Лесные люди

Из темного лога тянуло холодом и сыростью. Нависла над лесом густая просинь. Бурливая, беспокойная река билась и кипела в водоворотах, хлестала волной о скалистые пороги. Волна прижимала к берегам бурые комья пены; она то нанизывала их на коряжины и залитые водой прибрежные кусты, то рвала в мелкие клочья.

У синего лога река повернула круто и порывисто; повернула и затихла, образовав широкую заводь, спокойную и гладкую, как озеро.

Едва побелел восток, чуть-чуть загорелся небосклон — проснулся бекас. Рассекая воздух, он молнией пронесся над речкой и разорвал предутреннюю тишину резким щелканьем своих крыльев. Над лесом проплыла серая птица. Важно взмахивая крыльями, она сделала несколько ровных кругов и прокричала мягко, гортанно… хорк — хорк!.. Это коршун делал свою утреннюю прогулку. Он взмахивал крыльями важно, размеренно и плавно, словно подсчитывал: раз-два, раз-два…

Вырисовывались зубцы гор. Забелели скалы, и засеребрились в ярком блеске снежные шапки у горных вершин. Врывался свет в таежную синеву, просыпалась и оживала тайга. Клесты встречали солнце пронзительным свистом. Вторя им, щебетали другие таежные пташки. На склонах гор кричали дикие козлы. Позже всех поднялся из своего логова бурый медведь.

Раздвигая прибрежные заросли, он осторожно шагал к реке. Тучи комаров и мошки надоедливо лезли в глаза, в рот, в уши. Медведь фыркал, злобно отплевывался и отбивался лапами. Он подошел к берегу реки, поднял голову и, крутя черным кончиком носа, жадно потянул воздух, беспокойно оглядываясь.

Сделав еще несколько шагов, медведь поднялся на дыбы, раскрыл широко пасть и заревел диким рыкающим ревом. В страхе шарахнулись птицы и, взметнув крыльями, утонули в таежной зелени. Встревожились звери. Испуганные козы ускакали в безбрежные дали лесов. Лисица-огневка, прижимаясь к самой земле, торопливо бежала к своей норе. Даже гордый и сильный лось осторожно прислушивался. Лишь белки беспечно качались на ветках, распустив свои серебристые хвосты.

Медведь злобно рычал, рыл лапой землю, поднимал желтое облако пыли и свирепо смотрел на высокий обрыв берега.

Еще вечером полянка зеленела и искрилась, вечерние лучи солнца переливались огненными пятнами, медведь катался и тонул в зеленом шелку. И вдруг утром место оказалось занято двумя черными горками.

У речки, на небольшой полянке, стояли два остроконечных чума.

Медведь потянул воздух, почуял запах человеческого жилья. Оглядываясь по сторонам, он косолапо зашагал к чумам. Людей в чумах не было. Мужчины ушли на охоту, а женщины — копать сладкие коренья. Медведь сорвал кожаную покрышку чума, наступил на нее задними лапами и разорвал ее на мелкие куски. Разбросал шесты, разодрал одежды и постели, сшитые из шкур зверей, а заячье одеяло трепал до тех пор, пока не разлетелось оно по ветру пушистыми клочьями. Злобно ринулся медведь ко второму чуму; из него с визгом вылетела взлохмаченная, перепуганная собачонка. Медведь одним прыжком догнал ее, и покатилась она под откос вместе с комьями глины.

Медведь оглядел разрушенное, повернулся и торопливо зашагал в тайгу.

Вечером вернулись люди. Старый эвенк Панака сказал:

— Гость был, самый дорогой гость — дедушка-медведь.

— Плохо мы угостили гостя, — вздохнул старший сын, Одой.

— Сердитый ушел гость, — согласился огорченный Панака.

Младший сын, любимец Чалык, пытливо рассматривал на густой траве отпечатки медвежьих лап. Чалык ростом мал, но широк в плечах и крепок телом, как медвежонок. Скуластое лицо его обветрилось, а щеки рдели цветом спелой брусники, под черными полосками бровей искрились узенькими прорезями раскосые, с хитрецой глаза. Длинные волосы были заплетены в тугую косичку; лишь спереди нечесаные пряди выбивались из-под малахая шапки и падали на лицо. Чалык смахивал их рукой и тщательно подтыкал пальцами обратно под малахай.

Старый Панака радовался. Когда Чалыка не было в чуме, хвастливо говорил:

«Будет парнишка настоящий охотник: шаг у него шибко ладный — неслышно топает, лисица — и та не может учуять его».

Мать торопливо добавляла:

«Птичий глаз у нашего сына, цепкие руки, как лапки у белки, а быстроног, как дикий олень»…

Чалык все еще рассматривал медвежьи следы и шлепал себя шершавой рукой то по лбу, то по щеке, чтобы убить кровопийцу-комара.

Как настоящий охотник, Чалык носил высокие — выше колен — унты, легкую короткую парку и кожаные штаны. На тонком пояске красовался подаренный отцом острый охотничий нож. И штаны, и унты, и парку шила мать. Она старательно отделала полы парки разноцветными кусочками кожи и опушила узкой полоской лисьего меха, пришила красивые кожаные завязки.

Чалык гордился: такие же парки носили и его отец и старший брат Одой. От плеч по рукавам до самого низа шли ровные разноцветные полоски, а на конце из шкур оленя рукавов были наглухо пришиты рукавицы. Если жарко просунет Чалык руку в дырочку, которая сделана чуть повыше рукавицы; тогда рука очутится на свободе, а рукавица спрячется внутри рукава; и ее не видно. Когда очень жарко или сидит Чалык у костра, он, так же как его отец и брат Одой, снимает парку, и тогда всем виден расшитый бисером, кусочками кожи и мехов нательный нагрудник.

Когда у костра взрослые ведут разговор, Чалык никогда не вмешивается — молчит и слушает; но когда мужчины берут лук и стрелы Чалык никогда не отстает.

Чалык, поднимаясь с земли, посмотрел еще раз на следы медведя; в глазах его сверкнул огонек.

— Этого медведя я убью!

Потом он подумал, шумно вздохнул и добавил:

— Однако, шибко большой медведь, такого из моего лука не убьешь…

Собаки обнюхивали следы; старые заливались угрожающим лаем, а молодые в страхе поджимали хвосты и вертелись близко около людей.

Женщины костяными иголками торопливо чинили кожаные покрышки чума. На буйного гостя никто не обижался. Все говорили о нем как о лучшем друге, хвалили его ловкость и силу, ласково называли дедушкой.

Только у Чалыка при виде следов огромных лап загорались глаза, рука крепко сжимала лук и колчан со стрелами слегка дрожал. Маленький охотник сильно волновался.

* * *

…Чумы привели в порядок. В этих двух чумах жили две семьи. В первом — Панака с женой Тыкыльмо и сыном Чалыком. Во втором — старший сын Панаки, Одой, со своей семьей: женой Талачи и маленькой дочкой Литорик, которая спала в берестяной люльке.

На новое место приехали недавно, до этого кочевали по реке Чуне. Кочевали неплохо, но разразилась над стойбищем большая беда: попадали олени, разбежались люди и Панака с Одоем едва-едва спасли от черной болезни всего двадцать оленей из своего стада. На этих оленях и решили кочевать на новое место, подальше от страшной болезни, подальше от черной беды. Долго решали и долго думали, наконец решили кочевать по реке Карапчанке, впадающей в реку Ангару.

Обе семьи собрались в чуме старого Панаки. У очага лежала большая туша мяса только что добытого дикого оленя. В чуме сильно пахло свежей кровью. Усталые охотники бросали на мясо голодные взгляды. Охота была трудной. Раненный тремя стрелами, олень-самец несся быстрее ветра и потерял силы только у далекого Гремучего ручья. В истекающего кровью зверя Чалык успел пустить последнюю стрелу.

С добычей вернулись поздно. Панака взял охотничий нож, отрезал лучший кусок мяса и поднял его над головой.

— Лучшее из нашей добычи отдаю тебе, дедушка-медведь! Не сердись!

У Чалыка рот наполнился слюной, и он невольно облизнул шершавые губы. Панака вышел из чума и стал раздавать мясо собакам. Озверевшие собаки рвали куски на лету, люто рычали и отчаянно грызлись. Панака роздал почти все мясо. Люди молча ждали. Панака взял последний кусок — у всех вырвался тяжелый вздох. Половину куска он отдал собакам, а вторую половину зажал крепко в руке и, ползая по земле, стал мазать им следы медведя.

Панака поднялся, посмотрел на тайгу по направлению медвежьих следов, подошел к большому дереву и воткнул в него свой нож. Вытер руки о кожаные штаны и сказал:

— Не сердись, дедушка, все лучшее от добычи тебе отдал — ешь. Лишь худое оставил. Я не страшный, даже нож острый в большом дереве забыл.

Панака схватил нож, спрятал за поясом и бегом побежал к чуму. В чум он вошел со словами:

— Лучшее дедушке отдано. Счастье придет в наши бедные чумы!

Люди с жадностью набросились на жалкие остатки оленя. Женщинам достались лишь обглоданные кости.

Сытые собаки мирно дремали в ногах.

* * *

На другой день Панака встал раньше всех. Он внимательно рассмотрел следы медведя, хитро прищурил узкие глаза и поспешил разбудить Одоя и Чалыка. К полдню медведя отыскали в густых ягодниках и убили. Голову медведя отрезал сам Панака, спрятал около старой сосны под камнями. Панака верил, что из головы вновь появится медведь и побредет по тайге. Одой отрезал ноги. Мясо разделили на части и понесли в чум. Чалык шел гордый: он, как большой охотник, нес добычу — бурую шкуру медведя. Шкура была тяжелая, скользкая от жира и крови. Чалык обливался потом, весь выпачкался в крови и медвежьем сале, но шел упрямо, напрягая все силы.

Вечером в стойбище пировали. Сытые, Одой, Чалык, Тыкыльмо и Талачи тяжело поднялись от очага, где еще дымились жирные куски добычи, взялись за руки и пошли вокруг чума Панаки. Натянув на себя шкуру только что убитого медведя, топтался старый Панака. Он исполнял танец дедушки-медведя. Чтобы лицо его казалось страшным и походило на морду медведя, он разрисовал его густой кровью и желтой глиной; чтобы руки были похожи на лапы, он держал лапы убитого медведя; чтобы рот его походил на пасть медведя, он зажал в зубах белые клыки кабарги. Одой громко пел:

Остальные били в ладоши, топали ногами, враз наклоняли тела и повторяли:

Потом плясали вокруг большого костра.

Речка билась черной волной, булькала и шепталась, колыхая ржавые камыши. Луна брызгала серебром, купалась в речке, а когда пряталась за тучи, тайга утопала в густой темноте.

В полдень стойбище затихло, потух костер, уснули люди. Лишь чуткие собаки, навострив уши, сонливым лаем разрывали таежную глушь, и вновь все стихало и погружалось в тишину.

 

Храбрый охотник Саранчо

Чалыку не спалось. Он уже давно выглядывал хитрым глазом из-под мягкого заячьего одеяла. В постели тепло и мягко, но в лесу лучше: уже светало, чирикали и свистели птицы, поднимались звери.

«Курлы-курлы!» — донеслось до Чалыка.

«Журавли длинноногие! — подумал Чалык. — Убить эту птицу нелегко: чуткая, близко не подпускает». Ему вспомнились высокие кочки на болоте. Однажды они шли с отцом на охоту. Чалык споткнулся о такую большую кочку. Из-под самых ног вылетела большая серая птица — вылетела и тут же села. Чалык схватил лук, но отец остановил его:

— Эко ты, мужичок, убьешь мать — умрут дети. Это журавль-самка.

На верху острой кочки оказалось два пестрых яичка. Гнездо птица сложила из сухой осоки и веток и прикрепила его наверху кочки. И самец и самка дико кричали, хлопали крыльями, но от гнезда отбегали недалеко.

«Пойдем, — сказал тогда отец, — каждому дорог свой чум», — и рассказал интересное про журавлей. Чалык узнал, почему эта птица делает гнезда на кочке, а не прячет его в густых и низких местах.

«Было это давно, беда как давно, — покачал отец головой. — Собрались у зеленого озера все болотные птицы. Каждая хвалит себя. „Я лучше всех птиц на земле, — кричит болотный кулик, — быстрее меня ни одна птица не летает!“ — „Глупый! — отвечает ему утка-нырок. — Скажи, кто лучше меня ныряет?“ Вышел журавль: „Ку-кур-лы! Ку-кур-лы! Жалкие вы птицы, взгляните на мои длинные ноги, и вы скажете, что журавль — самая лучшая птица“. Услышал это лесной дух, хозяин того озера, и сделал так, что утка стала обжорой, заплыла жиром и отяжелела, кулик сжался — стал маленькой, незаметной птицей, а у журавля высохли ноги, как палки, и не стали гнуться. С тех пор журавль-самка высиживает птенцов на высокой кочке, а в другом месте сидеть не может: прямые и длинные ноги некуда девать».

Вспомнил Чалык другую птицу — горного орла. Он налетел на олененка, сбил с ног, но меткая стрела Одоя попала орлу в голову…

В дымоход пробился луч солнца. Золотое пятнышко скользнуло по одеялу и погасло. Погасли и воспоминания Чалыка. Он приподнялся и потянулся к луку — лук у Охотника всегда под рукой. Чалык пощупал тетиву лука и подумал: «Не настоящий лук, на большого зверя с таким не пойдешь».

Встала мать, развела огонь и начала варить мясо. Панака окликнул сына.

Чалык вскочил, оба вышли из чума.

— Скажи, сынок, не рассердится ли небо и не будет ли дождя?

Чалык озабоченно посмотрел на небо, на солнце и важно ответил:

— Ясное, ни одной тучки нет!

— Хо-о, сынок, посмотри еще.

Чалык обиделся: по голосу понял, что отец смеется.

Еще посмотрел во все, стороны.

— Может, ветрено будет.

Отец засмеялся. Чалык от обиды чуть не заплакал.

— Буря дождь пригонит! Смотри, как плачет зеленый лопух — весь в слезах, а березы опустили листочки. Да разве ты не слышишь, как жалобно свистит бурундук! Это он перед бурей. Посмотри, как жадно клюют птицы, торопятся и дерутся. Это они перед бурей торопятся…

Чалык подумал: «Небо ясное, туч нет — спросонья отец ошибся. Вечером в чуме смех будет».

После еды каждый взял свой лук. Панака предупредил:

— На зверя не ходите, добывайте рыбу на озере.

Чалык отправился добывать уток. На берегу он сделал из веток маленький балаган, оставалось только подманить уток. Для этого он содрал с березы кусочек бересты и сделал утиный манок.

— Кря-кря-кря! Кря-кря! — закричал Чалык по-утиному.

Прилетел селезнь и шлепнулся на воду у самого берега тихой заводи. Чалык крякнул еще несколько раз. Селезень вытянул шею и беспокойно стал озираться, потом сам крякнул. С шумом летели утки и падали камнем на воду. Они крякали и ныряли, у многих в клювах трепетали блестящие рыбы; менее удачливые рыбаки-утки выхватывали добычу из клювов своих соседок. Утки шумно хлопали крыльями, по воде во все стороны разбегались затейливые волнистые круги.

Чалык прищурил глаз и натянул тетиву. Стрела взвизгнула и пронзила утку; утка всплеснула крыльями, забилась на воде и затихла. Остальные продолжали мирно барахтаться и нырять. Чалык истратил десять стрел и убил пять уток. «Добрая добыча, — подумал он. — Только лук слаб».

Чалык с трудом выловил убитых уток, собрал стрелы, старательно вытер каждую о полу своей парки и аккуратно сложил их в колчан. Всех уток связал ремешком, закинул за спину и, довольный, потащил к чуму.

Отец точил нож. Поднял глаза на сына и не сказал ни слова. Чалык решил: отец не радуется потому, что не заметил большой добычи.

Чалык повернулся спиной. Отец посмотрел на добычу, но опять не проронил ни слова. Больно укололо это охотничье сердце Чалыка. Он насупился, и тогда отец молча показал на небо. С запада неслись мутные, тяжелые тучи.

— Видишь?

— Однако, буря? — удивился Чалык.

— «Буря»!.. — передразнил его отец. — Один по тайге бродишь, лук хорошего охотника думал тебе давать, а ты…

И отец долго учил Чалыка, как безошибочно угадывать погоду, умело отыскивать путь по солнцу и звездам, находить лучший корм оленям.

— Кто в тайге не видит дальше полета стрелы, тот глупее старого зайца, — строго поучал отец.

…Одой принес немного жирной рыбы. В чуме радовались, женщины торопливо возились у очагов. Отец сказал:

— Еда есть — будем сыты. Есть ли корм у наших оленей? Кто примечал?

Сыновья враз ответили:

— В этих местах, отец, огонь не ходил по земле, голубых и сочных мхов много. Наши олени сыты.

Налетела буря, и ударил сильный дождь.

Дрожала земля. Ветер ломал деревья, бешено рвал покрышки чумов, шесты жалобно скрипели. Мужчины кутались в шкуры, женщины хлопотали у очагов. В дымоход захлестывал дождь, и костер в чуме горел плохо: дым не шел в дымоход, а прижимался к земле. Темнело в глазах от едкого дыма, даже собаки не находили места, вертелись у входа и жалобно взвывали.

— Тыкыльмо, — крикнул сквозь слезы Панака, — потуши большой костер, закрой плотнее дымоход! Мерзну, как мышь на снегу, плачу от дыма, как старая баба!..

Три дня лил дождь и завывал свирепый ветер. В чумах все отсырело и размокло.

