец развезло. За сорок минут — до того как окончательно вырубиться — он сооружает эту… банку с электронной начинкой, туда ухитряется втиснуть впятеро больше, чем должно бы там поместиться. Через семь часов он просыпается, свежий, как будто ничего не произошло. Ну и что я должен с ним делать? Пристрелить, что ли? Ты хоть понимаешь, чтЪ ответственность за род человеческий теперь лежит на мне?! О Марджи я уж и не говорю…

— Сейчас он пришел в себя?

— Да, но ведь надо что-то делать…

— Гипноз.

— Ну, сел на любимого конька! Не понимаю, каким образом твой гипноз…

— Мы должны прервать прямую связь его рассудка с механизмом интуиции. В норме между ними толстая стена, но в данном случае — лишь тонки перегородка. Недосып и чудовищная сверхстимуляция привела к тому, что он буквально проломился насквозь, приказав своему процессору — решай! И этот чокнутый процессор тут же услужливо выдал готовое решение.

— Тем не менее, мне кажется, что его лучше пристрелить…

— Клятва Гиппократа…

— Не тебе об этом напоминать! Ну хорошо. Я не могу его пристрелить. Сказать по правде, мне даже не хочется этого делать. Но, Арли, что будет со всеми нами? Я собственными руками создал человека, который, если ему взбредет в голову, может переставить обе Америки на место Антарктиды — но при этом он не способен заниматься одним делом более пяти минут кряду. Как врач, я несу ответственность за своего пациента — и в то же время обязан защитить от него человечество!

— Хватит болтать об ответственности! Ты просто должен вернуть его в прежнее состояние, вот и все.

— И никаких чудес?

— Никаких. Ну разве парочка-другая по ошибке.

— Нет, все-таки милосерднее его пристрелить… Хорошо, — вздохнул Хэнк. — Пошли.

Арт сидел в кресле, задумчиво вперив взор в пространство. Книги и карты его больше не интересовали.

— Доброе утро, Арт!

— Что? А, привет! Уже пора идти на тесты?

— Э… Мы проведем их здесь, — сказал Арли. Он вытащил из кармана небольшую коробочку, увенчанную картонным диском с изображением черно-белой спирали, поискал розетку и подключил: диск начал постепенно разгоняться. Приборчик он поставил на стол.

— Я хочу, Арт, чтобы ты внимательно следил за диском.

Арт старательно ел его глазами.

— Что ты видишь?

— Кажется, будто глядишь в туннель.

— Действительно. А теперь представь себе, что тебя затягивает в этот туннель. Затягивает… тянет… тянет вниз… быстрее… быстрее…

Арли говорил тихим убедительным голосом еще минуты полторы, после чего Арт обмяк в кресле, погрузившись в транс. И тогда Арли подверг его жесткому допросу.

— И каким же образом приходят эти ответы?

— Как вспышка. Ослепительная вспышка.

— Ты всегда находил ответы подобным образом?

— Не всегда. Но теперь это случается все чаще.

— Хорошо. Теперь слушай внимательно. Ты уже

взрослый, и пора избавиться от этих вспышек. Люди всегда перерастают эти вспышки. Ты понял? Ты ведь сам это знаешь, правда?

— Да, — ответил Apr после краткой паузы.

— Ты перерос эти вспышки. Других не будет. Тебе пора стать взрослым. Ты ВЗРОСЛЫЙ. Ты будешь думать как взрослый. ЛОГИЧЕСКИ. Повтори.

— Я буду думать как взрослый. Логически.

Арли продолжал внушение еще несколько минут и затем вывел пациента из транса, не забыв заложить в его мозг приказ немедленно обратиться за помощью к нему, Арли, буде подобное хоть раз Повторится.

— Привет, доктор, — сразу же обратился к Хэнку проснувшийся. — Послушайте, вы еще долго наме-ррны Меня здесь держать?

Хэнк растерянно ухмыльнулся.

— А что, ты так торопишься уйти?

— Право, не знаю, — Арт с энтузиазмом потер руки, — но мне кажется, что уже пора приниматься за работу. Наладить жизнь, остепениться. Ведь на будущей неделе я стану женатым человеком!

—Ну, раз так, мы отпустим тебя сегодня, — с облегчением вымолвил Хэнк.

Дрт переступил порог своего жилища, тихо прикрыл дверь, снял кожаную куртку и повесил ее на вешалку. Комната ничуть не изменилась — словно он вышел полчаса, а не десять дней (и каких дней!) назад. Енот по-прежнему сладко спал в мусорной корзине. Вид у него был довольно упитанный: хозяйка явно позаботилась о маленьком постояльце (все эти дни Арт ощущал определенные угрызения совести при мысли о еноте). Однако комната почему-то кажется меньше… Он улыбнулся, на шел листок бумаги и карандаш и привычно сел за егол. Полуденное солнце, добравшись наконец до щели в жалюзи, пронзило комнату насквозь.

— Черт бы тебя подрал! — пробормотал ослепленный Арт, поднимая руку. — С этим солнцем надо что-то делать!

Ружа застыла на полпути. Он опять улыбнулся и отыскал в ящике массивные ножницы. Аккуратно надрезав жалюзи снизу, он вынул планку и вставил на место отсутствующей. Все еще продолжая улыбаться, он взял карандаш и изобразил пылающее сердце, украшенное именем Марджи в левом верхнем углу листка. Карандаш передвинулся ниже и на мгновение застыл.

Затем Арт начал чертить. Он чертил устройство, имеющее целью защитить его глаза от солнца. В качестве побочной функции оно заодно могло сотворить полусферический щит диаметром до 10 Миль, уберегающий целый город от любых погодных катаклизмов. Материалом для защитного купола должна была послужить тончайшая пленка из карбодиоксида, что создает пузырьки в шампанском, поддерживаемая магнитными силами, источником которых служили бы три тела с мощным энергетическим зарядом, вращающиеся вокруг центральной оси купола по специфическим траекториям (их прообраз можно обнаружить в структуре крыла представителей семейства Syrifidае отряда Diptera). Он продолжал улыбаться.

Но теперь это была задумчивая, мудрая улыбка. Хэнк и Арли, конечно, правы: он всегда порхал от одной интеллектуальной забавы к другой, как бабочка с цветка на цветок. Но все же и у него всегда было одно полезное достоинство: никому и никогда не удавалось его загипнотизировать… И все-таки они правы — он уже взрослый человек, скоро ему придется содержать семью. Так что с игрой в чудеса покончено, это опасные игры. Настоящее чудо требует серьезной работы — и Арт был намерен взяться за дело.

Перевела с английского Людмила ЩЕКОТОВА

 

Александр Вейн,

член-корреспондент Российской академии естественных наук

ОТКАЗАТЬСЯ ОТ СНА? ЭТО НЕЛЕПО!

Велико искушение поймать Вас, Александр Моисеевич, на слове. На предложение побеседовать о сне Вы ответили словами Фауста: «мне скучно, бес». Означает ли это, что для ученого, посвятившего изучению сна более четверти века, руководителя единственного в стране центра, который занимается проблемами сна, более не существует тайн в этой области?

— Начну с вопроса же. Знаете, сколько подобных центров в США? Их 240. В Германии — около 70. Так что при всем желании наш, единственный, не в состоянии постичь всех тайн сна. Постижение их только начинается — наука о сне насчитывает несколько десятилетий, и каждый год работы открывает новые и новые проблемы. До сих пор нет единой теории сна, ни одна из существующих концепций не в состоянии полностью объяснить накопленные экспериментальные и клинические данные, касающиеся сна. То, что открыто, только намечает пути будущего поиска. Открытия зависят от успеха техники. Регуляция, чередование фаз сна связаны с определенными структурами мозга, о работе которого мы знаем пока немного. А почему скучно? Раздражает склонность средств массовой информации ко всяческим «тайнам», «магиям», «сенсациям», связанных со сном.

— Так, может быть, как раз и стоит поставить если не все, то хотя бы возможные сегодня точки над I?

— Тогда, если хотите, сон — достаточно хорошо, как и все в природе, организованная форма поведения. Наш организм отнюдь не бездействует во сне, просто он занят несколько иной, чем в бодрствовании, работой. Другой по форме функциям, решаемым задачам и результатам. Разнятся они и по времени, занимаемому в нашей жизни: две трети жизни мы бодрствуем, треть — спим. Однако все это время действуем.

В течение суток мы как бы совершаем путь через семь ступеней, вверх и вниз. (Ступени — функциональные состояния организма и мозга). Активное напряженное бодрствование просто бодрствование, затем расслабление — это три ступени. Другие четыре связаны со сном. Состояние переходное (дремота) сменяет неглубокий, так называемый медленный сон, он занимает около 40 процентов всего времени сна. Затем приходит сон глубокий и медленный, после которого наступает фаза быстрого сна. Она включает целый комплекс явлений: именно в этой фазе приходят к нам сновидения, они сопровождаются быстрым движением глаз под веками, возможны вегетативные бури сексуальное напряжение. Благодаря технике нейровидения (компьютерные, ядерно-магнитные исследования) мы можем наблюдать структуры мозга во время всех этих состояний. Однако пока далеко не все известно о физиологии, биохимии происходящего. Биохимическая карта мозга только начинает составляться; когда она будет завершена, мы поймем механизмы памяти, интеллекта, творчества.

— Ироничный, склонный к парадоксам Георг Кристоф Лихтенберг еще в 18 веке, когда сон являл собой гораздо большую тайну, чем сейчас, полагал, что спящий человек неоправданно обойден историками, которые интересовались лишь деяниями бодрствующих. В некотором роде Вас можно считать историком спящих?

— Во всяком случае изучение спящих — дело весьма увлекательное. Гениальный Фрейд из сновидений сделал окно в мир бессознательного, попробовал разглядеть, что делается в нашей душе. Великий Павлов только догадывался о содержимом «черного ящика», работая лишь на «выходе» из него. Потребовалось по крайней мере изобретение энцефалограммы, чтобы хоть чуть-чуть заглянуть в этот «ящик». Но догматическое понимание идей Павлова породило убеждение: сон есть всегда благо. На этом построены представления о функциональном назначении сна (компенсаторно-восстановительном, информационном, психодинамическом). Но почему тогда появляется все больше людей, которые боятся сна, наступления ночи, собственной постели? Имеются в виду едва ли не 45 процентов (такова цифра, согласно эпидемиологическим исследованиям, по крайней мере в Москве) людей, которые не удовлетворены своим сном или познали пытку бессонницы

— В самом деле это пытка, лишением сна пытали в древнем Китае. Есть более близкие примеры из совсем недавнего прошлого.

— Конечно. Но есть еще кое-что. Последние годы вместе с сотрудниками мы работаем над тем, что называется «медициной сна». Это новая область знаний, которая изучает механизм возникновения болезней, проявляющихся у человека во сне. Классические описания патологических состояний на 99 и девять десятых процента относятся к человеку в бодрствовании. Однако инфаркт миокарда, инсульт, приступ мигрени могут поразить и спящего. Функционально-неврологический подход помогает изучить, как протекают болезни на тех самых семи ступенях, что преодолевает каждый из нас в течение суток. И здесь тоже открывается много интересного. Оказалось, что существуют болезни, которые не только возникают во сне, но и во сне излечиваются. Засыпающий человек например, освобождается от паркинсонизма (тяжелый дрожательный паралич, который поражает пожилых людей). Во сне они здоровы.

Однако но стоит злоупотреблять сном как сродством терапии. Помню, как лот 40 тому назад в затемненных палатах Боткинской больницы лежали пациенты; которым четыре раза в день прописывали снотворное от всех решительно недугов.

Думаете, что все 240 центров США, которые мы вспомнили, заняты нарушениями сна? Нот, в равной море ученых интересует состояние противоположное — повышенной сонливости. Волнует исследователей и проблема храпа и связанных с ним остановок дыхания во время сна. Казалось» чем опасен храп? Разве что доставляет неприятности тому, кто его слышит. Но выяснилось, что порой «безобидный» храп предупреждает о появлении гипертонии, импотенции, возможности внезапного инфаркта. У маленьких детей феномен храпа — грозный знак. Знак опасности остановки дыхания, приводящей к смерти.

— Не напугаем ли мы храпящих?

- Мы условились говорить правду. Лаборатория вегетативной патологии стала инициатором создания общества людей, испытывающих проблему храпа. С ними ведется профилактическая работа; ведь среди храпящих преобладают мужчины цветущего возраста, периода максимальной трудоспособности (40 лет и выше). Есть аппараты, позволяющие во сне наладить дыхание, избежать кризов, воздействуя на соответствующие области мозга. Во всем мире такие аппараты тиражируются в миллионах экземплярах, доступны для всякой домашней аптечки.

— Давайте вернемся к нормальному сну, со сновидениями и без них. Все ли здесь ясно науке?

— Более или менее становится понятным, зачем сон нужен Но решение каждого вопроса неизбежно приводит к постановке другого; психологи называют это эффектом возгонки, иерархии.

Ложась спать усталым, человек просыпается бодрым. Понятно. Но где то место в его организме, где происходит восполнение сил? Мышцы? Можно не утруждать их, отдыхая в течение дня. Сердце? Оно стучит в груди и ночыо; хотя и с несколько иным ритмом. Нервные клетки? Но, как показали исследования, количество работающих во сне нейронов на меньшее, чем в состоянии бодрствования. А в некоторых стадиях сна активность нейронов даже выше. Во сне в организме едут многие важные процессы. Фантастично, но дети растут как раз во сне: именно тогда выделяется гормон роста. И самое интересное, что сон нужен не столько для нашего тала, сколько для души. Мышцы могут отдохнуть и без сна, а мозг — нет.

Всякий человек имеет свой опыт сна. Зачем думать о «смысле» сна, если он приходит неизменно, в нужное время сменяя бодрствование. Помните, что делают провинившиеся дети? Вдруг неожиданно добровольно отправляются а постель» хотя обычно они всячески противятся этому. Дети инстинктивно чувствуют в сне психологическую защиту. «С горем переспать, горя не видать», «утро вечера мудренее» — неисчерпаем ряд народных наблюдений на сей счет. Ученому же понятно, что, кроме накопления сил, выполняется психическая функция, едет сложная психическая регуляция, суть которой — тоже вопрос.

Избыток информации? Правда, мы устаем от нее, мозг реагирует невозможностью ее усваивать» закрывает нам глаза. Понятно тоже. Но?1 Зачем тогда спят младенцы? Почему спали первобытные люди? Конечно, тоже от избытка информации, которая может быть разного типа. Если твоя жизнь ставится каждый день «на кон» — а именно так, можно предположить, складывались условия существования наших пращуров — воспринимаемая из окружающего мира информация и без телевидения и газет может быть насыщенной и значимой.

Сон помогает упорядочить полученную за день информацию, перевести ее в память. Во сне движение импульсов, несущих информацию в мозге, можно сравнить с кружением лошади на площадке ипподрома. Наконец найдено место: мозг классифицирует информацию, часть ее отбрасывает за ненадобностью, другую перерабатывает и «записывает» переводя в память. Тогда же выстраивается та самая система психологической защиты, и вечерние страхи, тревоги, опасения как бы утрачивают утром свою остроту. Сон помог пережить горе, стресс, страдание. Разве не чудесно, что подобное регулярно происходит внутри нас?

— Откуда же тогда появляются неврозы?

— Разговор едет о норма. Нарушение сна при неврозах как раз и говорит о поломке системы психологической защиты. Здесь может играть роль стен пень индивидуальной защищенности: она у разных людей различна. Одни и та же события, как мы знаем, воспринимаются разными людьми по-разному. Но некое очищение после страдания, его разрешение; катарсис переживают во сне все без исключения. Форма разрешения, реализации переживания может быть индивидуальной, зависеть от культуры, характера, масштаба личности; но катарсис неизбежен.

Скажем, есть люди, которые, ложась спать, часами раскачиваются, двигаясь в постели из стороны в сторону. Часто такое случается с новобранцами, молодыми солдатами, которые, очевидно, таким образом пытаются освободиться от настигшего их стресса. Почему так? Загадка. Раскачивание; может быть» напоминает укачивание в детстве, когда ребенок успокаивается таким образом, нарастает плакать. Или возьмем бруксизм (скрежетание зубами). Не для стирания же эмали зубов это происходит с каждым пятым или шестым человеком, погруженным в сон. Здесь есть психологическая причина, но какая? Это к вопросу о тайнах сна.

Сам же сон может раскрыть тайны человека. Имею в веду не трактовку сновидений, а само состояние сна. Как невролог, посмотрев запись сна, могу многое сказать о человеке. Вот он жалуется, что на может заснуть. Здесь какая-то тревога, стресс. Или другое — засыпает быстро, но сои недолог. Можно заподозрить депрессию. Определенная психологическая характеристика связана и с поведением во сне. Знаете, что человек делает во время сна 40–60 движений, перемещаясь в постели? Есть синдром «беспокойных ног», которым никакие удается найти места. «Читая» сон, можно понять особенности личности, характер человека, узнать о нем то, что сам он никогда не расскажет.

— В нашем журнале уже рассматривалась проблема сновидений с позиций современной психологии. Интересно подойти к проблеме с точки зрения вашей специальности. Само сновидение — это норма?

— Сновидения приходят к каждому человеку. Если вам 60 лет, это значит, что 20 лет вы спали, 5 из них — видели сны. Сновидения занимают примерно четверть времени нашего сна. Характер их зависит от пола, возраста, профессии, поскольку в них отражается человеческий опыт. Физиологически это тоже не слишком изученный процесс, при котором взаимодействуют различные отделы мозга, левое и правое его полушария. «Пройдясь» по мозгу, его системам, которые определяют те или иные ступени сна, можно установить связь этих систем со сновидением. Однако остается неясной сложная биохимия этих процессов, что крайне интересует исследователей, поскольку фармакология нервных заболеваний зависит от этого знания.

— Несмотря на вашу иронию по поводу «вещих снов», рискну задать вопрос о снах творческих, снах-озарениях. Они суть удел избранных?

— Мы не знаем, какая структура человеческого мозга является местом рождения конкретного таланта. На знаем, что за структуры задействованы при великом открытии, например. Да, случается, что к людям во время сна приходят великие идеи, музыка, удивительные образы. Но творчество развивается по своим законам, в единстве с реальным миром и душой творца. Хотя в творчестве и снах есть общие способы связей. Образы, заполняющие сцену сновидения, приходят и из кратковременной памяти, которая поставляет обрывки впечатлений дня, и из памяти долгосрочной, что извлекает из глубин следы прошлого. Ассоциации, по которым сочетаются новые и старые следы, выбираются из только случаем, выбор связан с внутренней установкой творца, поэт ли он, художник или композитор. Зигмунд Фрейд скептически относился к творчеству во сне, но жизнь внесла немало поправок его учение. Теория сновидений далека от завершения, но то, что они являются своего рода стражами сна. неоспоримо. Это и стражи духовного здоровья для большой категории людей, страдающих от запрятанных внутрь, часто неосознанных конфликтов, проблем, которые не могут решить. Внутри — словно пороховая бочка или пар под высоким давлением. Сновидение и есть выпуск этого пара. У Дмитрия Ивановича Менделеева (да простится столь простое сравнение применительно к выдающемуся открытию, что пришло к ученому во сне) и вашего соседа, озабоченного какой-то сугубо личной проблемой, единый физиологический механизм сновидений. Есть разница а форме, результате. Но это уже обусловлено масштабом личности, мотивацией деятельности, интересами, работой мысли, души.

Описан подробно случай Менделеева, увидевшего свою знаменитую таблицу во сне. Менее известно, что музыкальные темы приходили во сне к Бетховену, Вагнеру, Римскому-Корсакову. Едва ли не все поэты «видят» во сне свои будущие стихи. Владимир Маяковский рассказывал в статье «Как делать стихи» историю появления очень точного определения для одной из метафор поэмы «Облако в штанах». «Тело твое буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу». Вот это — «единственную» — не давалось долго, пока мозг не подсказал слово во время сна. Поэт записал его на папиросной коробке.

Интересен приход одной идеи к известному физику А.Б.Мигдалу. Подсознание выдало ее иносказательно во сне. Какое-то время ученый был поглощен механизмом вылета электронов из атома при ядерных столкновениях. Дело было в разнице скоростей электронов и ядер, почему первые оставались на месте столкновения. Надо было найти для выражения этого формулу. Что вдруг увидел во сне ученый?

«По цирковой арене, — вспоминал он, — скачет прекрасная наездница. Внезапно лошадь замирает, как вкопанная, и цветы, которые наездница держит в руках, летят в публику. Эта картина подсказала, что нужно перейти в иную систему координат, где ядро покоится после столкновения. Так будет легче описать состояние вылетающих электронов. Оставалось только перевести эту мысль на язык квантовой механики».

Никаких, как видим, чудес. Надо просто знать язык квантовой механики.

— А как Вы относитесь к идеям управления сном? Гордой Диксон вообще лишает сна героя своего рассказа. Может показаться соблазнительной мысль об искусственном увеличении времени бодрствования в жизни человека. Сколько тогда всего он сумеет сделать!

— Едва ли не самое большое несчастье — это лишение сна. Обычно уже на 4–5 день бессонницы у человека начинаются серьезные психические нарушения, которые быстро прогрессируют. если продолжать его лишать сна. Помню, проводились соревнования среди студентов, победителем которых стал юноша, продержавшийся якобы без сна 13 дней. Условием было: сидеть и не закрывать глаза. Однако данные электроэнцефалограммы показали, что человек спал. Этим он спасал себя; мозг поддерживал психический гомеостаз.

Можно допустить возможность искусственного продления бодрствования. Внутри мозга, как известно, есть зоны «счастья» и «несчастья». Проводились опыты над животными, которым постоянно раздражали зоны «счастья», заставляя забыть о еде, продолжении потомства и т. д. Может быть, нечто похожее можно сделать с человеком, заставив забыть о сне. Но это предельно по времени как всякое маниакальное состояние. И неперспективно по сути. Вы хотите, лишившись сна, употребить время на что-то более важное? Но сон вовсе не потеря времени. Это важная и существенная часть жизни. Так устроила природа.

— Давайте проследим за ходом мысли автора рассказа дальше. Кажется, он недоволен нынешними возможностями мозга. Может быть, изменение соотношения сна и бодрствования возможно, если предположить дальнейшую эволюцию нашего разума?

— Антропология считает мозг завершенной в плане развития системой. Дело не в размерах, а в соотношении головного и спинного отделов, достигнутого в процессе эволюции. Мозг своего рода вершина ее, как и вообще Homo sapiens — с точки зрения анатомической. Если что-то и образуется вновь, это будет нечто иное. Другое дело, насколько используются сегодня возможности мозга. Думаю, что этому нет никаких пределов. Все только начинается. Ясно, что использование мозга миллиарды лет назад и во времена моих любимых греков имеет отличия. Платон, Сократ, Аристотель едва ли нашли равных себе по уму во всей истории человечества, они заложили основы универсальных знаний. Мы свидетели процессов специализации, дифференциации. 50 миллионов нейронов мозга потенциально соответствуют битам информации, заключенной в таком хранилище знаний, как ленинская (так привычнее) библиотека. Но почему же мозг не становится столь же универсальным хранилищем? Что его защищает? Узкие входы информации: зрительный, слуховой и т. д.? Эвристические способности мозга огромны, значит, все дело в этих входах. Можно ли их расширить?

И снова встает вопрос: нужно ли это? Среднестатистический человек уже страдает от информационных перегрузок, информации грозит быть непонятой, невоспринятой. Важны строения ума, его изощренность что ли, способность ассоциаций, анализа, синтеза. Человек создал метафору своего разума, может быть, теперь в порядке обратной связи компьютер поможет развивать ум. Впрочем, как известно, до сих пор мы не очень хорошо обходились с гениями.

Реальность всегда проще и одновременно фантастичнее любых искусственных построений. Думаю, что природа никогда «не пойдет» на то, чтобы лишить человека сна. Столь же мало перспективно другое направление фантазий на темы сна: сделать жизнь похожей на счастливое сновидение (кстати, сновидения являются нам чаще вовсе не радужными). Проблема в том, чтобы сделать жизнь каждого человека нормальной, обеспечить высокое ее качество, поднять стандарты. Здесь требуется не только комплекс социально-экономических, общегосударственных мер, но и работа «над самим собой» любого человека. В развитых странах достигнуты отличные показатели продолжительности жизни — она превысила 80-летний рубеж; за счет сбалансированности питания, физических упражнений (все просто!) в США, например, на 40 процентов сократилось число инсультов. Не думаю, что ныне живущие ровесники века были озабочены проблемами сна, они их успешно решили. Полноценный сон — это полноценное бодрствование. Вот, пожалуй, самая главная «тайна».

