Марта очень любила брата. В нем было много от матери, та же притягательная сила, та же поглощенность своими, недоступными прочим, интересами, при этом, однако, он ни к кому не питал враждебных чувств, не дергал нервы мучительными скачками настроения. Большинство подарков — куклы, механические игрушки, книжки с картинками — Марта получала от Владислава. Казалось, он всем сердцем сочувствовал обиженной вниманием сестричке. Когда она подросла, он один понимал ее увлечение стихами, патриотическую экзальтацию и беспредметные весенние волнения. Но все — совместное чтение Стаффа, рассказы о безумствах первых легионеров, задушевные беседы в сумерках — все это случалось лишь в те редкие минуты, когда Роза не могла или не хотела быть с сыном. Стоило ей позвать издалека — и Владик, оборвав на полуслове сонет, исчезал, словно сонное видение. Марта чувствовала, что в сердце брата она занимает подчиненное место, и втайне горько обижалась; ей так хотелось быть единственной. Всякий раз, когда в доме ждали Владика, Марту бросало то в жар, то в холод — от тоски, от счастья, от страха перед унижением.

Больше всего взволновало ее известие о приезде Владика в тот год, когда она уже училась пению. Было начало лета. На лестнице уже раздавались нетерпеливые шаги, лихорадочно открывали дверь в передней, Роза крикнула:

— Это он, это он! Наконец-то…

Потом наступила торжественная минута объятий. А Марта все никак не могла очнуться от какого-то странного отупения. Не переодевалась, не готовила улыбок и теплых слов. В суматохе встречи не сразу заметили ее отсутствие, лишь спустя добрых четверть часа постучался к ней Владик.

— Мартуся, где ты? Ты что, уже и знаться не хочешь со своим стареньким братом?

Он стоял на пороге, а из-за его плеча выглядывало сияющее лицо Розы. У Марты сжалось сердце: уже успели, уже снова друзья-приятели! Две пары глаз смотрели на нее одинаковым взглядом. Марта покраснела и отвернулась.

— Извини, я была не одета.

За столом Владик с умилением вспоминал о бабушке, которая недавно умерла. Это была дозволенная и поощряемая тема, не вызывавшая возражений. Софи никто не любил, для любви она была недостаточно серьезна Хотя все пользовались ее услугами и работала она не покладая рук, к ней относились как к забавной куколке, не отвечающей за свои действия. И горевали о ней, когда она умерла, не больше, чем о разбитой кукле. Однако уже спустя неделю отсутствие Софи дало о себе знать массой досаднейших упущений и недоделок. Тогда стали жалеть, что она умерла, а поскольку от ее смерти пострадали не сердца, а шкафы и кухня, в семье любили при случае помянуть добрым словом хозяйственную деятельность Софи.

— Мартуся, — обратился Владик к сестре, и видно было, что он серьезно озабочен, — а ты не забыла записать бабушкин рецепт «Королевской мазурки»? Она то все делала по памяти. Но рецепт надо было сохранить.

Эти слова задели Марту за живое. Она растерянно оглянулась на Розу, на отца. Разве Владик не знает? Пожав плечами, она хмуро буркнула:

— Нет… Я этим не занималась.

Владик сделал обеспокоенное лицо:

— Что это Марта будто сама не своя? У нее какие-то неприятности?

Роза вскочила из-за стола:

— Иисусе, Мария, а может, она простужена? Этого только не хватало, именно сегодня…

Она подтащила дочь к окну.

— Покажи горло! Ну, открой же рот.

Наконец ей удалось сунуть ложечку глубоко в гортань. Марта, багровея от стыда, сдавленно крикнула.

— А-а…

И тут же вырвалась и убежала. Роза заломила руки.

— Кажется, есть краснота.

Она обвела присутствующих взглядом, полным отчаяния. Владик, как всегда, поспешил успокоить:

— Краснота — это еще ничего страшного. А раздражена она потому, что у нее, должно быть, небольшая температура.

Не успел он договорить, как Розы уже не было в комнате. Вскоре она вернулась сердитая.

— Я ей сунула под мышку термометр, велела лежать и дала молока с маслом.

Дообедали кое-как. Роза была рассеянна, с расспросами и рассказами Владик был вынужден обращаться к отцу, вызванный встречей праздничный подъем спал быстрее обычного.

Марта охотно поддалась мысли о своей мнимой болезни. Сегодня любимый брат вызывал в ней необычайное раздражение. Все, что Владик говорил и делал, казалось ей неуместным, ему, стало быть, ничего не сказали, но почему?

— Он думает, что у нас все по-старому. По-старому… — повторяла она сквозь зубы, хотя Владик за обедом несколько раз спрашивал о ее вокальных успехах. Чего она хотела, почему так бесилась, думая о неосведомленности брата, Марта и сама не понимала.

