Из жизни

Я думал, таких мест на свете нет давным-давно — замшелых, унылых, как горе-злосчастье, серых, точно шифер, злых, как пьяная песня, когда ее тянут от безысходности, ярости и полного наплевательства, из последних сил, надсадно, хрипло, с остановками на откашливание, отхаркивание, исполняясь новых сил и посылая свой зов сквозь пустыню полуночи в сторону Польши.

Едешь, трясешься по этим лесам, а им ни конца, ни края не видно - тускло-зеленые, с белесым мхом, скованным первым зазимком, все они да они. Но вот глядишь, одна поляна, другая, все чаще мелькают гнусные железобетонные столбы, вырастают неясного назначения силикатные здания с плоскими, залитыми смолой крышами, вдруг да мелькнет ржавый указатель цвета синьки: ВИКТАРИНА 3 КМ - и, смотри-ка, сходишь в самом настоящем городке с пивными крышками и зелеными осколками на единственном тротуаре, с маленькой намалеванной гуашью афишей прямо на заборе: ЭЛЬВИРА МАДИГАН - и заправленной под стекло газетной простыней возле казенного домика СДТ - облупленного зданьица с красномордыми мужиками там же, в свете того самого дня - белесого, застывшего, безучастного. А ты, Юдицкас, заливал! Молочные реки, кисельные берега, так и говорил. Полное разочарование. Лучше уж леса да леса, хутора или деревни с улицами, - всё лучше, чем такие унылые и якобы тихие городки.

- Допердолил, стало быть? - развязно спрашивает водителя моего грузовика полупьяный знакомец с тротуара. - Шо такого маеш??

Дальше не слышу - иду на реку, там надо сговориться насчет бревен. При мне бумажка: ул. Сукацкене, 8, Балинас. В кармане пиджака имеется рекомендательное письмо, которое, даром что заклеенное, я вскрыл и дорогой прочел: «Антанас, это тебе задаток за дровишки. Устрой на ночлег, с едой и питьем, за нами не станет, после сочтемся. Будь здоров, пока! Юдицкас Матас». На словах было велено сказать: «Бревна, Балинас, доставай, откуда хочешь, отгрузи, и как можно скорее. Юдицкасу они позарез нужны, вот это задаток, шестьсот, остальные - когда доставишь, а везти теперь не в Базорай, а в Миклусенай, там спросишь сам».

Я разыскал подвыпившего Балинаса, трезвую его жену, обоим вслух зачитал рекомендательное письмо, вручил деньги, отказался от борща, хлопнул стакан горькой и уснул под овчиной при открытом окне. Отсыпался до вечера за три бессонных ночи и дня. Снилась мне Онега Мажгирдас на ладожском льду, снился городок Бемпфлинген, где я никогда не был, а когда началось сновидение «О беглом платье Набелии», я получил здорового тычка.

- А ну кончай дрыхнуть! Пошли!

Множество комнатных растений, святых образов, деревянный стол, молочный суп, самогонка, хлеб. Ради того, что ли, нарушен мой сон?

- Ну нет. В корчму двинем.

Да как топнет ногой, едва женка сделала попытку оторвать ягодицы от лавки.

Видал я то, что у них зовется корчмой! Честно говоря, я полагал, что таких уже давно не бывает. Всюду успели понастроить современных поилок с отсыревшими стенами и облупленными панно «Литовцы обороняют замок от крестоносцев». Или «Пир чертей с ведьмами». Бывают и двухэтажные, с вонючими кухнями, засоренными клозетами и фанерой вместо стекол в окнах. А эта корчма сохранилась здесь еще годов с пятидесятых - с угрожающе низкими потолками, длинными столами вдоль стен, мигающими лампочками, открытой бочкой пива и с мужчинами, мужчинами, мужчинами, везде и всюду - во дворе, за и под столами, у буфетной стойки, в темных сенях и на улице - извергающими под стенку избыток влаги.

Балинас заказал тарелку соленых огурцов, вареного окорока - две тарелки, шесть бутылок пива и бутылку «Прозрачной».

- На почин, - широко улыбнулся он. - Ты это, не боись, - прибавил он. - Все тут выкобениваются. Лают, а не кусают.

Это еще как сказать. Вон идет от стойки с разбитым носом, кровь каплет на пол, а он, дюжий детина, ноет: «Господи Боже...» А недопитый бокал пива - шасть мимо самого уха, трах-тарарах - об стенку совсем рядом с нами.

- Охо-хо! - веселится Балинас. - Ну, дают, байстрюки! Ну, давай, выпьем.

