МАЛЬЧИК, КОТОРЫЙ УМНЕЕ ВСЕХ НА СВЕТЕ

Жгучий полдень; небо голубое, стеклянной прозрачности, воздух раскален, кажется, камни дымятся; прислушайтесь: даже потрескивают. Степь — не зеленый простор, а желтое море с красноватыми и фиолетовыми отсветами. Одинокие цветы — белые, красные, фиолетовые — стоят прямо и гордо; между ними по мелкой россыпи камней — черные молнии, мелькают, вспыхивают, — это ящерицы здешних накаленных мест. А вот те полосы изумрудной зелени — степная благодать, лучшие пастбища для скота. Так пестра пригобийская степь Монголии.

Взгляните вдаль. Горы возвышаются над степью, они оторвались от нее, плывут. Всмотритесь, это не горы, это облака; они похожи то на цепи скал, то на длинный караван огромных верблюдов, то вдруг вытянутся вверх, как серые трубы заводов. А закат? Сиренево-розовый простор угасает, быстро меняя краски. За короткий миг перед глазами сменяются все оттенки радуги, охватив небосвод от края до края. Есть ли на земле что-нибудь красивее?..

Найдется ли монгол, который не знал бы в пригобийских степях пастуха госхоза Цого? Почтенный монгол, на груди у него горит орден Сухэ-Батора, передовой чабан, знаток пастушеского дела.

Посмотрите на этого прославленного арата; среди других будто бы ничем и не приметен: среднего роста, узкоплечий, тонконогий. Седые виски, жиденькие усы — мышиные хвостики, реденькая бородка пепельного цвета. Степенно-строгое лицо его с острыми скулами, обожженное солнцем, прокаленное степными ветрами, оживляли узенькие щелки глаз; в них поблескивала умная, немного насмешливая хитринка. Она всегда переменчивая; и люди привыкли, если Цого сердится, хитринки его глаз — колючки, они обжигают, отталкивают; если Цого радуется, у всех веселые лица. Синий халат старого покроя, мягкие монгольские сапоги — гутулы — неизменный наряд Цого. Никогда не расстается он со своей гансой — трубкой с длинным чубуком. К этой трубке и к синему халату, выгоревшему на солнце, потерявшему свою яркую окраску, привыкли все; старики посмеивались: Цого и родился в этом халате с трубочкой во рту.

Все-таки была у Цого примета, дорогая для взрослых и для детей: он — прославленный на всю восточную степь сказочник.

Любил Цого ставить свою юрту на склоне горы, где-нибудь повыше. Нетрудно догадаться: поднимешься выше — вся степь перед глазами; видна не только молочно-белая полоска, манящая вдаль, но и пастбища. Выбирать их Цого умел. Крупный и мелкий скот, доверенный госхозом его юрте, радовал. Руководители госхоза, люди, знающие толк в степных делах, хвалили пастуха, отмечали его успехи грамотами, прославляли благодарностями.

— У Цого скот и летом и зимой высокого нагула, упитанный, гладкошерстный, выносливый.

Жил Цого в своей белой юрте не один. Бывало, не успеет он выбрать для юрты лучшего места, уже слышится недовольный голос Дулмы, его жены:

— Опять залез на гору, что тебе, в степи места мало? Для умных, где вода — там и юрта! Глупый лезет на гору...

Цого не уступал, жена к этому привыкла: старательно помогала ставить юрту. Дулма — хозяйка юрты, смуглолицая, в молодости красивая монголка, ловкая, сильная. Сейчас лицо ее в морщинах, волосы с проседью. Приветливые и живые глаза, крепкие и умелые руки, легкие движения — лучшие приметы достойной подруги, помощника Цого. Каждый знает в монгольской гэр — юрте убранство, умение расставить вещи продуманы в давние времена; об этом позаботились еще деды и прадеды. У тех, кто богаче, пол застилался ширдэг — ковром из кошмы, искусно украшенной узорами; кто победнее — простым войлоком. Западная сторона юрты — для гостей, восточная — для семьи, южная — женская. У Дулмы в юрте порядок и убранство старательной хозяйки, знающей толк в вещах, которые необходимы и украшают юрту кочевника. У входа, направо, уголок хозяйки: посуда, вода в небольшой бочке, ведро, полотенце, на подвешенной кожаными тесемками полочке — продукты. Рядом два комода, причудливо расписанные монгольскими мастерами, на первом — Арслан-лев, усыпанный желтыми, красными, синими цветами, на втором — щедрая зелень степи, всадник на необъезженном скакуне, поднявшемся на дыбы. В юрте две низенькие широкие лежанки, накрытые толстой кошмой, на них шубы, одеяла, подушки. У самого входа в юрту ящик с аргалом, на колышках — уздечки, сбруя, рядом седла.

А где же скот, кто его пасет сейчас?

Есть еще три жителя белой юрты: младший сын Дорж и два внука — Гомбо и Эрдэнэ. О Дорже не надо говорить, он в юрте гость: приехал на летний отдых, учится в городе на ветеринара.

На сердце Цого незаживающий рубец, с ним он уйдет в то далекое, откуда никто не возвращается. Это гибель его старшего сына Тумура. Его знала и помнила вся степь — бесстрашный охотник, тот, что не дрогнул вступить в единоборство с кабаном — гроза всех охотников, промышляющих в болотистых лесах.

При Дулме соседи опасались и вспоминать о Тумуре — мать всюду мать... Потеря ею старшего сына и сейчас тревожит сердца всех матерей пригобийской степи.

Горько вспоминать горькое...

В старое время что имел арат Цого? Рваную юрту, десять баранов да двух колченогих верблюдов. Подрос старший сын Тумур; как-то сидели они у очага, Цого вздохнул:

— Сын мой, не могу я дать тебе ни лошади, ни коровы. Дарю ружье и лучшую охотничью собаку, кормись охотой...

Тумур летом и зимой охотился. Продавал пушнину, покупал скот. Ухаживал бережно. Скот умножался. Поставил себе юрту, женился. Жить бы Тумуру в своей юрте с женой и детьми, но кто знает, что случится завтра! Забежал в эти места неслыханной дерзости зверь. Долго рассматривали охотники отпечатки лап на сером песке; следы волчьи, но огромные, не меньше верблюжьих. Резал зверь коров, баранов, коз. Замучились араты, многие семьи бросили родные места, укочевали. Шесть волкодавов у Тумура, и за короткий срок потерял он трех. Весной случилось невиданное — погибла лучшая собака Тумура. Переполошился весь район: как мог волк и что это за волк, если он задушил самую сильную и надежную собаку. Тумур потерял покой: «Отыщу злодея, прикончу!» Отыскал, убил, смотрел удивленный: матерый волк оказался с гривой, длинноногий, с темной окраской. Редкий гость, таких волков ни один охотник не встречал: забежал он из Гоби.

В один печальный для Тумура день, поздней весной, натолкнулся он на волчье логово. Заглянул, волчата темной окраски; засунул их в кожаный мешок, взвалил его на седло коня. Волчица не уходит далеко от своих детенышей, и, зная, как она страшна, он поспешил вскочить на коня. Из зарослей чахлого кустарника вырвался гривастый матерый волк. Тумур вскинул ружье и выстрелил. Раненый зверь, оставляя кровавый след, скрылся за бугром. А за спиной охотника кралась волчица, и только он занес ногу в стремя, она, услыхав писк волчат, бешеным рывком бросилась на Тумура, повалила его, смертельно вцепившись в шею, перегрызла горло.

Так погиб храбрый Тумур... В юрте его осталась жена и два маленьких сына—Гомбо и Эрдэнэ. Жена не пережила утраты, заболела и вскоре умерла. Гомбо и Эрдэнэ осиротели. Цого взял внуков в свою юрту. Дедушка верил — вырастит их лучшими пастухами, бабушка помогала ему, но хранила тайную мечту: хотелось ей внуков видеть шоферами. Не забыла, как впервые возле юрты загудела машина. Посадил ее шофер на мягкие кожаные подушки, и понеслась Дулма по степи, обгоняя ветер. Кто может забыть такое?..

...Взгляните на правый склон холма, там бродят лошади и коровы, их пасет Гомбо, на левом склоне — бараны и козы, с ними Эрдэнэ. Дорж лежит на траве, в полутени жухлого куста, читает книжку.

Гомбо и Эрдэнэ неразлучны; они и в школе учатся в одном классе. Каждый понимает, что между большими друзьями и даже братьями случаются несогласия. Гомбо твердит — он старший пастух, ему уже пятнадцать лет, Эрдэнэ — младший, ему только четырнадцать. Случается в жизни такое, что и верить не хочется, а надо. Ростом Эрдэнэ выше Гомбо; черноглазый, с медно-красными щеками, волосы торчат в разные стороны, жесткие, как сухой дерес, брови вразлет; громкоголосый — барашки пугаются; быстроногий — разве за ним угонишься; ловкий — осенний жеребенок. Ни дедушка Цого, ни бабушка Дулма и не знали, что он боролся с Гомбо, трижды повалил его на траву. Гомбо — коротышка, толстоват, лицо светлое, глаза серые; любит поспать, потянуться в тени. Взгляните на него — скот еще жадно пасется, а Гомбо торопит:

— Пора на водопой гнать. Хватит, ладно подкормились. А мы? Время и нам чаю попить, баранины поесть, отдохнуть. Устали и руки и ноги...

Эрдэнэ недоволен: еще солнце не встало на полдень, зачем тревожить скот. Братья заспорили. Из-за куста поднялся Дорж, книжку возле куста бросил, посмотрел на ручные часы:

— Рано, пусть попасутся...

Гомбо нехотя поплелся к своему стаду. Эрдэнэ понесся, прыгая, как козел.

...Залаяли собаки, на пригорке всадник, узнали — дедушка Цого. Дорж недоволен:

— Не сидится старику в юрте. Что мы, без него не справимся?

Эрдэнэ и Гомбо обрадовались: дедушка обещанное выполнит, сказку везет, больше мешка с шерстью... У них с дедушкой давнишний сговор: он рассказывает им длинную сказку, хвастался — на все лето хватит. Такая длинная сказка! Дедушка хитрее лисицы, всегда останавливается на самом интересном: не спи всю ночь, думай, и все равно никто не догадается, что в сказке случится завтра. Дедушка умнее ста верблюдов; для него сказка просто сказка, а для Гомбо и Эрдэнэ — степной ветер, который подгоняет их в спину: иди, быстрей иди! Чуть кто заупрямится, дедушка щелки свои сузит, морщинами на лбу подвигает, Гомбо и Эрдэнэ настороже: засунет он руку за пазуху, вынет трубку, закурит — Гомбо и Эрдэнэ слушать приготовились. Голос у дедушки ласковый — ручей журчащий, заслушаешься.

— А курган золотой взорвался, огонь взлетел к звездам; верблюды и лошади разбежались, коровы и овцы повалились на серый песок.

Эрдэнэ не вытерпел:

— А люди, дедушка?

— Люди укочевали в Гоби, — строго посмотрел он на Эрдэнэ: не терпел, чтобы в рассказ врывались сбоку, как непрошеные гости в юрту.

Эрдэнэ хотел спросить: почему в Гоби? Гомбо дернул его за рукав.

Дедушка набил трубку табаком, синий дымок поплыл над головой, быстро поднялся.

— А хан? А жена монгола Цэнд?.. — зашумели Гомбо и Эрдэнэ.

Дедушка показал пальцем на дверцы юрты:

— Бегите, торопитесь, пора загонять овечек!

Все выбежали из юрты, даже бабушка Дулма. Она тоже любила слушать сказки. Каждый думал, вечером у очага все раскроется: наверное, злой хан убил жену монгола Цэнд?..

Дедушка спрыгнул с коня, лицо у него пасмурное. Гомбо вздохнул:

— Рассказывать не будет...

— Иди, — толкнул его в спину Эрдэнэ, — смотри, куда коровы разбрелись.

Хорошая пора после полудня. Сытые и напоенные коровы, бараны, козы лежат в тени, жуют жвачку, лошади стоят тихие, полудремлют, а люди у костра. Чайник на огне бурлит, звонко крышкой играет. Дорж открыл кожаную сумку. Бабушка все приготовила, все уложила. Запахло бараниной. Дедушка ел молча, ловко отрезая ножом у самых губ кусок баранины, бросал в рот щепотку сухого творога и шумно прихлебывал из чашки чай. Вкусная еда. Красиво дедушка ел. У всех в руках ножи, всем хотелось быть похожими на него. Самый старательный Гомбо. Дедушка скосил на него щелки глаз, рассмеялся:

— Не спеши, Гомбо, баранина не сурок, в степь не убежит...

Пообедали. Пошли скот подогнали. Вернулись. Сладко лежать на горячей траве после сытной еды. Эрдэнэ к дедушке:

— Рассказывай сказку, ты обещал...

Дедушка халат распахнул, достал трубку, не успел зажечь, щелки глаз его хитро вспыхнули:

— На чем я остановился?

Эрдэнэ заторопился, вспоминая уже рассказанное:

— Мальчик играл у золотого кургана. Курган был волшебный. Кто первый за одно дыхание смог забежать на его вершину, становился самым умным на свете... Монгол Цэнд прослышал, что в одной далекой стране спрятаны драгоценные сокровища. Поехал. Пересек всю степь, в тайном углу земли нашел сокровища. Охватила его жадность. Остался он в этой стране, хотел найти еще больше богатства. Повстречался ему земляк Цолмон. Цэнд ему с поклоном: «Друг, помоги, отвези моей жене вот этот кожаный мешок. Скажи, я скоро вернусь...»

...Тяжелый мешок. В нем золотые кувшины, чаши, пояса, блюда. Увидел Цолмон, глазам своим плохо верит — такое богатство! Кое-как взвалил мешок на спину верблюда. Устали, сели на холмик отдохнуть. Поднялись, попрощались. Цолмон как старый друг подержался за халат Цэнда: «Не сомневайся, мешок отдам твоей жене, будет счастлива...» —«Вернусь, дорого заплачу тебе, юрты поставим рядом, кочевать станем вместе».

Едет Цолмон по степи, душу его, как въедливая пыль Гоби, засоряет грязное — не отдам, не отдам... Я теперь самый богатый!

С крутого холма Цолмон и рано поутру, и в полдень, и вечером при белой луне смотрел в сторону южной степи, радовался: «Не приедет! Не приедет!»

В один светлый день осени Цолмон зарезал трех баранов и жеребенка, собрал гостей — дружков ближних юрт. Пили. Ели. Хозяин юрты, кочующий у Соленого озера, обтер жирные губы полой своего шелкового халата, громкоголосо спросил: «Какой нынче праздник?»

Цолмон расхохотался: «Ветер с юга подул — не приедет!»

Гости не догадались, о чем говорил Цолмон. Вновь пили. Ели. Когда высокая луна оглядела всю степь, котлы опустели, гости, кряхтя, поднялись, поглаживая животы, туго набитые бараниной, разъехались.

Пробежали день за днем, месяц за месяцем, пришла пора, вернулся Цэнд домой. Жена встречает, видит, что на спине верблюда и поклажи нет.

«А где же, Цэнд, твое сокровище? Искал и не нашел?» Цэнд обиделся, удивленно оглядел жену: «Цолмон увез тебе кожаный мешок, полный богатства! Где же он?» — «Глупый сурок и обманщик, никакого мешка я и не видела...»

Цэнд поспешил к Цолмону: «Где мешок?» — «Жене твоей отдал, даже спасибо не сказала...»

Цэнд выбежал из юрты Цолмона, закричал на всю степь: «Я убью ее, злодейку, куда она девала мешок! Где мое золото?!»

Эрдэнэ умолк, тронул дедушку за рукав халата:

— Ну, давай говори, дедушка. Скорее говори, где мешок? Кто обманщик?..

Трубка у дедушки погасла, валялась на траве, а он уснул. Жаль, не узнали, кто обманщик...

Эрдэнэ и Гомбо поднялись и ушли на речку. У них была своя тайна. Еще в школе сговорились они, что убегут из юрты дедушки и дойдут вон до тех гор, чуть синеющих в тонкой дымке. За горами — белое озеро. А какое оно? Надо же увидеть. День уходил за днем, а братья не спешили. Гомбо не хотел идти так далеко, можно устать и зачем смотреть на белое озеро? Стоит ли мучить ноги? Дедушка скоро разберет юрту, будем кочевать на новое место. Может быть, к тому белому озеру. Эрдэнэ громко смеялся над Гомбо, но и сам не торопился бежать из юрты. Задерживала сказка. Кто обманщик? Где мешок с драгоценными сокровищами? Речка небольшая пробивалась через горячий песок и заросли сухого дереса. Вода коричневая, теплая. Искупались. Легли, стали смотреть в небо, белое как молоко. Слушали стрекотание кузнечиков, жужжание ос. Потом уставили глаза вдаль. Эрдэнэ поскреб ногтем лоб, думал, думал, спросил:

— До синих гор идти надо три луны, а может, и больше... Ты, Гомбо, дойдешь?

— Нет. Мои ноги не послушаются и не пойдут...

— Зачем нам мучить ноги — поймаем в табуне двух лошадей и поедем.

— Надо ли ехать? Разве тут нам плохо? Поедем, а чем будем кормиться? Где спать? Может, ты, Эрдэнэ, юрту с собой берешь?

— Дурак ты, Гомбо. Помнишь, дедушка говорил, что в степи всем хорошо. Живут тарбаганы, лисицы, дикие козы, птицы, зайцы. Проживем и мы...

— А ты, Эрдэнэ, умный? Забыл, что по степи рыщут волки, бегают шакалы, дикие кошки!..

— Не забыл. Возьмем дедушкино ружье. Сумка всегда будет у нас набита жирной едой.

Долго бы переговаривались Гомбо и Эрдэнэ, да послышался над степью сердитый голос Доржа. Еще не смолкло эхо, братья сорвались с места, побежали к своим стадам.

Вечером, усталые, вошли в юрту, сели у очага. Бабушка готовила ужин. Сидели недолго, услышали шаги дедушки. Открылась дверца юрты, показалось облако табачного дыма, а за ним и сам дедушка. Бабушка потянула носом, уловила знакомый дымок:

— Пришел коптить юрту, выбрось изо рта трубку, скоро закипит котел, будем ужинать.

Дедушка опустился на коврик, сложил ноги крестиком, услышали голос его:

— Вы догадались, кто обманщик? Куда попал кожаный мешок с золотом? Не знаете? Тогда слушайте. Прибежал в свою юрту Цэнд, схватил нож, бросился на жену: «Я тебя, воровка, зарежу, ты украла и спрятала все мое богатство! Сознавайся, где ты его закопала?.. Не родне ли своей его подарила?» Жена заплакала, закрыла лицо руками: «Успеешь меня убить, мешок мне Цолмон не давал, обманщик он, сокровища забрал себе...» — «Врешь! Все поедем к хану-повелителю, пусть рассудит!»

Узнал Цолмон, прибежал в юрту своего дружка: «Возьми пять баранов, скажи: видел, отдал Цолмон золото жене Цэнда».

Дружок пять баранов взял, согласился идти свидетелем. Успел Цолмон обежать три юрты, в каждой отдал по пять баранов, стало у него три свидетеля. Едут они на лошадях, орут, чтобы все монголы слышали: «Отдал, отдал!»

Вошли во дворец хана-повелителя, еще громче закричали свидетели: «Отдал, отдал!» Хан уши заткнул: «Оглушили! Садитесь вот сюда, отвечайте: отдал Цолмон кожаный мешок жене Цэнда? Видели своими глазами? Слышали своими ушами?» — «Своими глазами видели — отдал; своими ушами слышали — сказал: «Возьми!» Взяла, от радости в новый халат небесного цвета нарядилась, угостила нас крепким кумысом...»

Жена Цэнда горько заплакала, хотела хану правду сказать, а он волчьими глазами ее обжег, ногами затопал: «Слезы притворной женщины — молоко, разбавленное грязью!»

Оправдал Цолмона, пожелал ему и дружкам его счастливо кочевать. Вышли они в обнимку, сели на коней, запели песню, в ней хвастались: всю родню соберем, зарежем сорок баранов, сорок жеребят, будем пировать десять дней и десять ночей!

Цэнд кулаки сжал, бросился на жену: «Зарежу тебя, воровка! И хан за это похвалит!..» Перепуганная жена умирать собралась. Подходит к золотому кургану, слышит голос мальчика, который умнее всех на свете: «Цолмон обманщик! Обманщик! Не верьте ему!.. Не верьте ему!..» Цолмон и его лживые дружки разъярились, как быки: «Ты, неободранный козленок, умнее хана-повелителя? Да? Он тебя обдерет, из твоей кожи черный барабан сделает, чертей из юрты выгонять!..»

Повернули в сторону юрты Цолмона, вновь запели песню. Звонкий и язвительный голос мальчика оборвал их песню: «Обманщики, сами себя опозорите! Ложь — прогорклое масло, выльется наружу!.. Хан — слепой сурок: ложь принял за правду!..»

Дедушка умолк, выбивая трубку о кончик сапога, потом оглядел своих слушателей:

— Обманщики вскоре сами себя опозорили, ложь наружу вылилась...

Все закричали, позабыв о давно кипящем котле с варевом:

— Как мальчик доказал? Дорогой дедушка, расскажи!

А он вскочил со своего коврика да к котлу:

— Котел опрокинется, еда разольется... Ужинать, скорее ужинать!.. Смотрите, какая жирная баранина!

Все пододвинулись к котлу. Дулма разлила бараний бульон по чашкам. У каждого в руках жирный кусок!

Гомбо и Эрдэнэ ели, торопились, обжигая губы, даже Дулме и Доржу не терпелось, хотели и они знать, как обманщики сами себя опозорили?

Поужинали, попили чай, смотрят на дедушку просящими глазами, ждут. Он молчит. К этому привыкли, торопить его не надо. Поднялся, вышел из юрты, опять вошел, присел к очагу, закурил трубку. Все обрадовались, усы разглаживает, говорить будет. Дулма платок с ушей сбросила, чтобы не мешал ей слушать. Дедушка о сказке забыл, заговорил о другом:

— Завтра пораньше встаньте, будем перегонять скот за Желтый холм. Где ваши глаза? Почему не заботитесь: пастбища выбиты, скот худеет.

Дорж хотел отговорить перегонять скот, пастбища не выбиты, кормов много, но знал: никто не заставит отца отказаться от задуманного, такого не бывало. Терпеливо выслушали все советы и наставления: каждый понял, что ему делать завтра.

Дедушка доволен, и все услышали:

— Время спать, завтра встанем до солнца.

Первым вскочил Эрдэнэ, за ним бабушка Дулма, а сказка? Дедушка поставил чашку, Дулма наполнила ее чаем, выпил, погладил усы и бородку. Все ждут, уши навострили. Заговорил:

Мальчик, который умнее всех на свете, сидя на вершине золотого кургана, спросил дружков Цолмона, хорошо ли они разглядели богатые подарки кожаного мешка. Лжесвидетели руками замахали, орут на всю степь: «Хорошо видели! Своим глазам верим!..» Мальчик дал каждому кусок глины: «Вылепите точную форму сокровищ, если вы их так хорошо рассмотрели!»

Цэнд и Цолмон первыми принесли точные слепки форм, лжесвидетели явились мрачными под вечер. Точно вылепить ничего не смогли, сокровищ они не видели. Один дал слепок, похожий на конскую голову, второй — на баранью, третий под громкий хохот всех показал слепок-лепешку, похожую на коровий помет.

Узнал хан-повелитель, сорвался с трона, как подстреленный шакал, кликнул палачей Острые мечи, приказал схватить Цолмона и его лжесвидетелей и на глазах почтенных монголов укоротить рост каждого на одну голову...

 

ОРЕЛ И ОРЛИЦА

Ночь накрыла степь тяжело и плотно. Клочок неба повис над верхним просветом юрты; через это плотное небесное одеяло глядело на землю множество глаз, они видели, что делалось в каждой юрте; то мигали многоцветными отблесками, то, уставившись, светили неподвижным белым огнем.

Эрдэнэ и Гомбо лежали на мужской половине юрты на одном кошмовом коврике, под одной бараньей шубой. Сон убежал от них. Кто же уснет, если узнает столь важное: завтра дедушка уезжает на Центральную усадьбу госхоза; его позвали на совещание передовых скотоводов, из города приедут большие начальники. Вернется через два дня. С ним уезжает и Дорж, ему пора возвращаться в город.

Чуть рассвело, бабушка разбудила внуков. Подниматься им не хотелось, задремали только под утро. Ели горячие лепешки, запивали чаем, густо заправленным молоком. Первым поднялся дедушка, за ним остальные. Вышли из юрты. Если имеешь глаза, красивое всегда тебя обрадует. Еще не поднялось солнце, а восточная сторона неба светилась; степь казалась черной, и все вокруг черное. Удивительное не там, где белеет молочная кромка неба; не смотри и в черноту степи, ничего не разглядишь, неожиданное рядом. Гомбо и Эрдэнэ переглянулись, у коновязи пять оседланных лошадей; какие не видно, все густо-темной масти. Подошли к коновязи. Дедушка сел на своего буланого жеребчика, Дорж — на гнедка, Дулма — на савраску. Гомбо и Эрдэнэ показалось, что под ними самые резвые скакуны — серые жеребчики. Никогда дедушка не разрешал на них ездить...

До глубокого распадка, заросшего чахлой зеленью, ехали молча.

Стало светать. Остановился дедушка, слез с лошади. Вскоре все сидели тесным кружком возле обглоданного ветрами серого валуна. Дедушка распоряжался:

— Дулме пасти барашек и телят, их пастбища ближе к юрте; Эрдэнэ — лошадей, Гомбо — коров.

Помолчал, положил руку на плечо Гомбо:

— Следи за шалым быком, озлобится, может до смерти забодать любого бычка. Близко подъезжать к нему опасайся, отгоняй осторожно.

В степи совсем посветлело. Разъехались. У каждого своя дорога. Поднялось солнце и медленно покатилось над кромкой, где сливаются небо и степь. Эрдэнэ не стал им любоваться, пусть катится, оно проделывает эту работу каждое утро. Он вспомнил, что мешок с едой приторочила бабушка к седлу Гомбо. Вздохнул: уж не просунул ли он руку в мешок? Эти мысли отлетели, как надоедливые мухи. Эрдэнэ стоял, удивленно раскрыв глаза. Солнце зажгло каменную скалу, что возвышалась далеко, за семи холмами, за Красным озером. Вершина уступа осталась черной, но в середине ее светился белый огонь. Попылал он недолго, стал гаснуть, вновь зажегся, только стал голубым, ширился, охватил всю скалу, она поднялась над степью, высокая, красивая, такая она видится днем. Эрдэнэ понял, что было уже не раннее утро, а разгорался день. Близко свистнул сурок, за ним другой, и начался пересвист, заслушаешься. Дедушка говорил, что пересвистом сурки встречают день. Слушать не пришлось. Солнце осветило склон холма, где паслись лошади, — они так разбрелись, что и до полудня не соберешь. Эрдэнэ вскочил в седло и помчался по склону. Подгонять лошадей помогали собаки. По зеленому склону хороший корм, трава после ночи мягкая, сытная. Лошади жадно едят. Эрдэнэ на пригорке, с коня ясно видятся ему голубые уступы скалы. Совсем близко, даже расщелины, черные трещины рассмотреть можно. Съездить бы к скале. Эрдэнэ помнит, дядя Мягмар говорил: «Если на голубой скале не бывал, ты и света не видал». Там встретишь и красную лисицу, и диких козлов, услышишь клекот белых птиц; у подножья светлый ключ, дно усыпано разноцветными камешками, они играют и переливаются на солнце. Всюду кусты кислицы. С высоты большого уступа видны далекие степи, бегут машины, идут караваны верблюдов.

Долго смотрел Эрдэнэ, не отрывая глаз от Голубой скалы. Она двигалась ему навстречу, — оказывается, она совсем недалеко. Поедет ли Гомбо?

...В полдень его табун лошадей и стадо коров Гомбо сблизились. У тощей речки с мутно-желтоватой водой скот скопился в беспорядке; напоить его было трудно. Возились немало. Усталые, сели у речки на плоский камень. Эрдэнэ приметил, что мешок с едой тощий. Время ли упрекать Гомбо? Торопливо поели. Сговорились, пока скот в жару будет отдыхать, они побывают у Голубой скалы.

Подтянули седла, поехали. Миновали два холма, объехали каменную россыпь, поднялись на горку и приостановили лошадей. Голубую скалу, которую видели они так близко, сейчас будто кто-то отодвинул. Проехали еще два холма и Красное озеро, Голубая скала еще дальше отодвинулась. Остановились, жмурясь от солнца, жадно смотрели. Степь — море без берегов, куда ни глянешь — все степь... Гомбо глаза расширил, спросил у Эрдэнэ:

— А у степи есть конец?

— Дедушка рассказывал, как один монгол искал конец степи...

— Нашел?

— Поехал мальчишкой, таким, как мы, по дороге сменил тысячу лошадей, состарился, поседел, встретил, такого же белого старика: «Далеко ли до конца степи?»

Тот рассмеялся:

— Сам ищу. У всех спрашивал. Судьба меня столкнула со стариком, ему более ста лет, показал на луну: «Далеко она?» — «Далеко»,— ответил я. «Конец степи еще дальше!»

Гомбо недовольно хлопнул по сапогу плеткой.

— Не вернуться ли нам обратно?

— Нет. Мы ехали худым путем. Надо прямо, мимо вон той желтой полосы.

Повернули лошадей, отъехали немного, путь перебежало стадо диких коз, шарахнулись они в сторону, потом бросились в открытую степь. Красиво бежали. Эрдэнэ радовался.

— Поедем за ними, бегут они к Голубой скале.

Гомбо придержал лошадь.

— Высоко уже стоит солнце, вернемся...

Оба посмотрели в сторону скалы, заулыбались: пододвинулась она так близко — протяни руку, упрешься в голубой камень. Погнали лошадей. Ехали, торопились, а у подножья скалы слезли с лошадей, когда солнце склонилось к западной стороне степи. Эрдэнэ прыгал с уступа на уступ, кричал, сложив ладони рупором:

— Эге-гей! Это мы — Гомбо и Эрдэнэ! Степь, ты видишь нас?..

Братья слушали, как катилось эхо, как долго оно не умирало. Бегали, резвились. Вдруг притихли: над головой с шумом взметнулась птица, ее огромные крылья проплыли тенью по земле. Увидели невиданное: черный орел нес в когтях добычу — зайца. В расщелине высокого уступа — орлиное гнездо, слышался клекот, видно, орлята жадно рвали добычу, а зайца принесла им орлица.

Эрдэнэ сбросил халат.

— Мы добудем орленка! Пусть живет у нас в юрте. — Он начал карабкаться по скале.

Гомбо подпрыгивал, подбадривая брата:

— Давай, давай!

Эрдэнэ с трудом одолел несколько уступов, до гнезда было еще высоко. Передохнул, полез выше. У самого гнезда едва не сорвался; ударила его крыльями орлица. Не отступил, подтянулся к самому гнезду. Какое большое!.. У орлят длинные голые шеи, раскрытые клювы, круглые желтые глаза. Орлица сорвалась, сделала круг, ударила грудью в спину Эрдэнэ, сделала второй круг, налетела, стараясь ударить его клювом в затылок. Удар сильный, Эрдэнэ повис на руках, болтая ногами, ища опоры. Орлица свирепела, начала рвать когтями рубаху на спине Эрдэнэ. От боли он сжимался, пытался увертываться от ударов. Перепуганный Гомбо кричал снизу:

— Береги голову! Клюнет, клюнет!..

Эрдэнэ ничего не слышал. Опираясь коленями в камни, засунул голову в расщелину. Птица озлилась больше, бесстрашно нападала. На помощь брату полез Гомбо. Карабкался неловко, руки и ноги у него дрожали, на глазах слезы. Орлица оставила Эрдэнэ, сделала круг над Гомбо. Перепугала его, руки ослабли, скатился он вниз, раскровенив локти. Орлица вновь набросилась на Эрдэнэ. Раздирала рубаху, когтями, как железными крючьями, царапала спину, руки, плечи, и когда своим острым клювом ударила его в шею, он от боли так громко закричал, что внизу услышал Гомбо, закрыв лицо ладонями, упал на камни. Эрдэнэ ослабел, стал медленно сползать с уступа. Беда надвигалась черной тучей. Видно, устала и птица, сидела на острой кромке камня с широко раскрытым клювом и раскаленными глазами. Эрдэнэ едва расслышал слова Гомбо. Тот кричал:

— Ставь ногу правее, там каменный выступ!

Эрдэнэ еле нащупал выступ. Орлица остервенело сорвалась, и опять ее железные когти нависли над окровавленной спиной Эрдэнэ, но у него освободились руки, и он отбивался, пытаясь отогнать орлицу. Гомбо срезал длинную ветку серого запыленного куста, залез на выступ с другой стороны скалы, размахивал веткой и кричал, пугая птицу. Она оставила Эрдэнэ, села чуть повыше и, уставив свои огненные глаза, пыталась угадать, какая опасность ждет ее снизу. Пока орлица сидела озираясь, Гомбо набрал камней. Поднялся еще на два выступа выше. Эрдэнэ теперь его слышал. Гомбо показывал ему на левую сторону кручи, где зияла черная выбоина. Там мог он укрыться. Окрашивая камни кровью, собрав остатки сил, Эрдэнэ пополз по узкому карнизу скалы к выбоине. Орлица словно догадалась, куда пытается укрыться ее жертва, расправила крылья. Эрдэнэ залез в выбоину; орлица не могла его достать, но села рядом, как неотступный страж.

...День клонился к вечеру. Гомбо уже давно ускакал на лошади, чтобы на перепутье дорог остановить машину, просить помощи. Эрдэнэ стонал, теряя силы, истекая кровью. Где же брат? Не мог он его бросить...

Машин, пересекающих степь, много, но это тяжело груженные транспорты, им нельзя отклониться от своего пути. Гомбо удалось остановить «газик».

К подножью Голубой скалы «газик» подъехал, когда солнце уже прощальным светом озаряло степь и небо. Скала хорошо освещена закатом. Из машины вышли люди. Орлица не хотела сдаваться и, кто бы ни пытался залезть на скалу, бесстрашно кидалась, рассекая крыльями воздух.

Пожилой монгол в военной форме покачал головой:

— У нее гнездо... Хотя она и мать, но злая мать, придется застрелить...

Раздался выстрел. Орлица, распластав крылья, обрушилась вниз, оставляя на остриях камней черные перья. Эрдэнэ, бледного, окровавленного, едва живого, сняли со скалы, оказали помощь, отвезли в юрту Цого. Поздно вечером приехал и Гомбо.

Бабушка Дулма плакала. Люди, которые привезли Эрдэнэ, обещали завтра прислать фельдшера. Голубая скала принесла юрте Цого несчастье. Бабушка наполнила большую чашку молоком, вышла из юрты, повернулась лицом к востоку, быстро зашагала, поливая землю молоком. Она верила в старое: по этой молочной дорожке к Эрдэнэ вернется его здоровье.

На другой день приехал фельдшер. Промыл Эрдэнэ раны, покрыл мазью, перевязал, дал горькие порошки. Эрдэнэ лежал на животе, молчаливый, обиженный. Ждали дедушку. Он вернулся веселый. Удачное совещание. Дверцы юрты приоткрыл, ворвалась любимая его песенка:

Бабушка встретила его, пряча свои опухшие от слез глаза, не знала, как начать рассказывать о беде; Цого догадался, послышался его громкий смех:

— Знаю! На усадьбе все знают! Молодец, Эрдэнэ, на самую вершину залез... Боязливый не полезет! Где он?..

— Лежит больной, — робко ответила бабушка, ничего не понимая.

Дедушка опустился к постели Эрдэнэ:

— Здорово тебя наказала орлица... Гнездо — юрта матери, воров не пустит. Будешь осторожнее, не лезь в огонь, сгоришь!..

...У котла сидели не все, не было Доржа, лежал в сторонке Эрдэнэ. Поужинали. Дедушка опять пододвинулся к постели Эрдэнэ:

— Ты счастливый, орлицы злее волчиц, набрасываются и норовят выклевать глаза...

— Я голову спрятал в расщелину, — тихо ответил Эрдэнэ, — потом залез в черную выбоину...

— О, ты дважды счастливый, в таких расщелинах и выбоинах нередко гнездятся змеи.

Услышала бабушка, громко заплакала, подбежала к постели Эрдэнэ, обняла его. Дедушка отодвинул ее:

— Иди, вари кобылье молоко, снимай густые пенки, сквашивай их. Завтра пойду в степь, разыщу юрту Бодо, у него всегда в запасе целебные листья с кустов гобийского бутургана, коренья гое, их разотрем, смешаем с пенками — крепкое лекарство, им будем лечить раны.

Бабушка испугалась:

— Ты что, фельдшер? Больница дала мазь...

— Больничная хороша, если добавим нашей, будет еще лучше!..

Эрдэнэ стонал, чашку с чаем отодвинул, ни лепешку, ни сухой сыр есть не стал. Дедушка свою трубку табаком набил, не зажег, высыпал табак обратно в кисет, трубку спрятал за пазуху. Опечаленные бабушка и дедушка вышли из юрты. В ногах у больного сидел Гомбо. Эрдэнэ спросил шепотом:

— Орлицу застрелили, да?

— Я перья от крыла привез, показать?

— Не надо, жаль птицу...

— Мало тебе от нее досталось?..

Скрипнула дверца юрты, у постели дедушка.

— Сказку будешь слушать про орла и орлицу?..

— Нет. Расскажи про мальчика, который умнее всех на свете...

— Он и в этой сказке поставил правду на ноги...

Дедушка по привычке вынул трубку, но спрятал ее.

Эрдэнэ взял его за руку:

— Кури, дедушка, я дыма не боюсь.

— Знаю, ты ничего не боишься, — улыбнулся Цого. — На крутой горе, под снежной шапкой, спряталось орлиное гнездо. Орел и орлица жили дружно, пока не было у них детей. Появились орлята, заспорили орел с орлицей: кому кормить птенцов?

«Корми ты! — сердилась орлица. — Я и так устала, высиживая их...» — «Нет, кормить тебе, ты — мать!»

Спорили, спорили, голодные орлята кричат, всюду слышно.

Слетелись все птицы: «Покоя нет от крика орлят и жаловаться некому: орел наш царь, ему не пожалуешься на его же собственных деток!..»

Спорили, решали, надумали — кормить орлят всем птицам по очереди. Первым полетел голубь, принес зернышек пшена; орлята не едят. Замучились птицы, угодили только сова и филин — они носили орлятам мышей, мелких пташек. Выросли орлята, не признали ни отца, ни матери. Для них сова и филин дороже родителей. Полетели орел и орлица жаловаться хану-повелителю. Орел, гордо выставив грудь, по-царски прошелся перед троном хана: «Беспорядок в твоем царстве, великий хан, дети не признают своих родителей...»

Возмутился хан: «Где они? Пусть явятся ко мне негодники!»

Прилетели красавцы — молодые, сильные орлики, важно прошлись перед ханским тропом, залюбовался он ими.

«Почему не признаете родителей?» — «Признаем, признаем — сова и филин!» — «Век доживаю, не слышал, чтобы сова и филин родили орлят». — «Мои дети!» — услышал хан клекот орлицы. «Мои дети!» — с достоинством добавил орел.

