Кому же принадлежит первенство в открытии «секретных протоколов» в СССР? Основные претенденты — Лев Безыменский и Маврик Вульфсон. Оба, якобы, побывали в 1989 г. в германском архиве и получили там фотокопию с микрофильмов из коллекции Карла фон Леша. Еще один представитель демшизы — Эндель Липпмаа, активный член комиссии Яковлева, громко заявлял об уникальности полученного им текста «секретных протоколов» к пакту Молотова — Риббентропа в Библиотеке Национального Конгресса США. Без сомнения, в этой библиотеке имелся сборник документов, выпущенный госдепом в 1948 г. Возможно, там даже хранились копии микрофильмов фон Леша. Так что, вполне вероятно, что Липпмаа в этот раз не врет. Но все же первым пропагандистом «секретных протоколов» в Советском Союзе следует признать профессора латвийской Академии художеств Вульфсона.

Фото 14. Маврик Вульфсон.

Он публично заявил о существовании «секретных протоколов» и об оккупации Латвии Советским Союзом 2 июня 1988 г. на ежегодном пленуме творческих союзов Латвийской ССР. Как это произошло, описал бывший генерал КГБ Эдмунд Йохансон в своих воспоминаниях «Записки генерала ЧК»:

В Латвии сложилась традиция проведения ежегодных пленумов творческих союзов, на которых задавались нежелательные вопросы и плелись интриги, что было не по нраву партийной элите. Она с опаской ожидала, какие вопросы задаст интеллигенция на своем очередном пленуме. В 1987–1988 годах уже началось активное брожение среди интеллигенции.

Пленум 1–2 июня 1988 года мне особенно запомнился. По разным соображениям я обычно не сидел в зале. Прежде всего потому, что был заместителем председателя КГБ по идеологическим вопросам, и мое появление в зале слишком бросалось бы в глаза. Это было бы воспринято как контроль за мероприятием и надзор со стороны комитета. Наш председатель был членом бюро Центрального комитета, поэтому он, конечно, сидел в президиуме. Все политическое руководство находилось в президиуме, тем самым подчеркивая важную роль интеллигенции в политической жизни Латвии. Так как пленум транслировали по радио, я сидел в кабинете директора Дома политпросвещения рядом с залом и слушал.

Поначалу все шло без инцидентов и сюрпризов. В зале прозвучала критика в адрес руководства республики и замечания, как уж это было принято во времена перестройки. Но тут, как взрыв бомбы, прозвучала речь Маврика Вульфсона. Вот этого никто не ожидал. Очевидно, что Вульфсон серьезно подготовился. Текст был продуман, взвешен, юридически корректен. Мне стало ясно — он зачитывал текст с листа, чтобы не допустить неточностей, которые впоследствии можно было бы квалифицировать как клевету на СССР.

В зале царила тишина. В президиуме тоже никто не ожидал такого поворота. Несомненно, что эту речь он подготовил конспиративно. Говоря о пакте Молотова — Риббентропа, он впервые публично начал называть вещи своими именами. Прочитав эти документы, он в качестве резюме сказал, что Латвия в 1940 году была оккупирована. Это было огромной сенсацией. Если бы в зале пролетела муха, то ее было бы слышно. Все застыли, сидели, словно облиты ледяной водой.

Во время перерыва члены бюро зашли в кабинет директора и глубокомысленно молчали, не знали, что сказать, к кому обратиться. Все ждали, что скажет Пуго как первый секретарь. Но и он ничего не мог сделать. Больше всех волновался Горбунов, потому что он должен был выступать на пленуме. Наконец Пуго сказал: «Не будем торопиться! Все эти вопросы обсудим на бюро». Горбунов тоже не был готов говорить о случившемся.

Тема пакта Молотова — Риббентропа была легализована — с секретного документа была сорвана гранитная крышка. И это сделал Вульфсон. Его речь внесла в политическую жизнь Латвии дополнительное напряжение. Это была сенсация, которую тогда обсуждали в больших и малых коллективах, в небольших и крупных изданиях. Речь Вульфсона стала поворотным пунктом для организаций, боровшихся за независимость Латвии. Она оказалась бомбой замедленного действия с существенными последствиями.

«Ты убил Советскую Латвию!» — эти слова первого секретаря ЦК Компартии Латвии Бориса Пуго, сказанные Вульфсону после пленума, вошли в историю. Но где же Вульфсон взял текст «секретного протокола», который он частично зачитал с трибуны? Уже после смерти Вульфсона его вдова Эмма Брамник запустила в оборот остросюжетную версию, согласно которой фотокопии протоколов Вульфсону передал некий офицер КГБ. В своей книге она приводит пояснения директора латвийского Центра документации последствий тоталитаризма Индулису Залите:

«Уважаемая г-жа Эмма Брамник-Вульфсон!

Сегодня я встретился со своим знакомым, и вот что выяснилось.

