Рецепт блюда «Рис по-корейски»

Дружочек ты мой! Говоришь, знаешь, что такое Дно? Ну и? Дно - это почти то же, что Другая Жизнь, - говоришь, потряхиваешь каштановыми кудряшками и, чтобы я не разглядел твои редкие зубки, отворачиваешься, хихикаешь. Смейся, сколько влезет, а вот если окажешься на самом Дне, ой, поплачешь кровавыми слезами. Кровью изойдешь и соленым потом — он разъедает любую краску и безобразными пятнами портит вещи, постель, пол. Хотя... хотя, возможно, ты и знаешь, по крайней мере, где вход в это самое Дно.

Так внезапно нагрянула ты в мое съемное жилье на Мавританской улице, уверенно распахнула тонкую фанерную дверку в мои владения, пригляделась, потянула носом и упала без чувств. С полки свалились «Немецко-литовский словарь» Шлапоберского, пустая пивная бутылка и сапожная щетка. Ты упала в обморок! От всей этой духоты, спертого воздуха, от запахов, плывущих из кухни сударыни Клейн-Комар, от вони пригоревшей еды и помойного духа. Хорошо, что ты не вошла в кухню, где закисают мокрые тряпки, загнивают объедки, где в грязной постели разлеглась Старая Корова - она жалобно мычит: пи-ва! Да, во всем виновата, как мне кажется, она — Старая Корова, та самая Клейн-Комар. Мычала все громче да громче? Пи-ва! Что тебе оставалось? Прикрыла алый ротик розовой ладошкой и шлеп на пол - бесшумно укатился в сторонку зеленоватый флакончик лосьона. Я поднял тебя и уложил возле печки на матрац - один край его был измазан кровью, из другого торчала обгорелая вата. Кровь и пепел. На дворе сияло апрельское солнце, с потолка сыпалась штукатурка, мир просыпался в очередной раз, а ты лежала и не двигалась.

Ладно. А зачем сюда полезла? На что надеялась? Я же говорил: работаю киномехаником, люблю выпить. Охота была самой поглядеть? Да уж, это тебе не папочкины апартаменты. Здесь живут простые скромные люди, и жизнь их крепко потрепала. Увидишь еще. Понятно, и они теряют сознание — на улице, в поезде, на базаре. У всякого случаются минуты слабости. Встречаются и такие: оцарапают хлебным ножом палец и - хлоп на пол, так действует вид собственной крови. Ты сомлела от недостатка кислорода, вполне понятно.

А мы-то как перепугались! Комариха, старая кляча, мигом забыла о пиве, набросила ватник на голое тело, схватила подойник и помчалась к водокачке. Она в соседнем квартале, у Четвертого управления. Комарихина дочь, престарелая Матильда, кинулась массировать твои ляжки, я с трудом ее оттащил. Затолкал в угол, там она сразу уснула. Она жалобно сопела и не увидела, как из соседней квартиры выбежала вдова Мирски и стала совать тебе эфедрин, нюхательный табак и анисовые пастилки. Брысь, ведьма, - крикнул я, - сгинь. А, ты не знаешь: Мирски не выносит, когда ею командуют. Она плюнула в мою сторону, вытащила из-за пазухи кухонный колун и подскочила ко мне. Лезвие проехало по спине, не причинив никакого вреда: моя сорочка вся задубела от кухонной сажи, пыли, солей и песка. Да и колун давно не встречался с точилом. Надежда Мирски проворно сбегала к себе и вернулась с маникюрными ножничками. Возможно, ей показалось, что ты рожаешь. И тогда тебя напугала Старая Корова - она опрокинула на тебя целый подойник студеной воды. Ты приоткрыла левый глаз, уверенно вымолвила: умираю! - и вновь погрузилась в нирвану. Вид ты имела исключительный! Ангел на помойке, мелькнула мысль. Ты себе лежала, а Комар и Мирски успели поцапаться, помириться и уже вслух обсуждали, где бы понадежнее спрятать твой трупик - в заглохшем колодце или в позабытом со времен войны убежище. Я как-то заглядывал туда - ржавые железные лавки, такие же коробки от противогазов и выпавшее в осадок настоящее время. Крыс — и тех там нет. Вот оно где могло быть, твое заветное Дно!