Чалыка трясло от холода. Хотелось есть, но никто не поднимался. Дождь барабанил по кожаной покрышке; размокли ремешки и стали скользкие, как лягушки. Крупные капли падали на лицо, а ему лень было вытереть эти капли, и они холодной струйкой поплыли по спине. Чалык крикнул:

— Чум наш прохудился! Дождь меня достал!

— Дождь тебя не пожалеет. Встань, иди и заложи дырку берестой.

Чалык нехотя встал и заложил дырку запасенной берестой.

Дождь лил, и холодные струи стали тревожить и Панаку и Тыкыльмо.

— Дождь на нас беда как озлился. Однако, вставать пора.

Все встали, дрожа от холода. Надели сырую одежду. Панака налил в деревянную чашку медвежьего жиру и вышел из чума. Он выбрал высокий пенек и поставил чашку.

— Не сердись, пей! — обратился он к дождю и пошел обратно в чум.

Дождь не переставал. Старый Панака задумался: «Дождь может сожрать наш чум», — и потрогал его разбухшую покрышку.

— Еды на одно варево, как жить будем? — спросила жена Одоя.

— Дождь — не снежная буря, — ответил сердито Одой и, взяв лук и стрелы, ушел в лес.

Ходил он недолго, принес двух зайцев и несколько лесных голубей.

Чалык вышел из чума. В это время меж туч показалось солнце.

— Солнце! — обрадовался он.

Все выглянули из чумов, но солнца уже не было — туча скрыла его. Одой засмеялся. Чалык, обиженный, пошел в свой чум, но Панака ласково положил ему руку на плечо:

— Мужичок говорит правду: скоро выйдет солнце и убегут тучи.

Панака пошел к пеньку, заботливо поправил чашку с медвежьим жиром и что-то долго шептал, поднимая глаза к небу.

Дождь перестал лишь на другой день. Рассеялись тучи, и солнце бросило людям свои ласковые, горячие лучи.

Ожило стойбище. Вместо чумов стояли одни лишь закопченные шесты, покрышки были сняты и повешены для просушки в тень, чтобы не скоробилась промокшая кожа на солнце. Женщины развесили сушить мокрые одежды, обувь и постели. Мужчины поправляли свое оружие.

— Мужичок наш подрос. Не пора ли ему дать лук настоящего охотника? оттачивая нож, спросил Панака Одоя.

Одой не соглашался с отцом:

— Не натянуть Чалыку лосиную тетиву, слабы еще у него руки.

Обиделась мать:

— Руки Чалыка крепче сучьев лиственницы, силой выйдет он в отца моего Бертауля.

Подошел Чалык. Все замолчали: зачем тревожить сердце парнишки! В руках Чалык держал маленького зверька.

— Брось! — крикнул в страхе отец. — Это крыса-вонючка, человеку от нее только горе!

— Беда!.. — заплакали женщины.

Чалык испуганно вскинул руками, и крыса, мелькнув, скрылась в траве.

Молча собрались и перекочевали на другую сторону горы. Место, куда спрыгнула крыса-вонючка, отец долго топтал ногами и угрожал ножом в ту сторону, куда она скрылась. «Страшная крыса, она всегда несчастье несет, подумала Тыкыльмо. — Дорогую жертву надо дать духам, чтоб спасти чум от большой беды».

Когда Панака покружился вокруг костра и бросил в огонь от каждого человека жертву, все успокоились.

Чалык несмело спросил:

— А зачем дым?

— Эко ты, «дым»! — передразнил Чалыка отец. — Дым режет глаза, а без дыма как кожу обделаешь? Без дыма не видать бы тебе новых унтов.

— А от комаров какая польза? От них даже дедушка-медведь по земле катается, олени падают и человек плачет.

— Эко ты, «плачет»! — рассмеялся отец. — Для лягушек и пташек комар вкуснее мозга сохатиного.

Чалык задумался. Отец деловито осведомился:

— Чалык, ладный ли у тебя лук?

Глаза у Чалыка забегали, как зверьки; красными пятнами покрылись смуглые щеки.

— Из моего лука только зайца можно убить!

— Хо-о! — засмеялся отец. — Заяц тоже добыча, сырая печенка зайца веселит сердце… Много ли силы в твоих руках?

Чалык рассердился и, чтобы показать свою силу, стал разбрасывать шесты чума.

— Хой, сын, — остановил его отец, — медведь бережет свою берлогу, лисица — нору, птица — гнездо. Зачем же ломать нужное?

Чалык смотрел злыми глазами. Отец ласково спросил:

— Метко ли стреляешь?

— Глаз-то у него меткий, — сказал Одой.

— Тогда начнем силу рук пробовать, меткость глаз Чалыка пытать.

— Нового лука все равно нет, — ответил Чалык.

— Лук у Саранчо думаю выменять для тебя.

Точно пламенем обдало Чалыка, радостью и гордостью переполнилось сердце. Можно ли подумать, что в руках у него очутится лук работы славного Саранчо — непобедимого охотника Катагирского рода! Род Катагиров известен всей тайге, как род лучших охотников и стрелков. Луки, сделанные Саранчо, славятся на всю тайгу и тундру, от великой реки Енисея до Лены, от Ангары до самого Ледовитого океана. За такой лук не жалеют люди тридцати оленей да в придачу дают десять золотистых лисиц. Рассказывали, что князь Путугирского рода отдал за лук Саранчо свою старшую дочь да в придачу двадцать лучших оленей.

Слава об охотнике Саранчо гремела по всей тайге. А лук самого Саранчо вызывал у всех восхищение и зависть.

Рассказывали, что свой лук он делал целый год. Лук его был изготовлен из неизвестного крепкого корня; этот корень Саранчо парил в десяти кипятках, проклеивал светлым, как слюна оленя, клеем, вываренным из пузыря большого осетра. Сверху обложил белой костью, золотистой берестой и красиво отделал черным серебром. Тетиву скрутил из сухожилий старого лося. А когда Саранчо натягивал на лук тетиву, то позвал своих братьев да соседа, славного охотника Каркуля. С большим трудом они натянули тетиву.

Все долго вертели лук в руках, от зависти кусали губы. Каркуль же, придя в чум, взял свой лук. Посмотрел на него да как ударит о землю. Лук отскочил и попал в огонь очага. Тетива лопнула. Каркуль от злости и зависти упал на шкуры и сердился до темной ночи.

Из своего лука Саранчо стрелой с костяным наконечником насквозь пробивал дикого оленя. На празднике метания стрелы он на лету десять раз попал в брошенную табакерку.

Все кричали, как безумные, славили имя Саранчо. Старый князь, вожак эвенков, начальник праздника, на глазах всех собравшихся убил лучшего своего оленя и преподнес Саранчо самый дорогой и почетный подарок горячий мозг оленя.

А красавица Аталия, дочь князя, подала Саранчо на острие своего ножа дымящееся сердце оленя.

Ел Саранчо дорогие кушанья и замазанные жиром руки обтирал о свой драгоценный лук. Все завидовали ему. Молодые охотники ходили вслед за ним, как ходят молодые волчата за старым волком. Каждый искал случая потрогать руками лук Саранчо.

Лучше Саранчо никто не умел делать и стрел. В его колчане всегда битком набито таких стрел, которые редко можно встретить у самых хороших охотников. Кроме стрел, насмерть разящих лося, медведя, дикого оленя, в колчане Саранчо всегда имелись страшные стрелы: стрела-певунья, ястреб-стрела, вой-стрела, свистун-стрела и множество других.

Выйдет на озеро Саранчо и пустит ястреб-стрелу. Взовьется она над озером, прокричит по-ястребиному — попадают в страхе на озеро утки, тогда и бьет их Саранчо тупыми стрелами.

Пойдет Саранчо в темный лес и пустит страшную вой-стрелу. От дикого воя шарахнутся в страхе звери, а он тут как тут, догоняет зверя с собаками и разит из своего лука без промаха. Дал себе зарок Саранчо: как убьет большого зверя — лося, медведя, оленя, — ставит на берестяной обкладке лука тонкий узор. Не осталось на луке Саранчо места для узоров — столько добыл он зверей!

* * *

Панака, Одой и Чалык вышли из чума. Каждый нес свой лук. Не успели они отойти и двух шагов, как услышали лай собак и отрывистое: «Хой! Хой!»

— Едет кто-то, — сказал Панака. — Олень хрипит, устал — большая дорога, видно, у того человека.

На пригорке показались рога оленей. На одном из них верхом сидел человек, три оленя бежали сзади с легкой поклажей.

— Хой! — обрадовался Панака. — Да ведь это славный Саранчо. Ставь, жена, котел на огонь!

Саранчо легко спрыгнул с оленя. Усталый олень тяжело и хрипло дышал.

— Здравствуй, бойе. Я здоров! — сказал Саранчо.

— Здравствуй, бойе. И я здоров! — ответил Панака.

— Здоровы ли твои олени?

— Олени мои здоровы!

— Здоровы ли твои собаки?

— Собаки мои здоровы!

После этого Панака расспросил о здоровье оленей и собак Саранчо.

Вошли в чум. Саранчо сел у входа. Панака упросил гостя обойти огонь и сесть на белую шкуру в почетном углу чума.

— С бедой или радостью? — спросил хозяин желанного гостя.

— Беда от радости недалеко ушла, — ответил гость скороговоркой. — Что это вы, на охоту собрались?

— У мужичка своего хотели силу мерить, — ответил с достоинством отец и кивком головы указал на Чалыка.

Потом он повернулся, приподнял серую кожаную покрышку и взял в руки большую берестяную чашку, молча поставил ее к ногам гостя. В ней лежало почетное кушанье — только что вынутый розовато-желтый, с кровавыми прожилками сырой мозг дикого оленя. Так же молча он поставил вторую чашку с лакомым угощением — языком оленя.

— Дикого добыли? — спросил гость.

— Двух добыл Одой! — похвастался Панака.

Гость снисходительно оглядел Одоя, сидевшего по другую сторону очага. Увидев Чалыка, прятавшего глаза за спиной Одоя, гость вскочил:

— Хой! Не буду есть, пока глаза мои не увидят стрельбу вашего мужичка.

В голосе гостя звучала добродушная насмешка. Несмотря на усталость и лакомые кушанья, он весь был поглощен желанием скорее увидеть стрельбу.

Все вышли из чума.

— Кукшу птицу стрелять будем или белку искать пойдем? — спросил Панака.

— Не надо…

Гость рассмеялся и вытащил красивую табакерку, искусно сделанную из оленьего рога. У табакерки на тонкой замшевой тесемке висел мешочек, выделанный из зоба утки-нырка. Мешочек красиво был расшит, блестел и переливался.

Гость подошел к своему оленю и повесил табакерку на рог. Панака и Одой переглянулись, женщины от волнения зажмурились.

Чалык взял лук отца, отмерил от головы оленя двадцать пять шагов и намочил слюной стрелу. Расставив широко ноги, он поставил лук одним концом на землю у носка левой ноги, прищурил глаз и с трудом натянул тетиву. Стрела взвизгнула и мелькнула мимо цели. Панака заволновался, но, по уговору, Чалык должен стрелять четыре раза.

Чалык взял вторую стрелу и натянул тетиву сильнее. Стрела молнией метнулась и ударила в табакерку. Удар оказался метким, и табакерка разлетелась вдребезги. Облако табака поднялось над головой оленя. Олень поднялся на дыбы, оборвал ремень и унесся в тайгу.

Все побежали ловить оленя, только гость стоял, сдвинув брови, плотно сжав тонкие губы.

С трудом поймали оленя и пустили в стадо пастись.

Гостя пригласили в чум. Он был недоволен.

— Табакерка — подарок Лантогирского князя, да и табаку ваш мужичок не оставил мне даже с ноготок белки.

Панака молча подал свою табакерку. Лицо его расплылось от счастья, в узких щелках-глазах навернулись слезы, а сердце билось и стучало, будто хотело выпрыгнуть, крикнуть: «Огэ, Панака, сын-то у тебя — ладный сын!»

От котла валил густой пар. Чум наполнился запахом вареного мяса и рыбы. Панака улыбнулся.

— Сначала животам дадим еду, потом — еду ушам нашим: гостя будем слушать.

Гость, при молчаливом одобрении мужчин, съел мозг и язык оленя.

Панака засучил рукава, жена подала ему огромный кусок мяса. Варевом остался доволен: жена знает, что Панака любил вареное мясо с кровью. Первый кусок он подал гостю, второй взял себе, потом потянулись руки Одоя и Чалыка, а остатки Панака бросил женщинам. Ели не торопясь, обглоданные начисто кости кололи ножами и, припав губами, сосали полусырой душистый мозг. Мясо запивали жирным наваром, разлитым в деревянные чашки. Собаки на лету хватали объедки, надоедливо совали носы к чашкам.

Чалык первый раз в жизни сидел во время еды на мужской половине чума. Теперь он настоящий охотник, может, как взрослый мужчина, говорить о мужских делах. От счастья и гордости Чалык высоко держал голову, так что косичка его выбилась из-под шапки, и он так же, как остальные мужчины, бросал женщинам недоглоданные кости, презрительно поджимая при этом нижнюю губу.

Поели сытно, закурили трубки. В знак дружбы гость и хозяин обменялись на одно курево своими трубками.

— Весть привез… — начал гость.

— Худую? — перебил Панака.

В чуме все насторожились, устремили глаза на гостя. Гость не торопясь потянул из трубки, выпустил густое облако дыма и громко сказал:

— Люди не нашего рода в тайге бродят…

— Война! — неожиданно крикнул Чалык, да так громко, что и сам испугался.

— Плохо, когда самый маленький кричит громче большого. — Гость строго поглядел на Чалыка.

Отец сурово скосил глаза. Чалык все понял: гостя обидеть — счастья не видеть.

— Люди эти — с большими красными бородами, волосы у них желтые, как камыш на болотных кочках, а глаза круглые и синие, как снег при луне.

— Лючи (русские), — сурово сдвинул брови Панака. — Добра не будет.

— Лючи, — подтвердил гость. — А ведет лючей эвенк Андогирского рода. Род этот кочует у страшного моря Байкал.

— Худой род! — рассердился Панака и сплюнул на мягкие шкуры.

Гость кивнул головой и тоже рассердился:

— Привел эвенк лючей к верховьям нашей реки — Нижней Тунгуски. Дальше вести — смерти боится. Трусливая мышь!

— Андогирский род еще не залечил ран от стрел нашего рода, — вмешался Одой.

— Наши стрелы и ножи они тоже не забыли! — с гордостью добавил гость.

— Видно, им этого мало, изменникам! — сжал кулаки Панака. — Ножи надо точить, к стрелам наконечники острые готовить. Изменники хуже дикого волка!

— Война! — не утерпел Чалык, но его дернул за рукав Одой.

Стиснули люди зубы до боли, бились сердца, переполненные ненавистью. В гневе забыли гости спросить, зачем ведет в тайгу людей эвенк Андогирского рода.

— Лючи с войной идут? — забеспокоился Панака.

— Без воины, — спокойно ответил гость. — Пушнину хотят менять, товар давать. Огненной воды везут много.

Задумались люди. Вмешалась жена Панаки, старая Тыкыльмо:

— Уши мои слышали, что у лючей товар добрый: котел, чайник, чай густой, камни сладкие, мука белая для лепешек.

— Глупая утка! — рявкнул Панака. — У тебя голова, как хвост у оленя, — во все стороны дрыгает. Не слушайте ее… Куда кочевать будем? Где спасемся от беды?

— Худая пора.

— Худая, — согласился Панака. — Сейчас кочевать тяжело, надо ждать, когда вода в реках на место станет.

До самой ночи думали и решили кочевать вместе с Саранчо: так и беду легче встречать. До стойбища Саранчо недалеко — ходу не больше трех дней.

 

Лючи

Русские купцы приехали неожиданно. Эвенк Андогирского рода показал им путь, посоветовал с делами торопиться, а то начнется мокрая осенняя пора, и из тайги тогда не выйти. На последней остановке эвенк взял трех оленей и скрылся: боялся, что расправа его родичей будет самая суровая.

Русский купец очутился в тайге без проводника и не знал, куда ехать, где искать путь.

Широкоплечий, в эвенкийской парке, купец Кузьма Войлошников горячился:

— Вот, черт, завел! Сбежал, но хоть товар не уворовал, и то ладно!

— Они не вороваты. Свое возьмут, а чужое, хоть под ногами пусть валяется, не подымут, — ответил ему сумрачно приказчик Тимошка.

Тимошка — большой пройдоха и хитрец. Он хорошо знал путь, о котором долго расспрашивал эвенка, не пожалев дать в подарок горсть табаку.

— Тимошка, как быть: неужто пропадать нам и добру нашему? — спросил Кузьма Войлошников.

Тимошка скорчил печальную рожу, тяжело вздохнул, помолчал и обиженно заговорил:

— Говорил ить я тебе: обобрал бы ты ближайших тунгусишек — и ладно. Дык нет!

— Что старым попрекаешь, глаза колешь? Без тебя тошно… — перебил его хозяин. — Товару-то много. Нам бы тунгусишек найти — обратно выведут.

— Не вывели бы так, как привели, — ответил Тимошка. — Тогда все твое добро прахом пойдет, и мы от смерти лютой не спасем животов своих… Ох, горе! Ох, погибель!..

Опечалился купец, горько пожалел, что зашел в тайгу так далеко.

Тимошка решил: пора действовать.

— Жизнью рискнуть могу. Каково отблагодарение будет за труд тяжкий и опасный?

— За платой не постою, аль купца Войлошникова, Тимофей Иванович, не знаешь!

«Ага, завеличал!» — подумал Тимошка.

— Пополам, может, разделим то, что добудем, — прошептал он и сам испугался своих слов.