Летом 1983 года в Юрмале на даче у Ивара Кезберса, лектора ЦККПЛ, председателя комитета ТВ и радио ЛатвССР, проходила неофициальная встреча, в которой участвовали несколько человек, в том числе М. Вульфсон и мой знакомый г-н А. из разведки КГБ ЛатвССР Он в то время работал в ГДР и в Юрмалу приехал в очередной отпуск. Г-н А. был знаком с И. Кезберсом и М. Вульфсоном уже раньше. Как г-н А. рассказывает, Маврик в беседе поднял тему о необходимости найти секретный протокол к пакту Молотова — Риббентропа (ПМР) и предлагал искать в Германии, а И. Кезберс был уверен, что надо работать в архивах России.

Но та встреча не оставила никаких конкретных планов действий.

Г-на А. эта проблема заинтересовала и, вернувшись после отпуска в Германию, он решил „проявить инициативу“ и самостоятельно начал поиски протоколов, хотя „бойцам невидимого фронта“ надлежало бы, наоборот, скрывать подобные факты. В Западном Берлине, в библиотеке, в приложении научного журнала Свободного берлинского университета, он нашел ссылку на множество документов из истории политических, экономических и других отношений между Россией и Германией разных времен. Через пару дней он получил два экземпляра копий интересовавших его текстов размером А4. Они были в виде фотографий очень хорошего качества, на которых четко были видны все подписи, печати и другие отметки. Это были копии приложений, секретных протоколов к ПМР на немецком языке. Но то были копии не с самого протокола, а копии с микрофильмов из архивов МИД ФРГ.

Летом 1984-го в Риге г-н А. передал материалы М. Вульфсону Оба джентльмена договорились о происхождении копии не распространяться, чтобы не причинить неприятности г-ну А. — ведь в то время оригиналы протоколов и их местонахождение еще оставались тайной. И каждый из них тщательно прятал те копии в своих тайных анналах. Но обнаруженные копии текстов прибавили М. Вульфсону уверенности в том, что протоколы действительно существуют и нужно продолжать поиски оригиналов как на немецком, так и на русском языках.

Сегодня можно предположить, что участие г-на А. в поисках секретных приложений к ПМР прибавило уверенности М. Вульфсону и при подготовке его экстремального и сенсационного выступления на пленуме интеллигенции в Риге 2 июня 1988 года и позднее, в декабре 1989-го в Кремле (именно эти копии, видимо, он показывал с трибуны).

Этот эпизод — еще одно свидетельство того, что многие патриоты Латвии, используя свои возможности, активно помогали М. Вульфсону доказать существование секретных приложений к ПМР, действуя даже вопреки своим служебным обязанностям.

С уважением, Индулис Залите»

В эту историю очень трудно поверить. Хотя бы потому что сам Вульфсон об этом захватывающем сюжете никогда не вспоминал, несмотря на то, что об истории с протоколами он написал не одну книгу и издал их на нескольких языках. Настораживает то, что Залите, не присутствовавший на той встрече и не видевший фотокопий, отчего-то уверенно говорит, что это была копия не с самого протокола, а с микрофильма Леша. Как вообще по фотокопии можно определить, с чего она сделана? Скорее всего, копии были сняты с госдеповского сборника. Наконец, здесь снова упоминается, что на документах видны печати и другие отметки. Но на известных нам «секретных протоколах» из коробки фон Леша нет ни печатей, ни других отметок (не считая нумерации кадров на самой пленке)! Так что рассказ Залите — очередная утка. Вопрос в том, зачем нужно напускать столько детективного тумана? Ответ напрашивается сам собой: чтобы скрыть настоящий источник информации.

То, что именно Маврик Вульфсон первым в СССР начал открыто пропагандировать миф о «секретных протоколах», не случайно. Да, он был диссидентом, но диссидентом придворным (отчего настоящие диссиденты его сторонились). В отличие от других борцов с режимом, в тюрьмах и психушках не сидел, а… дружил с иностранными дипломатами, регулярно выезжал за рубеж, где имел знакомства во влиятельных политических кругах Германии, Швейцарии, Канады и США. Особенно тесные узы связывали нашего героя с ФРГ, где в его друзьях числились многие влиятельные журналисты и политики. О том, какой вес имел Маврик Вульфсон на Западе, свидетельствует такой эпизод, описанный в его воспоминаниях «Карты на стол»:

В 1987 году в немецком посольстве в Москве меня принял первый секретарь посольства Ульрих Бранденбург и пригласил с группой ведущих московских журналистов быть наблюдателем на выборах бундестага. Это была не только большая честь, но и свидетельство того, что на Западе начинают обращать внимание на Латвию. Я с радостью согласился и, вернувшись в Ригу, начал оформлять необходимые для выезда документы.

