Кинетическая скульптура

Он давно обещал показать мне свою пластику. Все это обилие кувшинов и чайников, ваз и горшочков, миниатюрных лукавых гомункулов и исполненных мудрости Будд. И всяких разных статуэток. Одну я видел на молодежной выставке: симпатичная черепашка ползет по животику молодой восточной красотки. Это же керамика, - помнится, воскликнул я. Он так рассердился, что целую осень со мной не разговаривал. Но когда пошел снег, сам позвал меня в свою стылую мастерскую, угостил анисовой водкой и безвкусными крабами. О работах даже не обмолвился. Мы взяли по фонарику, нацепили кепки с жесткими козырьками и отправились к ближним развалинам чуть не в самом центре города. Там, уверял он, когда-то была аптека, еще за царским часом. И верно: он обнаружил две бутылочки толстого зеленого стекла, одну с рельефной надписью: «Кавказские минеральные воды, 1911». Я выгреб половинку лазурного изразца с замысловатым орнаментом. Не зря старались! Мы выбрались из аптечного подвала, когда над городом нависала меланхоличная луна. Он показал мне желтый дом в стиле модерн, а потом и балкон, на котором стояла героиня Достоевского, приказав никому не разбалтывать, - я с готовностью поклялся. Мы пили из горла. На балкон выползла старуха и обрушила нам на головы порцию помоев. А мы лишь посмеялись.

Я встречал его чуть не каждый день, потом надолго терял из поля зрения. В его глазах таилось нечто меня пугавшее. Определенно, я его избегал. Теперь-то я знаю, что таилось в его глазах: фантазия и талант безумца. Поэтому ему было трудно ужиться с другими художниками - порой ленивыми, порой болтливыми и пустыми, по-моему, в те времена их было гораздо больше. Жил он мучительно, много выпивал, еще больше работал. Его глаза горели, изо рта исторгалось пламя — он искал не только зеленые бутылки с рельефными надписями, он искал новых форм. Новых форм, — говаривал я, - искали уже египтяне и греки, но он только морщился или отмахивался.

Иногда он заглядывал ко мне в редакцию, где я заведовал отделом эстетики: этакий завотделом в стоптанных ботинках и с вечно заложенным носом. Отдел, однако, так назывался, чем я виноват? Босой, он присаживался на корточки на зеленом линолеуме редакционного пола и громко зачитывал свой великолепный рифмованный бред о шелковистых с мраморным отблеском девушках, о спаривающихся мотыльках и мыслящем студне. Иногда он разражался рыданиями, иногда нет. Возможно, было в этом нечто от позы: как-никак он являлся босиком, в одном лишь вывернутом наизнанку нагольном тулупе. Однажды нас застигла заведующая редакцией: он как раз читал небольшую поэму о друзьях-привидениях. Заведующая остановилась как вкопанная, затем, заливаясь краской, бочком, то есть наискосок, удалилась. Он даже не заметил ее. Позже я пояснил начальнице, что его папа - второй человек в Комитете по делам печати. Она лишь покачала головой, но ничего не сказала.

Летом мы с ним выбрались на свалку — он искал детали для каких-то каркасов. Он был трезв и печален. Я нашел красивый мельхиоровый подстаканник, но он и внимания не обратил. Добрый час обстоятельно объяснял мне свой замысел - это будет памятник Нерожденным Младенцам. Я насторожился, услышав, где он будет установлен - оказывается, в Париже, рядом с Нотр-Дам. Собственно говоря, он будет глубоко под землей. Такой зародыш, понимаешь? Он показал мне эскиз. Я одобрительно кивал головой, поддакивая ему.

Бывало, мы натыкались друг на друга на улице, сталкиваясь плечами. Или острый край его черной шляпы чиркал меня по глазам где-нибудь в троллейбусной давке. Я был уверен: он не прикидывается. Он в самом деле меня не замечал. Его прямой взгляд был устремлен на меня, но ничего не видел. Чего там, говорил я себе, ладно уж, так даже лучше. Ведь он так легко возбуждается. Чуть что - в слезы. Не важно, что на нем не та черная дубленка, а длинное черное пальто.

Однако в то, теперь уже давнее, лето он меня узнал. Схватил за руку, втащил в таратайку своего приятеля и, не произнося ни слова, повез за город, куда-то в северо-восточном направлении. Автомобильчик с грохотом отбыл, мы остались в лесу одни. Теперь ты кое-что увидишь! - обещал он, потирая руки, - теперь-то уж увидишь. Он не давал мне наклоняться за земляникой или черникой, торопил, пока сквозь заросли не забелела вилла его предков.

- Погоди, - спохватился он. - Пойду гляну, нет ли папаши... Он, знаешь ли, крутой. - И через минуту уже махал рукой: - Давай сюда!

Я шагнул через двустворчатую дверь в просторную светлую гостиную. Потянуло сыростью и — совсем чуть-чуть - плесенью. Дрожащими руками он налил мне большой фужер темного вина и тотчас же куда-то исчез. Я не торопясь выпил, закурил и стал ждать. Было слышно, как он осторожно возится в соседнем помещении. Или на кухне?