— Ты что, в уме? Да ведь это грабеж! — взревел в бешенстве купец, но тут же одумался, ласково добавил: — Ай-яй-яй… какие штучки надумал, Тимофей Иванович! При такой-то беде да еще и шуточки-прибауточки.

Тимошка и сам понял, что сказал неладное, запросил много.

— Сколько же? — тревожно спросил Тимошка, и глаза его забегали, как у голодной кошки.

— Сотню хвостов беличьих да два лисьих.

— Три сотни!

— Побойся бога, ненасытный грабежник! Три сотни — и тяжко и разорительно.

— Прибавь!

— Две сотни беличьих да три лисьих! — махнул рукой Войлошников.

На этом и порешили. Тимошка пошел искать оленей. Нашел быстро, привязал к лиственнице, вьючить не стал.

— Жди тут, — сказал он хозяину.

Купец забеспокоился:

— Одному-то боязно.

— Я быстрехонько, живой ногой тропу сыщу.

Тимошка отошел недалеко, поднялся на гору и своим глазам не верит: «Батюшки, да ведь мы рядом с тунгусишками! Вот они, чумы-то их: один, два, три, четыре, пять… Нет, больше, лесина закрывает!» От радости Тимошка снял шапку и размашисто перекрестился. В голове мелькнуло: «Надо вести купца низом, вон по за ту гору, чтоб дальше ему казалось. А то, черт, передумает и не даст белок: мы, скажет, тут рядом были».

Тимошка, чтоб оттянуть время, лег на землю. И полились сладкие думы, одна другой краше:

«Вот она, жизнь наша! Но разве Тимошка — воробей? Ого! Да Тимошка выше сокола может взвиться. Да, да! Купец-то завеличал Тимошку. Мол, так и так, Тимофей Иванович. Вот оно! Тимошкина голова-то не для сора кузов, она у него для ума большого вместилище».

Мечты Тимошки прервал дрожащий голос:

— Ти-и-мо-ошка!..

«Вот голосит, как баран подрезанный! Не спугнул бы тунгусишек…»

Тимошка прибежал, запыхавшись.

— Ну как? — допытывался купец.

— Обожди! — махнул рукой Тимошка. — Без малого верст десять отмахал, упарился — сил нет, ноги дрожат.

— Умаялся… — пожалел от души хозяин своего старательного слугу.

— Дорогу найду! — торопливо бросил Тимошка.

— Найдешь?

— Найду!

Тимошка быстро навьючил оленей, и караван медленно потянулся по тайге. Долго он водил караван. Кузьма Войлошников с тревогой спрашивал:

— Скоро ли?

Поднялись на крутой пригорок, и внезапно, как из-под земли, выросли чумы. Собаки бросились с диким лаем. Мужчины выбежали из чума, затревожились, забегали. Ветвистые рога оленей вынырнули из-за пригорка. Тимошка первый подошел к чуму. Он хотя и плохо, но умел говорить по-эвенкийски:

— Здравствуй, друг.

— Гостем будешь, — ответил Саранчо.

Развьючили оленей, расположились в чуме Саранчо.

На другой день торг начали не торопясь.

Купец вынул из мешка красный с желтыми цветами платок и стал потрясать им перед глазами удивленных женщин.

Черноглазая Агада, дочь Саранчо, прятала лицо и боязливо поглядывала сквозь пальцы.

— Бери, бери! — настаивал купец.

Но Агада, взглянув на огромную рыжую бороду, испуганно вскрикнула и убежала в чум к матери.

За Агадой убежали и все остальные женщины.

«Без женщин чего наторгуешь?» — сдвинул брови купец.

На следующий день с большим трудом Тимошке удалось заманить в свой чум жителей стойбища. Тимошка старательно хвалил товар, хвалил до хрипоты. На белых шкурах лежал товар: мука, пряники, цветные ленты, блестящие иконки, красные, как огонь, платки; рядом лежали ножи, чашки и многое другое.

Купец пересыпал бисер. Бисер лился разноцветной струйкой, падал золотыми, красными, белыми, синими крупинками, искрился живыми звездочками.

Женщины восхищались, и губы их невольно шептали слова одобрения. Но руки никто не протянул.

Купец от досады не находил места. Торг опять не удался.

Тимошка варил чай. Он вытащил из мешка большой медный чайник и, наполнив его водой, повесил над огнем вместо котла. С чайника не сводили глаз, а когда из носа его потекла ровная струйка прямо в чашку, не утерпела жена Саранчо и шепнула жене Панаки:

— Из такого рук не обожжешь.

Обе одобрительно кивнули головами. Чалык и Агада несколько раз подходили к чуму, смотрели в дырки, но войти боялись.

К вечеру из чума, где жили лючи, ушли все, лишь старая Чагада не спала всю ночь — она выполняла наказ купца: жарко топила чум, подкладывала в огонь сухих сучьев, чтоб меньше было едкого дыма.

Чагада слышала, как лючи всю ночь шептались, и только когда солнце начало вставать, они уснули. Страшно Чагаде, но она подумала: «Ноги старого отходили по земле, старому и смерть в радость», — и перестала бояться.

Саранчо и Панака сидели в дальнем чуме и, зажав головы, твердили одно и то же: «Как быть? От лючей добра не увидеть. Однако, товар везли лючи шибко далеко, не повезут же они его обратно. Раньше белок, соболей, лисиц они отдавали князю своего рода Чемулану; он давал им табак, чай и муку. Что скажет князь, если узнает, что лючи его опередили?»

— Хо, беда будет! — встрепенулся Саранчо. — Война будет!

— Не откочевать ли нам, пока злые лючи спят? — сказал Панака.

Вскочил Саранчо, выпрямился:

— Зачем кочевать! Лук мой крепок!

И сузились глаза Саранчо, нависли брови, налилась шея кровью. Страшен был гордый охотник.

Панака испугался:

— Лючей убьем, а куда добро их денем? Чужое добро в свой чум не возьмешь, под дождем не бросишь!

Саранчо задумался. И для него это был самый трудный вопрос.

— Чумы надо разбирать, скорее кочевать надо, — настаивал Панака. — От лючей добра не жди! Придут за ними много лючей, больше, чем комаров в мокрое время. Огненными палками бить будут. Не останется на земле Катагирского рода.

Саранчо смотрел бешеным волком, злобно скрежетал зубами, на побагровевшем лице дрожали мускулы, руки еще крепче сжимали лук.

В чум просунулась голова старой Чагады:

— Лючи глазами шарят, народ наш ищут.

И Панака и Саранчо пожалели, что ночь прошла так быстро. «Зимой, подумал Панака, — ночи тянутся долго-долго: успеешь и выспаться и у очага насидеться».

Тимошка и Войлошников поднялись рано и быстро начали выполнять то, что задумали вечером. Весь товар они вынесли из чума и разложили на земле ровными рядами. Даже бисер Тимошка высыпал из мешочка в чашку и поставил на видное место. Сумы с мукой развязал, пряники и леденцы разложил мелкими кучками. Оставив товар, Тимошка вместе с хозяином скрылись в тайге.

Чалык первый заметил, что лючи ушли в тайгу, и сообщил об этом всем. Из чумов вышли люди и понять не могли, что случилось. Саранчо поглядел вокруг:

— Ушли в тайгу без походных сумок. Значит, придут скоро.

Возле товара образовался круг. Все с любопытством рассматривали диковинные предметы.

Панака сказал:

— Положим рядом половину нашей добычи и уйдем. Если лючи добычу возьмут, а товар останется — добрая мена. Согласны ли?

Все молчали — думали. Наконец согласились. Около товара выросла большая куча пушнины. Шкуры серебристых белок, черно-бурых лисиц, дорогих соболей, белых, как снег, песцов искрились и переливались.

Положив добычу, люди разошлись по чумам, с тревогой и нетерпением ждали прихода лючей.

Тимошка издалека заметил кучу пушнины.

— А, проняли мы тунгусишек! Проняли! — зашептал он.

Войлошников был доволен таким торгом.

— Увезем ли все? — усомнился он.

Но Тимошка деловито заметил:

— Повадки тунгусишек мне известны: тут половина добычи, а то и меньше. У них такой закон!

Купец от удивления заморгал часто-часто, но тут же сделался строгим, нахмурился:

— Да, столь добра отдавать за эту пушнину обидно, бесприбыльно… Ишь, нашли дурня!

— Все отдадут! — уверенно заявил Тимошка. — Я к ним с подходцем, они у меня отдадут.

Из чума выглянула чья-то голова. Тимошка с насмешкой крикнул:

— Эй ты, талалай-балалай, подь-ка сюда! — и поманил пальцем.

Голова мгновенно скрылась за покрышкой чума.

Из чума вышли Панака и Саранчо. Они несли по соболю. Подойдя к Тимошке, они низко поклонились и протянули дорогие подарки. Тимошка с превеликой важностью принял подарки и с большим трудом разъяснил им: приходите — менять будем. Панака и Саранчо поняли.

Тимошка размахивал руками, сердился:

— Мы весь товар клали, а вы — половину. Какая же это мена!

Панака в страхе подумал: «Лючи в наши сумки не смотрели, а все знают!»

У места торга вновь собралась толпа. Войлошников прикидывал: на двадцати оленях, пожалуй, не увезти столь добра. Зародилась тревога. Тимошка выбивался из сил; он держал в каждой руке по чайнику и назойливо совал их Панаке и Саранчо.

— Вот дурень! — прошипел Войлошников. — Видно, запамятовал — и наш дорожный чайник отдает гунгусишкам!.. Чай в дороге в твоей шапке варить будем, что ли? — шепнул он на ухо Тимошке.

Тимошка хмуро сощурился, смешно щелкнул языком; без слов, мол, понимай и не мешай верному слуге твоему дело делать.

…Торг подходил к концу. Сели пить чай. Разливать взялся сам Тимошка. Незаметно в каждую чашку он подлил водки. Выпили люди, повеселели и стали смелее. Тимошка вынул из мешка бутылку с водкой:

— Хорошо меняли, угощаю! — и разлил водку по чашкам.

Панака, Саранчо, Одой и другие мужчины сидели взлохмаченные и потные. Тыкыльмо дважды уронила чашку — плохо слушались руки, плохо видели глаза.

Тимошка опять наполнил чашки мужчин.

— Пей, другом будешь! — подмигнул он Саранчо.

Панака и Саранчо сидели обнявшись. Они раскачивались и ударялись головами, шапки слетели у них на траву, косички смешно болтались. Плыли перед глазами и лес и горы, а небо, казалось, свалилось на землю. Одой громко смеялся. Саранчо и Панака пытались встать на ноги и падали. Тимошка помог им подняться. Они взялись за руки, пошли плясать, но опять свалились. Одой дергал Войлошникова за рукав, пальцем показывал на склон горы, покрытый голыми камнями:

— Я богатый стал… Видишь, сколько оленей! Все мои.

— Твои! Твои! — хохотал Тимошка и добавлял в чашки водки.

Ползали люди по земле, барахтались, плакали, смеялись, обнимали друг друга и вдруг затихли.

Чалык и Агада сидели в чуме и боялись выглянуть наружу.

— Лючи всем в голову худой ветер пустил. От этого люди попадали и встать не могут.

— Как кочевать будем? — затревожился Чалык.

— Боюсь! — задрожала Агада.

Тимошка поглядел вокруг мутными глазами:

— Пора.

— Ага, — мотнул головой Войлошников.

Они отправились в чумы.

— Пошарим! — хитро сощурился Тимошка. — Авось бог поможет — чем-либо поживимся.

В чумах хозяйничали сколько хотели. Тимошка нашел хорошенькие унты. Он тут же сбросил свои старые бродни и натянул на ноги обнову. В другом чуме попала ему шапка из лучших белок, искусно подобранных, опушенная голубым песцом. Тимошка мигом сунул ее за пазуху. Пушнины не нашли. В одном чуме сбились ребятишки в кучу; при виде лючи они шарахнулись в сторону и тихонько заплакали.

— Этих берем? — указал Тимошка на Чалыка и Агаду.

— Товарец добрый, берем! — обрадовался Войлошников. — Торопиться бы надо. Не опамятовались бы тунгусишки — убьют.

— У меня долго не опамятуются: зелье готовить я большой умелец! загордился Тимошка и важно взглянул на хозяина.

— Все по земле валяются, кто же в поводырях пойдет? — забеспокоился Войлошников.

— Эти, — показал Тимошка на Чалыка и Агаду. — У тунгусишек такие тайгу всю знают, нюх у них с малолетства волчий.

Вместе с Чалыком и Агадой пошел Тимошка ловить оленей. Чалык не мог поймать чужих оленей — не давались. С трудом поймал только своих. Тимошка поймал оленей, на которых приехали они в стойбище с Войлошниковым. Всего пригнали сорок оленей. Вьючили долго. И когда всю пушнину разложили ровными тюками на спины оленей, Войлошников сказал:

— Товарец-то тоже можно погрузить. Чего ж ему пропадать.

Тимошка сделал вид, что не совсем понимает хозяина. Купец не дал вымолвить Тимошке и одного слова.

— Жили же без нашего товарца? Жили. Ну и теперь, бог милостив, не пропадут. Зверья вокруг хоть отбавляй — пусть добывают, не ленятся. — И купец показал рукой на темные просторы тайги.

Торопливо навьючили товар.

Чалыку и Агаде сдавила горло тоска, сдавила крепко и больно, как ременная петля.

Солнце показывало за полдень. Все было готово.

Тимошка заторопился, на оленей посмотрел с опаской. «Большой караван, — подумал он, — но ничего, бог поможет — доберемся».

Но когда около оленей не оказалось ни Чалыка, ни Агады, Тимошка пришел в ярость:

— Ах, звери! Неужели в тайгу сбежали?

Тимошка нашел Чалыка и Агаду в чуме. Он вытолкнул их и погрозил кулаком:

— Убью! — и для большей острастки повертел перед носом Чалыка огромный пистолет.

«Огненная палка! — подумал Чалык. — Это у лючей самое страшное…» и побледнел.

Тимошка важно выпятил грудь. Видя испуг Чалыка, он захохотал, взвел большой, как молоток, курок пистолета и выстрелил над головой Чалыка.

Чалык упал на землю, спрятал голову под паркой и притаился испуганным зверьком, вздрагивая всем телом. Агада забилась под шкуры.

Войлошников крикнул:

— Тимошка, не дело задумал! Торопись!

Тимошка поднял Чалыка, вытащил из-под шкур Агаду и, показывая на оленей, крикнул:

— Давай! Давай!

Олени, построенные гуськом, беспокойно качали рогатыми головами. Чалык и Агада последний раз взглянули на родное стойбище. И Саранчо, и Панака, и Одой, и Тыкыльмо — все лежали на земле.

— Умерли все… — заплакала Агада.

Чалык нахмурился.

— И маленькая Литорик умрет — она ведь больная, и Катыма, и Чапко, плакала Агада.

— Трогай! — заорал Тимошка. — Шевелись!

Взобравшись на оленя, Войлошников вздохнул, вспомнил о жене. Ухмыльнувшись в густую бороду, он заговорил сам с собой:

— Эх, баба, баба и есть! Я ей говорю одно, а она мне супротив другое. Я ей твержу: вино водой не разбавляй — пусть крепче и дурнее будет, а она свое. Вишь ведь, как разобрало тунгусишек Тимошкино зелье!

Подъехал Тимошка.

— Эх, Тимошка, до родных бы мест скорее добраться, до горячей печки, до жирных щей, до ласковых глаз! Эх, и заживем же мы!..

Тимошка ничего не ответил, но подумал:

«Ты заживешь, а вот мы, работнички-работяги, вечные бродяги, не сытно живем…».

— Что рукой машешь? Аль в обиде?

— Комариков спугиваю, страсть как кусают, — схитрил Тимошка и стал торопить оленей: — Гоп! Гоп! Гоп!

Синие зубцы гор мелькнули лиловым отблеском и начали тонуть в мутном полумраке. Усталые птицы лениво взмахивали крыльями, летели на ночлег в свои гнезда. Из долин тянуло сыростью и холодом. Комары и мошка клубились черным облаком. Надвигался вечер.

Панака пытался приподняться, но сил не хватило, и он опять опустился на землю. Одой открыл глаза, и лицо его исказил страх: в двух шагах от него лежала мертвая Чагада. Старуха лежала, скорчившись, оскалив зубы, широко разбросав костлявые руки. Обезумевший Одой пытался крикнуть, но язык точно примерз и не слушался. Он собрал все силы, с трудом поднялся и, спотыкаясь и падая, побежал прочь. Добежав до последнего чума, он поймал ухом жалобный детский стон и остановился. Плач усиливался. Качаясь, как в тумане, Одой пролез в чум. Бледные и до смерти перепуганные ребятишки выли жалобно и надрывно. Они не узнали грязное и распухшее лицо Одоя и голосили что есть силы.

Маленькая Литорик лежала в берестяной люльке, белая и неподвижная. Силы вернулись к Одою. Вспомнил он, многое вспомнил, и сжалось сердце от страшной боли. Одой развел костер и приготовил для ребят еду. Люльку с Литорик вынес из чума и, рыдая, спрятал в дупле большого дерева. Нависла густая темнота. Перед глазами его мелькало страшное лицо Чагады, и он не решался отойти от чума. В руки Одоя попала дудка Саранчо; этой дудкой он подманивает наргучан — молодых изюбрей.

Одой вышел из чума и стал дуть в дудку. Она заревела по-изюбриному отрывисто и горласто. Саранчо встрепенулся и поднял тяжелую голову.

— Наргучан! — крикнул он и по привычке протянул руку, чтобы схватить свой лук.

Изюбрь кричал близко. Сердце охотника заколотилось, а лука не было. Саранчо с трудом поднялся.

— Хо-о! Эй, колода, поднимись! — Он нагнулся и разглядел лицо Панаки.