Однако в ночь под Новый год меня ждал сюрприз. Мне по телефону с возмущением сообщили, что арестован мой хороший друг, в то время один из руководителей германо-советского общества дружбы Герхард Вебер (с которым я несколько раз встречался в Риге, у себя дома), и что рупор московских консервативных сил — газета «Советская Россия» опубликовала статью с продолжениями, в которой Вебер обвиняется в подготовке террористических актов в Ленинграде, в частности за «попытку взорвать Зимний дворец…

…Помня о моих близких отношениях с ним и его ближайшими помощниками, которые еще недавно гостили у меня, я с пессимизмом смотрел в свое будущее. Как и следовало ожидать, представитель „компетентных органов“ по телефону сурово сообщил мне, что поездка в ФРГ отменяется, В волнениях прошло еще несколько дней, и вдруг в трубке я услышал голос Бранденбурга:

— Почему не присланы ваши документы?

Пояснил ситуацию. Он помолчал, потом коротко и твёрдо сказал:

— Ну, посмотрим, кто кого.

На следующее утро „компетентный“ голос вновь разыскал меня:

— Можете быстро чистить ботинки и на аэродром — в Москву! Вы едете в ФРГ.

…В Союзе журналистов в Москве меня встретили хмуро, выдали паспорт и сквозь зубы вымолвили: „В час обед у Бранденбурга. Вот его адрес“.

Я купил цветы и по грязным улицам отправился по указанному адресу. По дороге мой белый плащ по пояс обрызгал грязью проезжающий троллейбус…

…Когда я поднялся по лестнице (войти в лифт я не осмелился), у открытой двери меня встречал улыбающийся Бранденбург.

— Я всё видел. Снимайте плащ, мы его засунем в стиральную машину.

Он кого-то позвал. Вышла молодая, элегантно одетая женщина.

— Моя супруга. А это Маврик Вульфсон.

Как мне пригодились в тот момент мои розы…

Когда мы вошли в гостиную, других гостей еще не было, но стол был накрыт на много персон. Бранденбург посмотрел в окно и сказал:

— Ваше московское начальство уже приехало, но не беспокойтесь, вы будете сидеть среди сотрудников посольства.

В первый момент я не понял его замечания, но потом, когда увидел, что никто из приехавших московских тузов от журналистики со мной не здоровается, был рад дальновидности немецкого дипломата. После искусственного веселья, речей и обеда толпа гостей стала прощаться.

— Вам придётся подождать, пока приведут в порядок ваш плащ, — посмеиваясь, сказал мой новый опекун. — Выпьем пок а ещ ё по чашке кофе.

За чашкой кофе я из слов Бранденбурга понял, что немецкое руководство, узнав о случившемся, дало москвичам понять, что поедут либо все, либо никто. И тут мне хотелось бы задать риторический вопрос: неужели Германии действительно было тек важно пригласить на выборы агента КГБ?

В самолёте, которым мы отправились в Бонн, царила неразговорчивость, хотя я и сидел довольно далеко от больших начальников. Зато в пресс-центре выборов ФРГ меня ждали дружеские речи и рукопожатия, которые свидетельствовали о том, что мой приезд достигнут с ведома правительства ФРГ».

Маврик Вульфсон в то время был профессором по части марксизма-ленинизма, членом КПСС и, как многие считали, сотрудником КГБ. Последнее не доказано, хотя после развала СССР в Латвии имел место громкий скандал (так называемое «Дело пятерки»), в ходе которого некий бывший сотрудник КГБ обнародовал данные о высокопоставленных латвийских политиках, в прошлом сотрудничавших с органами госбезопасности. Среди озвученных имен была названа и фамилия Вульфсона. Тот отрицал факт работы в интересах КГБ, но свою кандидатуру с выборов в Сейм Латвии все же был вынужден снять. Так вот, весьма любопытно, отчего же это германские дипломаты столь трепетно относились к коммунисту с 50-летним стажем и предполагаемому агенту Лубянки Маврику Вульфсону? В опубликованных после его смерти воспоминаниях он сам невзначай раскрывает этот секрет:

У моих хороших отношений с немецкими дипломатами, аккредитованными в СССР, длинная предыстория. Мы часто встречались — ведь я международный политический комментатор, потом — депутат верховных советов Латвии и СССР, позднее — посол по особым поручениям МИДа ПР. Они гостили и у меня на квартире, отдыхали, в беседах и из моих откровенных комментариев получали полезную информацию. Особенно это относится к обоим бывшим генеральным консулам в Ленинграде — фон Бернингену и Хенигу фон Вестингхаузеру. Только с их помощью и с помощью Клауса Нойбарта, сотрудника Министерства иностранных дел ФРГ, ведавшего относящимися к СССР вопросами, я смог (как аутсайдер) скромно способствовать встрече полномочного представителя президента США Пола Нитце и советского посла Юлия Квицинского (да-да, того самого, о котором речь в главе «Оригиналы». — А. К. ) и их переговорам по проблеме ограничения советских ракет СС-20 и американских «томагавков». Они проходили в Швейцарии и вошли в историю дипломатии под названием «Прогулка по берегу Женевского озера».