Хан ударил в барабан, стоящий у трона. Прибежали воины, в руках лук и железные стрелы.

«Убить сову и филина! Никто не поверит, что эти гадкие птицы выкормили орлов!..»

Летят орел, орлица с орликами мимо золотого кургана. Налетела буря, придавила птиц к его подножью. Послышался голос: «Поверили хану-повелителю? За добро уплатили злом?»

Услышали это орлики, бросили отца и мать, взвились ввысь и окрылись в синем небе...

...Залаяла собака. Дедушка и Гомбо выбежали из юрты. Овцы вырвались из загона, побежали в степь. Кто их напугал? Вернуть не могли, оседлали лошадей, загнали непослушных на место, двух собак к выходу поставили — надежные сторожа. Спать легли поздно. Тишина в юрте, темно. Не спит лишь Эрдэнэ, глаза открытые, хочется ему поглядеть в верхний просвет юрты на густо-синее небо. Не может, болят спина и плечи; лежит на животе, ждет утра.

Раньше всех поднялась бабушка, затопила печурку, налила в котел воды. Ушла доить коров. В юрте посветлело. Дедушка разбудил Гомбо. До утреннего чая надо выпустить овец и телят; поглядеть, где пасутся лошади. Невдалеке свистел пронзительно сурок, лаяли собаки, мычали коровы — день разгорался.

В юрте запахло вкусным. Ели лепешки с жирными пенками, творожные колобки, сваренные в молоке. Пили густой чай из больших чашек. Поставили еду к постели Эрдэнэ, но он ел плохо. Скоро юрта опустела, у всех дневные заботы. Лежит Эрдэнэ под шубой, а в юрте его нет... Он скачет на резвом скакуне, впереди холмы, конца им нет. Лошадь мокрая, устала, тяжело дышит. Спрыгнул Эрдэнэ, застонал на всю юрту, слезы закапали: неловко повернулся, от боли заныла спина, закружилась голова. Эрдэнэ закрыл глаза и поплыл над степными холмами.

...А в степи красота, все радует, все веселит. Слышны строгие слова, узнать нетрудно дедушкин голос:

— Гомбо, садись на серого, гони к зеленым увалам длинноногих — лошадей и верблюдов. Дулма, садись на гнедого, в широкую долину гони коротконогих — коров и баранов.

Дедушки уже нет, уехал он в дальнюю степь к юрте Бодо. Эрдэнэ слышал, как опять говорили о лечебных гобийских травах. Скорее бы вернулся. Приподнял голову, стал подзывать Нухэ, знал — собака лежит у коновязи, тут ее место, ее работа — сторожить юрту. Нухэ залаял, скреб лапами дверцы, открыть не мог. Глаза у Эрдэнэ опять закрылись, в юрте потемнело. Вдруг темное побелело. Плывет по небу солнце, золотится степь, сурки свистят, перекликаются. Дверцы юрты распахнулись, ворвался ветер, закружился столик, подпрыгнуло ведро, котел привстал с печурки, покатился из юрты, потерялся в траве. Захлопнулись дверцы. Глушь. Тихо. Эрдэнэ уснул. Поздний вечер. Разбудил его едкий запах — у печурки дедушка размешивает тальниковой палочкой что-то в черном котелке, сыплет из мешочка зеленый порошок, берет второй, шуршат желтые сухие листочки. Смотрит в котелок, усердно размешивает. Смешной дедушка, нижнюю губу отвесил, щелки глаз совсем сузились, пот струйками льется по щекам; слышится любимая песенка, поет ее приглушенно, боится разбудить Эрдэнэ, а тот давно ждет, когда он на него взглянет. Не дождался, голову с подушки приподнял:

— Скоро, дедушка, обед? Я немного поспал...

Губы дедушки вытянулись, усмешка пробежала по его морщинам, спряталась в усах и бородке.

— Хорошо поспал, скоро ужин...

 

ЛЕСТЬ И ЛОЖЬ

Больше двух недель проболел Эрдэнэ. Сегодня дверцы юрты и для него распахнулись. За утренним чаем говорили недолго. Дедушка погнал лошадей к Соленому озеру, бабушка будет пасти овец, дойных коров и телят на западном склоне горы, а Эрдэнэ и Гомбо — стадо коров и быков на восточном. Собрались, вышли из юрты. Первым уехал дедушка, бабушка задержалась у котла. Эрдэнэ и Гомбо сели на лошадей. Эрдэнэ приподнялся в седле. Почему вокруг все синее? И небо, и горы, и степь. Даже коновязь посинела; Нухэ юлит хвостом и тоже синий... Эрдэнэ — птица, выпущенная на волю, готовая облететь степь от края и до края. Все-то ему мило: заблеяли барашки — радуется, будто раньше не слыхал их ласковых голосов; козленка схватил на руки, щекой приложился. Юрта дедушки стоит на том же месте и совсем не белая, она вся в многоцветных пятнах.

— Посмотри, Гомбо, на нашу юрту — большая и нарядная пиала, опрокинутая кверху дном. Дымок, как шелковая лента, тянется к самому небу...

Гомбо на юрту и не взглянул, лицо его озабочено: стадо коров потянулось за гору. Злой бык бежит впереди, за ним несколько коров.

— Быстрей, быстрей! — заторопился Гомбо, хлестнул плетью своего скакуна.

Это рассмешило Эрдэнэ:

— Пока я болел, каким шустрым стал мой брат! — Он стоял на стременах, глядел вокруг, будто все видел впервые.

Гомбо ускакал, скрылся за холмом. Эрдэнэ погнался за ним, подгоняя лошадь. Поднялся на гору, дул легкий ветерок. И такая светлая даль, будто небо стеклянное. Стал осторожно спускаться по склону. Миновал мелкие каменные россыпи; процокали копыта по серым плитам, гладким, широким, бесшумно спустились на мягкую траву. Впереди холмик из свеженарытого песка, лошадь внезапно остановилась. Эрдэнэ чуть не вылетел из седла.

Лошадь била копытами, пятилась и фыркала. «Что с ней такое?» — удивился Эрдэнэ, слез с коня. На песке бился желтый пушистый комок. В капкан, который насторожил дедушка, попал тарбаган. Мужчины всех юрт охотятся на этого крупного сурка монгольских степей — вкусное мясо, дорогой мех. Железная скобка прихватила тарбагану заднюю лапу. Зверь отчаянно рвался, пытаясь спастись в норе.

Эрдэнэ догнал брата; они вернулись. Начали вытягивать тарбагана, вцепились в его пушистую шерсть; зверь упирался головой и передними лапами в стенки норы и, бешено работая задней лапой, вихрил песок, отгоняя преследователей. Братья, напрягая силы, стремились одолеть зверя. Сколько они потратили усилий и времени? Разве это важно: нельзя же упустить такую добычу. Дедушка просмеет.

Бились, вспотели, устали, зверя побороть не смогли.

День в разгаре, небо гладкое, как поляна, братья и не заметили мелких туч, одиноко плывущих по восточной кромке неба. Эрдэнэ отвязал от седла кожаную веревку:

— Давай обвяжем его покрепче и вытащим...

Тарбаган отчаянно отбивался, обвязать его не сумели. Постояли, недовольные и усталые, вскочили на коней и помчались по долине. Кони резвые, бегут легко, только ветерок в ушах посвистывает. Есть ли для монгола что-нибудь дороже быстрого коня? Дедушка оседлал для них лучших скакунов. Справа холмы, слева холмы. В этих незнакомых местах они не бывали. Корм всюду хороший. Куда бежит скот, кто его гонит? Безошибочна примета стариков: сытый скот беспокойно бежит, оставляя лучшие пастбища, готовься к буре. В конце лета обманчива погода в этих местах. Тихий жаркий день вмиг тускнеет, тяжелое небо давит на землю. Худо и людям и скоту.

Едут и едут братья, нет стада.

...Солнце спустилось низко, когда увидели несколько коров; стадо разбрелось по всей долине. Гонялись за непослушными долго; упрямился злой бык, шарахался во все стороны. Эрдэнэ взъярил коня, догнал быка, изловчился, ожег его плетью. Глаза у быка налились кровью, уперся он, рыл землю копытами, готов в бешенстве любого посадить на рога. Возились с ним долго: едва не прободал он брюхо лошади Гомбо. Серый скакун, крепкий и ловкий, так увесисто ударил быка в морду, что злобный пыл того погас.

Коров собрали в плотное стадо. Вечерело, темнела степь — густые тучи плыли по небу. Братья вспомнили слова дедушки. Ветер с юга подкрадывается ласково, обдает теплом, но может и напугать. Не бойтесь, быстро налетит, быстро утихнет. Опасайтесь северного ветра: нападает яростно, обрушивается бурей, холодным дождем. Спасайте скот, спасайтесь сами.

Ветер подул с севера.

Погнали стадо в сторону юрты. Гнать нет сил: встречный ветер бил нещадно. Хлынул дождь. Повернули к лесу, чтобы укрыться в кустах. И небо и степь — непроглядная чернота. До леса не дошли. Гонимое порывами ветра стадо покатилось вдоль долины. Гомбо и Эрдэнэ ехали рядом. Гомбо кричал, наклонившись к Эрдэнэ, тот слов не мог разобрать — глушил ветер и дождь, но догадался. Сошли с коней, сняли с них уздечки, пустили вольно; не надо мешать животным, они сами отыщут убежище. Взялись за руки, пошли вслед. Вскоре лошади изменили направление, коровы и быки, тесня друг друга, послушно шли за ними. Сверкнула молния, осветив окрестности. Лошади не пошли в сторону леса, а двигались по склону холма. Справа — гладкие увалы, слева — глыбы скал.

— Куда идем? — спросил Эрдэнэ у Гомбо, склонившись к его уху, закрывая лицо от дождя. — Ноги по воде хлюпают — большой дождь; далеко не уйти...

Ветер усилился, косой дождь хлестал холодными струями. Вспышки молний на миг освещали все вокруг. И в этот миг все, что открывалось перед глазами, страшило: зеленые пятна на камнях вспыхивали, зияли расщелинами; холм вырастал в огромное чудище, даже коровы и быки, освещенные молнией, казалось, не шли, а плыли по воде, высоко задрав рогастые головы.

Заржал серый, жалобно замычали коровы. Стадо остановилось. Братья поспешили к лошадям, натолкнулись на дерево, ощупали — остаток столба от коновязи. Лошади привели стадо к старому полуразрушенному загону. Вот изгородь. Где же вход? Отыскали, отбросили жерди; коровы хлынули в загон. Лошади стояли, мотая головами, фыркали.

Ветер свирепел. По сплошной черноте неба видно — дождя еще будет много. В левой стороне загона что-то возвышалось. Натолкнулись на небольшой сарай-времянку. Мокрые, продрогшие вошли в него. Над головой зашумело, раздался пронзительный и противный крик. Братья притаились в углу.

— Не бойся, — сказал Эрдэнэ, — это сова.

— Не боюсь, — взбодрился Гомбо, — ветер и дождь загонят ее обратно. Давай закроем дверь.

— Лучше пойдем снимем с лошади седла и мешок, совсем они размокнут.

В мешке еда, кошмовые подстилки, куртки. Выглянули из дверей, — проливной дождь, буря, — не пошли.

— Давай греться! — потянул за руку Эрдэнэ брата в сарай.

Они начали кулаками слегка колотить друг друга.

Гомбо рассердился:

— Зачем сильно бьешь? Не хочу! Мне уже жарко!..

Внезапно шум утих, дождь, который только что лил, прервался. Братья выглянули из сарая.

— Смотри, Гомбо, небо посерело, ветер разгонит тучи.

Принесли седла и мешок. В темноте что найдешь? Гомбо нащупал за пазухой кожаный сверток, вынул коробок спичек, зажег одну; развязали мешок, расстелили кошмовые подстилки, надели куртки, съели по кусочку баранины, легли, прижавшись друг к другу.

— Тепло. Ладно уснем, — радовался Гомбо.

Уснуть не могли. То коровы мычали, то слышались какие-то дикие крики в степи, то ветер гремел по крыше сарая. Если не спится и ты не один, в длинную ночь запретных дорог нет; можно в мыслях и разговорах побывать, где захочешь... Эрдэнэ и Гомбо в родной юрте. И дедушка и бабушка в тревоге, они не спят, сидят у печурки. Ждут, вслушиваясь, не залают ли собаки. Беда, не поехал ли дедушка искать. В дождливую ночь легко потеряться. Зажмурь глаза, и унесут тебя мысли, как степные птицы, куда пожелаешь, куда сердце позовет. Братья в аймаке — районном центре. На широкой поляне светло-серый дом под красной крышей — аймачная школа. Перемена. Подбежала Цэцэг, они бегали, играли в лисицу и зайца. Цэцэг — лисица, быстроногая, хитрая. Эрдэнэ — заяц, даже лисица не могла догнать этого зайца. Звонок. На уроке старый учитель тихим голосом говорит:

— Всему учитесь, от всего будет польза...

Эрдэнэ поднял руку:

— А выучиться врать — тоже польза?

Класс насторожился, ученики рассердились на Эрдэнэ за непочтение к учителю. Класс зашумел, как сухой дерес в бурю:

— Глуп ты, Эрдэнэ, глуп!

На лице учителя светлая улыбка:

— Глуп ли Эрдэнэ? Не будем упрекать его; сомнение — беспокойный огонек желания узнать то, чего не знаешь. Я долго прожил на свете, видел разное, послушайте меня.

Шли охотники по степи, поднялись на высокий бугор, стоит маленький монгол в больших гутулах, в желтом халате, в остроконечной шапке, одной рукой щиплет жиденькую бородку, другой показывает вдаль: «Смотрите, почтенные, возле скалы черное и белое!» Первый охотник с важностью ответил: «Вижу белое!» Второй — с не меньшей важностью: «Вижу черное!» Маленький монгол зашагал, вздыхая: «Почтенные, там нет ни черного, ни белого...»

Заспорили. Пошли к скале, чтобы своими глазами увидеть; заупрямились, не дошли; набросились на маленького монгола: «Мы видели, ты — нет! Не думаешь ли, что один умнее нас троих? Убьем! Готовься умереть!..» — «Почтенные, пока вы спорили, — развел руками маленький хитрец, — черное проглотило белое, белое проглотило черное!.. Убить меня успеете, солнце еще высоко... Идите за мной, знаю, где добычи много...»

Пошли. Привел он их в пустую степь; вскочил на камень, пальцем показывает: «Смотрите — звери, звери!» Первый важно голову поднял: «Лисица! Лисица!»

Вскинули ружья, нет лисицы — не выстрелили.

Второй кричит: «Козы, козы!»

Вскинули ружья, нет коз — не выстрелили.

Третий подпрыгнул: «Заяц, заяц!»

Вскинули ружья, нет зайца — не выстрелили.

Маленький монгол подошел, собрал охотников в тесный круг, низко поклонился: «Спасибо, почтенные! Спасибо!» — пожал крепко всем руки. «За что благодаришь?» — удивились охотники. «Как за что? Ловкие вы охотники, с вами хорошо охотиться; зверя видите даже там, где его нет...»

— Ученики мои, каков маленький хитрец — в один котел влил и лесть и ложь, старательно перемешал — худое варево... Подумайте, умом своим раскиньте: наказана ли глупость? Победил ли врун?..

...Вновь братья в классе. В окна заглядывает солнце, золотые узоры на парте, на доске, они двигаются по стене, по потолку, падают на дверь: распахнись, распахнись!

Учитель вошел в класс, оглядел всех.

— Чтобы ваш ум взлетал быстрее испуганной птицы, решим задачу устно...

Скучная работа: думай, считай, торопись. Остригли овец, шерсть сложили в мешки. Сколько было овец, если каждая дала два килограмма, а все вместе двести пятьдесят; сколько получилось тюков, если в каждом по двадцать пять килограммов?

Класс еще решал задачу, а Гомбо, найдя ответ, обрадованно сказал:

— Сто двадцать пять овец, десять тюков...

Учитель почему-то недоволен:

— Гомбо, выйди из класса...

На перемене лисица догнала зайца. По школьному радио хор спел любимую песню народного вождя Сухэ-Батора «Хонин Джоро» — песня о быстроногом иноходце, потом девочка прочитала стихотворение:

Снова братья в юрте, Нухэ повертелся между ногами и убежал; слышно, отчаянно лает, опять гоняется за сусликом, опять огрызается — не поймал, суслик юркнул в норку. Мычат коровы, время доить. Жалобно кричат козлята. Тепло под бараньей шубой; Гомбо плотнее прижимается к Эрдэнэ. Уже пробивается в щели сарая предутренний рассвет. Братья заснули.

...Проснулись, вскочили на ноги, вышли из сарая. Сиял день, небо чистое, будто бури и дождя совсем и не было. Ни коров, ни лошадей в загоне нет. Неподалеку горит костер, на нем кипит вода в котелке. Залаяла собака.

— Хой, хой! — голос дедушки.

Побежали к нему. Он у речки пасет коров.

— Как спали, молодцы?

Гомбо и Эрдэнэ наперебой хвастались, как нашли заброшенный загон, укрыли стадо от бури и дождя. Дедушка их не слушал, курил трубку, пуская дым. Когда братья замолчали, хитрые щелки его глаз совсем закрылись, губы вытянулись, усы смешно подпрыгивали:

— Хвастунишки, слушать стыдно; разве вы могли найти загон? Серый тут бывал и зимой, и летом, он и привел...

Братья обиделись, от дедушки отвернулись. Эрдэнэ опять заговорил:

— Тарбаган в твой капкан попал... Там, у Красной горы... Надо его вытащить. Жирный тарбаган!

— Пастбище хорошее, пусть коровы попасутся, лошади подкормятся. Пойдем-ка пить чай. Тарбаган, говоришь, попал? Видел. Вытащить не могли?..

Эрдэнэ торопился, рассказывая, как они старались, а вытащить не сумели. Тарбаган сильный, лапами бьет, не поддается. Очень сильный...

— Эх, охотнички, человек всегда должен быть сильнее зверя... Надо было взять его за задние лапы, вытащить — и в мешок...

— А ты, дедушка, вытащил? — загорелись глаза у Эрдэнэ.

— Вытащил... кончик задней лапы... Отвертелся тарбаган, спрятался в норе.

Эрдэнэ и Гомбо жаль добычу, виновато смотрели они на дедушку. Пили чай. Ели пышные лепешки, их напекла бабушка, засунула в мешочек, сшитый из бычьего пузыря, завернула в тряпку, оттого они горячие, будто только с огня. Высушили на солнце седла, кошму, одежду. Немного отдохнули, погнали коров и быков домой. Дедушка напевал любимую песенку. К Эрдэнэ подъехал Гомбо:

— Ты говорил дедушке, как мы сломили злого быка, заставили идти, куда надо?

— Не говорил и не буду... Смеяться станет: не вы быка сломили, а серый... Дедушка все знает...

К вечеру пригнали стадо. Встретила бабушка, заохала, заторопилась, глаза мокрые; дедушка строго оглядел ее:

— В нашей юрте родились два настоящих пастуха. Радуйся. Ужин готов?

Гомбо обидел дедушку:

— Я не буду пастухом... Уеду в город...

— Уезжая, не забудь взять котел; баранина в него сама начнет падать жирными кусками...

В юрте тихо. Дедушка прикурил от печурки, стал совсем сердитый:

— Все уедем в город... Все будем кататься на машинах, есть сладкое замороженное молоко в красивых бумажках... Бросим юрту, бросим скот!..

Опять в юрте тихо. Все смотрят на дедушку, а он молчит. Гомбо тихонько осмелился обратиться:

— Наш учитель рассказывал, что до революции Монголия была пастушеская, а теперь стала...

Дедушка ему договорить не позволил:

— Ты спроси своего учителя: он каждый день ест мясо, пьет молоко, мажет на хлеб масло? Откуда это берется? Ишь какой, пастушеская Монголия!.. Без пастуха она умрет!..

Легли спать. Ни у кого не смыкались глаза. Растревожило сказанное дедушкой. Гомбо шептал в ухо Эрдэнэ:

— Все равно не хочу быть пастухом...

— Кем ты будешь?

— На завод поступлю машины делать... А ты?

— В юрте останусь пастухом, как дедушка. Буду носиться по степи на лошади, научусь крепко держать в руках ургу, стану лучшим ургачи-арканщиком: любого дикого заарканю!

— Носись с ургой в руках, а я тебя обгоню на машине...

В темноте юрты блеснул красный огонек. Дедушка закурил трубку — и ему не спится...

— Что шепчетесь? Спать мешаете...

— Не приходит сон... сказку бы послушать...

— О, спохватились! Где же вы были? Да, забыл, ночевали в заброшенном загоне... Без вас многое пошло по другому пути; неожиданное, как камень, свалилось со скалы; хан-повелитель озлобился на мальчика, который умнее всех на свете, — испугался: — такой умный, может занять его трон. Собрал своих людей со всех юрт: велел волшебный курган срыть, на чистом месте построить большой загон для скота...

Эрдэнэ и Гомбо сорвались с постели, баранью шубу сбросили, зашумели:

— Волшебный курган срыть, а где же мальчик? Его убил хан?

Поднялась бабушка, ругается:

— Зачем тревожишь сердца ребят, пугаешь их на ночь глядя...

Дедушка покашливает, тихонько смеется:

— Их не испугаешь, смелые пастухи в нашей юрте!..

Эрдэнэ не отступает, допытывается:

— Волшебного кургана уже нет?

Дедушка, наверное, пошутил, сказав:

— Давно нет, однако, более ста лет...

Закашлялся, помолчал, добавил громко:

— Нет, не ста, а более тысячи лет... Накройтесь с головой шубой, скорее спите, завтра все узнаете...

 

В ЮРТЕ ГОСТИ

Степь всегда зовет, всегда дорога, как дорого человеку солнце, небо, вода. Цого и Дулма вышли из юрты ранним утром. Степь притаенно дышала, она еще не проснулась, лениво потягивалась под молочным покрывалом. Поднималось солнце, расцветало небо, разгорался день, рождались заботы. Цого оседлал гнедого жеребчика. Он едет осматривать новые пастбища; нельзя разбирать юрту, не зная, где она будет поставлена. Цого скрылся за холмом. Дулма доила коров.

Не успела она и трех коров подоить, Цого вернулся, и не один, с ним гости. Приехавшего на белом коне монгола в коричневом халате, в монгольской шапке Дулма знала, это Дагва, ветеринарный врач госхоза, второго, спрыгнувшего с коня монгола, уже пожилого, в малиновом халате, в соломенной шляпе, с портфелем под мышкой, видела впервые. Оставив лошадей у коновязи, Цого и гости вошли в юрту. Эрдэнэ и Гомбо выглянули из-под шубы, снова спрятались. Цого подложил в печурку скрученный в пучки сухой дерес, долил водой котел.

— Садитесь вот сюда, — предложил хозяин, — тут светлее.

Дагва и приехавший с портфелем пододвинули легкий столик поближе к яркому пятну, падающему из верхнего просвета, в который просунута труба печурки. Баранья шуба зашевелилась. Дагва нагнулся, приподнял полу.

— Хорошо помогаете дедушке пасти скот, — усмехнулся он.

Эрдэнэ и Гомбо приподнялись, поздоровались с гостями и скоро были на ногах. На лицах у них радость, глаза — неугасимое любопытство. Дядя Дагва у очага — юрта полна новостями. Ветврач умел поговорить. В каждой юрте — желанный гость. Вошла Дулма, поздоровалась:

— Здравствуйте. Если у вас большие дела, лучше поговорить о них за чаем, а пока выпейте по чашечке парного молока.

Дулма быстро расставила чашки. Выпили, похвалили густое парное молоко. Приехавший с портфелем вынул из него бумаги, но увидел, что хозяйка заварила в котле чай, засунул обратно в портфель. У кого спорилась работа, если он не выпил густого чая? Хозяйка подала чай в больших пиалах, поставила на середине столика блюдо с холодной бараниной, вокруг — тарелки с угощением: уром — густые молочные пенки, арц — творог, буслаг — сухой сыр, бин — мучные лепешки.

Дагва вынул пачку папирос, раздал. Цого взял папиросу, подержал в руках, положил обратно в пачку, закурил трубочку, взглянул на гостя:

— Слышал, ты в Улан-Баторе побывал, Дагва, как живут, что новенького?

— Новостей хватило бы на целый день, но дела, дела — речка в знойный день, пьешь и не напьешься... Попал я в столицу в удачное время. Два события вцепились в мою память, ничем не вырвешь — сорокалетие монгольской пионерии и встреча в Улан-Баторе героев-космонавтов Николаева и Терешковой.

Эрдэнэ и Гомбо подсели поближе, чтобы услышать все о космонавтах. Дагва увлекся, недокуренную папиросу положил на край стола и забыл, халат распахнул — жарко:

— Всюду дети и цветы, цветы и дети, космонавты в середине, тоже осыпаны цветами, будто это букеты цветов собраны со всей Монголии, со всех ее долин, степей, лесов и гор. День жаркий, небо светится, над головой музыка, пение... По радио пели для детей песни, которые пел я, когда сам был пионером. На трибуне юные пионеры вместе с пожилыми мужчинами и женщинами — монголами первого поколения пионеров, среди них, кажется, и я... Время, время — резвый скакун, натягиваешь поводья, а сдержать не можешь... Давно ли я бегал с красным галстуком на шее...

А дальше, послушайте... Араты ближнего худона привели маленького буланого жеребеночка, подвели его к Терешковой, он степной, пугливый, глупенький. Сердце мое обдало холодком: зачем, думаю, такое сделали, — дрыгнет ножками, подскочит, вырвется, убежит. Она погладила его по гриве, стоит смирно, только глаза округлил, мордочкой тыкается в руку. Вокруг аплодисменты; фоторепортеры готовы на головы людям вскочить, чтобы сфотографировать незабываемое...

— На обратном пути захотелось мне посетить школу, где я учился. Дорога неблизкая, но если у тебя вот тут, — он ударил себя в грудь, — горит, то длинной дороги нет. Поехал в школу Южно-Гобийского аймака. Школе исполнилось двадцать пять лет. Вокруг все знакомое, а не узнаю... Выстроили новое здание, светлые классы, большая библиотека, кабинеты математики, физики, химии. Стою в коридоре, дверь в класс приоткрыта, учительница около географической карты, за партами взрослые, потом узнал — курсы. Слышу голос учительницы: «Монголия по территории занимает пятое место среди стран Азии — после Китая, Индии, Ирана, Индонезии; она равна Германии, Франции, Англии, Италии, вместе взятым. Родина наша первая среди азиатских стран, где свершилась революция и власть в руках народа. Родина наша богатая: по количеству скота на душу населения — первая в мире...»

Жаль, урок прервал звонок. В школе работают кружки, таких при мне не было: радиотехники, машиностроения, фото, кино, танцев.

Эрдэнэ и Гомбо переглянулись: дедушка губы сжал, пальцами постукивает по столу — сердится. Дагва усмехнулся:

— Ученицы прямо-таки модницы: кофточки, юбочки, прически...

Цого так забарабанил пальцами, что Дагва, взглянув на него, умолк, а он брови свел, выпустил из-под усов струйку дыма, вместе с ним и обидные слова:

— Всякие, говоришь, кружки есть, а скот пасти не учат... Всех накормит радио, фото, кино, а молочко дадут танцы?.. Халаты забросили, нарядились в юбочки...

Дагва поближе подсел к дедушке:

— Ошибаешься, Цого, во всех школах учат, как лучше пасти скот, принимать молодняк, настригать шерсть, объезжать лошадей и верблюдов.

— Хорошие слова, только наш Гомбо их в школе не слышал... Баранину, масло, молоко любит, а пастухом быть не желает. Юрта ему не нужна, будет жить в белой комнате с большими стеклянными окнами... Хочу спросить тебя, Дагва, ты у нас в начальниках ходишь, кто же растить, умножать скот станет?.. Не опустеют ли степи Монголии?..

— Если все монголы переселятся в белые комнаты, разве это плохо? Все культурные люди живут в домах...

— Значит, юрта — дом наших отцов и дедов — уже не нужна? Выбросим?..

— Не выбросим. Пусть все живут в светлых комнатах; ребятишки ходят в детские сады, школы, клубы, а чабаны в сезон пастьбы кочуют со скотом вместе с юртами.

— Сказка! — зло сплюнул Цого. — Сказка!.. Кто же согласится кочевать? Старики? Молодежь — в город! Ее туда клонит, как ветер молодую траву... Не удержишь!..

Вмешался монгол в малиновом халате, щелкнул замочком портфеля.

— План большой, скот надо сдавать, молоко, шерсть... Где будем брать?

— Заводы, фабрики, шахты построили, еще строим и строим, рабочих где будем брать? — горячился Дагва.

— Совсем степь оголодим! — качал головой Цого.

— Меняется жизнь, и люди меняются, — вздохнула Дулма.

Дагва подхватил ее слова:

— И не только жизнь и люди, в степь пришла машина. Какая сила наши машинно-сенокосные станции! Цого, ты передовик, знаешь, что на пастбищах круглый год скот не прокормишь. Заготовляем корма, мало заготовляем, плохо...

— Может, ты и в Гоби сумеешь косить сено? — прижимал Цого Дагву.

— И в Гоби машины нужны. Разве мало там у чабанов мотоциклов.

Цого не дал договорить, стал над Дагвой зло подшучивать:

— Мотоцикл — хорошая приманка, но я своего гнедка на него не променяю! Бегите на машинах в город, бегите!

Дагва приглушил гнев Цого:

— Молодые — наша опора, на них страна стоит. Поделим их разумно: половину в пастухи, половину в город. Вот у тебя в юрте: Эрдэнэ — в город, Гомбо — в степь...

— Нет, я в город, Эрдэнэ в степь. Он сам хочет...

И хотя Гомбо сказал негромко, все слышали.

— Не хочу! — крикнул Эрдэнэ. — Я тоже в город!

— Дагва, таков плод твоих слов... По всем юртам ездишь, разбрасываешь худые семена, что же вырастет? Горькая трава?.. — упрекал Цого.

Теперь сердился Дагва.

— Давайте все останемся в степях, а города, заводы, фабрики, шахты пусть чахнут. Какая же это страна?

Цого задумался. Вспомнил, был на курсах животноводов в аймачном центре, знатные люди съехались и так же спорили друг с другом и спрашивали: что же будет? Выходит, зачем зря голову давить: она не скажет больше того, сколько в ней заложено ума. Ладно ли, гости еще не покушали, а начинают сердиться? Он обрадовался, когда увидел, как Дулма настойчиво стала угощать гостей; верил — жирное мясо, наваристый чай, сладкие пенки отодвинут разговор, от которого мало толку. Так и вышло. Гости смахнули со лба капли пота, вытерли губы, вложили ножи в ножны. Дулма убрала посуду. На чистом столике вырос ворох бумаг. Гости в юрте Цого по важному случаю — на месте осмотрят скот, подлежащий сдаче по государственному плану заготовок. К удивлению Эрдэнэ и Гомбо, гость в малиновом халате — счетовод госхоза — вынул из портфеля вместе с бумагами крошечные счеты с красными костяшками. Недолго щелкал на них, что-то записывал, и все вышли из юрты. Сели на лошадей. Цого отослал Эрдэнэ и Гомбо на ближние пастбища пасти телят, сам поехал с гостями за перевал, на дальние выгоны. Юрта опустела, лишь у ее дверцы лениво развалился Нухэ.

Солнце стояло высоко, пора гнать скот на водопой.

...На берегу речки, на горячем песке лежали на спине Гомбо и Эрдэнэ. В кустах пересвистывались пташки; телята лезли в воду, отбиваясь от мошки, отталкивали друг друга, жадно пили.

— Эрдэнэ! — окликнул брата Гомбо. — Ты знаешь, что я нынче в школу не пойду?

Эрдэнэ вскочил:

— Почему не пойдешь, останешься в юрте и на зиму?

— Нужна мне юрта! Пойду работать на завод или шахту...

— Давай вместе!..

— Тебя не возьмут.

— Хе, — хихикнул Эрдэнэ, — а тебя возьмут? Спрошу Дагву, он все знает...

— Не спрашивай, услышит дедушка, не пустит.

Цого и гости с пастбищ вернулись вечером. Счетовод госхоза, едва переступив порог юрты, присел к столику, защелкал на своих крошечных счетах. Дагва внимательно следил за цифрами. Дедушка молча сидел в стороне. Счетовод разогнулся, передал Дагве листок, сплошь исписанный цифрами. Подсчет обрадовал — план будет перевыполнен не менее чем на десять процентов. Упитанность скота отличная, приплод большой.

Ужинать гости отказались, уговоры и просьбы Цого и Дулмы не помогли; гости торопились, надо им засветло доехать до юрты Бодо. У коновязи Эрдэнэ вертелся около Дагвы, забегая то с одной стороны, то с другой стороны. Выдалась удачная минута, Цого разговаривал со счетоводом, Эрдэнэ — к Дагве.

— На завод берут со скольких лет?

— С шестнадцати...

— А на шахту?

Дагва погрозил пальцем:

— Ишь ты, куда копыта направляешь... Не окончивших школу нигде не возьмут... Это держи в голове, — и вскочил на лошадь.

Уехали гости, увезли с собой цифры, прославляющие юрту Цого, прихватили и житейский покой этой юрты.

Цого провожал гостей до Зеленой горы. Вернулся, когда степь потемнела, луна стояла как одинокий пастух среди звездного стада. Войдя в юрту, Цого не посмотрел ни на Гомбо, ни на Эрдэнэ, будто их в юрте нет, подошел к Дулме:

— Дагва меня напугал, увидел на песке следы стаи волков. Я не рассмотрел, темно... Беда, если разбойники начнут за нас выполнять план; овец могут вырезать начисто...

Цого и чай пить не стал. Вскинул ружье на плечо и вышел из юрты. Ходил недолго.

— Тихо... Может, Дагва ошибся?.. Хотя могут в полночь или под утро нагрянуть...

Только сейчас дедушка заметил Гомбо и Эрдэнэ:

— Почему не ложитесь спать? Дагва ваши головы растревожил? Умный, беда какой умный, но смешной мужик. У него просто: дели пополам. Одного в степь, другого в город... Ко мне тоже сон не идет. Посидим посторожим. О, давайте, как Дагва, пополам — до полуночи не сплю я и Гомбо, после полуночи — Дулма и Эрдэнэ...

— Если спать захочется? — зевая, спросил Гомбо.

— Не уснем, буду сказку говорить, а ты слушать, ночь быстро убежит, как перепуганный заяц.

— Я тоже хочу слушать сказку, спать не лягу, — обиделся Эрдэнэ.

— Ложись, Дулма, спи, нас трое мужчин, обойдемся и без тебя...

— Лягу, устала я, но одно ухо насторожу, пусть слушает...

Залаяли собаки, неистово залился Нухэ. Цого схватил ружье, выбежал из юрты, за ним Гомбо и Эрдэнэ. Ночь темная, ничего не видно, а дедушка ловко обходит камни, заросли кустов, торопится к загону, где овцы и козлята. Собаки там и лают. Лай нарастает; вдруг послышался жалобный визг — видимо, в зубы волка попала одна из молоденьких, но задорных собак.

Дедушка выругался:

— Так тебе и надо! Куда лезешь?! — вскинул ружье и выстрелил. Огонь из ствола мелькнул красной молнией. Раздался второй выстрел, мелькнула такая же молния. Выстрелы раскололи ночную тишину, эхо прокатилось по степи и заглохло. Собаки притаились, заблеяли овцы, слышны топот ног и возня. Дедушка всполошился:

— Сорвались с мест, не выдавили бы ворота загона, убегут в степь, глупое отродье!.. — поспешил к загону, за ним Гомбо и Эрдэнэ.

Овцы сбились в кучу, давили на стенки загона и ворота. Вот-вот прорвутся. Почуяв людей, после окриков дедушки они присмирели, стали ложиться. Дедушка устало дышал, отдал ружье Гомбо, вытащил трубку, закурил. Когда все овцы улеглись, притихли, зашагал к юрте.

Эрдэнэ прошептал:

— Дедушка, ты ранил волка, я видел, он подпрыгнул, упал, с потом уполз в кусты...

— Не ври! Ночью зверя не убьешь, он видит, а ты — нет.

Остановились, вслушиваясь в ночные шорохи.

— Пойдемте в юрту, собаки не лают, знают, далеко разбойники убежали...

Зашли в юрту, в печурке мелькает тусклый огонек, дедушка пощупал котел — горячий — и шутливо сказал:

— После такой удачной охоты добытчики чай пьют. И мы тоже...

Дедушка очень хитрый, зря ничего не скажет и не сделает; он знал, что нельзя еще ложиться спать, волки могут вернуться, потому и ружье не повесил над лежанкой, а поставил рядом с собой.

Наваристый чай слаще жирных пенок; выпили по чашке, налили еще. Дедушка пил, шумно чмокая губами; отставил пустую чашку, руку за пазуху, вынул трубочку, набил туго табаком, прикурил от уголька печурки. Поплыло сизое облачко — хорошая примета. Приготовились слушать.

— Собрал хан-повелитель своих воинов, слуг, пастухов, палачей, ногами топает, его злые слова — молнии черной тучи: «Лентяи! Почему курган стоит?! Уберите его из моих степей! На месте кургана сделайте большой загон для овец!»

Люди хана копали тридцать дней и тридцать ночей. Курган убрали — чистая равнина. Хан рад, раздобрился: «Зарежьте сто быков, тысячу баранов, поставьте сто бочек с кумысом. Ешьте, пейте, веселитесь!»

Исполнили волю хана. Ели и пили целую неделю.

В один пасмурный день прибегает к хану его первый слуга: «Пресветлый повелитель, курган стоит и поднялся еще выше...» — «Убрать, срыть, выровнять! Выполните — озолочу, а не выполните — головы отхвачу!»

Опять курган срыли, землю выровняли. Опять пили, ели, плясали, веселились.

Прошло три дня. Прибегает к хану перепуганный его первый слуга: «Пресветлый повелитель, курган еще выше вырос!..»

...Так рыли, старались много раз; курган же вновь рождался, вырастал, золотая вершина его упиралась в небо. Хановы слуги обессилели, курган убрать не смогли. Начисто сроют, стада быков, лошадей прогоняют, чтобы вытоптали они землю копытами. Загорается новый день — курган опять красуется. Насыпал его степной народ; хан голову руками зажал — против народа не пойдешь... Заболел, скрючился, скрипит, как сухой камыш на ветру: «Ленивые сурки! Где ваша работа? Всем головы срублю!..» Сам же подняться с трона не может — окостенели руки и ноги...

— А мальчик, который умнее всех на свете? Где он? — в один голос выкрикнули Гомбо и Эрдэнэ.

Дедушка лукаво глаза скосил на часы-ходики:

— Мальчик? На вершине кургана...

...Прибежали к волшебному кургану палачи — Железные ножи и воины хана — Острые пики. Поднимутся к вершине кургана, ветер сбросит их обратно вниз, к подножью. Встает солнце, они карабкаются к вершине, заходит солнце — валяются у подножья. Тогда начали они снизу метать ножи и пики в мальчика. Долетают ножи и пики до вершины, ветер поворачивает их обратно, и разят они самих же палачей и воинов насмерть. Убили всех, лишь один раненый убежал, скрылся в горах...