Запах прелой одежды, испарения, дым разъедают глаза, радиоточка, заглушаемая мужским рокотом, визгливые выкрики буфетчицы в форточку: - Где ссышь, гад? - внезапное затишье и едва различимые голоса Куодиса-Гириетаса из радиоточки, прикорнувший в пивной луже старичок, ни с того ни с сего душераздирающий вопль молодой женщины: - Робертас, скотина, ну, па-айдем отседова, боже мой!

- Ну, выпили! - кивает мне Балинас. - Вишь, как оно тут у нас... Ну, тебе, городскому, может, скучновато покажется, у вас там, в городах, по-другому бесятся. А нашенским знай лишь бы упиться. Ну, давай, что ли!

Кому-то на ногу свалилась гиря со стойки - парень взвыл. Погнался за буфетчицей, схватив засаленный нож, которым она только что нарезала нам окорок. В этот момент распахнулась дверь, и вошли в сопровождении овчарки пятеро вооруженных автоматами русских пограничников. Они встали у буфета, и воцарилось безмолвие, которым замечательно воспользовались Куодис с Гириетасом.

- Как всегда! - распорядился старшой. То есть старший лейтенант, долговязый блондин с бабьим лицом. Даже в тусклом свете слабой лампочки видно, какие они все усталые, изнуренные, грязные, запаршивленные и залубеневшие. Лейтенант швыряет светло-зеленую купюру, женщина выставляет пять бутылок водки. Они оживляются, открывают бутылки. Все пятеро выпивают до дна. Аккуратно ставят бутылки, где взяли. Торопливо поедают сало, собаке не дают. Никто не произносит ни слова. Лейтенант щелкает каблуками, пытается козырнуть. Все молчат. Люди в зеленых фуражках гуськом покидают заведение. Впрочем, фуражек не видно -все в плащ-палатках, с капюшонами.

- Поляка, что ли, ловят, - замечает Балинас. - Как же, изловишь тут...

Рычит, не желая заводиться, военный «газик». Наконец отбывает. Тот, кому на ногу свалилась гиря, пытается возобновить преследование буфетчицы. Правда, уже без ножа. Он заталкивает ее за грязный полог - смешки, повизгивание, затем слышно лишь, как горестно вздыхают тяжелые ящики с пивом и консервами. Будто и не было никаких пограничников!

И тогда входит она, Большая Женщина, - никогда не забуду этот миг.

Входя, она согнулась чуть не пополам, такая большая. Большая и крупная. Именно крупная, а не толстая или еще какая-нибудь. И не такая, как при слоновой болезни. Совсем иная - она сбитая, эта большая женщина. У нее черные волосы, черный жакет из какой-то толстой материи. Можно сказать, пальто. Юбка метет пол, даже башмаков не видно.

С чего это мой Балинас осеняет себя крестным знамением? Почему мужики как-то примолкли, пятятся? Даже Куодис-Гириетас молчит. Он-то при чем? А Большая Женщина шагает напрямик через все помещение, стуча деревянными подошвами, и никто не шелохнется. Я вопросительно гляжу на Балинаса - кто она, в чем дело? А он крепко прижимает палец к побелевшим губам, и шрама не видать, - тс-с-с! У Женщины в руке большая корзина, за спиной еще более вместительный рюкзак. Она уже у стойки. Вот:

- Кагора, - произносит она. - Дай мне кагора, милая.

- Пожалуйста - кагор, - наивежливейше отвечает буфетчица, наливая полный жбан. - На здоровье вам, Вероника!

- Разминулись! - прерывает молчание Балинас. -Знаешь, кого они искали, пограничники? Веронику!

Оказывается, ее боятся. Стараются избегать, не попадаться на глаза. Она сюда заглядывает примерно раз в два месяца. Большая Женщина. Сущая правда, ее рост - два метра шесть сантиметров. Врач Руйбис измерил следы на снегу, потом с месяц занимался какими-то расчетами и установил: два метра шесть!

Тем временем Вероника в глухой (так назовем ее) тишине не спеша выпивает жбан кагора и принимается укладывать в корзину колбасы, сыр, ветчину, консервы, хлеб, бутылки водки, вина «Пилякальнис» и «Жильвитис», пристраивает и «Мятную», бутылочку крупника, лукаво подмигивает публике и придвигает к буфетчице горстку золотых монет.

- Золотые, аккурат золотые, - усердно кивает у меня над ухом Балинас. — Руйбис да с Цехановичем проверяли!

Цеханович - это заведующий лесопилкой.

- Сама-то она в Польше проживает, в бору, - поясняет Балинас. - На той уж стороне. Потому так редко захаживает. И как не боязно? Завсегда одна да одна.

Вероника упаковывает селедку и шоколад, мятные леденцы и пироги, спички и сигареты «Орфей». Там ей все понадобится.

Два метра шесть. Большая Женщина.