Вот это уже интересно! Оказывается, Вульфсон был ценным информатором западногерманского правительства (давал полезную информацию) и даже участником закулисных дипломатических интриг. В этом случае он, разумеется, не мог остаться вне поля зрения КГБ, но являлся ли он штатным сотрудником советских спецслужб, в нашем случае не имеет значения. Гораздо интереснее то, что советский «диссидент» завязал тесные контакты в МИД ФРГ и даже канцлерском управлении в Бонне. Общался он и с таким влиятельным немецким медийщиком, как главный редактор журнала «Der Spiegel» Рудольфом Аугштайном.

«Осмелюсь утверждать, что именно моя откровенность открыла мне двери, чтобы ближе познакомиться с такими уважаемыми в мире журналистами, как издатель „Die Zeit“ графиня Марион фон Денхоф; выдающийся публицист этой газеты Кристиан Шмидт-Хойер; редактор отдела востока „Der Spiegel“ Фритьоф Майер; многолетний редактор „Die Welt“ Энно фон Ле-венштерн; главный редактор „Politiken“ Херберт Пундик. Особенно хочется упомянуть издателя и главного редактора ежемесячника „Baltische Briefe“ Вольфа фон Клейста, немецкую активистку Татьяну Вассенберг».

Подобного рода связи можно объяснить профессиональными интересами Вульфсона, если бы не его оговорка:

Я называю имена этих близких мне людей не без гордости. Каждый из них, находясь за «железным занавесом», в тяжелые для Латвии моменты без колебания вносил свой вклад в дело нашей независимости. Необычно то, что человек моего возраста и по сей день все еще чувствует себя их поклонником, чуть ли не учеником.

Выходит, эти милые ребята сами боролись за независимость Латвии (то есть за уничтожение СССР), да ещё и Вульфсона учил. Уж не они ли подкинули ему «секретные протоколы» и подсказали, что надо делать, чтобы «искупить вину» за десятилетия приверженности коммунизму? Если в 1946–1948 гг. всё, что связано с «секретными протоколами» делалось руками американцев, то в конце 80-х большую роль в легализации этих фальшивок сыграла Западная Германия, о чем неоднократно упоминалось выше. А Маврик Вульфсон если и не был связан с германскими спецслужбами напрямую, то по дипломатическим или журналистским каналам вполне мог получить фотокопии «секретных протоколов» для слива. Остальное — дело техники. Вскоре я нашел некоторое подтверждение своим догадкам. Немецкий журналист Фритьоф Майер в своем поздравлении Вульфсону с 85-летием в 2003 г. вспоминает:

«Я любил наши встречи. Мне всегда было интересно с тобой — мы подолгу беседовали, обсуждали новости, дискутировали. Но особенно судьбоносным был твой визит в 1988-м. Помню, тогда ты попросил достать для тебя русскую версию текста секретных протоколов к пакту Риббентропа — Молотова. Для Запада те протоколы не было ни новостью, ни проблемой, и с помощью сотрудниц редакции ты получил ксерокопию буквально за несколько минут и срочно улетел домой. Вскоре ты смог опубликовать текст в латышской „Учительской газете“. Знаю, это было не просто, это было впервые в истории СССР!»

«Учительская газета» — единственное издание в Латвии, которое опубликовало выступление Вульфсона на пленуме творческих союзов 2 июня 1988 г. Дружеское расположение друзей с Запада надо отрабатывать. А чтобы ни у кого не возникло подозрений в банальном «сливе» информации, друзья и коллеги Вульфсона до сих пор продолжают лепить наивные байки про некий неназванный журнал с таинственными ссылками, благодаря которым удалось еще в 1984 с помощью законспирированного в КГБ неназванного диссидента получить фотокопии «секретных протоколов».

Выше я уже выдвинул предположение, Вульфсон выступил на пленуме творческих союзов по инициативе «мидовской» группировки в Политбюро, которая обеспечила ему административное прикрытие. Влиятельные покровители у него имелись — это факт. Иначе он просто не смог бы выезжать за границу и близко общаться с зарубежными политиками и журналистами, чем он так охотно бравирует в своих мемуарах. Возможно, что секретные протоколы были целенаправленно вложены в его руки усилиями все той же «мидовской группировки» через германских журналистов, того же Майера. По крайней мере, для советского интеллигента, питающего почти религиозное преклонение перед Западом, было бы гораздо лучше получить дезу от «незаинтересованного» зарубежного источника.

Таким образом, уместно поставить вопрос: был ли Вульфсон сознательным западным агентом влияния, являлся ли марионеткой «мидовцев» из Политбюро, или использовался «втемную» одной из сторон? Я вижу три варианта его мотивации:

— Вульфсон действительно искренне верил в подлинность «секретных протоколов»;

— Не верил, но шёл на ложь во имя благих целей (торжество демократии, независимость Латвии);

— Цинично отрабатывал заказ своих хозяев ради личных выгод.