«… И тогда ангел даровал ему поистине страшное преимущество перед другими: он лишил его физической потребности в сне, он своим дыханием коснулся его очей, и вот в глазницах его словно застыли серые камни, и веки его никогда больше не опускались. Яне берусь рассказывать сейчас во всех подробностях о том. как раскаивался этот человек в своем желании, как страдал он, единственный среди людей не ведающий сна, как под бременем проклятия влачил свою жизнь, пока смерть не принесла ему наконец избавления и ночь, недосягаемо стоявшая перед его окаменевшими глазами, не приняла и не поглотила его…»
Томас Манн, «Блаженство сна».

 

Клиффорд Саймак

ГАЛАКТИЧЕСКИЙ ФОНД

Я только что покончил с ежедневной колонкой о муниципальных фондах призрения — и ежедневно эта колонка была для меня форменной мукой. В редакции крутилась прорва юнцов, способных сварганить такого рода статейку. Даже мальчишки-рассыльные могли бы ее состряпать, и никто не заметил бы разницы. Да никто эту колонку и не читал, разве зачинатели каких-нибудь новых кампаний, но, в сущности, нельзя было ручаться даже за них.

Уж как я протестовал, когда Пластырь Билл озадачил меня фондами призрения еще на год! Я протестовал во весь голос. «Ты же знаешь, Билл, говорил я ему, — я веду эту колонку три, если не четыре года. Я сочиняю ее с закрытыми глазами. Право, пора влить в нее новую кровь. Дал бы ты шанс отличиться кому-то из молодых репортеров, — может, им бы удалось как-нибудь ее освежить. А что до меня, я на этот счет совершенно исписался…»

Только красноречие не принесло мне ни малейшей пользы. Пластырь ткнул меня носом в журнал записи заданий, где фонды призрения числились за мной, а уж ежели он занес что-то в журнал, то не соглашался изменить запись ни под каким видом.

Хотелось бы мне знать, как он в действительности заработал свою кличку. Доводилось слышать по этому поводу массу россказней, но сдается мне, что правды в них ни на грош. По-моему, кличка возникла попросту от того, как надежно он приклеивается к стойке бара.

Итак, я покончил с колонкой о муниципальных фондах призрения и сидел, убивая время и презирая самого себя, когда появилась Джо-Энн. Джо-Энн у нас в редакции специализируется по душещипательным историям, и ей приходится писать всякую чепуху, — что факт, то факт. Наверное, я по натуре расположен сочувствовать ближнему — однажды я пожалел ее и позволил поплакаться у меня на плече, вот и вышло, что мы познакомились так близко. Потом мы разобрались, что любим друг друга, и стали задумываться, не стоит ли пожениться, как только мне повезет наконец получить место зарубежного корреспондента, на которое я давно уже зарился.

— Привет, детка! — сказал я. А она в ответ:

— Можешь себе представить, Марк, что Пластырь припас для меня на сегодня?

— Он пронюхал очередную чушь, — предположил я, — например, откопал какого-нибудь однорукого умельца и хочет, чтобы ты слепила о нем очерк…

— Хуже, — простонала она. — Старушка, празднующая свой сотый день рождения.

— Ну что ж, — сказал я, — может, старушка предложит тебе кусок праздничного пирога.

— Не понимаю, — попрекнула она меня, — как ты, даже ты, можешь потешаться над такими вещами. Задание-то определенно тухлое.

И именно тут по комнате разнесся зычный рев: Пластырь требовал меня к себе. Я подхватил текст злополучной колонки и отправился к столу заведующего отделом городских новостей.

Пластырь Билл зарылся в рукописях по самые локти. Трезвонил телефон, но он не обращал внимания на звонки и вообще для столь раннего утреннего часа был взмылен сильнее обычного.

— Ты помнишь старую миссис Клейборн?

— Конечно. Она умерла. Дней десять назад я писал некролог.

— Так вот, я хочу, чтоб ты подъехал туда, где она жила, и слегка пошлялся вокруг да около.

— Чего ради? — поинтересовался я. — Она что, вернулась с того света?

— Нет, но там какое-то странное дело. Мне намекнули, что ее, похоже, немножко поторопили преставиться.

— Слушай, — сказал я, — на этот раз ты перегнул палку, Ты что, в последнее время смотрел по телевидению слишком много боевиков?

— Я получил сведения из надежных источников, — заявил он и снова зарылся в работу.

Пришлось снять с вешалки шляпу и сказать себе: не все ли равно, как провести день, денежки все равно капают, а меня не убудет…

Хотя, если по чести, мне порядком осточертели бредовые задания, в которые Билл то и дело втравливал не только меня, но и весь штат отдела. Иногда эти задания оборачивались статьями, а чаще нет. И у Билла была отвратительная привычка: всякий раз, когда из погони за призраками ничего не выходило, он делал вид, что виновен в этом тот, кого послали на задание, а он сам ни при чем. Вероятно, его «надежные источники» сводились к обыкновенным сплетням или к болтовне случайного соседа в баре, который он удостоил своим посещением накануне.

Старая миссис Клейборн была одной из последних представительниц увядающей знати, — некогда, устраиваясь на жительство, знать почтила своим выбором Дуглас-авеню. Но семья разлетелась кто куда, миссис Клейборн осталась одна и умерла одна в большом доме — несколько слуг, приходящая сиделка и никого из родственников, достаточно близких, чтоб облегчить ее предсмертные часы своим присутствием.

Маловероятно, внушал я себе, что кто бы то ни было выгадал, дав ей тройную дозу лекарства или ускорив ее кончину каким — либо иным способом. И даже если так, почти нет шансов это доказать а сюжеты такого толка никак нельзя пускать в печать, пока не раздобудешь свидетельств, подписанных черным по белому.

Я подъехал к дому на Дуглас-авеню. Тихий, довольно приятный дом в глубине обнесенного заборчиком дворика, в окружении деревьев, расцвеченных всеми красками осени. Во дворике садовник ворошил граблями опавшую листву. Я двинулся по дорожке к дому — садовник меня не заметил. Он был очень стар, работал спустя рукава и, похоже, бормотал что-то себе под нос. Позже выяснилось, что он еще и глуховат.

Поднявшись по ступенькам, я позвонил и стал ждать с замиранием сердца, гадая, что сказать, когда меня впустят. Об истинных моих намерениях нечего было и заикаться, следовательно, надо было подобраться к цели каким-то окольным путем.

Дверь открыла горничная.

— Доброе утро, мэм, — выпалил я. — Я из «Трибюн». Могу я войти и продолжить разговор под крышей?

Она даже не ответила, просто поглядела на меня пристально и захлопнула дверь. Поделом мне — можно было предвидеть заранее, что только так оно и может кончиться.

Пришлось повернуться, спуститься с крыльца и направиться прямиком туда, где трудился садовник. Он не замечал меня вплоть до минуты, когда я почти сбил его с ног. Но как только он меня увидел, у него даже лицо просветлело, он уронил грабли и присел на тачку. Мое появление дало ему повод передохнуть — повод не хуже любого другого.

— Привет, — сказал я.

— Хороший денек, — откликнулся он.

— Точно, хороший.

— Говорите громче, — предложил он. — Я вас совсем не слышу.

— Как печально, что миссис Клейборн…

— Да, конечно, — произнес он. — Вы живете где-то поблизости? Что-то я вашего лица не припомню.

Я ответил кивком. Не так уж нагло я соврал — всего миль на двадцать или вроде того.

— Чудесная была старая леди, — сказал он. — Мне ли не знать — работал у нее пятьдесят лет без малого. Благословение Божие, что ее не стало.

— Да, надо полагать…

— Она умирала так тяжко, — сказал он. Сидя на осеннем солнышке, он кивал самому себе, и было почти слышно, как его память бродит по пространству этих пятидесяти лет. На какое-то время, я уверен, он вообще забыл о моем существовании, но потом продолжил, обращаясь более к себе, чем ко мне: — Сиделка рассказывала странную штуку. Наверное, ей просто привиделось. Она же, сиделка, очень устала…

— Да, я слышал краем уха, — подбодрил я старика.

— Сиделка вышла на минутку, а когда вернулась, то клянется, что в комнате кто-то был. И сиганул в окошко в ту секунду, как она вошла. Там было темно, она толком не разглядела. По-моему, ей просто примерещилось. Хотя на свете порой происходят странные вещи. Такие, про которые мы и ведать не ведаем.

— Ее комната была вон там, — я показал на дом. — Помню, несколько лет назад…

Старик хмыкнул, поймав меня на неточности.

— Ошибаешься, сынок. Ее комната была угловая, вон наверху…

Он неспешно поднялся с тачки и снова взялся за грабли.

— Приятно было побеседовать, — сказал я. — У вас такие красивые цветы. Не возражаете, если я поброжу здесь и погляжу на них?

— Почему бы и нет? А то через недельку-другую их прихватит морозом…

Я испытывал ненависть к себе за то, что приходилось делать, и тем не менее поплелся по дворику, притворяясь, что любуюсь цветочками, а на самом деле подбираясь поближе к углу, на который он указал. Под окном росли петунии, и вид у них был довольно жалкий. Я присел на корточки, притворяясь, что они привели меня в восторг. Восторга я не испытывал, просто высматривал какое-нибудь свидетельство, что кто-то выпрыгнул из окна.

Сам не ожидал, что найду такое свидетельство, однако нашел. На клочке обнаженной земли в том месте, где петунии уже отцвели, был отпечаток ноги — ну, может быть, не ноги, но так или иначе отпечаток. Он выглядел как утиный след — с той только разницей, что утка, оставившая такой след, должна была вымахать ростом со здоровенного пса.

Не вставая с корточек, я уставился на этот след, и по спине у меня поползли мурашки. В конце концов я встал и двинулся прочь, принуждая себя идти медленно, в то время как каждая клеточка тела требовала — беги!

Выйдя за ворота, я и впрямь побежал. Побежал что было сил. И когда добрался до ближайшего телефона, в аптеке на углу, то сперва посидел в кабинке, чтоб отдышаться, и только потом позвонил в отдел городских новостей.

— Что у тебя? — прорычал Пластырь.

— Сам не знаю, — чистосердечно ответил я. — Может, и вовсе ничего. Кто был врачом миссис Клейборн?

Он назвал мне имя. Тогда я еще спросил, не известно ли ему имя сиделки, а он в ответ осведомился, какого черта я себе думаю и как он может это знать, так что осталось лишь повесить трубку.

Я отправился к врачу, который меня вышвырнул. Потратил полдня, разыскивая сиделку, а когда разыскал, она меня тоже вышвырнула. Так что целый день пошел псу под хвост.

Когда я вернулся в редакцию, близился вечер. Пластырь накинулся на меня с порога:

— Добыл что-нибудь?

— Ничего, — ответил я. Не было никакого смысла рассказывать ему об отпечатке под окном. Да я и сам к тому времени начал сомневаться, не пригрезился ли мне отпечаток, — уж очень все это было неправдоподобно.

— Слушай, до каких размеров может вырасти утка? — спросил я у Пластыря, но он только зарычал на меня и уткнулся в работу. Тогда я раскрыл журнал записи заданий на странице, отведенной под следующий день. Он таки опять всучил мне фонды призрения, а еще: «Встретиться с д-ром Томасом в унив-те — магнетизм». И я поинтересовался: — А это что такое? Вот это, про магнетизм?

— Мужик корпит над этой петрушкой много лет, — пробурчал Пластырь. Мне сообщили из надежных источников, что у него там что-то наклевывается…

Опять «надежные источники»! А по сути такой же туман, как и большинство любезных ему «жареных» тем.

Кроме того, терпеть не могу брать интервью у ученых. Чаще всего они порядочные зануды, склонные смотреть на газетчиков свысока. А ведь девять газетчиков из десяти зарабатывают, как этим умникам и не снилось, и на свой манер выкладываются не меньше их, однако не разводят вокруг себя невразумительной говорильни.

Заметив, что Джо-Энн собирается домой, я придвинулся к ней и спросил, чем обернулось ее задание.

— У меня, Марк, осталось странное чувство, — сказала она. — Давай выпьем, и я с тобой поделюсь…

Мы отправились в бар на перекрестке и заняли столик подальше от входа. К нам тут же прилип бармен Джо и стал жаловаться на упадок в делах, что было на него не похоже:

— Если б не вы, газетчики, я б уже закрылся и пошел домой. Мои завсегдатаи, наверное, именно так и сделали. Сегодня уж точно никто не зайдет. Хотя что может быть противнее, чем идти с работы прямо домой? Как по-вашему?

Мы ответили, что и по-нашему так, и в знак того, что он ценит сочувствие, он даже протер нам столик, чего тоже почти никогда не делал. Потом он принес нам выпивку, и Джо-Энн принялась рассказывать мне про старушку, отметившую свой сотый день рождения.

— Это было ужасно. Она сидела посреди гостиной в качалке и знай себе качалась взад-вперед, взад-вперед, тихо, учтиво, как умеют только старушки из почтенных семей. И притом она была рада мне и так светло улыбалась, знакомя меня со всеми подряд…

— Очень мило! И много было народу?

— Ни души.

Я поперхнулся глотком.

— Но ты же сказала, что она тебя знакомила.

— Знакомила. С пустыми стульями.

— Боже правый!

— Все ее гости давно умерли.

— Слушай, выражайся яснее!

— Она сказала: «Мисс Эванс, познакомьтесь, пожалуйста, с моей старинной приятельницей миссис Смит. Она живет на нашей улице, совсем рядом. Хорошо помню день, когда она стала нашей соседкой, это еще в тридцать третьем. Тяжелые были времена, можете мне поверить…» И продолжала щебетать, понимаешь, как обычно щебечут старушки. А я стою как дура, смотрю на пустые стулья и не понимаю, как тут поступить. И, Марк, не знаю, права я была или нет, но я сказала. «Здравствуйте, миссис Смит. Рада с вами познакомиться». И представляешь, что случилось потом?

— Не представляю, конечно.

— Старушка добавила самым обычным тоном, между прочим, будто речь шла о чем-то совершенно естественном: «Понимаете, мисс Эванс, миссис Смит умерла три года назад. Ну как по-вашему, не славно ли с ее стороны, что она заглянула ко мне сегодня?»

— Да разыграла тебя твоя старушка! Некоторые из них с возрастом становятся очень лукавыми.

— Нет, не думаю. Она познакомила меня со всеми своими гостями. Их было шесть или семь, и все до одного — мертвецы.

— Но она-то была счастлива, воображая, что у нее полно гостей. Тебе, в конце концов, какая разница?

— Все равно это было ужасно, — заявила Джо-Энн.

Пришлось выпить еще по одной, чтобы смыть ужас. А бармен Джо не унимался:

— Ну видели ли вы когда-нибудь что либо подобное? Сегодня здесь хоть из пушки стреляй — все равно никого не заденешь. Обычно в этот час у стойки очередь выстраивалась, и редко когда выпадал скучный вечер, чтоб никто ни с кем не подрался, — хотя, как вам известно, у меня приличное заведение…

— Конечно, конечно, — перебил я. — Садись-ка с нами и выпей за компанию…

— Не надо бы мне пить, — засомневался Джо. — Пока торговля не кончилась, бармен не должен разрешать себе ни рюмки. Но сегодня мне так паршиво, что я, пожалуй, поймаю вас на слове, если вы не передумали.

Он потопал к стойке, достал бутылку и стакан для себя, и мы выпили еще, а потом еще.

На перекрестке, тянул свое Джо, всегда было такое хорошее место дело шло с самого утра, в полдень большой наплыв, а уж к вечеру яблоку негде было упасть. Но вот недель шесть назад торговля начала засыхать на корню и теперь, по сути, прекратилась совсем.

— И так по всему городу, — жаловался он, — в одних местах чуть получше, в других похуже. А здесь у меня едва ли не хуже всех. Прямо не знаю, что на людей нашло…

Мы ответили, что тоже не знаем. Я выудил их кармана какие-то деньги, оставил их на столе, и мы удрали. На улице я предложил Джо-Энн поужинать со мной, но она отказалась на том основании, что уже договорилась играть в бридж в клубе. Я завез ее домой и поехал к себе.

В редакции надо мной частенько подтрунивали: чего это ради я решил поселиться так далеко от города, — но мне загородная жизнь нравилась. Домик мой обошелся мне дешево и уж во всяком случае был лучше, чем парочка тесных комнатенок в третьеразрядном отеле — а оставайся я в городе, ни на что лучшее я бы рассчитывать не мог.

Соорудив себе на ужин бифштекс с жареной картошкой, я спустился к причалу и выгреб на озеро, правда, недалеко. И просто посидел в лодке, глядя, как по всему берегу перемигиваются освещенные окна, и впитывая звуки, каких днем не услышишь: проплыла ондатра, тихо перекрякиваются утки, а то вдруг шлепнула хвостом выпрыгнувшая из воды рыба.

Было холодновато, и какое-то время спустя я подгреб обратно к причалу, размышляя о том, сколько еще всякой всячины надо успеть до прихода зимы. Лодку надо проконопатить, просмолить и покрасить, да и самому домику слой свежей краски не повредит, если только у меня дойдут до этого руки. Зимние вторые рамы — две из них нуждаются в новых стеклах, а по совести надо бы еще и прошпаклевать их все до одной. Труба на крыше никуда не денешься, надо заменить кирпичи, которые в этом году выбило ураганом. И еще не забыть поставить утепляющие прокладки на входную дверь.

Я немного посидел почитал, затем отправился на боковую. Перед сном мне мимолетно вспомнились две старушки — одна счастливая в своих фантазиях, другая упокоенная в могиле.

На следующее утро я первым делом свалил с плеч колонку о фондах призрения. Затем взял из библиотеки энциклопедию и усвоил кое-что про магнетизм. Ведь прежде чем увидеться с этим умником из университета, следует получить хоть какое-то представление о предмете разговора.

Однако я мог бы и не тревожиться — доктор Томас оказался вполне свойским парнем. Мы славно посидели и потолковали. Он рассказал мне про магнетизм, а когда выяснилось, что я живу на озере, мы поговорили о рыбалке и к тому же нашли общих знакомых, так что все прошло очень хорошо.

Кроме одного — статьей здесь и не пахло. Все, что я из него выжал, это неопределенное:

— Может, что-нибудь и получится, но не раньше чем через год. Как только это произойдет, я дам вам знать.

Такие посулы я тоже слыхивал, так что попытался связать его обещанием. И он сказал:

— Обещаю, вы узнаете о результатах первым, раньше всех остальных.

Пришлось тем и ограничиться. Нельзя же требовать от человека, чтоб он подписал по такому поводу формальный контракт.

Я уже искал случай откланяться, однако почуял, что он еще не все сказал. И задержался еще немного — не каждый день находишь кого-то, кто искренне хочет с тобой поговорить.

— Да, я определенно думаю, что статья будет, — он говорил и выглядел озабоченным, словно боялся, что ни черта не будет. — Я же вгрызался в эту проблему годами. Магнетизм — одно из явлений, о которых мы до сих пор мало что знаем. Когда-то мы ничего не знали об электричестве, да и сегодня не разобрались до конца во всем, что с ним связано. Но кое-что мы все-таки выяснили, а раз выяснили, то запрягли электричество в работу. Что-то подобное может произойти и с магнетизмом — если только мы установим основные закономерности…

Тут он запнулся и посмотрел мне прямо в глаза.

— Вы в детстве верили в домовых? — вопросик застал меня врасплох, и от него это, надо полагать, не укрылось. — Ну в таких маленьких вездесущих помощников? Если ты им понравишься, они с радостью сделают за тебя все, что угодно, а от тебя требуется только одно — выставлять им на ночь плошку с молоком…

Я ответил, что читал такие байки и, наверное, в свое время принимал их за чистую монету, хотя в данный момент поклясться в том не могу.

— Будь я в силах поверить в такое, — заявил он, — я бы решил, что здесь в лаборатории завелись домовые. Кто-то или что-то переворошил или переворошило мои заметки. Я оставил их на столе, водрузив на них пресс-папье, а на следующее утро они оказались разбросаны и частично сброшены на пол.

— Возможно, уборщица? — предположил я.

Он усмехнулся:

— Я здесь сам себе уборщица.

Мне показалось, что он высказался, и я, в общем, недоумевал, к чему вся эта болтовня про заметки и домовых. Я потянулся за шляпой — и тут он решился поставить точки над» i».

— Вся соль в том, что два листочка остались под пресс-папье. Один из них оказался тщательно сложен пополам. Я уже вознамерился бросить их в общую кучу, чтоб рассортировать заметки когда-нибудь потом, но в последний момент все-таки прочел то, что было записано на этих двух листках. — Он глубоко вздохнул. Понимаете, две отрывочные записи, которые я по своей инициативе, наверное, никогда не связал бы друг с другом. Иногда мы странным образом не видим того, что у нас под носом, смотрим на предмет с такого близкого расстояния, что не можем его разглядеть. Так и тут — два листка по какой-то случайности оказались вместе. Да еще один из них сложен пополам и второй вложен в первый, и это подсказало мне идею, до какой я бы иначе не додумался. С тех самых пор я работаю именно в этом направлении и питаю надежду, что работа может увенчаться успехом.

— И когда это случится…

— Я вам сообщу.

Я взял шляпу и откланялся. И по дороге в редакцию от нечего делать размышлял о домовых.

Только-только я вернулся в редакцию и решил побездельничать часок-другой, как старику Дж. Х., нашему издателю, приспичило закатиться в отдел с одним из эпизодических визитов доброй воли. Дж. Х. — напыщенный пустозвон, не сохранивший ни грана честности. Он знает, что нам известно об этом, и мы знаем, что ему известно наше мнение, и все равно он продолжает ломать комедию, изображая из себя нашего доброго товарища, да и мы с ним заодно.

Он задержался подле моего стола, хлопнул меня по плечу и изрек зычно, так что голос раскатился по всей комнате:

— Ты потрясающе ведешь тему муниципальных фондов призрения, мой мальчик. Просто потрясающе.

Чувствуя себя последним идиотом и борясь с тошнотой, я встал и промямлил.

— Благодарю вас, Дж. Х. Это очень любезно с вашей стороны.

Что от меня и требовалось. Почти священный ритуал. Сграбастав мою ладонь, а другую руку возложив мне на плечо, он удостоил меня энергичным рукопожатием и сжал плечо чуть не до боли. И будь я проклят, если у него не увлажнились глаза, когда он объявил мне:

— Продолжай в том же духе, Марк, просто делай свое дело. Ты никогда об этом не пожалеешь. Мы можем не показывать этого демонстративно, но мы ценим честную работу и преданность газете. И каждодневно следим за тем, что делает каждый из вас.

С этими словами он бросил меня, будто обжегшись, и отправился приветствовать других.

Я опустился на стул, понимая, что остаток дня отравлен. Ежели я заслужил похвалу вообще, то предпочел бы, чтоб меня похвалили за что угодно, только не за фонды призрения. Паршивая колонка, я сам сознавал, что паршивая. И Пластырь сознавал, и все остальные. Никто не попрекал меня тем, что она паршивая, — никому на свете не удалось бы выжать из фондов призрения ничего иного, эти статейки обречены быть паршивыми. Но душу мне происшедшее все равно не грело.

И еще во мне зародилось неприятное подозрение, что старик Дж. Х. каким-то образом пронюхал о запросах, которые я разослал в полдюжины других газет, и дал мне мягко понять, что осведомлен об этом и что лучше бы мне поостеречься.

Перед полуднем ко мне подступился Стив Джонсон — он ведет в нашей лавочке медицинские темы наряду со всеми прочими, какие Пластырю заблагорассудится ему всучить. В руках он держал пачку вырезок и выглядел озабоченным.

— Очень совестно просить тебя об одолжении, Марк, и все-таки не согласишься ли ты меня выручить?

— Ну о чем речь, Стив!

— Речь об операции. Я должен бы проверить, как там дела, но не успеваю. Надо нестись в аэропорт брать интервью. — Он плюхнул вырезки мне на стол. — Тут все изложено.

И умчался за своим интервью. А я перебрал вырезки и вчитался в них. Да, история была из тех, что берут за душу. Мальца всего-то трех лет от роду приговорили к операции на сердце. К операции сложной, за какую до того брались лишь самые знаменитые хирурги в больших больницах Восточного побережья, да и вообще ее делали считанное число раз и никогда — пациентам столь юного возраста.

Трудно было заставить себя поднять телефонную трубку и позвонить: я почти не сомневался в том, что именно мне ответят. Я все-таки пересилил себя и, разумеется, нарвался на неприятности, каких следует ждать непременно, когда пытаешься что-то выяснить у медицинского персонала, словно они стерильно чисты, а ты грязная дворняжка, норовящая пролезть к ним со всеми своими блохами. Однако в конце концов я добрался до кого-то, кто сказал мне, что малец, вероятно, выживет и что операция, по-видимому, прошла успешно.

Тогда я набрался смелости и позвонил хирургу, проводившему операцию. Должно быть, я застал его в счастливую минуту, и он не отказался снабдить меня подробностями, каких мне недоставало.

— Вас, доктор, надо поздравить с успехом, — сказал я, и вот тут он впал в раздражительность.

