Порой мне кажется, что я просто-напросто придумал Туулу - на самом же деле тебя, Туула, не было. Я создал тебя из воздуха, воды, тины, искр, глухих раскатов грома за холмами Вильнюса. Или же я думаю вот о чем: я благодарен тебе за то, что мы были вместе всего неделю, что эта неделя была равнозначна - для меня, конечно же, только для меня! -долгому году. Ведь еще тогда, едва она закончилась, я с ужасом понял, что долго, может быть, даже всю оставшуюся жизнь и за ее чертой, куда сегодня так пытливо и жадно пытаемся заглянуть мы, временщики, мне будет не хватать тебя, Туула. Так оно и случилось - я до сих пор не могу поверить этому! И все-таки она не плод воображения, у меня и подлинные доказательства для самого себя имеются. Я храню несколько коротких писем, осколок изразца из твоей старой квартиры и, наконец, сделанную твоим братом нечеткую фотографию: на ней твое лицо почти целиком в тени, ты сидишь в цветастых брюках, нога на ногу. Только тот, кто хорошо знал тебя, мог бы подтвердить: да, это она, Туула...

Нередко мне чудится, что ты еще жива, просто превратилась в крылатую химеру на крыше дома, молодую кошку из Старого города или юркую ящерицу, мелькающую летом на берегу Вилейки. А порой кажется, что ты следишь за мной, идешь следом, но стоит мне обернуться - тут же исчезаешь... кажется, вот-вот догонишь, я слышу даже твое дыхание, шаги, смех, ты поравняешься со мной, и мы свернем в какой-нибудь двор или подворотню покурить... но нет — я резко оборачиваюсь и вижу всего лишь чужое удивленное лицо: что с вами?