Поднял дедушка голову. В думник пробивался молочно-серый свет.

— О, уже утро! Ложитесь, ребята, спать. Дулма, вставай, пойдем, пора скот выгонять на пастбище.

А ее и нет. Открываются дверцы, входит она с полным ведром молока, улыбается:

— Ну, выспались? Я уже коров подоила, будем пить парное...

Дедушка расширил щелки глаз, такое бывает редко.

— Мы что же, уснули? Не слышали, как Дулма из юрты ушла?

Долго смеялись. Спать не ложились, умылись, сели за стол завтракать.

 

ЦЭЦЭГ

И сияющий день начался с неудач. Цого, выбивая трубку, сильно ударил ею о камень, она раскололась. Жаль, привык к ней, удобная, однако, служила долго; все стареет, ей давно пора расколоться.

Горевать и охать можно, но оханье табаком не набьешь, в рот не засунешь. Собрался Цого ехать в Узкую падь, только там у Белого ключа он отыщет подходящий корень тальника для новой трубки. Узнала Дулма, стала упрекать Цого:

— Оставь возню с трубкой, время ли? Кури папиросы, вон на полке лежит пачка. Поезжай к Бодо, к Ламжаву; надо охотников собирать, кончать с волками. Далеко ли до несчастья.

Вспомнилась холодная весна того злополучного года, когда неожиданно выпал снег, побелела степь, стая волков чуть не наполовину вырезала стадо верблюжат. Засияло солнце, зазеленела степь, а горе тяжелой тучей висело над несчастной юртой. Верблюдиц нельзя было выгнать на пастбище, стояли они неподвижно у места гибели своих детей, по-матерински плакали. Только каменный человек мог забыть их глаза — большие, круглые, испуганно-грустные, переполненные слезами. Четыре верблюдицы так и не сдвинулись с красных пятен — места волчьей расправы, — тут и скончались. Остальные выхудали, едва на ногах стояли — кости да кожа, на боках болтаются жалкие клочки шерсти. Куда бы их ни угнали, едва пощиплют кустарники, бегут обратно и стоят поникшие у страшного места, не в силах забыть своих верблюжат.

Цого слушал Дулму, озабоченно качал головой, — верные слова: волки страшнее бури.

— Ладно. В Узкую долину, однако, далеко, найду корешок поближе, есть у меня на примете. Съезжу в юрты к соседям; с волками встречи плохи... Откладывать нельзя.

...Вернулся Цого быстро, едет и песенку напевает. Остановился у юрты, увидел Дулму, не слезая с коня, потрясает над головой какой-то черной коряжиной, хвастается:

— Вот погляди, какая редкая находка, и совсем близко от нашей юрты.

Дулма махнула рукой:

— Ты так рад, будто у тебя каждая овца принесла по два ягненка... У соседей был?

— Успею, день длинный. — Цого оставил заседланного коня у привязи и поспешил в юрту.

Видит Дулма, вышел он из юрты с кожаной сумкой, в ней инструмент. Сел мастерить трубку.

— Нашел время, теперь и к закату солнца тебя не выгонишь к соседям... Однако съезжу сама или пошлю Гомбо...

Цого прищурил лукаво щелки:

— Еду, еду!..

Сел на лошадь и ускакал. Когда он уже скрылся за увалом, Дулма развела руками: «Сумку-то взял с собой! Вот старый хитрец; отъедет немножко, сядет под куст и начнет выстругивать проклятую трубку». Дулма пожалела, что не поехала сама.

...Солнце уже садилось за потемневшие горы. Цого вернулся, в зубах новенькая трубочка. Подъехал и этой новенькой трубочкой размахивает перед глазами Дулмы. Та от гнева покраснела, как кумачовый платок на ее голове.

— Трубку твою из зубов вырву, брошу в печку! У соседей не был?

— Без нас обошлись; госхоз собрал три группы охотников. Не бойся, волкам конец! Вчера Бодо матерого волка пристрелил у самого телячьего загона. В юрте Бодо гостит Цэцэг...

— Ну, наговорил, голова моя раздулась... Какая Цэцэг?

— Ты что? Дочь его! Учится с Гомбо и Эрдэнэ в одной школе. Сегодня уже поздно было, завтра приедет к нам. Есть у нее какие-то школьные новости...

Дулма обрадовалась, любила встречать, заговорила в ней душа гостеприимной хозяйки.

— О, если гостья в юрте, надо взбить сливки, подсушить творог, есть у меня топленое масло с изюмом, испеку мучные лепешки...

Вернулись с пастбища Гомбо и Эрдэнэ, узнали о приезде Цэцэг. Эрдэнэ рад, Гомбо недоволен.

— Что ей надо, зачем она?

После ужина Дулма положила на лежанку два новых халата.

— Завтра их наденете.

Гомбо насмешливо надул губы:

— Что же завтра, праздник?

— Гостья приедет, хорошо ли встречать ее в будничной одежде?

— Поедем пасти коров в новеньких халатах, а она пусть любуется, — засмеялся Гомбо.

Дедушка строго поглядел на него:

— Еду к Гомбо, а он мне поможет, так и сказала...

— Я? Чем же помогу?

— Ничего не говорила. Бодо просил, если понадобится, пусть поживет у вас неделю и больше.

Глаза Гомбо и Эрдэнэ встретились, округлились, погасли. Попробуй догадайся, если сам дедушка ничего не знает...

В юрте тихо, темно, ночь...

Под бараньей шубой не умолкает шепот.

— Ты хочешь, чтобы приехала?

— Она же к тебе едет, а не ко мне...

— Почему ко мне? Дедушка опять хитрит. Скучно ей одной в юрте, вот и надумала... Пусть дедушка с бабушкой пасут, а мы в нарядных халатах будем Цэцэг забавлять. Ловкая девчонка...

Оба приглушенно засмеялись, позабыв, что давно ночь и надо спать. Дедушка глухо закашлял, поднялся с лежанки. Жарко — приоткрыл дверь юрты, сел на порог, курит, вы же знаете, он сильно хитрый. Сидел-сидел, курил-курил, вдруг заговорил, будто сам с собой:

— Вы, разбойники, почему не спите?

Эрдэнэ и Гомбо закрылись плотнее полою шубы. Оказалось, дедушка сказал это Нухэ и его длиннохвостой мамаше. Они бродили возле юрты, что-то вынюхивая. Зря собаки ночью не бродят. Если бы шарились мыши или суслики, собаки бы залаяли. Дедушка всматривается в темноту. Щелки глаз расширил, видит, движется небольшое, темное, горбатое, собаки не лают, а ласкаются. Да это верблюжонок. Он, видно, протиснулся между жердями загона. Дедушка затолкнул верблюжонка в юрту:

— Что спите? Встречайте важного гостя...

Все поднялись. Дулма засветила огонь. Верблюжонку дали молока, сунули в зубы кусок лепешки, круто посоленной. С аппетитом съел, ждет еще. Дедушка увел верблюжонка обратно в загон, поправил жерди, чтобы не расходились. Вернулся. Дулма стояла у порога.

— Добрая примета: письмо получим от Доржа или еще кто-нибудь приедет к нам.

Дедушка вздохнул:

— Примет у тебя много, а толку?.. Будем спать...

Огонек погас, в юрте тихо. Над нею стояла луна, поглядывая желтым глазком на спящую степь.

...Солнце высоко. Обед. Собрались в юрте. Дулма накрыла на стол. Вдруг залаяли собаки, но быстро смолкли.

— Кого-то встречают... — поднялся дедушка, открыл дверцы, и в юрте услышали девичий голос.

Заторопились, вышли на полянку. Из-за крутого холма, который Дулма прозвала Дедушкиной шапкой, вынырнула гнедая лошадь, в седле девушка в светло-зеленом халате, белой шляпке, что-то везет на коленях. Едет и напевает, чем ближе, тем звонче ее песенка.

— Слышишь, ее голос, Цэцэг... — засуетился Эрдэнэ, подталкивая брата в спину.

Отчетливо цокали копыта; иноходец красиво и плавно шел к юрте.

— Возьмите у гостьи лошадь, расседлайте, пустите пастись, — поспешно махнул рукой дедушка и улыбнулся.

Цэцэг легко спрыгнула с лошади, подошла к бабушке и дедушке, обняла их, подала руку Эрдэнэ и Гомбо. Шелковый халат и новые сапожки блестели на солнце. Цэцэг подала бабушке сумку, которую везла на коленях:

— Возьмите, это вам гостинцы от мамы.

Братья повели ее лошадь, залюбовались седлом: оно изукрашено серебряными насечками и бляшками, расписано синей, оранжевой и желтой краской. Вошла Цэцэг в юрту:

— Как у вас хорошо! Где же мне сесть? Лучше вот тут, — и она опустилась на коврик возле бабушки: сложив ноги калачиком, как бы напоказ выставила свои сапожки.

За обедом разговор не складывался, хотя Цэцэг не умолкала. Хвалила бабушкины угощения, с аппетитом ела теплое масло с изюмом и мучные лепешки. Рассказывала, как она ехала, зря повернула за ручей направо, оказывается, есть ближний путь. В степи очень много дзерен — диких коз. Одно стадо, очень большое, дважды пересекало ее дорогу. Выпили по чашке горячего, пышно взбитого молока, попробовали гостинцев, присланных матерью Цэцэг; хушуры — пирожки с мелко рубленной бараниной, жаренные в кипящем масле, печенье из туго намешанного теста и запеченного в него ташлоя — кисло-сладких гобийских ягод. Из Гоби эту сушеную ягоду недавно прислали.

Пообедали. Цэцэг стала помогать бабушке убирать со стола. Дедушка из юрты не уходил, намеревался о чем-то спросить Цэцэг, она и сама догадалась.

— Приехала я, почтенный дедушка, не в гости... У меня важное дело...

— Уши наши открыты, слушаем, — откликнулся Цого.

— Немного стыдно, но скажу... Плохо у меня с математикой. Учительница дала на лето задание, велела позаниматься, решить двадцать задач. Ни одну не могу, задачи трудные, не решаются... Гомбо, — обратилась она к нему, — ты у нас в классе лучший математик, поможешь?

Гомбо покраснел, Эрдэнэ толкал его в бок: давай, давай...

— Смогу ли? Ты говоришь, задачи трудные, не решаются...

— Да, для меня трудные, а ты, наверное, запросто решишь...

Дедушка удивился:

— Зачем голову засорять? Если ноша не по силам, не подставляй спину, переломится... Кем же ты думаешь быть, Цэцэг?

— Уже давно надумала — буду артисткой...

— Слышишь, Дулма, она будет артисткой, — наклонился к Цэцэг. — А зачем артистке математика?

— Что вы, дедушка, без математики я пропала, не окончу школу, не примут в театральное училище.

Дедушка торопливо перебирал пальцами бородку, чем-то недоволен.

— Дагва прав, дели юрту пополам: стариков в пастухи, молодых в артисты, машинисты, шофера, музыканты... Дорогая Цэцэг, чтобы хорошо петь, не плохо бы горлышко смазать маслом, горячим молочком, сбитыми сливками, а где брать?

— Что вы, дедушка, в магазине, там все есть.

Дедушка расхохотался:

— Дулма, слышишь? Мясо, молоко, масло, хлеб можно брать в магазине... Мы-то, старые сурки, думали, что все это дают степь, пастухи, юрты...

— Как тебе не надоело твердить одно и то же? Уши не хотят слушать, как свист суслика перед дождем! — рассердилась бабушка.

Цэцэг встрепенулась, глаза поблескивают, тонкие брови будто тушью вычерчены, слегка вздрагивают. Красивые глаза; Гомбо и Эрдэнэ засмотрелись, а глаза ее улыбаются:

— Вы, милый дедушка, как все дедушки думаете: самое дорогое на свете — скот да юрта... Разве можно жить без кино, театра, пения, музыки, танцев? Все равно буду артисткой — петь, играть на морен-хуре...

Она плавно прошлась по мягкой кошме, изящно раскинула руки и запела ласковым голосом. Дедушка любил песни и сам всегда напевал. Надо бы ехать на пастбище к скоту, из юрты не вышел, сидел на коврике, слушал. Цэцэг его обрадовала, спела народную песню «Соловый конек». Закончила, остановилась, что-то вспомнила. Вынула из сумки газету:

— Забыла, дедушка, вот свежая «Унэн», прочитайте.

Она развернула газету, ткнула пальцем:

— Вот это обязательно не пропустите...

Цого достал очки, начал вслух:

— «До 13 лет Б. Дамдисурэн был неграмотным. С родителями приехал в Улан-Батор, стал помощником шофера. Страсть его — машины. Грамоте выучился, много ездил, много видел. Машина увлекала, но пересилило другое увлечение: он брал в руки хучир и пел. Люди слушали, хвалили. Услышал его игру и пение знаменитый музыкант и обрадовался:

— О, настоящий талант!

И Б. Дамдисурэн стал артистом театра. Наступила пора бессонных ночей, упорного труда, учебы. Теперь он прославленный композитор Монголии, гордость и слава страны. Его песни поет вся Монголия; они, как птицы, облетают все уголки степей и гор и находят живой отклик в сердце каждого человека. Он автор многих опер, любимая из них «Среди печальных гор», она — душа нашего народа. Как радостно, что это музыкальное творение прошло в театре уже две тысячи раз! Композитор испытывает высокое счастье, когда слышит свои мелодии всюду; опера — произведение крупное, а весь народ знает ее...»

Дедушка отложил газету, снял очки, посмотрел на Цэцэг, она придвинулась к нему:

— Прочитали, дедушка? Для меня пример такие люди, светятся как звезда на небе... Буду певицей... Артисткой!

Дедушка ладонью погладил ее пышные косы.

— После совещания животноводов-передовиков в Улан-Баторе смотрели мы оперу «Среди печальных гор». Давненько это было, а помню, будто вчера слушал... — И он вполголоса начал напевать всеми любимую мелодию из оперы.

Цэцэг не вытерпела, тут же прервала его:

— Не так, дедушка, вы фальшивите, — и спела арию главной героини, обманутой ханом.

Хотя Цэцэг уже не пела, занялась своими косами, в юрте еще слышался ее голос, и каждый счастливо шагал по степи, украшенной зеленью и цветами, обласканный весенним солнцем.

Первым, шумно кряхтя, поднялся дедушка. Взял газету, спрятал ее за пазуху.

— Немножко засиделись в юрте. С тобой, Цэцэг, и о делах можно позабыть, но, человек без песни — птица бескрылая... Пой! Все-таки поедем к тем, кто нас кормит. А как с математикой? Заниматься будешь с Гомбо?

— Нет. Успею. Поеду с вами. Люблю степь и скот люблю. Вы знаете, дедушка, я ведь немного дурочка, везде пою, на пастбище барашки, козочки слушают, глазенки вылупив...

Дедушка опалил ее жестким огоньком своих глаз, морщины на лбу подпрыгнули и упали:

— Вот вы много говорите, что очень любите и степь и скот. Лучше меньше говорить, а больше делать. Песни хороши, но от них скот не жиреет...

Все рассмеялись, вышли из юрты. Дедушка вынул трубочку, закурить не успел. Цэцэг подскочила к нему легким козленком, трубочку выхватила, на солнце любуется:

— Какая милая трубочка, новенькая, беленькая, уж очень беленькая, у моего дяди трубка с красивыми коричневыми крапинками.

Дедушка получил от Цэцэг трубку, закурил, веселый сел на лошадь и ускакал, с ним Эрдэнэ. Гомбо пошел за седлом для лошади Цэцэг. Она его окликнула:

— Возьми у меня в сумочке задачник, на досуге где-нибудь под кустом в него заглянем.

Гомбо сморщился, пошел нехотя. Принес седло.

— Где же задачник?

— Не взял, сначала один разберусь, может, я все забыл, задач не решу...

Дверцы распахнулись, навстречу Дулма, в руках у нее доска, на ней колобки из творога, несет подсушивать. Цэцэг помогла поднять доску на покрышку юрты, под палящее солнце.

— Я уже похозяйничала, могу подменить Гомбо, поехать на ближние выгоны к овечкам, а вы позанимайтесь, — посоветовала Дулма.

Цэцэг и слышать не хотела, скрылась в юрте. Вернулась с задачником в руках. Поспешила к своей лошади, ловко вскочила в седло и помчалась:

— Гомбо, догоняй!

Он вставил ногу в стремя, подскочил, чтобы сесть на лошадь, седло скатилось, ослабли подпруги. Цэцэг скрылась за холмом. Объехав загоны и заросли кустарника, Гомбо поднялся на пригорок, увидел на желтом выступе светло-зеленый халат и белую шляпку Цэцэг. Она, привстав на стременах и прикрыв лицо ладонью от лучей солнца, смотрела вдаль. Подъехал Гомбо.

— Что увидела?

— Удобное место выбрал твой дедушка. Гляди, вокруг целое море зелени... Мой отец ухитрился поставить юрту в низине среди серых камней и красного песка.

— Поедем скорее, увидишь, какие тут рощи и озеро...

Они торопили лошадей, скача по склону холма, пересекли узкую долину, поросшую высокой травой. Слева возвышалась гора, справа потянулись рощицы и перелески. Неожиданно Цэцэг повернула коня и поскакала совсем в другую сторону. Гомбо за нею. Так мчались они долго. Миновали много холмов и увалов. Перед ними желтая песчаная полоса, за ней синие горы, зубцы их врезались в небо. Гомбо разгорячил коня, обогнал Цэцэг.

— Ты куда?

— Испугался? Давай поднимемся вон на ту сопку!

— До нее далеко, и к ночи не доедешь...

— Совсем испугался... — и повернула коня.

Они поскакали обратно. Кони вспотели, тяжело дышали. Дали передохнуть, поехали шагом. В перелеске спрыгнули с коней, пошли пешком. Цэцэг сорвала большой синий цветок, приколола его на грудь. Вновь сели на лошадей. Перевалили через крутую сопку, увидели стадо коров, а дальше табун лошадей; они разбрелись по широкому склону. Их пасли дедушка и Эрдэнэ.

— Поедем к ним, — заторопилась Цэцэг, — поможем подогнать скот.

Дедушка доволен: вместе они быстро собрали коров, взялись за лошадей и, хотя с ними пришлось повозиться — особенно непокорными оказались два скакуна, — справились с табуном. Собрались у небольшого родника, он бил из-под гранитной плиты, розовой, с зелеными разводами. Размыв себе желтую дорожку в песке, бежал узкой змейкой, теряясь в траве и мелкой россыпи светящихся на солнце камней.

Дедушка уставился в небо.

— Сколько же времени? Часа четыре?

Цэцэг взглянула на свои ручные часы:

— Уже пять...

— Хорошо бы закусить... Эрдэнэ, принеси-ка бабушкин мешочек, он привязан к моему седлу. — Дедушка присел на гладкий валун.

Из-под полы халата Цэцэг выпал задачник.

— Ах, Цэцэг, да ты с книгой? Не задерживайтесь, идите вон под тень кустов.

Гомбо насупился, а Цэцэг спрятала задачник на груди под халатом. Эрдэнэ, смеясь, отвернулся. Лукавые глазки Цэцэг заискрились:

— Милый дедушка, кругом такая красота и пахнет из мешочка вкусным, а вы заставляете заниматься... Хорошо ли это?

— Тогда дайте мне задачник, я начну за вас заниматься, а вы смотрите за скотом, — подшучивал Цого.

Цэцэг и тут нашла, что ответить:

— Главное, мы с Гомбо уже сделали, на сегодня хватит: выбрали место для занятий...

Дедушка не выразил удивления, одобрил сказанное, но такой ехидной усмешкой, что и Гомбо и Цэцэг опустили глаза, будто считали камешки под ногами...

 

ОРАНЖЕВОЕ СОЛНЦЕ

Минует день за днем, и у каждого свое утро, свой вечер... Неожиданное всегда подстерегает людей, как лисица суслика. Из-под бараньей шубы выглядывает Эрдэнэ. Где же Гомбо? Цого и Дулма улыбчиво переглянулись, дедушка даже песенку напевал — Гомбо раньше всех у стада.

Попили чай, распахнулись дверцы юрты, пахнуло прохладою утра, свежестью трав. Расправив грудь, дыши... У стада Гомбо не было. Цого вернулся в юрту, посмотрел в угол, где лежали седла. Седла Гомбо не брал. Куда может уйти пеший?

Дедушка полон забот и песенку не поет, только дым пускает непрерывной струйкой, не вынимая трубки изо рта. Эрдэнэ и Цэцэг прячут глаза. Она еще рано утром заглянула в свою сумку: нет ни учебника, ни задачника, губы сложила в тонкую усмешку: «Мой учитель готовится к первому уроку».

...У ручья, разложив на каменной плите тетрадь, сидел Гомбо. Ни первой, ни второй задачи решить не мог. Тер лоб, вихрил волосы. Стал читать учебник. Все ему мешало думать: громко булькал и журчал ручей; чуть ли не у самых ног выскочила мышь-песчанка; суслик так пронзительно свистнул, что у Гомбо из рук выпал учебник. А солнце? Оно рассыпало повсюду разноцветные звезды; такое множество — на камнях, на траве, даже на руках Гомбо. Найдет ли кто-нибудь в себе силы решать задачи среди этих звездных огней? Гомбо поднялся и зашагал по траве. Смешно. Он смахивал с рукава халата россыпи звезд, а они горели еще ярче. Пересилил себя, вновь сел, упрямо глядя в задачник. Одну задачу осилил. Поддалась вторая и третья. Гомбо радовался, стуча пальцами по лбу, приговаривая: «Котелок кипит, еда жирная варится...» Не заметил, как каменную плиту, его временный стол, пересекла тень. Кто-то положил ему руку на плечо. Оглянулся — Цэцэг.

— Завтрак тебе послала бабушка. Горячую лепешку с маслом и творог.

— А кто ее просил? — обидчиво скривил рот Гомбо.

— Я просила... Мы-то спали, а ты работал, — засмеялась Цэцэг.— Решил? Можно переписывать?

Гомбо нахмурился. «Хитрая девчонка... Ей решай, она перепишет». Чтобы уязвить Цэцэг, Гомбо бросил задачник на траву:

— Возьми, садись, решай; я покажу, как надо, а готовенькое лапкой может переписать и тарбаган...

Гомбо хмыкнул, довольный своей шуткой.

Цэцэг не обиделась.

— Какой ты строгий, а я не тарбаган. Знаешь, сначала покушаем...

Бабушка знала, горячая лепешка со сладкими пенками — любимая еда Гомбо, и хотя он строго говорил о задачах и надо было заставить Цэцэг их решать, запах вкусного оказался сильнее.

Они съели лепешку и творог. Цэцэг неохотно взяла карандаш, открыла тетрадь. Решить задачу не смогла. Гомбо начал учить, говорил долго. Цэцэг стало скучно. Ничего не поняла. Из кустов тальника выпорхнула птичка, села на ветку.

— Ой, птичка! — откинула тетрадь Цэцэг.

Гомбо схватил камешек, бросил, спугнул птичку.

— Ты сердитый...

Решали задачу вместе, потом потрудились еще над двумя. Одну Цэцэг решила сама. От радости прыгала, била в ладоши, кричала на всю степь:

— Хватит, хватит! Остальные потом, потом, ну их, такие скучные!

Гомбо своей ученицей недоволен, но подчинился, и они пошли. Цэцэг набрала букетик цветов, схватила за руку Гомбо, остановилась перед ним:

— Хочешь, я тебе спою песенку про жаворонка?

— Не хочу.

— Ну про верблюжонка и его маму?

— Спой.

Цэцэг залилась птичкой, далеко над степными холмами плыл ее голос. Гомбо вначале и слушать не хотел, глазами, полными безразличия, глядел в синюю даль, потом заслушался. Когда верблюжонок плакал, тыкая мордочкой в застывшее вымя своей мертвой матери-верблюдицы, у Гомбо расширились глаза, он стоял неподвижно, боясь пошевелиться: можно спугнуть птичку, голос ее оборвется... «Хорошо поет, наверное, будет артисткой».

Подошли к юрте. Дулма мыла посуду.

— Пришли, большие успехи?

Цэцэг принялась помогать бабушке.

— Четыре задачи решила, — расхвасталась она.

— Ого, если каждый день по четыре, за неделю закончите...

— Мы сейчас поедем с Гомбо, у нас есть заветное местечко, там решим все задачи.

Гомбо молчал, кажется, и не слушал. Дулма прикрыла ладонью глаза, оглядела небо.

— Собирайтесь хорошенько, возьмите еды, кошмовые подстилки, оденьтесь потеплее, далеко не ездите. Посмотрите, вокруг солнца два молочных кольца, темнеет гнилой угол неба...

Цэцэг голову вскинула, косы разметались.

— С Гомбо не страшно! — и залилась смехом.

...Кони бежали рядом, Гомбо и Цэцэг ехали молча.

Поднялись на крутой увал, Гомбо резко повернул копя и придержал его.

— Куда ты?

— На пастбище; хорошо ли разъезжать без дела, как на празднике?

— А решать задачи не дело? — поджала губки Цэцэг, рассердилась. — Давай съездим к дедушке и Эрдэнэ, если ты уж такой старательный чабан...

Ехали быстро, встретили Эрдэнэ, он пас коров; дедушка за холмами метался по долине на лошади, подгоняя непокорных. Вскоре они встретились на зеленой поляне. Дедушка, пощипывая бородку, усмехался:

— Зачем приехали? Все задачи решили?

Цэцэг и тут расхвасталась, позабыв, что рядом Гомбо; она сама постигла все мудрости задачника.

— Умница, — похвалил ее Цого, — стоит угостить серебряной водой.

— Какой серебряной? — встрепенулась Цэцэг.

Вскочили на лошадей и поехали за дедушкой к Серебряному роднику. У отвесной скалы, отполированной, как стекло, из-под желто-красного камня в узкую расщелину пробивалась легкая струйка. Она искрилась на солнце и казалась не струйкой, а стеклянной палочкой, свитой из серебра. С жадным наслаждением пили, не в силах остановиться, будто жажда томила их целый день.

— Я никогда не пила такой вкусной водички, — восторгалась Цэцэг.

— Когда же тебе было пить, давно ли живешь на свете...

Гомбо и Цэцэг начали брызгаться. Цого строго их остановил:

— Нет-нет... Что вы делаете? Нельзя, это родник волшебный.

Отошли, сели на траву, держа лошадей за повод. Они стояли полукругом, покачивая головами, тоже приготовились слушать дедушку, который, размахивая рукой, увлеченно говорил:

— В давно-давние времена в конце южной степи жил богатырь. Все его славили, построили ему золотой дворец. Состарился богатырь, ослаб, все его забыли. Жил он во дворце, одинокий и заброшенный. Как-то взглянул в окно, идет по степи красавица, звали ее, как и тебя, Цэцэг. Полюбилась она старику: не ест, не пьет, не спит — о ней думает. Надел лучшие одежды, шапку, шелком шитую, взял свой меч богатырский, пришел к Цэцэг: «Выходи за меня замуж, будешь жить в светлом дворце, иметь сто небесных халатов, носить красные сапожки, кушать жирную еду на золотом подносе». — «Где ты видел, чтобы резвая козочка усидела в золотом загоне рядом с обглоданным козлом? Морщинистый, седой, безобразный, уходи!» — и Цэцэг убежала.

Богатырь голову зажал, стоит в зеркало на себя смотрит. Цэцэг не ошиблась. Схватил зеркало, разбил его о каменный пол. Позвал мудреца: «Помоги, скажи, можно ли спастись от старости?» — «Можно. Садись на верблюда, поезжай на восток за сто холмов: поверни на север, отмерь еще сто холмов, миновав желтые пески Гоби, спустись в долину, остановись, оглядись, увидишь в ногах скалы Серебряный родник. Утоли жажду».

Так богатырь и сделал. Едет обратно молодой, красивый, радуется, песни распевает, славит солнце, степь, горы... Долго он ехал. Встречает Цэцэг, поглядел на нее, отвернулся — жалкая старуха, облезлая коза, плюнул и ушел, не желая с ней говорить.

Первым перебил дедушку Эрдэнэ.

— Сказка!

— Ты, дедушка, выпил больше всех серебряной воды, а почему же не омолодился? — смеялась Цэцэг.

Пили еще из родника: старое не омолодилось, молодое не состарилось. Сели на коней, разъехались. Цэцэг склонилась в седле в сторону Гомбо:

— Знаю хорошее местечко: рощица, тень, ветерок — там и позанимаемся.

Ехали, ехали. Цэцэг так и не могла найти хорошее местечко. Остановило их солнце — оранжевый шар, плывущий в густой синеве. Горело полнеба, оранжевым пологом накрылась степь, и все вокруг оранжевое, даже Гомбо, Цэцэг, их лошади. Над головой метались черные беркуты — они оранжевые... Старики знают, если беркуты беснуются над степью, — худая примета. Гомбо и Цэцэг этого не знали. Цэцэг запела песенку, но голос ее прервался, на желтой полосе взвился столб пыли. Вмиг все вокруг потемнело. Оранжевое солнце померкло, стеной упала мутная марь. Обрушился сильный порыв ветра, лошади разгорячились и понеслись. Сдержать их удалось только у густой рощи. Надвигался степной буран. Повернуть бы обратно, поспешить к юрте. Цэцэг опять смеется: испугался! Ветер свирепел. Посыпалась снежная крупка. Закружился белый вихрь. Лошадей Гомбо и Цэцэг, как волной лодку в бурю, понесло и прибило к нежданному берегу — отвесной стене горы. Спрыгнули с лошадей. Пригибаясь, ограждая лицо от ударов снежного ветра, шли ощупью, пока не наткнулись на углубление — небольшая пещера с каменным карнизом над головой. Гомбо оставил тут Цэцэг, поспешил к лошадям. Цэцэг заждалась. Он принес седла, расстелил кошмовые подстилки. Прижавшись друг к другу, они сидели под завывание бури, вглядываясь в непроглядную снеговерть... Цэцэг дрожала, кутаясь в халат.

— Гомбо, я замерзла, закрой мне ноги.

Завернулись плотнее в халаты. Цэцэг дрожала. Взял ее руку, холодная, не выпустил, спрятал под свой халат. Ветер злился, холодно и Гомбо. Голова Цэцэг на его плече, горячая ее щека прижалась к его щеке. Ему стало жарко. Вскоре Цэцэг заснула, у самого уха слышно, как она сладко посапывает. Гомбо застыл, не двигался, дышал осторожно, чтобы ее не разбудить. Что такое? Вглядывается в плотную муть, перед глазами оранжевое солнце, зажмурился. Все равно оно светит еще явственнее и жарче. Жаль, уснула Цэцэг, может быть, и она увидела бы оранжевое солнце. Вспомнилась дедушкина сказка: солнце поспорило с луной; луна стала светить днем, а солнце ночью... Что же было дальше? Забылось. А сейчас ночь или день? Открыл глаза, нет оранжевого солнца, темнота стала еще плотнее. Буря бушевала, свирепея. Цэцэг прижималась, ее рука в его руке, тепленькая рука, гладкая, как шелк халата.

Погода в пригобийских степях коварная, переменчивая. Чем бешенее буря, тем быстрее ее пронесет. У монголов есть пословица: не злись — погаснешь, не горячись — устанешь. Ветер внезапно утих, проглянули синие полосы неба, прорвались через поредевшую муть лучи солнца, и степь трудно узнать. Одетая в белое, она будто бы никогда не была зеленой. Едва ветер расчистил небо от тяжелых туч, солнце разгорелось и жарким огнем своим охватило степь от края до края. Степь быстро стала снимать свою белую одежду и, как красавица после короткого сна, засияла с такой яркостью, словно ее вымыли и заново подзеленили. Гомбо лежал не шевелясь. И когда пучок света ворвался под каменный навес и упал на лицо Цэцэг, он залюбовался. Щеки ее пылали, одна коса распустилась, волосы слегка прикрывали лоб, вторая лежала на плече, а кончик ее щекотал подбородок Гомбо. Он смотрел, точно впервые видел красивое очертание ее губ, они чуть приоткрыты, Цэцэг дышит спокойно, ровно.

Ну, что это? Где светло-зеленый халат Цэцэг? На ней розовый с лиловыми отсветами, да и на нем не синий, а тоже такой же халат. Вновь шалит солнце: поглядите вокруг. Даже лошади, пасущиеся на полянке, холмы и увалы, убегающие в степную даль, розовые... Гомбо встревожился: солнце уже низко, его розовые отсветы — приближение заката. Цэцэг потянулась, приподняла голову, ладонью уперлась в грудь Гомбо, открыла глаза, но от солнца тут же зажмурилась, и Гомбо услышал:

— Ты что прижался ко мне, отодвинься!..

Он вскочил. Цэцэг, подбирая волосы, смущенно попросила:

— Отвернись, я похожа на ведьму... — стала поправлять волосы, застегивать халат. — Я уснула, почему не разбудил? У, нехороший! Что мы ждем? Ночь, да?

Он промолчал, взял уздечки, пошел ловить лошадей. Они паслись недалеко, насытившись, выискивали вкусную траву мелколиственник, лениво ею лакомились. Гомбо привел лошадей, остановился удивленный. Цэцэг ползала по мокрой траве, плакала:

— Где же они? Ведь это подарок дяди...

Подбежала к Гомбо:

— Нет моих часиков... Потеряла...

Стали искать, перебирая каждый камешек, травинку. Часы нашел Гомбо, когда отодвинул седла, приподнял кошмовый коврик. Цэцэг просияла, выхватила часы из рук Гомбо, приложила к уху:

— Идут! — подскочила к Гомбо, обняла, приложилась щекой к его лбу. — Умница! Хороший!

Оседланные лошади стояли, понуро опустив головы, ожидали хозяев, а они сидели на траве и, казалось, не торопились, хотя солнце упало низко, вот-вот спрячется за темную кромку гор.

— Хорошо, что ты меня не разбудил... Сладкое приснилось. Сижу, напевая, а надо мной оранжевое солнце.

— Какое? — выкрикнул Гомбо.

— Что кричишь? Говорю, оранжевое, но краснее красного... Да, забыла, ты тут же, весь оранжевый. А потом... — она закрыла глаза, шумно вздохнула, — а потом... Нет, не буду рассказывать...

— Ты дрожишь, Цэцэг...

— Промочила коленки, совсем замерзла, поедем скорее!

Сели в седла. Цэцэг вздрагивала, вяло держала поводья. Гомбо спрыгнул с лошади, отвязал притороченные к седлу кошмовые подстилки, обернул ими колени Цэцэг.

— Вечереет. Держись крепче в седле, поедем быстро.

...К юрте подъехали, когда совсем стемнело. Встречала озабоченная Дулма. Приметила, что Цэцэг тяжело спрыгнула с лошади; едва двигая ногами, пошла в юрту — там тепло, пылает огонь в печурке, а Цэцэг холодно. Пришли дедушка и Эрдэнэ, они пригнали отару овец, поставили на ночь в загон.

Ужинать Цэцэг не стала. Сидела на бабушкиной лежанке, высунулась из-за занавески. Эрдэнэ положил ей ладонь на лоб.

— Бабушка, у Цэцэг жар!

— Простыла, — засуетилась Дулма.

Дедушка взглянул на Гомбо.

— Ты не простыл? Голова не болит? Не стыдно ли, простудил девушку, мужчина!

Эрдэнэ тоже грудью вперед на Гомбо:

— Не мог костра разжечь?

Гомбо вяло отбивался:

— Какой костер? Ветер сшибал с ног...

Дедушка постукивал по столу пальцами — сердился.

— Куда вы ускакали? Мы вас разыскивали! Ты что, не видел, каким было солнце?

Гомбо отмалчивался. Дулма натерла грудь Цэцэг бараньим жиром, дала выпить настойку из травы, накрыла дрожавшую от холода больную двумя одеялами. В юрте стихло, только потрескивал огонь в печурке да под бараньей шубой не умолкал приглушенный шепот. Дедушка ухо насторожил.

— Эх ты, жирный суслик, перепугался? В бурю страшно было, да?

— А ты за дедушкин халат спрятался... Не страшно было, да? Еще пищишь, как придавленный козленок!

Послышалась возня. Дедушка громко закашлял. Юрту накрыла тишина; даже под бараньей шубой стихло.

В полночь юрта всполошилась. Цэцэг, пылая жаром, вскакивала с постели, рвалась бежать, кричала:

— Солнце! Оранжевое солнце! Лови его, Гомбо, лови!!!

Бабушка едва с ней справилась, успокоила Цэцэг, положив ей на голову мокрое полотенце. Утром все еще были в постели, Цэцэг уже на ногах. Затопила печурку, налила воды в котел. Бабушка поднялась с лежанки, схватила Цэцэг за руку:

— Ложись в постель! Зачем вскочила, ты же больна!

А Цэцэг смеется:

— Что вы, бабушка, это вам приснился сон, — и она, красиво изгибаясь, будто танцуя, легко проплыла по юрте.

Ярче всех сияли глаза Гомбо.

Дулма недоумевала, подошла к Цого, глаза ее испуганно спрашивали: что же будет? Он бородку пощипывает, хитрая улыбка скользит по его лицу:

— Не тревожься, Дулма, молодое — кумыс крепкий, кипит, пенится; старое живет покашливая, идет прихрамывая... Гомбо, Эрдэнэ, пошли, юрту будем разбирать, кочевать надо на новые пастбища...

У Дулмы глаза расширились. Постояла молча и принялась свертывать одеяла, кошмовые коврики, складывать посуду. Цэцэг помогала ей. Гомбо и Эрдэнэ вынесли печку. Цого уже развязывал веревки, натянутые на покрышку юрты.

...По голубой поляне неба плывут одинокие облака, по степной равнине медленно двигается на юг караван. Солнце светит в полную силу, и облака горят веселыми отсветами, голубеет бескрайняя степь. Караван поднимается на песчаный холм, посмотрите на него: в небесную голубизну врезаны живые силуэты, они плавно покачиваются. Впереди на рослом верблюде едет Цого, за ним шагают шесть тяжело навьюченных верблюдов и шесть лошадей. Дулма тоже на верблюде, между горбами которого торчит труба от печурки, а по бокам в просторных сумках позвякивает посуда. В руках Дулмы узелок, она бережно держит его. Гомбо, Эрдэнэ и Цэцэг на лошадях. Они гонят стада. Собаки, зная свои обязанности, ревностно помогают, не умолкает их отрывистый лай.

Солнце уже давно склонилось к закату, а караван идет и идет. Цого без шапки, приложив ладонь ко лбу, смотрит в сторону гор, перерезанных пополам белой полосой. Обошли каменистую россыпь, пересекли полосу, заросшую высоким бурьяном. Цого остановил верблюда, внимательно вслушивается, словно степь должна сказать ему какое-то свое слово. Караван вновь двигается. Перевалив небольшой хребет горы, Цого вновь остановил верблюда; перед глазами широкая долина, по склонам ее нетронутая зелень. Цого заставляет верблюда опуститься на колени и сходит на поляну. Дулма тоже ставит своего верблюда на колени, идет к Цого.

— А где вода? Речка, родник, озеро?

Цого отмахивается:

— Найдем, найдем!