— Молодой человек, — сказал он, — при операциях такой сложности руки хирурга — это всего лишь один фактор. Есть великое множество других факторов, которые никто не вправе считать своей личной заслугой. Внезапно его голос зазвучал устало и даже испуганно. — Произошло чудо. — И после паузы: — Только не вздумайте ссылаться на эти мои слова!

Последнюю фразу он произнес на повышенных тонах, почти прокричал в трубку.

— Даже не подумаю, — заверил я.

А после этого снова позвонил в больницу и поговорил с матерью мальчика.

Статья вышла что надо. Мы успели тиснуть ее в местном выпуске четырьмя колонками на первой полосе, и даже Пластырь слегка смягчился и поставил мою подпись вверху под заголовком.

После обеда я подошел к столу Джо-Энн и застал ее в растрепанных чувствах. Пластырь подсунул ей программу церковного съезда, и она как раз клеила предварительную статейку, перечисляя будущих ораторов, членов всяческих комитетов и все создаваемые в этой связи комиссии и намечаемые мероприятия. Вот уж дохлая работенка, самая дохлая, какую вам могут навязать, — пожалуй, даже похуже, чем фонды призрения.

Я послушал-послушал, как она сетует на жизнь, и задал вопрос: могу ли я рассчитывать, что у нее останется хоть немного сил по завершении рабочего дня?

— Я совсем измочалена, — сказала она.

— Спрашиваю потому, что надо вытащить лодку из воды и кто-то должен мне помочь.

— Марк, если ты рассчитываешь, что я поеду к черту на рога, чтобы возиться с лодкой…

— Тебе не придется ее поднимать, — заверил я. — Может, чуть-чуть подтолкнуть, и только. Мы используем лебедку и поднимем ее на талях, чтоб я позднее мог ее покрасить. Мне нужно только, чтобы ты ее придержала и не дала ей крутиться, покуда я тащу ее вверх.

Уломать Джо-Энн было не так-то просто. Пришлось забросить дополнительную приманку.

— По дороге можно будет остановиться в центре и купить парочку омаров, — заявил я. — Ты так хорошо готовишь омаров. А я бы сделал соус рокфор, и мы с тобой…

— Только без чеснока, — отозвалась она.

Я пообещал обойтись без чеснока, и тогда она согласилась.

Так или иначе, до вытаскивания лодки руки у нас в тот вечер не дошли. Нашлись занятия значительно интереснее.

Поужинав, мы разожгли огонь в камине и сели рядом. Она положила голову мне на плечо, нам было так удобно и уютно.

— Давай притворимся, — предложила она. — Притворимся, что ты получил работу, о какой мечтаешь.

Притворимся, что мы в Лондоне, и это наш коттедж на равнинах Кембриджшира…

— Там же болота, — ответил я, — а болота — не лучшее место для коттеджа.

— Вечно ты все испортишь, — попрекнула она. — Начнем сначала. Давай притворимся, что ты получил работу, о какой мечтаешь…

Дались ей эти кембриджширские болота!

Возвращаясь на озеро после того, как отвез ее домой, я засомневался: а получу ли я эту работу хоть когда-нибудь? В данный момент перспектива вовсе не выглядела розовой. Не то чтобы я с такой работой не справился: я заведомо знал, что справлюсь. Полки у меня дома были заставлены книгами о мировых проблемах, и я пристально следил за развитием международных событий. Я хорошо владел французским, мог объясниться по-немецки, а на досуге, случалось, воевал с испанским. Всю свою жизнь я мечтал стать частицей братства журналистов-международников, отслеживающих состояние дел по всему свету.

Утром я проспал и опоздал в редакцию. Пластырь отнесся к этому факту кисло:

— И чего ты вообще трудился появляться в конторе? — прорычал он. Чего ради ты вообще сюда ходишь? Вчера и позавчера я посылал тебя на два задания, а где статьи?

— Не было там никаких статей, — ответил я, изо всех сил стараясь сдержаться. — Просто очередные досужие сплетни, которые ты где-то выкопал.

— Однажды, — заявил он назидательно, — когда ты станешь настоящим репортером, ты будешь выкапывать тьмы статей сам без подсказки. В том-то и беда с нынешними сотрудниками, — добавил он, внезапно распаляясь. — И с тобой то же самое. Полное отсутствие инициативы, сидите себе и ждете, чтоб я выкопал что-нибудь и преподнес вам как задание. Никто ни разу не удивил меня тем, что принес материал, за которым я его не посылал. — И тут он спросил, сверля меня взводом: — Ну почему бы тебе хоть разок не удивить меня?

— Уж я-то тебя удивлю, пропойца, — сдерзил я и вернулся к своему столу.

И задумался. Думал я о старой миссис Клейборн, которая умирала так тяжко, а потом умерла внезапно и легко. Я припомнил, что рассказал мне садовник, и припомнил отпечаток под окном. Подумал я и о старушке, которой исполнилось сто лет и к которой по этому случаю заглянули ее давние умершие друзья. И о физике, у которого в лаборатории завелись домовые. И о мальце, перенесшем операцию, которая вопреки ожиданию прошла успешно.

И меня осенило.

Я поднял подшивку и перелистал ее на глубину трех недель, день за днем, полоса за полосой. Я сделал кучу выписок и даже сам слегка испугался, но убедил себя, что все это — не более чем совпадение. А потом написал:

«Домовые вернулись к нам снова. Знаете, такие маленькие создания, которые делают для вас всевозможные добрые дела и не ждут от вас ничего взамен, кроме плошки с молоком на ночь.»

При этом я не отдавал себе отчета, что почти точно воспроизвожу слова, какие употребил физик. Я не написал ни о миссис Клейборн, ни о столетней старушке с ее гостями, ни о самом физике, ни о малыше, подвергшемся операции. Ни один из этих сюжетов не совмещался с насмешкой, а я писал, не скрывая иронии.

Зато я воспроизвел две-три кратенькие, по одному абзацу, заметки, схоронившиеся в глубине просмотренных мной подшивок. Все это были рассказики о нежданной удаче, историйки со счастливым концом, но без серьезных последствий для кого бы то ни было, кроме тех, кого они касались непосредственно. О том, как кто-то нашел вещь, которую на протяжении месяцев или лет считал безнадежно утраченной, как вернулась домой заплутавшая собака, как школьник, к удивлению родителей, выиграл конкурс на лучший очерк, как сосед безвозмездно помог соседу. В общем, мелкие приятные заметульки, попавшие в газету только оттого, что надо было заткнуть зияющие дыры на полосах. И таких заметок набралось множество, пожалуй, гораздо больше, чем можно было ожидать.

«Все это случилось в нашем городе за последние три недели», — написал я в конце. И добавил еще одну строчку: «Выставили ли вы на ночь плошку с молоком?»

Закончив, я посидел минутку в безмолвном споре с самим собой: а стоит ли вообще сдавать такую муру?

Но в конце концов я решил, что Пластырь сам напросился на это, когда позволил себе сморозить лишнее. Я швырнул свое сочинение в ящик для готовых статей на столе завотделом и, вернувшись на место, взялся за очередную муниципальную колонку.

Пластырь ничего не сказал мне о прочитанном, да я его ни о чем и не спрашивал. Вообразите себе, как у меня вылезли глаза на лоб, когда рассыльный принес из типографии свежие оттиски, и моя писанина про домовых оказалась заверстанной как гвоздь номера — вверху первой полосы на все восемь колонок!

И никто это никак не откомментировал, кроме Джо-Энн, которая подошла, потрепала меня по голове и даже заявила, что гордится мной, хотя одному Богу известно, было ли тут чем гордиться. Потом Пластырь послал меня на новое высосанное из пальца задание — к кому-то, кто якобы мастерит самодельный ядерный реактор у себя на заднем дворе. Оказалось, что это старый болван, однажды уже построивший вечный двигатель, разумеется, неработоспособный. Как только я узнал про вечный двигатель, мне так все опротивело, что я не стал возвращаться в редакцию, а поехал прямо домой.

Я соорудил блок с талями и кое-как вытащил лодку на берег, хоть без помощника пришлось попотеть. Затем я съездил в деревушку на другом конце озера и купил краску не только для лодки, но и для домика. И был очень рад тому, как удачно начал работу, неизбежную в осенние месяцы.

А на следующее утро, когда я добрался до конторы, там был сумасшедший дом. Коммутатор не успокаивался всю ночь и был обвешан записками читателей, как рождественская елка. Одна из телефонисток хлопнулась в обморок, и ее как раз пытались привести в чувство. Глаза Пластыря пылали диким огнем, галстук у него съехал набок. Заметив мое появление, он ухватил меня за локоть, подвел к моему месту и чуть не силком усадил на стул.

— А ну, черт тебя побери, за работу! — заорал он, плюхнув передо мной груду записей.

— Что тут происходит?

— Это все твоя затея с домовыми! — надрывался он. — Звонят тысячи людей. У всех домовые, всем помогаю домовые, а кое-кто даже видел домовых.

— А как насчет молока? — осведомился я.

— Молока? Какого еще молока?

— Ну как же, молока, которое надо ставить домовым на ночь.

— Откуда я знаю! — возмутился он. — Почему бы тебе не позвонить в две-три молочные компании и не справиться у них?

Я так и сделал — и, чтоб мне провалиться, молочные компании оказались на грани тихого помешательства. Шоферы наперегонки возвращались за дополнительным молоком, поскольку большинство постоянных покупателей брали пинту-другую сверх обычного. Возле складов возникли очереди машин, растянувшиеся на целый квартал, — поджидали новых поставок молока, а поставки шли туго.

У нас в конторе в то утро не осталось никого, кто делал бы что-нибудь еще, кроме как сочинял байки про домовых. Мы заполнили ими весь номер всевозможными историями о домовых, помогающих людям. С одной оговоркой — в большинстве своем люди и не догадывались, что им помогают именно домовые, пока не прочитали мое сочинение. До того они просто думали, что ухватили за хвост удачу.

Когда первый выпуск был готов, мы какое-то время сидели сложа руки, как бы переводя дыхание — хотя звонки не прекращались, — и готов поклясться, что моя пишущая машинка раскалилась к тому времени докрасна.

Наконец свежую газету подняли наверх, каждый получил по экземпляру и углубился в нее, и тут до нас донесся рык из кабинета Дж. Х. Мгновением позже Дж. Х. вынырнул лично, размахивая зажатой в руке газетой, а его физиономия была на три порядка багровее свежеокрашенной пожарной машины. Он рысью подбежал к столу завотделом, швырнул газету Пластырю под нос и прихлопнул ее кулаком.

— Как это понять? — гаркнул он. — Ну-ка изволь объясниться. Мы теперь станем общим посмешищем!

— Но, Дж. Х., по-моему, это отличный розыгрыш и…

— Домовые!… — фыркнул Дж. Х.

— Столько звонков от читателей, — пролепетал Пластырь Билл. — Звонки продолжаются до сих пор. И я…

— Довольно, — проревел Дж. Х. — Ты уволен! — Повернувшись к завотделом спиной, он уставился на меня. — Это ты затеял! Ты тоже уволен!

Я поднялся со своего места и подошел к бывшему заву.

— Мы вернемся попозже, — заявил я, адресуясь Дж. Х., — за выходным пособием.

Он слегка вздрогнул, но не отступился. Пластырь снял со стола пепельницу и выпустил ее из рук. Она упала на пол и разбилась, а Пластырь отряхнул пепел с ладоней и пригласил:

— Пошли, Марк. Выпивка за мной.

Мы отправились на перекресток. Джо притащил бутылку с парой стаканов, и мы взялись за дело. Вскоре в бар стали загадывать и другие ребята из конторы. Принимали с нами по рюмочке и возвращались на работу. Тем самым они давали нам понять, что соболезнуют и жалеют о том, как все обернулось. Вслух никто ничего не говорил, просто они заглядывали один за другим. За весь день не набралось и нескольких минут, когда мы сидели бы вдвоем и никто не составил бы нам компанию. А уж нам с Пластырем пришлось накачаться основательно.

Мы с ним толковали про домовых, сперва довольно скептически — всему, мол, виной человеческое легковерие. Но чем больше мы задумывались и чем больше пили, тем искреннее верили, что без домовых и впрямь не обошлось. Прежде всего, слепая удача не ходит косяками, как вроде бы получалось у нас в городе на протяжении последних недель. Удача скорее склонна рассредоточиваться в пространстве и времени, а если иной раз собирается в ручейки, то и они на поверку оказываются жиденькими. А у нас удача, по-видимому, посетила многие сотни, если не тысячи людей.

Часам к трем-четырем пополудни мы окончательно согласились, что за этой заварушкой с домовыми кроется что-то реальное. И, само собой, стали прикидывать, кто такие домовые и чего ради им помогать нам, людям.

— Знаешь, что я думаю? — спросил Пластырь. — По-моему, они инопланетяне. Пришельцы со звезд. Может, те самые, что прежде летали в тарелках.

— Но с какой стати инопланетяне станут нам помогать? — не замедлил возразить я. — Они, конечно, принялись бы наблюдать за нами, постарались бы выяснить все, что смогут, а спустя какое-то время попробовали бы вступить с нами в контакт. Может даже, им захотелось бы нам помочь — но помочь нам как племени, а не как отдельным людям…

— А может, они по натуре хлопотуны, — предположил Пластырь. — Есть же такие и у нас на Земле. Помешанные на том, чтоб творить добро, сующие свой нос, куда их не просят, не способные оставить людей в покое ни на секунду.

— Нет, не думаю, — не отступался я. — Если они стараются нам помочь, то, наверное, это у них что-то вроде религии. Как монахи, что бродили по Европе в прежние века. Как добрые самаритяне. Или как Армия спасения.

Но он не соглашался взглянуть на это моими глазами.

— Хлопотуны, и только, — настаивал он. — Может, у них там всего в избытке. Может, на их родной планете все делают машины и каждый уже обеспечен выше крыши. Может, у них дома уже и дел никаких не осталось — а, сам знаешь, нам обязательно нужно найти себе хоть какое-нибудь занятие, чтоб не скучать и не утратить уважения к себе.

Часов в пять в бар заявилась Джо-Энн. У нее был выходной, и она не ведала ни о чем, пока кто-то из конторы не догадался ей позвонить. Тут уж она не замешкалась. И прежде всего рассердилась на меня и не желала слушать моих оправданий, что в подобных обстоятельствах мужчина имеет право на стаканчик-другой. Она вытащила меня из бара, посадила в мою собственного машину, но за руль не пустила и отвезла к себе. Накачала черным кофе, после чего заставила что-то съесть и только часов в восемь пришла к выводу, что я достаточно протрезвел, чтобы попытаться доехать домой.

Я ехал осторожно и доехал, но голова у меня раскалывалась и к тому же никак не желала забыть, что я остался без работы. Хуже того, ко мне теперь до конца дней моих приклеится ярлык психа, затеявшего аферу с домовыми. Уж можно не сомневаться, что телеграфные агентства не пропустили такой подарок и что новость подхвачена на первых полосах в большинстве газет от побережья до побережья. Нет сомнений и в том, что радиокомментаторы и их коллеги-телевизионщики изгаляются на этот счет до изнеможения.

Домик мой стоял на небольшом крутом бугре, своеобразном взгорке между озером и дорогой, и подъехать прямо к крыльцу было нельзя. Приходилось ставить машину на обочине у подножия бугра, а потом взбираться наверх на своих двоих. Чтобы не сбиться с тропки при лунном свете, я брел опустив голову и почти достиг цели, когда заслышал звук, заставивший меня встрепенуться.

И увидел их.

Они соорудили леса не то подмостки, и четверо взгромоздились на эти подмостки, бешено малюя стены краской. Еще трое взобрались на крышу и клали кирпичи взамен выбитых из трубы. Вторые рамы были расставлены по всему участку, и на них безудержно клали шпаклевку. Ну а лодку — ту было почти не разглядеть, такое их число облепило ее, окрашивая в три слоя.

Я стоял разинув рот, челюсть чуть не доставала до грудной клетки. Внезапно раздался свист, и я поторопился отступить с тропки в сторону. И правильно сделал — добрая дюжина их пронеслась под гору, на ходу разматывая шланг. Времени прошло меньше, чем нужно на этот рассказ, а они уже мыли мне машину.

Меня они, казалось, не замечали вовсе. То ли они были так заняты, что не могли отвлечься, то ли принятые у них правила приличия не позволяли обращать внимание на того, кому они решили помочь.

Они действительно очень походили на домовых, какими их рисуют в детских книжках, но были и определенные отличия. Точно, они носили остроконечные шапочки, но когда я подобрался вплотную к одному из них — он увлеченно шпаклевал рамы, — я разглядел, что никакая это не шапочка. Это его голова сходилась на конус острием вверх, и венчала ее не кисточка, а хохолок из волос или перьев — я так и не сумел понять, из чего именно. И они носили куртки с большими вычурными пуговицами, только у меня не знаю как сложилось впечатление, что на деле пуговицы — нечто совершенно другое. И не было огромных несуразных клоунских ботинок, в каких их обычно рисуют, — на ногах у них просто ничего не было.

Трудились они усердно и споро, не тратя даром ни минуты. С места на место они не ходили, а перебегали рысью. И их было так много!

И вдруг их бурной деятельности пришел конец. Лодка была покрашена, домик тоже. Окрашенные, прошпаклеванные рамы прислонили к деревьям. Шланг втащили наверх и свернули аккуратным кольцом.

Я понял, что они шабашат, и попытался созвать их всех вместе, чтоб хотя бы поблагодарить, но они по-прежнему не обращали на меня внимания. Закончили все дела и исчезли, а я остался стоять в одиночестве.

Обновленный домик сверкал под луной, воздух загустел от запаха свежей краски. Наверное, я еще не вполне протрезвел, несмотря на ночную прохладу и весь тот кофе, который Джо-Энн влила в меня. Будь я трезв как стеклышко, я, может статься, справился бы получше, сообразил бы что-нибудь. Боюсь, что я напортачил и упустил редкий случай.

Я ввалился в дом. Входная дверь затворилась с усилием и не сразу. Недоумевая, в чем дело, я наконец-то разглядел, что она утеплена.

Включив свет, я с удивлением осмотрелся по сторонам. За все годы, что я жил здесь, в доме никогда не бывало такого порядка. Нигде ни пылинки, каждая железка сверкает. Кастрюльки и сковородки расставлены по местам, разбросанная одежда убрана в шкаф, книги все до одной на полках, и журналы лежат, где им положено, а не валяются как попало.

С грехом пополам я добрался до постели и попытался все обдумать, но кто-то огрел меня по башке тяжеленной колотушкой, и больше я ничего не помню вплоть до мгновения, когда меня разбудил чудовищный трезвон. Я дополз до его источника быстро, как только мог.

— Ну что еще? — рявкнул я. Разумеется, отвечать так по телефону не годится, но как я себя чувствовал, так и ответил.

Это оказался Дж. Х.

— Что с тобой? — заорал он. — Почему ты не в редакции? Ты соображаешь, что творишь, если…

— Минуточку, Дж. Х. Вы что, не помните, что вчера сами указали мне на дверь?

— Ну ладно, Марк, — изрек он, — не держи на меня зла. Мы все вчера были взволнованы…

— Только не я.

— Слушай, Марк, ты мне нужен. Тут кое-кто хочет тебя видеть.

— Ладно, приеду, — сказал я и повесил трубку.

Но торопиться я не стал, собирался с прохладцей. Если я понадобился Дж. Х. и кому-то еще, оба с тем же успехом могут и подождать. Я включил кофеварку и принял душ. После душа и кофе я опять ощутил себя почти человеком.

Выйдя во двор, я направился было к тропке и, следовательно, к машине внизу на обочине, как вдруг увидел такое, что замер как вкопанный. В пыли по всему участку виднелись следы — такие же, как на клумбе под окном миссис Клейборн. Опустившись на корточки, я уставился на тот, что был у меня перед носом: хотелось удостовериться, что это не наваждение. Нет, мне не примерещилось — следы были такие же точно, один к одному.

Следы домовых!

Я просидел на корточках довольно долго. И все вглядывался в следы, размышляя: верить или не верить? Приходилось верить — неверию больше не оставалось места.

Сиделка была права — в ночь, когда скончалась миссис Клейборн, ее комнату действительно посетили. Благословение Божие, сказал садовник, сказал просто потому, что усталость и простодушие преклонного возраста затуманили ему разум и речь. А на поверку это был акт милосердия, доброе дело — ведь старушка умирала так тяжко, и надежды на выздоровление не было.

Важно, что добрые дела оборачивались не только смертью, но и жизнью. При операциях такой сложности, заявил мне хирург, есть множество факторов, которые никто не вправе считать своей личной заслугой. «Произошло чудо, заявил он, — только не вздумайте ссылаться на мои слова…»

И никто — не уборщица, а кто-то другой или что-то другое переворошил или переворошило записи, сделанные физиком, и сложил-сложило вместе два листочка, два из нескольких сот, с тем чтобы можно было связать две записи между собой и эта связь подсказала плодотворную идею.

Совпадения? — спросил я себя. Неужели все это совпадения — что старушка умерла, а малец выжил, что ученый нашел путеводную нить, которую иначе проглядел бы? Нет, уже не совпадения, когда под окном остался след, а записи оказались разбросаны, кроме двух под пресс-папье.

Да, я чуть не забыл про другую старушку, у которой побывала Джо-Энн. Про ту, что радостно качалась в своей качалке, поскольку ее навестили все ее давние умершие друзья. Случается, что слабоумие тоже может стать проявлением доброты.

Наконец я поднялся и спустился к машине. По дороге я продолжал размышлять о волшебных прикосновениях доброты со звезд, о том, что на нашей Земле, похоже, поселилась наряду с человечеством еще одна раса с иным кругозором и иными жизненными целями. Не исключено, что этот народец и раньше время от времени пытался вступить в союз с людьми, но его каждый раз отвергали и вынуждали прятаться — по невежеству, из суеверия, а затем в силу слишком хрупких и нетерпимых представлений о том, что возможно, а что невозможно. И похоже, что нынче они предприняли новую попытку подружиться с нами.

Дж. Х. поджидал меня с видом кота, безмятежно устроившегося в птичьей клетке и не желающего помнить, что к усам прилипли перышки. С ним сидел какой-то большой летный начальник — радуга орденских планок поперек груди и орлы на плечах. Орлы были надраены так ярко, что, казалось, испускали искры.

— Марк, это полковник Дуглас, — объявил Дж. Х. — Он хочет с тобой побеседовать.

Мы обменялись рукопожатием, причем полковник вел себя гораздо любезнее, чем можно было ожидать. После чего Дж. Х. вышел из кабинета, оставив нас вдвоем. А мы еще посидели и помолчали, как бы оценивая друг друга. Не ведаю, что чувствовал полковник, а я со своей стороны готов признаться, что мне было не по себе. Я невольно задавался вопросом, что такого я натворил и к какому наказанию меня приговорят.

— Интересно, Лэтроп, — обратился ко мне полковник, — расскажете ли вы мне честно, как это произошло? Как вам удалось выяснить про домовых?

— А я ничего не выяснял, полковник. Это был просто-напросто розыгрыш.

Я рассказал ему, как Пластырь распустил язык, обвиняя всех штатных сотрудников в отсутствии инициативы, и как я придумал байку про домовых ради того, чтобы свести с ним счеты. А он свел счеты со мной тем, что взял и напечатал ее.

Только полковника моя версия не устроила. Так он и сказал:

— За этим кроется что-то еще.

Я не сомневался, что он меня не отпустит, пока я не вывалю все начистоту, — и хоть он не намекал на это ни словом, за его плечами вставали контуры Пентагона, комитета начальников штабов, операции «Летающая тарелка» или как там ее назвали, а еще за его плечами витали ФБР и множество иных неприятностей. Так что я облегчил себе душу, рассказав все в подробностях, и отдельные подробности безусловно звучали очень и очень глупо. Однако он словно не заметил глупостей и спросил:

— И что вы теперь думаете обо всем этом?

— Прямо не знаю, что и думать. Может, они из космоса или…

Он спокойно кивнул.

— Нам известно уже довольно давно, что они совершают посадки. Однако теперь они впервые сознательно привлекли к себе внимание.

— Но что им нужно, полковник? Чего они добиваются?

— Сам бы хотел это понять, — ответил он. Помолчал и тихо добавил. Разумеется, если вы вздумаете ссылаться на меня в печати, я буду отрицать все напропалую. И вы поставите себя по меньшей мере в двусмысленное положение.

Бог весть, что еще он намеревался сказать, может, всего ничего. Но тут зазвонил телефон. Я поднял трубку — вызывали полковника. Он бросил короткое «Да» и стал слушать. Слушал молча, только мало-помалу бледнел. А когда повесил трубку, то вид у него был прямо-таки больной.

— Что стряслось, полковник?

— Звонили из аэропорта. Случилось нечто несусветное, и буквально только что. Эти друзья появились непонятно откуда и накинулись на самолет. Чистили его и полировали, навели на него глянец и снаружи и изнутри. Персонал не мог ничего поделать, только хлопал глазами…

Я усмехнулся.