Вот она ты, Туула! Голова сфинкса, длинный изогнутый хвост — ты стоишь на верхушке фронтона, ведь это ты? Если задрать голову и вглядеться повнимательней, хвост начинает слегка подрагивать, пасть полуощеривается... Пить надо меньше, одергиваю я себя, раз уж невинная черно-серая ворона, опустившаяся на навес крытого мостика, показалась тебе Туулой... О, я знаю, ты лишь рассмеялась бы — коротко, невесело или даже сердито. Ты так и продолжаешь смеяться в моей замутненной памяти. Ведь тебе всегда были чужды как патетика, так и всезнайство. Записанные сны заставляли тебя сомневаться в жалкой действительности. По-моему, ты всегда почти во всем сомневалась и больше всего, разумеется, в самой себе и вовсе не считала себя всезнайкой. Но однажды, помнится, ты спросила меня: «Как ты думаешь, что находится за улицей Полоцко?» Я поежился, даже слегка похолодел, но ты требовательно посмотрела мне в глаза и повторила: «Ну скажи, что?» Лес, ответил я, ну конечно же, лес и только лес, что ж еще... А вот и нет, упрямо тряхнула ты головой — как не хватает мне этого твоего жеста сегодня! — там только туман да небо, понял? И больше ничего, ведь я там побывала уже, не веришь? И все же мистиком тебя можно было бы назвать лишь условно. Как и большинство замкнутых, слегка томящихся от скуки людей. Ни больше, ни меньше. И все же магия привлекала тебя - обрывочные источники информации сделали свое дело. Так, однажды вечером тебе приспичило узнать, какими условными символами обозначается золото и его цвет! Ты якобы знала, да вдруг позабыла. Ты чертила на ватмане разнообразные значки, символы, кружочки и стрелочки и бормотала: нет, не то! Внезапно меня осенило: Валентинас, этот дотошный педант, вот кто уж точно знает! И мы отправились по призрачно освещенному Заречью, мимо провонявших пивом и мочой подворотен и темнеющих там человеческих фигур на одну из улочек рядом с Бернардинским кладбищем. Здесь, в сыром полуподвале, склонившись над своими графиками, вдыхал дым и чайный пар Валентинас. Каждый раз, бывая у него, я думал о том, что в нескольких метрах от его жилища на той же глубине лежат в истлевших гробах известные университетские профессора, французские и польские генералы, а также жившие в девятнадцатом веке духовные лица, адвокаты и даже мать «железного Феликса» — на ее могиле крестовина. И меня никогда не охватывал ужас и даже не казалось странным, что вот Валентинас, покашливая, наливает свекольное вино и чай, хлопочет у себя в крошечной мастерской, а рядом шепчутся духи, хотя я очень хорошо все это себе представлял. Я постучал сначала в дверь, потом в закрытую ставню - Валентинас иногда во время работы «маскировался». Нет, никого нет. Мы заглянули на кладбище; у ворот несколько раз лениво тявкнула сидевшая на привязи серая шелудивая овчарка - пенсионерка при деле. Мы блуждали между черных мраморных и обомшелых зеленоватых цементных крестов, отбрасывающих на землю широкие, внушительные, почти правильной формы тени, и казалось, что их тут гораздо больше, чем в действительности, почти в три раза. В противоположном конце долины Вилейки виднелось оцепеневшее предместье столицы, на фоне которого смутно выделялись купол костела Визиток и корпуса тюрьмы, вроде бы, производственные или как их там... Я глядел во все глаза, а когда очнулся, Туулы рядом не было, она исчезла. Я стал кидаться из стороны в сторону - нет, как в воду канула. Меня разобрало зло: да ведь она издевается! Я рыскал по кладбищу, не решаясь окликнуть ее или просто хлопнуть в ладоши: отзовись, недотепа! В конце концов я направился к каменным воротам - Туула стояла на тротуаре, возле скрещения двух улиц, напротив телефонной будки с выбитыми стеклами и обрезанной трубкой. Вне себя от злости я подскочил к ней и стал трясти за плечи. А, это ты, - даже не обернувшись, хмуро бросила она, - откуда? Где мой дом? Ты чего-то боялась - так, во всяком случае, мне показалось. Я так и не узнал никогда, в самом ли деле на тебя накатывали приступы амнезии - мысль о провалах в памяти мне в тот раз и в голову не пришла. Мне стало не по себе. Ты шагала рядом, вцепившись мне в руку, и тихо задавала невпопад вопросы. Почему я без зимней шапки, ведь подмораживает? Без какой шапки? Ну, той, в которой я прошлой зимой провожал ее в Москву. Заходила ли ко мне та подруга в гетрах, пока ее не было в городе?

Когда мы пришли - я не говорю «домой», говорю только «пришли», - ты, Туула, не только заперла дверь комнаты на засов, но и попросила меня придвинуть пару ящиков потяжелей, если можно. Мы тут же очутились в постели, ты крепко обняла меня и не отпускала даже во сне, когда я попытался высвободиться. Проснувшись, я сидел на твоем плоском ложе, чувствуя, как ты дышишь, вздрагиваешь, шевелишь вспухшими губами, будто желая сказать что-то очень важное. Ты морщила лоб, но наконец все же улыбнулась, а я прикурил сигарету от бледно-зеленого света луны, заливавшего комнату. Стены тоже казались бледно-зелеными, словно в патине. И своды. А что завтра? — подумал я. — Что же завтра? Во сне ты отодвинула от меня теплое бедро и нечаянно раскрылась - бледно-зеленый лунный свет упал на твои груди. На подоконнике бурыми пятнами темнели загнутые по краям дубовые листья — так что же завтра?

Сам не пойму, почему я согласился поехать вместе с тобой, Туула, во «Второй город». Согласился с легким сердцем, утвердительно кивнув, едва ты заикнулась о том, что больше так не можешь, хотя подобные визиты и выглядят ужасно старомодными... Да-да, с серьезным видом подхватил я, разумеется. Поехали, чего уж там. В поезде ты зачем-то стала рассказывать о шапочном знакомом, эстонце, с которым познакомилась на центральной улице-аллее и который, прибыв во «Второй город», около месяца прожил на чердаке в доме твоих родителей. Целыми днями, с недоумением поведала ты, этот чудаковатый парнишка слонялся по городу, что он там искал? А вечером заявлялся в дом и, плотно поужинав — особенно любил мазать батон толстенным слоем масла, — забирался спать на чердак... Под конец он стал приводить туда девиц, да, литовок, сам понимаешь, какого пошиба. Я выслушал эту «эстонскую историю», но так и не усек, каким образом она связана с нашим серьезным путешествием - я ведь не собирался жить там или приводить девиц...