Я не надеялся узреть какое-то чудо. Ну, покажет еще компанию человечков, родичей Будды. Или чайник с тремя носиками и шестью ушками. Таких я насмотрелся досыта. Я поставил фужер, а он как раз крикнул: готово! Можешь войти!

За стеной находилась поместительная кухня. Мой друг стоял у полуоткрытого окна, его лицо сияло. Ну? - вопрошали его темно-карие глаза, - теперь видишь? Я пристально вглядывался. Видеть вижу, но все-таки... Да вот же! — он ткнул прокуренным указательным пальцем в сторону высокого каркаса из тонких лучинок, скрепленных пластилином. Вот! Deutschland! Германия! Ты видишь? Германия!

Я пожал плечами. Очередной трюк. И ради него он волок меня в такую даль? На торчащих перекладинках каркаса висели бурые пакетики спитого чая. Ты видишь? - орал он. Вижу, вижу, успокаивал я его и даже потрогал один сухой, съеженный, давно утративший аромат рыжий мешочек. Таких пакетиков тут было около дюжины. Куда уж больше - каркас высотой около полуметра. Белые щепки, черный пластилин, рыжие мешочки. Моя сдержанная реакция его ничуть не смутила. Он стоял, уперев руки в боки, а глаза горели, как у сиамского кота. Эй! - воскликнул он. - Смотри! После этого он распахнул входную дверь. Налетел порыв ветра, и я отодвинулся в сторону. Теперь сухие пакетики чая зашевелились - они качались, дрожали, даже кувыркались, точно живые. Deutschland! — снова крикнул он. - Видишь? Да вижу, вижу, - ответил я, - не слепой. Это Германия, если угодно. Мне захотелось поскорее уйти отсюда. Но он произнес слова, которые заставили меня вздрогнуть:

- Ты что - не видишь? Через Германию идут сквозняки! Через всю Германию!

Я совладал с собой и попросил: сделай милость, закрой окно. Он закрыл. По инерции пакетики еще какое-то время трепетали. Раскачивались, точно маленькие висельники. Тотально? - выкрикнул он. Я кивнул: а что, вполне тотально.

Я наведывался к нему все реже. При встрече он никогда не упоминал каркаса Deutschland. Лишь от других я слышал: его дела идут в гору. Лепит только восточное, а в лесу, рядом с виллой предков, возводит исполинскую Германию — Deutschland.

В полном одиночестве. Каркас высотой в семнадцать метров и «настоящие» повешенные. Манекены, подобранные на свалках и в старых складских помещениях, - безногие, безрукие, безголовые. Надо же! Где же достанет он им сквозняк такой мощности? Ну, отвечали знакомые, это не проблема. Deutschland будет стоять на горке, ветра там хватит. Как бы то ни было, я чувствовал себя перед ним в долгу. Во-первых, потому что должным образом не оценил его кинетическую скульптуру. Кроме того, в трудный момент жизни (моей!) он снял с себя и подарил мне свое черное полупальто из искусственной кожи. Я не мог вернуть ему вещь -вскоре ее сняли с меня упитанные акселераты в День поминовения, когда я возвращался с кладбища. Он уверял, что это было полупальто офицера СС, и оно тоже предназначалось для сооружения в качестве атрибута. Пуговицы, расположенные в определенном порядке, должны были предохранять от ножа и даже от настоящей пули. С другой стороны, его самого я уже несколько лет не встречал. Ходил слух, будто он обосновался в Париже и не собирается скоро вернуться. Есть сведения, что ему там нелегко. Некоторые соотечественники, ненадолго залетев в родные края, уверяли, будто он спятил. Другие сердито поправляли: этот сумасшедший, чего доброго, своего добьется. С него станется убедить мэра Парижа установить памятник нерожденным детям рядом с Нотр-Дам! Больше нигде этот безумец, мол, не соглашается.

Упрям, это мы знаем. И здесь был таким же.

Однажды я услышал, будто он намерен вернуться. Он снова примется за Deutschland. Такие люди не изменяют своей мечте. Понятно, сегодня найдутся умники, которые посоветуют назвать кинетическую скульптуру иначе. Хотя бы «Империя». Нынче все горазды советовать. Я не уверен, что он согласится. Deutschland и больше ничего.

Чтобы хоть как-то воздать ему за его добро, я начал искать манекены. Вдруг да пригодятся? Голые, некоторые основательно потрепанные, они валяются в углу моей комнаты. Лица тупые, застывшие. В них - безграничная скука и равнодушие. Ладно, посмотрим, когда налетит сквозняк!

Ночью мне иногда кажется, что они там, в углу, возятся, шушукаются, совещаются. Словно намереваются сбежать. Я знаю, это сущая ерунда, но все равно с нетерпением жду, когда он приедет. Только бы убрал их отсюда, да поскорей. Манекенов уже вполне достаточно, о сквозняках же позаботятся сама природа и вечно недовольная, вечно воротящая нос от всего на свете наша широкая общественность. Найдется кому негодовать: философы усмотрят одно, коммунисты совсем другое. Интересно, что скажут дипломаты Bundesrepublik Deutschland? Счастье, что он истинный художник, - не пойдет на попятный. Коль скоро в Париже убедил...

Поживем - увидим. Чего-чего, а сквозняков предостаточно в нашем краю зеленом.

1991