Я обратился к этим дамам в нескольких не слишком учтивых выражениях. Лексика возымела действие - обе так и присели от злости, отвернулись, подоткнули подолы и дружно показали мне два плоских посинелых зада. Мы добра желаем, про-фыркали они, а ты, гад, ругаешься! И пошлепали на кухню доедать свою воробьятину, запивая чесночным соком. Ведьмы - они ведьмы и есть. Затем Старая Корова, порыгивая, разделась, вышла во двор и окунулась в ржавую ванну с марганцовкой. Она лечилась от чирьев - чирьи гноились и воняли. На нее резво накинулись слепни и навозные мухи, однако из ванны торчал один лишь острый нос, а сама несчастная лежала, плотно прилепившись к дну ванны.

Что я мог теперь сказать тебе? А то, что не упади ты, мы бы с тобой потерялись бы совсем. Ты россомахой мызгнула бы вон из моей смрадной дыры, как в свое время разумно сделали Заира Гимбицка, Терезия Каунасская, кореянка Лю Ван Хо, Миля и Довиля. Yes, darling! А ведь не лыком шиты, живали в лагерях беженцев, шанхайчиках, блокгаузах и фортах. Но ты сломалась, и это наше счастье. Двенадцать часов пролежала, как полено, ничто не действовало. В стенку постучал оппортунист Чешуякис. Полпятого, сообразил я, поскольку в это время всегда подвозили свежее пиво. Я вернулся спустя добрый час с полным ведром этого благородного золотистого нектара. Попивая безостановочно, с жалостью поглядывал на тебя - где раздобыть стекло? Я вознамерился схоронить тебя в стеклянном гробу. Смастерил пивной компресс, положил тебе на лобик. Щеки начали понемногу розоветь, на губах выступила здоровая пена. Старая Корова высунула морду и бросилась к пиву, но я топнул ногой, и она мгновенно слиняла. Ты выговорила: Венеция, Венеция... - опасность миновала. Мирски выступила с воробьиной гузкой и рюмкой чесночной настойки, но была изгнана. Та же участь постигла и Клейн-Комар, даром что хозяйка квартиры. Я уже говорил, она не любит, чтобы ею помыкали. Комар дважды спасала мне жизнь - палила из двустволки и оба раза мимо. Все они сейчас вились, суетились, предлагали разнообразную помощь, запугивали сбоями менструального цикла, твердили заклинания и изрыгали ругательства — ёксель-моксель, холера ясна, так твою растак. Я не выдержал, достал последнюю сотню, огромную, как мужской носовой платок, с Александром III. Послал Мирски к оппортунисту, чтобы разменяла; она вернулась с десятью розовыми бумажками - на них был Ильич в кепке. Я отобрал три красненьких и вручил Мирски - на всей Мавританской улице она владела самыми внушительными запасами водки. Через одиннадцать минут она доставила полный бидон свеженькой водочки, зачерпнула полную эмалированную кружку и подала мне. Я отпил, а ты все еще лежала бездыханная. Лишь когда я раскрыл тебе рот, когда плеснул мавританского эликсира, ты вскочила как ошпаренная и, ко всеобщему ликованию, залпом осушила кружку. Так ты вернулась к жизни, неужели и впрямь вернулась? Ведь с того самого раза ты не обходишься без пяти-шести кружек на дню. Так вот и живем.