Если не ошибаюсь, только спустя несколько лет ее брат обмолвился, что не следовало мне туда приезжать, не стоило, — пробормотал он с каким-то виноватым видом... Да я и сам так думал. Никто не был готов к этому, и меньше всего я. Твои родители, Туула, хотя и смирились с одиночеством, затворничеством дочери, ее тихим нежеланием жить и даже с непонятной глухой враждебностью, однако все нетерпеливее ждали того дня, когда ты приведешь в дом и покажешь им достойного мужчину, работящего, исключительно «серьезно глядящего» на жизнь и готового взвалить на себя заботу об их дочке, то бишь о тебе. Я, разумеется, не отвечал этим требованиям, даже отдаленно, не говоря уже о том, какое впечатление произведет на них моя биография, которую, конечно же, придется рассказать во время визита. Похвастаться мне и впрямь было нечем. Они ждали здоровилу, а ты привезла какого-то праздношатающегося типчика в потертом полупальтишке и затасканной шапке — права была когда-то моя двоюродная сестра Домицеле! На месте Туулиного отца или матери я бы сам показал такому жениху на дверь - извольте! Скатертью дорожка, как говорят русские (неужели я и сегодня способен с таким сарказмом отзываться о ни в чем не повинных людях?).

Однако откровенной враждебности я в том доме почти не почувствовал. Был вежливый вопрос, как мы доехали. Недвусмысленный рассказ папаши о чудесной вечеринке по случаю 8-го Марта - представляете, ни капли спиртного, а настроение хоть куда! Меня не расспрашивали ни о прошлом, ни о планах на ближайшее будущее. Ты, Туула, пригласила меня к себе на чердак, тот самый, где когда-то после сытного ужина спал эстонец. Вчетвером или даже впятером — в компании твоего брата и его приятелей - мы сидели на чердаке, потягивая водку с томатным соком. Стены были оклеены вырезками из журналов. В углу чердака долговязый парень терзал старинный клавесин, как выяснилось впоследствии, доставшийся в наследство от дедушки из моего родного города. Ты, Туула, не находила себе места: то и дело вскакивала, спускалась вниз и через полчаса возвращалась, с каждым разом все больше мрачнея. Я не обращал внимания на эти твои отлучки, потому что был наивно уверен: что бы ни сказали тебе твои предки, ты, безо всякого сомнения, поступишь так, как велит тебе сердце -понадобится, и ногой топнешь, уйдешь из дома, уведя с собой и меня... а потом, потом все само собой образуется, и мы все лишь снисходительно будем улыбаться при воспоминании об этом незапланированном визите. Мысленно рассуждая подобным образом, я внимательно разглядывал приклеенный к стене торс культуриста - господи, вот это да! Я перевел взгляд на его голову: что это? На ее месте была приклеена фотография, черно-белая. Ну-ка, ну-ка? О, старый знакомый! Ну да, ведь это тот самый родной или двоюродный дядя Туулы, вполне еще молодой человек, который работал когда-то спасателем на пляже в нашем уютном городке! Это он приплывал на своей легкой плоскодонке к купальне и до самого заката не покидал ее в ожидании несчастного случая на воде. Но люди тонули не здесь, а на быстрине - под разрушенным мостом или возле скотобойни, а там, где дежурил этот атлет, как назло никто не тонул. После работы спасатель брал в лодку какую-нибудь хорошенькую девушку и уплывал с ней вниз по течению в город. Он, конечно же, это был он! Все совпадает. Интересно, что он сейчас поделывает? - спросил я твоего брата, но тот лишь промычал что-то неопределенное.