— Что же тут плохого, полковник? Просто они отнеслись к вам по-доброму.

— Вы еще ничего не знаете! Когда они навели на самолет красоту, то в завершение намалевали на носу домового!..

Вот, пожалуй, и все, что можно рассказать о проделках домовых. Их атака на самолет полковника осталась, по сути, их единственным публичным выступлением. Но если они стремились к гласности, то добились своего создали запоминающееся зрелище. В аэропорт в то утро завернул один из наших фотографов, суматошный малый по имени Чарльз: он никогда не появлялся там, куда его вызывали, зато неизменно возникал без приглашения на месте необычных событий и катастроф. Никто не посылал его в аэропорт его отправили на пожар, который, к счастью, обернулся всего-то небольшим возгоранием. За каким чертом его занесло в аэропорт, он и сам впоследствии объяснить не мог. Однако он очутился именно там и снял домовых, полирующих самолет, — и не один-два снимка, а дюжины две, израсходовав всю наличную пленку. Более того, он ухитрился снять их телескопическим объективом, который в то утро засунул в саквояж по ошибке — раньше он никогда им не пользовался. С тех пор он с этим объективом не расставался, но, по моим сведениям, ему больше ни разу не выпадало повода его применить.

Снимки вышли — полная прелесть. Лучшие из них мы отобрали для первой полосы, разверстав их на всей ее площади, да еще не поскупились и заняли остальными снимками две внутренние полосы. Агентство «Ассошиэйтед пресс» приобрело на снимки права и распространило по всей стране, и их успели напечатать во многих крупных газетах, пока кто-то в Пентагоне не прослышал об этом и не наложил вето. Но поздно: что бы ни предпринял теперь Пентагон, снимки уже разошлись. Может, они причинили зло, а может, добро, — так или иначе, исправить этого было уже нельзя.

Наверное, если бы полковник узнал про снимки, он попробовал бы запретить их опубликование или даже конфисковал. Но о существовании снимков стало известно только тогда, когда полковник убрался из нашего города, а то и вернулся в Вашингтон. Чарли где-то застрял — скорее всего в пивной — и объявился в конторе лишь под вечер.

Когда все в целом дошло до сведения Дж. Х., он принялся метаться по редакции, рвать на себе волосы и грозил уволить Чарли. Но кому-то из нас удалось его утихомирить и водворить обратно в кабинет. Снимки поспели к последнему вечернему выпуску, заняли несколько полос на следующий день, и мальчишки, продающие газету в розницу, всю неделю ходили с вытаращенными глазами — так расхватывали номер с домовыми, запечатленными на пленку.

В середине дня, как только ажиотаж чуточку спал, мы с Пластырем опять отправились на перекресток пропустить по паре стаканчиков. Раньше я не особо жаловал Пластыря, но тот факт, что нас с ним уволили вместе, установил между нами что-то вроде приятельских уз: в конце концов, он показал себя неплохим парнем.

Бармен Джо был горестен, как всегда.

— Это все они, домовые, — выпалил он, обращаясь к нам, и уж можете мне поверить: никто никогда не говорил о домовых в таком тоне. — Явились сюда и принесли каждому столько счастья, что выпивка больше просто не требуется.

— Я с тобой заодно, Джо, — проронил Пластырь. — Мне они тоже не сделали ничего хорошего.

— Ты получил назад свою работу, — напомнил я.

— Марк, — изрек он торжественно, наливая себе по новой, — я не слишком уверен, что это хорошо.

Разговор мог бы выродиться в первостатейный конкурс по сетованиям и стенаниям, если бы в бар не ввалился Лайтнинг, самый прыткий из всех наших рассыльных, невзирая на свою косолапую походку.

— Мистер Лэтроп, — сообщил он мне, — вас просят к телефону.

— Приятно слышать, — отозвался я.

— Но звонят из Нью-Йорка!

Тут до меня дошло. Ей-же-ей, впервые в жизни я покинул бар так стремительно, что забыл допить налитое.

Звонок был из газеты, куда я обращался с запросом. Человек на том конце провода заявил, что у них открывается вакансия в Лондоне и что он хотел бы потолковать со мной на этот счет. Сама по себе вакансия, добавил он, вряд ли выгоднее той работы, какая у меня есть, однако она дает мне шанс приобщиться к роду деятельности, о котором я мечтаю.

— Когда я мог бы приехать для переговоров? — задал он мне вопрос, и я ответил: завтра с утра.

Повесив трубку, я откинулся на спинку стула. Мир вокруг мгновенно окрасился в радужные тона. И я понял в ту же минуту, что домовые обо мне не забыли и продолжают меня опекать.

На борту самолета у меня была бездна времени на размышление. Часть его я потратил на обдумывание всяких деталей, связанных с новой работой и с Лондоном, но больше всего я размышлял о домовых.

Они прилетали на Землю и раньше — уж в этом, по крайней мере, не возникало сомнений. А мир не был готов их принять. Мир окутал их туманом фольклора и предрассудков, мир еще не набрался разума и не сумел извлечь из их добровольной помощи пользу для себя. И вот сейчас они решили попробовать снова. На этот раз мы не вправе обмануть их ожидания — ведь третьего случая может и не быть.

Возможно, одной из причин их предыдущей неудачи — хоть и не единственной — явилось отсутствие средств массовой информации. Рассказы о домовых, об их поведении и добрых делах, передавались из уст в уста и неизбежно искажались. К правдивым историям добавлялись свойственные той эпохе вымыслы, пока домовые не превратились в волшебных маленьких человечков, весьма потешных, а иногда и полезных, но принадлежавших к одной породе с великанами-людоедами, драконами и тому подобной нечистью.

Сейчас ситуация иная. Сейчас у домовых больше шансов на то, что их деятельность получит правдивое освещение. И несмотря на то что для правды в полном объеме люди еще не созрели, современное поколение в состоянии кое о чем догадаться.

Очень важно, что о них теперь широко известно. Люди должны знать, что домовые вернулись, должны поверить в них и доверять им.

Оставалось недоумевать: почему для того, чтоб объявить о своем прибытии и продемонстрировать свои достоинства, они выбрали именно наш город, не большой, не маленький, обычный город американского Среднего Запада? Я немало бился над этой загадкой, но так и не нашел ответа — ни тогда, ни до сего дня.

Когда я прилетел из Нью-Йорка с новым назначением в кармане, Джо-Энн встречала меня в аэропорту. Я высматривал ее, спускаясь по трапу: так и есть, она прорвалась за контроль и бежит к самолету. Тогда я бросился ей навстречу, сгреб ее в охапку и расцеловал, а какой-то идиот не преминул снять нас, полыхнув лампой-вспышкой. Я хотел было с ним разделаться, да Джо-Энн не позволила.

Был ранний вечер, однако на небе уже загорелись первые звезды и посверкивали, несмотря на ослепительные прожектора. До нас донесся рев только что взлетевшего самолета, а в дальнем конце поля другой самолет прогревал двигатели. Вокруг были здания, огни, люди и могучие машины, и на довольно долгий миг почудилось, что аэропорт — наглядная демонстрация силы, быстроты и компетентности нашего человеческого мира, его уверенности в себе. Наверное, Джо-Энн испытала сходное ощущение, потому что вдруг спросила:

— Все хорошо, правда, Марк? Неужели они и это изменят?

И я понял, кого она имеет в виду, не переспрашивая.

— По-моему, я догадываюсь, кто они, — сказал я. — Кажется, я сообразил наконец. Ты знаешь об акциях муниципального фонда призрения одна сейчас как раз в самом разгаре. Так вот, они затеяли нечто в том же духе — назовем это Галактическим фондом призрения. С той разницей, что они не тратят деньги на бедных и малоимущих, их благотворительность носит иной характер. Вместо того чтоб одаривать нас деньгами, они одаривают нас любовью и душевным теплом, дружбой и доброжелательством. И не вижу в том ничего плохого. Не удивлюсь, если из всех племен Вселенной мы оказались теми, кто нуждается в такой помощи больше всего. Они явились сюда вовсе не с целью решить за нас все наши проблемы, а просто слегка подсобить, освободив вас от мелких хлопот которые подчас мешают нам обратить свои усилия на действительно важные дела или, может мешают разобраться, какие именно дела важные.

Все это было столько лет назад, что не хочется подсчитывать сколько, и тем не менее помню все так четко, будто события произошли накануне. Однако вчера и в самом деле случилось кое-что, всколыхнувшее мою память.

Я проходил по Даунинг-стрит неподалеку от дома № 10, резиденции премьер-министра, когда заметил маленькое существо. Сперва я принял его за карлика и, обернувшись, понял, что оно наблюдает за мной. А затем существо подняло руку выразительным жестом, замкнув большой и указательный пальцы колечком — давний добрый американский символ: мол, все в полном порядке.

И исчезло. Вероятнее всего, нырнуло в один из переулков — но поручиться за это не могу.

Тем не менее спорить не приходится. Все действительно в полном порядке. Мир полон надежд, холодная война почти закончилась. Мы, похоже, вступаем в первую безоговорочно мирную эру за всю историю человечества.

Джо-Энн собирается в дорогу и ревет; ведь приходится расставаться со многим, что дорого. Зато дети вне себя от восторга, предвкушая настоящее приключение.

Завтра утром мы вылетаем в Пекин, где я, первый из американских корреспондентов за тридцать лет, получил официальную аккредитацию.

Но пугает шальная мысль: что, если там, в этой древней столице, я нигде — ни на запряженной грязной улочке, ни на помпезной Императорской дороге, ни за городом, у подножия Великой стены, возведенной на страх другим народам много-много веков назад, — что, если я больше нигде и никогда не увижу еще одного маленького человечка?

Перевел с английского Олег БИТОВ

 

Клиффорд Саймак

СВАЛКА

 

1

Они раскрыли тайну — вернее, пришли к разгадке, логичной и научно обоснованной, — но не выяснили ничего, ровным счетом ничего достоверного. Для опытной команды космических разведчиков это никак нельзя было считать нормальным. Обычно они с ходу брались за дело, выкачивали из планеты прорву информации, а потом вертели факты так и эдак, пока они не выстраивались в логической последовательности. А здесь таких фактов, настоящих конкретных фактов, просто не было — кроме одного-единственного, очевидного даже для двенадцатилетнего мальчишки.

Именно это беспокоило капитана Айру Уоррена, о чем он и сообщил Лопоухому Брэди, корабельному коку, который был его приятелем с юности и оставался таковым, невзирая на свою слегка подмоченную репутацию. Они блуждали по планетам вот уже более трех десятков лет. Даром что их разнесло по разные концы табели о рангах, они и по сей день могли сказать друг другу такое, чего не сказали бы никому другому на борту, да никому и не позволили бы произнести.

— Слушай, Лопоухий, — выговорил Уоррен. — Тревожно мне что-то.

— Тебе всегда тревожно, — отпарировал Лопоухий. — Такая уж у тебя работа.

— Эта история со свалкой…

— Ты хотел всех обставить, — заявил Лопоухий, — а я предупреждал тебя, чем это кончится. Я ведь говорил, что тебя загрызут заботы и ты лопнешь от сознания своей ответственности и напы… напыщ…

— Напыщенности?

— Точно, — подтвердил Лопоухий. — Это как раз то слово.

— Вот уж чего за мной не водится, — возразил Уоррен.

— Конечно, нет, тебя только тревожит эта история со свалкой. У меня в заначке есть бутылочка. Хочешь немного выпить?

Уоррен отмахнулся от соблазна.

— В один прекрасный день я выведу тебя на чистую воду и разжалую. Где ты прячешь свое пойло? В каждом рейсе…

— Усмири свой паршивый характер, Айра! Не выходи из себя…

— В каждом рейсе ты ухитряешься протащить на борт столько спиртного, что раздражаешь людей своим красным носом до последнего дня полета!

— Это личный багаж, — стоял на своем Лопоухий. — Каждому члену экипажа дозволено взять с собой определенное количество багажа. А я больше почти ничего не беру. Только выпивку.

— В один прекрасный день, — продолжал Уоррен, свирепея, — я спишу тебя с корабля, причем, за пять световых лет от ближайшей цивилизованной планеты.

Угроза была давней-предавней, и Лопоухий ничуть не испугался.

— Твои тревоги, — заявил он, — не доведут тебя до добра.

— Но разведчики ничего не выяснили. Понимаешь, что это значит? Впервые за время существования космической разведки мы нашли очевидное доказательство, что кто-то еще, кроме землян, также овладел космическими полетами. И не узнали об этой расе ничего. А обязаны были узнать. С таким-то количеством добра на свалке мы к нынешнему дню должны были бы настрочить о них толстенный том!

Лопоухий презрительно сплюнул.

— Ты имеешь в виду — не мы должны, а твои хваленые ученые.

Слово «ученые» в его устах прозвучало чуть ли не ругательством.

— Они толковые ребята, — заявил Уоррен. — Лучшие из всех, кого можно было найти.

— Помнишь прежние денечки, Айра? — спросил Лопоухий. — Когда ты был младшим лейтенантом и наведывался ко мне, и мы пропускали вместе по маленькой…

— Какое это имеет отношение к делу?

— Вот тогда с нами летали настоящие ребята. Брали дубинку, отлавливали пару-тройку туземцев, быстренько вразумляли их и за полдня выясняли больше, чем эти ученые со всей их мерихлюндией способны выяснить за целую вечность.

— Тут немного другая картина, — сказал Уоррен. — Тут же нет никаких туземцев…

По правде говоря, на этой планете вообще почти ничего не было. Она казалась заурядной в буквальном смысле слова и не смогла бы набраться незаурядности даже за миллиард лет. А разведка, само собой, не проявляла особого интереса к планетам, у которых нет шансов набраться незаурядности даже за миллиард лет.

Поверхность планеты представляла собой по преимуществу скальные обнажения, чередующиеся с беспорядочными нагромождениями валунов. В последние полмиллиона лет или что-нибудь вроде того здесь появились первичные растения. Мхи и лишайники заползли в расщелины и поднялись по скалам, но, кроме них, другой жизни здесь, по-видимому, не возникло. Хотя, положа руку на сердце, даже в этом не было полной уверенности, поскольку обследованием планеты как таковой никто не занимался. Ее не подвергали ни тщательному осмотру, ни детальной проверке на формы жизни: слишком уж всех заинтересовала свалка.

Они и садиться-то не собирались, а просто вышли на круговую орбиту и вели дежурные наблюдения, занося полученные рутинные данные в полетный дневник. Но тут кто-то из операторов заметил свалку, и с этой минуты их всех затянуло в неразрешимую, доводящую до бешенства головоломку.

Свалку сразу прозвали свалкой, и это было точное имя. По всей ее площади было разбросано… что? Вероятно, части какого-то двигателя, однако, по большому счету, нельзя было поручиться даже за это. Поллард, инженер-механик, лишился сна и покоя, пытаясь сообразить, как собрать хотя бы несколько частей воедино. В конце концов ему удалось каким-то образом соединить три детали, но и собранные, они не имели никакого смысла. Тогда он решил разъединить детали сызнова, чтобы понять, по меньшей мере, как они соединяются. И не сумел их разобрать. С этой секунды Поллард словно рехнулся.

Части двигателя — если это был двигатель — валялись по всей свалке, будто кто-то или что-то вышвырнуло их в безумной спешке, нимало не заботясь, как и куда они упадут. Но в сторонке аккуратным штабелем было сложено другое имущество — судя по всему, припасы. И среди этого — какая-то пища, хотя и довольно странная пища (если вообще пища). Были пластиковые бутылочки диковинной формы, наполненные ядовитой жидкостью. Были предметы из ткани — вполне возможно, одежда (дрожь пробирала при мысли, что за существа носили подобные наряды). Были металлические прутья, скрепленные в пучки при помощи каких-то гравитационных сил. И было множество другого добра, для которого не находилось вообще никакого определения.

— Им бы давно следовало найти ответ, — продолжал Уоррен. — Они раскалывали орешки покрепче этого. За месяц, что мы торчим здесь, им бы следовало не только собрать двигатель, но и запустить его.

— Если это двигатель, — уточнил Лопоухий.

— А что же еще?

— Ты мало-помалу начинаешь лепетать, как твои ученые. Наткнулся на что-то, чего не можешь объяснить, и выдвигаешь самую правдоподобную с виду версию, а если кто-нибудь посмеет усомниться в ней, спрашиваешь сердито: а что же еще это может быть? Такой вопрос, Айра, — это не доказательство.

— Ты прав, Лопоухий, — согласился Уоррен. — Конечно, это не доказательство. Оттого-то мне и тревожно. Мы не сомневаемся, что там, на свалке, космический двигатель, а доказательств у нас нет.

— Ну кому придет в голову, — спросил Лопоухий вспыльчиво, — посадить корабль, выдрать из него двигатель и вышвырнуть прочь? Если бы они учудили такое, корабль сидел бы здесь по сей день.

— Но если двигатель — не ответ, — ответил Уоррен вопросом на вопрос, — тогда что же там валяется?

— Понятия не имею. Меня это не беспокоит. Пусть другие ломают голову, если им это нравится. — Он поднялся и направился к двери. — У меня по-прежнему есть для тебя бутылочка, Айра…

— Нет, спасибо, — отказался Уоррен.

И остался сидеть, прислушиваясь, как Лопоухий, громко топая, спускается вниз по трапу.

 

2

Кеннет Спенсер, специалист по инопланетным психологиям, явился в каюту, уселся в кресло напротив Уоррена и объявил:

— Мы наконец поставили точку.

— Какая там точка! — откликнулся Уоррен. — По существу, вы даже и не начали…

— Мы сделали все, что в наших силах. Провели все положенные исследования, анализов хватит на целую монографию. Подготовили полный набор фотоснимков плюс диаграммы и словесные описания…

— Тогда скажите, что значит весь этот хлам.

— Это двигатель космического корабля.

— Если это двигатель, — заявил Уоррен, — тогда давайте его запустим. Разберемся, как он работает. А главное, попробуем понять, что за существа построили именно такой двигатель, а не какой-то другой.

— Мы пытались, — ответил Спенсер. — Каждый из нас трудился, не жалея сил. Конечно, у части экипажа нет соответствующей подготовки и знаний, но от работы никто не отлынивал.

И ведь правда, они не жалели себя, урывая считанные часы на сон, перекусывая на ходу.

— Мы столкнулись с инопланетным механизмом, — промямлил Спенсер.

— Ну и что? Мы и раньше сталкивались с инопланетными идеями, — напомнил Уоррен. — С инопланетной экономикой, инопланетными верованиями, инопланетной психологией…

— И все же то были люди. Большая разница.

— Не такая уж и большая. Взять хотя бы Полларда. В данной ситуации он ключевая фигура. Разве вы не ждали от Полларда, что он сумеет разгадать загадку?

— Если ее можно разгадать, тогда, конечно, Полларду карты в руки. У него хватает и знаний, и опыта, и воображения.

— Вы полагаете, надо улетать? — внезапно спросил Уоррен. — Вы явились ко мне затем, чтобы сказать это напрямик? Пришли к выводу, что сидеть здесь больше нет смысла?

— Вроде того, — согласился Спенсер.

— Хорошо, — произнес Уоррен. — Если таково ваше мнение, верю вам на слово. Взлетаем сразу после ужина. Остается сказать Лопоухому, чтоб подготовил банкет. Своего рода торжественный вечер в честь наших выдающихся достижений.

— Не сыпьте соль на раны, — взмолился Спенсер. — Гордиться нам действительно нечем.

Уоррен с усилием поднялся с кресла.

— Спущусь к Маку и скажу, чтоб подготовил машины к старту. По пути загляну к Лопоухому предупредить насчет ужина.

Спенсер остановил его:

— Я встревожен, капитан.

— Я тоже. А что именно вас беспокоит?

— Кто были они, эти существа, эти создания с другого корабля? Вы же понимаете, мы впервые встретили достоверное свидетельство, что какая-то иная раса, кроме людей, достигла стадии космических полетов. И что с ними здесь случилось?

— Вы боитесь?

— Да. А вы?

— Еще нет, — ответил Уоррен. — Но, наверное, начну, когда у меня будет время хорошенько над этим подумать.

И отправился вниз по трапу сообщить Маку о подготовке к взлету.

 

3

Капитан нашел Мака в его клетушке. Инженер сосал почерневшую трубку и читал захватанную библию.

— Хорошая новость, — сказал Уоррен с порога. Мак отложил книгу и снял очки.

— Есть одна-единственная информация, которую вы можете мне сообщить и которую я восприму как действительно хорошую новость.

— Так слушайте ее: мы скоро стартуем.

— Когда, сэр? Совсем скоро не получится.

— Часа через два примерно. Успеем поесть и разойтись по каютам. Я дам команду.

Инженер сложил очки и засунул их в карман. Потом выбил трубку в ладонь, выкинул пепел и опять стиснул погасшую трубку в зубах.

— Мне всегда было не по себе на этой планете, — признался он.

— Вам не по себе на любой планете.

— Мне не нравятся башни.

— Вы сошли с ума. Мак. Тут же нет никаких башен.

— Нет, есть. Я ходил с ребятами по окрестностям, и мы обнаружили башни.

— Может, скальные образования?

— Нет, башни, — упрямо повторил инженер.

— Но если вы обнаружили их, — возмутился Уоррен, — то почему не доложили?

— Чтобы ученые устроили вокруг них тарарам и мы застряли здесь еще на месяц?

— А, все равно, — сказал Уоррен. — Вероятнее всего, это вовсе не башни. Кто бы стал трудиться, возводя башни на этой занюханной планетке? Чего ради?

— У них жуткий вид, — сообщил Мак. — Зловещий — самое точное слово. От них пахнет смертью.

— Ну да — кельтская кровь. В душе вы по-прежнему суеверный кельт: скачете по мирам сквозь пространство, а втайне до сих пор верите в призраков и башни. Средневековый ум, просочившийся в век науки.

— От этих башен, — упрямо заявил Мак, — веет жутью.

Капитан и инженер довольно долго стояли друг против друга. Потом Уоррен, протянув руку, легонько похлопал Мака по плечу.

— Я никому об этом не скажу, — пообещал он. — Давайте, раскручивайте свои машины.

 

4

Уоррен молча сидел во главе стола, прислушиваясь к разговорам команды.

— Они затеяли здесь аварийный ремонт, — заявил физик Клайн. — Разобрали все, что смогли, а когда собирали заново, то часть снятых деталей ставить обратно не стали. По каким-то причинам им пришлось реконструировать двигатель, и они сделали его проще, чем прежний. Вернулись к основным принципам, отбросив все излишества, всякие технические безделушки, но при этом новый двигатель у них получился менее компактным и более громоздким, чем прежний. Потому-то им пришлось оставить здесь еще и часть припасов.

— Однако, — задал вопрос химик Дайер, — если потребовался такой сложный ремонт, то где они взяли материалы?

Бриггс, специалист по металлургии, откликнулся:

— Здесь полно рудных месторождений. Если бы планета находилась не так далеко от Земли, то могла бы стать золотой жилой.

— Мы не видели следов рудных разработок, — возразил Дайер. — Ни шахт, ни плавильных печей, ни устройств для обогащения металла и его обработки.

— Мы их и не искали, — заметил Клайн. — Пришельцы могли спокойненько добывать руду в двух-трех милях отсюда, а мы и не догадываемся об этом.

— Беда наша в том, — вмешался Спенсер, — что мы все время выдвигаем предположения, а потом принимаем их за установленные факты. Если они занимались здесь обработкой металлов, было бы важно узнать это поточнее.

— А зачем? Какая нам разница? — спросил Клайн. — Мы знаем главное — здесь приземлился космический корабль в аварийной ситуации, но экипаж в конце концов сумел починить двигатели и благополучно взлетел…

Старый доктор Спирс, сидевший в конце стола, ударил вилкой по тарелке.

— Да не знаете вы толком ничего, — воскликнул он, — даже того, был ли это космический корабль или что-то иное! Которую неделю подряд я слушаю ваш кошачий концерт и должен сказать прямо: за всю свою долгую жизнь не видывал такой несусветной суеты при столь ничтожных результатах…

Вид у всех собравшихся за столом был ошарашенный. Старый док обычно вел себя тихо и почти не обращал внимания на то, что творится вокруг: знай себе каждодневно ковылял по кораблю, врачуя мелкие болячки — кому придавило палец, у кого воспалилось горло… Каждый в экипаже нет-нет да и задавался не совсем приятным вопросом: а справится ли старый док, если грянет настоящая беда и понадобится, например, провести серьезную операцию? Во врачебное искусство дока не слишком верили, что не мешало всем относиться к нему с симпатией. Очень может быть, симпатия эта основывалась на том, что док предпочитал не вмешиваться в чужие дела.

Ланг, специалист по системам связи, высказался:

— Мы нашли следы посадки, док, помните? Отметины на скале. Как раз такие, какие может оставить космический Корабль.

— Вот-вот, — насмешливо повторил док, — может оставить, а может и не оставить. Может, корабль, а может, не корабль…

— Корабль, что ж еще!..