Вербовка — дело тонкое. Из своего небольшого опыта в этом деле я вынес убеждение, что третий вариант — наиболее целесообразный. Дурак, если его грамотно «развести», будет искренне и бесплатно отрабатывать заказ. Но связываться с ним опасно, ибо контролировать его действия очень трудно, он может запороть все дело. Если твои цели совпадают с идейными устремлениями вербуемого, добиться можно гораздо большего, ибо вы становитесь с ним сообщниками. Идейный исполнитель способен действовать эффективно и самостоятельно, его надо лишь направлять. Одно плохо— если завербованный агент вдруг разочаровывается в своих идеалах, или на определенном этапе поймет, что его используют совсем в других целях, он может превратиться во врага. Продажный тип — вот чьи мотивы предельно ясны, с кем можно легко договориться, и с кого требовать исполнения строго в рамках заключенного контракта.

Кем же был Вульфсон — дураком, идеалистом или иудой? Скорее всего, нечто среднее между вторым и третьим вариантом. То, что он искренне верил в существование «секретных протоколов» следует сразу исключить. В этом случае он бы не стал врать о своих поездках в немецкие архивы, а честно, и с большой охотой рассказал бы, каким образом он получил копии скандальных соглашений. И на Съезде народных депутатов он бы не пускал пыль в глаза своим коллегам, а страстно пытался бы их убедить в своей правоте, выложив все аргументы. Но он даже о своей встрече с Хансом фон Хервартом (если она действительно имела место) не упомянул.

Характерно и то, как цинично и умело он врал на своем знаменитом выступлении на пленуме, которое начиналось с таких слов:

За последние месяцы я получил сотни писем со всей республики, авторы которых — учителя, работники культуры, агрономы, историки, животноводы, люди старшего поколения, пере-жившие лето 1940 г, Я напоминаю текст этого пункта, который гласит, что в случае территориально-политического переустройства в Прибалтике (Финляндия, Эстония, Латвия и Литва) «северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР…».

Это что же получается? 70-летний профессор Вульфсон получает сотни писем от неких животноводов и лиц старшего поколения, которые учат его, современника и активного участника тех событий, уму-разуму, объясняя, что оккупация Прибалтики была предрешена первым пунктом «секретного протокола» от 23 августа 1939 г. А откуда эти граждане вообще могли узнать содержание этого первого пункта, если даже сам Вульфсон, якобы годами ищущий «секретные протоколы», получил их только накануне того пленума, да и то в Германии? Однако это не помешало Вульфсону выступить как бы от имени народа.

Вся жизнь Маврика Вульфсона — это типичный путь морально деградировавшего советского интеллигента, свято уверовавшего в свою мессианскую роль. Родился он в Москве, где тогда обретались его родители, бежавшие от войны. Его отец Герман Матвеевич Вульфсон состоял в партии правых эсеров, был арестован за антисоветскую деятельность, но в 1921 г. по обмену политзаключенными передан Латвии. Герман Вульфсон был довольно зажиточным еврейским купцом, отчего маленький Маврик не бедствовал. Одно плохо — он был евреем, а им в тогдашней независимой Латвии жилось не очень комфортно (впрочем, как и в нынешней).

Маврик учился в немецкой школе, пока правительство не приняло закон, по которому детям из меньшинственных семей разрешается учиться только на родном языке или на латышском. В результате он перешёл в 4-ю городскую латышскую гимназию, но вскоре власти её закрыли из-за процветавшего в ней вольнодумства и сильного влияния социал-демократических идей.

С 15 лет Вульфсон участвовал в молодежном социал-демократическом движении. Впоследствии он так вспоминал об этом в своих мемуарах:

«Во времена Ульманиса я начал работать в подполье как член молодежной организации ЛСДРП. В 1936 году часть социал-демократической молодежи объединилась с коммунистической молодежью, был образован Союз трудовой молодежи. Мы организовывали помощь республиканской Испании, подали руку австрийским антифашистам, боролись с авторитарным режимом, за восстановление парламентарной Латвии».

В 1936 г. Маврик поступает на механический факультет Латвийского университета, а через три года его призывают на срочную службу в 9-й Резекненский полк. Здесь его и застает июньская революция 1940 г.

«Признаю — но я этого никогда и не скрывал, — что летом 1940 года я был с теми, кто приветствовал вступление советских войск в Латвию, хотя впоследствии мне пришлось убедиться, что такое отношение свидетельствовало лишь о моей наивности и политической близорукости».

«Наивность и политическая близорукость» длились у Вульфсона полвека — не удивительно ли? Нет, в этом нет ничего странного, потому что при новых властях он неизменно был на очень хорошем счету. В августе 1940 г. Вульфсон вступает в ВКП(б) (этому не помешало даже классово чуждое происхождение), назначается представителем ЦК компартии Латвии в 9-м Резекненском пехотном полку и адъютантом начальника политуправления Латвийской народной армии. В конце 1940 г. он становится заместителем редактора газеты «Красный солдат» 24-го (Латвийского) территориального корпуса РККА. Войну Вульфсон также перекантовался на политотдельских должностях: сотрудником дивизионной газеты, политруком роты, комиссаром стрелкового батальона. С осени 1942 г. и до конца войны Вульфсон — майор, старший инструктор политотдела дивизии «по работе среди войск противника».