Впервые за все время нашего знакомства мы с тобой спали порознь — я на известном уже чердаке с полуонемевшим клавесином, а ты где-то внизу, в апартаментах. Это был типичный бюргерский домик «Второго города», пожалуй, более скромный, чем у соседей. Какое-то время я лежал с открытыми глазами в надежде, что ты придешь и ляжешь рядом. Нет, ты не поднялась по ступенькам, не легла. Уснул я, даже отдаленно не предполагая, что там, в апартаментах, все уже окончательно решено и подписано, что мне осталось выйти за белую дверь домика, со вздохом окинуть взглядом чахлые вьюнки и чердак, сказав всему последнее прости. И тогда уже в твоей воле, бродяга, решать, куда направить свои стопы и свой взор. «Vivere pericolosamente!» - и как это я забыл?

Я продолжал пребывать в неведении и на следующее утро, когда, молча позавтракав, мы отправились в чуждый мне город. Ты, Туула, почему-то молчала, но ведь и прежде твое молчание порой было тоже не всегда понятным. И все же ты по привычке цеплялась за мой рукав. Усмехнулась, увидев мое сосредоточенное лицо, и снова замкнулась в себе. Я почувствовал внутри холодную пустоту и начал понемногу прозревать. А ты молчала. Я ведь ехал сюда не свататься или покрасоваться. Ты ни о чем не предупредила меня, морочила голову каким-то эстонцем, только все ли о нем рассказала? Мы с тобой куда-то шли, где-то пили кофе с омерзительным ликером, вдруг в какой-то момент я почувствовал: сейчас ты все скажешь. Твой лоб был отмечен печатью неведомой боли, возле губ прорезалась новая складка, хотя, может быть, мне это и показалось? Однако глаза и в самом деле стали больше, они приблизились к моим почти вплотную. Ты тряхнула головой и сказала: «А сейчас ты поедешь в Вильнюс, поезжай, а вечером приходи». И повторила: «Обязательно приходи. А теперь поезжай, поезжай!»

Похоже, в то время я еще не окончательно потерял из-за тебя голову, а жаль. «Я сам решу, куда мне сейчас ехать, сам!» — оскорбленно огрызнулся я. А в висках у меня стучало, возмущению моему не было предела, и только уязвленное самолюбие удерживало от вопросов: да что же это такое? почему? Я прекрасно чувствовал, что случилось и почему. И сразу решил - никаких вильнюсов! Куда захочу, туда и поеду, я снова бродяга, вольный казак, хозяин известных только мне маршрутов! Пока ты говорила мне что-то несущественное: лучше уезжай немедленно, скорым! - я лихорадочно обдумывал, кого бы мне навестить в Каунасе. Несмотря на мою нелюбовь к этому городу - признак хорошего тона даже среди интеллектуалов-чистоплюев, — я решил не уезжать отсюда, поскольку у меня была здесь куча знакомых и друзей. Теперь-то я знаю, что совершил грубую ошибку. Нужно было послушаться тебя - уехать и прийти вечером. Нужно было не отпускать тебя ни на секунду, держать за руку. Это уже была самая настоящая любовная история — пусть банальная, сентиментальная, приводящая в волнение лишь отвергнутого, разочарованного, который, чувствуя себя таким несчастным, засовывает руки в карманы полупальто и медленно удаляется по окутанной дымкой аллее... Так-то!

Я проводил тебя до фуникулера, мы поднялись на гору вместе. В холодном допотопном вагоне я стиснул твои пальцы - ты сидела на ступеньку выше, бледная и неподвижная, как статуя. Я надеялся, что мы еще покурим, но наверху ты вышла, пройдя несколько шагов, резко обернулась и, приподнявшись на цыпочках, обняла меня за шею и крепко поцеловала в губы. Только тогда ты убежала. Не стану кривить душой, не скажу, что надолго запечатлелся тот поцелуй или что он был как отрава. Нет, не был.