Старый док фыркнул и вернулся к еде, орудуя ножом и вилкой с безучастным видом — голова опущена к тарелке, салфетка под подбородком. Все на борту давно заметили, что ест он неопрятно.

— У меня такое чувство, — продолжил Спенсер, — что мы позволили себе сбиться с правильного пути, предположив всего-навсего аварийный ремонт. По количеству частей, выброшенных на свалку, я сказал бы, что они столкнулись с необходимостью реконструировать двигатель полностью и, начав с самых азов, построить совершенно новый, лишь бы выбраться отсюда. У меня такое чувство, что эти выброшенные части составляют единое целое. Знать бы, как их собрать, — и мы получили бы двигатель в первозданном виде.

— Я и пытался это сделать, — вставил Поллард.

— Идея полной реконструкции двигателя тоже не проходит, — заявил

Клайн. — Это значило бы, что новый двигатель оказался не похожим на прежний в принципе, не похожим настолько, что прежний пришлось послать ко всем чертям до последнего винтика. Разумеется, подобная теория объясняет, отчего здесь прорва всяких частей, но такого просто не может быть. Никто не станет реконструировать двигатель на новых принципах, оказавшись в беде на безжизненной планете. Каждый предпочтет придерживаться того, что знает, к чему привык.

— Ну и кроме того, — добавил Дайер, — если принять идею полной реконструкции, это вновь возвращает нас к проблеме материалов.

— И инструментов, — подхватил Ланг. — Откуда они взяли инструменты?

— У них на борту могла быть ремонтная мастерская, — возразил Спенсер.

— Для проведения мелких ремонтных работ, — уточнил Ланг. — И уж, во всяком случае, без автоматов и станков, нужных для постройки совершенно нового двигателя.

— Но больше всего меня беспокоит то, — сказал Поллард, — что мы не способны ни в чем разобраться. Я пытался подогнать части друг к другу, понять, как они связаны между собой, — должны же они как-то соединяться, иначе это просто бессмыслица. В конце концов я ухитрился приладить друг к другу три детали, но дальше дело не двинулось. И три соединенные детали тоже мне ничего не сказали. Ну ни малейшего проблеска! Даже сложив три штуковины вместе, я понял не больше, не приблизился к пониманию ни на йоту ближе, чем тогда, когда они валялись порознь. А разобрать их снова и вовсе не удалось. Ну как по-вашему, если человек сумел собрать какую-то вещь, то уж разобрать ее он сумеет, не так ли?

— Не горюйте, — попытался утешить Полларда Спенсер. — Корабль был инопланетным, его строили чужаки по неведомым чертежам.

— Все равно, — не унимался Поллард, — должны быть какие-то общие принципы. Их движок должен иметь нечто общее с теми, что разработаны на основе земной механики. Что такое двигатель? Механизм, способный преобразовывать энергию, взять ее под контроль, заставить приносить пользу. Задача двигателя одна, какая бы раса его ни создала.

— А металл! — воскликнул Бриггс. — Неизвестный сплав, абсолютно не похожий на то, с чем мы когда-либо сталкивались. Компоненты сплава можно установить без особого труда, но его формула выглядит полным кошмаром. Такой формулы, по земным стандартам, просто не может быть. В сочетании металлов есть какой-то секрет, который я не могу раскрыть.

Старый док вновь подал голос со своего конца стола:

— Вас следует поздравить, мистер Бриггс, с хорошо развитой склонностью к самокритике.

— Прекратите, док, — резко приказал Уоррен, заговорив впервые с начала ужина.

— Будь по-вашему, — ответил док. — Если вы настаиваете, Айра, я прекращу…

 

5

Стоя возле корабля, Уоррен оглядывал планету. Вечер догорал, переходя в ночь, и свалка казалась всего лишь нелепым пятном более глубокой тени на склоне близлежащего холма.

Когда-то — и не так уж давно — здесь, совсем неподалеку от них, приземлился другой корабль. Другой корабль, детище другой расы.

И с этим кораблем что-то приключилось. Разведчики из его собственного экипажа пытались понять, что именно, но все их попытки потерпели провал.

Он ощущал странную уверенность, что это был не обыкновенный ремонт. Что бы ни толковали все остальные, пришельцы столкнулись с проблемой более серьезной, чем обыкновенный ремонт. Корабль попал в ситуацию критическую, чрезвычайную и к тому же связанную с непонятной спешкой. Они так торопились, что бросили здесь часть своих припасов. Ни один командир не согласится бросить припасы, разве в ситуации, когда на карту поставлена жизнь.

Он медленно побрел по тропе, которую успели пробить от корабельного шлюза к свалке, и вдруг поразился тишине, глубокой, как в чудовищной недвижности самого космоса. На этой планете не было источников звука, ничего живого, кроме мхов, лишайников и других первичных растений, цепляющихся за скалы. Со временем здесь, конечно, появится иная жизнь, поскольку на планете есть воздух, вода и главные составляющие будущей плодородной почвы. Дайте срок, допустим, миллиард лет, и здесь разовьется система живых организмов, не менее сложная, чем на Земле.

Но миллиард лет, подумалось Уоррену, это все-таки чересчур долго.

Он добрался до свалки и двинулся по знакомому маршруту, огибая крупные узлы и машины, разбросанные вокруг. Но как он ни берегся, а раз-другой все же споткнулся о какую-то деталь в темноте.

Споткнувшись вторично, он наклонился и поднял штуковину, которая коварно подвернулась под ноги. Как он и догадывался, это оказался какой-то инструмент, оставленный пришельцами при бегстве. Он как будто видел их, бросающих инструменты и удирающих во всю прыть, — но картина получалась нечеткой. При всем желании он не мог решить, как они выглядели и от чего удирали.

Он подкинул инструмент разок-другой, взвесил на руке. Инструмент был легким и удобным и, несомненно, имел какое-то назначение, но какое — Уоррен не знал, не знал и никто в экипаже. Что за конечность сжимала этот инструмент — рука или щупальце, клешня или лапа? Что за мозг управлял рукой или щупальцем, клешней или лапой, сжимавшей этот инструмент и применявшей его для какой-то разумной цели?

Откинув голову назад, он посмотрел на звезды, сверкающие над планетой. Нет, это были совсем не те звезды, что знакомы с мальчишеских лет.

Мы далеко, подумал он. Как же мы далеко! Так далеко не забирался еще никто из людей…

Неожиданный звук заставил его вздрогнуть и обернуться. Кто-то сломя голову бежал по тропе.

— Уоррен! — раздался крик. — Уоррен, где вы?

В голосе слышался неподдельный испуг, больше того — нотки безумной паники, какие можно подчас услышать в визге перепуганного ребенка.

— Уоррен!..

— Да здесь я, здесь! Иду, иду!

Он стремительно зашагал навстречу человеку, бегущему в темноте. Тот мог бы проскочить мимо, не протяни Уоррен руку и не схвати за плечо, вынуждая остановиться.

— Уоррен, это вы?

— Что с вами, Мак?

— Я не могу… Не могу… Не…

— Что стряслось? Да говорите же! Чего вы не можете?

Инженер, в свою очередь, вытянул руки, неловко схватил капитана за лацканы сюртука и повис на нем, словно утопающий на спасателе.

— Ну давайте, выкладывайте, — торопил Уоррен, подхлестываемый нарастающей тревогой.

— Я не могу запустить двигатели, сэр!

— Не можете — что?..

— Не могу запустить их, сэр. И никто из моих ребят. Никто из нас не может их запустить, сэр.

— Двигатели! — повторил Уоррен, чувствуя, как душу стремительно охватывает ужас. — Что случилось с двигателями?

— С двигателями ничего не случилось. Это с нами что-то случилось, сэр. Мы не можем их запустить.

— Возьмите себя в руки! Слушаю вас: почему вы не можете запустить двигатели?

— Мы не помним, как это делается. Мы забыли.

 

6

Уоррен включил свет над столом и, выпрямившись, стал шарить глазами по полкам в поисках нужной книги.

— Она где-то здесь, Мак, — произнес он. — Знаю, она была где-то здесь…

Наконец он нашел ее и, сняв с полки, раскрыл под лампой. Не мешкая, перелистал страницы. За спиной он слышал напряженное, жесткое от ужаса дыхание инженера.

— Все в порядке, Мак. Тут в книжке все изложено.

Листая пособие, он вначале забежал слишком далеко, и пришлось вернуться на пару страниц. Нашел нужное место и, распластав книгу, пристроил ее под лампой поудобнее.

— Ну вот, — произнес он, — сейчас мы с этими двигателями сладим. Вот здесь сказано…

Он попытался прочесть — и не смог.

Он понимал слова и даже символы, но слова, составленные вместе, сразу же утрачивали значение, а сумма символов и вовсе не имела смысла. Он покрылся потом, пот бежал по лбу и собирался в бровях, стекал от подмышек и ручейками струился по ребрам.

— Что с вами, шеф? — осведомился Мак. — В чем дело?

Уоррен ощутил, что тело жаждет задрожать, каждый нерв жаждет затрепетать — и ни с места. Он просто окаменел.

— Это инструкция по двигателям, — сообщил он спокойно и тихо. — Она рассказывает все о двигателях — как они действуют, как находить неисправности и устранять их…

— Тогда у нас нет проблем, — выдохнул Мак с огромным и явным облегчением.

— Нет, есть, Мак. Я забыл значение символов и почти не могу понять терминологию.

— Вы — что?..

— Я не могу прочесть инструкцию, — признался Уоррен.

 

7

— Но такого не может быть! — возмутился Спенсер.

— Тем не менее это произошло, — ответил Уоррен. — Есть здесь хоть кто-нибудь, кто способен прочесть инструкцию? — Никто не откликнулся. — Если кто-нибудь может ее прочесть, — повторил он, — пусть выйдет вперед.

Клайн тихо произнес:

— Бесполезно, капитан.

— Но ведь всего час назад любой из вас — поймите, любой! — прозакладывал бы свою душу, что сумеет запустить двигатели в одиночку или, в крайнем случае, сумеет взять инструкцию и выяснить, как это делается.

— Вы правы, — согласился Клайн. — Мы прозакладывали бы что угодно. Час назад это показалось бы нам беспроигрышным пари.

— Можете ли вы определить, как давно каждый из вас потерял способность прочесть инструкцию?

— Разумеется, не можем, — признал Клайн.

— Это еще не все. Вы не сумели разобраться со свалкой. Построили версию и заменили ею ответ, но, по сути, так и не нашли его. А должны были бы найти. И сами прекрасно это знаете…

Клайн поднялся на ноги.

— Послушайте, однако, Уоррен…

— Сядь-ка лучше, Джон, — предложил Спенсер. — Уоррен ущучил нас намертво. Мы не нашли ответа и знаем сами, что не нашли. Мы пришли к догадке и подставили догадку на место ответа, которого не было. Уоррен прав и в том, что мы обязаны были найти ответ. Ответ, а не догадку.

При любых других обстоятельствах, подумал Уоррен, они бы возненавидели его за голую жестокую правду — при любых других, но не сейчас. Они молчали, и он зримо чувствовал, как в душу каждого помаленьку просачивается осознание истины. Первым заговорил Дайер:

— По-вашему, мы не справились, оттого что забыли — в точности так же, как Мак забыл про двигатели?

— Вы утратили некоторые навыки, — ответил Уоррен, — некоторые профессиональные навыки и знания. Вы работали так же честно, как всегда. Вы выполнили все предписанные процедуры. Но вы не нашли в себе прежних навыков и знаний, только и всего.

— Что же теперь? — осведомился Ланг.

— Понятия не имею.

— Вот что случилось с тем, другим кораблем! — воскликнул Бриггс.

— Может, и так, — отозвался Уоррен не столь уверенно.

— Однако они все-таки улетели! — напомнил Клайн.

— Мы тоже улетим, — заверил Уоррен. — Так или иначе, но улетим.

 

8

Теперь было ясно: экипаж того инопланетного корабля тоже все забыл. И тем не менее они улетели. Значит, каким-то образом вспомнили, заставили себя вспомнить. Но если все сводилось к тому, чтобы просто вспомнить, зачем им понадобилось реконструировать двигатель? Легче было бы использовать прежний…

Уоррен, лежа на койке, пялился в темноту. Ему было известно, что в каких-то жалких двух футах над головой — стальная переборка, но ее не разглядеть. И ему было понятно, что существует способ запустить двигатели, совсем простой способ, если знать его или вспомнить, но способа такого он тоже не видел.

Люди попадают в неприятности, набираются знаний, познают сильные чувства — а потом, с течением времени, забывают и неприятности, и знания, и чувства. Жизнь, по существу, непрерывная цепь забвения. Воспоминания стираются, знания тускнеют, навыки теряются, однако требуется время, чтобы все это стерлось, потускнело и потерялось. Не бывает так, чтобы сегодня знать что-то назубок, а назавтра забыть.

Но здесь, на этой безжизненной планетке, процесс забвения каким-то немыслимым образом резко ускорился. На Земле нужны годы, чтобы забыть крупную неприятность или утратить прочный навык. А здесь это происходит за одну ночь…

Он попытался заснуть и не сумел. В конце концов он встал, оделся, сошел по трапу и, миновав шлюз, вышел в чужую ночь.

Тихий голос спросил:

— Это ты, Айра?

— Я, Лопоухий. Не спится. Тревожно…

— Тебе всегда тревожно, — ответил Лопоухий. — Это у тебя профессиональная идио… идиосин…

— Идиосинкразия?

— Она и есть, — согласился Лопоухий, легонько икнув. — Ты угадал слово, которое я искал. Твои тревоги — профессиональная болезнь.

— Мы в ловушке, Лопоухий.

— Бывали планеты, — сообщил Лопоухий, — где я не возражал бы застрять надолго, но эта не из их числа. Эта, если по совести, — охвостье творения.

Они стояли рядом во тьме, и над головами у них сияла россыпь чужих звезд, а перед ними до смутного горизонта расстилалась безмолвная планета.

— Тут что-то не то, — продолжал Лопоухий. — Что-то носится в воздухе. Твои ученые заявляют, что тут нет ничего, потому что не видят ни черта в свои приборы, и в книжках у них говорится, что если на планете только скалы и мхи, другой жизни не ищи. Но я-то на своем веку навидался всяких планет. Я-то лазал по планетам, когда эти ученые лежали в колыбели. И мой нос может сказать мне о планете больше, чем напичканные знаниями мозги, если даже смешать их в кучу и переболтать, что, между прочим, совсем не плохая идея…

— Наверное, ты прав, — нехотя сознался Уоррен. — Я сам это чувствую. А ведь раньше не чувствовал. Наверное, мы перепуганы до смерти, если начали понимать то, чего раньше не чувствовали.

— А я чувствовал даже раньше, чем перепугался.

— Надо было осмотреться здесь хорошенько. Вот где наша ошибка. Но на свалке было столько работы, что об этом и не подумали.

— Мак прогулялся немного, — сказал Лопоухий. — И говорит, что нашел какие-то башни.

— Да, я слышал.

— Он совсем позеленел от страха, когда рассказывал мне про башни. Если бы тут было, куда бежать, Мак уже улепетнул бы во все лопатки.

— Утром, — решил Уоррен, — мы первым делом пойдем и осмотрим эти башни как следует.

 

9

Это действительно оказались башни, вернее, башенки. Их было восемь, и они стояли в ряд, как сторожевые вышки, — словно кто-то когда-то опоясал такими вышками всю планету, но затем передумал, и все остальные снес, а эти восемь почему-то оставил.

Они были сложены из необработанного природного камня, сложены грубо, без строительного раствора, лишь кое-где на стыках камни для прочности скреплялись каменными же клиньями или пластинами. Такие башенки могло бы соорудить первобытное племя, и вид у них был весьма древний. У основания башенки достигали примерно шести футов в поперечнике, а кверху слегка сужались. Каждая башенка была накрыта плоской каменной плитой, а чтобы плита не соскользнула, на нее еще взгромоздили крупный валун.

Уоррен обратился к археологу Эллису:

— Это по вашей части. Как вы считаете, что это за сооружения?

Вместо ответа маленький археолог обошел ближайшую башенку, потом пододвинулся к ней вплотную, внимательно осмотрел и вытянул вперед руки. Со стороны это выглядело так, будто он намеревался потрясти башенку, только она не поддалась.

— Прочная, — сообщил он. — Построена на совесть и давно.

— Культура типа Ф, пожалуй, — высказался Спенсер.

— Может быть, и того меньше. Обратите внимание — никаких попыток украсить кладку, простая утилитарность. Но сработано добротно.

— Главное, — вмешался Клайн, — установить цель сооружения. Для чего их тут поставили?

— Какие-нибудь складские помещения, — предположил Спенсер.

— Или просто ориентиры, — возразил Ланг. — Заявочные столбы, а может, меты на месте, где предполагалось что-то оставить.

— Цель установить нетрудно, — заявил Уоррен. — Вот уж о чем можно не гадать и не спорить. Всего-то надо скинуть сверху валун, приподнять крышку да заглянуть внутрь.

Он решительно шагнул к башенке и стал взбираться по ней. Подъем оказался не слишком труден — в камнях были выбоины, которые могли послужить опорами для рук и ног. Через минуту он был наверху.

— Эй, берегись! — крикнул он, налегая на валун.

Валун покачнулся и не спеша опустился обратно на прежнее место. Уоррен уперся понадежнее и приналег снова. На этот раз валун перевернулся, тяжело рухнул вниз и с грохотом покатился по склону, набирая скорость. По пути валун ударялся о другие валуны, менял курс и даже подпрыгивал.

— Киньте мне сюда веревку, — попросил Уоррен.

— Я привяжу ее к верхней плите, и мы вместе ее стянем.

— У нас нет веревки, — отозвался Клайн.

— Тогда пусть кто-нибудь сбегает на корабль и притащит. Я побуду здесь до его возвращения.

Бриггс потопал в сторону корабля. Уоррен выпрямился. С башенки открывался прекрасный вид на окрестности, и он принялся, медленно поворачиваясь, изучать их.

Где-нибудь неподалеку, мелькнула мысль, люди — ну пусть не люди, но те, кто строил башни, — должны были обустроить себе жилье. На расстоянии не больше мили отсюда некогда было поселение. Ибо на возведение башен требовалось немалое время, а следовательно, их строители должны были где-то хотя бы временно разместиться. Но разглядеть ничего не удавалось — только нагромождения камней, обширные скальные обнажения да наброшенные на них коврики мхов и лишайников.

Во имя чего они жили? Зачем они были на этой планете? Что могло их привлечь сюда? Почему не улетели сразу, что их удержало?

И вдруг он замер, не в силах поверить своим глазам. Очень тщательно проанализировал впечатление, ощупывая взглядом линии, убеждаясь, что не сбит с толку игрой света на какой-нибудь куче камней. Ну быть того не может! — восклицал он про себя. Три раза такого не происходит. Он впал в заблуждение…

Уоррен глубоко вдохнул и задержал выдох, выжидая, что иллюзия рассеется. Она не рассеялась. Эта штука торчала там по-прежнему.

— Спенсер! — позвал он. — Спенсер, будьте добры, поднимитесь сюда.

А сам не сводил глаз с того, что увидел. Заслышав, как Спенсер шумно карабкается по башенке, подал ему руку и помог взобраться на плиту-крышку.

— Посмотрите, — предложил Уоррен, указав точное направление. — Что там такое?

— Корабль! — заорал Спенсер. — Там корабль!..

Корабль был стар, невероятно стар. Он весь порыжел от ржавчины — довольно было провести рукой по металлическому борту, и ржавые хлопья осыпались на камень дождем, а ладонь покрывалась красными полосами.

Внешний воздушный шлюз был некогда закрыт, но кто-то или что-то пробило его насквозь, не утруждая себя отмыканием замков: края люка были по-прежнему притерты к корпусу, однако сквозь рваную дыру можно было свободно заглянуть в корабельное нутро. И на многие ярды вокруг шлюза скальный грунт стал кирпичным от разбросанной взрывом ржавчины.

Люди протиснулись в дыру. Внутри корабль блестел и сверкал, ржавчины не было и в помине, хотя все предметы покрывала толстая пыль. На полу в пыли была протоптана тропа, а по бокам ее там и сям виднелись разрозненные следы: видно, владельцы следов время от времени оступались с тропы в сторону. Мощная пята и три широко расставленных пальца, ни дать ни взять следы каких-то очень крупных птиц или динозавров.

Тропа вела вглубь корабля, в машинный зал, и там посреди зала оставалась лишь пустая станина — двигателя не было.

— Вот как они выбрались отсюда! — догадался Уоррен. — Те, которые вышвырнули свой собственный движок на свалку. Сняли двигатель с этого корабля, переставили на свой и улетели.

— Но они же ни черта не смыслили… — попытался сказать Клайн.

— Значит, разобрались, — отрезал Уоррен.

Спенсер согласился:

— Да, должно быть, так и произошло. Этот корабль стоит здесь с незапамятных времен — видно по ржавчине. И он был закрыт, герметически запечатан — ведь внутри ржавчины нет. Дыру в шлюзе проделали сравнительно недавно, тогда же и сняли двигатель…

— Но зачем? — не утерпел Клайн. — Зачем им это понадобилось?

— Потому что, — ответил Спенсер, — они забыли, как запустить свой собственный двигатель.

— Но если они забыли устройство своего двигателя, как же они сумели совладать с чужим?

— Тут он вас всех уел, — заявил Дайер. — На такой вопрос вам не ответить.

— Ваша правда, — пожал плечами Уоррен. — А хотелось бы найти ответ — тогда бы мы знали, что делать нам самим.

— Как по-вашему, — спросил Спенсер, — давно этот корабль здесь приземлился? Сколько времени требуется, чтобы корпус покрыла ржавчина?

— Трудно сказать, — отозвался Клайн. — Зависит от того, какой они использовали металл. Можно ручаться за одно — корпус любого космического корабля, кто бы его ни строил, делается из самого прочного материала, какой известен строителям.

— Тысяча лет? — высказал предположение Уоррен.

— Не знаю, — ответил Клайн. — Может, тысяча лет. А может, и дольше. Видите эту пыль? Это все, что осталось от органических веществ, которые были на корабле. Если существа, прилетевшие сюда когда-то, умерли на корабле, они до сих пор здесь — в форме пыли.

Уоррен попробовал сосредоточиться и представить себе хронологию событий. Тысячу или несколько тысяч лет назад здесь приземлился космический корабль — и не смог улететь. Затем тысячу или тысячи лет спустя приземлился другой корабль, и экипаж обнаружил, что улететь не может. Но в конце концов нашел путь к спасению, сняв двигатели с первого корабля и заменив ими те, на которых прилетел. Еще позже, через годы или через месяцы, а может, всего через несколько дней здесь оказался разведывательный корабль с Земли — и в свою очередь выяснил, что улететь не в состоянии, поскольку специалисты по двигателям не могут вспомнить, как их запустить…

Круто повернувшись, Уоррен вышел из пустого машинного зала, не

дожидаясь других, и решительно зашагал обратно по проложенной в пыли тропе к разбитому шлюзу.

Подле самого шлюза на полу сидел Бриггс. Сидел и неловкими пальцами рисовал в пыли завитушки. Тот самый Бриггс, которого посылали на родной корабль за мотком веревки.

— Бриггс, — резко спросил Уоррен, — что вы здесь делаете?

Бриггс бессмысленно посмотрел на капитана.

— Уходи, — произнес он.

И продолжал рисовать завитушки в пыли.

 

10

Док Спирс объявил:

— Его мозг чист, как у годовалого ребенка. Правда, он может говорить, и это единственное, что отличает его от годовалого ребенка. Но словарь очень ограничен, и вообще то, что он бормочет, по большей части ничего не значит.

— А можно обучить его чему-то? — поинтересовался Уоррен.

— Не знаю.

— После вас его осматривал Спенсер. Что сказал Спенсер?

— Сорок сороков всякой всячины, — ответил док.

— А по сути, все, что он сказал, сводится к практически полной потере памяти.

— Что же нам делать?

— Не спускать с него глаз. Следить, чтобы он не причинил себе вреда. Спустя какое-то время можно попробовать повторно обучить его чему-нибудь. А может, он сумеет перенять какие-то навыки от нас. Главное — понять, что же такое с ним приключилось. Не могу пока сказать с уверенностью, связана ли потеря памяти с повреждением мозга. Кажется, мозг сохранен, но без серьезного диагностического обследования что-либо утверждать не берусь. А приборов для такого обследования у нас нет.

— Говорите, мозг не поврежден?

— Ни единой отметины. Сам Бриггс не ранен. Никаких следов физического воздействия. Пострадала только память.

— Амнезия?

— Не совсем так. При амнезии больные находятся в угнетенном состоянии. Их преследует мысль, что они чего-то не помнят. В душе у них полное смятение. А Бриггс не ощущает никакого замешательства. По-своему он даже счастлив.