...Уже стемнело, когда на пригорке поставили юрту, когда дымок тонким столбиком поднялся к небу, когда луна окрасила белую покрышку юрты прославленного чабана Цого в зеленовато-серебристый цвет...

 

СИНИЕ КОНВЕРТЫ

Школа, школа... Как мчится время — скакун, не знающий усталости. Трудно пересечь степь из конца в конец, а разве легко отмерить девять школьных лет? Даже близкие родичи удивлялись, глядя на Гомбо и Эрдэнэ, когда-то малышей — пугливых степных сусликов. Вот они: выросли, раздались в плечах, храбро смотрят вперед.

Есть ли что-нибудь на свете сладостнее мечты? Большекрылая птица — не она ли переносит тебя на неведомый край земли? Не ты ли орел, парящий над белыми вершинами гор? Эти сладостные мечты не миновали Гомбо и Эрдэнэ, но братья нетерпеливо ждали школьный прощальный звонок, и не потому, что школа опостылела; каждый знает — всему бывает конец. Нельзя забыть захватывающее, радостное: любимых учителей, интересные предметы и все-таки самое дорогое — учебные мастерские. Если бы учителя не напоминали, что пора уходить, братья простояли бы у станков до глубокой ночи.

Школа готовилась к выставке изделий учащихся. Всех это захватило. Эрдэнэ и два его друга под руководством молодого инженера увлеченно занимались сборкою водяного насоса собственной конструкции. На столе стопка книг, чертежи, листки с колонками цифр. Цель — бледный свет утренней звезды, она далека, чуть приметна, а радостно, есть технические находки, близок успех. Какое счастье давать воду жаждущим степям и в летний зной, и в лютые морозы. А Гоби? Вода в пылающих песках Гоби...

Гомбо, Цэцэг и ее подруга трудились над макетом детского сада, оборудованного красивой мебелью, затейливыми игровыми сооружениями для малышей.

И учителя и родители узнали, что победители школьной выставки со своими изделиями поедут на аймачную, потом республиканскую выставку в Улан-Батор. Нашлись и хвастунишки. Еще не подводились итоги, а они поспешили написать письма родителям: мы едем в Улан-Батор, пришлите нам новенькие халаты.

Гомбо и Эрдэнэ сидели за столом в комнате общежития и трудились над письмом дедушке. Писал Эрдэнэ, прочитали написанное, порвали в клочки и выбросили. Писал Гомбо, прочитали и тоже выбросили. Сердились, молчали, смотрели в окно.

Плыли по небу облака, какие же они забавные: вот спешат овечка, козочка, за ними телочка и мохнатый верблюжонок. Ветер гнал их с востока на запад. Минуя горные увалы, они потерялись, растаяли. Едва очистилось небо, на восточной кромке его вновь причудливо заклубились облака. Эрдэнэ задумчиво щурился, голос у него тихий:

— Думаешь, откуда плывут?..

— Вчера были над дедушкиной юртой, а сегодня здесь...

Плывущие по небу облака терялись в молочной дали; братьям казалось, что и они далеко, в родных степях: все близкое, все дорогое... Вот и юрта дедушки, и верблюд на сером увале возле чахлого куста. Прислушались, где-то близко свистнул сурок, потом второй, еще громче. Эрдэнэ соскочил со стула, смешно подпрыгнул.

— Ты что? — засмеялся Гомбо.

— Смотри, смотри! — закричал Эрдэнэ. — Мой буланый обогнал твоего серого на две головы!

— Ох ты! Когда это было, чтобы буланый обогнал? Спроси дедушку...

— Спроси, спроси!.. Вот он сидит у печки, курит трубку...

Оба расхохотались.

Гомбо выпрямился, схватил за плечи брата, повалил на пол.

— Орешь, что твой буланый обогнал моего серого? Да?!

— Ору и орать буду!

Братья вцепились друг в друга. Возились, пыхтели, опрокинули стулья. Эрдэнэ победил. Сидели на полу красные, вспотевшие. За окном темнело небо, звезды, густо рассыпанные по нему, насмешливо перемигивались. Гомбо отвернулся, Эрдэнэ тоже. Одолевали их вновь воспоминания. Побывали у Красного озера, собрали в плотную отару непослушных баранов и коз, вытаскивали из капкана тарбагана, и он оцарапал руку Гомбо, ели сладкие пенки и творог, запивая густым чаем. Громко спорили, что лучше: холодная баранина с кумысом или хорхок — кусочки баранины, уложенные в шкуру козла, плотно зашитые и зажаренные на углях костра. Хорхок никто не умел готовить так вкусно, как дедушка. Это знали пастухи ближних и далеких степей.

Лишь поздно вечером родилось письмо.

«Милые дедушка и бабушка, перед вашими глазами только степь и стадо, а мы учимся и работаем в мастерской. Знаем, дедушка спросит: а накормит ли всех бараниной ваша мастерская? Не сердитесь, после окончания школы мы торопились в юрту помогать вам. Не вышло. Правительство нашей Родины направляет выпускников школ на производство — на фабрики, шахты, заводы, транспорт, в мастерские. Разве вы против? Мы долго выбирали себе дорогу, выбрали... Самое красивое впереди. А что? Не скажем. Ты ведь, дедушка, всегда обрывал сказку на самом интересном и говорил: «Завтра, завтра...» Пусть бабушка пошлет нам немного вяленого мяса, сухого творога и сыра. В столовой мясо жирное и в обед и в ужин, но вкусней бабушкиной еды нет...»

Письмо готовы были подписать, да заспорил Эрдэнэ:

— Вычеркни, обжора! Никакой еды не проси! Зачем?

Эрдэнэ переспорить брата не смог. Гомбо слово «немного» заменил словом «побольше». Конверт запечатали и утром опустили в почтовый ящик. Гомбо потер ладонь о ладонь, шумно выдохнул:

— Эх, пожуем вяленого мяска!

...Красива степь в зимней одежде. Белоснежная долина, склоны ее в серовато-желтых плешинах. Косяк лошадей двигается медленно, бьют они копытами, разгребая снег, выискивают корм, за ними двигаются коровы, а за коровами — овцы и козы выщипывают остатки. Юрта Цого на холмике. Если бы не темная струйка, которая вьется из трубы ввысь, то увидеть юрту нелегко. Конечно, кому надо, тот найдет.

Дулма сидит у печурки. Цого рядом, он уже в третий раз перечитывает письмо. Почерк Гомбо; Эрдэнэ, видимо, сидел рядом и как всегда вставлял свои слова, их узнать нетрудно... Сердце Цого подсказывало, что жизнь в его юрте поворачивается, но в какую сторону, он и сам еще не догадался. Много ли прошло времени — и столько перемен. Как лисица на мягких лапках подкралось оно: Гомбо и Эрдэнэ выросли, окончили школу, и юрта им не нужна... Цого отложил письмо, прислушался: где-то близко загудела машина. Вышел из юрты. Черный «газик» петлял между увалами. Нырнул в долину, вновь взлетел на пригорок. Спешит к юрте. Цого крикнул Дулме:

— Подбрось в печурку аргала, наполни котел, к нам гости...

«Газик» фыркнул, миновав загон, повернул в сторону юрты, его встретили неистовым лаем собаки. Из машины вышли двое. Желанные гости: приехал сын Дорж и ветеринарный врач госхоза Дагва. Шоферу он подал синий конверт:

— Поезжай к юрте Бодо, вручи ему это письмо; быстро возвращайся, надо успеть пораньше приехать на центральную усадьбу.

Не успели гости и порог юрты переступить, еще не рассеялся холодный туман, ворвавшийся в нее, наполнилась она новостями. Дорж приехал работать в госхоз ветеринарным фельдшером. Дагва, довольный, схватил за руку Цого:

— Спасибо, уважаемый Цого, спасибо за сына! Ты же знаешь, что стадо в госхозе почти утроилось. Могу ли я один справиться? Дорж мой помощник...

Дорж подсел к Цого:

— Хоть ты, отец, и против больших домов со стеклянными окнами, а я буду жить там, на центральной усадьбе.

— Живи, я радуюсь...

Дагва протянул Цого пачку папирос, дедушка пачку отодвинул, закурил трубку, скосил щелки глаз в сторону гостя: его надо и выслушать и выспросить. Когда сгустилось облако дыма над головой хозяина и гостя, Дагва заговорил:

— Уважаемый Цого, пусть пока Дорж поживет в твоей юрте, окрестных стад много, работы хватит... Потом перекочует на центральную усадьбу.

Дулма вытерла повлажневшие глаза, бросилась к печурке, совсем забыла о кипящем котле. Цого пытался спросить о Гомбо и Эрдэнэ. Где они? Какой дорогой жизни пошли? Письма от них были, но по ним трудно что-нибудь понять. Молодые стали хитрее стариков... Окончили школу, заметались, как потревоженные птицы: там хорошо, тут еще лучше, а юрты Цого будто бы и нет на свете. Спрашивают своих дружков, слушают их советы, а Цого, видно, совсем стар, никаких советов дать им не умеет...

Дагва расплылся в улыбке.

— Знаю, многое слышал от Гомбо и Эрдэнэ. Они давно бы нашли свой путь, кое-кто мешает...

— Кто мешает? — вскинул голову Цого.

— Твоя юрта, уважаемый Цого, твоя бородка, трубочка, глаза, весь ты...

— Я?! Значит, я, старый верблюд, им помешал? Убить верблюда, содрать с него шкуру!

— Только подумают куда-нибудь склониться, выбрать специальность и... остановка: понравится ли дедушке, разрешит ли это дедушка?

Цого ущипнул бородку так больно, что скривился:

— Сурки степные, я же им писал: делайте, как подсказывает вам сердце...

Подошла Дулма.

— Родная юрта для них — ласковый очаг. Степь любят. Знаю, они вернутся. Я уже лежанки их обновила, постели мягкие приготовила, сшила новую занавеску. Приедут, приедут...

Дулма радовалась. Около нее Дорж.

— Мама, я спорил с ними. Сердятся. Непослушную овцу легче загнать, чем повернуть их. Гомбо уехал на производственную практику, попал на деревообделочную фабрику, не то в мебельный цех, не то в цех игрушек. Эрдэнэ поступил на курсы техников-бурильщиков. Окончит, поедет...

На печурке разбушевался котел, забулькал, зашипел, запахло гарью. Дулма бросилась к нему, не дослушав Доржа. Котел успокоился. Она вернулась к столу. Все молча курили. Можно ли заставить мужчину повторить им сказанное? Когда-нибудь это было? Слова крылаты, быстролетные птицы, не поймал — потеряются в синеве степей, не вернешь...

Дулма сидела недовольная, Дорж склонился к ней.

— Еще новость слышал. В Улан-Баторе молодой инженер изобрел игрушку, из ее отдельных частей ребятишки легко собирают три двигателя: водяной, песчаный, ветряной. Премию за это получил...

Дулма не слушала, отвернулась, говорил сын о чем-то непонятном, а Цого оживился, смех запутался в его бородке и усах.

— Дулма, такое не осилить нашей голове. В глазах все мелькает, степь дрожит — водяной, песчаный, ветряной!

В юрте тихо, лишь огонек в печурке потрескивает, да молоко в котле кипит, приглушенно всхлипывая. Цого по юрте прошелся, остановился, головой покачал, взглянул на Дагву сердитыми глазами.

— В какие времена живем? Что же будет? Молодые куда хотят, туда и поворачивают... Кто их ведет? Мы, старики, позабыты...

Дагва не ответил, а сам спросил:

— А зачем их вести? Разве они слепые?

Цого глядел удивленно, узоры на халате жены будто видел впервые, их хотелось потрогать. Почему такое полезло в его голову, и понять трудно. Дагва рукой взмахнул:

— Наши молодые идут, куда Родина зовет! Ты, Цого, человек передовой, все понимаешь... — и подумал: «Самое время ему вручить». И он подошел к Цого:

— Привез тебе письмо. Вот получи...

Он вынул из сумки синий конверт и отдал его дедушке. Дулма подала Цого очки. Распечатал он конверт и едва взглянул, улыбка пробежала по его лицу.

«Почтенный Цого! Просим Вас посетить аймачную выставку лучших работ учащихся. Ваше слово для нас очень дорого...»

Цого заторопился:

— Дулма, ставь еду на стол. Хорошо ли потчевать гостей разговорами? Слышишь, уезжаю в аймачный центр. Смотреть буду, что наработали Гомбо и Эрдэнэ. Не бросили бы они тень на нашу юрту...

Дулма промолчала, лишь шумно вздохнула и начала накрывать на стол. Залаяли собаки, загудела машина. В юрту вошел Бодо.

— Сайн байну! В хорошее время живем... И вы новость, как жирную кость, обгладываете со всех сторон? Видишь, Цого, синий пакет?.. Еду на аймачную выставку!..

Бодо поднял над головой синий конверт. Цого взглянул, быстро распахнул ворот халата и выхватил из-за пазухи такой же конверт.

— Видишь, Бодо, и я еду. А как твоя Цэцэг? Вернулась в юрту или стала артисткой, поет? Душевный у нее голосок...

Бодо сел у печурки.

— Цэцэг? Не спрашивайте. Нынче отцы о своих детях разве что-нибудь знают? Как услышал, глазами будто на острый дерес накололся — ничего не вижу, уши мои свист сурка оглушил — ничего не слышу...

— Где же твоя Цэцэг? Кем стала?.. — не терпелось Дулме.

Бодо шею вытянул, рот открывает, а сказать не может.

— Ла-ла...— заикался он, достал из-за пазухи бумажку, поднес к глазам, по складам прочитал: — Ла-ба-рант-ка... Вот кто! — задохнулся он, едва выговорив. — Спросил ее: где же это? Она: «Сказать не могу, секрет...» Громче спрашиваю, ногой топаю, я же отец. С каких же времен родной отец не знает, куда направилась его дочь? Цэцэг и слова мне говорить не дает: «Нельзя, отец, нельзя... Государственная тайна...» Вот какая жизнь наступила...

Дагва и Дорж насмешливо переглядывались. Старики рассердились; Бодо и Цого в один голос выкрикнули:

— Почему смеетесь? Без нас, стариков, еще плакать будете!

Цого брови сжал, трубкой по кромке стола постучал:

— В давние времена было. Старый мудрец Лувсан жил; сыновья и дочери у него выросли. Из юрты его выгнали: «Юрта наша, скот наш! Иди, много ли тебе одному надо... Сам себе еду добывай!..» Мудрец низко поклонился им: «Верно, как я не догадался? Ухожу, ухожу...»

Дети обрадовались. Догадался, сам ушел.

Стали пировать, радоваться, пить крепкую архи.

Старший брат выпрямился, крикнул, чтобы все слышали: «Юрта моя, скот мой, я — старший!..»

Шум поднялся, юрта, как в бурю, задрожала, начали братья и сестры драться, таскать за волосы друг друга. Устали, сели на землю, злобятся, рычат: «Делить будем поровну! Пошли делить».

Выбежали из юрты да к коновязи, вскочили на лошадей. Объехали степь, нет ни стада, ни пастухов. У Черной горы стоит одна рваная юрта. Подъехали, вышла из нее старуха.

«Кого ищете?» — «Ты что, слепая? Мы дети мудрейшего Лувсана. Где его скот: лошади, коровы, овцы, верблюды?»

Старуха желтым пальцем указала на дальние горы:

«За мудрым все идут... Ушли за ним и его стада...»

Дагва громко рассмеялся:

— Уважаемый Цого, это же старая сказка... Разве Эрдэнэ, Гомбо, Цэцэг похожи на детей Лувсана?

Бодо положил руку на плечо Цого:

— Нет, друг, старое остается старым; оно умерло, как дым на ветру... У нас, сам видишь, новая жизнь. Собирайся, поедем в аймак...

Цого забегал по юрте, торопит Дулму:

— Давай, давай! Ехать надо, ехать!..

Дулма спрятала заплаканные глаза; и светилось в них и печальное, и радостное... В кожаный мешок старательно укладывала она вкусную еду для своих любимцев — Гомбо и Эрдэнэ.

 

ЗВЕЗДЫ ПОСЫПАЛИСЬ В ЮРТУ

Зима выдалась студеная, ветреная. Всю ночь завывала буря, юрта привычно вздрагивала и притихла, лишь когда в дымник пробился первый утренний свет.

Дорж проснулся рано, с трудом открыл дверь, ее замело снегом. Степь, накрытая белым пологом, манила, хвастаясь своей зимней красотой. Вышла из юрты и Дулма. Она помогла выгнать скот из загонов, и Дорж, вскочив в седло, погнал его за Белую гору. Там лучшие зимние корма. Хотя уже рассвело, далекие горы не сбросили пасмурных теней, небо мрачное. Темные островки — стадо коров, табун лошадей, отара овец — казались заплатками на белоснежном склоне горы, а одинокие верблюды торчали на гребне увала, обгладывая промерзлые кустарники. Человеку, не бывавшему в этих местах, померещилось бы — коричневые чудища на ветру. Скот трудно выискивал корм. Дорж метался на лошади, не давая скоту разбредаться куда попало. Его не соберешь, а зимний день короче тарбаганьего хвоста, — чуть замешкаешься, и накроет ночь. Доржу помогали две собаки, умные, ловкие, их любил и берег Цого; они выведены им, достойные отпрыски прославленной пастушеской лайки гобийской породы. Они неотступно следят за непослушными, подгоняют к стаду, отбиваются от волков.

Лошадь под Доржем горела, тяжело дышала, от нее валил пар. Надо ей отдохнуть. Он выпрыгнул из седла, сбросил рукавицей куржак со спины и боков лошади, взял ее под уздцы и тихонько повел. Отчаянно залаяли собаки. Дорж вновь вскочил на лошадь и поспешил на зов собак. Непослушный бык и две коровы оторвались от стада и бежали по крутому склону, за ними торопились овцы. Дорж посмотрел: зря тревожатся собаки, скоту бежать некуда, ищет, где легче копытить — добывать корм. Шел Дорж, ведя за собой усталую лошадь, курил. Злой бык, с ним сплошные тревоги и летом и зимой; всегда ему надо идти впереди — искать что-то. Зимой он смирный, а летом — бедствие стада, любого может поддеть на рога. В прошлом году свалил, затоптал, подбросил рогами рыжую кобылицу. Даже Цого его боится. Давно бык напрашивается под нож. А кто его жалеет? Цого. Бык крупной породы, сильный, бесстрашный, рога как у яка, волки боятся.

...Как эти серые тучи, обложившие холодное небо, надвинулись на Доржа пасмурные раздумья. Он единственный сын, родители его выучили, он нашел свой путь в жизни, пора позаботиться о престарелых отце и матери. Пасти скот им уже непосильно. Всем это понятно, кроме их самих. Разве отец признается? Об этом с ним и заговаривать страшно. Без юрты, без скота он никогда не жил, никогда не проживет. Декабрьские морозы, вьюжный февраль, волчьи налеты... Нужны смелость, уменье, силы... Отцу кажется: все у него есть. Попробуй поверни его, а надо.

И вдруг, как снежная россыпь на ветру, зазвенело в ушах Доржа: «Сурь... сурь!» Это первичная производственная единица в госхозах и сельскохозяйственных объединениях.

Сурь — новое, что принесла аратам социалистическая Монголия. В сурь входит несколько семей аратов — пастухов, животноводов. Каждая семья пасет, выращивает, умножает только один какой-либо вид скота. Дорж увлекся, не заметил, как докурил папиросу до конца, а когда обжег губы, бросил окурок в снег, так вскрикнул, что конь его попятился.

«Сурь! Пусть отец и мать пасут только овец или коров. Так им и скажу... Сурь: юрта отца, юрта Бодо и две юрты Багмы. Хороший сурь, хороший!.. Старшим сури будет либо отец, либо Бодо...»

Дорж вскочил в седло, заторопил коня. Едет, горячится сердце, готов запеть песню. Почему раньше не навестили его такие умные мысли? Другая жизнь наступит у отца и матери... Скоро радостное ветер стал развеивать, как снег с остроконечного холмика. Дорж растерянно мигал, тер рукавицей лоб, думал, и умные мысли его не казались умными. Отец трубкой по столу стукнет: «Кочевал и кочевать буду, ставил юрту с Дулмой и ставить буду...»

...Дулма ждала Цого. Пора бы ему вернуться. Залаяла собака и смолкла. Дулма набросила на плечи шубу и вышла. Дул колючий северный ветер. Собака лаяла на верблюда, он отбился от стада и пришел к загону, стал бить ногой по жердям ворот. Дулма впустила его, задумалась, покачала головой: не зря старый верблюд поспешил в загон, чует — близко буря.

Только она вошла в юрту, сбросила шубу, подкинула в печурку аргал, вновь залаяла собака, громко и отрывисто, вмиг замолчала, весело повизгивая.

— Приехал, — засуетилась Дулма, не успела выйти из юрты, навстречу Цого, заснеженный с ног до головы.

— Ты на чем приехал?

— Скакуна дал Бодо. До его юрты ехал на машине.

— Что же не могли тебя на машине-то подвезти сюда?..

— До юрты Бодо едва доехал. Голова от бензина лопнула. На коне только и отдышался. Три дня болела. У Бодо и гостил.

— Время тебе было гостить, а я жду...

— Кто ждет, тот дождется, — отшутился Цого. — Судьбу свою решали, был и директор нашего госхоза...

— Какую судьбу? Лисицей стелешь, выпил? Раздевайся, чай готов. Что у тебя в мешке? — И она потянулась, чтобы развязать мешок.

— Не трогай, — остановил ее Цого, — успеешь... А где скот? Дорж?

— Пасет за Белой горой. Я не поехала, ждала тебя...

Цого вскочил, быстро оделся, схватил ружье.

— Куда? А чай?

— Какой чай? Загонять скот надо, северный угол неба чернее дыма. Буря будет, буря!..

...Дорж стоял на пригорке, бледный, зажав руками голову: нежданно надвигалась беда. Оторвавшиеся от стада бык, коровы и отара овец уже близко от скалы, над ее отвесной стеной навис снежный карниз, он обрушится и увлечет за собою животных. Отара овец уже недалеко от карниза. Ничто не остановит ее, и она вместе с лавиной снега обрушится со скалы и погибнет. Дорж помчался наперерез, обжигая коня плетью. Лишь бы успеть, не упустить миг, на котором, как на волоске, повисла судьба животных. Вот уже конь Доржа осторожно ступает по кромке — шаг от пропасти... Седок замер в седле, боялся притронуться к поводу, лошадь не ошибется, не просчитается, ей не надо мешать. Отару овец хорошо видно. Надо отрезать ей путь, повернуть обратно. Вдруг баран-вожак с бешенством обреченного ринулся вперед, за ним и вся отара. Дорж опустил голову, зажмурился: гибель... гибель!

Раздался выстрел. Овцы сбились в плотный круг, разноголосо заблеяли, потом лавиной шарахнулись в противоположную сторону. Дорж открыл глаза. Сквозь тусклое снежное облако на другом конце скалы смутно вырисовывалась фигура всадника. И чем больше Дорж вглядывался, протирая глаза кончиком рукавицы, тем удивленнее становилось его лицо. Фигура всадника то терялась, то вытягивалась черным столбом вверх; он мчался, угоняя отару овец дальше и дальше от пропасти. Всадник увидел, что бык оставил в стороне перепуганных выстрелом коров, упрямо зашагал к снежному карнизу. Повернув коня, всадник бросился к нему, чтобы преградить путь, и когда приблизился, конь его вздыбился и не пошел на поставленные в упор гигантские рога. Всадник не стал неволить коня, а вскинул ружье и выстрелил в быка. Заряд угодил в заднюю ногу, бык споткнулся, вскочил и, оставляя на снегу кровавые пятна, хромая и волоча ногу, скрылся за холмом.

Скот был спасен.

Перед Доржем стоял отец, держал лошадь под уздцы, спокойно дымил трубочкой, смотрел в густую муть, нависшую над степью, и говорил как бы самому себе:

— Глухие выстрелы... Глухие... Даже эхо не ответило... Неужели накроет затяжная непогодь?..

Дорж стоял приниженный, смущенный, заикался:

— Отец... Ты с неба упал?.. Успел... Спас!..

Цого с досадой плюнул на снег, выбил трубку о стремя, сунул ее за пазуху.

— Вас, молодых, учить, что луну руками хватать. Все знаете...

Дорж, смахивая куржак с плеч отца, молчал.

Отец чертил на снегу кнутовищем:

— Вот Белая гора, надо скот гнать сюда — равнина; почему же он оказался тут, где беда, гибель?..

Что ответить отцу? Сколько ни ройся в голове, не сыщешь нужных слов, они вылетели, как дым из дымника юрты. Подъехала Дулма.

— Что вы стоите? День на исходе, скот разбрелся во все стороны... Почему-то бык едва плетется, волочит окровавленную заднюю ногу... Уж не волки ли?

Глаза Цого и Доржа встретились, но тайны не выдали, Дулма ничего не заметила. Заторопились, вскочили на лошадей. Расположившись по склону горы полукругом, расставив собак, они сумели довольно быстро собрать скот. Гнали они его к юрте коротким путем, обогнув Белую гору по крутому увалу.

...Буря разразилась позже, скот уже был в загонах. В юрте жарко, наваристый чай пили не торопясь, Цого рассказывал:

— Жизнь монголов повернулась, совсем повернулась... Молодое кипит, пенится. Что я видел своими глазами, что я слышал своими ушами, пересказать не берусь... Ни Эрдэнэ, ни Гомбо в нашу юрту не вернутся. Да и что им тут делать? Для них открылась такая жизнь, нам с тобой, Дулма, и во сне не виделось. Эрдэнэ скоро будет техником, Гомбо — мастером. Будь я молодым, я с ними бы пошел...

Дулма обиделась:

— Комолому быку только рогов не хватает, всех бы забодал...

Цого скосил на нее строгие глаза, она на минутку замолчала, спросила полушепотом:

— Что ты наговорил? Какой техник? Какой мастер?

— Эрдэнэ станет воду из-под земли добывать...

— Что, мало у нас воды в реках, озерах, мало ее дает дождь? — удивленно замигала Дулма.

— В Гоби... Поняла, в Гоби... Откуда там вода? Земля раскалена, песок и камни горят...

Дорж не согласился:

— Все горит, воды нет, как же живут? Монголия гордится Гоби; там много скота, и скот отличный... Ты же знаешь, отец...

Цого поскреб переносицу, вытер ладонью губы, подвигал морщинками на лбу:

— Знаю. Привыкли... Воду находят, но мало, беречь умеют, вот и живут...

Дулма расплакалась:

— Как же будет жить наш Эрдэнэ? Он к Гоби не привык, захворать может... От жары у него всегда голова болела, а гобийскую жару...

Успокоил ее Дорж:

— Живут люди в Гоби, и все довольны, на степь ее никогда не променяют. Учился я с одним гобийцем. Звал меня к себе, говорит: моя солнечная Гоби — лучшее место на земле...

— А Гомбо, какой же мастер? — вздохнула Дулма.

— О, Дулма, такого мастера, век проживаю, а нигде не встречал.

Цого потянул к себе кожаный мешок, развязал его и начал ставить на стол фигурки коров, быков, лошадей, овечек, коз, верблюдов, выточенных из дерева, искусно отполированных.

— Смотри, скот жирный, гладкий, отъелся он к осени...

Дулма застыла удивленная, терла глаза платком, мигала, щупала фигурки. Рассматривал их и Дорж. Все молчали. Хитрые щелки глаз Цого светились. Он сгреб фигурки в кучу.

— Тонкая работа, ставь, Дулма, богатое стадо на комод. Любуйся, славь умелые руки... Мы с Доржем будем пасти скот у Белой горы, а ты — на комоде! — и приглушенно захохотал.

Дулма отшатнулась, у нее голова закружилась, а перед глазами среди чашек и тарелок запрыгали лошадки, коровки, козочки, а золотисто-светлый верблюд стукнул ногой по чашке, она упала со стола.

— Где ты купил это деревянное стадо? Кто в нашей юрте будет играть им? Или мы с тобою уже дети?..

— Дорогой подарочек игрушечных дел мастера, твоего любимца Гомбо...

Дулма совсем растерялась:

— Был маленьким — игрушек не терпел, а вырос... — Она не договорила, приложила кончик платка к мокрым глазам.

Цого и Дорж ее успокаивали; глаза высохнут, тогда все поймет, но глаза у нее тусклы, понять ей трудно: Гомбо мастер, Гомбо прислал игрушки...

Цого, чтобы ободрить Дулму, выхватил из-за пазухи трубку, поднял над головой:

— Где ваши глаза? Гомбо подарил мне трубку... Видите, какие узоры? Она крепче кости, выточена из корня красного боярышника. Ни у кого нет такой золотой трубки!.. Да, совсем забыл. Дулма, возьми свой подарок. Тебе Эрдэнэ и Гомбо послали. — Он вынул из мешка платок, связанный из верблюжьего пуха.

Дулма обрадовалась, однако сомнения не оставили ее:

— Цого, ты не сказал, как жить будет наш Гомбо?.. Накормит ли его деревянное стадо?

— Еще нас с тобой накормит. Головой своей старой прикинь, игрушки для детей. Звезды — цветы неба, дети — цветы нашей жизни... Молодец Гомбо, молодец и Эрдэнэ...

Дулма сидела сгорбившись, поглаживая на коленях пуховый платок, подняла голову, посмотрела на Цого:

— А как живет Бодо? Где же его Цэцэг?

— Цэцэг пошла работать в лабораторию на завод.

— Не поет? Голосок повял?

— Поет. На заводе, в кружке самодеятельности, степным жаворонком заливается... Ну, пора спать.

— Нет, отец, важный разговор будет с тобой.

— Большой? Подожди, Дорж. Налей-ка, Дулма, еще чашечку, да покрепче...

Потрескивал огонек в печурке, злился ветер в степи. Не успела Дулма наполнить чашки, послышалось мычание. Цого насторожился. Мычал бык. Чай не стали пить, поднялись из-за стола. Отец взглянул на сына:

— Дорж, уважаемый фельдшер, пойдем, надо помочь быку. Раньше-то не догадались. Дулма, где фонарь, ведро?

Дорж взял санитарную сумку. Дулма — ведро с горячей водой, Цого — веревки, захватил горсть соли. Бык стоял смирно.

Молодой фельдшер сказал с важностью специалиста:

— Хотя рана большая, заживет, бык и хромать не будет, пуля не задела кость...

— Пошли, — круто повернулся отец, — теперь можно начать и важный разговор.

Вернувшись в юрту, сели за стол. Дулма наполнила чашки горячим чаем.

Дорж пододвинулся к отцу, подумал: «Начну не спеша, начну издалека».

— Тебе, отец, да и маме тяжело кочевать, пасти скот... Скота много. Не пора ли позаботиться об отдыхе?

— Ты что, нашу старость и усталость хочешь переложить на свои плечи? Похвально, сынок...

Смутили Доржа эти слова.

— Нет. Зачем же? Мои плечи такой груз не поднимут...

Цого шагнул к печурке, распахнул халат, руки поднял над головой, потом опустил, сделал ими красивый полукруг в воздухе — сказочник у костра:

— Жил Бимба, кочевал по степи, пас скот, охотился. Состарился. Сын поклонился ему, поднес чашку крепкой архи и шитый серебром халат: «Ставь, отец, свою юрту рядом с моей. Я буду пасти скот, охотиться, а ты отдыхай: ешь баранину, пей кумыс, любуйся степными цветами».

Доржа охватила обида:

— Отец, слушать твои сказочки я перерос, учить тебя не дорос. Не пойму, что же мне делать? Ты слышал, как живут члены сельхозобъединений и госхозов Центрального аймака? Семьи их объединены в сури по четыре-пять юрт. Каждая семья пасет либо овец, либо коров, либо...

Дорж не договорил, увидел, как лучики морщин в уголках глаз отца сходились и расходились, услышал его непривычно громкий голос:

— Большая новость! Я хотел о ней сказать вам утром, на светлые головы...

Лицо Доржа и узнать трудно: потемнело, вытянулось, разгоряченными глазами смотрел он то на отца, то на мать.

— Значит, отец, ты уже знаешь о делах аратов Центрального аймака?

— Худо, когда молодые торопятся, отталкивая стариков, еще хуже, когда они плетутся в хвосте у стариков... Наша юрта, сынок, уже член сури. Нам с Дулмой дали пасти отару овец. Старшим избрали Бодо. Я речь говорил...

Дулма, сидевшая молча, выпрямилась:

— Ты? Говорил речь? Я поверила бы больше, если бы наш старый верблюд обогнал буланого скакуна...

Цого брови поднял, ногой топнул:

— Много ты знаешь. Разве я не говорил речь на аймачном слете передовых животноводов? Не мне ли хлопали в ладоши?..

— Слышала. О чем ты говорил? Как пасешь коров, как на водопой гоняешь. Такую речь и я могу сказать.

Дулма улыбнулась, прикрыв лицо кончиком платка:

— Не сердись, Цого, я шучу... Теперь и мне можно пошутить, я — член сури...

Дорж и не слышал, как шутливо спорили отец с матерью. Он жадно пил чай, высоко запрокинув чашку, пряча глаза. Ему показалось, что дымник над головою распахнулся и с неба посыпались в юрту звезды; они мелькали, искрились, переливались. Взглянул Дорж на отца — не узнал, взглянул на мать — не узнал; от полуденного света звездной россыпи помолодели их лица...

 

РОДНИКОВАЯ ВОДА

Отряд инженера-гидролога Бадмы готовился к отъезду в Гоби. Люди деловито торопились. Огромный бурильный агрегат был уже погружен на машины-платформы. Грузовики стояли цепочкой, заполненные инструментами, ящиками с продуктами, палатками, свернутыми в тяжелые тюки. Желтая площадь, тихая, ничем не приметная, сейчас заставленная техникой, собрала толпу жителей аймака. От ребятишек нельзя было отбиться; они кружились возле машин. Не успеет дежурный вспугнуть их в одном конце, появлялись в другом. Наиболее неистовые будущие водители машин падали на песок, ползли ящерицами, заглядывали под колеса, шумели, спорили. Вездеход на резиновом ходу не только оглядели, ощупали со всех сторон. Из-за кузова грузовика неожиданно вынырнул водитель; у самых колес поймал одного нарушителя. Тот взвизгнул, не успел опомниться, очутился в кабине машины. Горящие от зависти глаза всех парнишек провожали машину, а их крики заглушали рев мотора. Нарушитель с деловым видом сидел рядом с водителем. Машина умчалась в сторону нефтебазы и скоро вернулась. Теперь выдержать напор ребятишек стало еще труднее.

Эрдэнэ волновался, смотрел на стоящую в отдалении машину. Он — подсобный мастера-бурильщика Бямбу; в серой робе, широкополой шляпе, высоких сапогах. С одного бока у него планшетка, с другого — охотничий нож в кожаных ножнах, за плечами ружье. Только равнодушные глаза не могли заметить, как горд, доволен Эрдэнэ. Жаль, нет дедушки, пусть бы взглянул. Когда долго ждешь, на тебя обрушивается столько мыслей, от них нелегко отбиться. Хотелось, чтобы его увидела Цэцэг. Он прикрыл глаза, и перед ним в халате густо-сиреневого цвета с зелеными разводами, в синем берете встала Цэцэг. Вспомнил, они недавно встретились в Улан-Баторе, Цэцэг была нарядной, лицо ее не забудешь; смуглое, с пламенеющим румянцем, ласковые глаза под красивыми скобочками темных бровей не то хитрили, не то чуть подсмеивались. Ветер играл черной прядкой волос, выбившейся на лоб из-под берета, ее тоненькие пальцы ловко убрали прядку. Эрдэнэ припомнил, как Цэцэг гостила у них, в юрте дедушки, как она с Гомбо решала задачи по математике, как в степи застала их злая буря. Давно ли это было? Цэцэг не узнать. Красивая девушка... Она шагнула вперед, склонилась, похвасталась:

— Я, Эрдэнэ, наверное, буду работать в Гоби, на заводе...

Он ответил ей с грубоватой холодностью:

— Когда-то будешь, а я уже еду!..

Она отвернулась, ушла.

...Мысли Эрдэнэ оборвались, он приоткрыл веки, перед ним не Цэцэг, а Гомбо. Братья взялись за руки, перешли дорогу, сели на песчаный холмик.

— Еду, брат, в самое сердце Гоби!..

— Я тебя и не узнал. Думаю, кто такой стоит? Похож на Эрдэнэ и не похож. Здорово ты нарядился. Едешь. Счастлив?..

— Зачем спрашиваешь? Подумай, вода! Ты понимаешь, что такое вода для Гоби?!

Гомбо шутливо подхватил:

— Подумай! Ты понимаешь, что такое игрушки для детей?! Я тебе, Эрдэнэ, выточил подарочек...

Гомбо вынул из кармана завернутую в шелковую тряпочку фигурку верблюда.

— Вот тебе гобийский верблюд. Понюхай!

— Зачем нюхать? Ты что?

— Понюхай!..

От остро-терпкого запаха, довольно приятного, лицо Эрдэнэ расцвело, он заулыбался.

— Ага, понял? Этот верблюд выточен из корня редкого можжевельника. Его можно отыскать только у нас да в Китае... Незаменим от головной боли, особенно в жару. Понюхаешь, боль как рукой смахнет, голова станет светлая, как луна, умная, как у дедушки...

Оба расхохотались. Эрдэнэ хлопнул брата ладонью по лбу:

— Сам ты умная голова!.. — и щекой приложился к его щеке.

Гомбо привязал к фигурке тонкий шнурок, надел на шею брата подарок.

— Честное слово, от головной боли. Я не выдумал, один почтенный гобиец научил...

Эрдэнэ еще раз понюхал фигурку, смешно замигал и спрятал целебного верблюдика на груди. Загудела машина. Братья попрощались. Эрдэнэ, убегая, крикнул:

— Будешь в юрте дедушки... Он просил привезти ему гобийских лечебных трав, скажи, найду знающего гобийца, заготовлю...

...День угасал, солнце устало склонялось к той чуть видимой полоске, которая соединяла степь и небо. Эрдэнэ сидел на брезентовом тюке грузовика, неотрывно смотрел на убегающие холмы. Ему хотелось спрыгнуть с машины, идти, идти навстречу надвигающейся мгле. Обязательно за увалом стоит юрта, а двери ее открыты для пришельца; входи, садись у очага, будь гостем, тебе рады... Желание сердца — утренний цветок; взойдет солнце, и цветок распустит приветливо лепестки. Хорошо, если бы юрта за увалом была дедушкиной, и Эрдэнэ уже приоткрыл дверцы, ему бы только переступить порог — и он у родной печурки. На коврике возле стола — дедушка, он так дымит трубкой, что и лица не видно; у кипящего котла — бабушка, но раздался сигнал, караван машин остановился. Привал. Это уже пятый или шестой привал. Караван давно пересек полугоби. Цель — найти воду в южной части Восточно-Гобийского аймака. Инженер Бадма — начальник экспедиции. Эрдэнэ узнал бы его среди тысяч. Можно любоваться, как ходит он по песчаным барханам, каменистым россыпям — легко и твердо. Прозвали — «Гобийский верблюд». Похвальное прозвище. Верблюд в Гоби — большое богатство. Нельзя забыть и лицо Бадмы. Круглое, с острыми скулами, низким, будто приплюснутым носом, оно прокалено солнцем и обожжено ветрами до такой черноты, что Бадму все считали коренным гобийцем. Не ошиблись: родился он на юге Гоби. Учился в Москве, окончил политехнический институт.