Я обернулся в сторону раскинувшегося в долине промозглого «Второго города», спустился на том же фуникулере вниз и в первой попавшейся забегаловке опрокинул в стылое нутро стакан дешевой сорокоградусной. Затем на занудно дребезжащем «Икарусе» отправился в городской район Шанчяй, отыскал там приятеля, который жил исключительно за счет карт - бридж, бридж и еще раз бридж! - и рыбалки. Правда, оба этих промысла были строго-настрого запрещены, но разве кто-нибудь обращал внимание на запреты? Он как раз отдыхал после многодневных соревнований, так что время и желание для общения у него было - мы просидели до утра, и я, разумеется, ни словом не обмолвился о каких-то там Туулах. А он только приговаривал: вот жалко, что ты не играешь! Вот жалко, что боишься рисковать! Вот, вот, вот! Где ему было знать, что я играю и рискую - каждый божий день, каждый день! Так мы с ним и беседовали. И на следующий день, в понедельник, я снова никуда не поехал - профессиональный игрок в бридж выделил мне «премию». По правде говоря, сотенная с изображением Ленина во втором городе республики даже в те времена не считалась солидной купюрой, но для меня это было целое состояние! Хлеб с маслом, ветчина, колбаса, водка, вино, пиво, билет на край света и даже чуть дальше. Чувствуя себя едва ли не всемогущим, я разгуливал по центру, даже заглянул в музей, на выставку, потом, вытаращив глаза, смотрел, как толпа грузин, опустившись на колени, со слезами на глазах слушала исполняемую на колоколах мелодию «Сулико» - во «Втором городе» всегда можно увидеть нечто такое, чего нет больше нигде! Я чувствовал себя незаслуженно обиженным, но, к своему удивлению, заметил, что сидевшая во мне занозой душевная боль каким-то чудесным образом стала, можно сказать, приятной. Но ведь это отклонение от нормы, думал я по дороге на Главпочтамт, откуда намеревался послать тебе телеграмму в Вильнюс, я как раз прикидывал, как в нескольких словах передать и свою горечь, и упоение свободой, но неожиданно столкнулся лоб в лоб с некоей Эрной, с которой мы к вечеру в ее однокомнатной квартирке со всеми удобствами надрались в стельку. Или в дымину, один черт. Под конец она проворчала: «Полагалось бы постелить тебе отдельно, но ведь ты все равно приползешь!» Что правда, то правда, непременно приползу. Такую выпивоху, как Эрна, еще поискать. По-моему, прежде за ней подобное не водилось. Она моя приятельница еще со студенческих времен, бродили когда-то в одной компании по Карпатам. Теперь эта до крайности эмансипированная старая дева, химик по профессии, работала поблизости в реставрационных мастерских. Закладывала она почище любого мужика, но не вырубалась. Правда, начинала возбужденно жестикулировать, отпускать сальные шуточки, хвастаться, как и все нормальные пьяницы, но с этим уж ничего не поделаешь. Сколько мужчин валялось у нее в ногах! А как они плакали, как умоляли! При этих словах на ее хищном лице появлялось отталкивающее самодовольное выражение. Мне ведь было уже наплевать, вправду ли она могла выйти замуж за академика или нет. В моих глазах она была не женщиной, а случайным собутыльником. Мы уже совсем окосели, но все равно продолжали пить. Эрна стала наскакивать на меня: помнится, ты корчил из себя кого-то, а посмотри на себя сейчас - грязный, вконец опустился, да кому ты сегодня нужен! И в самом деле — кому? Если бы она знала о моем недавнем фиаско, живо бы сменила гнев на милость. Но она уже стелила постель и при этом даже не потребовала, чтобы я отвернулся. Эрна совсем не походила на тех девиц или бабенок, которые после первой же рюмки пускают слезу, потом входят в раж, угрожают самоубийством, а ночью блюют в туалете. Эта бесноватая Эрна была немного старше меня; она осталась крайне довольна тем, что так удачно разрешила проблему постели, и, буркнув «спокойной ночи», отвернулась к стене. Но я повернул ее лицом к себе, схватил в охапку, а она лишь сказала со вздохом: «Как хочешь...» О тебе, Тууле, как уже было сказано, я не обмолвился ни словом — к чему? Конечно, она не стала бы подымать меня на смех, возможно, даже дала бы какой-нибудь «женский» совет. Утром Эрна поставила на полную громкость «Гимнастику» Высоцкого — вставай, забулдыга! И подняла над головой бутылку вина: думаешь, я не понимаю? Сама Эрна к вину не притронулась, чем, по-видимому, ужасно гордилась: видишь, я не алкашка, не из тех красноносых, которым и валерьянка сгодится. Утром — ни капли!