— Вы позаботитесь о нем, док? За ним же и впрямь нужен глаз да глаз…

Док невнятно фыркнул, поднялся и вышел. Уоррен крикнул ему вслед:

— Если увидите по дороге Лопоухого, скажите, чтобы зашел ко мне.

Док поплелся вниз по трапу. А Уоррен остался сидеть, тупо уставясь в голую стену перед собой.

Сначала Мак со всей своей командой забыл, как запускается двигатель. Это был первый сигнал, что все неладно, но неприятности-то начались гораздо раньше. Команда разведчиков растеряла часть своих знаний и умений почти с момента посадки. Как иначе объяснить, что они ухитрились так напортачить, разбираясь на свалке? При нормальных обстоятельствах они обязательно извлекли бы из частей инопланетного двигателя и аккуратно сложенных припасов какую-нибудь информацию. Впрочем, они даже сделали кое-какие наблюдения, только не сумели обобщить их. А при нормальных обстоятельствах сумма наблюдений непременно привела бы к разгадке.

С трапа донесся звук шагов, но поступь была слишком живой для Лопоухого.

Это оказался Спенсер.

Спенсер плюхнулся на стул без приглашения. И сидел, сжимая и разжимая руки, разглядывая их молчаливо и яростно.

— Ну? — поторопил его Уоррен. — Можете что-то сообщить?

— Бриггс залезал в ту первую башенку, — выговорил Спенсер. — Видимо, вернулся с веревкой и обнаружил, что мы ушли. Тогда он влез наверх, обвязал крышку петлей, а потом слез обратно и стянул ее наземь. Там она и лежит, примерно в футе от башенки, и веревочная петля на ней…

Уоррен понимающе кивнул.

— Да, он мог с этим справиться. Крышка не слишком тяжелая. С ней можно было справиться и в одиночку.

— Там, в башенке, что-то есть.

— Вы туда заглядывали?

— После того, что случилось с Бриггсом? Конечно, нет. Я даже поставил часового с наказом не подпускать никого. Мы не вправе шутить с этой башенкой, пока не разберемся, в чем дело.

— А что там, по-вашему, может быть?

— Не знаю, — ответил Спенсер. — Хоть идея у меня есть. Нам известно, на что эта башенка способна. Способна лишить нас памяти.

— А может, память стирается от страха? — предположил Уоррен. — Допустим, Бриггс чего-то здорово испугался…

Спенсер отрицательно покачал головой.

— Никаких следов испуга. Бриггс совершенно спокоен. Сидит себе радостный, как дитя, и играет с собственными пальцами или бормочет бессмыслицу.

— А что если его лепет даст нам хоть какой-то ключ? Даже если слова сами по себе почти ничего не значат…

— Не получится. Пропала не только память, но и воспоминания о том, что именно эту память стерло.

— Что вы намерены предпринять?

— Постараться проникнуть в башню. Постараться выяснить, что там скрывается. Должен же быть способ забраться туда и выбраться живым и здоровым.

— Слушайте, — заявил Уоррен, — хватит с нас экспериментов.

— У меня есть интуитивная догадка.

— Никогда раньше не слышал от вас ничего подобного. Вы, господа, не полагаетесь на интуитивные догадки. Вы опираетесь на установленные факты.

Спенсер поднял руку и ладонью стер выступивший на лбу пот.

— Не понимаю, Уоррен, что со мной стряслось. Сам знаю, что раньше никогда догадкам не доверял. Но теперь ничего не могу с собой поделать, догадки переполняют меня и занимают место утраченных знаний.

— Так вы соглашаетесь, что знания утрачены?

— Разумеется! Вы были правы насчет свалки. Нам следовало бы справиться с делом много лучше.

— А теперь у вас интуитивная догадка…

— Причем безумная, — сказал Спенсер. — По крайней мере, звучит она совершенно дико. Наша память, утраченные нами знания должны были куда-то деться. А что если нечто, обитающее в башенке, присвоило их? У меня дурацкое чувство, будто утраченное можно вернуть, можно отобрать у похитителя. — Он взглянул на Уоррена с вызовом. — По-вашему, я сошел с ума?

Настала очередь Уоррена покачать головой.

— Да нет, просто-напросто хватаетесь за соломинку…

Спенсер тяжело поднялся на ноги.

— Обещаю сделать все, что смогу. Поговорю с другими. Постараемся продумать все до мелочей, прежде чем что-либо предпримем.

Как только он ушел, Уоррен вызвал по селектору машинный зал. Из коробочки послышался пронзительный писк и голос Мака.

— Есть успехи, Мак?

— Ни малейших, — ответил инженер. — Сидим и смотрим на двигатели. Скоро свернем себе мозги, силясь что-нибудь припомнить.

— По-моему, больше вам ничего и не остается.

— Можно бы попробовать потыкать кнопки наугад, но боюсь, если начнем, непременно выведем что-нибудь из строя насовсем.

— Держите руки подальше от кнопок и от «чего-нибудь», — приказал Уоррен, внезапно ощутив острую тревогу. — Даже не прикасайтесь ни к чему. Бог знает, что вы там способны натворить.

— Да нет, мы просто сидим, — заверил Мак, — смотрим на движки и пытаемся хоть что-нибудь припомнить.

Что за безумие, подумалось Уоррену. Ну конечно, безумие, что же еще? Там внизу люди, умевшие управлять космическими двигателями, люди, которые не отходили от них на протяжении долгих унылых лет. А теперь эти самые люди сидят и смотрят на двигатели, силясь понять, как их запустить.

Уоррен встал из-за стола и тихо спустился по трапу. Он нашел кока в его каюте. Лопоухий свалился со стула и спал на полу, тяжело дыша. Каюта провоняла виски. На столе красовалась бутылка, почти пустая.

Уоррен легонько пнул Лопоухого ногой. Тот чуть слышно застонал во сне.

Тогда капитан взял бутылку и посмотрел на свет. Там оставалось на один добрый глоток. Он запрокинул бутылку и выпил все до капли, а потом запустил пустой бутылкой в стену. Осколки пластика осыпали голову Лопоухого мелким дождем.

Лопоухий поднял руку и смахнул осколки, как мух. И продолжал спать с улыбкой на устах: его чувства были блаженно притуплены алкоголем и защищены от воспоминаний, которых, кстати, уже не существовало.

 

11

Они сызнова накрыли башенку плитой и установили треногу со шкивом. Потом опять стянули плиту вниз, а треногу использовали для того, чтобы спустить внутрь автоматическую камеру и получить снимки.

Да, в башенке что-то было. Они мучительно всматривались в снимки, разложив их на столе в кают-компании, и пытались сообразить, что же это такое. Формой оно напоминало то ли дыню, то ли большое яйцо, поставленное острым концом кверху. Снизу доверху яйцо поросло волосками, и некоторые из них получились на снимках смазанными, словно вибрировали. Снизу яйцо было оплетено какими-то трубками и, видимо, проводами. Впрочем, на обычные провода они не очень походили.

Люди провели серию опытов, спустив в башенку измерительные приборы, и установили, что яйцо живое и во многих отношениях напоминает теплокровное животное, хотя можно было ручаться, что жидкие его компоненты не имеют с кровью ничего общего. Яйцо было мягким, не защищенным даже подобием панциря, оно пульсировало и вибрировало, только тип вибрации не поддавался определению. Однако волоски, покрывающие яйцо, шевелились без передышки.

И вновь они втащили плиту на место, а треногу со шкивом не тронули. Биолог Говард сказал:

— Оно, несомненно, живое. Это какой-то организм, но я не убежден, что это животное. Провода и трубки ведут в его нутро извне и в то же время, могу ручаться, являются его частью. А посмотрите на эти — как прикажете их назвать — то ли штифты, то ли панели, словно предназначенные для подсоединения новых проводов…

— Непостижимо, — заявил Спенсер, — чтобы животное могло срастись с механизмом. Взять, например, человека и его машины. Спору нет, они трудятся совместно, но человек сохраняет свою индивидуальность, а машины, может статься, свою. А ведь во многих случаях было бы выгоднее — если не социально, то по крайней мере экономически — чтобы человек составлял с машинами единое целое, чтобы они сплавились и стали, по существу, одним организмом…

— По-моему, — сказал Дайер, — что-то в таком роде здесь и произошло.

— А в других башнях? — осведомился Эллис.

— Они могут быть соединены друг с другом, — предположил Спенсер, — могут быть каким-то образом связаны между собой. Все восемь в принципе способны представлять собой единый организм.

— Мы же не знаем, что там в других башнях, — напомнил Эллис.

— Это можно выяснить, — ответил Говард.

— Нет, нельзя, — возразил Спенсер. — Мы не смеем рисковать. Мы уже шлялись вокруг гораздо дольше, чем позволяют простые меры предосторожности. Мак со своей командой решили прогуляться, заметили башни и осмотрели их — понятное дело, походя — а вернулись и забыли, как запустить двигатели. Мы не вправе слоняться возле башен даже на минуту дольше, чем необходимо. Уже и сейчас мы, быть может, утратили больше, нежели подозреваем.

— Ты думаешь, — смешался Клайн, — что утрата памяти, которой мы, возможно, подверглись, скажется позже? Что мы сами не знаем сейчас, какие именно знания и навыки мы потеряли, а позже обнаружим, что утратили очень многое?..

Спенсер ответил кивком.

— Именно так и случилось с Маком. Он, как и любой в составе его команды, готов был поклясться, что может запустить двигатели, вплоть до минуты, когда их действительно потребовалось запустить. Любой в машинной команде считал, что запустить машины — дело само собой разумеющееся, точно так же как мы считаем незыблемыми свои знания. Пока нам не потребуется вызвать из памяти информацию какого-либо рода, мы не догадаемся, что утратили о ней малейшее представление.

— Это яйцо… какая-то система связи, — заявил Ланг.

— Естественно, что вы так думаете. Вы же специалист по системам связи.

— Там провода!

— А зачем тогда трубки? — осведомился Говард.

— У меня есть на этот счет гипотеза, — сообщил Спенсер. — По трубкам доставляется пища.

— Трубки подсоединены к системе снабжения, — добавил Клайн. — Допустим, баки с питательным раствором захоронены под землей.

— А не легче ли предположить, что эта штука питается через корни? — вставил Говард. — Раз мы толкуем о баках с пищей, то вроде бы подразумеваем, что эти штуки завезены с других планет. А они вполне могут быть местного происхождения.

— Но как бы они тогда воздвигли башни? — спросил Эллис. — Если бы они были местными, им пришлось бы возводить башни вокруг себя. Нет, башни построил кто-то другой. Как фермер строит сарай, чтобы сохранить скот. Я бы проголосовал за подземные баки с пищей.

Впервые с начала совещания подал голос Уоррен.

— Что заставляет вас склониться к идее системы связи?

Ланг пожал плечами.

— Да нет каких-то особых причин. Наверное, дело в проводах и этих самых штифтах-панелях. Все вместе взятое выглядит как устройство связи.

— Пожалуй, это приемлемая идея, — кивнул Спенсер. — Устройство связи, направленное исключительно на прием информации, а не на ее передачу и распространение…

— К чему вы клоните? — резко спросил Ланг. — Какая же это тогда связь?

— Так или иначе, — сказал Спенсер, — что-то украло у нас нашу память. Украло нашу способность управлять двигателями и столь основательную часть наших знаний, что мы завалили работу на планете.

— Нет, не может быть! — воскликнул Дайер.

— Почему же не может? — съехидничал Клайн.

— Да ну вас к черту! Это чересчур фантастично!

— Не более фантастично, — отозвался Спенсер, — чем многие наши прежние находки. Допустим, это яйцо — устройство для аккумуляции знаний…

— Да тут просто нет информации, которую можно аккумулировать! — взорвался Дайер. — Несколько тысяч лет назад обнаружились знания, которые можно было позаимствовать на том ржавом корабле. Некоторое время назад появились еще знания, прибывшие с кораблем, который устроил свалку. Теперь очередь дошла до нас. А следующий корабль, набитый знаниями, может прибыть сюда через несколько тысячелетий. Слишком долго ждать, и слишком велик риск вообще ничего не дождаться. Нам известно, что здесь садились три корабля, но с тем же успехом можно предположить, что следующего корабля не будет вообще никогда. Получается полная бессмыслица.

— Кто сказал, что знания, прежде чем их позаимствуют, должны непременно прибыть сюда сами? Ведь и на Земле мы кое-что забываем, неправда ли?

— Боже правый! — вырвалось у Клайна, но Спенсера было уже не остановить.

— Если бы вы принадлежали к расе, устанавливающей ловушки для знаний, и если бы располагали достаточным временем, где бы вы такие устройства поставили? На планетах, кишмя кишащих разумными существами, где ваши ловушки вполне могут обнаружить, разрушить и выведать их секреты? Или на других — необитаемых, второразрядных, труднодоступных, которыми никто не заинтересуется еще миллион лет?

Уоррен откликнулся:

— Я бы выбрал как раз такую планету, как эта.

— Представим себе такую картину, — продолжал Спенсер. — Где-то существует раса, склонная воровать информацию по всей Галактике. И для размещения своих ловушек она ищет именно маленькие, захудалые, ни на что не годные планетки. Тогда, если умело разбросать ловушки в пространстве, можно прочесать весь космос почти без риска, что их вообще когда-нибудь обнаружат.

— Вы полагаете, что мы столкнулись здесь с подобной ловушкой? — спросил Клайн.

— Я подбросил вам идею специально, чтобы поглядеть, как вы к ней отнесетесь. Теперь валяйте, комментируйте.

— Ну, прежде всего, межзвездные расстояния…

— Мы имеем дело, — объявил Спенсер, — с механическим телепатом, обладающим системой записи. И нам известно, что скорость распространения мыслительных волн от расстояния практически не зависит.

— Ваша гипотеза не подкреплена никакими данными, кроме домыслов? — поинтересовался Уоррен.

— А каких данных вы ждете? Вы, безусловно, догадываетесь, что доказательств нет и быть не может. Мы не смеем подойти достаточно близко, чтобы выяснить, что это за яйцо. И даже если бы посмели, у нас уже нет достаточных знаний, чтобы принять разумное решение или хотя бы сделать логичный вывод.

— Так что мы снова гадаем, — заметил Уоррен.

— А вы можете предложить что-либо лучшее?

Уоррен печально покачал головой.

— Нет. Не могу.

 

12

Дайер надел космический скафандр. От скафандра шел канат, пропущенный через шкив на треноге наверху башенки. Еще Дайеру дали пучок проводов для подключения к штифтам-панелям. Провода были соединены с добрым десятком приборов, готовых записать любые данные — если будет что записывать.

Затем Дайер забрался на башню, и его опустили внутрь. Почти немедленно разговор оборвался, химик прекратил отвечать на вопросы, и его вытянули обратно. Когда освободили крепления и откинули шлем, Дайер весело булькал и пускал пузыри.

Старый док повел его в госпитальную каюту.

Клайн и Поллард затратили много часов, мастеря шлем из свинца с телевизионным устройством на месте лицевых прозрачных пластин. Биолог Говард залез в переоборудованный скафандр, и его спустили внутрь башни тем же порядком. Когда его через минуту вытянули, он заливался отчаянным плачем, как малое дитя. Эллис поволок его следом за старым доком и Дайером, а Говард цеплялся за руки археолога и голосил. Поллард выдрал из шлема телеустройство и совсем уже вознамерился сделать новый шлем из сплошного свинца, но Уоррен положил этому конец:

— Будете продолжать в том же духе, в экипаже не останется ни одного совершеннолетнего.

— Но на этот раз может получиться, — сопротивлялся Клайн. — Не исключено, что до Говарда добрались именно через телевизионные вводы.

Уоррен остался непреклонен:

— Может получиться, а может и не получиться.

— Но мы обязаны что-то предпринять!

— Хватит жертв.

Поллард стал надевать тяжелый глухой шлем себе на голову.

— Не делайте этого, — предупредил Уоррен. — Шлем вам не понадобится, потому что вы никуда не пойдете.

— Я лезу в башню, — решительно заявил Поллард.

Уоррен сделал шаг вперед и без дальнейших разговоров нанес удар. Кулак врезался Полларду в челюсть и сбил его с ног. Уоррен повернулся к остальным:

— Если кого-нибудь еще тянет поспорить, я готов открыть общую дискуссию — по тем же правилам.

Желающих вступать в полемику не нашлось. Уоррен не мог прочесть на лицах ничего, кроме усталого отвращения к капитану. Молчание нарушил Спенсер:

— Вы расстроены, Уоррен, и не отдаете себе отчета в своих поступках.

— Отдаю себе полный отчет, черт побери! — взревел Уоррен. — Отдаю себе отчет, что есть какой-то способ залезть в эту башню и выбраться назад без полной потери памяти. Только не тот, какой избрали вы. Так ничего не выйдет.

— Вы можете предложить что-нибудь другое? — поинтересовался Эллис.

— Нет, — ответил Уоррен. — Пока не могу.

— А чего вы хотите от нас? — продолжал Эллис. — Чтобы мы сели в кружок и предались отчаянию?

— Хочу, чтобы вы вели себя как взрослые люди, — отрезал Уоррен, — а не как орава мальчишек, заприметивших фруктовый сад и жаждущих забраться туда во что бы то ни стало. — Он оглядел подчиненных одного за другим. Никто не проронил ни слова. Тогда он добавил: — У меня на руках уже три хнычущих младенца. Я не намерен увеличивать их число.

И ушел по косогору прочь, на свой корабль.

 

13

Итак, их память обчистили, и скорее всего при посредстве яйца, притаившегося в башенке. И хотя никто не посмел высказать это открыто и вслух, всех донимала одна и та же мысль: как найти способ выудить похищенные знания обратно? И даже больше: а что если удастся заполучить из яйца и другие захваченные им знания?

Уоррен сидел за столом у себя в каюте, сжав голову руками и мучительно стараясь сосредоточиться.

Спенсер первым догадался, что они утратили знания, не ощущая утраты, — в том-то и коварство, что не ощущая. Они и сейчас, сию минуту, считают себя людьми науки и являются таковыми, кем же еще! Но они отнюдь не столь умелые, не столь знающие люди, как прежде. И не понимают этого. В том-то и чертовщина — они не ощущают своей ущербности.

Сейчас они презирают капитана за драку. Ну и наплевать! На все наплевать, лишь бы помочь им найти путь к спасению.

Забывчивость. Напасть, известная всей Галактике. И есть куча объяснений этой болезни, куча хитроумных теорий о том, отчего да почему разумные существа забывают то, что усвоили. Но может, все эти теории ложны? Может, забывчивость объясняется не какими-то капризами мозга и вообще не психическими причинами, а тысячами разбросанных по Галактике ловушек, помалу осушающих, обкрадывающих, обгрызающих коллективную память всех разумных созданий, живущих среди звезд?

На Земле люди забывают медленно, капля за каплей на протяжении долгих лет — и, быть может, потому, что ловушки, в зону действия которых входит наша родная планета, расположены очень далеко от нее. А здесь человек забывает иначе — полностью и мгновенно. Не потому ли, что здесь до ловушек рукой подать?

Уоррен попытался представить себе размах этой, условно говоря, операции «Мыслеловка» — и спасовал: самая идея такой операции была слишком грандиозной, да и слишком устрашающей, чтобы мозг согласился ее воспринять. Кто-то поставил себе задачей облететь захолустные планетки, ни на что не годные, не способные привлечь внимания, и заложил ловушки. Собрал ловушки группами, построил башенки, оберегающие их от непогоды и от случайностей, и пустил в действие, подключив к питательным бакам, захороненным глубоко под почвой. После чего улетел домой.

А годы спустя — тысячу, а то и десять тысяч лет спустя, — этот кто-то должен вернуться и выбрать из ловушек улов. Так охотник ставит капканы на зверей, так рыбак маскирует западни для омаров и закидывает сети на осетров.

Здесь собирают урожай, подумалось Уоррену, нескончаемый урожай знаний всех рас Галактики…

Но если так, что же за раса установила такие ловушки? Что за охотник бродит по звездным дорогам, собирая добычу?

Разум отказывался рисовать себе расу столь циничную.

Несомненно одно: кто бы они ни были, охотники возвращаются к своим ловушкам спустя много лет и собирают добытые знания. Иначе просто не может быть, иначе вообще незачем было хлопотать, устанавливая капканы. Но это значит также, что их работа посильна для кого-то другого, для Уоррена с экипажем…

Однако в том-то и штука, что в башенку не забраться. Так что фокус сводится к тому, чтобы проникнуть внутрь и тем не менее сохранить память, приблизиться к яйцу и все-таки не забыть, зачем ты здесь очутился.

Спенсер и все остальные попытались экранировать мозг, но попытка не удалась. Значит должен быть иной, принципиально иной способ.

Если мозг нельзя защитить экраном, тогда чем?

Система связи, утверждает Ланг. Вполне вероятно, что он прав и яйцо представляет собой некую систему связи. Что принято делать для защиты от систем связи? Если их нельзя экранировать, тогда что?

Разумеется, на этот вопрос есть ясный ответ: если от системы связи нет защиты, информацию шифруют. Но в подобном ответе нет решения, нет и намека на решение. Уоррен еще посидел, прислушиваясь, — ниоткуда не доносилось ни звука. Никто не забегал к нему, никому не приходило в голову заглянуть к капитану, просто чтобы скоротать время.

Люди обозлены, решил он. Каждый дуется и сидит в своем углу. А что до него самого, ему объявили молчаливый бойкот.

— Ну и черт с ними, — сказал он вслух.

Он сидел в одиночестве и старался что-то придумать, но мысли не слушались, толковых идей не возникало — лишь сумасшедшая карусель вопросов и ни одного ответа.

Наконец с трапа донеслись шаги, и он тут же понял, кто к нему пожаловал. Лопоухий надумал подняться из камбуза, чтобы утешить старого друга, и предварительно насосался до бровей.

Уоррену пришлось подождать, пока кок нетвердой поступью не одолеет трап, но в конце концов Лопоухий добрался до цели и застыл на пороге, растопыренными руками упершись в дверные косяки. Вероятно, капитанская каюта качалась у него перед глазами.

Лопоухий собрался с духом, стремглав пересек пустоту меж дверью и стулом, с усилием обогнул стул, вцепившись в спинку, как в якорь, уселся и поднял глаза на Уоррена с победной улыбкой.

— Вот я и добрался, — возвестил Лопоухий.

— Ты пьян, — огрызнулся Уоррен с отвращением.

— Конечно, пьян. Только тоскливо напиваться в одиночку. Вот… — кое-как найдя собственный карман, он выудил оттуда бутылку и осторожно водрузил на стол. — Держи. Давай раздавим ее вместе.

Уоррен уставился на бутылку, и вдруг где-то в подсознании возникла и зашевелилась шальная мыслишка.

— Да нет, чепуха. Не получится…

— Кончай трепаться и приступай к делу. Как покончишь с этой посудиной, я добуду из заначки другую.

— Лопоухий, — позвал Уоррен.

— Чего тебе еще? — подивился Лопоухий. — Никогда не видал человека, который бы…

— Сколько у тебя этого?

— Сколько — чего, Айра?

— Спиртного. Сколько ты еще припрятал?

— Много. Я всегда иду в рейс с изрядным рез… рез-зер…

— Резервом?

— Точно, — подтвердил Лопоухий. — Ты понял, что я хотел сказать. Я всегда прикидываю, сколько мне надо, а потом добавляю резерв на случай, если мы застрянем где-нибудь или что-то еще…

Уоррен потянулся к бутылке, открыл ее и отшвырнул пробку.

— Лопоухий, — попросил он, — топай за другой бутылкой.

Лопоухий недоверчиво заморгал.

— Прямо сейчас, Айра? Ты хочешь, чтобы я принес вторую прямо сейчас?

— Немедленно! — сказал Уоррен. — А по пути будь так добр заглянуть к Спенсеру и сообщить ему, что я хотел бы его видеть, и как можно скорее.

Лопоухий встал, покачнулся, уставился на Уоррена с откровенным восторгом и все-таки спросил:

— Что ты задумал, Айра?

— Напиться допьяна. Надраться так, чтобы это событие вошло в историю космического разведывательного флота.

 

14

— Нельзя этого делать, — запротестовал Спенсер.

— У вас нет никаких шансов…

Уоррен поднял руку и, опершись на башенку, попытался обрести равновесие: вся планета вращалась вокруг него с устрашающей скоростью.

— Лопоухий, — выкликнул он.

— Я здесь, Айра.

— З-застрели… ик… з-застрели л-любого, к-кто п-попытается ос-становить меня…

— С удовольствием, Айра, — заверил Лопоухий.

— Но вы лезете туда без всякой защиты, — продолжал Спенсер озабоченно. — Даже без скафандра.

— Я п-пробую н-новый п-под… п-подх…

— Подход? — пришел на помощь Лопоухий.

— Т-точно, — откликнулся Уоррен. — С-спасибо, Лопоухий. Т-точно, эт' с-самое — п-пробую новый п-подход…

— А ведь может и получиться, — взял слово Ланг. — Мы пробовали экранироваться, и это не помогло. Он пробует новый подход — он зашифровал свои мысли, затуманив их алкоголем. На мой взгляд, у него есть шансы.