Вместе с Панакой они добрались до чума. Их встретил Одой. Блуждая и натыкаясь на деревья, с трудом подобрали людей. Чумы ожили, замелькали огоньки в очагах, потянулся серой лентой дым.

Утром заволновалось, загудело стойбище. Собрались в чуме Панаки. От жары и духоты глох огонь в очаге, и едкий дым застилал все плотной пеленой. Не хватало Чагады, маленькой Литорик да Чалыка с Агадой.

Саранчо сказал:

— Лючи пришли, ранили наше сердце, в голову ветер дурной пустили, сожгли нутро наше огненной водой, добычу всю забрали… Как жить будем?..

Панака строго перебил его:

— Саранчо говорит худое. Слова его, как крик глупого олененка. Не слушайте его!

Он стоял без шапки, говорил печально:

— Слова наши и сердце наше не живым, а мертвым отдадим — пусть они не сердятся на наши чумы, не приходят к нам ночью.

Саранчо сгорбился и подумал: «Как это я мог забыть о мертвых! Не спастись мне теперь от беды!» И от страха вздрогнул смелый охотник всем телом.

Он заговорил тихо:

— В голове моей худое засело, видно, крепче пня. Как голову править буду, не знаю…

Все смотрели сурово, никто Саранчо не отвечал. Все думали о мертвых.

К вечеру лиственничный гроб-колоду с Чагадой унесли в ущелье Серой Совы и повесили на огромной сухой сосне. Гроб Литорик унесли на Голубой ключ и подвесили к сучьям лиственницы.

В гробы мертвых положили ножи, чашки, одежду, постель. Каждый отрезал по кусочку от своей одежды и старательно привязал к сучьям дерева, на котором качались гробы-колоды; каждый вырвал по волоску из своей косички и, подняв руку, с силой дунул на волосок, чтобы взлетел он высоко-высоко. Волосок летел, а бросивший, называя ласково имена умерших, шептал:

— Кочуйте там, где звезды! Там ваше стойбище, на землю не ходите: дедушка-медведь злой, дедушка-медведь злой! Ой, страшно! Страшно! Не ходите!

Одой и сыновья Саранчо вернулись усталые; по следам оленей они гнались до самого Буян-ключа, но догнать лючей не могли.

Панака вздохнул, а за ним остальные: все вспомнили про Чалыка и Агаду. Панака тихо сказал хриплым, надорванным голосом:

— Их дорогу по звездам не отыщешь, их горе из лука не убьешь, кружит горе над их головами злым ястребом.

* * *

Тихо кругом. Стоят чумы одинокие и забытые, даже собаки не нарушают тишины лаем. Нет людей в стойбище: все ушли искать оленей. В поисках корма стадо разбрелось по тайге.

Бывало, выйдут Одой с Чалыком на пригорок и застучат высушенными оленьими копытцами, связанными пучком.

«Чак-чак-чак!» — услышат олени привычные звуки и бегут на зов. Люди торопливо разжигают дымокуры. Толкая друг друга, олени прячут морды в черное облако дыма — спасаются от назойливых комаров и мошки. И в эти дни, не дождавшись знакомого зова, олени сами приходили к чумам и настойчиво тыкали рогами в кожаные чумы, но дымокуров никто не разжигал. Подолгу стояли они и ждали, наконец ушли. Вожак стада, большой серый олень с белыми пятнами на морде и с переломленным рогом, уводил стадо все дальше и дальше.

Когда терялось солнце за горой и люди, усталые и разбитые, возвращались с пустыми арканами, старики садились к костру и долго говорили о том, где будут искать оленей завтра.

Только на третий день нашли стадо. Оленей Панаки не оказалось. Саранчо не досчитался десяти оленей.

— Пешеходы мы, сын, присохли к земле, как серые камни, — жаловался Панака Одою.

Сын мрачно подтверждал:

— На спину свой чум не нагрузить. Нет оленей — нет ног. Заяц не полетит птицей, безногий не побежит оленем…

Подошел Саранчо:

— В тайге бросить старого друга — не видеть счастья. Будем кочевать на моих оленях.

— С одного оленя двух шкур не снимешь. Как кочевать трем хозяевам на оленях одного хозяина! Век живу, а так не было.

— Отвезу свой чум — приеду за вашими.

— Не надо! — замахал руками Панака. — Разве можно два раза тайгу мерить!

Думали долго и решили перевезти чум Панаки и Одоя недалеко, через Синюю гору, к озеру Тавда. Места там хорошие для охоты, озеро Тавда большое, и рыбу можно добывать всю зиму.

На другой день отправились в путь, и не успел еще погаснуть день, чумы Панаки и Одоя стояли на новом месте. У Синей горы плескалось большое озеро Тавда.

Саранчо собирался в далекое кочевье.

— Пойду, — говорил он, — рекой Чактыма до самой вершины, перевалюсь через снежные горы, чумы поставлю в долине Большого Рога.

— Эко ты! — ответил Панака. — Лучших мест мой глаз не видел, но для оленей те места тяжелы.

— Тяжелы?

— Да, снег там большой бывает. Мох олени как доставать будут? Иди, Саранчо, за Большой Рог, на два перехода дальше. Оттуда и кочуй за зверем.

Согласился Саранчо. «Старый Панака знает тайгу, однако, лучше самого дедушки-медведя, — подумал он. — Его слово — верное слово».

Потом охотники поменялись ножами и подошли к большой горбатой лиственнице. Саранчо вырезал на ней какие-то значки. По этим значкам будет знать Панака, в какую луну и где кочует со своими оленями славный Саранчо. Значки скажут Панаке, когда откочует Саранчо из долины Большого Рога и когда вновь поставит свои чумы рядом с чумом бедного Панаки.

Саранчо внимательно взглянул на вырезанные им значки, быстро вытащил свою табакерку и на ней вырезал точно такие же знаки. Табакерку передал Панаке, тот посмотрел и кивнул головой. Друзья взяли по щепотке табаку, понюхали, чихнули по нескольку раз. Саранчо бережно спрятал табакерку.

Старые друзья стали прощаться. Они прильнули щека к щеке, по старому обычаю, подержали друг друга за косички и разошлись.

— У каждого своя дорога, — вздохнул Панака: — оленному человеку путь в далекую тайгу, безоленному — до дверей своего чума…

* * *

Чалык и Агада долго ловили оленей: только что выпущенные пастись, они не давались.

— У лючей сердце камень, — жаловалась Агада, озираясь по сторонам. Олень только пошел, ничего не ел, а люча кричит: «Давай оленей!»

— Наши олени скоро все упадут: бока втянулись, шерсть падает, уши у всех мягче гнилого гриба, — затревожился Чалык.

Задрожали губы у Агады, брови опустились, слезы сделали дорожки на обветренном лице.

— Беда! — зашептала она.

— Горе большое, — угрюмо ответил Чалык.

Тимошка зорко следил за Чалыком и Агадой.

Чалык стал понимать русские слова.

Тимошка гонялся за оленями разъяренным зверем. Они шарахались от него, рассекая рогами густые кустарники. Тимошка злился, схватывал палку или сучок и, как ошалелый, снова и снова кидался на оленей.

— Чертово животное! — ругался Тимошка. — Ку-уда? Ку-уда?! — выбивался он из сил, гоняясь за испуганными оленями.

И когда силы его оставили, потный и взлохмаченный, он яростно заорал:

— Эй, вы! Я вам! — и замахал грозно кулаком. — Живей, черти, живей!

Чалык и Агада быстро загнали оленей, с большим трудом навьючили тяжелые тюки.

Войлошников сидел у костра и прикидывал в уме: «Без малого дней двадцать еще идти надо. Ух, далеко! Лишь бы до Бирюльки добраться, а там оленей можно продать и плыть на лодках».

Дорогой, покачиваясь на олене, Тимошка говорил Войлошникову, показывая на Чалыка:

— Без малого мышонок, а как ведет, а? Сколько дней идем тайгой вековечной, идем и ноги не замочили: то ведет бровкой, то звериной тройкой, то увальчиком или горной речкой. На реках бурливых броды сподручные находит.

— Да-да… — важно протянул Войлошников и пустился в длинные рассуждения: — Они с малых лет к тайге приучены. Я скажу так: от зверей они неотличны. Волчица не успеет еще волчонка родить, а он, проклятый, уже норовит ее за холку тяпнуть. Или утка: не успеет утенок из яйца вылупиться — уже лезет в воду. Так и у этих лесных людей. А все оттого, что родит тунгуска тунгусенка и тут же ему сует в рот сырое мясо зверя. От этих звериных кровей и получается у них звериный нюх, звериный глаз.

Долго бы Кузьма Войлошников рассказывал эти небылицы, но его внезапно прервал Тимошка:

— Глянь, чтой-то тунгусенок оленя остановил и в небо глазища уставил.

Войлошников заторопил оленя.

— Эй ты, мужичок с косой, что рот разинул?

Чалык стал объяснять как мог. Он махал руками, строил страшное лицо, напрягал память, пытаясь хоть одно русское слово вспомнить.

Войлошников подсмеивался и торопил смущенного и перепуганного Чалыка:

— Но, но! Рассказывай-пересказывай, слова-то у тебя, как мык коровы. Ну и слова!

Чалык морщил лоб, тревожно показывал рукой на небо, на траву, на лес.

— Черт тебя знает, что ты бормочешь! Може, что и доброе… Э-эй! Тимошка, сюда-а!

Подъехал Тимошка.

— Бормочет, рожу страшенную корчит, руками вскидывает, как петух, а уразуметь ничего не могу.

— Сказывай! — нахмурил брови Тимошка.

Чалык дрожал от волнения и заикался:

— Больсой ветел… беда больсой… орон падал…

— Ого! — сказал Тимошка. — Орон — это по-ихнему олень. Бурю ворожит тунгусенок. Вот куда, бес, метнулся!

Чалык улыбнулся: первый раз в жизни он говорил на чужом языке, и его поняли.

Тимошка и Войлошников внимательно посмотрели на небо. Оно сияло ослепительной голубизной; вокруг солнечного диска в виде тонкого обруча сияла, переливаясь, радужная полоска, на востоке едва заметной пеленой темнела маленькая тучка. Это были тревожные предвестники бури, но ни Тимошка, ни Войлошников этого не заметили. Переговорив между собой, они решили, что Чалык устал, а потому старается склонить и их к остановке.

— Эй ты, звездочет, — засмеялся Войлошников, — где же буря?

Чалык понял, что ему не верят. Он слез с оленя, изобразил на земле свирепую бурю. Показал, как дождь со снегом налетят, как деревья повалятся, разольются реки, попадают олени.

Тимошка со смехом сказал:

— Слухаем и разумеем, а по-твоему не быть: мал ты еще и премного соплив, а к тому же и некрещеный. — И, довольный своей шуткой, раскатисто захохотал.

Чалык сузил глаза, выставил вперед два пальца и закричал надрывисто и страшно:

— Дзюр! Дзюр!

— Эге, — обратился Тимошка к Войлошникову, — что загибает! Кричит: «Два! Два!» Это он на два дня остановку просит.

— Плюнь! — рассердился Войлошников.

— Трогай! — заорал Тимошка.

Долина Хэгды-ламу («Большое море») — самое опасное место в этих краях. Чалык помнит рассказы старых охотников про эту страшную долину, где погиб не один караван.

«Жидкое место, — говорили охотники, — самое гиблое место на земле!»

Знал Чалык, что после дождя долина превращается в непроходимые топи, из-под земли выходят ручьи, всюду вязкая грязь. Даже звери в страхе покидают долину.

…Олени осторожно спускались по извилистой звериной тропинке. На пути, как крепость, встали горы мертвого леса; столетние лиственницы, сосны, ели лежали крест-накрест и загромождали вход в долину; из узкого ущелья дул режущий, холодный ветер.

— К худому месту подъехали, — вздохнул Чалык.

— У лючей сердце — камень, — ответила Агада упавшим голосом.

Когда спустились в долину, исчезла из-под ног земля, и олени шагали по толстому слою мягких болотных мхов. На небольшой моховой полянке Тимошка подъехал к Войлошникову:

— А как же мы поделим живой товарец? — И он показал на Чалыка и Агаду.

— Не разумею твоих речей, — уклончиво ответил Войлошников.

— Парнишку мне уступишь али девку не пожалеешь? — объяснил Тимошка.

— Об ясырях уговора не было!

— Так-то оно так, — сказал Тимошка, — но если по-божески, то мне обиду ты преогромную делаешь.

— Какая обида! Ведь полный пай белок получаешь. За верную службу добавлю. Тебе ж ведомо — щедрый я купчина!

— За этакую-то службу, упаси бог, и в тюрьму, а то и на плаху угодить можно.

Глаза у Войлошникова округлились, задергались губы:

— Ты что, в уме, Тимофей Иванович? Черные слова — тюрьма, плаха выкинь из головы, как сор, выкинь!

Тимошка ехидно сощурился, жиденькую бородку пощипал:

— Как же выкинешь слова-то эти? Торг-то мы учинили в запретном месте, в жилье тунгусишек, а не на ярмарке, как подобает честным купцам.

Войлошников побагровел, шагнул к Тимошке, глазами впился:

— Бесчестишь! — Купец тут же опамятовался, гнев сменил на милость: Шутник, ей-богу! Шутник, Тимоша… Кто же о нашем торге знает! Ты, я да тайга-молчальница.

— Так-то оно так, — повторил Тимошка и задумался: «А что, если?..» И Тимошка стал гнать эти мысли, творить про себя молитву. В уши вновь кто-то настойчиво шептал:

«А что, если ночью стукнуть Войлошникова и всю вину на тунгусишек свалить? Мол, у них такие повадки, сам едва душу спас. Поверят. Во очищение души от грехов поставить пудовую свечку в церкви Спаса».

Тимошка невольно вскрикнул.

— Олени пугаются, что орешь! — сказал купец.

Тимошка насупился. Ехали по темному ущелью. Серые отвесы гор сошлись в этом месте близко. Называлось это место Узкое горло. За ним, после крупного и каменистого спуска, открылась бесконечная долина.

— Вот ведь какой мальчонка! — сказал Тимошка. — Без всяких троп вывел на чистое место. А еще остановку просил.

И Тимошка и Войлошников хвалили Чалыка.

— Ладный тунгусенок! — Войлошников деловито растягивал каждое слово: — Имею намерение в христианскую веру обратить обоих и держать при своем купеческом доме в услужении.

Чалык ехал по мшистым зарослям, опустив голову. Из-под шапки выбились пряди черных волос, ветер трепал их. Видно было, что Чалык плачет. Плакал и прятал мокрые глаза от Агады. «Пусть моих глаз не видит, — подумал Чалык. — Если мужчина заплачет при женщине, сердце ее может от горя умереть».

Тимошка ерзал в седле, исподлобья бросал воровские взгляды на Войлошникова.

Стукнуть — и тайга схоронит. Эх, Тимошка, счастье твое за тобой бегает, лови его! Лови! А как заживет Тимошка… Батюшки, дух захватывает. Домина с подъездом, окна резные, двери дубовые. Пойдут мимо людишки, завистливо скажут: «Это дом купца Тимофея Ивановича Мочалкина…»

Подул северный ветер. Посерело небо, нахмурилось. Тучи поплыли низко, день стал походить на поздний вечер. С тревогой поглядел Войлошников на небо и, сняв шапку, перекрестился. Тучи заволокли небо плотной завесой. Олени беспокойно фыркали, часто спотыкались и шли, высунув языки. Тимошка, так же как и Чалык, слез с оленя и осторожно повел его. Шагали по мягким мхам, под ногами хлюпала студеная вода. Ветер усилился и рвал вершины деревьев. Ни одной живой твари не встретилось каравану. Чалык знал, что это самая страшная примета. Заметил это и Тимошка, он пытался перекричать ветер:

— Пташек даже нет — каково место! Глушь!

— Могила! — угрюмо ответил Войлошников.

Он кутался в шубу, натягивал шапку на уши, но с оленя не слезал. Усталый олень едва передвигал ноги, и Войлошников злобно толкал его ногами в запавшие бока.

Ураган обжег лица мелкими льдинками. Завыла свирепая буря, захлестала, закружилась в снежном вихре.

Олени сбились в кучу. Ехать было невозможно. Чалык вглядывался в снежную темноту и пытался найти хоть небольшой пригорок, но кругом расстилалась гладкая болотистая долина. Олени легли в хлюпающую болотистую слякоть, уткнули морды в землю. Долина забелела снегом. Тимошка и Войлошников сидели под шубой и прижимались друг к другу. Чалык и Агада прижались к оленям и дрожали от ледяного холода. Буря злилась и свирепела, снег валил не переставая.

Тимошка склонился над головой купца:

— Хозяин, ты жив?

Войлошников, дрожа, едва пробормотал:

— Аль не слышишь? Дышу…

— Погибель, погибель! — кричал Тимошка, и рука его крепко сжала рукоятку ножа, что висел у него на пояске.

«Один миг, одна минута — и я богач, купчина…»

— Ко мне прижимайся, Тимоша, крепче прижимайся — вдвоем-то теплее…

Голос у Войлошникова был ласковый, просящий. Рука Тимошка ослабла, ножик выпал.

Чалык и Агада терли друг другу руки, закрыв посиневшие лица от порывистого и жгучего ветра обрывками потрепанной оленьей шкуры.

— Надо вставать, — сказал Чалык: — мороз лежачих не любит.

— Мне не встать, — ответила Агада: — ноги мои стали палками, меня не слушаются.

Чалык вскочил и поднял Агаду. Она скривилась от боли, из глаз брызнули слезы.