Для Эрдэнэ палатка с красным вымпелом на макушке всегда полна тайн. На привалах эта палатка забита людьми; начальник, сидя на ковре, поджав под себя ноги, с картою на коленях, всматривался в кружки, квадратики, треугольники, соединенные паутиной линий. Под каждой линией красные стрелки, они указывают направление. Приглушенный бас начальника отдавал команду. Начальник расставлял машины, агрегаты, людей, как шахматист ударные фигуры. Гудение машин стихло, и над предвечерними гобийскими просторами нависла тишина, казалось, что-то оборвалось, не хватало привычного рокота моторов. На широкой песчаной поляне машины стояли полукругом. Эрдэнэ засмотрелся на небо, такого неба он никогда не видел: плотно-синее, глубокое, отполированное ровно, блестит одинаково и на западе и на востоке. Спешили люди, каждый знал, что ему делать. Ставили палатки, разводили костры. Эрдэнэ — первый подручный мастера и два вторых быстро соорудили палатку, стали готовить ужин. Пришел мастер Бямбу, вытер потный лоб, присел в тени палатки:

— Быстро катится время — сухая трава, гонимая вихрем; вторую неделю едем, начальник недоволен, отыскивает место, где вода сама выскочит из-под земли. Душно. А ведь это еще остатки полугоби. В Гоби я не бывал. Какая же там жара?! Живут люди, довольны, лучшего и не ищут... Поужинаем, отдохнем, завтра выезжаем рано...

Всему свое время, но в экспедиции эта мудрость невыполнима. От палатки к палатке уже передавалась команда:

— Мастера Бямбу — к начальнику!

Эрдэнэ вбивал колышек поглубже, чтобы усилить крепление палатки. Услышав команду, отбросил топор, поспешил за мастером. Не может первый подручный отставать от своего мастера.

У палатки начальника — три верблюда; стоят, как будто глыбы, ног и не различишь, слились с песком, а горбы врезаны в синее небо. Мастер в палатке начальника не задержался. Заседание срочное. Прибыла делегация — пожилой монгол и два ревсомольца. Строят по инициативе молодежи родниковый водопой, просят помочь. Завтра утром группе в пять человек во главе с мастером Бямбу выехать на трех грузовиках на стройку водопоя. После выполнения задания догнать отряд... Начальник скользнул карандашом по карте, указал мастеру, где он найдет лагерь отряда.

В палатке мастера долго не ложились спать... Едва делегаты вошли в палатку мастера, юный ревсомолец загорячился:

— Нашли воду! Мы, ревсомольцы, строим...

Разгоряченного коня надо вовремя осадить, иначе глупо сгорит. Пожилой монгол охладил пыл ревсомольца:

— Воду нашли не вы...

Ревсомолец не обиделся:

— Не мы, а почтенный Дамба.

— Услышал бы Дамба, рассмеялся... Не он нашел, а куланы — дикие ослы. Эти животные чутьем слышат, где под раскаленными песками бьется сердце Гоби — вода... Они роют копытами хулан-хонхор — яму. Гордые животные, досыта напившись, бросают хулан-хонхор, уходят и никогда к этому счастливому месту не возвращаются.

Запрыгала крышка кипящего чайника, Эрдэнэ под одобрительные взгляды Бямбу и гостей вынул из мешка плитку зеленого чая, красиво выхватил нож из ножен, отколупнул большой кусок душистой зелени, раскрошил, бросил в чайник. Все следили за крышкой, как только она подпрыгнула, Эрдэнэ снял чайник с костра, наполнил чашки. Наваристый зеленый чай — всегда желанный спутник длинного разговора. Говорил пожилой монгол:

— ...Старики говорят: худая весть — черная птица, хорошая — светлокрылая. В западной части Гоби, к югу от Бурых скал куланы оставили хулан-хонхор. Вода в этом раскаленном углу Гоби? Арат Дамба обрадовался: надо снимать юрту, кочевать туда, к счастливому месту, к воде. Не спеши, запнешься, люди станут смеяться. Дамба юрту не снял. До восхода солнца оседлал он коня, поехал на поиски хулан-хонхора. К полудню, в самый разгар огнедышащего неба, добрался до каменистых россыпей. Тут-то и подстерегла его беда: лошадь обезножела, не идет, мокрая, дышит тяжело, как загнанная. Знал, что за россыпями благодатные зеленые плешины, тут лучший гобийский корм: хумыль, монгол-трава, тан.

Отдохнул. Взбодрил коня, скормив ему три мучных лепешки, взял его под уздцы, и пошли они, шатаясь, как подстреленные козлы, волоча ноги. Добрались до зеленой полосы. Расседлал лошадь, оставил ее кормиться. Отвязал от седла кожаное ведро с веревкой, мешок с едой; съел кусок вяленого мяса, горсть сушеного творога и пошел.

Солнце склонилось к западной кромке неба, падали длинные тени от высоких гранитных глыб, похожих на черных стражей. Поднялся Дамба на выступ скалы, и разорвал гобийскую тишину его радостный голос: «Хулан-хонхор!»

Спрыгнул с выступа. Гоби обманчива: все дальнее кажется близко. Мелкие барханы — сыпучие волны; минуешь одни, перед тобой другие, есть ли им конец? Дамба выносливый гобиец, а силы его растаяли, будто жир в горячем котле. Ноги не идут. Не сидеть же на сером бугре, пополз. Вот и хулан-хонхор. Глубокая яма, — видно, много копыт куланов тут потрудилось. Вокруг высокие отвалы; надо быть слепым, чтобы не разглядеть — здесь побывали и люди, приложили свои руки; верхнюю часть колодца, чтобы не осыпался, обложили каменными плитами. Лег на живот, глядел в яму, светлел серебряный кружок воды, зеркально-гладкий, словно подернулся льдом, и манил, манил... Дамба спустил кожаное ведро, достал воды. Пил жадно, долго. Напившись, упал на песок, лежал неподвижно. Открыл глаза, между двумя валунами низко нависло фиолетовое небо; и такое оно безмятежное и радостное... Било в виски, сжал их ладонями, и, когда приподнялся, по лицу его пробежала улыбка; он стоял на берегу озера. Как же не улыбаться. На волнах пронзительной голубизны качалась белая луна. Радуйтесь, монголы! В Гоби озеро, переполненное родниковой водой.

Гоби обманчива: озера с родниковой водой не было, это голубой мираж. Дамба вновь лег на живот и уставился на дно ямы, где серебряный кружок воды приветливо светил. Захотелось увидеть свое отражение, но вода вздрагивала, от середины кружка разбегались мелкие волны, отражение расплывалось. Тут-то и вскипела в голове арата догадка: это же родник, у него подземные толчки... Низко склонившись над ямой, услышал мерные всплески, похожие на говорок котла, кипящего на легком огне. Вода беспокойно выталкивала из недр земли новые и новые струйки. Дамба сел на камень, курил и думал. Долго думал. Надо углубить яму колодца, русло опустить ниже уровня воды родника, и тогда струя побежит сильным ручьем, не нужно будет черпать воду ведром, делить глотки воды между сотнями и тысячами жаждущих. Дамба не мог уйти, даже страшился уйти; кто же обрывает умные мысли? Уйдешь, и они уйдут...

Ночевал он тут же, вблизи хулан-хонхора. Сомкнуть глаза не было сил; смотрел на синюю густоту неба, на звезды, которые так близки — протяни руку, хватай любую, прячь за пазуху. За одну ночь и столько мыслей... Худая голова могла бы лопнуть. Лишь вместе с рассветом пришло и светлое решение: «Работа большая — ни одному, ни десяти монголам ее не сделать...»

Светлые мысли гасли, гасли и силы Дамбы. Вспомнились суровые слова гобийской пословицы: «И умирая, о воде не забывай». Сидел на горячем валуне, думал: надо быть ветром, чтобы облететь Гоби; если и облетишь, как убедить гобийцев, что ты счастливец — нашел подземный клад? Смеяться будут. Гобиец скажет «да», если разопьешь с ним мешок кумыса.

Где старости не под силу, одолеет молодое. Дамба выкрикнул: ревсомольцы! Выкрикнул так громко, что эхо долго кувыркалось, перекликалось среди песчаных волн Гоби.

Дамба вернулся в свою юрту, отобрал лучших верблюдов, объездил сомон. Вода!.. Она огонь гасит, но она же рождает и пожар. Зажгла вода сердца и старых и молодых гобийцев. Они поверили Дамбе. Так и родилась народная стройка. Ревсомольцы впереди. Люди трудились уже несколько недель.

...Бригада Бямбу прибыла к месту стройки ранним утром. Было чему удивляться. Разноцветные халаты, войлочные шляпы, белые, красные, желтые косынки и береты украшали, как цветы, скучную песчаную поляну. Шум, гудение машин, визг сыпучих песков под ударами железных лопат, разговоры и смех молодежи в этих пустынных местах были столь неожиданными, что почерневшие от времени и жары угрюмые скалы, казалось, тоже повеселели. Три грузовых машины, цемент, известь и другие материалы, привезенные мастером Бямбу, ускорили дело. Дамба и Бямбу, стоя на коленях в земляном разрезе, прикидывали, вымеряли: пойдет ли вода по руслу, сооруженному для нее из камня и цемента? Бригады вынули уже огромное количество грунта. По обе стороны русла возвышались песчаные отвалы. Завтра их надо отодвинуть, убрать. Эрдэнэ трудился в первой бригаде и жалел, что ему выпало такое короткое участие: приехали они к завершению стройки. Закончился день. Загорелись звезды, огласились глухие просторы переливчатой песней. Никогда песня не оглашала эти серые пустыри. Молодежь не знает усталости, у костров — танцы. Пожилые курили, говорили о травах, о скоте, вспоминали пережитое; разговор неизменно завершался стройкой. Степенно осторожные вздыхали: петь и кружиться в танцах лучше бы завтра, когда все освежат лица водой, пришедшей из недр Гоби.

Мастер Бямбу и Дамба озабочены завтрашним днем. К цементной трубе, или, как ее назвал Бямбу, горлу, отлого ниспадавшему с двадцатиметровой высоты, уже пристроен прямоугольный онгоц — длинное корыто с водопойными площадками по обе стороны. Послушается ли вода? Хватит ли у родника напорной силы. Дамба подбадривал себя: крутизна большая — пойдет вода... Хорошо, что приехал мастер, он внес умные поправки в незатейливые подсчеты Дамбы. Какие поправки? Мастер пересчитал все заново...

Миг — капля росы на былинке, что она может дать? Для тех, кто не ждет, ничего. В полдень люди ждали, они обступили кольцом сооружение — детище своих рук. Дамба снял временную перемычку, вода из родника хлынула по трубе-горлу, струя покатилась по водосливу, наполнила онгоц. Люди кричали, били в ладоши, пили, умывались, брызгались.

Две девушки схватили пригоршни воды, плеснули на Эрдэнэ. Он не рассердился, но брови его сошлись в строгую полоску. Девушка смешливо сложила губы:

— У, какой сердитый!..

Вторая подхватила еще громче:

— Не трогай его, он большой начальник!..

Рядом стоял и усмехался мастер Бямбу, тронул Эрдэнэ за плечо:

— Будь смелым мужчиной... На котелок, облей-ка этих красавиц!

Эрдэнэ схватил котелок, зачерпнул воды и побежал за девушками. Не догнал, попил из котелка, студеная вода обожгла губы, выплеснул остатки на чахлое деревцо, изнывающее от жары. Выпрямился, перед ним огнеглазая в голубом берете.

— Не узнаешь? Такой важный... Может быть, ты и верно самый главный начальник?

Эрдэнэ узнал девушку. Он учился с нею в одной школе, хотя в разных классах.

— Как сюда попала?

— Вон за теми увалами юрта моих родителей; приехала в отпуск из Сайн-Шанды. Помнишь Цэцэг? Бодо? Она тоже в Сайн-Шанде. Городок нам нравится... Ты там не был?

— Нет.

— Кто в Сайн-Шанде не бывал, тот и Гоби не видал...

— Ох, какая умная...

— Не моего ума... Так говорил нам старый гобиец. Не поверили, а побывали — верное старик сказал. Зеленые деревья, плавательный бассейн, театр, кино... Но мы, может быть, уедем на работу еще южнее — в Дзун-Баин. Слышала, туда направилась вторая экспедиция искать воду. Там тоже строится плавательный бассейн. Не вы ли едете в Дзун-Баин?..

Эрдэнэ слышал об этом городе, где есть все, но мало воды. Хотя и не знал, где экспедиция развернет работу, ответил с достоинством знающего:

— Наша экспедиция где угодно найдет воду, — и вынул из планшетки блокнот. — Напишу Цэцэг. Передашь?

— Что я, почтальон? — щурясь от солнца, громко, чтобы и другие слышали, заупрямилась девушка. — Я еще не скоро поеду в Сайн-Шанду, мне и дома хорошо...

Эрдэнэ спрятал блокнот.

Девушка вновь засмеялась:

— Спрячь свой блокнотик, спрячь! Хватит Цэцэг писем от твоего брата Гомбо. Понял?..

Девушку окликнули, она на прощанье помахала Эрдэнэ рукой, убежала. Он стоял, склонив голову, увидел, как из-под песчаного бугорка вынырнула серебряная ящерица, мелькнула молнией и скрылась. В висках стучало, он потер их ладонями, расстегнул воротник, вынул подарок Гомбо — фигурку верблюдика на шелковом шнурке, приложил к носу и жадно потянул ее терпкий запах.

Еще многие радовались, танцевали, вокруг сыпались радужные брызги, Эрдэнэ торопился к машине, хотелось скорее оставить это благодатное место, уехать...

 

ПОЕТ ЦЭЦЭГ

Завершилась работа по бурению скважины колодца. Эрдэнэ (словно на высокой скале, все ему видно лучше всех) верилось, что мастеру Бямбу и его подручным начальник поручает самую важную работу экспедиции. В толщу песков вгрызался бур, и с каждой пробой вместе с каменистой породой и глиной, вынутой из недр земли, сыпались на ладони начальника и его помощников обжигающие сердце упреки. Слышалось приглушенно, пробивалось сквозь голоса надежд и добрых ожиданий: пустое сверление камней, просчитался «Гобийский верблюд» — выстрелил пыжом...

Эрдэнэ горячился, надо зажать рот шептунам, но в голову вклинилась накрепко любимая поговорка дедушки: «Загорячился твой скакун, натяни удила — сдерживай, сдерживай!..»

Начальник тверд, указания его непреклонны; бур поет свою песню, гудение, не смолкая, плывет над притихшей пустыней. В глухую ночь в смену мастера Бямбу из скважины выплеснулась вода, поднялась белым букетом, тяжело охая и вздыхая... Эрдэнэ и других подручных, которые трудились на своих рабочих местах близко к скважине, обдал ледяной дождь, сбил с ног. Человек, падающий под ударами, обижен, удручен, а Эрдэнэ и все остальные сменщики запели хвалу воде: «Тэргун-баяр! Тэргун-баяр!» (Самая большая радость!)

Весь лагерь вскочил на ноги, присоединился к радости. Долго гремели возбужденные голоса. Эхо старательно подхватывало их: монголы, вода! В Гоби вода!

Равнодушным казался лишь «Гобийский верблюд»; он неторопливо вышел из палатки, смерил глазами высоту шапки фонтана. Постоял, потом обошел вокруг бурильного агрегата, полюбовался игрой воды на фоне плотной сини неба и россыпи звезд и зашагал в свою палатку. Утром на производственной летучке мастера, мотористы, рабочие слушали начальника. Короткая речь, короче тарбаганьего хвоста:

— Что искали, то и нашли. Хвала. Работою всех доволен. Готовьтесь к отъезду; делать нам здесь больше нечего. Все возьмут в свои руки строители. Приедут, поставят ветряк-двигатель, насосную станцию. Успеют до холодов утеплить колодец, построить водопой.

...Утихло гудение бура. Лагерь экспедиции на этом синевато-сером склоне доживал последние дни. Сегодня все поднялись с восходом разгоряченного гобийского солнца. Уже с утра душила жара, дышать было тяжело и всем хотелось скорее оставить эти места.

Давно свернута палатка с красным вымпелом, начальник уехал вперед. Сменщики вышли из палаток, наперебой смеялись, но в смехе их слышалась похвала:

— «Гобийский верблюд» уже в пути. Что ищет, то найдет!..

Вскоре караван двинулся на юг.

До полудня Эрдэнэ и другие сменщики дремали под мерный гул мотора, хорошо устроившись под брезентовым навесом грузовой машины. Мастер Бямбу сидел в кабине, разговаривал с шофером, человеком, бывавшим в Гоби. Машина плавно катилась по сыпучим пескам. Вдруг наскочила на каменный уступ, вздрогнула и забуксовала. Все вскочили. Сон улетел. Эрдэнэ удивлен: много ли отъехали к югу, а Гоби не узнать. Желтовато-серая равнина с обожженными холмами, увалами, по сторонам торчат причудливо выщербленные ветрами скалистые выступы. Растительность тощая, чахлая, бледно-серая. Да где она? Это лишь небольшие островки среди песков и камней. Бежит машина дальше к югу. Пышущие зноем увалы и бугры перешли в ровное плато, и вновь неузнаваема Гоби. Плато в белоснежных поймах. На солнце они блестят, переливаются.

— Озеро! — выкрикнул Эрдэнэ.

Все расхохотались.

Это выступила соль давно высохших скоплений воды, когда-то украшавших Гоби. Соль так сияет, что кажется озером, переполненным светлой водой. Вокруг безбрежные, пустынные просторы. Опаленная земля совсем мертва. Но это обманчиво; внезапно на серо-бурой площадке среди беспорядочно разбросанных камней вырастает белая юрта, на зеленом крошечном островке пасутся бараны, лошади. Верблюды-одиночки стоят под палящими лучами или вяло шагают и так же вяло наклоняются, обгладывая жесткие побеги чахлых кустиков. Люди суетятся у юрты, спешно ее разбирают. Шофер остановил машину. Подбежал подросток, Бямбу спросил его:

— Куда торопитесь в такую жару?

У подростка довольные глаза:

— Тэргун-баяр! Вода! Колодец! Ваш начальник говорил. Смотрите на верблюдов, горбы обвисли, совсем пустые, овечки плачут, коровы всю ночь мычали...

— Живете без воды?

— Была. Речка высохла. Из колодца вода ушла...

Мастер обрадовал:

— Ушла? Догоним, вернем, а пока гоните скот к новому колодцу.

Мотор загудел, машина взвихрила столб пыли, рванулась вперед. За одним из перевалов, на небольшой поляне, где решено экспедицией ставить палатки, встретились с пожилым гобийским аратом. Ехал он на верблюде, а за его верблюдом шагали еще три, на боках которых веревками, перекинутыми через горбы, были привязаны деревянные бочки. Начальник спросил:

— Близко колодец?

— Нет. Вон за теми Красными скалами из расщелины выбился ручей. С утра еду. Есть ли вода, может, и высох ручей? Год нынче трудный...

Начальник махнул рукой, ставить палатки запретил и помчался на своем вездеходике. Скоро и караван машин двинулся в сторону Красных скал.

...Ручеек в низине, тощие струйки едва приметны. Осмотрели русло. Когда-то катились по нему немалые воды. Экспедиция разбила лагерь. У всех довольные лица. Хотя и маленький ручеек, а возле него не пустыня; зеленая трава, цветы, густые кустарники и та ласковая прохлада, встретить которую в Гоби труднее, чем воду. Чирикнула пташка и всех осчастливила — птичий голосок в Гоби...

К вечеру приехал и арат. Ему надо набрать в бочки воды и ранним утром двинуться обратно к своей юрте. Арат остановился у палатки Бямбу. Заставил переднего верблюда лечь, слез с горбов. Эрдэнэ подошел к приехавшему, но он рассердился:

— Отойди! Верблюдица злая! Плюнет, плюнет!

Не успел арат предупредить, верблюдица опередила — плюнула и попала в планшетку Эрдэнэ. Видевшие это громко смеялись. Эрдэнэ побежал к ручью мыть планшетку.

Арат высокий, сильный, лицо темно-бронзовое, с красноватым отливом, кожа блестит, будто густо смазана жиром. У него крупный лоб, массивный подбородок, суровое очертание рта, строгий взгляд иссиня-черных глаз. Несмотря на жару, был он в стеганом халате, в плотной войлочной шляпе; на ногах гутулы. Подлинный сын Гоби, настоящий ее хозяин, одни из тех коренных гобийцев, которые среди выжженных песков и камня находят воду, роют колодцы, кочуют, определяя безошибочно расстояния в сотни километров, знают, где есть корм для скота, а где его нет. Они прославленные пастухи, охотники, следопыты. Спросите гобийца: сколько, по его мнению, километров вон до тех увалов. «Совсем близко, километров семьдесят», — ответит он, и палец его стоит вровень с серой каменной грядой. «Брат кочует подальше, отсюда километров двести», — и палец его поднимается чуть над горизонтом. В палящую жару, когда она достигает 50 градусов и, кажется, все живое умирает, гобиец едет на верблюде к соседу в гости попить чаю, покрывая десятки километров гобийского бездорожья.

...Верблюды беспокойно топтались на месте, щебень жалобно скрипел под ногами. Когда верблюдица натужно простонала, арат, спокойно докурив трубку, поднялся:

— Надо напоить верблюдов... Пили они три дня назад.

Ему помогать пошли молодые сменщики и Эрдэнэ.

Когда напоили верблюдов и наполнили водой бочки, вернулись к костру. Пришел и начальник. Арата звали Хурэт. У него двести верблюдов — собственность сельскохозяйственного объединения. Как же не гордиться Хурэту — такое большое стадо ему доверили, и не ошиблись: работой его довольны. Он имеет несколько Почетных грамот; за прошлый год дали премию — десять овечек и радиоприемник. В юрте каждый день можно слушать новости. Хурэт с детства постиг трудную науку пастуха; учителя у него были строгие — отец и дед. Род Хурэта древний, коренные гобийцы; еще отец отца и дед деда кочевали в этих местах. Они все знали, все умели. Знали, когда разразится буря, будет ливень, засуха; умели угадывать по сухим былинкам; в какое время и где лучшие корма для овец, коров, лошадей. В жизни было немало черных и глухих дней. В старое, худое время душила бедность. Богачи и князья не признавали бедняка за человека: рваная юрта — не юрта, монгол без скота — не монгол. Гони его. Лама учил: все равны перед небесным владыкой, все едим из одного котла. Верно, хозяева ели жирное мясо, а бедняки обгладывали кости. Как бы ни была длинна дорога, бывает ей конец. Кончилась и эта горестная жизнь бедняка. Богачей и князей выгнали, араты стали хозяевами. Хурэт выпрямился, оглядел всех:

— Приезжайте в мою юрту, посмотрите, как живу. Мясо молодого барашка будем запивать кумысом. Крепкий кумыс в Гоби, самый крепкий... Пенками верблюжьего молока хозяйка угостит...

Уже поздно, ушел начальник, многие легли спать. Только Эрдэнэ сидел, положив локти на колени, опустив голову, думал: разная на земле жизнь, разные на земле люди... Поднял голову, спросил Хурэта:

— Зачем живете в этих диких песках, разве мало в Монголии степей?

Хурэт покачал головой, усмехнулся:

— Гоби лучше, самые хорошие места... В степях худо...

Увидел недоверчивый взгляд Эрдэнэ, стал говорить не торопясь, опасаясь упустить что-либо:

— Гоби любят все монголы, она же выбирает сильных, смелых, а слабых гонит в степь. Когда сердится, из юрты не выходи. Нарядная, как женщина. Халат меняет: утром — розовый, в полдень — золотой, вечером — голубой, ночью — черный с россыпями серебристых мигающих звезд. Корма для скота в Гоби много, жирный корм, такого нигде нет: ни в хангае, ни в степях...

— Мы ехали, везде кормов мало...

— А бутурган, баглур, монгол-трава, дерес, хумыль, тан?

Хурэт мог бы долго называть гобийские корма, но, увидев те же недоверчивые глаза Эрдэнэ, продолжал с большим достоинством:

— Бутурган не видел? Нет? Плохо... Куда глядел? Его жадно едят верблюды, козы, коровы, лошади. В знойные дни, когда горит небо, даль светится, бойся кустов бутургана, они обманывают: вытягиваются вверх, кажутся то стоящим во весь рост человеком в белом халате, то молочным дымком, а бывает и страшнее, манят к себе, пойдешь, никогда не дойдешь — убегают...

Глаза Эрдэнэ стали еще недоверчивей: что говорит гобиец?

Хурэт заметил, заговорил о скоте:

— В Гоби верблюды высокие, буро-красные, сильные, ноги крепкие, хорошо ходят. Без воды наши верблюды могут долго жить. Отец мой говорил: «Гобийский верблюд — мечта монгола»...

Эрдэнэ рассмеялся, он слышал и другое:

— Ты ходишь, как гобийский верблюд, разинув рот...

Хурэт тоже стал смеяться:

— Верно. Весной верблюды любят есть гобийскую крапиву, она жгучая, как раскаленные угли. Страшная трава. Наедятся ее верблюды и, рот раскрыв, стоят на ветру — ожоги охлаждают. Умные животные... Лошади в Гоби быстрые, как ветер, шерсть гладкая, ноги легкие, копыта круглые, ровные, живот подтянут. Степные лошади тяжелые, живот как мешок, набитый травой; таких лошадей гобийцы не любят. Мясо гобийского скота вкусное, молоко жирное, сладкое.

Хурэт мрачнел: ничему не верит этот юноша. Скосив щелки глаз, арат молчал, тянул из трубки; не успело рассеяться облако дыма, Эрдэнэ услышал:

— А на Красные скалы ты хорошо смотрел? Нет? Жаль, ночь, темно. Показал бы тебе горных баранов, коз, антилоп. Стоят на острых выступах скал, любуются Гоби. Кто плохо смотрит — только камни и видит, а зверя нет. Спугни его, он через кручи, пропасти, расщелины прыгает-летит, будто на крыльях...

— Хорошо рассказываете, хочется слушать, но едем, едем — песок, камни, серый дерес щелкает на ветру, как сухой камыш; дальше едем — песок, камни, дерес. С машины спрыгнешь — нигде ничего, чисто, хотя бы ягодку в рот сунуть.

В глазах гобийца упрек, сожаление: «Есть еще люди, они ничего не знают о Гоби», — и он, не торопясь, с достоинством вновь запел хвалу родным местам, лучше которых, казалось ему, нет на земле:

— В Гоби гое, тошлоя много. Дети находят. Лакомятся. Увидят, торчит былинка, выкапывают гое — золотисто-коричневый корень, сочный, сладкий, вкусный, как сушеный виноград. Растут густые кустики, на них тошлой — синие кисло-сладкие ягоды; в жару ешь, утоляет жажду. Хорошая еда, нет такой нигде. Дикий чеснок — тан и хумыль, это здоровье человека. У нас любимое кушанье — сухое верблюжье молоко, смешанное с таном. Такое кушанье ел?

— Нет.

— Приезжай, угощу, хвалить будешь...

Взглянули на ручные часы. Поздно, пора всем укладываться спать.

Арат спал в палатке, рядом с Эрдэнэ. Лагерь поднялся рано. Эрдэнэ проснулся, но арата уже не было: он уехал еще до восхода солнца.

Лагерь пробыл у Красных скал недолго — два дня. Углубили расщелину ручья, и по руслу, выбитому потоками в лучшие дождливые годы, вновь покатилась вода, она блестела на солнце, шумела звонко, переплескиваясь через мелкие валуны и камни.

...Впереди у экспедиции дальний путь. Она направлялась в Дзун-Баин — город нефтяников. Вчера начальник в разговоре с мастером Бямбу назвал Дзун-Баин Гобийской розой. «Жадная, поглощает она столько воды, что экспедиции придется работать на нее до глубокой осени».

— Почему роза? — недоумевал Эрдэнэ, спросил мастера, тот махнул рукой:

— Роза так роза! Наше дело добывать воду, много воды! Гоби — кладовая, все есть: нефть, золото, уголь, железо... В Дзун-Баине нас ждут. Роза так роза!

Торопились. Лагерь поднялся до восхода солнца. План «Гобийского верблюда» прост — большую часть пути пройти по холодку и к полдню (лютая жара) быть в Дзун-Баине. Как не радоваться? Тонули в песках, выталкивали машины из каменистых россыпей, и вдруг: работать в городе, которым гордится Монголия.

Дзун-Баин стоял в низине. В сияющий полдень с высокого холма увидели среди песков и унылых увалов белый город: каменные дома, зеленые улицы, в центре синее зеркало, врезанное в желтый песок, — бассейн. Эрдэнэ показалось все это видением из дедушкиной сказки «Город золотой саламандры», и он говорил сам с собой, не замечая окружающих его в машине товарищей, которые прислушивались.

— Что ты бормочешь? — окликнул его один из сменщиков.

— Сказка вспомнилась...

— Расскажи...

Чепуха. Детская забава. Жила в песках саламандра. Быстрая — ветер, жгучая — огонь. Попалась она в сети охотника. Разозлился охотник, схватил саламандру и хотел бросить собаке — пусть сожрет негодницу, осквернившую сеть. Слышит человеческий голос:«Не бросай меня собаке, сделаю тебя счастливым». Охотник не поверил, не может саламандра говорить человеческим языком. Ветер просвистел, вот и померещилось. Слышит опять тот же голос... Кто-то над ним шутит, охотник шутя и попросил: «Надоели мне эти пески. Хочу, чтобы тут стоял золотой город...» Ему в ответ:«Построю. Ждать будешь?» — «А долго?» — «Пока я весь песок через себя пропущу, превратив его в золото...»

— Хватит! — захохотали сменщики. — Твоей сказке и конца не будет. Подъезжаем. Смотрите: бассейн, бассейн!..

Всем хотелось выпрыгнуть из машины, бежать к бассейну, но начальник, ехавший впереди на своем вездеходе, добавил газ, и караван машин на большой скорости пересек город.

Экспедиция расположилась недалеко от окраины города. Начальник любил во всем порядок. Машины выстроились в строгий ряд, палатки — ровным полукругом. Среди них примечательны: палатка начальника — остроконечная с красным вымпелом; большая, немножко неуклюжая — палатка-мастерская ремонтников и круглая, как юрта, — кухня. На желтовато-буром песчаном плато палаточный городок вблизи Гобийской розы выглядел необходимым дополнением; казалось, Дзун-Баин хорош, но не хватало ему только этого палаточного соседа. Теперь есть и такой сосед.

...Палящее солнце будто смилостивилось, отошло в сторонку, слегка склонившись к западным горам. Жар ослабел, изредка набегал ветерок. В лагерь пришли ревсомольцы — девушки и юноши, активисты Дзун-Баина. Сегодня выходной день, молодежь одета по-праздничному. Они пригласили гидрологов на концерт художественной самодеятельности, прибывшей из города Сайн-Шанды. Концерт будет в три часа. Лагерь оживился. Как песок, гонимый ветром, сыплется с бархана на бархан, так посыпались на ревсомольцев вопросы гидрологов. Нетрудно быть догадливым: о чем бы ни спрашивали, все упиралось в бассейн. Бассейн в Гоби!..

— Мы строили! — хвастался маленький шустрый ревсомолец в цветастом халате и широкополой войлочной шляпе. Его смешные усики, тощие, как высохшие стебельки, его пронзительный голос, перекрывающий остальных, забавлял всех.

— Не звени! Ничего не слышно! — оттеснила шустрого девушка и подошла к Эрдэнэ. — Экспедиция долго будет здесь работать?

Эрдэнэ уклонился, повернул разговор на другую дорожку:

— За бассейн все вам говорят спасибо. Да?

— Не все. Есть и жалобы на нас и угрозы...

— Кто же это?

— Старики далекого Гоби. Они, увидев бассейн, рассердились, жалобу написали в аймак. Ревсомольцы отобрали у Гоби воду, слили в одно место. Вода — сок жизни, а они булькаются в ней, грязнят, поганят... Без воды погибнет Гоби. Грозятся, упрекают — небо уже разгневалось: один почтенный гобиец утонул. Он приехал издалека, увидел: в бассейне купаются люди, «ходят» по воде, и он пошел, но плавать не умел, стал тонуть. Спасли. Откачали, открыл глаза, улыбается:«Благодарение небу, первый раз в жизни я досыта напился...»

Все смеялись.

...Концерт проходил под открытым небом, на временной летней сцене. Над красным занавесом плакат: «Привет дорогим гидрологам!» Раздвинулся занавес, ведущий передал привет жителей Дзун-Баина разведчикам и добытчикам воды в Гоби. Первым выступил оркестр народных инструментов. Потом на сцену вышла девушка в ярком малиновом халате, в белых туфельках на высоких каблуках, прочитала стихотворение Сенге «Наше слово»; оно заканчивалось:

Девушка сбросила халат, осталась в розовом трико, усеянном ослепительными блестками. Плавно размахивая шелковым шарфом, выполнила танец «Мир народам». Ей громко хлопали, заставили танец повторить. Ведущий объявил:

— Поет Цэцэг.

Эрдэнэ приподнялся: «Она, Цэцэг...» Стояла девушка в оранжевых отблесках солнца, они играли, переливались на светлом платье, перетянутом тонким пояском; темные волосы падали на плечи. Цэцэг спела несколько песенок. Эрдэнэ показалось, что голос ее звучит слабо, робко. Сбоку услышал: «Какой ласковый голосок, как у моей дочки Солонго. Хорошо поет девушка». Говорила пожилая монголка, склонившись вперед, вслушиваясь в пение. Когда Цэцэг исполнила «Хонин Джоро» — песню, которую знает и любит каждый монгол, аплодисменты не утихали до тех пор, пока она не повторила песню. Всем понравились степные напевы аратов. Их исполнила Цэцэг задушевно, просто, они прозвучали мягко, нежно, будто пела их Цэцэг для себя, забыв, что ее все слушают. Родные степи... Эрдэнэ услышал шелест густых трав, разукрашенных синими и желтыми цветами; пересвист птиц на утренней заре; блеяние барашка, потерявшего мать, звон подойника, с которым бабушка пошла доить коров. Ему было хорошо. Верилось: от такого пения у всех слушавших на сердце легко и хорошо... Со сцены Цэцэг долго не отпускали, и она вновь пела.

Ведущий объявил:

— Выступают акробаты!

Эрдэнэ уже ничего не слышал, протискивался между рядами, спешил встретиться с Цэцэг. Она увидела его:

— Эрдэнэ! Вот встреча! Ты веришь в приметы? Я как увижу во сне зеркальце, в которое смотрюсь, обязательно случится что-нибудь неожиданное и всегда приятное... Пошли...

Миновали последний дом. Перед ними — бесконечная серовато-смутная даль. Остановились около причудливых нагромождений камней, исщербленных ветрами, обожженных солнцем. Цэцэг увидела белые кашки на бледных ножках-ниточках. Они набрали небольшой букет. Цэцэг любовалась, прижимала к груди. Присели на гранитную плиту, отполированную песками, гонимыми ветрами. Разговор не складывался. Цэцэг уставилась вдаль, виделся ей светлый огонек, кто его зажег? Огонек манил, и хорошо бы взяться за руки, идти к этому огоньку...

— Эрдэнэ, ты видишь огонек? Пойдем к нему...

— Не огонек это Цэцэг... Гоби часто обманывает... Когда я впервые увидел Гоби, мне хотелось выпрыгнуть из машины, идти, идти, а куда и сам не знаю...

— Я привыкла — трава, лес, цветы, птицы, речка... А тут? Тяжело тебе, Эрдэнэ, в пустынной Гоби, ужасная жара и скука! Верно?..

— Никаких ужасов. На Гоби больше наговаривают. В Гоби монголы живут хорошо...

Цэцэг не захотела слушать.

— Не ври. Ты всегда любил немножко приврать!..

Он пустился расхваливать Гоби, будто жил здесь годы.

В Гоби сладкое гое, тошлой, над скалами, как на крыльях, летают даже бараны, козы... В низинах тан, хумыль... В Гоби...

Он увлекся, не заметил, что повторяет рассказанное ему гобийским аратом. Цэцэг не дала ему говорить дальше, лукавые глаза ее щурились:

— Ты тошлой и гое ел? Дай-ка мне...

— Не ел, рассказывал гобиец...

Цэцэг неудержимо смеялась:

— Ну ладно, скажи, как работаешь? Доволен?

— Доволен, а ты лаборантка и поешь?..

— Да, лаборантка и пою... Уехала из Сайн-Шанды ненадолго, рвусь обратно; в лаборатории каждый день что-нибудь открывается... Письма от Гомбо получаешь?

Эрдэнэ насторожился:

— Какие же письма? Мы все время в пути... А ты получаешь?

— Я без писем о нем все знаю...

В Гоби ночь надвигается мгновенно, будто падает тяжелый занавес; миг — и вокруг непроглядная темнота. Эрдэнэ и Цэцэг затревожились. Темнота накрыла плотно. Эрдэнэ шел впереди, Цэцэг крикнула:

— Где ты? Я ничего не вижу, дай руку!..

 

НАПИШУ ТЕБЕ ОБО ВСЕМ

Едва Цэцэг переступила порог юрты девушек-артисток, они, как сороки, застрекотали:

— Птичка-певичка из Гоби прилетела!

— Скажи, кто этот красавчик? Кто?..

Еще долго бы стрекотали сороки, да одна из них выкрикнула:

— Хватит! Чай готов. Все — к столу!

Запах наваристого чая отодвинул все разговоры. Уселись тесно, кружком. Цэцэг за столом не было — быстро сбросив свои наряды, уснула. Она не уснула, а притворилась спящей. Спрятав голову под подушку, вновь шагала с Эрдэнэ. Ушла недалеко, послышался голос девушки-акробата:

— Цэцэг, иди пить чай...

Девушка вернулась к столу.

— Спит, ей и чай не нужен...

В юрте стихло, пили чай молча. У Цэцэг закрылись глаза, она крепко заснула.

...Все мимолетное забывается, а может быть, наоборот? Встреча с Цэцэг — молния, нет, ласковый ветерок, нет, это... Эрдэнэ стоял у гудящей машины, а рядом... Цэцэг. Он отошел от машины, сходил в палатку-мастерскую, взял гаечный ключ, и Цэцэг с ним, и она несет гаечный ключ. Щеки у Эрдэнэ горели; рассердилось на него гобийское солнце, потер их ладонями. Губы припухли от жары. Цэцэг ушла; все-таки догадалась, что мешает работать. Была ли она здесь? Она из дедушкиной сказки: явилась — с неба упала, исчезла — улетела, за тучу спряталась. Дедушка все может, подарил ей крылья. До обеда время шагало медленно — усталый верблюд в знойный полдень. Обедал Эрдэнэ плохо, даже кусок жирной баранины отодвинул, есть не стал. Чашку с чаем уронил себе на колени; сменщики не утерпели, расхохотались; моторист Орсо смеялся громче всех:

— Эрдэнэ, ты как вчерашняя девушка-акробат, поставила чашку на кончик мизинца, чашка крутится, а девушка танцует. У тебя не вышло, но ты не виноват; чашка такая непослушная, выбрось ее из юрты, закопай в песок!