Я пил красный «Агдам», и у меня трещала голова, но тем не менее я кое-что воскресил в памяти из вчерашних событий. Ну и что с того! - равнодушно подумал я. «Vivere pericolosamente!» - моя интуиция даже отдаленно не подсказывала мне, что меня ожидает. Одновременно зазвенели дверной и телефонный звонки, Эрна пошла открывать дверь. В комнату вошел высокий красавец в кожаном пальто, кожаной шляпе и кожаных перчатках. Но он был явно не из «органов». Гость швырнул на стол кожаную сумку и, вынув из кожаного футляра сигарету, закурил. «Поехали?» — спросил он, не обращая на меня ни малейшего внимания, как, впрочем, и многие преуспевающие мужчины. Он звал Эрну поехать с ним на его машине в «Третий город» - Клайпеду, неизвестно зачем. Красавчика звали Робертас. Мне такие экземпляры были не в диковинку. Архитектор, специалист по фахверковой архитектуре. Холодный и вежливый. Кожа и трезвенность. Эрна нужна ему в качестве химика - для исследования и консервации древесины фахверка. Или еще для чего-нибудь... Эрна замотала головой -агрессивно, совсем не так, как ты, Туула: катитесь все к черту, никуда я не поеду! Увези-ка ты его отсюда, Роби! - кивнула она в мою сторону. Лишь тогда знаток фахверка соизволил заметить меня. Почему бы и нет, согласился он, и я почувствовал себя без пяти минут пассажиром. Мне даже захотелось, чтобы пошел дождь или снег. Эрна ничтоже сумняшеся представила мне гостя: этот господин тоже хочет жениться на мне, ясно, зайка? Зайка, понимай, я. А это, - она кивнула в мою сторону, - мой стааарый, стааарый... А Робертас и сам не слепой: постель еще не застелена, я сижу на ней босиком, выковыриваю грязь между пальцами на ногах и наклюкиваюсь с утра пораньше.

Робертас, судя по всему, привык к таким штучкам. Когда вернусь, забегу, Эрна.

Приятный, спокойный голос. Нет, давненько мне не встречались такие типы - видно, я, закоренелый бродяга, совсем отдалился от порядочных людей: всюду мне мерещились лишь сытые мещане, пустельги да разумники, которых я на дух не выносил, причем последние — чаще всего. Робертас принес пива, оставил пару бутылок и на дорогу. Обождал, пока я искупаюсь в Эрниной полуванне. Если бы мог, дал бы мне свою чистую рубашку и носки. Я чмокнул Эрну в щеку: прощай, мать-кормилица! Не выскакивай замуж, я ведь могу и вернуться когда-нибудь, жди! Не волнуйся, зайка, парировала она, триппер ты не подцепил! И кисло улыбнулась. Да, без макияжа тетеньки ее возраста выглядят весьма неважно.

Я представления не имел, что буду делать в той Клайпеде, уж и не упомню, когда там был. Но разве это так уж важно? Мне сейчас лишь бы подальше от «Второго города», и только бы не в Вильнюс. Мы ехали по городу в сторону Жямайтийского шоссе — у светофора, когда мы остановились на красный свет, я увидел тебя, Туула. Ты стояла к нам спиной в своей неизменной рыжей шубке и, подняв голову, разговаривала с атлетического вида парнем, который был выше даже Робертаса. И шапочка на тебе была та же - серая, из грубой шерсти. Но когда мы тронулись, я увидел, что это была не ты. Какая-то женщина, причем гораздо старше тебя. Выходит, отныне всегда и везде меня станут преследовать призраки? Всегда и везде? За городом я попросил попутчика притормозить ненадолго - путь предстоял неблизкий. Купил пару бутылок «Каберне» и сигареты. Пиво — это всего лишь пиво, а вино — все-таки вино! Робертас улыбнулся, открыл кожаную сумку и протянул плавленый сырок, а заодно и штопор — золотой человек!