Стали греться без огня, как учил старый Панака. Чалык и Агада крепко обхватили друг друга за плечи и закружились, поднимая то левую, то правую ногу. Чалык приговаривал:

Чалык и Агада быстро согрелись. Буря не переставала: злилась и свирепела по-прежнему. Тимошка не мог понять, кто может в бурю человеческим голосом петь. Долго прислушивался, не утерпел и высунул голову из-под шубы. Защищая рукой лицо от снежного вихря, он увидел две прыгающие тени. От страха закружилась у него голова.

«Это черти! — подумал он. — Они прилетели за моей грешной душой».

Тимошка стал быстро креститься, но пальцы не слушались, не складывались вместе. Он крестился и шептал невнятные слова. Наконец стал колотить застывшее тело Войлошникова:

— Хозяин, глянь! Да что ж ты, омертвел?

С большим трудом Войлошников поднял голову, но ничего не сказал, голова вновь бессильно упала. Тимошка, вглядываясь в снежную темь, шептал:

— Батюшки, над головами смерть, лютая смерть, а они в пляс пустились! Прогневали мы бога, не миновать нам его сурового суда!

— Ой, ой!.. — простонал в бреду Войлошников.

Прошла мучительная ночь. Серый день не предвещал ничего хорошего. Буря крепчала.

Наступила вторая ночь. Долина казалась черной пропастью, в которой ревел и метался безумный вихрь. Войлошников терял сознание, Тимошка бил одеревеневшими ногами о мерзлую землю.

Четыре дня свирепствовала буря. И так же внезапно, как налетела, исчезла. Ветер разорвал черные тучи в клочья, разогнал их в разные стороны. Блеснуло солнце, и заискрилась долина в ослепительном блеске.

Первым приветствовал приближение солнца старый олень-вожак. Подняв рогатую голову, он замычал зычно и протяжно.

Чалык и Агада вскочили.

— Пойду лючей смотреть — живы ли? — сказал Чалык.

Тимошка с трудом поднял голову.

— Смотри на небо, будет ли еще снег? — застонал он, обращаясь к Чалыку.

Чалык понял:

— Холосо, — и показал на солнце.

Тимошка встал, с трудом передвигая опухшие ноги. Войлошников лежал неподвижно, с закрытыми глазами, в бреду всхлипывал.

Чалык подумал: «Этот люча солнца не увидит, по земле не пойдет».

Тимошка, хромая и кряхтя от боли, подошел с Чалыком к оленям. Животные обессилели от голода, тяжелые тюки придавили их к земле. Чалык и Агада быстро освободили оленей от груза, и они, шатаясь, пошли искать корм. Но, кроме горького мха да жестких болотных трав, они ничего найти не могли. Два оленя не поднимались; они лежали, вытянув шеи, и хрипели. Чалык ходил около, помогал им подняться, обнимал, но олени подняться уже не могли и к полудню оба сдохли.

Солнце бросало яркие лучи. Тимошка с радостью смотрел, как быстро исчезал в долине снег. Но Чалык не радовался. Его серое лицо с расширенными блуждающими глазами, его необычайная суетливость показывали, что приближалось что-то опасное. Он испуганным голосом сказал Агаде:

— Снег сойдет — вода все зальет. Потонем!

Тимошка приподнял и посадил Войлошникова, но тот, не открывая глаз, вновь свалился. Лицо его распухло, покрылось багрово-синими пятнами, почерневшие губы были плотно сжаты. Тимошка в страхе разжал руки, и огромное тело Войлошникова повалилось на мокрую шубу.

— Хозяин! Солнце, ехать надо.

Но Войлошников дышал часто и порывисто. Тимошка заплакал:

— Неужто погибель?..

Вскоре идти стало трудно: заливала вода, хлюпала под ногами. Только сейчас Тимошка заметил, что вокруг сплошное море воды.

Обезумев от страха, он заорал диким голосом:

— Лови оленей! Погибель! Лови!

По колено в воде, утопая в хлюпкой и вязкой грязи, Чалык с Агадой сумели поймать половину оленей.

Вода наступала. Олени беспокойно вздрагивали, жалобно мычали, озираясь по сторонам своими умными глазами.

Погрузили часть тюков, остальное бросили. Нагруженные олени шли спотыкаясь. Караван медленно двинулся.

На месте стоянки остался Войлошников, а около него бугром возвышались тюки с пушниной.

Агада шепнула Чалыку:

— Лючи хуже волка: покойника бросил, ничего рядом не положил, даже маленького кусочка еды не дал. Как покойник жить будет?

Чалык забеспокоился. Остановил оленей, спрыгнул в хлюпкую студеную жижу и вернулся к месту стоянки. Озираясь по сторонам и дрожа от страха, он подошел к Войлошникову. Ноги Войлошникова покрылись водой, шапка упала с головы. Чалык быстро развязал свою кожаную сумку, из своего запаса сухого мяса отделил несколько горстей и насыпал их кучкой на грудь Войлошникову. Вытащил нож, отрезал кусочек шерсти от парки, в руки покойника вложил палку, шерсть пустил по ветру и сказал:

— В путь ты готов… Больше по земле не кочуй, кочуй там, где луна кочует.

— Эй, — заорал Тимошка, — шевели оленей!

Чалык заторопился. Вокруг блестела и играла на солнце вода. Олень его не шел — мотал головой и пятился. Чалык слез, побрел по воде, ведя за собой оленя. За ним шли Агада с Тимошкой. Длинной палкой он нащупывал путь. Ноги ныли, их будто резал кто острым ножом. Чалык стиснул зубы и шагал, не замечая мучительной боли.

Тимошка оглянул поляну и закрыл глаза: всюду черным лаком блестела вода, и, казалось, караван не шел по земле, а плыл по озеру. Он опустил голову, мысли его путались. «Не судьба, не судьба», — повторял он, а перед ним стояло синее, распухшее лицо Войлошникова. Тимошка вздрогнул: «Господи, господи, смилуйся, прости мои грехи, спаси…»

Олени останавливались все чаще и чаще. Чалык понял, что идти дальше нельзя.

— Вода путь съела, — сказал он Агаде.

— Торопись! — просил Тимошка.

Со всех сторон шумели потоки, из-под ног били гремучие ключи. Олени почти по брюхо брели по воде. Чалык круто повернул оленей и направил обратно, подальше от клокочущих потоков. Олени вяло поднимали ноги и лениво шагали.

Между кочками образовались болотные прорвы — лайды. Это самые гиблые места. С виду лайда — небольшой грязно-желтый кружок, но если в нее попадет олень или человек, жидкая глина засосет и не выпустит жертву из своих смертных объятий.

Первым в лайду попал олень Тимошки. Случилось это вмиг. Олень осторожно шел меж кочек и топких ям. Вдруг он оступился и попал в зловещую лайду. Тимошка отскочил подальше от клокочущей могилы. Олень лениво бился в жидкой грязи. Тимошка испуганно махал руками и кричал:

— Тону!

Подошли Чалык и Агада. Перепуганного и вымокшего Тимошку отвели в сторону от лайды. Он что-то шептал посиневшими губами.

Чалык посмотрел на Агаду:

— Скоро и второго лючи не будет.

Агада вздрогнула. Олень медленно утопал в глине. Скоро он совсем скрылся в лайде, только его голова с большими ветвистыми рогами осталась над поверхностью. Круглые печальные глаза оленя молили о помощи, но люди не двигались с места. Вскоре и голова погрузилась в пучину, и на поверхности остались только его раскидистые рога. Но вот и они исчезли.

Не прошел караван и двадцати шагов, как лайды проглотили еще трех оленей. Чалык метался из стороны в сторону, вглядывался в даль, искал хоть маленький бугорок, чтобы переждать: он знал, что из долины вода так же быстро исчезает, как и наполняет ее. Тимошка обессилел, говорил вяло, отказывался идти дальше, часто падал, барахтался в грязи, плакал. Его вспухшее лицо покрылось бурыми подтеками, обезумевшие глаза блуждали — в них и мольба и угодливая униженность.

— Дружок, — умоляюще бормотал он, едва выговаривая слова распухшими губами, — выведи, спаси… Я хозяин, озолочу, навек осчастливлю… Господи!..

Чалык ничего не слышал.

Утонул олень, на котором ехала Агада; она едва спаслась от огромной лайды. Чалык, вымокший, взлохмаченный, с горящими глазами, бледный, измученный, морщил лоб, шептал запекшимися губами заклинания, метался, теряя силы. Агада чуть двигалась, держась за спину оленя Чалыка. Вдруг она вскрикнула: два оленя беспомощно бились в пучине, а среди них без стона и крика лежал Тимошка. Его желтые руки, как лапы когтистой птицы, цепко хватались за спину оленя. Но вот руки оторвались, и тело Тимошки медленно стало опускаться в глину. Скрылся олень, скрылась и когтистая рука. Вновь поверхность лайды стала гладкой, спокойной. На середине ее одиноко плавал красивый малахай, опушенный голубым мехом песца.

Агада всхлипывала, судорожно вздрагивая.

Чалык сказал:

— Вот и второго лючи не стало…

Не заметили ни Чалык, ни Агада, как погиб еще один олень. Теперь от большого каравана осталось всего пять оленей.

Чалык бросил в лайду, где погиб Тимошка, горсть сухого мяса, свою деревянную чашку, пучок болотных трав и отвернулся:

— Хоть плохо, но покойника в путь отправил…

Чалык быстро развьючил оленей, тюки с дорогими шкурами сбросил в воду. Олени облегченно встрепенулись. Чалык развязал сумы с запасом еды. Сухим хлебом, толчеными лепешками наполнил свою сумку, немного насыпал и в сумку Агады. Остальное скормил оленям. Голодные олени жадно хватали из рук Чалыка еду и лизали шершавыми языками ему руки.

Освобожденные от тяжелой поклажи, теперь олени шли бодрее, сами искали путь, осторожно шагая, обнюхивали каждое опасное место. Умные животные далеко обходили лайды, фыркали и шарахались от них в сторону.

Чалык заметил, что вода в долине по-прежнему прибывала. Он прислушался: с юга доносился неясный шум. Подняв шапку и освободив ухо, он приложил к нему руку и стал внимательно прислушиваться. Отчетливо слышался шум огромных потоков воды. Когда снег растаял, ручейки и мелкие речки превратились в бурные многоводные потоки и с бешеным ревом устремились в долину. Чалык вспомнил слова Панаки: «Самое страшное — Хэгды-ламу». Во время дождей и ранних осенних снегов вода разливается по долине и превращает ее в огромное озеро.

В первый раз за весь тяжкий путь силы оставили находчивого, смелого Чалыка. Он громко зарыдал. Заплакала и Агада.

Вода наступала со всех сторон.

Агада толкала Чалыка в плечо:

— Чалык, мы умрем, вода проглотит нас, — и закрыла лицо руками.

Как стрелой пронзило Чалыка, он встрепенулся. «Охотник, как ветер, должен гнать от себя горе», — подумал он. Чалык огласил долину безумным криком:

— Олени! Олени отца моего, спасите!

«Худой ветер залетел в голову Чалыка», — подумала Агада с трепетом и тревогой. Она решила, что Чалык обезумел. Но скоро она поняла, что ошиблась.

Чалык собрал всех оленей головами вместе и, держа за уздечки, каждого приласкал, каждому скормил горсть сушеного мяса. Круглые глаза оленей смотрели доверчиво и грустно. Чалыку казалось, что олени плакали.

Круто повернувшись, Чалык сорвал со всех оленей уздечки, запрыгал, замахал руками и, как сумасшедший, громко закричал:

— Хой! Бегите! Хой-хой! Ищите дорогу!..

От неожиданности олени взвились на дыбы, зафыркали и шарахнулись в разные стороны, так же как шарахаются они от разъяренного волка.

Чалык махал руками и кричал. Олень Агады тоже бросился, и она едва удержалась, вцепившись в его мокрую и скользкую шерсть.

Олени бросались из стороны в сторону, но выхода из окружавшей их воды найти не могли. Олень-вожак, мотая рогатой головой, остановился как вкопанный перед черной зияющей топью. Потом вытянулся, рванулся вперед и забился в топкой грязи; грязь зловеще хлюпала.

Чалык замер. Он испуганно смотрел, как любимый олень боролся со смертью. Олень-вожак надрывно фыркнул, ударил ногами и вырвался из топи. Умное животное как бы понимало, что промедление — смерть. Отскочив от гиблого места, он вытянул шею, жадно потянул воздух и тут же круто повернул и бросился прямо в воду. Легко перебравшись через залитое водой место, он остановился и замычал. Мгновенно к нему бросились и все остальные олени. С силой рванул уздечку и олень Агады. Она пыталась остановить его, но Чалык, подскочив к ней, ловко поддержал ее, сорвал с оленя уздечку:

— Держись за спину!

Олень кинулся в воду, и Агада быстро очутилась по другую сторону залитого места. Чалык, не задумываясь, побрел по воде по тому же пути.

Вожак уверенно шел вперед, обнюхивая воду и осторожно ступая. Остальные олени, никем не управляемые, торопливо шагали за вожаком. Чалык хорошо знал повадки оленей. Олени всегда найдут дорогу, если человек поверит им, не будет мешать. Чалык устал и промок до костей. Уздечки и сумка тяжелым грузом давили ему плечи. Он попытался задержать заднего оленя, но тот метнулся и не дался ему. Тогда Чалык пошел на хитрость. На одном из поворотов голова оленя оказалась рядом с ним. Он вытащил горсть сушеного мяса — олень протянул шею и длинным языком потянулся к его руке. Чалык ухватился за шею оленя, но садиться на него ему не хотелось. Это была единственная в маленьком караване Чалыка олень-самка; она несла на спине самое дорогое — камуланы — коврики для спанья, одежду и еду.

Чалык подумал: «На спину пришлось положить тяжесть, а может, скоро родится олененочек».

Олень побежал по воде, догоняя остальных, а Чалык, напрягая последние силы, поплелся вслед. Он заметил, что вожак бредет по глубокой воде, а остальные олени, поменьше ростом, чуть не всплывают. Олень Агады вытянул шею и забросил рога на спину.

«Устал вожак, — подумал Чалык, — и лезет куда попало».

— Хой! — закричал он. — Хой! Хой! — и побежал догонять караван.

Агада криком остановила вожака. Не успел Чалык подойти, как вожак снова зашагал. Чалык ухватился за шею оленя, который потянулся к пучку болотной травы, и залез ему на спину. Удивился Чалык: вода стала глубже, а вожак идет смелее и шагает широко. Как так? Вскоре стали показываться островки, заросшие желтой травой. Островки стали увеличиваться, но вожак ни к одному из них даже не пытался подойти и брел водой. Показались первые кочки; их становилось все больше и больше.

Вожак вывел караван из топких мест в сплошные моховые заросли. Чалык вспомнил, что отец рассказывал ему о моховой дороге, а женщины называли ее «люлька-дорога». Это такие места, где топкие болота заросли толстой коркой вековых мхов. Мхи переплелись с корнями болотных трав и мягких кустарников и образовали толстый и мягкий моховой ковер. А под этим ковром бурлит вода. Шагнешь на такой ковер — моховой слой стремительно опустится вниз, под ногами заклокочет студеная вода, а впереди вырастет бугор. Но не успеешь поднять ногу, как освобожденное место поднимется, мох опустится там, где ступишь, а впереди вырастет новый бугор. А когда проходишь мимо высоких кочек, они сильно качаются; если ты неопытен, такая кочка может ударить крепко, свалить с ног. Идешь по такой дороге — и шатаешься.

Олени шагали смело, но подвигались медленно. Высокие кочки раскачивались, словно встречали и провожали маленький караван низкими поклонами. Агада прилипла к спине оленя и боялась взглянуть: ей казалось, что олень-вожак ошибся и попал в черные топи. Бедная девочка каждый раз, когда олень проваливался в мягкий мох, ждала смерти.

К вечеру начали вырисовываться слабые тени кривых, чахлых деревцев. Стояли они по одному, по два, сиротливо и одиноко. Чалык первый увидел их и передал радостную весть Агаде. Но она не подняла головы. Деревца встречались все чаще и чаще; наконец стали попадаться крупные лиственницы; моховой ковер под ногами становился упругим и крепким.

Солнце садилось за далекую синюю гору, подул холодный ветер. Запахло лесом, и вскоре острый глаз Чалыка разглядел вдали темную синеву тайги.

— Тайга! Впереди близко тайга! — послышался его хриплый голос.

Когда солнце закатилось, посерело голубое небо, олень-вожак остановился, и Чалык без труда надел на него уздечку. Обнимая голову оленя, он шептал ему ласковые слова и целовал своего спасителя в мягкие губы. Умные глаза оленя уставились в глаза Чалыка, а тот вытащил нож и проколол им себе ладонь. Выступила темная капля крови. Этой кровью Чалык намазал оленю около ноздрей. Затем легко надрезал ухо оленя и кровью его помазал свою косичку. Так серый олень-вожак стал кровным оленем Чалыка.

Ночевать остановились на небольшом островке. Олени паслись близко, нехотя жевали болотные травы и веточки чахлых кустарников: оленьего мха не было.

Агада, исхудавшая и ослабевшая, едва держалась на ногах. Желтое лицо ее, потемневшие, воспаленные губы, мутные глаза показывали, что она тяжело больна, но крепится, чтобы не тревожить и не огорчать Чалыка. Да и сам Чалык был неузнаваем: впали щеки, обострились широкие скулы, вытянулось лицо; старая парка сползала с острых плеч, ослабели руки. Он с горечью говорил:

— Сила от меня убежала, как ее догонять?

От еды Агада отказалась. Плохо ел и Чалык.

Ночь промелькнула быстро. Луч солнца искрился, играл, заливая золотом болотные поросли. Небо сияло изумрудно-синим прозрачным светом. Где-то невдалеке свистел болотный кулик. От болот тонкой бледной пеленой поднимался реденький туман и тут же таял и рассеивался.