Большая Женщина подсаживается к нам с Балинасом. Балинас придвигает к ней свой стакан. Вероника благодарит, выпивает и смотрит на меня. И я на нее смотрю - большая. Гляжу, запрокинув голову. Мы с Балинасом выпиваем из одного стакана, она из другого. Еще ни слова не вымолвила Вероника, и страха я не испытываю. Неужели перебрал?

- Пошли, - неожиданно обращается она ко мне. - Одевайся и пойдем.

И мы идем, идем мы с Вероникой по этим закоченевшим белым мхам, по хрустко-ломкому ледку луж, при мерцании Божьих лампад, вращаемых ангелами вокруг Земли, мы идем да идем - я, пошатываясь и не выпуская ее большого пальца, головой упираясь в ее локоть, она - прямо, быть может, слегка откинувшись от тяжелого рюкзака за спиной.

Садимся на пенек передохнуть. Я от усталости тяжело дышу.

- Не сопи так громко, - говорит мне Вероника. - И не кури здесь.

Мы встаем, чтобы продолжать путь. Вероника велит:

- Стой! Полезай мне на плечи. Полезай, говорю. Надо, чтобы остался один след. Знаешь, эти... Давай, полезай.

Как топором отсекла. Я обхватил ее шею, она дернула книзу мои ноги. Встала и шагает как прежде - одинаково ровной поступью. Моя голова плывет вровень с макушками молодых сосенок, сзади тянется наша исполинская тень, лунный диск высекает золотые искры, когда по моим векам стегают сосновые иглы...

Теперь мы бредем по воде. Порой, я это чувствую, она проваливается чуть не по пояс. А у меня и подметки сухие. Где-то вдалеке мирно стрекочут автоматы. Умолкают и снова татакают. Далеко разносится.

Кустарники, дебри, мелкие березки, мглистый сумрак. Мы все идем да идем.

И вот она бережно спускает меня со своей спины:

- Пришли.

В доме тепло, чисто, сухо.

Мы пьем кагор, закусываем печеньем.

Потом Вероника раздевается до пояса. Большая, пропорционального сложения женщина. Исполинское тело и ни капли жира. Две груди - каждая с две моих головы. Я тоже раздеваюсь. Она берет мою голову, погружает в глубокую впадину своего тела -и, словно нырнув в омут, я засыпаю.

Не знаю, как долго я спал. Не знаю, сколько вообще времени провел там. Так бывает лишь в сказках. Например, в «Карлике Носе» или других. Многое помнят гномы, но они же отличаются свойством забывать то, что не положено знать другим. И я забыл эти ночи вигилий, ненасытные стоны Большой Женщины, забыл мучительство и ласку, странствия по ее гордому, особенному телу - оно было жадным и мудрым, она всегда вовремя отпускала меня на волю из своих тисков, изгибов, ложбин, ущелий, пропастей. Отпускала, иначе я умер бы, а Веронике этого не хотелось.

Вечерами мы молились. Просили Всевышнего отпустить нам грехи. Обещали жить честно, по заветам Божьим. Слезы блестели в глазах у Вероники, скатывались на стол, с шипением гася свечи, и она тотчас же забывала свои жаркие клятвы. О, Вероника! Своей шалью она отирала мои слезы, когда я умолял отпустить меня. Еще недельку, говорила она. Еще хотя бы две! Она могла унести меня назад точно так же, как принесла. Нет, говорила она, когда подморозит. Когда затянет все болота. Глядела мне прямо в глаза и лгала. Я это знал, и она тоже. Вдали стрекотали автоматы, иногда доносился собачий лай, и я словно опять видел перед собой пятерых пограничников со взмыленной овчаркой -пять порожних водочных бутылок в мгновение ока вставали там, где только что стояли полные.

Два метра восемь — таков был подлинный рост Вероники. Я измерил его, пока она спала: до копчика метр сорок девять. До чего же все-таки прекрасно сложена и даже красива. Еще совсем недавно были у нее муж и малое дитя, они бежали в Польшу, вроде бы в Кельцы, такие оба малюсенькие, забавные. Она рассказывала и плакала. Гасли свечи, Вероника сажала меня к себе на колени. Рассказывала страшные случаи из прошлого - о восстаниях, войнах, послевоенной разрухе, что было страшнее всего. Я силился не верить, но все равно верил - настолько образно и убедительно выглядели ее рассказы. Она приводила подробности, каких человек не выдумает. Говорила, будто ей сто пятьдесят лет, но ей уже давно столько, и больше она не старится. Она пережила двенадцать мужей - кто умер, кто пропал без вести, кто сбежал, а одного она догнала и убила, слишком много знал, гаденыш. Да еще пытался деньги прихватить.

Перед тем, как уснуть, она с каким-то облегчением вздыхала, брала меня на руки и укладывала в широкую люльку - боялась меня заспать: так она, оказывается, ненароком задушила графа Корево, забредшего сюда для глухариной охоты... О, еще до Великой войны, самой первой...