С пчелиным жужжанием машина летела по автостраде. Не было ни дождя, ни снега, - и слава богу! Мы долго обгоняли колонну зеленых броневиков, но броневики мне были не страшны, это не милицейские джипы. Я потягивал вино и курил. Стряхивал пепел в пепельницу рядом с радио, откуда эстрадный певец Стасис Повилайтис все драматичнее вопрошал: «Куда-а ты скрылась?.. Тебя-я ищу-у, но не верну-уть того, что бы-ыло...» Но вот он устал и заткнулся, радио затрещало, и дикторша ледяным голосом пообещала, что ночью будут заморозки, причем довольно сильные. А когда на горизонте появилась слегка подавшаяся вперед «Крижкальнисская мадонна», я уже знал, куда отправлюсь в конце маршрута. В Клайпеде, славном портовом городе, недалеко от стадиона по-прежнему, как я надеялся, жила знакомая бродяжка с подругой. Разумеется, не настоящая бродяжка, ведь как-никак студентка филиала консерватории, мечтает стать режиссером, играть на сцене, любить. В свое время я приютил ее на ночь в пустой мастерской Герберта Штейна — она с любопытством разглядывала бутафорию, разные антикварные штучки. Я и сам, чего греха таить, там ночевал. Помнится, я еще тогда подумал, что она из тех, кто «брыкается», иначе с какой стати при виде вина она отрицательно помотала головой (куда ей было до тебя, Туула, или до химички Эрны!) и тяжело вздохнула: мне не то нужно... А потом, когда мы уже спали, мне показалось, что девушка что-то жует - монотонно, с небольшими перерывами. Неужели хлебную корку? Я захаживал на этот чердачок, даже адрес ее запомнил, и сейчас, покопавшись в памяти, радостно выпалил:

- Кулю, семь, Кулю, семь, Кулю семь, — три!

- Глюки? - покосился на меня водитель. - Уже?

- Кулю, семь, - три!!!

Как же звали ту бродяжку? Фамилия, вроде бы, латышская. А имя? Ага! И я снова не удержался от возгласа:

— Роде! Роде! Роде!

Робертас озабоченно посмотрел на меня, но я успокоил его, сказав, что со мной все в порядке. Просто это девушку так зовут. Рододендра. Рододендра Розенблюме. Только пахарю из северной Литвы не подлежащего сомнению латвийского происхождения могло взбрести в голову дать своему нежному дитяте такое имя. Приятели звали ее просто Роде. Она сказала, что изучает режиссуру массовых мероприятий. Сама наша жизнь была для нее сплошное массовое мероприятие: кафе, скверы, парки, пляжи, автострады и тусовки в подворотнях. Она и свою жизнь проводила в массах - на набережных и рынках, в кафе и закусочных. Эта похожая на взъерошенную приморскую пигалицу девушка была на редкость дружелюбна, сговорчива и на редкость общительна, как этого и требовала ее профессия режиссера-массовика. Мне она досталась в подарок, притом неожиданно, как это бывает у бродяг. В тот раз Роде сопровождала в Вильнюс молодого русского поэта, разумеется, гения. Еще по дороге в столицу Роде и Денис - так звали поэта - основательно перебрали, а когда прибыли в Вильнюс, их занесло в полуразрушенный двор алумната, где они шатались без толку с початой бутылкой «Rosu de dessert» в руках. Я же только что вывалился из соседней пивной «Бочка», и Денис, которого я знал раньше, схватил меня за руку: дескать, постереги эту девушку, я мигом... только не отпускай ее от себя! Ему, видите ли, под пьяную лавочку вздумалось навестить свою бывшую супругу и сына Сальвадора — чуете, разумеется, в честь кого его так назвали? Мы с Роде прождали его, сидя на каменной ограде за замком Гедиминаса, до вечера, и лишь тогда наскребли, сколько у кого было, денег, пошли и купили - чего? Ясное дело, вина! Когда совсем стемнело, я отвел девушку в мастерскую Герберта Штейна — хозяин находился с выставкой в Калуге. А может быть, в Тууле, не помню. Роде к вину даже не притронулась, я уже говорил. Зато с размаху плюхнулась на тахту: сейчас или погодим? И сейчас и, разумеется, потом, буркнул я, только растолкуй мне, голубушка, это что, и есть твои так называемые массовые мероприятия? Мой вопрос ее развеселил - Роде хохотала до слез. Вот такая она была, жительница улицы Кулю варту. Отважная, неунывающая, любознательная, режиссер массовых мероприятий. Рододендра. Может, не прогонит?