…Олени уже давно цокали рогами над самыми головами спящих, но юные хозяева не поднимали головы, и никто из них не протягивал руки с вкусной подачкой.

Олени могут ждать подолгу, но потом далеко уйдут и не возвратятся.

Чалык открыл глаза и, щурясь от солнца, приподнялся. Любимые друзья, склонив рогатые головы, высовывали свои бледно-розовые языки. Всегда бывало так: добрый хозяин бросит им на язык щепотку крупной соли и погладит морду. Чалык с трудом протянул руку к своей походной сумке, но достать ее не мог, бессильно опустился и закрыл глаза. Вожак подошел близко и мордой толкнул в бок Чалыка. Встрепенулся Чалык и сел. Побежали перед глазами огненные мухи, а олени, Агада и желтые кочки куда-то поплыли. Над головой раздались резкое хлопанье крыльев и пронзительный птичий свист. Это первые птицы в долине Хэгды-ламу, свист которых поймало ухо Чалыка.

— Тайга!.. — зашептал он и с трудом заставил себя встать.

Чалык огляделся и начал будить Агаду:

— Агада, вставай! Тайга близко, тайга!..

Но Агада металась в жару и стонала.

Чалык торопился. «К вечеру, — подумал он, — а может, и раньше будем в тайге. В тайге не страшно, в тайге хорошо. В тайге огонь добывать буду».

В путь собрался быстро. Агаду он усадил на вожака. Она бессильно цеплялась за шею оленя, но удержаться не могла, сползала с его спины. Чалык привязал Агаду веревками, и маленький караван медленно двинулся в путь.

Вскоре кончились болота, начался подъем. Чаще стали попадаться крупные деревья. Щебетали птицы. Изредка встречались заросли голубого мха-ягеля, самого лучшего и любимого оленями корма. К полдню караван подошел к тайге. Чалык остановился и с тревогой огляделся по сторонам: «Надо жертву тайге давать; без жертвы тайга не примет ни меня, ни моих оленей».

Он быстро подошел к самой большой сосне и сделал на ее коре глубокую ямку, потом сорвал с каждого оленя по клочку шерсти, отрезал у себя от косички и от косы Агады по небольшому пучку волос. Все это он скатал в комочек, густо поплевал на него и заколотил в ямочку, сделанную в коре сосны. Вокруг ямки он очертил ножом кружочек, несколько раз приложился щекой к сосне и, когда убедился, что на щеке у него остался кусочек смолы, отошел.

Караван двинулся в глубь тайги. Солнце перешло за полдень. Чалык выбрал самое лучшее место и остановил оленей. Сплошным морем лесов встала дремучая тайга. На склоне горы серо-голубым ковром расстилались сплошные заросли мха-ягеля. Чалык больше всего радовался за оленей. Для охотника олени — все. Разве уйдет охотник без оленя дальше чума! Нет оленя — нет у человека ног.

Агада сидела, прислонившись к дереву, дрожала от озноба. Чалык хлопотал у костра. Он набрал сухих веток, надрал с берез тонкой коры и, присев на корточки, вытащил ремень, огниво и трут. Без труда выбил искру, но трут не загорался — отсырел. Долго бился Чалык, вспотел, сбросил парку, снял шапку.

Но вот блеснул огонек, и пламя стало с жадностью пожирать сухие ветки. Чалык торопливо подкладывал веточки. Потом он соорудил рядом с костром балаган, нарезал веток пихты и устроил мягкую постель. Костер горел жарко, но Агада все еще не могла согреться. Чалык покрыл ее своей паркой и пошел в тайгу добывать еду. Вернулся он скоро и принес полную шапку спелой брусники, желтой сараны и сладких кореньев. Коренья подсушил на огне, изрезал и сарану и коренья на мелкие кусочки, смешал все с брусникой — получилась вкусная еда.

Агада металась в бреду целую ночь, кричала и срывалась с места. Чалык с трудом удерживал ее. Всю ночь он не спал: то шептал заклинания, склоняясь над больной, то срывался с места и подкладывал в костер столько дров, что становилось нестерпимо жарко, то садился на корточки и, щуря узкие глаза, тихонько, украдкой плакал.

Ночь длилась долго. Чалык с ужасом глядел на небо, с нетерпением ожидая рассвета. Лишь когда звезды побледнели и стали теряться в небе, а на востоке чуть забелела узкая полоска, у него закрылись глаза.

Наутро Агаде стало легче, и она могла сидеть. К радости Чалыка, Агада даже немного поела.

Весь день Чалык собирал коренья и сарану. Собранное рядками клал у костра и высушивал, а затем аккуратно укладывал в походную сумку. Агада догадалась, что Чалык собирается в далекий путь.

Подолгу смотрел Чалык на солнце, на деревья, на тени от деревьев и в тысячный раз сам себя спрашивал: «Куда идти, где искать чумы?» Он старательно вспоминал весь путь, чертил сучком на земле паутину линий и громко разговаривал сам с собой:

— От отцовского чума пошел — солнце било в глаза, к вечеру — в левую щеку. В долину Хыгды-ламу пришел — солнце смотрело на левую щеку, к вечеру — в косичку. Теперь надо идти так: днем солнце пусть смотрит в косичку, а вечером — в левую щеку.

Так и решил. Через два дня собрались в путь. Собирались недолго помогала Агада. Чалык щупал по-хозяйски оленей и важно чмокал губами.

— Олени жиру мало-мало нагуляли, силы прибавили… Хорошо, шибко хорошо!..

Когда все было готово и пятерка оленей выстроилась ленточкой, Чалык надулся и, плохо выговаривая русское слово, крикнул:

— Тлогай!

Агада вздрогнула. Чалык засмеялся, рассмеялась и Агада.

Чалыку не приходилось погонять оленей, они шагали широким шагом, рассекая ветвистыми рогами таежные заросли.

Нахмурилось небо, и крупными хлопьями полетел снег.

— Земля в заячье одеяло закутывается, — сказала Агада.

— Этого снега не будет, его солнце съест, — не согласился с ней Чалык.

Чалык останавливал оленей, поднимал голову, искал солнце, но разве его найдешь, если черные тучи плывут по небу! На деревьях повисли белые клочья, побелела тайга.

На третий день на одном из поворотов увидел Чалык два свежих следа: бежал заяц, а за ним лисица. У кривой березы он увидел пасть-насторожку, поглядел на следы внимательней и понял, что заяц перепрыгнул через насторожку, а лисица бросилась в сторону. Чалык торопливо дернул уздечку и подъехал к пасти-насторожке. По значку, вырезанному на бересте пасти, Чалык без труда узнал значок своего брата Одоя.

Не веря глазам, он соскочил с оленя и бросился к пасти, ногой поскреб значок, замахал руками и воскликнул:

— Нашего рода пасть-ловушка! Чум близко! Чум брата моего Одоя!

Олени сбились в кучку — казалось, и они понимали, почему радуется их юный хозяин. У Агады на глазах были слезы от радости, и, сама не замечая, она без конца говорила:

— Чум близко! Чум близко!

Чалык пустил оленей пастись. Агада удивилась: «Не ошибся ли Чалык? Зачем остановка, если чум близко!»

— Тут будем сидеть, — сказал Чалык. — Придет Одой пасть смотреть.

Олени бродили по склону горы, копали снег, добывая из-под него сочный мох. Чалык, разгребая ногой снег, готовил место для костра.

Вдруг олени бросились в разные стороны и по тайге прокатился отрывистый и звонкий собачий лай. Чалык узнал собаку брата Одоя и крикнул:

— Терна! Нох-нох!

Собака прибежала, с визгом и лаем кинулась на грудь Чалыку. Он набросил ей на шею ремешок уздечки. Собака отчаянно лаяла.

Одой не хотел осматривать самую дальнюю пасть на лисицу. Он думал: «Много обошел, устал, завтра посмотрю». Но Терна лаяла, звала, и Одой направил свои лыжи в ту сторону, где она лаяла.

Братья встретились у старой сосны, крепко прильнули щека к щеке, долго держались за косички. Здоровенный Одой так прижал коротышку Чалыка к своей сильной груди, что тот едва отдышался.

— Агада, — сказал Одой, — ты теперь в чуме Панаки хозяйкой будешь. Храбрый Саранчо до весны укочевал…

— Здоров ли отец? — перебил Чалык.

— Голова белее снега стала, — ответил Одой.

— А мама? — И Чалык испуганно взглянул на брата.

— Горе… — вздохнул Одой. — Горькие слезы глаза у ней съели — солнца теперь не видит, из чума не выходит.

Чалык тер глаза кулаком. Одой спросил:

— Много ли оленей привел?

— Только пять.

— И то радость! Пешему и один олень, как крылья подбитой птице…

Поймали оленей. Одой хотел помочь Чалыку, но он легко забросил ногу и вскочил на спину оленя. Одой усмехнулся. Чалык крикнул:

— Посади Агаду!

— Зачем оленя мучить!

И посадил на свои широкие плечи худенькую Агаду.

— Хой! Хой! Шагайте, — ласково торопил оленей Одой, шурша по свежему снегу своими лыжами.

«Большую радость принесла дальняя пасть, — подумал Одой. — Счастливая пасть! День назад она поймала золотистую лисицу — лучшую из моей добычи».

В чумах не ожидали радости. Панака растерянно бегал, дергал Чалыка за рукав парки, плакал, смеялся:

— Сын! Смотри, смотри! Это теперь твой лук. Его делал славный Саранчо.

Мать кричала:

— Покажись мне, сын!

Чалык опустился на мягкие шкуры, слепая обхватила голову сына и долго ласкала его лицо. Крупная капля упала на щеку Чалыка и покатилась обжигающей струйкой. Агада пряталась в мягкие шкуры.

Одой принес в чум много дров, чтобы натопить чум пожарче. Дрова положил у костра и сказал:

— Еду надо готовить. Зачем путников словами кормить!

В чум пришла жена Одоя, Талачи, и принесла большой кусок мяса дикого козла. Одой вышел из чума.

— Оленчиков посмотрю — не сбиты ли у них ноги, не надо ли их полечить.

— Каких оленчиков привел наш мужичок? — спросил Панака и вышел за Одоем из чума.

— Добрых, — коротко ответил Одой.

— Эко ты, сын, добрых: всегда так бывает — сильные живут, слабые умирают. Не об этом слово.

Одой понял:

— Вожак серый, с подпаленным рогом, матка и три молоденьких.

— Эко радость!

Панака подошел к оленю-вожаку и, нажимая кулаком на крепкую спину, с гордостью сказал:

— Этот бык имеет силу лося, а ум десяти лисиц!

Оленей отпустили пастись и вошли в чум.

— Тише, — зашептала Тыкыльмо, — они спят.

— А мясо? — обиделся Одой.

— Не ели, — ответила Талачи: — голова Чалыка горит…

 

Белка — хитрый зверь

Проснулся Чалык и не узнал ни леса, ни гор — все покрылось белым пухом. В чуме мужчин не было, и он подумал: «Кто же усидит в чуме! По свежим следам лучшая охота».

Панака и Одой вернулись поздно, у каждого полная сумка белок. Не утерпел Чалык, развязал сумку Панаки и долго гладил серебристо-дымчатые шкурки.

Маленькое счастье свило гнездо в чуме Панаки. Ярко горел огонь в очаге, густой мясной запах наполнял чум. Много ли надо бедному чуму! Удачна добыча — и он переполнялся радостью, как речка переполнялась весной, в разлив, до краев.

Чалык не отрывал глаз от добычи.

— Белки нынче много, — сказал Панака, — в три лука добывать будем.

— От болезни на лыжах не убежишь, — сказала мать. — Пусть она сама бросит Чалыка, улетит из нашего чума в дымоход. На охоту пусть Чалык не идет.

Все согласились.

После сытного ужина каждый полез в свой меховой мешок. Все спали, только изредка стонала Талачи. Слепая Тыкыльмо не спала. Она сидела у очага, подбрасывала в огонь сухие ветки и думала о ясном солнце, о белоснежных днях.

В полночь затрепетал чум, заскрипели шесты, застонали, заплакали. Охапками летел в дымоход льдистый снег и покрывал спящих белой пеленой.

— Буря… — сказала слепая и смахнула с головы колючие льдинки.

Буря злобно рычала, рвала кожаную покрышку чума. Собаки жалобно выли — просились с мороза в чум. Слепая подползла к кожаному пологу и пустила собак, седых от снега. Они жалобно скулили и свертывались комочками в ногах спящих.

Первым проснулся Панака:

— Однако, буря или сон разломал мою голову?

— Буря, — ответила Тыкыльмо.

— Ты не спала?

— Нет.

— Эх, ты… — вздохнул Панака.

Проснулся Чалык, дернул голову — кто-то держит.

— Эй, пусти! — крикнул Чалык и подумал: «Верно, лесной хозяин держит меня».

— Кого, мужичок, ловишь? — затревожился Панака.

— Косичку лесной хозяин крепко зажал в кулак, — ответил смущенно Чалык, — не пускает…

Панака посмотрел:

— Косичка примерзла!

Панака взял ножик и отколупнул косичку вместе со льдом. Встал Чалык, а на косичке льдинка болтается. Все засмеялись, а Чалык молча сел у костра, стал оттаивать льдинку на косичке.

Панака выглянул из чума:

— С севера пурга, однако, два дня будет плясать. После такой бури добрая должна быть охота.

Из чума не выходили.

— Зачем сердить и без того сердитую! — шепнул Панака.

Сидели кружком у костра — грелись, курили.

Подсел Чалык. Агада улыбнулась:

— В нашем чуме в бурю сказки рассказывают.

Панака ответил:

— В нашем тоже. Тебе начинать.

Агада опустила глаза — застыдилась.

Чалык посмотрел на отца:

— Не надо сказку, лучше про хитрость зверей.

Панака выпустил густое облако дыма и сказал:

— Разгадайте загадку, а тогда я вам расскажу про самого хитрого зверя.

Все согласились.

— Какой зверь самый хитрый?

— Лисица, — ответил Чалык.

— Нет.

— Лючи, — поправила его Агада.

Панака задумался:

— Нет! Лючи в тайге не живут.

— Медведь, — вставил Одой.

— Нет.

Так никто и не угадал. Тогда Панака разъяснил:

— Самый хитрый зверь — белка.

Все удивились. Панака пояснил:

— Белки, как и люди, есть хитрые, хитрее десяти лисиц.

И Панака начал рассказывать о хитрых белках:

— Белка всяко хитрит. Кто ее учит и как она знает, что ее охотник по следам ищет, — этого я не скажу. Охотник, который след белки понимает, тот ее добудет, а который не понимает, всегда пустой в чум вернется. Старая белка, та по кругу ходит. Встанет утром и сделает вокруг дерева след; вечером придет — опять след в след этот же круг сделает. Придет охотник, посмотрит и скажет: «Куда-то девалась», — и уйдет. Есть белка еще хитрее: из своего дупла выйдет, с дерева вниз поглядит и на снег не сойдет — она по деревьям скачет, десять или больше деревьев проскачет, а тогда на снег прыгнет и тропы разные делает во все стороны — охотника путает. Обратно в дупло — опять по деревьям скачет. Тут охотник должен глазами сильно искать.

— Как искать? — не утерпел Чалык. — Ведь она по дереву скачет, следов нет!

— Эх ты, мужичок! А ты смотри на снег и увидишь на нем шишки, веточки, иголки — на снегу их хорошо видно. По ним и иди — это белка, прыгая, набросала.

Чалыку стыдно стало, как это он не догадался. Панака продолжал:

— Как весна придет, белку бить нельзя — шкурка плохая. Она тогда не хитрит, без всякой опаски ходит на глазах охотника и даже с ветки смеется в глаза и облезлым хвостом машет.

— Я ее, хитрую, убью! — похвастал Чалык.

— Расскажу еще про лося, — перебил Чалыка Одой. — Однажды вышел храбрый охотник на охоту. Лучше этого охотника и в тайге не было. Видит, огромный лось стоит, рогами о дерево шоркается. Выдернул из колчана охотник самую лучшую стрелу, натянул тугую тетиву. Взвилась стрела, молнией ударила лося в бровь и отскочила, разломившись на две части. Лось стоит по-прежнему шоркается о дерево. Схватил охотник вторую стрелу, заветную, с железным наконечником, и прицелился прямо в сердце бесстрашному лосю. Опять молнией блеснула стрела, ударила лося под лопатку, отскочила и разлетелась на три части. Все стрелы погубил тот охотник, а лось стоит, о дерево шоркается, страшные глаза его искры бросают, а из ноздрей пар валит и собирается в тучи темные над лесом. Лось стоит, охотник дрожит от страха. Вдруг лось взревел, да так, что ветки с деревьев посыпались и вершины деревьев закачались и заходили, как в бурю. Кинулся лось на охотника. Испуганный охотник бросил лук да на дерево. Лось поднял голову, разбежался да как ударит лбом о дерево! Закряхтело дерево, повалилось на землю, а охотник успел уцепиться за вершину другого дерева. Посмотрел лось, а человек опять на дереве сидит. Сшиб лось и это дерево охотник опять успел уцепиться за вершину другого дерева. Лось повалил множество деревьев, сделал целую просеку, а человека сбить не мог. Заплакал лось от горя, упал и скалой огромной сделался. Скала та называется Лосиной Головой, ее видно, когда поднимаешься на Горбатую гору… Не знал тот охотник, богатырь храбрый, что лось был священный. С тех пор эвенки стали сильнее лосей, но счастье эвенков лось унес с собой и схоронил под той огромной скалой.

— Сказка! — вскрикнул Чалык. — Это сказка!