С 1945 по 1952 гг. Вульфсон заведует отделом зарубежной информации, после становится заместителем редактора газеты «Cina». С 1957 — он заместитель редактора газеты «Rigas Balss». Единственное притеснение, которое Вульфсон претерпел от советской власти, — схлопотал выговор по партийной линии за «латышский и еврейский мелкобуржуазный национализм». В 1963 г. Вульфсон становится преподавателем Латвийской академии художеств, где, излагая студентам основы марксизма-ленинизма, выслужил себе профессорское звание. Почти сорок лет Вульфсон ведет международные обозрения «Глобус» на латвийском телевидении, председательствуя с 1960 г. в секции журналистов-международников Союза журналистов ЛССР, часто выезжает за рубеж. Все это свидетельствует о том, что власти ему доверяли.

Вряд ли Вульфсон являлся искренним коммунистом, но при советской власти это было выгодно, и он исправно платил партвзносы и произносил торжественные речи в честь очередной годовщины Октябрьской революции. Трудно сказать, когда он стал откровенным антисоветчиком, но свои истинные взгляды он не отваживался проявлять публично вплоть до исторического пленума творческих союзов 1–2 июня 1988 г., на котором Вульфсон, внезапно став антикоммунистом, прочел свою скандальную речь, где открыто высказал мнение о том, что Прибалтика в 1940 г. была оккупирована Советским Союзом. Популярный латвийский писатель Зигмунд Скуиньш так выразил свои впечатления о том выступлении: «…судьбоносная речь Вульфсона на пленуме 1988 года мне показалась чудом из чудес — голос и лицо знакомы, а человек другой!»

Любопытно, что идея выступить с речью принадлежала не самому Вульфсону. В своей книге «Карты на стол» он пишет об этом очень пафосно и довольно туманно, но суть уловить можно:

«В канун собрания ко мне пришли друзья: „Маврик, тебе предоставят трибуну и тебя услышит вся Латвия, используй это, чтобы сказать правду“.

Я был готов к этому. Во многих статьях я уже приблизился к этой правде, но как ее высказать всю — голую правду? Помню, как в тот вечер спросил у Инкенса: „Эдвин, готово ли молодое поколение латышей выйти на улицы, даже если милиция набросится на них?“ Ион ответил: „Думаю, да…“

Эдвин ушёл, а я сел писать речь. Это была речь, в которой события июня 1940 года впервые были названы насильственной оккупацией. Впервые я зачитал секретные протоколы, подписанные В. Молотовым и И. Риббентропом, — преступные документы, которые более чем на полвека определили судьбу стран и народов Балтии. В то время по эту сторону „железного занавеса“ упоминать об этом не дозволялось, хотя в свободном мире о них было известно давно».

Итак, ещё накануне пленума Вульфсон не собирался толкать речь и даже не просил слова. К этому его подвигли некие неназванные друзья, из которых он называет лишь одно имя — Эдвин Инкенс. Инкенс — один из активнейших сепаратистов того времени, популярный тележурналист, в дальнейшем народный депутат СССР, яростно требовавший осуждения «секретных протоколов» на съезде (см. главы «Комиссия» и «Прения»). В новой Латвии он преуспел не только в политике, будучи министром и депутатом сейма, но и в коммерции, став влиятельным телемагнатом и миллионером. Весьма странно, что Вульфсон спрашивает Инкен-са о настроениях молодых латышей. Если бы спросил Инкенс — такое можно понять, ведь Вульфсон преподает в Академии художеств и каждый день общается с молодежью. Этот патетический диалог явно выдуман автором, чтобы затушевать то, о чем реально говорили неизвестные друзья вечером 1 июня 1988 г.

Скорее всего эти неизвестные, но влиятельные друзья (они, судя по всему, определяли, кто будет выступать на пленуме) попросили Вульфсона сделать выступление в определенном ключе. Почему именно его? Сами посудите: Вульфсон — седой аксакал, профессор, коммунист с почти полувековым стажем, ветеран войны, орденоносец. Если бы с трибуны тявкнул о «секретных протоколах» и «советской оккупации» какой-нибудь молодой диссидентствующий маргинал, это выступление не возымело бы того эффекта, который однозначно был оценен присутствующими, как эффект разорвавшейся бомбы. Далее по словам Вульфсона произошло следующее: «В перерыве первый секретарь ЦК [компартии Латвии] Борис Пуго поспешил ко мне. Покраснев от злости, он прошипел: „Знаешь, что ты только что сделал? Ты убил советскую Латвию“. Он вроде был прав, но в тот момент я этого ещё не понимал».