Пошумели, посмеялись, начали спорить о вчерашнем концерте. Восхищались танцами, девушкой-акробатом. Покорил всех ее номер: она поставила на голову роскошную фарфоровую вазу с цветами, балансируя на левой ноге, правую вытянула вверх на уровень вазы. Бурей прокатились аплодисменты. Эрдэнэ ждал, будут ли говорить о пении Цэцэг? Разве она не участвовала в концерте? Потускнел: никого не удивили ее песенки...

— Эй вы, крикуны, а песни Цэцэг вам не понравились? Как поет девушка? Я и сейчас слышу ее голос. Жирные курдюки, где были ваши уши?

Никто не обиделся, Орсо за всех ответил:

— Хорошо пела! А еще концерт будет?

— Моторы остановим, все уши они нам прожужжали; Гоби сверлить не станем, будем слушать каждый день концерт, — шутил Мягмар.

Эрдэнэ вышел из юрты. Небо жгучей синевы, Гоби дышала тяжело, и на сердце Эрдэнэ тяжело. Опустил веки, а перед ним Цэцэг. Стал ее высмеивать. И пела-то она как ненастоящая певица, и голос-то у нее тощий, и руки-то не знала куда девать... Открыл глаза, нет Цэцэг. Стояла вот тут, где же она? Глядел вокруг, искал. Подошли сменщики, тоже стали глядеть, стараются.

— Что потерял? Говори, поможем! Весь гобийский песок сквозь пальцы пропустим, найдем!..

...День сиял и сиял, когда же он кончится? Никогда так не ждал Эрдэнэ вечерней звезды, как в этот бесконечный день. Звезда не зажглась. Обиделась Цэцэг, уехала, не придет. Зачем он вспугнул ее?

Не надо возвращаться к тому, чего уже нет, а сердце не слушает, стучит, зовет, и другое сердце откликается. Вновь стоит Цэцэг рядом, улыбается, ветер играет черными прядями ее волос, рука Цэцэг в руке Эрдэнэ, маленькая, теплая, слегка вздрагивает. Виноват во всем дедушка, научил верить сказкам. Не может человек вмиг облететь всю степь, а веришь, он на крылатом коне облетел и вернулся...

Долго бы Эрдэнэ летал на крылатом коне, да вечно летать над облаками никому не дано, и Эрдэнэ зашагал по сыпучим волнам Гоби. Под ногами привычно пел песок, косые тени падали, резко пересекая огненные полосы, робко выглядывали из-под камней жухлые кустики; Эрдэнэ улыбался: перед ним Цэцэг прижимает к груди тощий букетик тощих кашек. О чем он говорил с Цэцэг, гуляя на окраине Дзун-Баина? Тоже тощий букетик — ни о чем...

Время и разделяет и сближает. В этот миг и случилось нежданное. Эрдэнэ шагал по темному Гоби, Цэцэг, вздрагивая, прижималась к нему, он слышал удары ее сердца, больше ничего ему не слышалось. Обрушился гром: машина противно взвизгнула, задрожала, прибежал перепуганный мастер Бямбу:

— Что делаешь, сумасшедший?! Зарежешь машину!.. Не слышишь, что ли? Беги за масленкой!.. — и остановил агрегат. — Ну, Эрдэнэ, если не узнает начальник, родился ты в счастливый год. Узнает, выгонит... Смотреть, внимательно смотреть! Машина требует заботы, большой заботы! Ты что, заболел? Устал? Что голову опустил?

Мастер заменил Эрдэнэ другим сменщиком.

Лежа на клочке кошмы, смотрел Эрдэнэ в непроницаемую синь неба, оно так близко над головой. Что он там увидел, нельзя рассказывать никогда и никому. А самому себе можно? Можно. Это синь необыкновенная, видит ее человек только раз в жизни; она — зеркало его тайн. Эрдэнэ видел самого себя. Гнал он лихого скакуна, торопил его, проносились мимо скалы, озера, леса, степь. Куда спешит? За кем гонится? Странные люди, разве вы не видите впереди белого скакуна, а на нем кто-то в нарядном халате, черные волосы растрепал ветер, красивая загорелая рука крепко держит плеть, бьет, не жалея скакуна. Попробуй догони... И вы не догадываетесь, кто это? Догнать, догнать!.. Вы слышите, седок на белом коне поет? Прислушайтесь. Знакомый голос, знатная песня... Мы с вами ее слышали. Всем она пришлась по сердцу. Теперь догадались кто это? Поет Цэцэг. Мчась на разгоряченном коне, догоняя ее, Эрдэнэ слышал те же песни, которые она пела на концерте. Теперь они казались ему лучшими песнями степей, и только глухой или глупый мог не понять их красоты. Подгоняя коня, он ругал себя, отыскивая самые обидные слова: «Жирный курдюк, глупый сурок, уши твои заткнуты пучками болотной травы». Ругал он себя за то, что недавно высмеивал пение Цэцэг. Забыл, как радовался, когда она пела, как хлопали в ладоши люди, сидевшие с ним рядом. А что говорил он Цэцэг, когда они гуляли после концерта, шли рядом по песку Гоби. Пение хвалил?.. И не думал... Помнит, у Цэцэг были печальные глаза, а он пустился расхваливать Гоби. И вновь Эрдэнэ отчаянно сыпал на свою голову обидные слова.

...Небо помрачнело, его западная кромка сгустилась в черную завесу. Зажглась вечерняя звезда, далекая, яркая. Эрдэнэ взглянул на нее и отвернулся. Глядеть в сгустившуюся синь неба не посмел. Можно увидеть такое, что... Он вскочил.

— Письмо напишу ей, письмо!

— Что кричишь? Письмо пришло? Кому? Давай!

— Почему не приходил ужинать? — суетились сменщики.

Легли спать. Затихло вокруг. Лишь изредка из темной глубины Гоби слышался протяжный стон. Птица ли это плакала, детеныш ли гобийского шакала. Вскоре все смолкло. Эрдэнэ не спал. Потер кулаком лоб: завтра он встанет раньше всех, напишет письмо Цэцэг. Оно будет короткое, но в нем все раскроется. Он не станет хвалить ее пение. Хорошее само себя славит, льстивые слова лишь путаются в ногах, мешают шагать. Не похоже ли это на дедушкину пословицу: «Хваленое — масло топленое, его не надо сдабривать жирной бараниной».

Цэцэг — цветок. Цветы в степи разные, но красивых, как она, всего один... В ту темную ночь он вел ее по черному песку Гоби, крепко держались они за руки. Но одной дорогой вместе можно идти и днем... Почему она сказала: «Я и без писем все знаю о Гомбо»? Опять из глубины Гоби послышались жалобные стоны. Эрдэнэ зажал уши ладонями.

Встал он рано, но письма не написал.

В юрту вошел мастер Бямбу:

— Эрдэнэ, пойдем к начальнику.

И голос мастера, и какая-то неловкость в движениях встревожили Эрдэнэ. Не верилось, неужели мастер нажаловался на него за вчерашнюю оплошность? Вошли в палатку начальника. Тот, как всегда, долго не поднимал головы, водил карандашом по пестрой расцветке чертежа.

— Садитесь. Ранняя будет осень; вот-вот ударят заморозки. Сезон наш кончается. Где думаете работать?

Уткнувшись в чертеж, начальник ждал ответа. Быстро поднял голову.

— Могу обрадовать. Дзун-Баинский рудник просит помочь, выделить помощника мастера по водоснабжению. Твое слово, мастер. Эрдэнэ подойдет? Конечно, не толкнем его, как необъезженного коня. Подучим, подтянем... На руднике это умеют делать.

Мастер молчал. В юрте начальника жарко, душно. На лбу Эрдэнэ крупные капли пота, в ушах то близко, то далеко: «Выдаст его мастер или нет? Скажет о вчерашнем?»

Мастер Бямбу заговорил неторопливо, увесисто, слова его — отпечатки на песке крепких следов верблюда:

— Эрдэнэ парень надежный, будет исправным подмастерьем, но важно, кто мастер? С кем ему работать, у кого учиться?

Начальник рывком выпрямился:

— Разве ты ничего не знаешь? Мастер — ты, почтенный Бямбу!..

— Что же, на руднике не стало ни мастера, ни его помощника? Куда же они девались?

— Ты говоришь со мной, будто и в самом деле слышишь все впервые. Вчера я уезжал, а мой заместитель должен был передать мое мнение. Лучше тебя мы никого руднику дать не можем...

— Не передал. Он ведь тоже срочно уезжал; на третьем участке чуть авария не случилась... За доверие ваше рад, а подумать бы мне надо...

— Открылись новые разрезы на руднике. Давай воду, давай. Без нас в Гоби никто и шагу не сделает... Что тебе думать! Вода — твое родное дело. Вот ему стоит подумать, — и начальник посмотрел на Эрдэнэ, — у него все только начинается.

...Так жизнь неожиданно повертывала к Эрдэнэ такую сторону, о которой он и наедине с собой не осмелился бы мечтать.

Начальник взглянул на Эрдэнэ:

— Согласен? С родными надо советоваться? Времени мало, торопись, сам решай... Подберем другого.

— Согласен, но справлюсь ли, товарищ начальник. Большое дело...

— На маленькое дело я бы почтенного Бямбу не согласился отдать. Ты лишь помощник: вникай, учись, старайся...

— Спасибо, товарищ начальник, с мастером Бямбу согласен куда угодно...

— Ну, молодость. Ты слышишь, почтенный Бямбу, он согласен куда угодно. Нам не надо куда угодно, надо воду, много воды!.. Понял?

Вышли мастер и его помощник из юрты начальника, остановились, мастер дружески посмотрел на своего подмастерья:

— Надо воду, много воды! Беремся?

— Беремся, — ответил Эрдэнэ, но мысли его тут же взлетели и понеслись куда-то в другую сторону: «Напишу ей, напишу!»

Мастер пошел в мастерские, Эрдэнэ за ним. Мастер махнул рукой, щелки глаз его сузились, они говорили: Бямбу думает, не мешай ему. Эрдэнэ торопливо вернулся в юрту. Тишина, все ушли. В верхний просвет юрты весело заглядывало солнце, рассыпав по столику золотые пятна. Рад, улыбка пробежала по лицу, вспомнилось, дедушка не уставал твердить: не откладывай на завтра то, что могут руки твои сделать сегодня.

Сел за столик, схватил перо. Кто это рядом? Оглянулся — никого... рука не пишет, перо недвижимо. Как колючки боярышника, впивались упреки: ленивец, даже письма не хочешь написать. Это делал хорошо Гомбо; дедушке и бабушке всегда писали письма вместе. Бабушка не могла нарадоваться. Эрдэнэ вздохнул: что же, и теперь писать вместе? Поднял голову, светло-молочное небо заслонили глаза Цэцэг; опустил голову, стал разглядывать узоры на столике, будто видел их впервые. Ему захотелось найти для этих глаз ласковые слова, а вместо них слышалось отчетливо, как гремит под ногами звонкая галька, где-то поодаль булькает вода. Если слов нет, где же их взять? Вскочил из-за столика, руками взмахнул, выкрикивая:

— Дзун-Баин! Дзун-Баин! Тут буду работать! Большая для Цэцэг новость... С этого и надо начинать письмо.

Вспыхнул, но мгновенно погас. Перо отложил. Разве для Цэцэг это важная новость? Вспомнил, как на стройке девушка отказалась передать письмо Цэцэг. Девушка громко смеялась: «Хватит Цэцэг писем от твоего брата Гомбо!»

Эрдэнэ опустил брови, кулаком ударил по столику.

— Какая злая! Гомбо — аха, старший брат... Видано ли, чтобы младший брат закрывал своей тенью аху?

Эрдэнэ зажал виски ладонями, зашагал по юрте, губы его вздрагивали:

— Будь здоров, аха... Будь счастлив, аха...

Схватил со столика исписанные листки, скомкал их, бросил в печурку и выбежал из юрты.

Навстречу озабоченный Бямбу.

— Идешь, раскачиваясь, как ленивый верблюд, а я тебя ищу. Собирайся, уезжаем!

Эрдэнэ и не спросил, куда они едут, побежал в юрту. Скоро пришла машина и увезла мастера и его помощника на рудник для предварительного ознакомления с агрегатами их участка.

Есть в жизни ступеньки, бодро по ним поднимаешься, а бывает совсем не так: одного шага не сделаешь без упорства и упрямых усилий. Эрдэнэ, словно доверчивый барашек, блуждал среди машин, агрегатов, технических сооружений, неотлучно следуя за мастером. Эрдэнэ верил: мастер Бямбу родился — в одной руке у него гайка, в другой ключ от водонапорного насоса. Но и Бямбу первые дни тоже блуждал, упрекая себя за то, что поторопился дать согласие. Этого Эрдэнэ не замечал. Однажды Бямбу спросил своего помощника:

— Ну, как, Эрдэнэ, хоть чуточку понимаешь, что это за машины? Справимся?..

— Справимся. Пусть будут машины еще сложнее, мы тоже справимся!..

— Эх, юность, верит — любую гору перепрыгнет! Хорошо ли это? — И мастер, пасмурно взглянув на своего помощника, покачал головой, разгневанно прошептав: — Плохо!

Все чаще рождалось въедливое желание пойти в палатку начальника и отказаться от его почетного доверия — от работы на руднике. Нельзя взваливать даже на верблюда груз, который он не в силах поднять. Но вновь и вновь рылся мастер в инструкциях, справочниках, пособиях, читал все, что попадало ему под руки в походной технической библиотеке.

 

ЗОЛОТАЯ МЫШКА

...Тот тихий и хмурый вечер запомнился Эрдэнэ. Пили, смакуя, густой и терпкий зеленый чай с верблюжьим молоком. Мастер казался беспечным, спокойным, но от приметливого глаза не могло ускользнуть тревожное; морщины на лбу и висках углубились, курил беспрестанно, по свойственной ему привычке теребил правое ухо, а сейчас он проделывал это с таким остервенением — жаль уха, оторвет его напрочь. Эрдэнэ сидел рядом, часто запрокидывал голову, смотрел в просвет палатки и думал о руднике, только думы его будто ветер выдувал в двери, они редели и рассеивались, а юноша на крылатом коне улетал в дальние дали.

Что же тревожило мастера? Молчалив, сосредоточен. Налил чашку, неторопливо отхлебывая чай, посмотрел на своего помощника с какой-то острой напряженностью. Решал мастер впервые такую трудную задачу, она требовала быстрого ответа: вперед или назад?

Виновник — прошедший день; его провели они вместе с главным инженером рудника Цэрэндоржем. Он человек еще молодой, красивый, подтянутый, в рабочей робе, будто специально подогнанной к его небольшому росту. Окончил политехнический институт в Советском Союзе. Скор в движениях, даже, казалось, излишне тороплив, он владел техникой тонко и уверенно. Даже опытный мастер Бямбу жадно ловил каждое его слово. Для инженера машины не только послушные, точные выполнители воли человека, они — люди со всеми человеческими приметами: могут надорваться, заболеть, иногда капризничают, как дети, плачут, сердятся. Вообще особы исполнительные, если управляют ими мастера, знающие суть конструкции, понимающие назначение всех деталей. Инженер завершил инструктаж неожиданно:

— Не обижайтесь, уважаемые, до работы на этих машинах я вас пока не допускаю.

Приосанившись, он взмахнул своей маленькой ручкой, показал на зеркально блестящие агрегаты:

— Богатство государственное, дороже золота, чувствительное, нежное. Возьмите вот эти книги, инструкции, справочники. Готовьтесь сдавать технический минимум. В управлении получите ордера на квартиры. Будете гражданами Дзун-Баина.

Улыбнулся, попрощался, ушел.

Мастер Бямбу закурил и вместе с облаком дыма выдохнул:

— Вот, Эрдэнэ, мы — ученики. Будем стараться...

Круто повернулся и зашагал, за ним поспешил и его помощник. Шел Эрдэнэ, и обидное давило на него непомерным грузом. «Безобразие! — горячилось его сердце. — Почетного мастера унизили, его сделали таким же учеником, как и меня. Он не потерпит этого, он...»

— Что ты выкрикиваешь?

Эрдэнэ хотел развязать свой гневный мешок, вылить весь бунтующий кумыс, не успел, мастер остановил:

— Не подведи, Эрдэнэ, садись за книги, чего не знаешь, спросишь...

— А вы?

— Я уже сижу. Сегодня у нас последняя ночь в лагере, а завтра мы с тобой — дзунбаинцы. Пошли.

...Дни бежали один за другим, складывались в неделю, вторую.

Эрдэнэ уже знал, на каком агрегате он будет практиковаться. Засыпая, думал, скорее бы прошла ночь.

Первые три дня работал вместе с мастером, тот неотлучно стоял рядом. И только теперь Эрдэнэ открылось, что такое слаженность всех частей агрегата. Верно, есть у машины своя душа, требовательность, гордость; она не потерпит, если ее забыли хоть на минуту. Иногда ничего не делаешь, не мешай ей работать, но стой рядом, не уходи. Пусть чует твое внимание.

Мастера и его помощника агрегаты отпускали, когда плотно сгущалась синева гобийского неба.

Вчера подошел к Эрдэнэ начальник участка водоснабжения. Коренастый, плечистый монгол с бурыми скулами, опаленными солнцем; его непомерно большие глаза не смотрели в стекляшки розовых очков, а выглядывали из-под них, начальник показался Эрдэнэ сухим и недоступным. «Наверное, коренной гобиец», — подумал юноша.

Он слышал о начальнике немало. Одни говорили: знаток новой техники, не хуже главного инженера, требует знания машин; другие уверяли: не все машины слушаются его, есть агрегаты, которые не подчиняются, капризничают. Одни находили начальника справедливым; другие, наоборот, упрекали за мягкость и слабость характера. У Эрдэнэ все в голове смешалось: никто не сошьет хорошего халата из разноцветных лоскутков. Звали начальника Хутаг. Он подошел к агрегату, у которого практиковался Эрдэнэ, поздоровался, задал вопрос, все начальники задают такой вопрос:

— Как идут дела?

Не дождавшись ответа, снял очки, вновь надел, перекрывая шум моторов, густым басом, словно молотом по железу, огрубил:

— Не пойдет, молодой человек, нет! Что это такое?

И он провел пальцем по пыльной грани агрегата.

— Машина не терпит грязи. Измерительные приборы требуют аптечной чистоты, — и носовым платком вытер циферблаты; на них будто от страха нервно вздрагивали стрелки.

Начальник молча повернулся и ушел. Эрдэнэ обиделся. Справедливо указано ему на оплошность, но почему, не сказав ни слова, он, даже не обругав, убежал.

После обеда на производственной пятиминутке начальник говорил о машинах, о борьбе за их чистоту, аккуратную смазку, о человеческом отношении к ним. Эрдэнэ запомнилось:

— Никаких рывков, никаких грубых усилий! Машина — девушка, ее надо любить, беречь!

Эрдэнэ сидел в уголке, боясь попасть на глаза начальнику, тревожно ждал, когда он назовет его имя и начнет ругать. Начальник имени виновника не назвал.

После пятиминутки начальник вызвал к себе Эрдэнэ.

И опять не упрекнув его ни в чем, спросил:

— Технический минимум когда думаешь сдавать? Пора...

— А мастер Бямбу? Мы вместе будем сдавать...

— Новость. Мастер Бямбу давно уже сдал.

Злой день для Эрдэнэ, горькая неожиданность подкралась, больно уколола: каков Бямбу!.. Ведь они вместе трудились у агрегата, до поздней ночи вникали в тонкости технических пособий.

Через неделю Эрдэнэ явился в комиссию по приему техминимума. Председательствовал главный инженер рудника, за столом сидели начальник участка водоснабжения, три мастера, среди них и почтенный Бямбу. На стене развешаны плакаты, чертежи, схемы. Экзамен сдавали десять юношей. Эрдэнэ отвечал на вопросы, как ему показалось, тускло. Комиссия и экзаменующиеся пошли к агрегатам, экзаменаторы потребовали подкрепить теоретические знания практикой, работой на различных машинах агрегата. Здесь Эрдэнэ оказался на высоте.

Техминимум сдал, получил производственный разряд помощника мастера и драгоценную бумагу — удостоверение, которое бережно держал в руках.

Вернулись домой раньше обычного. Усталость — приметный знак, что славно потрудился. Отрадно быстро лечь в кровать, набросить одеяло, перекинуться мыслями в заветное. Желание опрокинулось, разлилась чаша ожиданий. Бямбу не ужинал, оделся в праздничное, заставил своего помощника сделать то же самое. Ласковая усмешка скользнула по его лицу:

— Мой дипломированный помощник, уважаемый Эрдэнэ, наш лагерь завершил работу, все уезжают. Приоденься, пойдем простимся с нашими товарищами.

...Встретили их шумливые сменщики. Все с расспросами:

— Каков рудник? Говорят, здорово оборудован?

— Трудна ли работа? Интересная?

Кто-то пытался перекричать остальных:

— А девушки есть? Красивые?

Заговорил Бямбу:

— Товарищи, перед вами дипломированный помощник мастера; техминимум Эрдэнэ сдал отлично.

Все захлопали в ладоши, подхватили Эрдэнэ и начали качать.

Ужинали вместе, шумели допоздна.

Орсо подошел к Эрдэнэ:

— Тебе письмо, чуть не забыл, возьми.

— О, наверное, от моего брата Гомбо, — сел возле горящей печурки. Почерк не Гомбо и не дедушки. Писала Цэцэг:

«Эрдэнэ!

Пишу тебе. Вижу, удивлен. Смотри, не задирай голову, ты можешь такое подумать, что у меня щеки от стыда покраснеют. Твой брат Гомбо забросал письмами, всюду валяются, не все еще прочитала. Есть новость, подпрыгнешь от неожиданности: Гомбо готовится к поездке в Советский Союз, его включили в группу молодежной делегации. Зовет и меня, уверяет, если будет мое согласие и просьба комитета ревсомола, то обязательно поеду. Я ехать сейчас не могу. В лаборатории каждый день чудесное — нельзя оторвать глаза от микроскопа.

Хотелось бы погулять с тобой по Сайн-Шанде, только не ночью, держась за руку, как было в Гоби. Поплавать в бассейне. Лучше нашего бассейна нигде не найдешь, да и город Сайн-Шанда мне очень нравится... Жму руку.

Цэцэг».

— Что новенького, Эрдэнэ? Где твой брат Гомбо? — допытывался Орсо.

— Гомбо! — Эрдэнэ поднял руку вверх. — Его не обгонишь — едет в Советский Союз.

— Молодец Гомбо! — закричали сменщики. — Выпьем чашечку за него!

Пора бы и прощаться; для Эрдэнэ — радостная минута, он рвался домой, хотелось перечитать письмо Цэцэг. Бямбу в палатке не было. «Когда же он успел уйти?»

Полог палатки поднялся, вместе с Бямбу вошел начальник отряда, всеми уважаемый «Гобийский верблюд».

— Пируете?! Можно! Работа завершена. Немало добыто нами воды. Мастер Бямбу и его помощник Эрдэнэ, вы останетесь в Дзун-Баине. Поднимайте выше флаг нашего разведывательного отряда. Да здравствует гобийская вода!..

...Спать легли поздно, но ни мастер, ни его помощник уснуть не могли. Эрдэнэ перечитал письмо; оно удивило и ранило. Лежал он на постели, давила темнота, хотелось вырваться из-под этой тяжести. Гомбо, брат мой. Неужели Цэцэг?.. Тогда будем радоваться вместе... Написать ей? Не буду. Пиши сам. Пусть валяются твои письма у нее под ногами. Пиши!

Эрдэнэ стиснул зубы, рассердился, спрашивая себя: не бросил ли он комок злых слов в своего брата? Что-то противно взвизгнуло, ветер распахнул полог юрты. По густофиолетовому небосклону плыла зеленая луна. Она подмигивала, смеялась, и не луна это... Цэцэг! Эрдэнэ вскочил с постели, приглушенно выкрикнул:

— Ты всегда красивая! Смеешься? А я отвернусь!..

Не отвернулся, притих.

— Не спишь. Кто красивая? — поднял голову Бямбу.

И почтенный мастер сказал Эрдэнэ такое, что вклинилось в его голову и навсегда останется в памяти:

— Когда перед тобой заманчивое, не набрасывайся на него жадным волком, попадешь в капкан.

Эрдэнэ лег в постель, плотно укутавшись в одеяло, зажмурил глаза — спать, спать! А сон пробежал на мягких лапках мимо. Вновь потянулись мысли, каждая старалась быть умнее другой. Ты забыл, ведь Гомбо и раньше, еще в школе, дружил с Цэцэг. Еще поройся в памяти, ты над нею тогда потешался: «Лисица, хвостом махнет налево, а побежит направо». Было? Зачем же сердиться?

Эрдэнэ хмурился, отвечу ей письмом, в нем будет одна строчка — работаю помощником мастера в Дзун-Баине. Не успела эта мысль разгореться, ее погасила другая: хорошо ли одну строчку? Зачем обижать девушку. Ей надо сказать спасибо, она сообщила важное: о поездке Гомбо в Советский Союз.

Эрдэнэ поднялся и, сидя на кровати, уставился в темноту. Провел ладонью по лбу, сбросил что-то липкое, надоедливое, как паутина. Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, там спит Бямбу. Эрдэнэ, шлепая босыми ногами, подошел к окну, неотрывно глядел в темноту, надеясь вновь увидеть смеющуюся Цэцэг. Чернота ночи непроницаема, даже звезд не видно, вдруг слышит:

— Спи, Эрдэнэ, не топай ногами, как лошадь копытами...

А в ответ:

— Цэцэг, Цэцэг! Напишу тебе обо всем...

— Ложись, завтра вставать рано...

...Письмо Цэцэг так и не удосужился написать Эрдэнэ. Редко вскакивал и на своего крылатого скакуна. Забот много; машины, на которых он трудился, бывало, и не слушались. Не бегать же к мастеру или механику каждую минуту, надо самому заставлять непослушных работать.

Думал о Гомбо, уехал в Советский Союз, а ему, брату, — ни слова. Написал ли он дедушке? Какой стал гордый. Теперь не схватишь его за плечи, не поборешь...

Вечером после работы, подражая мастеру Бямбу, сидел у окна и читал газету.

...В полночь он и Бямбу вскочили. Дрожали окна — стучалась гобийская зима. Затопили печь. Сидели, курили. Ветер бил в окна. Утром Бямбу увидел, что Эрдэнэ надел легкую куртку.

— Ты что? Надевай стежонку, шапку, рукавицы.

— Буря прошла. Смотри, какое ясное небо. Я хотел в выходной еще разок поплавать в бассейне.

— Спишь или живешь? — уколол его Бямбу; две недели тому назад спустили воду из бассейна.

В цехе день прошел шумно и торопливо. К работе в зимних условиях готовились уже давно, но так не суетились, как сегодня. В цехе и на участке побывали все — и начальник участка, и главный инженер; был будто бы и сам директор рудника, но Эрдэнэ его не видел.

Домой пришел один, мастер Бямбу задержался. Эрдэнэ затопил печь, поставил на плиту чайник, ждал мастера. Стук в дверь. Вошла учетчица Хухэ. Такой нарядной он ее никогда не видел. Малиновый стеганый халат, ярко-желтый широкий пояс, меховая шапка, мягкие сапожки.

— Эрдэнэ! Ты меня подвел, убежал, а данные? Не могу же я схватить их с неба. Надо срочно сдать сведения...

— Забыл, — растерялся Эрдэнэ.

Он в рабочей одежде возле нарядной Хухэ выглядел скромно.

— Не волнуйся, я поставила тебе вчерашнюю выработку. Согласен?

— Конечно, спасибо!..

Хухэ увидела фотокарточку Цэцэг. Она прибита гвоздем к стене. Висит одинокая, сиротливая, малоприметная.

— Больше тебе и стенку некем украсить? Вспомнил бы отца, мать...

— Некого, Хухэ, нет ни отца, ни матери...

— Прости, но брата Гомбо почему бы тебе...

— Ты знаешь моего брата?

— Нет, не знаю, а с девушкой знакома...

— Ты видела ее на концерте, она пела. Да?

— Цэцэг — моя подруга, мы долго жили с нею в одной комнате. Поет — заслушаешься, как человек еще лучше... Зачем ты ее на стенку прилепил? Знакомая? — улыбка скользнула по ее пухлым губам, хитро сузились глазки.

— Она — мой друг...

— У нее друзей много...

Эрдэнэ горделиво выпрямился:

— Не всем же она дарит свои фотокарточки...

— Быстро одевайся. Пошли.

В кино Хухэ опять повела разговор о Цэцэг. Эрдэнэ отвечал уклончиво. Лицо у Хухэ недовольное. Когда на экране раздались взрывы, ударили пулеметы, огонь охватил дома, лес; люди бежали, обезумевшие, падали, умирали, Хухэ вцепилась в руку Эрдэнэ, прижалась к нему.

— Пойдем, нет сил это видеть, мне страшно...

Они вышли из зала. Шагали по освещенным улицам Дзун-Баина, свернули за угол; ветер бил в лицо. Остановились в затишье у забора, переждали. Когда пошли, темнота нависла плотной завесой. Сердце Эрдэнэ всполошилось: услышал он то же, что говорила ему Цэцэг, когда шли они ночью в Гоби.

— Эрдэнэ, я ничего не вижу, возьми меня за руку...

Так начал дружить Эрдэнэ с Хухэ, девушкой, которую почти не замечал. Она не приходила в цех или на участок, а впопыхах прибегала, всегда торопилась, поспешно собирала сведения и убегала. Вот и сегодня, в конце рабочего дня она прибежала, быстро опросила всех, дернула за рукав Эрдэнэ:

— Ну, давай скорее, опять забудешь!

Эрдэнэ видел, как тонкие пальчики сжимали карандаш, и он бегал по бумаге, расставляя цифры по графкам. Когда девушка подняла голову и глаза их столкнулись, Эрдэнэ опешил, замигал: глаза у Хухэ красивые, как у Цэцэг, когда улыбались, еще красивее. Маленькая, быстрая, из-под шапки темно-золотистая прядка непослушно вихрилась; из цеха она не выбежала, а выпорхнула. Среди шума машин еще слышался ее смех. На участке все любили Хухэ, одобрительно звали Алтан-хулгана — Золотая мышь. Она чуть не повернула судьбу Эрдэнэ на дорогу, шагая по которой путник не знает, куда придет.

В длинный зимний день Бямбу сидел возле пышущей жаром печки, ждал своего помощника, посматривая на часы. Дверь бесшумно открылась. Эрдэнэ переступил порог, потрясая конвертом, похвалился:

— От брата Гомбо!

— Что пишет?

— Здоров. Побывал в Советском Союзе, в Москве. Удивительного много. Был в Кремле. Зовет меня в Улан-Батор...

— Насовсем или в гости?

— Разве моего брата враз поймешь? Любит загадки, весь в нашего дедушку; жирная кость вкусно пахнет, разгрызать станешь, сломаешь зубы.

— Дай Золотой мышке, она живо разгрызет...

— Уважаемый Бямбу, при чем же тут Хухэ?

— Только что сидела вот тут, ждала тебя, мышиные глазки потускнели, ушла... Что-то она зачастила к тебе?

Эрдэнэ заторопился. Не стал и письмо Гомбо перечитывать, схватился за скобку двери, собрался уходить.

Мастер остановил:

— Куда? Ночь. Золотая мышь завтра прибежит в цех. Ладно, будем спать. Поздно...

Бямбу ушел в свою комнату.

Эрдэнэ не хотелось ни спать, ни читать, ни слушать радио. Он сидел, курил, пил чай. Хухэ. Зачем же она приходила? Сведения он дал, после обеда видел ее на участке. Зря послушал Бямбу, успел бы сбегать к ней. Терзаемый догадками, уже лежа в кровати, уверял себя: Хухэ не прибежала бы без причины...

День выдался во всем приметный. Капризничала машина, до обеда мучился с нею, потом заработала, как часы, но — конец дня.

Прибежала Хухэ, взглянула на показатели Эрдэнэ, маленькие ручки раскинула, на лице ужас:

— Меньше нормы? Эрдэнэ, ты работал или дремал?

— Может, вчерашнюю норму запишешь?

— Ого, понравилось. Не пойдет...

— А в кино пойдем? Сегодня, Хухэ, интересная картина...

— Не пойду, — волчком повернулась, скрылась за дверью.

Эрдэнэ поблек. «Со своим любимчиком техником пойдет...»

Пришел дежурный:

— Эрдэнэ, к тебе приехала сестра.

— Какая сестра?

— Не знаю. А сколько у тебя их, которая?

Навстречу шла Цэцэг.

— Здравствуй. Взяла отпуск на несколько дней, поехала.

Эрдэнэ схватил Цэцэг за руки. Она отступила на шаг от него.

— Обрадовался. Думаешь, я приехала тебя повидать? У меня в Дзун-Баине лучшая подруга; она заболела, я и поспешила к ней...

— Хухэ здорова...

— Ах, ты уже знаком с нею...

...После работы Эрдэнэ поспешил домой. Торопливо шагал. Бямбу едва успевал за ним.

— Куда бежишь, савраска?

— Счастливый день — приехала Цэцэг.

— Та самая певица? Ты о ней говорил, помню. Если бы ты был моим сыном, я тебя высек...

— За что?

— Хитришь. Зайцем петляешь по снегу, а следы-то выдают тебя. Хухэ хороша, все хороши. Не рассказывал ли тебе твой мудрый дедушка басню о двух волках?

— Нет.

— Жаль. Слушай. Бежали по степи волки — старый и молодой. Увидели отару овец. Старый учит: присмотри одну пожирнее, бросайся, не увернется, схватишь. Молодой смеется: нет, я брошусь сразу на всех, какая-нибудь попадет мне в зубы. Подкрались. Старый выдернул одну овцу, взвалил на спину, скрылся за увалом. Молодой кинулся на отару, перепугал всех, поднял собак и пастухов, едва ноги унес. Всю ночь выл голодный.

Эрдэнэ даже шаг замедлил.

— Какой же я волк? Конечно, молодой... Да? Почтенный Бямбу, ты много на свете пожил, скажи, дай совет. Одна девушка нравится, другая тоже нравится.

— Недогадливый. Одну посади на правое, вторую на левое плечо, неси, пусть поют: славный наш Эрдэнэ, лучше всех наш Эрдэнэ...

Пришли домой. Эрдэнэ не задержался, быстро нарядился в праздничное.

— Торопишься? Тебя обе звали или одна?

— Я в кино.

— А наряжаешься, будто в гости. Иди-иди!..

Встретились около кино.

— Добрый вечер.

Цэцэг протянула руку Эрдэнэ.

— Знакомить тебя с моей подругой Хухэ нечего, ты уже давно знаком. Куда же мы пойдем?

— У меня два билета в кино. Минутку, я пойду, куплю третий.

— Не надо, пойдемте ко мне, — взяла его под руку Хухэ, — у меня есть красненькое, холодная баранина, будем пить чай, заведем патефон. Потанцуем...

Хухэ жила близко, в центре Дзун-Баина. Вошли. Небольшая комната в два окна, уютно обставленная. На окнах сиреневые с голубыми разводами занавески, круглый столик, накрытый белой скатертью, кровать под пестрым покрывалом, две пышные подушки, у окна небольшая тумбочка, на ней патефон, рядом этажерки с книгами.

Хозяйка накрывала на стол. Цэцэг помогала ей. Выпили по рюмке красного. Баранина была сочная, вкусная. Заиграл патефон. Хухэ подхватила Эрдэнэ. Танцевали слаженно, красиво. Цэцэг перебирала пластинки, ставила все новые и новые.

— Подвигайтесь к столу. Ах и чай, чуешь запах? Выдержала на вольном огне. Давайте чашки. Жаль, кончилось красненькое, есть за что выпить... Поздравь меня, Цэцэг, я выхожу замуж...

Гость вскочил, но не успел и рот открыть, опередила его Хухэ:

— Жениха ты моего не знаешь... Техник восьмого участка, зовут Халтар. Красивое имя?..

Вечер, такой неожиданный, как всегда по-гобийски густо-темный, начался затейливой сказкой; сказка погасла, вокруг засветлело, будто в солнечный день...

Эрдэнэ вернулся домой поздно. Вошел, бесшумно разделся, лег спать. Завтра надо мастеру сказать новость, удивится. Хухэ выходит замуж за техника Халтара. Наверное, он его знает... Какая новость, не разбудить ли сейчас Бямбу?

Спал или не спал Эрдэнэ в эту ночь — все в его голове перемешалось. Утром удивился, что лежит в кровати. Он еще то танцевал с Хухэ, то сидел рядом с Цэцэг, сжимая ее горячие пальцы. Пела Цэцэг, голос ее и сейчас еще в его ушах. Пахло душистым чаем.

Бямбу проснулся, сидел на кровати, в комнату заглянул Эрдэнэ.

— Скажу тебе, почтенный Бямбу, новость. Наша Золотая мышка выходит замуж...

— Новость с козлиной бородой, я об этом давно слышал, знаю и кто жених. Техник Халтар. Толковый парень. Знал и другое: твоя милая певичка приехала не к больной подруге, а на свадьбу Хухэ и Халтара...

— Почему же ты мне не сказал? Я же вел себя как дурачок...

— Эх, кто из мужчин не бывал дурачком, если пожелают женщины...

Бямбу рассмеялся, из-под седых бровей поглядывали его хитроумные глазки.

 

СПРЯТАЛАСЬ ЖЕЛТОГЛАЗАЯ ЛУНА

...Зима всюду зима, в Гоби она свирепее, чем в степи. Жгучий мороз, внезапные бури, взметающие вихри песка и снега, набрасывались на Дзун-Баин, готовые его подхватить, унести с собой.

Эрдэнэ и Бямбу беспрестанно топили печь, а ночью могли согреться лишь под стеганым одеялом, на которое сверху наброшена шуба. Эрдэнэ первым прибегал с работы, подтопив печь, вскипятив чай, садился за стол, и все вокруг для него замирало, терялось, таяло — он писал письма. Бямбу вначале молча поглядывал на юношу, потом стал подшучивать.

— Забросал ее письмами, успевает ли читать?

— Не только ей пишу, а дедушке с бабушкой...

— Заботливый внук, год не писал, а теперь строчит без устали... Пиши...

Будто недавно уехала Цэцэг, а миновало два месяца. Вчера Эрдэнэ не ответил на ее письмо — замерзли чернила. Бямбу грозился:

— В юрту убегу, хоть отогреюсь. Горсть аргала подбросишь в печурку, она пышет жаром. А наша печь жрет дрова, как голодный шакал падаль!..

Эрдэнэ, лежа в кровати, перечитывал последнее письмо Цэцэг. Худая новость, Цэцэг посылают в Улан-Батор на курсы. Она не отказалась. Рада. Пишет: «Только глупый отказывается ехать учиться. Ты же не такой. Просись на какие-нибудь курсы. Вместе и поедем в Улан-Батор». Эрдэнэ — в атаку, зачем упускать возможное. Со всех сторон лисицей подкрадывался он к мастеру, к начальнику, даже Хухэ упросил, если выпадет удачный случай, замолвить за него словечко, всех убеждал, что ему надо повысить квалификацию, учиться. Дошло до главного инженера.