Одой не соглашался. Чалык вскочил и подбежал к Панаке:

— Сказку он говорил? Сказку?

Панака усмехнулся:

— Так было давно, теперь сказкой стало.

Буря не переставала выть, злобно хлестать по чуму. Люди молча ложились в свои спальные мешки. Панака рассмеялся:

— Чалык, косичку береги — больше изо льда вырубать не буду.

Сказал — и сам в страхе подумал: «Может, и верно злой дух в наш чум поселился? Не было бы несчастья».

Он вытащил из сумки деревянного божка и положил его под голову. То же сделали и все остальные. Только Талачи не могла отыскать своего божка, кряхтела и долго шарила в мешке. Тыкыльмо ощупью нашла голову Чалыка. Распустила ему косичку, гребнем из оленьего рога расчесала, заплела вновь и собрала ее в пучок на макушке, завязала этот пучок кожаной тесемкой, приникла своей щекой к щеке Чалыка:

— Теперь не примерзнет. Ложись, сынок…

Она села у костра на корточки и вновь стала думать о ярком солнечном закате, о синем мглистом снеге, о белом, как молоко, небе…

К утру буря внезапно утихла. Выбраться из чума люди не могли: он утонул в снегу. Одой и Чалык стали делать выход. Они с трудом открыли кожаный полог — перед ними толстой стеной высился снег. Костяными ножами они резали снежные кубики и клали у входа в чум ровной стенкой. Когда выкопали яму, увидели синее небо, обрадовались. Первым вылез из снежной ямы Одой. Чалык подавал ему снежные кубики.

К полдню чум откопали и поставили на новое место. Панака, Одой и Чалык быстро собрались на охоту. Сначала от чума шла одна лыжная дорожка охотники шли след в след, а потом потянулись три дорожки. Панака пошел к Большому ручью, Одой — к Черному камню, а Чалык — к Утиному озеру.

До вечера охотники гонялись за белкой. Чалык, отыскав дупло белки по следу или по другим приметам, ударял посохом по стволу дерева. Белка высовывала хитрую мордочку и испуганно смотрела вниз. Чалык бил посохом по стволу еще сильнее, и белка высовывалась из дупла. Тогда он прицеливался и стрелой с тупым наконечником метко попадал в голову белки. Распластавшись в воздухе и взмахнув пушистым хвостом, добыча падала к ногам охотника. Шкурки сдирал Чалык умело, осторожно. Тушки бросал собакам.

…Солнце уже садилось за черную гору. Тайга погружалась в полумрак. Деревья глухо шумели. Охотники сошлись в условленном месте. Больше всех добыл Панака. Чалык отстал от Одоя только на три шкурки. Одой недовольно рассматривал свой лук и что-то бормотал себе под нос.

В чуме пахло прелой шкурой, густой пар от котла плавал темным облаком и садился на шесты, постели, шкуры черными капельками. У очага хлопотала Агада. Она варила для охотников вкусный ужин — рыбу с корешками, запасенными еще осенью.

Чалык с достоинством настоящего охотника вошел в чум, сбросил сумку со шкурками, важно сказал Агаде:

— Зайца я на ужин добыл.

Агада вытащила тушку зайца, острым ножом распорола ему живот. Печенку зайца она ловко посадила на острие своего ножа и подала Чалыку. Сердце зайца Агада отколупнула пальцами и съела сама. Чуть-чуть подмерзшее, оно вкусно похрустывало на зубах. Чалык с гордостью посмотрел — Агада улыбнулась ему и опустила глаза. Тушку зайца она быстро разрезала на куски по числу мужчин и бросила в котел, где давно кипела в густом наваре рыба.

Чалык подумал: «Как быстро бегают руки Агады! Вкусный будет ужин». И, проходя мимо нее, он слегка прикоснулся своей щекой к ее щеке. Агада встрепенулась, глаза ее вспыхнули, прищурились ласково и нежно, ниточки-брови слегка вздрогнули. Она смутилась и так стремительно бросилась к котлу с большой деревянной ложкой мешать варево, что Панака испуганно крикнул:

— Ой, ой, хозяйка, не переверни котел, а то все будем сыты!

За ужином мужчины разговаривали мало: каждый занялся своим куском. Ели не торопясь, из котла черпали большими чашками; охотничьими ножами раскалывали кости, высасывали горячий мозг.

Панака вытер руки о кожаные штаны, рукой погладил живот:

— Когда мясо попадает в живот, то рыбу он принимает плохо. Лисица, поймав птицу, не охотится за мышью. Надо мяса больше запасать.

Одой сказал:

— Следы оленей диких видел.

— Где? — Глаза Панаки беспокойно забегали.

— За Черным камнем снег ископан, помет от большого стада чернеет.

— За Черным камнем добыча плоха, там с подветренной стороны не зайдешь.

— По гладкой скале и горный козел не спустится, — согласился Одой.

Панака знал хорошие места для охоты. Решили идти за Каменный перевал.

С вечера подготовили все, с чем идет охотник в тайгу. Собак-загонщиков Одой привязал на ночь к деревьям короткими веревками, корма им не дал, чтоб злее были, когда будут загонять зверя.

Рано утром охотники ушли в далекую тайгу.

Быстрее ветра неслись они на лыжах. Ловко скользили между деревьями, пробивались через колючие кустарники, прыгали через огромные снежные сугробы. Стадо диких оленей, напуганное собаками, безумно шарахалось из стороны в сторону. Собаки летели наперерез. Вдруг олень-вожак круто повернул, вздыбил передними ногами столб снега и, рассекая рогами воздух, с бешенством бросился в сторону охотников, а за ним и все стадо.

Первую стрелу пустил Одой. Стрела острее копья ударила оленя в грудь. Животное бросилось в сторону и оросило снег горячей кровью. Одой поднял шапку, освободил одно ухо и стал прислушиваться к лесному шороху. Лай собак слышался близко. Чалык и Панака гнались за подстреленным оленем. Оставляя на снегу кровавые пятна, раненый олень быстро обессилел, и когда две меткие стрелы пронзили его грудь, он упал, распластавшись на снегу.

Охотники полакомились горячей кровью, ободрали оленя, разделили на куски и закопали их глубоко в снег.

Лишь на другой день принесли добычу к чуму. Часть мяса подвесили на дереве, закрыв берестой, а часть сложили у чума подальше от собак. Целые дни Агада, Талачи и слепая Тыкыльмо резали мясо на маленькие кусочки и терпеливо высушивали их у очага. Тыкыльмо брала кусочек на зуб; если он хрустел, как хрящик, значит скоро будет готов. Подсушивали долго. Опять Тыкыльмо брала кусочек, растирала его ладонями, и если он растирался в порошок, значит готов.

Медленно наполнялись сумки, а к весне много надо было заготовить. Насушенное за день часто убывало с приходом охотников. Каждый хотел попробовать вкусной еды. Брали по две горсти, старательно растирали в порошок, сыпали в чашки и заливали кипятком. Мясная каша — самая вкусная еда. Сердце женщины всегда прыгает от радости, если мужчина хвалит еду, сделанную ее руками. Сердце женщины обливается горечью, глаза пухнут от слез, если мужчина выплюнет еду.

Не прошло и трех недель, как Агада и Тыкыльмо сказали:

— Сырого мяса нет, наши сумки туго набиты сушеными кусочками. К весеннему кочевью много надо: починить кожаные мешки, подправить седла, сшить обувь, в которой не страшна сырость.

Панака вышел из чума и подошел к дереву, на котором они с Саранчо сделали зарубки. Долго смотрел, потом вошел в чум радостный:

— Третий день, как Саранчо повернул кочевье и двинулся в нашу сторону.

Агада от счастья заплакала. Чалык вздохнул. Панака покачал головой:

— Глаза девки — ручей незамерзающий, всегда светлая вода капает.

Чалыку стало еще больше жаль Агаду. Он исподлобья поглядел на отца и подумал: «Убью на охоте зайца или птицу, печенку горячую за пазухой Агаде принесу».

Слепая Тыкыльмо обделывала шкурки белок. Она долго их мяла и скребла. Выделав, гладила, перебирала пальцами, а крепки ли — пробовала на зуб.

— Глаза потеряли свет, а руки все видят, и то счастье.

Тыкыльмо спросила, высоко ли ходит солнце на небе, не повернуло ли оно на тепло.

— Вчера оно сильно грело мне лоб…

— Ты не ошиблась, Тыкыльмо, — ответил Панака: — солнце ходит высоко. Однако, холоду еще много и до весны далеко.

Тыкыльмо вздохнула.

Панака задумался, почему слепая спросила о солнце: «Зачем слепому солнце? Слепому и при солнце ночь, а согреться можно и у очага».

Тыкыльмо терла глаза грязной тряпкой и тихонько всхлипывала. Панака рассердился сам на себя.

Чалык прибежал из тайги с большой радостью: он нашел кладовую белки. Отыскал он ее не сразу. Первой обнаружила кладовую белки мышь. Чалык долго глядел на снег и увидел длинную кружевную дорожку.

«Ага, мышь бежала!» И он пошел по следу.

Дорожка привела к большому дереву. У дерева воровка-мышь выронила несколько орехов. Чалык взял орех, раскусил, съел вкусное зерно и стал старательно искать кладовую белки. Хитрая белка не положила своих запасов в большое дупло, а устроила кладовую в дупле, под большим корнем этого же дерева. Чалык едва отыскал вход в кладовую: очень хитро белка закрыла вход мхом и сухими веточками. Чалык освободил руку от рукава, просунул в нору и вытащил горсть запасов белки. Это были сухие грибы, колоски таежных трав, сухие ягодки костяники и орехи. Чалык набил орехами свою охотничью сумку и заторопился в чум.

Панака разгрыз несколько орехов, обрадовался:

— Где нашел, мужичок, кладовую?

— В дупле под корнем дерева.

— А след белки к нему был?

— Нет. По следу мыши нашел кладовую.

— Не для мыши ли делала запас белка?

— Однако, для мыши… Нет, — растерялся Чалык, — для себя.

— Ой-ой, мужичок, хитрость белки разгадать не можешь! — щурил глаза Панака.

Чалык задумался. Панака не унимался:

— След у дупла хорошо смотрел?

— Хорошо.

— Плохо! — рассердился Панака.

Чалык вспомнил:

— Мышь мертвая у дупла лежала.

Панака сказал:

— Белка хитрая. Она сразу поймала мышь-воровку, но дала ей время дорожку протоптать, чтобы самой потом по этому следу ходить в кладовую. А чтоб другим мышам отбить охоту воровать, она убила мышь и положила у самого входа. Другие мыши придут, увидят мертвую подружку и скажут: «Тут мышей не милуют, насмерть бьют», — и убегут в страхе в свои мышиные норы.

Все слушали рассказ старого охотника, удивлялись, как он много видел, много знает. Только Чалык от досады кусал губы. Панака спросил его:

— Все ли взял из кладовой?

— Все, только грибы оставил.

— Хватит ли белке до весны?

— Хватит.

— Много ли у нее запасов?

— Много.

Панака почесал за косичкой, вздохнул:

— Запас у белки большой — зима длинная…

— Почему так? — спросила несмело Агада.

— Всегда так бывает: если зверь большой запас готовит — длинная зима будет.

 

«Никто не видит моего сердца»

Жить становилось с каждым днем тяжелее. Мало становилось зверя. А гоняться за зверем на лыжах — много надо сил. И Панака стал думать о перемене стойбища. Ночь он спал плохо. Слышал, как всхлипывала у костра Тыкыльмо, и в голову его лезли тревожные мысли: «Как кочевать на пяти оленях? Никакой поклажи не увезти».

Панака посоветовался с сыновьями. Решили кочевать в сторону восхода солнца, ехать пять дней и у реки поставить чум. Трижды придется делать один и тот же путь.

Нагрузив пять оленей, первыми отправились Панака и Чалык.

Опустел чум. В нем остались только Тыкыльмо, Талачи и Агада. Одой ушел на охоту. Тыкыльмо сучила жильные нити. Агада и Талачи шили маленькие унты и парку. Талачи ждала ребенка, и женщины торопились до прихода мужчин в чум приготовить все необходимое для него.

Женщины слегка покачивались и пели протяжно и жалобно, как вьюга стонет в дымоходе. Каждая пела о своем. Тыкыльмо — о светлой речке, где тонет золотой месяц и купаются синие вершины гор; Талачи — о маленьком сыне, у которого губы краснее костяники, глаза хитрее лисьих, а ручки цепкие, как лапки серебристой белки. Агада нежно пела о том, кто уколол ее сердце иголкой и посмотрел в глаза синей звездочкой, кто к ее щеке приложил свою горячую щеку.

Одой вернулся с хорошей добычей — убил горного козла. Сбросив парку, Одой молча взял нож.

— Огонь умрет — что сидите! — рассердился он.

Агада быстро вышла из чума и вернулась с охапкой сухих сучьев. Костер ярко вспыхнул, и забегали по чуму желтые пятна.

Одой обдирал козла. Вокруг чума выли и бесновались голодные собаки. Тыкыльмо облизала шершавые губы:

— Чую мясо доброго зверя.

Одой молчал. Ответила Агада:

— Оленчика маленького добыл Одой.

— Однако, нет, — ответила Тыкыльмо, — у оленей нет сейчас оленят.

Одой рассмеялся:

— У Агады глаза даже зайца от белки не отличат!

Агада обиделась: она и сама знала, что ошиблась.

Одой одним взмахом распорол живот козлу. Вытащил печенку; половину съел сам, а остальное подал матери:

— Возьми, мать, может язык твой узнает мою добычу.

Тыкыльмо глотала большие куски. Талачи и Агада следили за ней голодными глазами. Тыкыльмо сказала:

— Без собак добычи не бывает. Дай им, Одой, они голодны.

— Угадала добычу, мать? — не отставал Одой.

— Не похожа эта печенка на оленью, да и зайцем от нее не пахнет. Не убил ли ты, сын, козла?

— Козла догнала моя стрела, — с гордостью ответил Одой и сунул по небольшому кусочку мяса Талачи и Агаде.

Те проглотили кусочки и еще больше захотели есть.

— Ловкий! — порадовалась мать.

Талачи бросила довольный взгляд на мужа. Только Агада еще ниже склонила голову.

Одой разделил внутренности на шесть кучек; одну сделал побольше:

— Это Терне, она отыскала козла и загнала его на скалу.

— Терна в чуме — добыча в чуме, — сказала Тыкыльмо.

Одой открыл полог чума и быстро разбросал кишки в разные стороны. Собаки рвали добычу, злобно рыча.

В чуме варили мясо. В этот вечер спать легли сытыми. Только собаки по-прежнему рычали, царапали кожаную дверь — требовали еды.

…Вернулись Панака и Чалык. Когда сели у очага, Панака раскурил трубку, счастливо улыбнулся:

— Доброе место отыскали: белки много, корма оленям много, все сыты будем.

— Речка небольшая, однако рыба в ней жирная. — И Чалык выбросил из сумки зубастую щуку.

— Речка? — удивилась Тыкыльмо. — Какое же эта место?

— Речка. Рыбы в ней больше, чем в нашем озере. Ходу от нее до Синей реки один день, — объяснил Панака.

— Зачем близко к Синей реке подошли? Черный ветер налетит! Ты забыл, Панака, слова старого Лантотира — вожака нашего рода! — затревожилась слепая. — Синяя река для богатых, они принесли духу — хозяину реки богатые жертвы, хозяин и отдал им эту реку. Надо дальше поставить наш бедный чум. Старый Лантогир говорил: «Чумы в темной тайге ставьте. Синей реки бойтесь».

Все опустили головы. Тыкыльмо набила трубку; голос ее дрожал:

— Синяя река из страшного моря вырывается с криком и плачем, а вода в ней — слеза… слеза… Слушайте старую Тыкыльмо, слушайте…

В древние времена жил могучий богатырь — море Байкал. Была у него единственная дочь Ангара. Красивее ее не было на земле. Когда отец мирно спал, бросилась Ангара бежать к красавцу Енисею. Проснулся отец, гневно всплеснул волнами. Поднялась буря, зарыдали горы. Даже небо почернело от горя, звери в страхе разбежались по всей земле, рыбы нырнули на самое дно. Даже птицы, взмахнув крыльями, унеслись к солнцу. Только ветер выл да бесновалось богатырь-море. Могучий Байкал ударил волной по седой горе, отломил от нее скалу и с криками проклятия бросил вслед убегающей дочери. Скала упала на самое горло красавице. Взмолилась синеглазая; задыхаясь и рыдая, стала просить:

«Отец, я умираю от жажды! Прости меня и дай хоть капельку воды».

Байкал ответил:

«Я могу дать только мои слезы!»

С той поры и течет Ангара в Енисей водой-слезой, а седой Байкал всегда одинокий, злой, хмурый, страшный. Скалу, которую бросил Байкал вслед дочери, назвали люди Шаманским камнем. Там приносится Байкалу обильная жертва, иначе разгневанное богатырь-море сорвет Шаманский камень, вода хлынет и зальет всю землю.

В чуме притихли. Чалык вспомнил злые, бегающие глазки Тимошки.

— От лючей я слышал, что ходят они на лодках по Синей реке. Лодки те больше, чем десять чумов. Лючи заставляют ветер гонять эти лодки по воде.

Губы Агады побелели от страха. Тыкыльмо и Талачи закрыли лица ладонями. Одой сдвинул тяжелые брови, стиснул зубы. Закружились в голове у Панаки мысли, как злые вихри.

Тишину в чуме нарушила Талачи. Она громко заохала. Панака блеснул сердитыми глазами: кочевать надо!

Панака решил поставить чум подальше от Синей реки. Каждый поклялся огнем, луной и солнцем, что не посмотрит на Синюю реку даже с горы; если будет умирать от жажды, воды у нее не возьмет.