Однако все приедается — кагор и крупник, и сказки о волшебной лампе Аладдина. Воспоминания о 1812 годе, когда один французский генерал приказал своим гренадерам заласкать ее до смерти, а она, расшвыряв всех лягушатников, завалила самого генерала, и он испустил дух, едва только лег под нее... понимаешь, малыш?

Тогда мне было года двадцать четыре, трое моих сынишек уже бегали в Латвии, дочурка мыкалась в Гуди, не был я никаким малышом. Но ей, Большой Женщине, не было до того дела. Временами я вспоминал Юдицкаса - достал ли он свои бревна? Хороши ли? Подошли? Мастерит ли Юдицкас-богорез своих божков? Кто мог ответить мне на такой вопрос? Я лелеял одну надежду - вот закончится кагор, тресковые консервы и растительное масло, не останется моченых яблок... и тогда...

- Завтра! - сказала Большая Женщина однажды вечером, однако ночью так расхворалась, что я испугался: не конец ли это? Она поднялась, три недели просидела у окна, что-то бормотала, но поправилась.

- Ну, пойдем! - вымолвила она и залилась слезами. Было светло, и не было нужды зажигать свечи. На мое счастье. Солнце было в глаза, когда мы вышли к тому месту, где я забрался к ней на закорки. Она шла, ломая болотный лед, ступала затрудненно, цепляясь за березовые стволы, но шла. Когда мы выбрались на сухую твердь, запихнула меня к себе за пазуху, и я долго возился там, а она лишь ласково вздыхала. Вот это Женщина! Выпускает на свободу, как ручного зверька. А я и не верил, боялся, что удержит на веки вечные.

Она дала мне золотую монету, которая, едва я достиг этого хмурого городка, взяла и пропала.

- Где ты был? - накинулся на меня Балинас. - Мы тут всю ночь шуруем, с ног сбились. Целую ночь на ногах!

Ничего я ему не ответил. Выпили по стаканчику, плотно позавтракали. Потом еще по капельке. Балинас оживился:

- Видал вчерась бабу? Так вот. Слышно, концы отдала. С погранзаставы, ну, эти, подстрелили. Долго за ней гонялись-то, ой, долго. Вероника та самая. Ну и ладно, спокойней бу...

Я молчал, а он не удивлялся. Встрепенулся.

- Ну, лады! Дровишки мы погрузили. Как золото, говорю те. Я такой человек. Винцас едет, может взять. А если порядок, побыл бы, что ли... Ввечеру ишо сходим, а?

Он дал мне с собой крутых яиц, котлет, творожного сыра. Нацедил бутыль самогона. С Богом!

И вновь леса, леса. Можно подумать, нет на свете никаких городишек с лесопилками, шиферными кровлями, домишками райсоветов. Леса да леса - сухие, однородные, солнечные или угрюмые. Всё сосны да сосны, местами ольшаники или березовые лоскутки. В Польше, говорят, тоже такой пейзаж. В Гуди - это уж наверняка. Да какая там Польша! Есть, как выражается Балинас, Грузиния, есть Германия, Америка, даже, уверяет он, существует Украйна, а Польши никакой нет, все выдумки. Нет и никакой Вероники, сказки одни.

В таком случае откуда этот золотой луидор, обнаруженный мной в кармане двадцать лет спустя? Надо бы съездить туда, непременно! И лишь постыдный страх останавливает — а что, если снова? Ведь, шагая в обратный путь по болоту, Большая Женщина обернулась и вполголоса спросила: ты вернешься? Вернешься?

Я сходил с этим луидором в скупку, потом в банк, еще показал одному жуликоватому знатоку. Всюду та же процедура: смотрят через лупу, но не прикасаются. Потом отмахиваются: ой, нет, нет! Нечистые это деньги. Кровь на них!

А ведь солидные, уважаемые люди, считаются компетентными.

На днях заглянул к Юдицкасу и как бы невзначай осведомился: не нужно ли ему дубовых бревен? Он несказанно удивился, вытаращил глаза:

- Что еще за бревна? Не надо мне никаких бревен!

Да, правда! Он уже давно мастерит мелкие украшения, не приходится подвозить сырье грузовиками.

- Вот, - я показал ему луидор Большой Женщины. - Сделай мне что-нибудь из него.

Он взял и глазом не моргнул. Только вдруг его пальцы почернели, на виске затрепетала жилка, на губах выступила пена. Он швырнул прочь монету - неизвестно куда она закатилась.

- Давай забудем, давай! — только и выговорил Юдицкас и посмотрел мне прямо в глаза. Достал бутылку кагора. Кагора!

Как тут забудешь?

1992