— Но в таком состоянии, — возразил Спенсер, — он нипочем не сумеет подсоединить концы.

Уоррен слегка покачнулся.

— Н-не п-порите ер-рунду!.. — Он глянул на сопровождающих мутными глазами. Каждый из них недавно был тут в трех экземплярах, а теперь время от времени казалось, что только в двух. — Лопоухий!

— Да, Айра?

— М-мне н-надо еще вып-пить. А то т-трезвею.

Лопоухий добыл из кармана бутылку и передал ее. Она была полна едва наполовину. Уоррен запрокинул ее и стал пить, кадык у него на шее заходил ходуном. Он не успокоился, пока не осушил все до капли. Тогда он выронил бутылку и осмотрел членов экипажа снова. Теперь все было в порядке — каждого было не меньше трех.

— Н-ну, — сказал он, повернувшись к башенке, — если вы, дж-жельтмены, н-немного п-подсобите… — Эллис с Клайном натянули канат, и Уоррен взмыл в воздух. — Эй, — заорал он. — Ч-что вы такое надумали?

Уоррен совершенно запамятовал про шкив, установленный на треноге наверху башни. Он болтался в воздухе и сучил ногами, пытаясь восстановить равновесие. Под ним разверзлась дыра, ведущая в башню, а на дне ее мельтешилось, посверкивая, какое-то смешное пятнышко.

Тренога скрипнула, он начал спускаться и очутился внутри. Штуковина, что затаилась на дне, была видна более отчетливо. Вежливо икнув, он предложил ей подвинуться, поскольку собрался идти на снижение. Штуковина не шевельнулась ни на дюйм. Что-то попробовало открутить ему голову, но голова не откручивалась.

— Уоррен! — взорвались наушники. — Уоррен, вы живы? Все в порядке? Отзовитесь!

— К-конечно, — ответил он. — К-конечно, я ж-жив. Ч-чего вы ко мне п-пристали?

Его опустили на дно, и он оказался рядом со смешной штуковиной, пульсирующей в полутьме колодца. Он почувствовал, как что-то копошится у него в мозгу, и зашелся клокочущим пьяным смехом.

— Эй, н-не т-трогай м-меня за в-волосы! Щ-щек-котно…

— Уоррен! — воззвали наушники. — Уоррен, провода! Провода! Вспомните, мы с вами говорили про провода…

— К-конечно, — откликнулся он. — П-провода…

На пульсирующей штуковине торчали такие хорошенькие штифтики, и к каждому было очень удобно приладить по проволочке.

Но провода! Куда к черту подевались эти провода?

— Провода у вас на поясе, — подсказали наушники. — Провода прицеплены к поясу.

Рука сама собой потянулась к поясу и нащупала моток проводов. Он попытался их разъединить, но они выскользнули из пальцев. Пришлось сесть и пошарить вокруг, и провода обнаружились. Только они все перепутались, и непонятно было, где у них начало и где конец, и вообще — какого рожна возиться тут с проводами?

Чего ему хотелось до смерти, так это еще выпить, хоть чуть-чуть выпить. И Уоррен запел:

«Я, к-как на грех, п-поступил в П-политех, и с-стал, д-дуралей, инж-жен-нером…»

— С-слушай, д-друг, — обратился он к яйцу, — б-буду рад, если т-ты в-выпьешь с-со мной за к-компанию…

Наушники рявкнули:

— Ваш друг не сумеет выпить, пока вы не прицепите провода. Пока вы этого не сделаете, он вас не услышит. И не поймет, что вы ему толкуете. Дошло до вас, Уоррен? Прицепите провода. Он ничего не слышит без проводов…

— Эт' н-никуда н-не годится, — икнул Уоррен. — Эт' б-безобразие…

Он сделал все, что было в его силах, прилаживая провода, и попросил нового друга потерпеть и не дергаться — он старается, как только может. Крикнул Лопоухому, чтобы поторопился с бутылкой, и спел еще одну песенку, совсем непристойную. И в конце концов прицепил провода, но человек из наушников заявил, что соединение неправильное и надо попробовать по-другому. Он поменял провода местами, но оказалось опять неправильно, и он менял их до тех пор, пока человек из наушников не сказал:

— Вот теперь хорошо. Теперь мы что-то нащупали…

И тут его вытащили из башенки. Вытащили раньше, чем он успел выпить с новым приятелем хотя бы по маленькой.

 

15

Он с грехом пополам взобрался по трапу, ухитрился проложить курс вокруг стола и плюхнулся в кресло. Каким-то образом кто-то надел ему на макушку стальной колпак, и двое, а то и трое стали бить по ней молотком, а в рот ему запихнули шерстяное одеяло, и он готов был поклясться, что в следующий момент умрет от нестерпимой жажды.

С трапа послышались шаги, и он воспылал надеждой, что это Лопоухий. Уж Лопоухому-то известно, что предпринять.

Но это был Спенсер. Пришел и спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Ужасно, — простонал Уоррен.

— Вот это был фокус!

— Вы о чем?

— Вы приладили провода, — пояснил Спенсер, — и по ним поперла всякая чертовщина. Ланг подключил записывающий аппарат, и мы по очереди слушаем запись, и уже наслушались такого, что волосы дыбом…

— Вы сказали — чертовщина?

— Именно. Всякие знания, накопленные ловушкой. Потребуются годы, чтобы рассортировать их и попытаться выстроить в определенную систему. Многое едва намечено, кое-что фрагментарно, но есть и порядочное количество цельных кусков…

— И наши знания возвращаются к нам?

— Частично. Но в большинстве своем это чужие знания.

— Есть что-нибудь по части двигателей?

Спенсер задержался с ответом.

— Нет. По части наших двигателей — нет. Хотя…

— Ну?

— Мы получили информацию по двигателю со свалки. Поллард уже за работой. Мак со своей командой помогает ему вести сборку.

— И этот движок будет работать?

— Лучше, чем наш собственный. Правда, придется видоизменить конструкцию дюз и внести еще кое-какие усовершенствования.

— И вы теперь…

Спенсер понял с полуслова и ответил кивком:

— Мы демонтируем наши прежние двигатели.

Уоррен не мог совладать с собой. Он не смог бы совладать с собой даже за миллион долларов. Он положил руки на стол, зарылся в них лицом и зашелся неудержимым хриплым хохотом. Прошло немало времени, прежде чем он поднял голову и вытер мокрые от смеха глаза.

— Я, право, не понимаю… — начал Спенсер обиженно.

— Новая свалка! — воскликнул Уоррен. — Бог ты мой, новая свалка!..

— Не над чем смеяться, Уоррен. Это же потрясающе — масса знаний, о каких никто никогда и не мечтал. Знаний, накопленных за многие годы, может статься, за тысячи лет. За все годы с тех пор, как та другая раса в последний раз опорожнила свои ловушки и отбыла восвояси.

— Послушайте, — сказал Уоррен, — а не лучше ли было подождать, пока мы не наткнемся на знания о наших собственных двигателях? Они же наверняка выплывут, и скоро. Их забрали, захватили — называйте, как вам угодно, — позже, чем всю прочую чертовщину, какую вы записываете. Стоит немного подождать, и мы восстановим утраченные знания. И не придется надрываться, демонтируя прежние движки и заменяя их новыми.

Спенсер тяжко покачал головой.

— Ланг уже все прикинул. В поступлении информации из ловушки нет никакого видимого порядка, никакой последовательности. Есть вероятность, что ждать нужных знаний придется очень долго. И нельзя даже примерно предсказать, сколько времени пройдет, пока информация не иссякнет. Ланг полагает, что ее там хватит на много лет. Но есть еще одна сторона медали.

Надо бы улетать отсюда, и как можно скорее.

— Какая муха вас укусила. Спенсер?

— Не знаю.

— Вы чего-то боитесь. Что-то пугает вас до полусмерти.

Спенсер наклонился к капитану и, ухватившись за край столешницы обеими руками, почти повис на ней.

— Уоррен, в этой ловушке не только знания. Мы следим за записью, так что установили без ошибки. Там еще и…

— Попробую догадаться сам, — перебил Уоррен. — У ловушки есть индивидуальность.

Спенсер не ответил, но выражение его лица было красноречивым.

— Прекратите прослушивание ловушки, — резко приказал Уоррен. — Выключите все свои приборы. Мы улетаем отсюда.

— Но это же немыслимо! Как вы не понимаете? Немыслимо! Существуют определенные принципы. Прежде всего мы…

— Не продолжайте, сам знаю. Вы люди науки. Но еще и круглые идиоты.

— Из башни поступают такие сведения, что…

— Выключите связь!

— Нет, — ответил Спенсер упрямо. — Не могу. И не хочу.

— Предупреждаю, — мрачно произнес Уоррен, — как только кто-либо из вас начнет обращаться в инопланетянина, я убью его без колебаний.

— Хватит дурить!..

Спенсер резко повернулся и вышел из каюты. Оставалось слушать, стремительно трезвея, как его ботинки пересчитывают ступеньки трапа.

Вот теперь Уоррену было окончательно все ясно. Ясно, отчего предыдущий корабль стартовал отсюда в спешке. Ясно, почему экипаж бросил свои припасы, почему инструменты валялись там, где их обронили при бегстве.

Через несколько минут снизу притащился Лопоухий и принес огромный кофейник и пару чашек. Пристроил чашки на столе, наполнил их и с грохотом поставил кофейник рядом.

— Айра, — возвестил Лопоухий, — это был черный день, когда ты бросил пить.

— Почему?

— Потому что на свете нет никого, нет и не будет, кто мог бы надираться так лихо, как ты.

Они молча прихлебывали горячий черный кофе. Потом Лопоухий изрек:

— Мне все это по-прежнему не по нутру.

— Мне тоже, — согласился с коком Уоррен.

— Это ведь всего половина рейса…

— Рейс окончен, — заявил Уоррен без обиняков. — Как только мы поднимемся отсюда, полетим прямиком на Землю. — Они выпили еще кофе, и капитан спросил: — Сколько народу на нашей стороне, Лопоухий?

— Мы с тобой да Мак с четырьмя своими механиками. Всего семь.

— Восемь, — поправил Уоррен. — Не забудь про дока. Старый док не участвовал ни в каком прослушивании.

— Дока считать не стоит. Ни на чьей стороне.

— Если дойдет до крайности, док тоже в состоянии держать оружие.

Когда Лопоухий удалился, Уоррен какое-то время сидел, размышляя о предстоящем долгом пути домой. Слышно было, как команда Мака гремит, снимая старые движки. Наконец Уоррен встал, привесил к поясу пистолет и вышел из каюты проверить, как складываются дела.

Перевел с английского Олег БИТОВ

 

Владимир Губарев

ПРОГРЕСС СКВОЗЬ ЗАМОЧНУЮ СКВАЖИНУ

Шпион миниатюрным автогеном или связкой отмычек вскрывает сейф, достает оттуда пачку документов, фотографирует и по пожарной лестнице уходит от погони. Так благодаря кинематографу обычно представляет себе промышленный шпионаж большинство нормальных людей. Конечно, в нашей стране для подобного сценария условия вполне соответствующие. Разгул преступности сделал самым привлекательным для бизнесменов товаром бицепсы охранников с опытом проведения широкомасштабных боевых операций, бронированные двери, системы сигнализации, многотонные несгораемые сейфы, подслушивающие устройства и средства их обнаружения.

Но сегодня на смену «фомке» и отмычке приходит компьютер.

ПОЯВЛЕНИЕ персональных компьютеров вызвало настоящую революцию в жизни развитых стран. Во Франции, например, они есть практически в каждой семье. С помощью компьютера вы можете прочесть утренние газеты, перелистать энциклопедию, управлять микроволновой печью, заказать покупки. В США компьютер есть в каждой полицейской машине и позволяет за считанные минуты идентифицировать преступника или определить, откуда был угнан автомобиль. Компьютерные сети используются для эффективного управления промышленными и финансовыми гигантами.

Несказанно упростились ведение бухгалтерии и банковская деятельность, сбор налогов. В России минимальный срок перевода денег с одного банковского счета на другой — два дня, о максимальном лучше не говорить. В цивилизованных странах эта операция, даже если банк находится в другом полушарии, при помощи электронных средств осуществляется за несколько минут. Более того, не требуется никаких бумаг с подписями и печатями. А укрывающихся от уплаты налогов у нас выявляют только благодаря доносам.

Однако компьютер, с точки зрения промышленного шпионажа, оказался сомнительным приобретением. Чем выше уровень оснащения фирмы или банка, тем сложнее сохранить имеющуюся информацию в тайне от других. Любой квалифицированный программист, используя профессиональные знания, может получить к ней доступ. То, что принято считать компьютерным хулиганством, вполне может оказаться действенным способом нейтрализации конкурента. Запусти «вирус» в банковскую сеть — и работа банка парализована.

Однажды такой фокус американские школьники проделали с собственным министерством обороны. Играя, они ненароком — вошли» в компьютерную сеть Пентагона и едва не вывели ее из строя. Не случайно в США, да, похоже, и у нас тоже, министерство обороны финансировало разработку — боевых программных средств, предназначавшихся для разрушения компьютерных сетей противника. Последние, как известно, используются для оперативного управления оружием стратегического назначения. Раз существует ноу-хау. то рано или поздно может появиться и заказчик.

«Вирус» — тоже программа. Конечно, бывают относительно безвредные «вирусы», вроде неожиданно появляющихся на экране картинок из комиксов или звуков музыки Чайковского. Бывают остроумные: компьютер вдруг сообщает, что хочет «чучу», и пока вы не сообразите набрать на клавиатуре эту самую «чучу», работать не сможете. По мнению специалистов, творцы «вирусов» обычно страдают комплексом неполноценности и самоутверждаются, пакостя другим. Особенно опасны «вирусы», созданные е приладке черной меланхолии и ориентированные на разрушение базы данных. Распространяются вирусы при помощи дискет и могут поражать целые сети.

НО ВЕРНЕМСЯ к шпионажу. Распространенное выражение — компьютерный взлом» не совсем точно отражает ситуацию. Чтобы получить доступ к хранящейся информации, необходим подбор ключа, пароль. Как это реализуется технически?

Сегодня связь между компьютерами осуществляется по телефонным каналам. Устанавливается специальное устройство — модем, подключается к телефону, и можете звонить другому компьютеру. Затем следует обмен сигналами, и вы получаете доступ к базе данных. На этом принципе строятся большие информационные сети. Мы в России к подобному только подходим. Правда, локальные сети уже существуют. И, как правило, имеют выход «наружу».

Итак, первая задача — найти «дверь» — решается достаточно просто. Необходимый телефонный номер определяется через сотрудников фирмы или телефонную станцию. Либо, что более грубо, через линии передач — достаточно подсоединиться к кабелю. Теперь как получить ключ? Защита баз данных организуется по разному. Обычно для входе требуется набрать пароль. Им может оказаться что-либо простое, например, имя, номер телефона, квартиры, дата рождения и т. д. Вы составляете программу, которая могла бы в течение часа, двух или даже суток перебирать все возможные варианты, пока не получит результат (конечно, вы должны иметь хоть какую-то дополнительную информацию, чтобы сузить круг поиска).

Другой подход — «вирусный». Специалисту не сложно «довесить» к какой-либо очень привлекательной компьютерной игрушке программу-шпиоиа, которая при контакте будет выдавать любую необходимую информацию «изнутри». Остается только вставить «зараженную» дискету в нужный компьютер. А это с успехом может проделать любой ничего не подозревающий клерк.

Если под прицелом банк, то как минимум информация о ссудах, кредитах и текущих счетах у вас на стопе. В ФРГ около 20 лет назад произошла история, получившая большую огласку. Разработчик программы для банковской сети ввел такую программу, которая переводила автоматически на его счет «стало» — все что меньше пфеннига. Ведь при начислении процентов в банках. мак правило, сумма округляется до целого числа. Очень скоро он разбогател благодаря масштабам деятельности банка, но в конечном итоге им заинтересовались налоговые чиновники, заметившие, что формально никаких поступлений злоумышленнику не было, и вывели его на чистую воду.

Прецедентов такого рода не было, и суд даже не знал, по какой статье «проводить» преступника. После этого случая подобные «банковские диверсии» приобрели лавинообразный характер — почти во всех цивилизованных странах мира было создано более 300 программ-грабителей такого рода. Верно говорят: дурной пример заразителен. Поэтому сейчас наученные горьким опытом банки и фирмы-разработчики программ предпочитают скрывать эти факты, в надежде на то. что число желающих поправить свои дела таким образом благодаря рекламе в средствах массовой информации не увеличится.

КАК ТОЛЬКО ОСОЗНАЛИ масштабы опасности, которой грозит проникновение в закрытые базы данных, специалисты приступили к разработке эффективных систем защиты. Удлиняется длина строки пароля, например, с восьми обычных символов до шестидесяти. Вводятся ловушки: скажем, клиента. имеющего допуск, неожиданно спрашивают девичью фамилию его матери или номер школы, в которой он учился. Если правильный ответ не последовал, то связь обрывается. Особо изощренные системы, после того как контактер не прошел тест на допуск, начинают выдавать дезинформацию. Либо сами выясняют, кто это там такой любопытный. Извечная проблема отношений между охотником и дичью — неизвестно, кто кем в данный момент является и окажется а следующий.

И охотник», и «дичь» постоянно совершенствуют свое мастерство. Специалисты считают, что теоретически нет такой защиты, которую нельзя сломать. Многие западные фирмы, демонстрируя свою продукцию, часто назначают высокие награды тому, кто сумеет ее преодолеть. Счастливчик получит свои деньга, а программу отправят на доработку о учетом вновь приобретенного опыта.

Конечно, как рекомендуют специалисты из бывшего МБ, можно попытаться воспользоваться и старыми проверенными способами защиты. Например, полностью экранировать здание от электромагнитных волн, ведь каждый компьютер одновременно является радиопередатчиком. (Кстати, интересный пример. До недавнего времени в военных приборах у нас запрещалось использовать комплектующие иностранного производства. А в 1981 году, когда через Индию удалось закупить партию американских интегральных схем, выяснилось, что на 60 процентов они обладают избыточными функциями, среди которых и функции радиопередатчика.) Или зашифровывать всю информацию. Но уже очень давно один из теоретиков шифровального дела Клод Шеннон сформулировал нестареющее правило: «Затраты на защиту информации не должны превышать возможный убыток от ее потери». Тоже самое относится и к промышленному шпионажу, ведь информация добывается ради денег.

Сферы, откуда сегодня можно извлекать коммерческие и научно-технические секреты, почти не ограничены. Будут ли это модели одежды от Зайцева или новомодные музыкальные диски (ведь для компьютера записанная песня не более, чем файл). Или возьмем медицину — уже появляются больницы, где все данные о больном заносятся а тот же компьютер. Наверное, мы пережили не последние выборы, и многие политики дорого бы дали, чтобы заглянуть а медицинскую карту своего противника. Вдруг найдется что-то такое, способное разом вывести его из строя. Вне всякого сомнения, ходовым товаром останутся тайны биржевых сделок.

СПЕЦИФИКОЙ нашей страны остается значительная централизация а управлении экономикой. Поэтому для влиятельных коммерческих и финансовых структур жизненно необходимо иметь доступ к правительственной информации. Например, о готовящихся валютных интервенциях Центрального банка России или изменении таможенных тарифов, об очередном обмене денег или о проведении чекового аукциона на суперрентабельное предприятие нефтедобывающей отрасли. Да мало ли о чаи из того, что задумало правительство, не мешало бы знать заранее.

Так что «поле деятельности» для компьютерных шпионов огромно, так же как и «кадровый резерв». Сегодня в России очень много высококвалифицированных программистов, но оплачивается их работа скудно. Сказывается то обстоятельство, что Россия, несмотря на наличие соответствующего закона, представляет собой пространство, где интеллектуальной собственности отказано а праве не существование. Даже такая простая вещь, как программное обеспечение, в 99 случаях из 100 добывается пиратским способом.

Программы — дорогое изделие; часто на создание некоторых из них уходит не один год Например, текстовый редактор «Микрософт Ворд» для личного пользования должен стоить 300 долларов, а система «Кейс» десятки тысяч долларов. Поэтому специалистам по вычислительной технике не выгодно работать на отечественном рынке: все равно что задаром. Одни из них эмигрируют, другие стараются обзавестись западными (или восточными) валютными заказчиками, а третьи просто сидят без работы. Многие не устоят перед соблазном, если им обещаны хорошее, хотя и дурно пахнущие деньга. Да и чем они рискуют, если человека, завладевшего чужой информацией, но воспользовавшегося при этом не отмычкой, а искусственным интеллектом, нельзя привлечь к уголовной ответственности.

ЧТО КАСАЕТСЯ БУДУЩЕГО, то Александр Косачев, член редколлегии журнала «Программист», считает: а ближайшие десять лет массового распространения компьютерного шпионажа бояться нечего.

— Компьютерные сети можно сравнить с нервными системами, клеточками головного мозга. Чем болев высоко развито существо, тем легче на него воздействовать. И наоборот, труднее, если перед нами амеба. Компьютерная Россия в своем развитии еще ив слишком далеко зашла. Сегодня в бизнесе, да и не только в нем, требуется соблюдать элементарные меры предосторожности. А наша головотяпство будет наказано. И программному воровству, если мы хотим когда-нибудь выходить на мировой рынок, тоже продет конец. Ведь сегодня на Западе, как только вы предлагаете свой товар, легко определить, при помощи какого программного «инструментария» он создан, и будьте уверены, сразу поинтересуются номером вашей лицензии на использование. И вместо денег вы получите одни убытки. Воровство не окупается. Когда-то мы скопировали IВМ и тем самым обрекли себя на постоянное отставание.

«На мониторе возникли строчки:
Давид Бишоф. «Недетские игры».

ОБЪЕДИНЕННАЯ ИНФОРМАЦИОННА.АЯ СЕТЬ ШКОЛ СИЭТЛА. НАБЕРИТЕ ПАРОЛЬ ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ И ЛИЧНЫЙ НОМЕР.

— Смотри, Дженифер, — продолжал Давид, — Они меняют пароль два раза в месяц. — Ом сделал паузу для пущего аффекта. — Но я знаю, где его можно найти!

Он набрал на клавиатуре слово «грифель».

Экран немедленно очистился, и на нем высветился список подсистем на выбор.

— Ну давай, Дженифер, теперь ты. Набери слова «оценки учеников».

ОЦЕНКИ УЧЕНИКОВ — появилось на экране.

— Так. Теперь введем номер моей личной карточки и… вуаля! — обьявил Давид. — Узри мои недостойные успехи.

Экран снова очистился, и внезапно белыми буквами на голубом экране возникла таблица успеваемости некоего ЛАЙТМЕНА, ДЭВИДА А.

Давид подвинул курсор к графе «Биология» и исправил отметку «2» на «4».

 

ФАНТАЗИИ В СТИЛЕ КАНТРИ

Верьте — не верьте, но и сегодня, десять лет спустя, я могу точно назвать не только место действия, но и дату и день недели. Среда, 9 июня 1984 года. Америка, штат Вирджиния. Милях я ста, то бишь километрах в ста шестидесяти на юго-запад от Вашингтона расположен национальный парк Шенандоа, и отсюда к столице ведет федеральное шоссе № 211 имени генерала Ли.

Машина, как и положено в Америке, оборудована кондиционером. И то сказать, без «кондишн» она автоматически превратилась бы в крематорий. Учтите, что стандартные кондиционеры защищают лишь от жары, но не от запахов В салоне ощущался и терпкий аромат перегретой хвои, и пряный дух свежескошенного сена. Нет, не медовый хмель русского поля, оттенок другой, да и слыхано ли на Руси, чтоб сенокос был в начале июня, и стога непривычные — словно катыши вокруг центральной оси-оглобли. И все равно, как только машина приняла нас в свое лоно и отрезала от жары, стало хорошо.

И вдруг — безжалостный удар по обонянию, едкий, ни на что не похожий смрад. Я непроизвольно чихнул, на глаза навернулись слезы.

— Господи, что это?

Кэтрин, моя спутница-американка, сидевшая за рулем, усмехнулась

— Не заметили на обочине полосатую шкурку? Скунса задавили. Вот он и послал прощальный привет. Еще скажите спасибо что прошло минут пять, успело выветриться. Не завидую тем, кто нас обгонял…

Нас действительно обгоняли все кому не лень: Кэтрин не торопилась. Одного из обогнавших мы увидели за следующим поворотом. Элегантный «шевроле» приткнулся вкось, полусъехав в кювет, все двери настежь. Хозяин сидел неподалеку на траве. Кэтрин, притормозив, посигналила — он вяло помахал рукой. По-моему, его рвало.