— Молодец! — ободрил его главный инженер. — Мы тебе поможем. У нас на руднике открываются курсы, тебя зачислим первым. Радуйся...

Эрдэнэ не обрадовался, поник, больше о повышении квалификации не заговаривал.

Воды и в лютые холода рудник глотал много, казалось, больше, чем в летнюю жару. Машины качали, вода лилась, время торопилось. Прошла зима, вернее, вот-вот пройдет.

Весна здесь — внезапная гостья, вдруг как с неба свалится. Старики твердили: «У нас в Гоби сегодня зима, завтра весна».

Первая весна в Гоби для Бямбу и Эрдэнэ выдалась безрадостная, обрушились неудачи. В самый накаленный момент на их участке, когда всюду слышалось: «Воды, товарищи, больше воды! План заморозим!», когда и плакаты и призывы кричали об этом же, выбыли из строя две машины. Всполошились все: большие и маленькие, начальники, мастера, техники, слесари, монтажники. Затерялись между колесами, рычагами, приводными ремнями, насосами Бямбу и Эрдэнэ, как и многие другие работники участка, трое суток не уходили домой. На участке работали, наскоро ели, в цехе дремали, чтобы вновь броситься в нутро машин, заставить их выполнять свои обязанности. Конечно, заставили, но кто может в этакой сутолоке и напряженности заметить, свирепствует ли зима или уже торжествует весна?..

Весна в Гоби...

Гобийскую весну, может быть, кроме гобийцев, никто и никогда не поймет. Если сравнить ее с весной степей, лесного Хангая — ничего похожего. Для каждого монгола национальный праздник Надом — гордость и радость.

Это — итог народной доблести в труде, это — победы и поражения в схватках сильнейших в трех мужских играх: стрельбе из лука, борьбе, конных скачках.

Надом празднуется в жаркий июль. И все-таки весна в Гоби — Надом!.. Это борьба и поражение небесных красок. Взойдите вон на тот каменный уступ, он недалеко от Дзун-Баина. Посмотрите вокруг на холмы и горы. Коричневое погасло, зажглось розовое, оно растаяло, оно поблекло, ослепительно засверкало хрустально-голубое. Нет, не хватит сил, не найдется слов, чтобы передать оттенки всех красок. Все любуются красавицей солонго — радугой; какие у нее многоцветные и неожиданно нежные переливы, краскам ее и пределов нет. А в Гоби красок еще больше... Повернитесь к югу, видите, высится выщербленный утес, пестро-цветистый, словно нарядный халат модницы. Это неприступное убежище диких козлов и баранов. Где же он? Вместо него облако цвета густых молочных пенок. Гоби подшутила. Обернитесь, взгляните в белые дали западной стороны. Вот по далекому склону долины рассыпаны живые пятнышки, будто белые облака упали на серые пески...

Всмотритесь. Отары овец... Стадо диких коз... Коровы... Лошади... Верблюды... Поглядите чуть правее. Громоздятся дома, башни, в небо восходит дым заводских труб, бегут поезда, машины, торопятся люди. Как отчетливо видно. В Гоби, в пустыне, и такой роскошный город! Ошиблись — нет ничего, это мираж, чудесный обман волшебницы Гоби. Послушайте нашего любимого поэта, его стихотворение «Гоби»:

В Гоби все быстротечно и переменчиво...

Как ни чудесна здесь весна, любоваться поздно, вытеснило ее раскаленное лето — сияющие дни, синева неба, обрамленного серебряно-розовой каемкой, такой тоненькой и изящной, хоть срывай ее для пояска на халат красивой женщины.

...День отдыха. Праздничный Дзун-Баин. Как остров, врезанный в желтое плато Гоби, белый, умытый, он приглашает на улицу. Разве кто-нибудь откажется, усидит дома? Гремит радио. Вьются красные флаги. Афиши зовут в клуб, кино, на спортплощадку. Всюду яркие халаты гуляющих людей. В голубом зеркале бассейна отражается солнце. Молодежь — хозяева бассейна, часть которого отгорожена высокой сеткой — уголок для детей, он самый шумливый и веселый. Папы и мамы не отводят глаз. С вышки падает ласточкой крепкий загорелый юноша, брызги взлетают многоцветными звездами. Это не Эрдэнэ? Он плавает рядом с девушкой в красной шапочке. Это не Цэцэг? Она в Улан-Баторе учится, быть ей там до осени; потом у нее отпуск, поедет к отцу пить парное молоко, есть жирные пенки, сладко поспит в юрте с приподнятой покрышкой, и ветер, пахнущий степными травами и цветами, будет ее ласково обдувать...

Уже потемнело, а Эрдэнэ не хотелось идти домой. Зря. У него на столе сюрприз — первое письмо Цэцэг из Улан-Батора. Схватил письмо, разорвал конверт. Довольна, учится, в Улан-Баторе столичная жизнь. Встречалась с Гомбо. Он начальник цеха игрушки. Потолстел, вышагивает важно, будто отсчитывает шаги, чтобы лишнего не перешагнуть. Говорит неторопливо. Так и подобает начальнику. Эрдэнэ отвел глаза от письма.

— Жирный сурок! — плюнул вместе с папиросой и тут же стыдливо прикрыл рукой глаза, — умно ли плевать в сторону старшего брата...

Стал читать письмо вслух:

«После встречи с Гомбо пасмурный день показался мне ясным...»

— Что такое? Как понять?

Отошел к окну, стоял недолго, вновь начал читать письмо. «Есть тайна. Пока она еще птица — может улететь, не поймаешь. Подожду. Напишу потом...» Эрдэнэ сложил письмо, сунул обратно в конверт, но из него выпала небольшая фотокарточка, на ней Гомбо и Цэцэг. Всмотрелся. Красивая Цэцэг, на карточке она вышла красивее, чем он ее знает... Гомбо?.. Смотри-ка развалился, разважничался, прямо-таки заслуженная личность. Хо, игрушечный мастер! И в школе задавался. Хитрец. Бабушка любила, а дедушку не обойдешь. Гомбо — за жирный кусок, дедушка — его за ухо. «Не жадничай, отрастишь брюхо». Глаза скосил на Цэцэг. Помнится, обучал ее математике, мучил... Эрдэнэ сел за стол, зажал голову ладонями. «Злой я, злой... Такое непочтение к брату...» Вновь разглядывая фотокарточку, замигал, губы задрожали, рука Гомбо на плече Цэцэг!

— Жирный тарбаган! Жирный тарбаган! Где ножницы? — выкрикивал Эрдэнэ, топая ногами. Схватил ножницы, отрезал Гомбо; эта часть упала на стол, вторую, с Цэцэг, сунул под подушку.

Вошел Бямбу, он навеселе.

— Стою, дверь открыта, слышу, рычит мой Эрдэнэ волком. На кого? Опять столкнулся с Насаном?

— Я пел...

— Пел? Неужели я так пьян? Ты поешь, а мне мерещится — ругаешься... Письмо получил? От Цэцэг? Неужели в Улан-Баторе? Смотри, Эрдэнэ, столица полна красавцами. Не устоит твоя Цэцэг!

— Она еще не моя...

— О, дорогой мой, деды наши не дураки были, говоря: «Погладив мягкое, отвернешься от жесткого; покушав жирного барашка, не захочешь и сладких пенок». Цэцэг! Где мои молодые годочки?!

Эрдэнэ загорячился. Схватил со стола часть фотокарточки с Гомбо, изорвал и выбросил за окно. Увидел над своей кроватью выточенного из можжевельника верблюдика — подарок Гомбо. Долго носил под рубашкой Эрдэнэ этого верблюдика. Нюхал, когда болела голова. А сейчас сорвал его с гвоздика, замахнулся, чтобы выбросить за окно.

— Стой, стой! — закричал Бямбу. — О, конь необъезженный, бьешь копытами. Я тебя вмиг взнуздаю! — И Бямбу шутливо вцепился в шею Эрдэнэ.

Тот вырвался, стал быстро раздеваться.

— А чай? Крышка подпрыгивает, зовет. Будем пить чай. Заварил, не поскупился? Неси-ка сюда...

Эрдэнэ принес чайник, поставил на стол. Бямбу немножко налил в чашку, поднес к носу, попробовал глоток.

— Молодец! Эх, запах, запах — степи родные! Богам бы пить, да их теперь нет... Видишь, что у меня в руках? Посылочка из аймака — сухой творог из верблюжьего молока, смешанный с гобийским чесноком-таном, и домашний сыр...

Эрдэнэ пить чай не захотел. Лег в кровать. Отвернулся, вынул из-под подушки фотокарточку Цэцэг.

— Я знал, не вытерпишь, вкусная еда, садись ешь! — нахваливал Бямбу.

Эрдэнэ набросил на плечи одеяло, присел к столу.

— Почтенный Бямбу, не откажи в совете... Хочу съездить в Улан-Батор... Дадут мне отпуск?..

— Не дадут. Горячее время. Цэцэг зовет?

— Не зовет...

— Дурное заползло в твою голову. Помешаешь учиться ей и себе... Спи. Я выпью еще чашечку...

...Несколько дней Эрдэнэ ходил, мрачно посматривая на всех. Машина шла плавно. Стрелки часов словно застыли, не остановились ли они? Приложил к уху. До конца рабочего дня еще час. Взял масленку, подкормил машину. Мягкими концами стер черную накипь с короба, подсветлил грани, щетки, рукоятки. Прислушался, насосы дышали глубоко, ритмично.

В цех ворвалась, как всегда, быстроногая Хухэ. Собрала данные.

— Эрдэнэ, ты слышал, что задумал ревсомол? Подбирается ударная бригада молодых. Лозунг читал? Дать на участке воды в два раза больше, заставить все машины работать без простоев. Не читал? Значит, наш художник зря старался. Такие, как ты, не желают читать плакаты... Чуть не забыла. Письмишко написала мне Цэцэг. Весь вечер я хохотала...

— Расскажи, что пишет?!

— Некогда, некогда... Приходи к нам ужинать, там прочитаю.

Хухэ сорвалась с места, ускользнула в дверь.

После работы Эрдэнэ не шел домой, а бежал, подстегиваемый обещанием Хухэ. Влетел в комнату, наскоро умылся, надел новый костюм, причесался, белый шарф набросил на шею, в Дзун-Баине было модно, и... в двери. Навстречу Бямбу:

— Куда?

— Туда! — подражая голосу мастера, пошутил Эрдэнэ и скрылся.

Хухэ хлопотливо бегала от стола к печке и обратно, а муж Хухэ и гость перелистывали свежий номер иллюстрированного журнала. Халтар подчеркнул ногтем строчки, напечатанные в журнале, громко их прочитал:

«Южногобийцы — народ приветливый, гостеприимный. Они от всего сердца приглашают гостей в свой край — край своеобразной природы, край удивительных людей, сделавших свой аймак одним из лучших среди всех 18 аймаков республики...»

Подбежала Хухэ, выхватила журнал, бросила его на этажерку:

— Будем ужинать.

— Хухэ, — поднялся муж, — подожди, написано о нас, гобийцах...

— Не смеши... Ты гобиец? Мамочка родила его в степной юрте, и он гобиец!.. Может, и ты, Эрдэнэ, гобиец? — в упор поглядела Хухэ.

— Нет, я — степняк, в Гоби гость...

— Все мы тут гости, — махнул рукой муж Хухэ.

— А вот я буду гобийкой. Поработаю в Дзун-Баине, переведусь на самый юг Гоби...

— Там тебя ждут, — смеялся муж, — а я не поеду.

— Поедешь. Без меня ты умрешь с голоду...

Ели холодную баранину с мучными лепешками, пили кумыс с леденцами. Ждали самое вкусное — хушуры, круглые пирожки с мясом, похожие на беляши, жаренные в кипящем масле. Муж Хухэ опять потянулся за журналом, открыть не успел, позвала жена:

— Халтар, помоги!

Мужчины вскочили с мест, муж ретивее, обскакал. Гость слышал, громко сердилась Хухэ:

— Как держишь котел? Уронишь!

Горький чад смешался с заманчивым запахом жареного лука, мяса и тонких приправ. Хушуры удались.

Муж Хухэ склонился к Эрдэнэ.

— Она тебе говорила о почине наших ревсомольцев? Развертывается...

Хухэ не дала договорить:

— Мне это поручили, выполнила. Потеря времени, всюду плакаты, лозунги, призывы. Ты же читал, Эрдэнэ.

— Читал, но никто ко мне не обращался...

— Упрашивать никого не будем. Сам решай... Я тебе только напоминаю, в бригаде уже двадцать человек. Вот список. Соглашаешься?

— Хватит, Хухэ, он все понял. Подлей-ка еще кумысу...

Хухэ не отступала:

— Запишись. Завтра собираемся — план, обязательства, взаимная помощь, самоконтроль...

Хухэ разливала кумыс по чашкам. Халтар говорил:

— Дисциплина, вторая профессия, твердый график, что ж, Эрдэнэ, по-твоему, несмышленый барашек? Любишь ты, Хухэ, размазывать... Да, а как у тебя, Эрдэнэ, со второй профессией?

— Учусь у слесарей-монтажников.

— В точку бьешь. Они наши спасители. Почаще ныряй в насосную...

Хухэ возмутилась:

— Ты донырялся, по самые уши в бензине, масле и еще в какой-то гадости, от которой несет дохлятиной... Учу его: ныряй чаще в бассейн. Не слушает...

— Хухэ, за столом-то! Постыдись... Кончаем, договорились. Завтра приходи, Эрдэнэ, на собрание.

Гость понял, пора уходить. А письмо Цэцэг? Может, Хухэ не желает читать его при муже, но она уже перебирала стопку журналов и газет.

— Где же оно? Лежало тут. Все переворошил, перепутал...

Муж рылся в газетах.

— Вот письмо, то или нет?

— То. Начало читать не буду, наши женские мелочи, дальше такое же, вот о Гомбо слушай: «...Жить в Улан-Баторе, сама знаешь: театр, парк, цирк, кино. А магазины? Купила себе желтую плетеную сумочку. Деньги из нее будто ветром выдувает... И то хочется, и другое...» Опять не это... Подожди, сейчас найду. Ага, вот:

«С Гомбо увиделась в парке, встретил кисло, будто проглотил кость, и она застряла в горле, — стоит, молчит. Говорю, пойдем сегодня в театр. Не пошел. Увивается за дочерью директора комбината. Поглядела я на нее. Высокая, тощая, как верблюдица в бескормицу, глазищи большие, круглые, как у перепуганной козы. Одевается великолепно, даже завидно: атласный халат в чудных росписях, заграничные сапожки, на шее голубые дутые бусы. Художница цеха игрушки. Обходительная, ничего не скажешь, имя красивое — Эмма. Вновь как-то в магазине с Гомбо встретились, я пошутила (ты же знаешь мой язычок), говорю:

«Надо бы Эмму подкормить...» Он обиделся:

«А без твоих советов обойтись можно? Отец посылает ее на курорт...»

Жаль мне Гомбо...»

Хухэ отложила письмо, обратилась к Эрдэнэ:

— Не понимаю Цэцэг. Почему она жалеет Гомбо? Если человеку кто нравится, для него он красивый. Верно? Знаю я Цэцэг, любит колючки подбрасывать. Эту Эмму так разрисовала, верить не хочется. Не слепой же Гомбо: нравится, значит, уж не такая...

— Хватит! Куда суешься? — оборвал Хухэ муж, но она свое:

— Ты сбоку, не знаешь ни Гомбо, ни Цэцэг. Ну и помолчи... — Хухэ подошла к гостю. — Скажи, Эрдэнэ, у Гомбо с Цэцэг дружба?..

— Наверное, — уклонялся Эрдэнэ, зачем дуть на тлеющую головешку, вспыхнет огонь...

— Глупый. Она от меня не таится, говорила, что еще в школе нравился ей ты...

У мужа Хухэ взорвалось терпение:

— Прекрати! Не слушай ее болтовню, Эрдэнэ. Ты же знаешь: Золотая мышь всегда вонзает зубы в чужую тайну...

— Тайну? У нас с Цэцэг тайны нет. Сердца открытые. Понял?

— Наверное, ты и обо мне болтаешь? — наступал на Хухэ муж.

— Для тебя отбираю только золотые зернышки.

Эрдэнэ смеялся. Хухэ убирала со стола посуду. Муж попросил:

— Хухэ, налей-ка нам еще по чашечке кумыса, да пополнее...

Возвращался домой Эрдэнэ и в такт шагам нашептывал: «Эмма... Верблюдица в бескормицу... Большеглазая коза..» Бямбу часто говорит: «Кто бросает грязью в моего друга, грязнит и меня». «Цэцэг, ты злюка. Прицелилась в Эмму, попала в Гомбо...» Запнулся, выругался. Отыскал папиросы, блеснул огонек, закурил. Гобийская ночь нависла над землей стеганым одеялом, усыпанным звездами, они мигают низко-низко. «Вот та, всех ярче, — Цэцэг, а вот та, желтая, сердится, — мой родной жирный тарбаган... Надо ему написать письмо. Поздравить, ведь он уже начальник».

Тяжелый выдался вечер: тусклое небо, печальное небо, такое бывает перед бурей. Вошел, и родная комната показалась чужой, бесприветной. Не хотелось ни просматривать свежие газеты, ни слушать радио. Отказался от вечернего чая. Не написал письмо брату... Не сон его одолевал, ему хотелось поговорить с самим собою, а вышло по-иному — он быстро уснул. Неожиданных новостей из письма Цэцэг словно и не было.

...И вновь загорелась утренняя заря Гоби, вновь торопились Бямбу и Эрдэнэ к машинам. В цехах и на рабочих участках пурпурные флажки передовиков производства. Такой флажок и на машине Эрдэнэ. Подошел Бямбу:

— Перенесу твой флажок к себе. Разве я старик? Зря не берете меня в свою бригаду...

Крутились безотказно маховики машин, кряхтели натужно насосы, вода торопилась туда, где ее надо очень много, флажков почетных развевалось все больше.

Жизнь не гладкое колесо, а с зазубринами; за радостным из-за угла часто поглядывает худое. На производственной десятиминутке сам начальник рудника объявил благодарность ударной бригаде, а через час взревел аварийный гудок. У головной машины выбило болты, захлебнулись насосы, затрещали телефоны со всех производственных участков: «Воды! Воды!» Прибежал главный инженер. Осмотрел нутро машины, покореженные покрышки, мертвые стволы, побледнел:

— На неделю вышибло все производство из графика, а то и больше...

Бригада ревсомольцев взялась ликвидировать аварию за сутки. Все смены включились.

На стене газета «Молния», в ней вместо передовой статьи акт: ревсомольцы восстановили машину за двадцать часов.

Никакого торжества не было. Усталые ревсомольцы отсыпались, машина, хотя и смирилась, выполняла послушно то, что от нее требовали, но и послушный конь спотыкается.

...Знойное лето сдавалось; вечерами в Дзун-Баин заглядывал прохладный ветерок — гость с севера. Вчера вернулся с охоты старый гобиец, уверял, что куланы — дикие ослы — спешат к югу. Надежная примета: жди раннюю осень.

Маленькая телеграмма, ее только что вручили Эрдэнэ, в ней ласковые слова с горькой начинкой: «Поздравь, брат, женюсь. Твои Гомбо и Цэцэг.» Неожиданное коварство может и лошадь свалить с ног. Эрдэнэ устоял. Горячился, дергал рычаги машины, словно виновница она, а не Гомбо. Скоро ли прибежит Хухэ? Он не простит ей ничего. Болтунья! Не зря муж ее одергивает... Бросил машину, помчался по коридору, размахивая телеграммой:

— Конец! Конец!..

— Сумасшедший! Какой конец? Больше двух часов до конца работы. Ты бросил машину? Хочешь взорвать нашу бригаду? Что у тебя за бумажка в руках? Дай сюда! Беги к машине!.. — ругался Халтар.

...Радостен сигнал — рабочий день закончен. Пришла Хухэ с мужем, знакомый голосок:

— Привет рабочему классу!

Эрдэнэ отвернулся, не хотел ни слушать, ни говорить. Рывком закрыв дверцы инструментального ящика, обошел машину и направился к выходу. Преградил путь муж Хухэ. Эрдэнэ покраснел, кулаки сжались:

— Пусти! В окно выпрыгну... Уведи свою болтунью!..

Хухэ подбежала, погладила Эрдэнэ руку:

— Какой же ты злюка... Выслушай. Дочитаю тебе письмо Цэцэг. Я схитрила, утаив немного... Не думала, что подкрадывается худое...

— Она вообще не думает... Чаще хихикает, острые зубки показывает, — зашумел муж. — Скорее читай! Опоздаем...

«Хухэ, милая, всякое случается в жизни. Неожиданное не ждешь, оно само на голову сваливается. У Эммы два имени, в детстве ее звали Цэцэг. Выросла, стала художницей. Захотела иметь модное имя, выбрала Эмма. Родители поплакали, потом махнули рукой, привыкли. Узнал Гомбо, уперся быком: буду звать Цэцэг, это наше родное, монгольское. Родители обрадовались, Эмме возвращалось ее настоящее имя»...

— Ты что, Эрдэнэ? Стоишь, глаза уставил, молчишь. Ничего не понял? — допытывался муж Хухэ, а жена заглядывала Эрдэнэ в лицо:

— Честное ревсомольское, теперь письмо Цэцэг я дочитала до конца. Смотри, больше нет ни строчки...

Муж Хухэ посмотрел на часы:

— Опоздаем. Торопись и ты, Эрдэнэ. Успеем переодеться...

— Куда?

— Не слышал? Эта телеграмма совсем вышибла тебя. В клубе торжество. Наша бригада одержала победу. Газету читал? Нет. На, взгляни, портрет бригадира. Статья... Тут и о тебе пишут. Идемте...

— Очень рада, что отметили наших старших — мастеров Бямбу и Майдара. Их портреты вышли неплохо. Посмотри-ка, Эрдэнэ...

Муж Хухэ развернул газету, указал на портрет Бямбу.

— Когда руки хвалят, называют золотыми, это ерунда, золотые ничего бы не сделали. Это руки дархана — искусного мастера...

Эрдэнэ взял газету, сложил ее, спрятал в карман куртки:

— Пошлю Цэцэг... Надо бы послать и Гомбо...

— Найдем, есть еще, — подхватили Хухэ и ее муж.

Вернулся домой Эрдэнэ, глаза без блеска, сумрачные, чужие... Бямбу к нему с газетой:

— Рад?

Эрдэнэ не откликнулся, сидел, откинув голову на спинку стула.

— Эрдэнэ, ты что, сидя уснул? Ложись.

— Не уснул, твои слова, почтенный Бямбу, вспомнились: «Кто из мужчин не бывал дурачком, если пожелают женщины».

— Ты дурачок? О дурачках в газете не напишут похвального...

— Я не дурачок, а дурак, осел. Если бы ты знал, каков я... Есть ли глупее?

— Все знаю... Забил копытами, забил. Где узда? Спать, необъезженный, спать...

...Сон проходил мимо. Мешали надоедливые тени на стене; небо без звезд; луна высунула в створку окна желтый краешек, будто подглядывала. Видит желтоглазая, что надо и не надо... И поплыло перед глазами Эрдэнэ все то, что накалило этот сумасшедший день. Плыло, терялось, вновь всплывало, сгущалось. Глупое свалилось на голову. Не ожидал. Добрые друзья постарались.

Зачем тревожить проскользнувшее мимо неуловимой тенью? Не станешь ли еще глупее? Эрдэнэ, чтобы уснуть поскорее, с головой укрылся одеялом, и сон пришел, погасли тени на стене, спряталась желтоглазая луна, роились звезды...

 

ТОПТАТЬ СТАРОЕ НЕ СПЕШИ

Белый каменный дом — лучший на Центральной усадьбе госхоза. У Доржа квартира с большими окнами, залитая солнцем, на втором этаже. Он уже не ветфельдшер, не помощник Дагвы, а выполняет работу ветврача госхоза. Дагва — ветврач аймака. Дорж женат. Его жена Намга — учительница начальной школы.

Вечер — любимое время; стоят они у открытого окна, не шелохнувшись, чтобы не упустить приближение заката. Зеленые холмы, купаясь в предвечерней сиреневой мгле, плавно бежали один за другим; горы, врезанные в молочно-розоватое небо, были темно-коричневыми; блистая, переливалось в долине озеро — серебряное блюдо, забытое хозяином степей.

Закат в этот день был редкостный. Солнце в последний раз взглянуло на восток, прощаясь, докрасна раскалило вершины далеких скал. Вот и они померкли, над степью нависла ночь.

Дорж, Намга и этот закат проводили, сидели молча у стола. Видимо, накаленный разговор только что закончился. Никто из них не хотел его продолжать. Дорж поднялся, прошелся по комнате, наполненной сиреневым полумраком. Огня не зажигали.

— Ты права, Намга... Но я единственный сын. Старики давно заслужили отдых. Я тебе рассказывал басню, ее отец любит повторять...

— Помню: дети выросли, выгнали отца из юрты, судьба их наказала... Я ни на чем не настаиваю... Согласна, а ты медлишь, откладываешь, чего же ты ждешь?..

Дорж ничего не ждал. Часто, оставаясь наедине с собой, терзался, отыскивая, как любил говорить, достойный подход. У отца гордый характер, долгие годы был он хозяином своей юрты, и родной сын уговаривает бросить юрту. Как бросить, если он в ней родился, вырос и детей с внуками вырастил?

Сегодня Дорж, как всегда, поднялся рано, обрадовал жену:

— Отыскал верный ход... Еду за родителями...

Намга усмехнулась:

— Пора. Радость для них большая — из юрты в светлую комнату...

...Третий день Намга одна. Сегодня с утра бегает она без устали от печки к столу, заглядывает в окно. Ждет гостей. Дорж уехал на грузовой машине за своими родителями; они переезжают из степи к ним жить. Дорж с женой часто бывали в Белой долине, в юрте отца. Они хвалили Центральную усадьбу госхоза, дом, где живут, работу, соседей. Цого отшучивался, Дулма отмалчивалась. Дорж страшился: по нраву ли пришлась родителям его жена? Время подсказало — и мать и отец любят Намгу. На крутых поворотах жизни не надо спешить, арба может и опрокинуться... Но и ждать... чего ждать?

Под вечер загудела машина. Намга к окошку — приехали.

Цого и Дулма легко поднялись на второй этаж. Осмотрели отведенную им комнату. Ни радости, ни огорчения никто не сумел бы уловить на лицах стариков. Цого неловко прошел по узкой кошмовой дорожке, вынул трубку. Жена Доржа замахала руками:

— Курить, почтенный, надо в коридоре или у открытого окна.

Цого подошел к окну, взглянул вниз, отошел. Трубку не зажег.

Намга накрывала на стол. Дулма хотела ей помочь, Намга вежливо оттеснила старушку:

— Посиди, почтенная, я сама управлюсь, ты устала, — и начала разливать по чашкам бараний бульон.

Ели вареное мясо, лепешки макали в горячее топленое масло. Пили черный чай. «Бульон городской, а не степной, не из котла», — подумал Цого, от второй чашки отказался.

Вышли из-за стола. Дорж повел отца и мать смотреть квартиру, коридор, учил, как и чем пользоваться, как на ключ закрывать двери. Родители ходили за ним молча, глаза у них чужие, безразличные. Дорж омрачился: ни отец, ни мать его не слушали. Стал сердиться, пряча возбужденное лицо. Терпеливо повторял и показывал все снова.

Едва солнце скрылось за черные зубцы гор, легли спать.

Раньше всех поднялся Цого, за ним Дулма. Встали молодые, стариков нет. Выглянули в окно, трудятся — разбирают, бережно раскладывают привезенное добро. Намга пожала плечами.

— Юрту привезли? Зачем?

— Не бросать же ее в степи, — ответил муж.

— Не надо было отпускать машину, отвезти юрту на склад...

Вошел Цого, сел на пол у порога. Дулма рядом.

— Погостили у тебя, сынок, а жить станем в юрте...

Дорж растерянно замигал:

— Отец, ты свое отработал, достоин отдыха. Я тебя буду кормить, живи... Вот ваша комната, светлая, большая, чуть поменьше юрты...

— Твой дом — наш дом, но жить мы станем в юрте, поставим ее рядом, я уже присмотрел местечко на пригорке. У Дулмы и у меня в каменном доме болит голова; дышать не можем... Верхнего просвета нет, не видно неба над головой. Как жить? Мы зачахнем...

Переубедить старого трудно. Поставили на пригорке юрту. Ставить помогал и Дорж. Горячо взялись хозяйничать в родной юрте Цого и Дулма. Дорж в жаркие дни часто отдыхал в юрте. Намга заходила изредка, чтобы не обижались старики.

...Блекли травы, серели холмы и увалы, лето пятилось, начинала теснить его осень. Дорж и Намга опять освободили одну комнату, обставили ее, как им верилось, по вкусу родителей. Не будут же старики, считали они, и зимой жить в юрте.

Надежды их оборвались. Цого и Дулма каждый день уходили в степь, собирали на зиму аргал. За ужином сын хотел спросить отца и только раскрыл рот, отец его опередил:

— Хорошие места здесь, аргала много, видно, никто его не собирает...

Вчера, побыв в юрте Цого, Дорж и Намга не могли уснуть. Жена в слезах:

— Худая у нас жизнь... Нельзя же уступать упрямой старости... Что скажут люди? Виноват ты, Дорж, сам часто там ночуешь...

От слов жены не отмахнешься, как от болотной мошкары. Дорж отмалчивался, но и его терзала такая жизнь.

Говорят, потерпи, время сделает свою работу. Нет. Не время делает, а люди... Ссориться с женой Доржу больше не понадобилось.

День выдался тусклый; облака серые, как шкуры баранов, лениво плыли по небу. От такого дня нечего ожидать радостного. А вышло не так. Подошел к окну Дорж, увидел легковую машину. Это же Дагва!

— Намга, иди-ка взгляни...

Машина промчалась по улице и остановилась напротив дома, где жил Дорж. Дагва знает, он уже бывал здесь. Что-то далековато поставил машину. Вышел из кабины, но в квартиру Доржа не поднялся, пошел в юрту Цого.

Намга торопилась, готовила угощение, накрыла стол. Гость из юрты к столу не пошел.

— Городского варева я наелся в Улан-Баторе... Баранина из котла, чай, заваренный по-степному да со свежими пенками, ни на что не променяю. О, бутылочка под блестящим колпачком полезна, если, опрокинув в рот чашечку, заесть горстью сухого сыра...

Пришлось Доржу и Намге пойти в юрту, сесть за общий котел. Дулма рада, все хвалили еду ее изготовления, даже Намга. Пока гость не насытился, кто же будет донимать его разговорами?

Дагва шумно отдышался, вытер потное лицо и руки. Намга первая атаковала его:

— Хорошо ли держаться за старое? Как в школе говорить детям о юрте? Совместимо ли такое: стоит каменный дом, рядом дымная юрта? Наш уважаемый Цого не слушает, цепляется за старину...

Дагва повернулся в сторону Намги:

— Ни у кого теперь в юрте нет очага, всюду печурки, о дыме позабыли. Юрта не уродует даже аймачный центр, а украшает. Во всех городах мира древнее стоит мертвой музейной редкостью, а монгольская юрта, возраст которой семьсот лет, уживается с каменными домами и строениями двадцатого века. Гордиться надо!.. Скотоводы наши, особенно в Гоби, еще кочуют; как же им без юрты? — Дагва любил пышные слова, пропел гимн юрте: — Выпьем за древнюю красавицу, которая и в наш век космоса и техники не утратила своей красоты!..

— Выпьем, — поднял чашку Цого, — только прибавлю к словам Дагвы: «Не спеши топтать старое, запнешься, упадешь!..»

Дулма склонилась к Дагве:

— Не знаешь ли, как живет наш Гомбо?

— Гомбо — птица столичная. Встречался с ним. Жирный стал, вот такой! Ему положено — начальник...

Цого вступился:

— Уважаемый Дагва, зачем внучка моего порочишь? И у тебя живот растет...

Дагва не смутился, ладонью провел по животу:

— Есть накопление, есть... Забыл обрадовать: Гомбо женится...

У Дулмы рот раскрылся. Цого стукнул трубкой об стол.

— Не писал, негодный, об этом, не писал!..

Дагва стукнул трубкой об стол, подражая Цого.

— Почтенный Цого, зачем ты ругаешь внука? Кто на тебя сердился, когда ты женился на Дулме?

Старик замолчал, сердито взглянул на Дагву:

— На ком Гомбо женится?

— На Цэцэг...

— Какой Цэцэг? Дочери Бодо?

— Поднимай, почтенный, выше, — и Дагва вскинул руку вверх, — на дочери директора комбината. Художница, разрисовывает игрушки цветными лаками...

— Уголком уха слышал, до времени помалкивал, — включился Дорж и зажег трубку отца, она у него погасла, старик дрожащими руками доставал уголек из печурки.

Дулма истерзалась от любопытства:

— Красива, умна, достойна?..

— Не знаю. Эта шкатулка для меня закрыта... Видел я Цэцэг один раз. Мы, ветеринары, народ грубоватый, скажу — не выбракована, девушка на виду... Быть по-твоему, почтенная Дулма: красива, умна, достойна, если понравилась Гомбо. У каждого своя мерка... Гомбо ведь в Советском Союзе побывал. Ездил вместе с Цэцэг. Запомнилось, говорит, надолго, может, на всю жизнь. Был на трех фабриках игрушки. Мечта его — поработать бы там хотя полгода...

— Писал Гомбо. Прислал открытки Москвы, Кремля. Где они? — потребовал Цого у Дулмы.

— Мне показывал Гомбо и альбомы и открытки, — остановил старика Дагва. — Об Эрдэнэ в газете читали?

— Прислал газету. Читали. Ударник.

Дагва поднял над головой чашку, просящими глазами показал в сторону печурки, на которой заманчиво побулькивал чайник. Любая хозяйка будет довольна, гость еще желает выпить чая. Намга всем наполнила чашки. Отхлебывая искусно сваренный зеленый чай, а это умеют делать не во всякой юрте, смакуя его и заедая сухим творогом, Дагва рассыпал неожиданные слова:

— Пора и лошадку арканить... Сильные и всесильные, пошлите ветврачу успех...

Все переглянулись, а он, улыбчивый, сияющий, подошел к Цого:

— За тобой я приехал, почтенный. Машину сгонял в Белую долину, там когда-то стояла твоя юрта. Вижу, нет, чистое место. Заехал к соседу твоему Бодо. Тут и открылось: ты снял юрту, уехал на жительство к сыну...

Дагва выпил чай, Намга налила еще, не отказался.

— Есть у нас племенное хозяйство. Улучшаем породу овец. Человек ты многоопытный, знающий. Сколько получил Почетных грамот? Помню, пол-юрты было завешано ими. А премий?.. Перевезем твою юрту, поставим на самом красивом холме. Вместе с Дулмой будешь приглядывать за овечками лучшей породы. Зимой не пасем, а в травное время пасут пастухи...

— Сторожить? — возмутился Цого.

— Есть и сторожа и собаки. Нужен умный практик, любящий свое дело. Соглашайся...

— Директором делай его, директором, — горячился Дорж.

— И директор есть, а овцы падают...

— Не поддавайся, отец, живи, отдыхай. Заслуженный отдых, зачем ты его, Дагва, уговариваешь? — еще больше горячился Дорж.

— Работа стариковская. Молодежь там старательная, рада будет, хорошо встретит...

— Где же это хозяйство? — спросил спокойно Цого.

— Недалеко отсюда, километров сто...

— Только что юрту поставил, еще и не обжился в ней...

— Перевезем, поставим...

— Трудился с Дулмой, собирали аргал...

— И аргал перевезем. Да дров сухих там много...

Дулма оживилась:

— Жарко горит аргал с дровами...

— Места — благодать, красота, ровная степь, — раздувал огонек Дагва.

— А водопой? — деловито поинтересовался Цого.

— Водой обеспечен, колодец, моторы качают...

Цого прошелся по юрте, упоенно посасывая трубку, подошел к Дагве, усмехнулся:

— Все есть: директор, пастухи, корм, вода... Почему же овцы падают?..

— Тебя, отец, не хватает, — с усмешкой вставил Дорж.

Дагва его оборвал:

— Уважаемый Цого, не стану тебя тянуть на веревке, ты не упрямый бык... Садись в машину, съездим, поживешь, приглядишься, потом и юрту твою перевезем...

Дорж возмутился:

— Отец живет у меня. Что ж я, никто? Мои слова — дорожная пыль!..

— О, извини, я сижу в твоей юрте? — ехидная усмешка скользнула по лицу Дагвы.

Глаза Цого и Дулмы встретились. Глаза Цого спрашивали: да, нет? У Дулмы отвечали: да...

— Зря шумишь, мой бывший помощник, ныне и сам начальник. Наша ветеринарная служба, дорогой Дорж, за скот головой отвечает... Если он падает, каждый может нас уколоть. Тебе не больно?

Дорж притих. Цого стоял перед Дагвой:

— Зачем терять время, поедем скорее...

— Да, чуть не увез обратно новость. В госхозе покупают третью легковую машину, «газик» для ветврача. Техника, время надо ценить, успевать всюду. Будешь теперь, Дорж, ветром носиться по степи от пастбища к пастбищу. Не обидно ли... У тебя новый «газик», а у меня машина стала часто кашлять, — сокрушался Дагва.

Его проводили, с ним уехал и Цого.

Дорж и Намга сникли, пошли домой недовольные. От Дагвы всегда жди неожиданное. Таким знала его вся степь... Дулма стояла у юрты, кутаясь в шубу, смотрела в ту сторону, куда скрылась машина цвета поблекшей травы. Нетрудно заметить, как зажглись ее глаза, как улыбалась она, и морщины лица становились менее приметными.

...Миновало две недели. Пришла грузовая машина из племенного овцеводческого хозяйства. Молодые люди быстро управились: разобрали юрту Цого, погрузили, и на пригорке, где стояла его юрта, остался приметный след — темный круг, остатки аргала. Любой степняк, проходя мимо, скажет: здесь недавно стояла юрта.

Цого поставил юрту на привольном месте, на склоне горы, между остроконечными холмиками, обосновался по-хозяйски накрепко. Проезжающие любовались, завидовали и говорили: умеет старик выбирать место. Догадаться трудно, что украшает восточный склон горы — юрта ли Цого или эти холмики его почтенную юрту.

В один тихий вечер, когда на степь опустилась плотная тишина, зажглись звезды, вокруг все умолкло, даже лая собак не слышно, Цого и Дулма сидели у печурки. Старик, раскуривая свою трубочку, размечтался, ласково положил руку на плечо жены:

— Какая степная благодать... Век кочевал, а такие пастбища встречались редко... Гомбо, — он поднял дымящую трубочку над головой и опустил, — кумыс выпитый, а вот Эрдэнэ бы расцвел. Зачем ему Гоби? Он же в степи родился, в степи вырос. Буду звать его сюда. Лучших пастбищ нигде не найдешь...

Дулма вздохнула:

— Послушается ли он? Молодые сами знают, куда идти...

— И мы были молодыми, но юрту не бросили, степь-кормилицу не забыли.

— То старое, а то новое. Давай пить чай.