Я пил вино, стараясь растянуть удовольствие до конца пути, поскольку не надеялся, что Робертас остановит машину по первому моему требованию. И просто так. Нет, все-таки он был настоящий человек, с той самой первой буквы - привез меня прямехонько на улочку Кулю варту. Мы остановились, и я увидел на доме старинный номер 7. Счастливое число? Стоит ли рассказывать о том, как равнодушно, с нескрываемой неприязнью встретила гостя Роде? Оказывается, на тот момент она была влюблена в главного режиссера и оказалась всерьез занята — варганила из мака какую-то отраву и вообще ждала более достойных гостей, не чета мне. Все же она сварила кофе и, нервно затянувшись сигаретой, подождала, пока я выпью. Если быть честным, она вошла в мое положение, не выгнала на улицу, ни о чем не расспрашивала. Когда после кофе я еще выкурил и сигарету, Роде отвела меня на другую сторону улицы, к своей подруге - блондинке с грустным пухлым личиком. Я и сейчас помню ее имя - Олива. Оливия, представила приятельницу Роде и, велев называть ее Оливой, испарилась, но перед этим успела откровенно подмигнуть нам обоим: не пропадете!

Олива, оказывается, тоже собиралась стать режиссером, только пока не знала, какую пьесу выбрать для постановки - веселую или грустную? И с кого начать - с Чехова или Кафки? Речь ее была медлительной, как сквозь дрему. Она подогрела мне «Бычью кровь» и стала допытываться, не знаком ли я с Някрошюсом. Оказывается, он единственный мог бы ее понять. Возможно. Рассказала о чудесных каникулах на Азовском море. Узнал я и об Альбатросе, приятеле-южанине, который ее там вконец измотал. Она покосилась на меня и пояснила: своей болтовней. Заведя разговор о чайках, всхлипнула: как они умеют умирать! Будто она это видела! Олива дымила «Примой», вставляла сигарету за сигаретой в короткий мундштук и снова курила. Эта дородная девушка была неулыбчивой, но искренней, к тому же ее нельзя было назвать распущенной. Я прожил у нее почти неделю, но только на третью ночь она позвала меня к себе в постель: мы ведь уже подружились, не так ли? Но пыхтела потом вовсе непритворно. Девушка проводила меня на вокзал, там я еще издалека увидел Дениса, который снова торопился навестить Сальвадора. Оли-и-и-ва-а-а! - заметив нас и ничуть не удивившись, крикнул он. Он уговаривал Оливу поехать с ним: люкс, сходим к Беглецу, потом заглянем к Свекле, а? Однако Олива отказалась. Она попросила меня написать ей хотя бы одно письмо — она собирает все полученные послания. Девушка была на полметра выше меня и на центнер тяжелее. Ей было свойственно неизменно философское состояние духа, которое не покидало ее даже во время физической близости. Покидая меня ненадолго, она обычно возвращалась с бутылкой вина и десятком яиц. Мастерица готовить омлеты по-баскски. Каф-ка, каф-ка! — каркала под потолком убогого будуара прирученная Оливой ворона. Интересно, где она сейчас? Ясная была погода, штиль, подумал я, вспомнив Оливу, хотя к морю мы с ней так и не съездили.