* * *

Собирались в тяжелый путь. Женщины разобрали чум и разложили его на оленей. Мужчины приготовили ношу для каждого, на спины собакам навьючили понемногу. Только Терна, свободная, бегала, юлила хвостом. Панака вынул нож, сделал на дупле рядом с остатками костра несколько значков, воткнул посох, наклонив его в ту сторону, куда держали путь. Приедет Саранчо, взглянет на значки, на посох и повернет к чуму Панаки.

Перед отходом каравана Панака вновь подошел к дереву со значками. Агада напрягала слух, чтобы не проронить ни одного слова Панаки, а он, прищурив глаза, наморщив лоб, глухо говорил:

— Вышел — луна была на исходе. Шел, шел — луны не стало. Сейчас новая луна с ноготок народилась. Значит, Саранчо сделал привал у Щучьего озера. Далеко-о… — протянул Панака и покачал головой.

Агада затревожилась. Панака заметил:

— Славный Саранчо кочует у Щучьего озера.

— А это далеко, дедушка?

— Далеко, Агада, далеко!

Маленький караван двинулся в путь. Посмотрел Панака на свой караван и вздохнул. Ему казалось, что даже лес, горы и луна — все смеются:

«Эх, Панака, Панака, стал ты беднее мыши!»

Панака шел впереди — острым ножом на длинном черешке расчищал путь. За ним вели оленей Агада и Талачи. В конце каравана шла Терна, за ней тянулась кожаная веревочка, за которую держалась слепая Тыкыльмо. Собака шла осторожно, вела слепую по протоптанной дорожке, то и дело оглядывалась и посматривала на хозяйку своими умными глазами. Если веревочка натягивалась, Терна останавливалась и ожидала, пока Тыкыльмо вытащит ногу из сугроба и поставит на тропинку. Одой и Чалык шли стороной, оставляя на снегу узенький след своих лыж. Они охотились.

Караван двигался медленно. Было тихо. И от оленей, и от людей, и от собак поднимался густой пар. Всех посеребрил мороз.

Ноги Тыкыльмо стали слушаться плохо, и Терна все чаще и чаще останавливалась. Слепая и не знала, что умная собака, давая ей передохнуть, отстала от каравана. На одной из таких остановок Тыкыльмо сняла свою заячью шапку, прислушалась чутким ухом и заторопила собаку:

— Терна, Терна, угу! Терна, угу!

Собака разразилась пронзительным лаем, но лай ее потерялся в темных просторах тайги.

Панака вел караван не оглядываясь. Во время пути нельзя оглядываться. Так учил его еще отец. Знали об этом и Агада и Талачи: оглянешься назад рассердишь злого духа Орума, уберет он счастье с пути человека, и тогда в дороге не миновать беды.

Тыкыльмо торопила Терну. Собака мелкими шажками бежала по снегу. Вдруг Тыкыльмо остановила собаку, упала на колени и, пошарив рукой по снегу, зашептала:

— След олений… Терна, угу!

Выбилась из сил Тыкыльмо и едва двигала ногами. Устала тянуть веревочку и Терна: веревочка тяжелее ноши. Собака шагала, лениво, часто садилась на снег, начинала жалобно скулить.

Самое страшное в пути — если устанет олень или собака. Человек плачет от такого горя. Заплакала и Тыкыльмо. Она села на снег, развязала свою походную сумку, достала сушеного мяса. Поела сама, с рук покормила Терну.

…Панака воткнул в снег пальму, вытер лицо рукавом своей парки. Агада обрадовалась и подумала: «Скоро остановка». Талачи обрадованно вздохнула. Панака посмотрел по сторонам:

— Вот здесь ставьте чум!

— Тыкыльмо нет! — испуганно сказала Агада.

Панака ответил:

— Надо Одоя с Чалыком крикнуть, найти Тыкыльмо.

Он высвободил руки из парки, сложил ладони трубочкой и громко крикнул несколько раз во все стороны:

— Орон ору! (Олени устали!)

Эхо прокатилось по тайге:…у-у-у!..

Первым подошел к чуму Чалык. Раскрасневшаяся Агада с трудом ставила в снег шесты для чума. Талачи помогала плохо — она устала, часто охала. Панака сердился:

— Слаба девка, молода — сил нет, а от Талачи какая польза? Одна беда…

Панака курил, сидя на сугробе, посматривая на небо, торопил женщин. Мужчина никогда не ставит семейного жилья — это дело женщин.

Агада тянула тяжелые кожаные покрышки для чума, шкура волочилась по снегу страшным зверем. Агада вспотела, лицо ее раскраснелось, как у костра. Чалык любовался ею, жалел ее. Когда она вытянулась и, багровая от напряжения, поднимала шкуру на вершину шестов, не утерпел Чалык и подбежал. Но Агада так блеснула глазами, что он отскочил, как от огня, и пошел прочь.

— Отец, почему мать не помогает Агаде? Ставить чум она лучшая мастерица.

— Тыкыльмо отстала, ищи ее по следу, — спокойно ответил Панака.

Чалык встал на лыжи. Навстречу ему шел Одой. Вместе они побежали по следу. Шли долго. Вскоре заметили черное пятно. Тыкыльмо и Терна сидели на снегу, прижавшись плотно, и согревали друг друга. Собака вскочила, почуяв приближение людей, и надрывно завыла.

— Вставай, мать! — сказал Одой.

Тыкыльмо нехотя поднялась, подумала: «Почему смерть не придет?» Обращаясь к Одою, спросила:

— Далеко ли отстала? Долго ли, сын, искал?

— Я не один, — ответил Одой, — рядом стоит Чалык. Он первый увидел.

— Острый глаз у Чалыка! — обрадовалась мать.

— Скорее иди, мать, — торопил Чалык. — Не могут поставить чум Агада с Талачи.

Ветер играл седыми космами слепой, слабая улыбка скользнула по изможденному, морщинистому лицу: «Я слепая, а еще нужна. Вот-то радость!..» — и заторопилась, с трудом разгибая застывшие ноги.

Панака озяб, сидя без дела и ожидая, скоро ли будет поставлен чум. Тыкыльмо подошла к стойбищу, устало вздохнула, опустив бессильно руки. Панака крикнул:

— Не свой ли чум задумала ставить? Почему отстала?

Тыкыльмо не ответила.

Агада еще не поставила чума. Тыкыльмо ощупала шестовой остов чума и спросила:

— С какой стороны солнце?

— С правой, — ответила измученная Агада и обрадовалась, что слепая не увидит ее заплаканных глаз.

— Неладно поставила — ветром уронит чум. Снег надо утоптать.

Агада тихонько плакала. Талачи охала и боялась попасться на глаза мужчинам.

Тыкыльмо быстро поставила чум, Агада развела огонь. Панака вошел в чум первым. За ним — Одой и Чалык. Женщины в чум входили последними. Тыкыльмо, Талачи и Агада сидели на женской половине, изредка поглядывали на мужчин. Агада тихонько жаловалась:

— Ставили чум — от жары на морозе плакала, а сейчас дрожу от мороза в чуме.

Тыкыльмо промолчала.

С мужской половины тянуло вкусной едой, густым табачным дымом. Женщины ждали. Когда мужчины поели и улеглись спать в меховые мешки, они доели остатки и тоже легли спать.

Рано утром караван вновь потянулся по снежным просторам в неведомую даль. Один олень устал — ноша на нем была большая. Часть ноши переложили на плечи Одоя. Панака сурово взглянул:

— Чалык, без зайцев не возвращайся, без мяса мой живот плачет!

Чалык, кивнув головой, понесся на лыжах.

Двигался караван тихо: устали и люди, и олени, и собаки.

Тяжелый путь подходил к концу. Чум поставили у большой горы. От голода собаки рычали, грызлись. Устал Панака разгонять их кожаной веревкой.

В чуме ждали Чалыка. У каждого в голове одно: принесет ли парень добычу! Панака сердился: «Зря положился на парнишку, не пришлось бы спать голодному. Надо было Одоя послать».

Залаяли собаки. Панака и Одой вышли из чума. На лыжах подходил Чалык.

— Плохо мужичок шагает — устал, — сказал Панака.

Не дойдя до чума, Чалык упал. Панака и Одой бросились к нему. Втащили в чум. Одежда Чалыка болталась рваными клочьями, лицо потемнело, из-под рукава тонкой струйкой текла кровь.

— Волки! — тихо прошептал Чалык.

— Где? — встревожились Панака и Одой.

— Близко. Без отдыха можно дойти, — едва шевелил губами Чалык.

— Из головы моей ум, видно, ветром выдуло, забыл я, что это долина волчья… Олени!.. — заторопился Панака.

Вместе с Одоем, захватив с собой собак, они бросились из чума.

Густая темнота слепила глаза. Пробираясь через заросли, шли они по склону горы, высматривая на снегу следы оленей. Залаяла Илемка, пастушеская собака. Панака облегченно вздохнул.

Оленей пригнали к чуму.

Чалык лежал на мягких шкурах и охал. Волки напали на него внезапно, разорвали собаку. Он едва отбился от зверей. Чалыка спасли лыжи — по склону горы он летел на них быстрее ветра, а волки, проваливаясь в снег, отстали. Долго еще слышался их дикий вой. Истекая кровью, Чалык с трудом дотащился до чума.

На другой день кочевали дальше.

Собираясь в путь, Тыкыльмо просила Панаку:

— Чалык больной, обожди еще день, пусть затянутся его раны.

Панака рассердился.

— Хой! Оленей хочешь волкам скормить? Надо скорее ехать, разве можно сидеть на волчьем месте!

Чалык стонал от боли и шел, еле передвигая ноги, за Тыкыльмо.

— Мама, — сказал он, — будет ли счастье на новом месте?

— Счастье? Счастье, сынок, — маленькая мышка: блеснет, убежит, останется человеку одно горе. У горя, сынок, бег, как у ветра, — всюду догонит человека. А счастье, как больной ребенок, чуть-чуть плетется.

На новое место добрались на другой день. Место понравилось. Тыкыльмо и Агада старательно вытоптали большой круг на снегу для чума.

На расстоянии полета стрелы, в глухом месте, поставили маленький чум для больной Талачи. На другой день Одой и Панака ушли на охоту на новые места.

Тыкыльмо и Агада ждали охотников. Уже стемнело, но ни шороха, ни лая собак не было слышно. Чалык бился в бреду, вскрикивал и пытался вырваться из мехового мешка. Наконец затих. Агада встревоженно посматривала в его сторону, сердце ее сильно колотилось; ей казалось, что Тыкыльмо слышит его удары.

Глухо в чуме, только изредка хрустнет сучок на огне да собака поцарапает лапой за ухом, и опять тихо и глухо. Вдруг среди мертвой тишины раздался сильный удар. Даже чум задрожал. Чалык вскрикнул. Испуганно вскочила собака и отрывисто залаяла.

— Стукнуло! — в страхе шепнула Агада. — Страшно мне!

— Стукнуло, — спокойно ответила слепая.

— Что это?

— Земля.

— Как земля?

— Рвется земля от мороза. Скоро зима на весну повернет.

Агада обрадовалась. Последним снежным путем и отец придет, и мать, и брат — все!

В это время залаяли собаки.

— Пришли! — сказала Агада.

Вслушались — никого, только ветер выл в дымоходе.

Собаки вновь залаяли.

Тыкыльмо вышла из чума, шагнула в темноту. Собаки прыгали с лаем и визгом. Она прикрикнула на них, сдвинула шапку, освободив ухо. Шумел ветер, тоскливо стонала тайга. Из маленького чума слышался крик Талачи.

Тыкыльмо вернулась, взяла свою кожаную сумку:

— Агада, я пошла в чум Талачи. Жди меня.

Агада спрятала голову в шкуры, испуганно дрожала.

Тыкыльмо вернулась поздно. Охотников еще не было.

— Заночевали, — решила Тыкыльмо.

Охотники вернулись лишь под утро. Застали женщин спящими. Костер погас. Панака сердился:

— Спите, как мыши в норе…

Тыкыльмо схватила за руку Одоя:

— Иди, Одой, в чум Талачи, возьми сына.

Сына назвали Учан. Маленький чум, где родился Учан, сожгли. Рядом с чумом Панаки Одой решил поставить свой семейный чум.

Тыкыльмо вздыхала:

— Кто будет ставить чум Одоя? Талачи теперь совсем плохая хозяйка!

Слепой никто не ответил.

* * *

Подули теплые ветры. Сбросила тайга белую шубу. Осел снег. Олени проваливались. Утром и вечером снег покрывался гладким настом — тонкой коркой. Лыжи скользили хорошо, но олени резали ноги о крепкую корку. Приближалась весенняя распутица.

Саранчо подъехал к стойбищу Панаки, удивился: чума не было. Он подошел к дереву:

— Панака уехал. Откуда у бедняка олени?

Почесал Саранчо под косичкой, потоптался на одном месте, махнул рукой:

— Ставьте чум!

На месте, где стоял чум Панаки, вырос большой чум, а рядом — три чума поменьше.

Ночью плохо спал Саранчо и думал: «Как Панака ушел, где взял оленей?» Вспомнил краснобородых лючей, дочь свою — любимицу Агаду.

Старая Талын, мать Агады, седая и желтая, сделалась за это время еще старее. Саранчо взял себе в жены красавицу из рода Удэгиров — Талязан. За Талязан отдал Саранчо лучшего оленя и две лучшие собаки. Талязан оказалась хорошей хозяйкой, а старая Талын была довольна второй женой Саранчо. Плохо только то, что быстро забыл Саранчо Талын. Убьет он зайца или козла, зарежет оленя — никогда не даст старой Талын полакомиться печенкой, сердцем, вкусным мозгом, все дарит красавице Талязан. Лучший песцовый воротник от парки Агады велел Саранчо отпороть и пришить к парке Талязан. Всю зиму шила Талын себе к празднику мягкие унты. Красиво расшила их разноцветной кожей, опушила песцом. И когда унты были готовы, Саранчо похвалил работу Талын, а унты велел отдать Талязан. Осталась Талын по-прежнему в старых, рваных унтах. Но Талын и Талязан живут дружно: вдвоем легче ставить чум, вдвоем не страшно сидеть в темные ночи и ждать запоздавшего хозяина.

Саранчо старался казаться молодым. Если называли его стариком сердился. Он туго заплетал косичку, а чтобы не видели его седые космы, не снимал шапки даже ночью. На лыжах бегал быстро. А когда старший сын сказал ему: «Отец, ты бегаешь, как молодой олень. Откуда у тебя сила?» — Саранчо улыбнулся, ловко вскинул лук, сшиб стрелой шишку с вершины старой сосны.

— Снег к земле ближе спустился. Этим снегом надо идти к стойбищу Панаки, — сказал Саранчо сыновьям.

Вскоре караван Саранчо тронулся в путь, и не прошло четырех дней, как рядом с чумами Панаки и Одоя стояли еще три чума.

Ожило стойбище. Старые охотники встретились радостно. Они долго прижимались щекой к щеке, долго держались за косички, дважды поменялись трубками, обнялись и лишь после этого разговорились.

Старая Талын не могла налюбоваться Агадой. Она смочила ее волосы своими слезами, и Агада слышала, как бьется от радости сердце матери. Подросла Агада и стала такая красавица, что даже Талязан с завистью смотрела на гладкие смуглые щеки Агады, на тонкие — тоньше ниточки брови, на живые, лукавые, как у лисички, глаза. Длинными ресницами вскидывала Агада, будто белка пушистым хвостом; глаза вспыхивали зеленым огоньком, а губы горели спелой костяникой.

…Саранчо из своего стада убил лучшего оленя. Горячее сердце, от которого поднималась тонкая струйка пара, он разрезал на две части — одну взял себе, другую подал Панаке. Печенку разделили сыновья между собой.

За едой говорили мало. Вкусная еда отняла у всех язык. Чалык ел плохо, поглядывал то на храброго Саранчо, то на остроглазую Агаду.

Саранчо заговорил первый:

— Славный друг Панака, ты спас мне дочь. Чем благодарить тебя буду?

— Храбрый друг Саранчо, — ответил Панака, — благодари моего младшего сына Чалыка — он спас тебе дочь, он вернул мне моих оленей.

Саранчо скривил рот, гордо вскинул голову:

— Этот мужичок еще молод для благодарностей, пусть подрастет.

Пушистые ресницы Агады сомкнулись. Чалык сдвинул брови, но, встретив грозный взгляд Панаки, потупил глаза.

Все молчали, только чмокали губами — тянули дым из трубок и пускали его над головами синими клочьями. Панака обиженно сказал:

— Женщины в моей семье нет. У Тыкыльмо глаза — дупла. Талачи для Одоя плохая хозяйка, совсем стала хворая, едва ноги носит. Нет женщин — некому ставить чум.

— Славный друг Панака, не много ли ты с меня просишь?

Панака обиделся:

— Панака стар, волосы его белее снега, ему не нужна молодая жена. Но у Панаки есть старший сын, славный Одой. Чем он плох, скажи, Саранчо?

Агада, сидя на корточках, спрятала голову в воротник своей парки, плечи ее вздрагивали. Чалык вышел из чума и без оглядки побежал в тайгу. На пригорке он наткнулся на оленей, отыскал серого с пятнышками, на котором ехала Агада, и обхватил его за шею. Умное животное испуганно смотрело большими круглыми глазами, мотало головой. Чалык шептал:

— Никто не видит моего сердца. Может, добрый олень поймет мое горе… — и целовал серого в мягкую морду.

Панака и Саранчо долго сидели, молчали, потом поменялись своими охотничьими ножами и табакерками. Наконец Саранчо кивнул головой:

— Пусть Агада будет второй женой Одоя.