И чего тебе не хватает? Старую Корову упрятали в венлечебницу, Мирски вчера повесилась у себя на балконе. Матильда? Чем нам мешает Матильда? Ага-а-а-а. Ну, ладно, ладно, все в порядке, кончено, больше не полезет. Смеешься? Кудряшками вверх-вниз. Спит она, Матильда, вернулась из тюряги, со свидания. Миллеру еще трояк мотать. Она себе спит да спит, видел я: приволокла откуда-то мешок таблеток - и есть не надобно. Ну, правда! Мирски тогда еще предлагала дать тебе крови бешеной собаки, так сказать, клин клином, бешенство бешенством. Бешеной не нашлось. Мирски своими руками удавила своего Фобоса и нацедила крови. Ты выпила и глазом не моргнула. Назавтра старуха приготовила свою собачку по-корейски - утушила с рисом и черносливом. Уписывали все за обе щеки. А вчера вот Мирски повесилась - затосковала по песику... Понимаешь, какие тут люди - от умиления дыхание перехватывает. Сначала собаку принесла в жертву, потом и себя. Ты уже настолько поправилась, что приняла участие в похоронах. Мы зарыли нашу Мирски недалеко от барбакана, на пустыре, придавили камнями и залили асфальтом, чтобы бродячие кошки не растаскали бедняжкины косточки. Ты и слезу смахнула, а я бросил на могилку пучок сухих былинок. Не помнишь? Ясное дело - едва держалась на ноженьках. А все же тот пучок и венки из вялых лопухов напоминают, что тут покоится старушенция Мирски, добрейшая душа. А ты-то вполне оправилась! Тащила меня к нам на Дно, требовала водки, махорки, луковки... Сырая Фобосова печень, натертая чесноком и подвешенная на клоке вонючей ваты, вернула тебя к жизни. Поставила не на ноги, а сразу на руки. Так ты и обошла всю комнату - на руках. Потом метким попаданием плюнула в остолбеневшую от изумления крысу и послала меня в Четвертое управление. Я преподнес начальнику удилище тюремной выработки (Миллер потрудился), шариковую ручку, и он прописал тебя на Мавританской. Теперь ты полноправная жилица Дна, никто тебя не обидит и не тронет - свято! Правда, начальника еще придется угощать, а он тебе не все подряд пьет. Отнесу ему трехлитровку валерьянки, будет орать, как мартовский кот. Эге, скажи, пожалуйста, зачем ты бегаешь на улицу Бокшто к Старой Корове, зачем таскаешь ей чеснок? Сверточки с подтухшей треской и кучи свежих «бычков»? Кончай, не то схлопочешь по физиономии, я такой.

Нет уж, ты замечательно прижилась на Дне, так отлично вписалась, что даже я слегка побаиваюсь тебя. Вечером могли бы закатиться в кинцо, но обещался зайти один поэт. Ханыга, само собой. Каждый день заливает глаза, зато как пишет! Молодой, а лысый, будь готова. Может, слушай, и ему рис по-корейски? Он весь худущий, вечно голодный, говорит, солитер у него. Эх, нравится мне, когда обо всем начистоту. Может, правда, рису ему, а? Что тут смешного? Смотри, рис вроде бы еще остался. Как там его готовят по-корейски? А ну-ка, почитай! Ну, ладно уж, я - ты уже не разбираешь. «Осторожно надрезать брюхо живой собаки, вынуть внутренности... заполнить тремя килограммами риса... затем брюхо зашивается, а собака - еще живая! - подвешивается на крюке и избивается до тех пор, пока рис не набухнет и не станет мягким». Нет. Спасибо. Можешь сама готовить. Я покамест...

Эй, ты чего? Что делаешь? Кончай, слышь?! Ты что задумала, а? Да брось ты этот нож, ну его. Фрау Комар, помогите! Матильда! Мирски! Не-е-ет! Люди! Она ведь меня... Ой!

Ой! Режь осторожней! Ради тебя все вытерплю. Сможете оба с этим недоумком... Ой! Ну, с поэтом... Отодвинь ты мои кишки да вместе с тазом подальше... вонища же, я ведь уже налакался... Больно! Поаккуратнее накладывай рис-то! Хватит! О-о, хватит уже...

Эй, не колоти так больно! Ага, теперь бей, а ну, давай, давай! Хор-ро-шо! Еще! Помнишь, как я...

Как ты... Как мы с тобой оба... Ух ты, садомазохисточка, ученица Леопольда фон Захера! Ой, еще! Отлично работаешь, крепче, с оттяжкой! Ого, наш рис, сдается мне, набухает. Погоди, давай-ка сейчас я... Тс-с... Так, вот так... сеяли мы мак!.. До дна! До самого дна! А, поэт уже здесь? Садись, Полинер, обожди, мы сейчас! А-а-а-а-х! Садись, говорю, наливай... Н-ну! Столько риса! А соус какой!

Я тебе говорил, что здесь Дно, зачем пришел?

Мавританская, четырнадцать. Пей, Полинер. Ну, садись, что ли. Второй этаж, окна во двор. Пей и ты, Ангел свалки.

Дно и Дно. Вечером в кино. В подвале покажут «Робина Гуда». Производства 1938 года.

Ух ты, Комар вернулась! И Миллер! И Матильда здесь. Что, и Мирски? Полинер? Ведь она... Ну, ладно, ничего, садитесь, фрау Мирски. И ты, дорогая, присаживайся, смелей!

Теперь будем жить долго и счастливо!

Очень долго и очень даже счастливо. Мы постигли свою глубину.

Иные никогда не постигают.

1991