А Кэтрин, все более оживляясь, рассказала, что в юности пробовала среди прочего служить ассистентом предприимчивого ветеринара, открывшего оригинальный бизнес: он специализировался на скунсах. Отловленных зверьков усыпляли, и ветеринар удалял им смрадные железы под хвостом. Потом зверьки шли на продажу по нескольку сот долларов за штуку.

— Это еще зачем?

— Для забавы. Представляете, собрались у вас гости, и тут из соседней комнаты выходит скунс, хвост трубой Гости врассыпную, а скунс подбирается к вам и ну ласкаться! Говорят, они, когда прирученные, ходят у ноги, как собаки, и мурлычат, как кошки. И мех пышный, прочный. красивый…

Скунсячья тема (а как правильно — скуисиная? скунсовая?) представлялась ей неисчерпаемой.

— В природе скунсы никого не боятся, — рассказывала Кэтрин. — И ни от кого не прячутся: окрашены пестро, видны издали, словно предупреждают — не подходи. А если кто не остережется, приблизится, скунс не ждет нападения, а поворачивается задом и пускает струю, обращая противника в бегство. Оттого их и давят: они и машин не боятся, переходят шоссе вразвалочку, при виде машины не убегают, а разворачиваются к бою… А что. — перебила она себя, — люди такие же: иной ощетинится — не подступишься, а поймаешь на чем-нибудь, обезоружишь — и ластится к тому, кто доказал, что сильнее…

Вот какое рассуждение можно, оказывается, вывести из того скромного факта, что самоуверенный скунс вылез на шоссе № 211, не считаясь с правилами движения.

Но я, пожалуй, увлекся подробностями и уклонился от темы. Речь-то сейчас о другом. Почему, никогда не бывав до того в Америке и уж тем паче не нюхав скунса, я все же воспринял происшествие — не финальное рассуждение Кэтрин, а сцену в целом — как нечто не столь уж новое и даже смутно знакомое? Подсознательно вопрос возник сразу, только ответа пришлось подождать часика два. И когда он пришел — мы остановились перекусить в придорожном ресторанчике, завечерело, посвежело, а тут еще явился оркестрик и вполне умело пошел наяривать песенки в стиле «кантри», и звуки банджо словно включили скрытую ассоциативную цепь — я поразился: как могло быть, что вспомнилось не сразу? Ну, Господи, конечно же, Си-Дн-Эс!

А если это расшифровать (кстати, такие сокращения по первым буквам имени-фамилии «прирастают» лишь к немногим самым известным людям), то получится:

Клиффорд Дональд Саймак.

У него ведь, у Саймака, полно всякой живности — как инопланетной, так и вполне земной: сурки и лисы, медведи гризли и обыкновенные бурые, добрейшие псы, а случается, и кошки И скунсы Симпатизировал он этим зверушкам отчетливо и старался, когда позволял сюжет, улучшить их нелестную репутацию. Взять хотя бы роман, известный у нас под не очень удачным названием «Почти как люди», где скунсы выступают спасителями человечества. А прелестная повесть «Операция Вонючка»! Слава Богу, она с самого начала была переведена отлично и не подверглась издевательствам со стороны неумех и невежд, изрядно опозоривших переводческий цех в последние годы. Если кто не читал повесть или забыл ее, напоминаю, что главный герой — скунс, вернее, некто не отличимый внешне от скунса. И этот некто в дни своей земной жизни… ходит у ноги и мурлычит! А написана повесть лет за двадцать пять до происшествия на шоссе № 211 и задолго до появления предприимчивых ветеринаров, воплотивших шутейную мысль Саймака в натуре. Юридически точной информации у меня нет, но уверен, что дельцам и в голову не пришло поделиться с писателем гонораром.

Разумеется, Саймак — не Жюль Верн и не Артур Кларк и на роль предсказателя технико-медицинских свершений никогда не претендовал. И вообще, думаю, что «процент попадаемости» в современной фантастике вычисляется совсем по-другому — не через железки и таблетки, а через ее влияние на разум и душу. Тут, пожалуй, стоит предоставить слово самому Саймаку:

«Но как, скажите на милость, ухитрился тот забытый автор в далеком 1956-м додуматься до такого? И сколько еще шальных идей, рожденных причудливой игрой ума и парами виски, могут на поверку оказаться правильными?

Мечта? Озарение? Проблеск грядущего? Неважно, что именно — просто человек подумал об этом, и — сбылось. Сколько же других небылиц, о которых люди думали в прошлом и подумают в будущем, в свой срок тоже — обернутся истиной?..»

Это из повести «Сила воображения- Год написания, нетрудно догадаться, 1956. Самые золотые, самые плодотворные для Саймака годы. Взлет, начавшийся с романа «Город» в 1952-м (автору было сорок восемь), не прекращался до 1968-го, до «Заповедника гоблинов». Потом Си-Ди-Эс прожил еще двадцать лет и, продолжая работать в литературе, выпустил немало новых книг, но увы, что-то случилось, и в поздних ого романах при неизменной оригинальности замыслов ощущается определенная сбивчивость, частичная утрата искрометности, столь свойственной Саймаку «золотого периода». Исключения, если есть, то только в небольших вещах. Впрочем, таково мое личное мнение, ни для кого другого не обязательное.

И, коль на то пошло, рискну поделиться еще одним личным ощущением, может быть, еще более спорным. Не случайно, сдается мне, ассоциативное мышление вывело меня на Саймака в 1984 году не раньше и не позже, а в придорожном ресторане «Охотник» (кажется, так) под звуки банджо. Литературные произведения — по меньшей мере, многие из них — у меня давно ассоциируются с определенными музыкальными стилями. Скажем, в строках Гете я отчетливо слышу мощный орган, а Голсуорси ощущаю великим симфонистом. И точно так же в сочинениях Сэмюэла Клеменса, он же Марк Твен, да и у других американцев прошлого века, на мой слух, прорываются мелодии негритянских «спиричуэле». А когда читаю Рэя Брэдбери, то ловлю себя на мысли, что это классический джаз в духе Эллингтона

Ну а Си-Ди-Эс, Клиффорд Дональд Саймак, — это «кантри» и именио «кантри». Он бывает лукав и задирист, но без грубости. Бывает лиричен и нежен — без намека на пошлость. Бывает он и меланхоличен — и в этом своем настроении очень глубок, — но уж при любом раскладе без пришибленности и уныния. А чаще всего он просто дружелюбен, он хочет развлекать и увлекать и не слишком заботится о том, какую мораль или антимораль припишут ему туповатые деляги или угрюмые старые девы. Он синкопирует и меняет ритмы, он играет то на гитаре, то на банджо, а и когда заводит соло на трубе или на саксофоне И, мерещится, подпевает себе вполголоса и притоптывает в такт. Ему самому нравится то, что у него получается. Такое мастерство заразительно, как хорошая песня и удовольствие вслед за мастером получают и слушатели-читатели.

Теперь самое время, пожалуй, сказать несколько слов о повестях «Свалка», «Галактический фонд», опубликованных в этом номере журнала Почему они не стали известны русскому читателю давным-давно, ведь написаны одна в 1953-м, а другая в 1956. Соблазнительно было бы изобрести модно-идеологическое объяснение: испугались, мол, бдительные редакторы советской поры неоднозначности содержания, убоялись обвинений в проповеди пассивности, а применительно к «Свалке» и того хуже — апологетике пьянства, вот и не пустили в печать. Только объяснение это при всей своей соблазнительности неверно Дело попросту в том. что «Свалка» не включалась в американские сборники и антологии, а получила новую жизнь благодаря усилиям англичанина Фрэнсиса Лайелла, который подружился с Саймаком уже в 80-х и выступил составителем целой серии его книг у себя на родине, преследуя притом нелегкую задачу американских изданий по возможности не повторять. А коли так, пришлось Лайеллу изрядно покопаться в журналах разных десятилетий да порасспрашивать самого писателя, покуда тот был еще жив. И, что существенно, многие из этих произведений относятся к «золотому периоду» автора и по самой придирчивой оценке не уступают тем, которые принесли Саймаку популярность, в том числе и у нас. (Что касается «РФ», то Лайелл здесь ни причем, рассказ включался в классические сборники автора и выпал из поля зрения переводчиков по чистой случайности).

Кто его знает, а, может, бдительные редакторы ушедшей поры в умозрительной критике сюжетов, подобных «Свалке», были все же не совсем неправы? Ведь и без того любителей, чуть что, утопить любые горести и проблемы а бутылке у нас хватает. А если вспомнить и другие рассказы Си-Ди-Эс да посчитать, сколько у него симпатичных пьяниц, а то и завзятых алкоголиков и как часто со вкусом они прикладываются к разнокалиберным стаканчикам и прямо «к горлу», и если вернуться к приведенной выше цитатке насчет озарения под парами виски, и если вообще возомнить по-соцреалистически, что литература — учитель жизни, то что в итоге? Чему такой учитель, как Си-Ди-Эс, может научить? То-то и оно..

А только не главное это у Саймака. И чтобы не растекаться, попробую побить цитату цитатой Вот что под занавес жизни писал наш автор о самом себе в предисловии к нью-йоркскому однотомнику 1977 года:

«…Уж если пытаться самому решить, что я за писатель, то проще, наверное, перечислить, к каким повествовательным приемам я обращаюсь редко, если обращаюсь вообще.

Я никогда не эксплуатировал сколько-нибудь интенсивно стандартную тему инопланетного вторжения… Мое неприятие этой темы основано на убеждении, что нападать на нас и завоевывать нас вряд ли кому то понадобится. Мне кажется, что к тому моменту, когда раса достигнет стадии полетов а глубокий космос она должна обрести нравственную зрелость и отвергнуть саму идею господства над иными разумными существами.

В то же время я вновь и вновь обращался к теме первого контакта человека с инопланетянами Мне лично такая перспектива всегда представлялась захватывающей. И я частенько спрашивал себя: что бы я делал, если бы летающая тарелка, а на поверку корабль из космического пространства, приземлилась у меня на заднем дворе и оттуда появились ее обитатели? Думаю, что я вышел бы им навстречу, стараясь не сделать ни одного движения, которое можно было бы истолковать как враждебное. Я ощущал бы достаточно искреннюю уверенность, что два вида разумных существ обязательно найдут почву для взаимопонимания.

Вторая идея, которую я, насколько помню, никогда не использовал, — это космическая война. Она кажется мне еще более нереалистичной, чем вторжение. Никогда не отваживался я и на так называемые имперские сюжеты, где пышным цветом цветут межпланетные герцогства и межзвездные дворцовые интриги. Мне всегда представлялось, что это всего-навсего перебазированный в будущее исторический роман, а я к такому жанру не тяготею.

Привлекали меня прежде всего люди и перемены, которые происходят с ними под влиянием чрезвычайных событий и обстоятельств. Героев, склонных к физической отваге, у меня было мало. Если уж от моих героев требовалась смелость, то скорее смелость интеллектуальная. А в общем и целом мои персонажи — самые обычные люди, и у них — под любыми масками — те же слабые и сильные стороны, как у большинства из нас…

А теперь самый трудный вопрос: так что же я сделал или пытался сделать? По-моему, это тщетный и, пожалуй, нескромный вопрос…

Мне кажется, что я писал как правило, в спокойной манере. Насилие у меня — редкость. Внимание мое было сосредоточено на людях, а не на событиях как таковых. Людям нужна нотка надежды — и я чаще помнил об этом, чем забывал. Меня гораздо больше затрагивают человеческое сердце и разум, чем человеческие достижения. При случае я старался высказаться в пользу достоинства и сочувствия ближнему, в пользу взаимопонимания — и не только в человеческом, но в более широком космическом смысле… Меня занимало: куда мы движемся как разумная раса, какова наша роль в мироздании и есть ли она, эта роль? В общем и целом я верю, что роль у нас есть — и даже, быть может, важная.

Это и есть, по собственной моей оценке, мой небольшой вклад в фантастику».

Сказано поразительно скромно, едва ли не застенчиво, и абсолютно точно. Так что ну их к лешему, тех, кто в свободной игре фантазии видит угрозу — не кому-то, а собственному запечному покою, — и ощетинивается на все непривычное, как скунс на дороге № 211.

Олег БИТОВ

 

ЗДРАВСТВУЙТЕ, УВАЖАЕМЫЕ ЧИТАТЕЛИ!

Недавно в нашу редакцию пришло тысячное письмо, и мы сочли это поводом побеседовать с вами, ответить на самые характерные вопросы и рассказать о будущем журнала. Тем более, что этот номер выйдет в разгар подписной кампании, и читатель должен знать, что его ждет в следующем полугодии.

Кстати, основной поток писем поступает в редакцию сразу же после окончания очередной подписки: любители фантастики просят высылать журнал наложенным платежом, поскольку не сумели выписать его из-за финансовых трудностей. Эта невеселая материя заслуживает откровенного разговора. Мы прекрасно понимаем, что наша аудитория — научно-техническая интеллигенция, служащие, студенты — по нынешним временам, мягко говоря, не самая состоятельная часть населения. Но ведь, учитывая это, и «Если» всегда держался нижнего порога цен. Более того, вот уже третье полугодие подписчик оплачивает лишь первые три номера, а остальные ему достаются бесплатно — и, к сожалению, не за счет рекламы, которой в журнале негусто, и не за счет дотаций, которых журнал никогда не получал, а благодаря помощи нашего издателя (что, кстати, не устраивает ни его, ни нас). Скажем, себестоимость номера, который вы держите в руках, составляет уже 450 рублей — вспомните же, сколько вы заплатили за полугодовой комплект журнала. В течение полугодия стоимость бумаги, полиграфических услуг, экспедирования стремительно растет, а сумма, собранная за подписку, как вы сами понимаете, в весе не прибавляет. К тому же мы стремимся познакомить читателей с самыми последними произведениями именитых зарубежных авторов — а это весьма дорогое удовольствие…

Словом, нас трудно упрекнуть в ориентации на финансовую элиту. Что же касается просьб высылать журнал наложенным платежом, то в редакции просто нет подобной службы.

Некоторые читатели, узнав о книге любимого автора, выпущенной таким-то издательством, предлагают напечатать это произведение на страницах журнала. Напоминаем мы публикуем только не изданные в России произведения и лишь в крайнем случае — новый перевод. Правда, у нас существует соглашение с рядом издательств о публикации произведений в качестве анонса будущей книги. Однако мы нередко вынуждены отклонять их предложения из-за низкого качества перевода. С журналом сотрудничают лучшие отечественные переводчики, работающие в жанре фантастики (вспомните хотя бы имена Олега Битова, Ирины Тогоевой, Ирины Гуровой, Владимира Грушецкого, Александра Корженевского), а это заставляет нас предъявлять жесткие требования к литературному уровню текста.

Судя по нашей почте, читатели приняли модель журнала, когда в одной рубрике соседствуют проза и публицистика и статья комментирует тему, заложенную в художественном произведении. Это особенно приятно потому, что. несмотря на небольшой объем публицистики по сравнению с прозой, сил на нее уходит не меньше.

Нередко в письмах звучат предложения увеличить объем журнала и изменить формат, сделав его «книжным». О том, чтобы увеличить объем, пока речи нет — все по тем же финансовым соображениям. Формат редакция изменить готова (и сейчас обсуждает это с типографиями), лишь бы подобный шаг не привел к существенному удорожанию журнала.

Многим читателям недостаточно рубрики «Personalia», они хотели бы видеть более пространные статьи о ведущих писателях-фантастах. Ну, этот вопрос решить несложно: мы уже возвратили на страницы журнала нашу давнюю рубрику «Автора представляет переводчик», а в будущем полугодии намерены опубликовать ряд зарубежных материалов обзорного характера, посвященных истории жанра, с его зарождения и до наших дней.

И, наконец, предложение, на котором стоит остановиться особо. Немало любителей фантастики хотело бы видеть на страницах журнала не только зарубежных, но и отечественных писателей. Здесь наши желания совпадают. Судя по всему, в обозримом будущем «Если» так и останется единственным ежемесячным журналом фантастики, а потому

просто обязан следить за текущим российским литературным процессом. Однако сразу оговоримся: мы не намерены снижать заданную планку. Заявляем об этом столь категорично, поскольку предполагаем, что читатели, ждущие на страницах «Если» отечественных авторов, знакомы лишь с лучшими образцами. Общий же поток НФ-литературы, в том числе и рукописи, поступающие в наш журнал, не выдерживает никакой критики. Это либо подделки под западную прозу (но «зачем вам IBM-совместимые, если вы можете приобрести IBM настоящую»), либо утрированное описание нашего задавленного быта, либо вовсе нечто невменяемое с иронично-абсурдистской претензией.

«Если» с самого начала задумывался как журнал-игра, поскольку, на наш взгляд, именно интеллектуальная игра есть специфическая черта фантастики как жанра. Руководствуясь этим, мы и отбираем произведения для перевода, и оцениваем предложенные, и формируем журнал. Основные критерии: помимо литературных достоинств, в произведении должна содержаться нетривиальная фантастическая идея либо оригинальная разработка классической идеи и непременно — момент интеллектуальной игры: что будет, ЕСЛИ… С теми же критериями мы намерены подходить к произведениям отечественных писателей, ибо хотим сохранить и замысел, и модель издания.

Наши молодые писатели азартно живописуют ужасы, видимо, недополучив их в окружающей действительности. Хотим заметить: мы не печатали западный horror, всякого рода «черную», «сатанинскую» фантастику, а также «космические оперы» и чисто коммерческие вещи и не собираемся публиковать все это в российской версии. Журнал Если» представляет практически все течения фантастики и фэнтези, и потому, как нам кажется, может позволить себе проходить мимо тех литературных явлений, которые ему прямо противопоказаны.

Естественно, что, начиная публиковать отечественную прозу, редакция пока будет ориентироваться на известных писателей, завоевавших признание аудитории. Мы уже получили согласие Кира Булычева, Виктора Пелевина, Любови и Евгения Лукиных, Михаила Веллера, Вячеслава Рыбакова, Александра Силецкого и других писателей-фантастов на публикацию их новых произведений в журнале.

Однако мы не закрываем двери и перед начинающими авторами (условимся считать таковыми тех. кто не имеет книжных публикаций). Единственная просьба — высылать произведения не в редакцию, а в адрес Московского клуба любителей фантастики, с которым у нас есть договоренность на первичный отбор материалов. Поверьте, это решение продиктовано отнюдь не снобизмом — просто небольшая редакция журнала не в состоянии «освоить» даже тот объем «самотека», который поступает сейчас. А люди в Московском клубе подготовленные, прекрасно ориентирующиеся в фантастике и знающие требования журнала.

Итак, что мы гарантируем подписчикам в следующем полугодии:

— по-прежнему лучших зарубежных авторов;

— как и прежде, лучших отечественных переводчиков;

— увеличение доли «конвенционных» материалов, то есть самых последних публикаций;

— расширение географии: произведения французских, датских, голландских, польских писателей;

— новые библиографические материалы;

— произведения отечественных писателей-фантастов

 

PERSONALIA

КУНЦ, Дин P. (KOONTZ Dean R.)

Американский писатель. Родился 1945 году и на протяжении своей литературной карьеры часто использовал различные псевдонимы (Брайен Коффи, Дин Двайер, Ли Николс, Энтони Норт, Ричард Пейдж, Оуэм Вест, Дэвид Акстон, Джон Хилл, Аарон Вулф). Первый его рассказ, «Тихо пришли драконы» увидел свет а 1967 году первый роман, «Поиски среди Звезд», в 1968. Опубликовав за 5–6 лет еще около двенадцати фантастических романов, он с 1975 года пишет, в основном, ужасы и в этом жанре добился невероятных успехов: критики нередко ставят его в один ряд с такими признанными мастерами, как Стивен Кинг и Питер Страуб. Слава и коммерческий успех пришли к нему в восьмидесятые годы с такими романами, как «Шорохи», «Фантомы», «Холодный огонь», «Полночь», «Нехорошее место», «Чужаки», после чего практически все ранние произведения, публиковавшиеся под псевдонимами, были переизданы под настоящим именем, и чуть ли не каждая книга Кунца стала фигурировать в списках бестселлеров. Всего автор написал более 50 книг.

МАК-АЛЛИСТЕР, Брюс (McAllister, Bruce)

Американский писатель. Родился в 1946 году в Балтиморе Учился в Калифорнийском университете (г. Ирвин), а 1971 г. стал магистром изящных искусств. Работал литсотрудником в спортивной редакции ЮПИ, преподавателем английского языка и литературы в ряде высших и средних учебных заведений, с начала 80-х — профессор университета г. Редлендс (шт. Калифорния), руководитель отдела по связям с общественностью «Центра политических исследований» и независимый консультант по вопросам создания научной и технической литературы. Писательский стаж отсчитывает с 16-летнего возраста. Отличается высокой требовательностью к качеству своих текстов, которые, сак правило, неоднократно перерабатывает (в общей сложности на его счету три книги: романы «Лучшие из людей» и «Дитя грез» плюс сборник рассказов «Лица снаружи») За педагогическую деятельность удостоен нескольких премий. На русском языке публикуется впервые.

АНДЕРСОН, Пол

(см биобиблиографическую справку в № 3. 1993 г.)

По числу литературных премий, присуждаемых в США за лучшие фантастические произведения года, Пол Андерсон уже давно и устойчиво держит второе место, разделив его с Фрицем Лейбером: у каждого автора по десять премий «Хьюго» «Небьюла». Опередил их только Харлан Эллисон, у которого одиннадцать премий Из 10 высших наград, присужденных Полу Андерсону за долгие годы работы в фантастике, 7 премий «Хьюго»:

1961 — за рассказ «Самое долгое плавание»;

1964 — за повесть «Нет мира с королями-(перевод «Если» № 2, 1992 г.);

1969 — за повесть «Единение плоти»,

1972 — за повесть «Царица ветров и тьмы»;

1973 — за повесть «Песнь фавна»,

1979 — за повесть «Луна охотника»,

1982 — за повесть «Сатурналии».

И 3 премии «Небьюла»:

1971 — за повесть «Царица ветров и тьмы»;

1972 — за повесть «Песнь фавна»;

1981 — за повесть «Сатурналии».

СПИНРАД, Норман

(см. биобиблиографическую справку в № 10, 1993 г.)

Не так широко известен факт, что роман Нормана Спинрада «Русская весна» (выпущен в 1992 году издательством «Текст»), описывающий грандиозные успехи советской перестройки и мир, где Советский Союз явно доминирует в экономике, а также предсказавший путч 1991 года, планировался американским издательством «Bantam» как некая рекламная «бомба»: первое издание романа должно было выйти на русском языке в сентябре 1991 года, на месяц раньше, чем первое издание в Америке. К сожалению, «бомба» не взорвалась: весна в отечественном книгоиздании тогда только-только начиналась, полиграфисты сорвали все сроки, и роман вышел с большим опозданием. Кстати, со значительными купюрами, что в наше время несколько удивляет. Тем не менее, автор остался доволен, как это часто случается в России, тираж русскоязычного издания оказался выше, чем у него на родине.

ДИКСОН, Гордон

(см. биобиблиографическую справку в № 4, 1993 г.)

Из книги «Лица фантастики»:

«В детстве мама не только много читала мне вслух, она еще и пересказывала бесконечные произведения и поэмы. И мое обучение чтению началось с того, что я брал в руки книгу и притворялся, будто читаю, цитируя по памяти слова, которые слышал раньше. От этого и до того, чтобы действительно научиться связывать слова на бумаге, оставался один шаг Когда мне исполнилось шесть лет, я уже начал сочинять собственные рассказы и заявил, что намерен стать писателем. Никто не сказал мне тогда, что это неплохая идея. И результатом случайного, но удачного эксперимента явилось то. что я неосознанно начал планировать свое будущее еще в первом классе. И вот уже пятьдесят четыре года не изменяю своим планам».

САЙМАК, Клиффорд

(см. биобиблиографическую справку в № 8, 1993 г.)

Из книги «Лица фантастики»:

«Работая журналистом вот уже пятьдесят лет. я всегда стремился писать правду, всегда искал истину Вначале я был склонен верить, что истина может быть только одна; если сложить все факты вместе, взвесить все мнения — тогда и открывается истина. Но по прошествии времени я понял, что единой правды нет — их множество. Истина не обязательно должна быть черной или белой, у нее много оттенков. Поняв это окончательно и оставаясь журналистом до сегодняшнего дня, я лишь стремился приблизиться к правде настолько, насколько это возможно Занявшись фантастикой и едва закончив годы ученичества, я понял писатели очень похожи на журналистов в том, что тоже стремятся к истине Я старался разглядеть хоть толику правды в жизни, в сердцах людей, в их мыслях и, расширяя круг, в сердцах и мыслях пришельцев и роботов Иногда я говорил себе, что жизнь и разум — не только человеческие, а вся жизнь, весь разум и есть величайшая истина, истина в последней инстанции Подозреваю, что большинство писателей-фантастов, осознают они это или нет, тоже искатели истины. И в этой истине — или на подступах к ней — заключена надежда. Нет, не только человечества — всей огромной Вселенной».

Подготовил Александр КОРЖЕНЕВСКИЙ