Надо сказать, фигура Вульфсона для информационного слива подходила просто идеально. В конце концов, он особо ничем и не рисковал — в худшем случае его могли отправить на пенсию. Но в «тоталитарном» СССР подобные «репрессии» могли вызвать такое возмущение, что власти решили не связываться с Вульфсоном. И он это отлично понимал. Когда через месяц после пленума Вульфсона отлучили от эфира (он вел по пятницам программу «Глобус»), телезрители своими возмущенными звонками вынудили партийные органы пойти на попятную. То же самое произошло и с Феликсом Звайгзноном, главным редактором латвийской «Учительской газеты», напечатавшей речь Вульфсона. На следующий день после публикации его освободили от занимаемой должности, но весь коллектив редакции отказался работать с новым начальником и Звайгзнона тут же вернули на место.

Когда дело касается «секретных протоколов» мы привычно находим в этом деле след Запада. Удивительно, но даже в речи Вульфсона он проявился. Я даже готов предположить, что авторство зачитанной им речи принадлежит не ему. Очень подозрительно то, что он ее именно зачитал, на что многие обратили внимание. Вульфсон — опытнейший лектор (на его лекциях по марксизму-ленинизму бывали аншлаги, потому что излагал тему он действительно увлекательно), великолепный оратор, тонкий психолог — и вдруг уподобился косноязычному обкомовскому чинуше, без бумажки не способному произнести речь. Как хотите, но я в это не верю. Такое могло произойти лишь в том случае, если Вульфсон пел с чужого голоса и бумагу с тезисами выступления получил накануне вечером от своих таинственных друзей.

Но главное, что в том выступлении присутствовали такие обороты речи, которые слишком уж явно выдавали забугорный источник. Настолько явно, что на это обратили внимание даже соратники Вульфсона, а он сам вынужден был оправдываться спустя десятилетие:

Следует добавить, что не совсем прав Дайнис Иване (глава Народного фронта. — А. К. ) на страницах книги «Воин поневоле», где он, обращаясь к моей речи, пишет: «Маврик использовал еще не нашу, а западную терминологию и назвал вторжение „насильственной оккупацией Латвии“.

С трибуны было названо гораздо прямее, а это смягчение — „насильственная оккупация Латвии“, то есть сама эта западная терминология появилась лишь накануне публикации в „Учительской газете“, когда дежурные по редакции под нажимом Главлита или еще каких-то надзирающих органов разыскали автора, то есть меня, пригласили в типографию и велели, нет, позволили смягчить тяжелый моральный удар истории».

Кто-нибудь хоть что-то понял? Со слов Вульфсона следует, что ему «позволили смягчить тяжелый моральный удар истории», применив западную терминологию, да еще «под нажимом Главлита», то есть цензурного органа «или еще каких-то надзирающих ведомств». Но если речь была санкционирована цензурой, то за что тогда сняли с должности главного редактора газеты? А если тот опубликовал ее на свой страх и риск, то как цензура могла узнать об этом до момента выхода газеты? Поэтому данное объяснение Вульфсона, сделанное задним числом, серьезно воспринимать нельзя из-за его полнейшей абсурдности. Факт остается фактом — в речи Маврика Вульфсона проскочил характерный именно для западной пропаганды термин, очень коряво звучащий по-русски.

В том же абзаце есть еще один подобный пассаж, когда Вульф-сон объясняет принятие советского ультиматума в июне 1940 г. «чтобы предотвратить кровопролитие и массовую депортацию». Само словосочетание «массовая депортация» — типично для западной пропаганды, откуда оно и перекочевало в лексикон отечественной интеллигенции во время перестройки. Но важнее здесь другой момент: латвийскому правительству никто не грозил массовой депортацией в 1940 г., и потому оно не могло принимать этот фактор во внимание. Миф о массовых и беспричинных депортациях был сформирован западной пропагандой уже после войны, причем эти пресловутые «массовые депортации» представлялось как нечто совершенно естественное для коммунистического режима и вызывающее всеобщий ужас. Поэтому у Вульфсона правительство как бы заранее трепещет перед депортациями.

Обращает на себя внимание и тот факт, что речь Вульфсона состоит из двух никак не связанных друг с другом частей. Он дает этому такое объяснение:

«В заключение своего выступления я обратился и к еврейской проблеме, напомнил, какая судьба постигла евреев во время нацистской оккупации, и потребовал увековечить память погибших, а также разрешения создать Центр еврейской культуры.

Вероятно, эта часть выступления была включена мною ради своеобразного композиционного равновесия: чтобы не говорить об обидах только одного народа — латышского. Если бы в палитре красок была только одна эта, то на меня можно было бы снова навесить ярлык латышского буржуазного националиста со всеми вытекающими из этого последствиями…».

Странно, что автор употребляет слово «вероятно», говоря о причинах, побудивших его объединить два столь мало связанных вопроса в одном выступлении. Кому же, как не самому Вульфсону знать ответ на этот вопрос? Кстати, в его еврейской части речи тоже присутствуют штампы западной пропаганды. Например, советская историография предпочитала говорить о 4 миллионах жертв холокоста, в то время как на Западе утвердилась цифра в 6 миллионов, каковую Вульфсон и приводит. И уж совсем ни в какие ворота не лезет цифра в 5 тысяч евреев, якобы депортированных из Латвии 14 июня 1941 г. Согласно докладной записке НКГБ СССР № 12288/м об окончательных итогах депортации из Прибалтики, из Латвии на 17 июня 1941 г было выселено 9546 человек. Не могли же более половины из них быть евреями? Наоборот, евреи с большим энтузиазмом приветствовали советскую власть, поэтому не удивлюсь, если Вульфсон завысил свои данные раз в 100. Вообще, трудно сказать, с какого потолка он взял такую круглую цифру.