Термометр показывал тридцать шесть и шесть. Марту это вывело из себя, — теперь она хотела заболеть по-настоящему, заболеть и умереть. Сначала ее радовало, что мать не идет проверить температуру.

— Слава богу, обо мне забыли, и не надо будет притворяться.

Однако через каких-нибудь четверть часа она поднялась, села на постели.

— Забыли! А значит и правда все осталось по-старому!

И, уткнувшись носом в платок, снова легла, разбитая, готовая всерьез разболеться от отчаяния.

Скрипнула дверь… Кто-то вошел, ступая на цыпочках. Марта почувствовала запах пармских фиалок, сердце у нее тревожно забилось. Роза склонилась над кроватью.

— Ты спишь? Мартусь, ты спишь? — шептала мать чуть слышно.

Дочь стыдилась пошевелиться. Роза вздохнула. Тогда Марта проговорила — звучно, полным голосом:

— Я не сплю. У меня тридцать шесть и шесть.

Ах, что стало с Розой! Она сжала руки и звонко расхохоталась.

— Негодная, негодная девчонка! А я-то боялась, боялась зайти и спросить… Ну так пойдем же, я нарочно ничего не говорила Владику, пусть это будет для него сюрприз. Как ты себя чувствуешь? Не сухо в горле? Не саднит? Ну-ка пропой это арпеджио: ля-а-а-а-а-а-а… Прекрасно, голос просто хрустальный.

Они тихонько проскользнули в гостиную. Роза разложила ноты, села за фортепиано и сурово смотрела на Марту, как бы призывая ее стать лицом к лицу с опасностью. Марта почувствовала, что у нее холодеют руки и ноги, а щеки пылают. И какая-то отчаянная пустота шумела в голове, предвкушение чего-то шутовского и вместе с тем героического.

— Что спеть? — спросила она дрожащим голосом.

Роза ответила, но Марта не поняла, пришлось подойти и заглянуть в ноты.

Она откашлялась, загремели аккорды…

Первую строфу Марта услышала как бы со стороны, как чье-то признание, с которым неизвестно что делать, она упорно вглядывалась в зеркало, помня об одном «язык ближе к губам и не сжимать челюсти». И вдруг увидела лицо… Марта вздрогнула. Чьи это были глаза, полные неистовой боли, чьи ноздри, дышавшие местью? Кто лицемерно улыбался, произнося слова прощения?

У Марты похолодели щеки — лицо в зеркале побледнело. Марта поняла: боль, гнев, мнимое прощение — это были ее собственные чувства, лицо в зеркале было ее лицом — сегодня песня Шумана стала ее песней.

— Взгляд, который она бросила, мог отравить жизнь.

— мелодия росла, набирала силы, устремлялась ввысь.

Недоступное Розе высокое двойное «ля» прозвучало как крик мучительной радости и затем перешло в «соль», великолепное, полное молодой силы.

Здесь, где желание простить боролось с мстительным чувством, Марта постепенно отступала, склонялась к недоброй стороне — «фа» звучало все более мрачно… Она глубоко вздохнула:

И окончательно погрузилась в мрак, успокоилась на зловещем «до».

Роза сопроводила финал бурными октавами. Звенели блютнеровские струны, а Марта все еще дрожала от гнева. В темном углу гостиной началось движение. Отодвинули кресло, кто-то встал, повернул выключатель. Когда зажегся свет, Марта увидела, что отец сидит на диване и смотрит на нее из-под нависших бровей — вопросительно, Владик, с изменившимся лицом, стоял у стены. Он тоже вглядывался в Марту. С минуту все молчали. Потом Владик сказал:

— Это удивительно, как Туся становится похожа на маму… — И с принужденной улыбкой: — В самом деле, прекрасные результаты, прекрасный голос… Но не слишком ли это серьезный репертуар для такой… такой девочки? — добавил он.

Роза отошла от фортепиано.

— Нет, — ответила она. — Нет! Нету слишком серьезного репертуара для серьезного голоса!

Она подошла к Марте, обняла ее и — лицо к лицу — заглянула в глаза, пронзила горячими лучами.

— Доченька моя… Моя…

Марта вздохнула, положила голову матери на плечо. Это доставило ей неизъяснимое наслаждение — так бывает во сне, когда тело, повисшее среди холодной пустоты, опускается наконец на мягкую траву.

— Мама, моя мама… — еле вымолвила она одними губами, слабея от счастья.

В углу затрещал пол. Это Адам выходил из комнаты. Он шел ссутулившись, шаркая ногами. Роза крепко держала дочь в объятьях. На пороге Владик нервно сплетал и расплетал пальцы… Марте, глядевшей на них сквозь туман слез, оба они казались очень далекими.