Сам Вульфсон назвал события 2 июня 1988 г. своим первым звездным часом. О том, как партийная верхушка попыталась ответить на обвинение в оккупации и что из этого получилось, будет рассказано ниже (см. главу «Атлас»), о втором звездном часе Вульфсона, наступившем на Съезде народных депутатов в декабре 1989 г., мы уже знаем. Закономерный итог его усилий — провозглашение Латвией независимости. В этот день, 4 мая 1990 г. Вульфсон сполна насладился славой. Вновь обратимся к мемуарам Эммы Брамник-Вульфсон:

«Народ его дважды буквально носил на руках. Первый раз это было в Москве в 1989-м, после сообщения о смерти великого правозащитника академика Андрея Сахарова. Второй раз — 4 мая 1990 года, после заседания Верховного Совета в Риге, на котором была провозглашена Декларация о восстановлении независимости Латвии. Тысячи людей наДомской площади ждали окончания этого исторического заседания и горячими аплодисментами, криками „Молодцы!“ (кстати, громче других кричали по-русски) приветствовали выходящих из здания депутатов. Когда же из дверей вышел Вульфсон, по площади пронеслось мощное „Ура-а-а!“. Его подняли на руки и донесли до трибун на набережной Даугавы, тогда еще Комсомольской, над которой уже колыхались красно-бело-красные стяги и где собрались более 200 000 людей. Цветы. Начался митинг. Выступал и Вульфсон, и его речь люди встретили с восторгом».

Заслуги Маврика Вульфсона оценили и его заокеанские коллеги. В своей книге «Карты на стол» Маврик Вульфсон хвастается:

Передо мной номер газеты «Tevzemes Avize» («Газета Отчизны») от 6 марта 1992 года. В нем — обзор очередного номера издаваемого в США на латышском языке журнала «Jauna Gaita» («Новая поступь»), где приводится предложение известного историка профессора Аидриевса Эзергайлиса составить список героев возрожденной Латвии:

«В качестве двух главных я выбрал бы Яниса Петерса и Маврика Вульфсона. <…> Петере предложенную перестройкой свободу превратил в революцию, которая не только в Латвии, но и во всем СССР расшатала основы власти». Говоря же о Вульфсо-не, Эзергайлис подчеркивает, что он «одним махом нашел ахиллесову пяту России и ключ к интернационализации балтийского вопроса, поднял вопрос о преступном характере пакта Риббентропа — Молотова и беспрестанно приколачивал Балтию к совести Запада, а Россию — к позорному столбу, доказал, что СССР — это империя, а не государство».

Своим вкладом в разгром СССР и похвалой заокеанских господ Вульфсон гордился вплоть до самой смерти. Незадолго до кончины Маврик Вульфсон продиктовал своей супруге послание литовскому премьер-министру Артурасу Паулаускасу по случаю 15-летия независимости Литвы, где были такие слова:

«…Сегодня я счастлив, что мы были вместе в те судьбоносное дни 1989-го в Москве, Кремле, когда единым фронтом боролись за ликвидацию последствий пакта Молотова — Риббентропа, его секретных протоколов, которые взорвали мир не только в Европе. И мы победили — восстановили независимость стран Балтии.

Вспоминаю раннее утро, когда в гостинице „Москва“, где жили мы — депутаты Съезда народных депутатов СССР от Балтии, меня разбудили господа Ландсбергис, затем Бразаускис и другие:

— Надевай галстук! Мы победили! Шампанское!»

Да, они победили. Мы потерпели поражение. Наверное, бывший коммунист Вульфсон, вовремя перекрестившийся из коммуниста-интернационалиста в антисоветчика и сепаратиста, умер счастливым, ведь он находился в стане победителей. Говорят, предатели перед лицом приближающейся смерти испытывают страшные муки раскаяния. Наверное, так бывает не с каждым. Его, еврея, видимо не пугало то, что в свободной Латвии героями стали недобитые эсэсовцы. Вульфсона, бывшего офицера «оккупационной» Красной Армии, не очень-то смущал разгул нацистской мрази. Правда, однажды ему пришлось понервничать, когда в 1999 г. в местной прессе был опубликован список лиц, приговорённых возрожденной фашистской организацией «Перконкрустс» к смертной казни. Фамилия нашего героя значилась в этом списке. Как вспоминает его вдова, за газетой в киоск он на следующий день пошел с «детским» пистолетом в кармане. Даже жаль, что перконкрустовцы его только попугали, а не привели свой приговор в исполнение — вот был бы наглядный урок всем иудам!