Цого поднялся, сел за столик. Дулма была довольна и родной юртой, и делом, которое пришлось ей по душе — она ухаживала за молодняком. С детства любила овечек, знала их повадки и радовалась: Цого смотрел на нее не только как на помощницу, а нередко и советовался.

...Время делает свою работу, и незаметно летели дни, недели. Как-то вошел Дорж в контору госхоза, слышит шум, горячие выкрики, удивился — повторяют имя его отца. Задорный голос насмешливо басил:

— Говорят, сует Цого свой нос везде...

Голоса подхватывали, шумно смеялись, явно для того, чтобы услышал Дорж. Он выбежал из конторы, шагал торопливо и сыпал на свою голову столько упреков, их хватит, если будешь бежать хоть до Верблюжьего перевала. Он ветеринарный работник, прошло уже больше месяца, а он не удосужился побывать в племенном хозяйстве. Как живет отец? Чем занят? Утешение слабое в том, что этим хозяйством ведает Дагва, он специалист по овцам. Разговор, услышанный в конторе, уязвил Доржа. «Надо побывать... Завтра же поеду...»

До глубокой ночи горел огонь в квартире Доржа; он перечитывал пособия по овцеводству, просматривал справочники, инструкции. Заглянула ему через плечо жена, высмеяла:

— Готовишься, будто к государственным экзаменам.

В племенное хозяйство приехал Дорж к полдню. Узнал юрту отца. Одна стоит на пригорке. Вошел, ни отца, ни матери не было. У пустых загонов встретил старика-сторожа.

— Все на пастбищах.

— Какие пастбища? Овцы же на стойловом режиме, полностью обеспечены кормами. Какая же поздней осенью пастьба племенных? В долине уже лежит снег...

Старик выбил трубку о столбик загона, усмешка перекосила рот:

— Иди к директору, он вот там...

Директор еще молодой человек, но уже несколько располневший, в коричневом халате, со значком животновода на груди. Поздоровался, попросил сесть. Доржа он знал.

— Как трудится мой отец?

— Мы много шумели, горячились, отступали. Старик упрямый. Ждем Дагву. Видел, овец нет, выгнал на пастбище...

— Кто же здесь директор? Ты или он?!

— Зачем так громко? Директор я, но он почетный скотовод, имеет орден Сухэ-Батора...

— А ослабленные овцы где?

— Они уже не ослабленные, их тоже выгнали на пастбища...

— Ничего не могу понять...

— Скоро приедет Дагва. Жду. Разберемся. Хорошо, что ты приехал. Он несколько раз бывал; покричит, поспорит с твоим отцом, остынет, уедет.

На стене висели схемы, графики, план. Над столом директора цветные плакаты «Тонкорунная овца», «Дадим Родине больше мяса и шерсти».

Вошел Дагва, протянул руку:

— Хорошая встреча. Какие новости? — повернулся он к директору.

— Пасет... — отрубил директор и взглянул на Доржа, а тот к Дагве:

— Я ж тебя уговаривал: не бери старика, пусть сидит в юрте, жует баранину, запивает чаем...

— Снова о том же...

— Зачем овец мучить? Какие пастбища при таком запасе кормов в хозяйстве.

— Спроси своего отца.

— И спрошу.

Распахнулась дверь, и порог перешагнул, дымя трубкой, Цого.

— Сын? Все-таки навестил. Спасибо... Дай я тебя обниму...

— Обнимать будешь потом. Что ты, отец, тут чудишь? Есть директор, специалисты… Племенных овец заставляешь выгонять на пустоши, терять силы. Они же выматываются, выискивая обветшалые стебельки...

Цого шагнул мимо Доржа, словно бы и не слышал его слов, и к директору:

— Дорогой начальник, я просил овец утром не кормить. Пусть часа три покопытят из-под снега травку...

— Отец, зачем это? Для них заготовлен полноценный корм.

— Сынок, ты же учился по толстым книгам, должен знать...

Дорж не хотел выслушивать отца:

— Ни в одной книге такого нет...

— Плохие книги... — Цого присел к столу и, чуточку помолчав, продолжил: — Корм жирный, а почему падают овцы? Я тебе отвечу, сын, не по толстым книгам, а из жизни: неженки стали, ноги слабенькие, давай им готовое, добывать им лень. Чуть подует ветер, дрожат. Какие же это овцы? Бумажные?..

— Дагва, что ты молчишь? — возмутился Дорж. — Ты специалист по овцам...

— Я уже устал шуметь, притих и рад...

— Ты подрываешь науку... Отступил?

— Нет, наука укрепляется практикой. За последний месяц в хозяйстве не погибла ни одна овца, даже из ослабленных. Приятно читать сводку, еще приятнее докладывать высшему начальству...

— У тебя, Дагва, с языка легко скатывается насмешка, как сметана из переполненного котла. Вникни серьезнее!..

Цого выбил трубку о стол директора:

— По утрам, а лучше всю раннюю половину дня не кормить овец, гнать изнеженных лентяев на пастбища; пусть сами себя кормят. Во все времена так было. Во вторую половину давайте им готовый корм. Крепкие станут, сильные...

— И зимой пасти? — подошел к Цого директор.

Старик не успел ответить, опередил Дагва:

— И зимой...

Все замолчали. Дорж склонился к уху Дагвы:

— Ты что? Полностью одобряешь? Веришь? Всюду внедрять будем?

— Зачем раньше времени кричать... Поживем, приглядимся, проверим, увидим, как перезимуют овцы... Может, родится и поправочка к толстым книгам. Понял?

Цого запахнул полы шубы, надел шапку.

— Не откажите, пойдемте в мою юрту, свежий барашек в котле; варить Дулма мастерица. Чай зеленый. Все будем довольны...

Дулма встретила гостей у дверей юрты, ухватилась за руку сына:

— Увидела твою машину, от радости заплакала. Стою жду.

Наваристый бульон, жирная баранина, зеленый чай — всегда любимая еда монгола. Гости не задержались, угостились, поблагодарили хозяйку, ушли.

Дагва, закрывая дверцы, пошутил:

— Вкусное варево. Заеду завтра, я забыл рукавицы. Котел еще не опустеет?

Дулма к сыну:

— Ночевать останешься или уедешь?

— Останусь, с отцом надо поговорить...

— Если об овцах, то не буду; выговорился уже, устал...

— Намга кланяется, заботится, как живете. Может, что-нибудь надо привезти?..

— Надо. Привези письма от Гомбо и Эрдэнэ.

— Ты, отец, такое на меня взваливаешь, верблюд упадет. Придут письма, в тот же день машину сгоняю, привезу...

— Не слышал, здоровы ли Бодо, Харло? Пасут, кочуют?

— Был. Живут, не жалуются. Тоже ждут писем от дочери.

— Дети, дети, — вздохнула Дулма, — заняты, нет времени, писали хотя бы коротенькие письма...

— Значит, отец, и зимой будешь выгонять племенных на мороз? Нынче ожидаются лютые морозы...

— Значит, сынок, ложись спать. Дулма, гаси огонь...

В юрте темно, а на душе Доржа мрак еще темнее. Каков Дагва... Отступил. Столкнул его отец с дороги... Но столкнул ли? Дагва крупный специалист. Дорж поднялся с лежанки, сел, давил ладонями свою разгоряченную голову: «Ученые... пособия... Диплом... Какие же книги изучал отец? Практика... Опыт поколений... Не сильнее ли это науки?» Доржа растревожили слова Дагвы: не поправка ли это к толстым книгам? Он будто шутя сказал об этом. Доржу хотелось выкрикнуть: «Толстые книги ни при чем; это поправка к моим знаниям...» В темноте юрты засияли огненные строчки; вспомнилась одна из лекций профессора, он говорил: «Вековой опыт, накопленный скотоводами-кочевниками, людьми далекими от достижений науки, нельзя забывать. В этом опыте, добытом в условиях суровой практики, три основы: закалка, выживаемость, отбор...»

Дорж упал на лежанку, плотно закрылся одеялом. Губы его шептали: «Прав отец. Не торопись топтать старое...»

Утром в юрте Цого поднялись рано. Дулма успела напечь лепешек, сварить мясо. Завтракали молча. На прощание Дорж не удержался:

— Не сердись, отец, говорить об овцах не буду... Ты победил...

Цого рассердился, даже сплюнул в гневе на сторону, прошелся по юрте, схватил сына за руку:

— Какая победа?.. Только весна может назвать победителя...

Цого спрятал трубочку за пазуху, заторопился, и вместе с сыном они вышли из юрты.

 

ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН ПРИЕХАЛ

...Степь. На желтой поляне, у речки, стоит белая юрта, словно опрокинутая кверху дном пиала, у дна отверстие, из него, стремясь ввысь, струится дым. На ближнем склоне увала вторая, дальше третья. Это сурь, председателем которой Бодо. Члены ее престарелые пастухи, пасут они либо овец, либо коров, что пожелали при распределении обязанностей. Из сури выбыл и уехал из этих степных мест старейший член Цого. Отару его овец пасут другие.

...Люди приходят и уходят, а травы зеленеют, скот умножается — живет степь вечной жизнью, только меняет наряды: зеленый на желтый, желтый на белый...

В юрте Бодо и его жена Харло. Сидели они утомленные, опустив руки, на кошмовом узорчатом коврике. Оглядели юрту, будто бы все вещи на своих местах. Красиво в юрте. На женской половине пышная лежанка, отделяет ее шелковая светло-розовая занавеска с рассыпанными по ней синими и голубыми цветами.

— Ей понравится, — говорила Харло, — это ее любимый цвет.

После окончания курсов в Улан-Баторе их дочь Цэцэг обрадовала: получила отпуск, едет к ним отдохнуть. Соскучилась по родной юрте. В письме пишет. Где оно? Да вот оно, пишет, что уже обдумала, как проведет время. Чего тут только нет... На саврасом жеребчике всю степь объездит, будет гонять овечек на водопой, на жирную травку, утром пить парное молоко, а когда проводит солнце, сладко вытянется на своей лежанке, попросит отца приподнять покрышку, чтобы ветерок со степными запахами гулял по юрте. Побывает в тех местах, где кочевала юрта почтенного Цого, напьется студеной водички из родника молодости. Потом уедет к скале, к ущелью, в котором спасалась от бури с Гомбо, и останется там до вечера. Не забыла и Теплое озеро. Она стояла на сером камне у самой воды, пела веселые песенки, а Гомбо и Эрдэнэ хлопали в ладоши.

Старики перечитывали письмо, и каждый раз открывалось в нем новенькое.

...День загорался и угасал. Много их сменилось. Цэцэг не приезжала. Может, задержалась в аймачном центре; нет попутной машины; может, стала городской неженкой, в дороге заболела. Подбрасывая аргал в печурку, Харло рассказывала мужу сон, который видела сегодняшней ночью. Бодо слушал плохо, снам не верил, они ему никогда не снились. Жена заволновалась:

— ...Бежит Цэцэг по склону горы с полной охапкой цветов, и все они красные. Букет большой, даже лица Цэцэг из-за него не видно...

Харло вздохнула:

— Красное — хорошо. А вот лица не увидела — плохо...

Муж махнул рукой, поднялся, пошел из юрты.

— Сегодня Цэцэг приедет; мне не сон твой, а мое сердце подсказывает... Угощение готово? Может, съездить в магазин, купить что-нибудь?..

— Ничего не надо, все припасено...

Солнце поднялось выше Синей скалы. Вышла Харло из юрты, что это? Бодо оседлал лошадей, буланого и саврасого. Куда это он?

— Поеду на Центральную усадьбу госхоза, может быть, Цэцэг уже там, мы с нею и приедем...

Из-за голого увала, который с незапамятных времен называется Бычий лоб, вынырнул «газик». Куда он держит путь? Бодо и Харло следили за машиной. Вот она помчалась по серой песчаной плешине, потом скрылась в долине, взлетела на пригорок и направилась к юрте Бодо. Собаки встретили лаем, хозяин отогнал их. Из кабины вышел Дорж, улыбается:

— Принцессу вашу привез!

Каждый вкушал сладость встречи с родными, если эта встреча родителей с дочерью, давно покинувшей родную юрту, такая встреча — золотая чаша, до краев наполненная радостью... Родители и не заметили, как Дорж унес в юрту чемодан и узелок Цэцэг, и опомнились, лишь когда он садился за руль, чтобы уехать. Бодо замахал руками, подбежал к машине:

— Дорогой Дорж, заходи в юрту, разве ты не наш гость?..

Дорж остановился и начал расточать похвалу «газику»: послушен, быстр, вынослив, его купили в Советском Союзе. Едва ли Бодо вслушивался в слова Доржа, а Харло уже давно скрылась с дочерью в юрте. Вдруг дверцы открылись, Харло звала:

— Скорее идите, все уже на столе...

Дорж отговаривался, он торопится, у него неотложное дело: надо побывать на далеких пастбищах. Раньше потратил бы три дня, а на «газике» уже к вечеру вернется на Центральную усадьбу. Чтобы не обидеть хозяев, не подточить устои монгольского гостеприимства, выпил большую чашу кумыса, закусил урюмом и уехал.

Цэцэг, едва перешагнув порог юрты, пробежала по узорному коврику, раздвинула занавеску, упала на свою с детства милую ей лежанку, уткнулась в подушки и заплакала. Все в юрте казалось ей дорогим, близким и почему-то маленьким. Комод, расписанный желтыми, синими, оранжевыми красками, стол, скамейки — все миленькое и совсем-совсем игрушечное...

Мать торопила ее к столу, но Цэцэг выскочила из-за полога, подпрыгнула козочкой, поцеловала мать в щеку и опять скрылась за занавеской:

— Я не голодна, угощалась у Доржа. Сейчас переоденусь... Хотите спою вам песенку. Слушай, мама, тебе посвящается, мотив я сама придумала.

Юрту огласил ласковый голос:

— Ну, как, мама, красивая, душевная песенка? Я знаю много новых песен, потом еще спою.

Она вышла на середину юрты в спортивном костюме. Тонкая, ловкая, сияющая. Подошла к комоду, постояла около зеркала. Отец и мать любовались дочерью. Она спохватилась, вскинула руки, как крылья:

— Забыла! Ой, пустая голова, привезла вам подарочки...

Открыла чемодан, матери подала большую резную шкатулку:

— Тебе, мама, для шитья.

Отцу набор светлых бляшек.

— Сама тебе седло разукрашу. — Склонилась к отцу, обняла, шепнула ему на ухо: — Для кого оседлан саврасый? Знаю, для меня... — выбежала из юрты.

Отец и мать поторопились за нею, но не успели и двух шагов сделать, Цэцэг была в седле, ударила коня плеткой и умчалась в степь. Мать сокрушалась:

— Ничего не ела, даже любимого урюма не попробовала, все на столе стоит нетронутое...

Отец улыбался, разглаживая седую бородку:

— Радуюсь... Крепко сидит в седле, не разучилась...

Мчалась Цэцэг по степи, мелькали серые заплатки — пески, вкрапленные в сплошную зелень; у реки копыта саврасого прогремели по звонкой гальке, вновь мягко опустились на зелено-желтый ковер. Где-то вдали слышались крики пастухов. Поднявшись на голый холм, Цэцэг осадила скакуна. Пусть передохнет. Выпрыгнула из седла, села на выщербленный ветрами и солнцем камень. Не тот ли это камень, не на нем ли сидели она, Гомбо и Эрдэнэ? Такая же расстилалась степь в серых, желтых, зеленых пятнах; так же щебетали пташки, пересвистывались сурки, только мошка была злее и прилипчивее. Шумели, спорили — далеко ли до той остроконечной горы? Что за нею, неужели тоже степь? Всех хотел перекричать Эрдэнэ. Гомбо молчал, жевал лепешку, намазанную маслом. Жара стояла, сбегали к реке, долго плескались...

...Цэцэг подтянула седло, поставила ногу на стремя, задумалась, вновь опустилась на камень. Глаза зажглись, улыбнулась:

— Отцу разукрашу седло медными бляшками, начищу, блестеть будет, как солнечные звездочки. Обещала, сделаю...

Улыбка погасла, Цэцэг помрачнела. «Нехорошо поступила, глупая я, не надо было так. Только вошла в юрту, за стол не села, а ведь мама старалась, заставила весь стол кушаньями. Мама мастерица украшать стол угощениями». Цэцэг была еще девочкой, а мать учила ее украшать стол, ожидая гостей. Вначале цаган-идэ — белая пища: густые молочные пенки, сушеный творог, пресный мягкий сыр, несоленое домашнее масло, прессованный творог, потом кумыс. После белой пищи подается мясо барашка, печень, запеченная в толстой кишке, и крепкий бульон. Завершается угощение наваристым кирпичным чаем.

Платком вытерла повлажневшие глаза, вздохнула: и мать и отец постарели, оба седые, в морщинах... Дорж рассказывал, что его родители ушли из сури на отдых. Пора бы и ее отцу и матери отдохнуть, оставить степь, пожить старичкам без забот, не кочевать по степи с места на место, не бежать чуть свет к скоту... Хотя почтенные Цого и Дулма не захотели жить в каменном доме, своя юрта лучше...

Так сидела, разговаривала сама с собою Цэцэг, пока не заметила на противоположном склоне отару овец и двух пастухов в синих халатах, ведущих под уздцы серых лошадей. Посмотрела на часы, времени мало, поеду, познакомлюсь, поговорю. Вскочила в седло, заторопила коня. Он ринулся вперед, но на пути валун, гладкий, как лысина, желтый, как топленое масло. Цэцэг сдержала коня, за валуном крутой спуск, густые кустарники, потом направила лошадь в просвет между кустами. Саврасый вытянулся в струну и прыгнул через глубокую выбоину, врезался в сгустившуюся у ручья отару овец. Они испуганно шарахнулись в разные стороны. Цэцэг не удержалась в седле и упала. Подняться она не могла, боль в боку, не слушалась и ныла правая нога, горели руки. Саврасый стоял виновато у ручья, рыхлил копытом мокрую гальку и песок. У Цэцэг закрылись глаза; потерялось солнце, почернело небо. Подбежали пастухи. Один склонился к девушке:

— Откуда она в наших степях? Какая-то городская...

Второй:

— Лошадь Бодо. Да это же его дочка Цэцэг... Я знал ее совсем малюткой...

...Догорал день, тускнело небо, сгущались тени, степь притихла, притаилась. Бодо и Харло обеспокоенные ходили возле юрты, всматривались в сереющую степь, ждали, охваченные тревогой. Бодо сел на лошадь. Надо ехать. А куда? Харло сквозь слезы сказала:

— Поезжай в ту сторону, куда поскакала Цэцэг. Ты же видел?

Отъехал Бодо от своей юрты километра два, навстречу арба, рядом знакомые люди, пастухи сури. На арбе на мягкой бараньей шубе лежала бледная Цэцэг. Бодо схватился за сердце. Ему помогли слезть с коня; услышал голос Цэцэг:

— Отец, не волнуйся, ничего страшного; упала, ушибла ногу...

— Саврасый?.. Надо его заколоть, содрать шкуру!..

— Зачем горячишься, отец? Я сама виновата...

Бодо ободрился. «Цэцэг, моя Цэцэг... Жива... Вызовем врача... Я поеду вперед, надо успеть предупредить Харло, увидит арбу, от горя умрет...»

Он сел на лошадь, поспешил к своей юрте. Не доехав до коновязи, увидел, бежит к нему перепуганная Харло, ветер сбросил с нее платок, разметал ее волосы.

Бодо кричал:

— Куда ты? Не торопись. Наша Цэцэг сейчас будет в юрте...

Харло трясущимися руками схватилась за Бодо, стащила его с коня.

— Маленькая беда, саврасый споткнулся. Цэцэг упала, ушибла ногу...

— Где же она?

— Спасибо почтенному Хуртэ, помог, дал арбу. Скоро приедут, пойдем в юрту...

— Не пойду... Буду ждать мою доченьку...

Подошла арба, мать кинулась к дочери. Бледные губы, погасшие глаза и рука с тонкими белыми пальцами, лежащая поверх бараньей шубы, которой была прикрыта Цэцэг, перепугали Харло, она зарыдала. Пастухи взяли Цэцэг на руки и понесли в юрту. Девушка бодрилась, пыталась улыбнуться, губы ее чуть приметно вздрогнули, силы оставили, она застонала. Положили на лежанку, мать не оставляла ее. Вновь почернело небо, густая темнота — ничего не видно...

Так в юрте Бодо радость затмилась горестями. Съехались соседи ближних юрт. Каждый торопился помочь. Сын Хуртэ в ночь ускакал на Центральную усадьбу госхоза, чтобы вызвать врача. Всю ночь в печальной юрте светился огонь. У Цэцэг то жар, то лоб в холодном поту, металась она в постели, держала в своей руке руку матери, упрашивала не оставлять ее одну.

В полдень прибыла «скорая помощь». Врач осмотрел Цэцэг, распорядился:

— Собирайте больную, ей место в больнице...

— Я поеду с нею, — упрашивала мать.

Врачи люди суровые, есть ли у них сердце? Врач и слушать не хотел причитаний Харло, ехать не разрешил. Машина скрылась за холмами. Пусто в юрте Бодо, стол стоял с расставленными чашками и тарелками с угощением. Занавеска не задернута, на лежанке разбросаны подушки, одеяло свалилось на пол.

...Утреннее солнце ворвалось в верхний просвет юрты, обрадовало яркими лучами, только для Бодо и Харло все вокруг было тусклым, холодным, чужим... Бодо оседлал лошадь.

— Ты куда?

— Отгоню овец к ручью, заеду к Хуртэ, пусть поможет, надо саврасого прикончить, часто стал спотыкаться.

Харло вступилась за коня:

— Цэцэг будет жалеть саврасого, узнает, слезами зальется... Глупое задумал...

Бодо промолчал, выпустил из загона овец, сел на лошадь и погнал отару на пастбище. Собаки старательно помогали ему.

Как всегда встречали Бодо и Харло утреннее солнце, когда оно лишь золотым краешком выглядывало из-за горы Верблюжий горб. День быстро разгорался, и не заметишь, пора гнать овец на водопой. Коротенький отдых, последний выпас, и встречай вечер. Так бывало. Теперь день медленно шагал — старец с костылем, не дождешься его конца. Солнце лениво катится по небу, кажется, оно и не двигается...

Харло испытующими глазами поглядывает на Бодо, ждет, когда же он заговорит о поездке к Цэцэг в больницу. Прошло уже немало дней.

Сегодня Бодо поднялся до восхода солнца, погнал овец на пастбище. К обеду в юрту не вернулся. Вечером овец пригнали пастухи. Бодо уехал на Центральную усадьбу госхоза. Вернулся он поздно. Едва перешагнул порог юрты, обрадовал Харло:

— Завтра утром заедет за тобой Дорж... Он торопится в аймачный центр на совещание. Навестишь Цэцэг... Хороший мужик Дорж, его и уговаривать не пришлось.

Спать долго не ложились. Харло готовила гостинцы Цэцэг, Бодо помогал и уже в который раз (Харло надоело слушать) твердил, чтобы она не вздумала потакать Цэцэг. Он знает свою дочку — будет домой проситься, говорить: здорова, ничего не болит...

Машина Доржа загудела около юрты рано утром, но Бодо и Харло были уже давно на ногах. Дорж торопился, в юрту не вошел. Бодо упросил его выпить чашку кумыса. Не найдется монгола, который бы отказался от этого всеми любимого напитка.

...В больнице Харло никогда не бывала. Замерла от удивления — все белое: стены, потолок, столы, люди; даже ее, старуху, нарядили в белый халат, дали мягкие тапочки. Неумело и робко зашагала она по гладкой клеенчатой дорожке. В палате, где лежала Цэцэг, стояло несколько кроватей, занятых больными. Они и все больные на них показались ей одинаковыми. Где же Цэцэг? Из дальнего угла палаты донеслось:

— Мама, иди сюда.

Цэцэг лежала на высоких подушках, укрытая до подбородка одеялом; бледная, похудевшая. Мать обняла ее, приоткрыла одеяло и тяжело опустилась на табуретку. Нога Цэцэг была в гипсе.

— Мне, мама, долго придется лежать в больнице, у меня сломана нога... Ничего, врач говорит, срастется.

Утешение было неутешительным, мать расплакалась. Ее пригласил врач:

— Дочь вашу поставим на ноги, вылечим...

— Будет ходить?

— Танцевать будет...

— Какую еду ей надо привозить?

— Никакой, в больнице все есть; если сможете, пришлите для разнообразия немного урюма.

В приемной ее ждал Дорж.

— Удача, все быстро провернул. Дайте-ка мне халатик, схожу к Цэцэг. К ней можно?

Цэцэг оживилась. Доржа удивили ее горящие глаза, густо-розовые щеки. Соседка по палате, молодая женщина, шепнула рядом лежащей худенькой женщине:

— Мать встречала холодными глазами, а мужчину видела как?.. Эх мы, слабенькие женщины...

Цэцэг попросила у Доржа бумагу и карандаш, склонилась к тумбочке:

— Отодвинь чашку, вот так, я напишу.

Она подала написанное Доржу:

— Прошу тебя, пошли эту телеграмму...

— Кому?

— Эрдэнэ...

— Нашему Эрдэнэ?

— Я очень больна, хочу, чтобы он приехал...

Столкнувшись с его смущенными глазами, она попыталась улыбнуться, но губы ее застыли в полуулыбке, багровые пятна разгорелись на щеках и на лбу:

— Счастливо на сердце, когда близкий человек с тобой.

— Его же нет, о чем ты говоришь?..

— Почему нет?.. Ему нельзя не быть со мною...

— Она бредит,— прошептала соседка.

Дорж пощупал ладони, лоб Цэцэг, взял за руку, — горячая, вздрагивает. Он склонился к ее уху:

— Я тебя понимаю...

Харло заждалась. Подошел Дорж.

— Она с тобой говорила больше, чем с матерью, — Харло заглядывала ему в лицо. — Что просила? Жаловалась, сильно болит нога? Да?

— Нет, ничего не просила, не жаловалась, крепкая девушка, нашей степной закалки... Не надрывай свое сердце, почтенная Харло, дочка поправится.

Харло всхлипывала. Дорж заспешил.

— Сейчас заедем на почту, у меня там небольшое дельце, задержусь недолго. Возвращаться будем короткой дорогой, через Красный перевал. Тебя, уважаемая Харло, доставлю точно к ужину...

— У меня кое-что вкусное приготовлено, будешь доволен...

— Вся степь знает тебя — мастерица готовить кушанья. Буду гнать машину, торопиться, не остыла бы вкусная еда, — пошутил он.

 

ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, ВСТРЕТИМСЯ

...Телеграмма Цэцэг пришла в один из самых накаленных дней в жизни Эрдэнэ. Вчера на курсах были последние занятия; сегодня экзамен по водонапорным машинам. Когда почтальон шагал по коридору, отыскивая Эрдэнэ, он стоял перед столом, накрытым красной скатертью. Члены экзаменационной комиссии, среди которых он многих знал, теперь казались незнакомыми людьми. У всех, особенно председателя — главного инженера рудника, — такие строгие лица. В билете Эрдэнэ вопросы: строение насосов, режим работы моторов в зимнее время, правила эксплуатации водонапорной машины. Отвечал он уверенно. Председатель попросил подойти к настенным плакатам и схемам. Ответом Эрдэнэ комиссия осталась довольна.

Телеграмму ему вручили вечером. Он шагал по комнате, перечитывая, разговаривал сам с собою, и выходило — надо ехать. Цэцэг больна, Цэцэг в больнице... Утром он пойдет к самому директору рудника, покажет телеграмму, конечно, дадут отпуск. Задерживаться нельзя, надо скорее сложить дорожные вещи. Успеть бы сбегать на автобазу, узнать, когда уходят машины. Посмотрел на часы. Поздно...

...Директора в кабинете не было, он пришел позже, увидел Эрдэнэ в приемной.

— Ты что тут сидишь? Кто у машины?

— У меня срочное дело...

— А начальник цеха не мог решить?

— Не мог, очень важное...

— Ну, заходи.

Директор взглянул на телеграмму, потом на Эрдэнэ, вновь на телеграмму:

— Кто такая Цэцэг? Мать, сестра, жена?

— Нет. Мы друзья, самые близкие друзья, еще со школы...

— Значит, друзья... Так-так... Ты только окончил курсы, хорошо окончил. Можно бы и отпустить. Но пойми — дело есть дело. У нас на руднике сейчас самое горячее время, все ударники — и монтажники, и слесари, и наладчики. Всюду людей не хватает... Сам знаешь, мы вынуждены были отпустить мастера Бямбу. Врачи запретили ему работать в Гоби. Человек он в годах...

Эрдэнэ выпрямился, его удивленные глаза столкнулись с такими же удивленными глазами директора:

— Что так смотришь? Не знал?

— Товарищ директор, Бямбу не будет работать на руднике? Как же я без него?..

— Врачи, понимаешь, врачи! Проводим старика дружески. Все жалеют; по водонапорным машинам он алтны-дархан — золотых дел мастер...

Директор отвернулся, потом посмотрел на Эрдэнэ столь строго, что тот опустил голову. В кабинете тихо, лишь лениво тикают стенные часы. Директор позвонил, вошла его секретарь. Она уже привыкла — знала для чего ее вызывают. Села у стола, открыла блокнот.

— Пиши. Назначить помощника мастера водонапорного цеха Эрдэнэ на должность исполняющего обязанности мастера, установить ему оклад в размере...

Эрдэнэ смутился, но заговорил твердо:

— Не надо... Я не справлюсь...

Директор переложил папку с бумагами с одного места на другое, постучал пальцами по кромке стола, поглядел на Эрдэнэ:

— Что ты сказал, подумал? У кого учился? У Бямбу! Иди, да будь достоин своего учителя...

— Отпустите меня, товарищ директор.

— Куда?!

— Прошу отпуск. Только на две недели...

— Слышал. Где она, кем работает?

— Лаборантка, на комбинате в Сайн-Шанде.

— Соседка. Прекрасно. Всегда договоримся. Переведем ее сюда, нам нужны такие кадры. Она знающая лаборантка?

— Она в больнице, упала с лошади, сломала ногу.

— Ничего, выздоровеет. Если ты ей нужен, приедет.

Эрдэнэ погас, вышел из кабинета, постоял, потер ладонью лоб и поспешил в цех. После работы домой не пошел, долго бродил по улицам Дзун-Баина. Когда вошел в свою комнату, не узнал ее — все не на своем месте. Толкнул ногой стул, неловко сдвинул стол. Зажег свет, перечитал телеграмму Цэцэг. Присел к столу, стал писать ответную. Написанное разорвал, шагая по комнате, размахивая руками, выкрикивал:

— Хватит! Брошу рудник, уеду к Цэцэг. Что будет, то и будет, а я уеду!..

Открылась дверь, вошел Бямбу.

— Слышу, рычишь. Думаю, с кем же он сражается? Сам с собой. Кто же обидел?..

Эрдэнэ к Бямбу:

— Расстаемся, почтенный, и так неожиданно... Еще бы поработали, куда теперь?

— В степь, в родную степь. Гоби не для меня.

— Жили и работали вместе, никогда не слышал, что вы больны, что виновата Гоби. Узнал от самого директора.

— Был у него? Все уладилось? Рад. Поздравляю и горжусь, ты теперь начальник...

— Я просил директора отпустить меня...

У Бямбу дернулась бровь, он тяжело провел ладонью по лицу, сел на стул.

— Куда отпустить?! Стыдись! Я тебя рекомендовал...

— В отпуск. Несчастье у Цэцэг, лежит в больнице. Директор каменный человек, не отпустил. Убегу!..

— Если еще не убежал, не убежишь. Я в своей жизни раз пять убегал, и всегда оставался на том же месте. Цэцэг не вечно же будет в больнице...

— Прислала телеграмму. Чуть насмерть не убилась. Читай, — и протянул листок.

Бямбу прочитал телеграмму, рассмеялся. Эрдэнэ обиделся:

— Почему смеешься?

— Женская рука. Думаешь, только тебе послала телеграмму? Всем знакомым. Все должны пожалеть.

— Прости меня, почтенный, но я тебе не верю. Не могу поверить...

— Сохрани в надежном уголке своего сердца слова мудрых: «Человеку верь, но не делай глупости».

Эрдэнэ отвернулся, — видимо, надежного уголка в его сердце не находилось, чтобы хранить эту мудрость. Он думал о Цэцэг.

Бямбу догадался, лицо его приняло ласковое выражение, слова полились осторожные:

— Цэцэг молоденькая, ножка у нее быстро заживет.

Сказал и вдруг переменился — глаза и голос строгие:

— Другим заполни голову, цех тебе доверили. Цех! В твои годы я побоялся бы и мечтать об этом...

Потом запросто, будто невзначай спросил:

— А чайник-то у нас не остыл?

Пили чай не торопясь.

Бямбу свернул Эрдэнэ с его тропинки и до поздней ночи вел по своей дороге. Перед Эрдэнэ открывалось неожиданное и столь важное, что он забыл обо всем; каждое слово отслаивалось надолго, может, и навсегда. Мощные водонапорные машины, капризы которых нередко страшили, казались ему теперь не такими непостижимыми. Бямбу говорил то громко, то вполголоса, то доходил до шепота:

— Слушать надо, Эрдэнэ, сердце машины. Как оно бьется? Как машина дышит? Что ей надо? Конечно, чистота, смазка, регулировочка — внимание, постоянное внимание!..

Мастер открывал свои секреты, убеждал, что машина может размеренно и точно работать, отдавать свою мощь полностью только по воле мастера. Он для нее и отец и мать. Бямбу, назвав марки машин, повел Эрдэнэ по их тайным лабиринтам. И многое помощнику раскрылось заново. Когда мастер заговорил о клапанах, их слесари и наладчики считают самыми капризными и уязвимыми деталями машин, помощник выпрямился, недоуменно развел руками:

— Никогда этого не встречал в инструкциях, наставлениях и правилах...

— Инструкции и правила запомнил, это похвально, а соль-то тут, — Бямбу ткнул пальцем в лоб. — Машину, мало знать по инструкциям, в нее надо влюбиться. Да-да, влюбиться! Тогда можно поверить... — Бямбу не договорил, направил свои хитрущие щелки глаз на портрет Цэцэг, который висел на стене.

Эрдэнэ будто ничего и не заметил.

...Уже пробился в окно первый утренний свет, когда мастер и помощник легли спать. Эрдэнэ уснуть не мог; то вслушивался в глухое дыхание машины, то перед ним вставали разгоряченные глаза Бямбу, то строгий директор. Разговор с мастером и встреча с директором никогда не забудутся.

Разве можно такое забыть? Отпуск... Какой отпуск! Ему надо быть в цехе. Специалист, без которого руднику трудно прожить даже две недели...

Эрдэнэ выскользнул из-под одеяла и к столу; его глаза улыбались и радовались. Написал ответную телеграмму быстро, на одном дыхании: «Цэцэг, поверь, я с тобой, хотя приехать не могу. Выздоравливай, встретимся».

Открылась счастливая даль, но не каждому дано идти по ее манящей дороге.

Эрдэнэ не пришлось исполнять обязанности мастера водонапорного цеха, не удалось встретиться с Цэцэг. Ему вручили повестку — призван в ряды Народно-революционной армии.

...Не сбылось желание помощника проводить своего учителя на заслуженный отдых, заменить в труде. Эрдэнэ оказался среди тех, кого и мастер Бямбу торжественно провожал в армию.

Проводы призывников в Дзун-Баине прошли празднично: собрались в рабочем клубе, пели трубы оркестра, говорились сердечные речи. Напутствие Бямбу было кратким:

— В армии высоко держите рабочую честь рудника, высокую технику храните строго, она должна быть всегда готова к бою.

Хухэ в нарядном дэли стояла под знаменем ревсомола. Глаза серьезные, чуть смущенные, голос звонкий; слова ее пожеланий запомнили многие:

— Будьте стойкими красными цириками — мастерами в армии, такими мастерами, чтобы я, маленькая учетчица, ежедневно ставила в табель каждого из вас: задание выполнено, качество — отличное!..

Эрдэнэ зачислили в мотомеханизированную часть.

Ему, внуку знатного пастуха Цого и Дулмы выпала честь стать мастером передовой техники двадцатого века, которой оснащена армия его Родины.

 

УМНЫЙ ПОЭТ НАПИСАЛ

...Бодо и Харло поднялись рано, и каждый за свою работу. Бодо побывал уже на пастбище, где трудятся, как любил говорить, овечки первого приплода. Харло без устали прихорашивала юрту: скоро приедет Цэцэг. Дагва обещал привезти ее сегодня. Дали светлы, степь прозрачна, виден даже Синий перевал. Харло беспрерывно выбегала из юрты, прикрывая ладонью глаза от солнца, всматривалась в ту сторону, где холм пересекала желтая дорога. Ни одна машина этот холм не минует. Первым увидел машину Бодо. Спокойно дымил трубкой, молчал:

— Едут, видишь?

Машина подошла. Из нее вышли Дагва и Цэцэг.

Харло обняла Цэцэг, а Бодо посуетился, отошел в сторонку.

— А ну-ка, дочь, пройдись по травке вон до коновязи и обратно...

— Ты что, отец?! — зашумела Харло.

Цэцэг дошла до коновязи, вернулась, остановилась, опустив голову, щеки ее порозовели:

— Заметно?

— Ничего не заметно, — сияла Харло.

Он, пряча ехидную улыбку в усах и бороде, не спеша, веско, по-отцовски, сказал:

— Лошади тебе, Цэцэг, больше не видать... Вылечили. Ходи на своих ногах...

Юрта гостеприимно распахнулась. Стол накрыт. Огонек в печурке весело поблескивает. Харло принялась хозяйничать. Цэцэг скрылась за новеньким пологом. Дагва извинился:

— Пировать некогда, дела... Разве чуточку подкреплюсь с дороги.

Бодо усадил гостя за стол.

Вышла Цэцэг, она в сиреневом платье, усыпанном горящими огнями — степными маками, на шее связки белоснежных бус. Харло подумала: «Умница, догадалась надеть это платье, в нем она как цветок...»

Кушаньями заставлен стол, Харло угощать умела. Говорили мало, да и о чем говорить, если на столе мясо молодого барашка и густой чай.

Первым поднялся Дагва, обтерев потное лицо полотенцем, поданным ему хозяйкой, отвесил благодарственный поклон.

Харло начала прибирать на столе, Цэцэг ей помогала. Быстро управились.

— Доченька, я пойду подою коров, а ты отдохни; я тебе приготовила постель.

— Нет, мама, я пойду с тобой, тоже буду доить.

Вернулись, процедили молоко. Сели возле юрты. Небо чистое, шумок над степью, тот легкий, приветливый шумок, который слышится в тихий летний день. Мать и дочь о многом переговорили, но разве может прерваться разговор, если его так долго не было. Цэцэг задумчиво прищурилась: не пора ли начать, обходя острое, заходить с подветренной стороны, осторожно, будто охотник за лисицей.

— Мама, а как живут Цого и Дулма? Мы дружили с Эрдэнэ.

— Пустые слова, нет его; ты и с Гомбо дружила...

Цэцэг ближе пододвинулась к матери. «Никогда мать об этом не говорила».

— Съездить бы попроведать почтенных Цого и Дулму, я у них в детстве часто бывала. — Цэцэг прикрыла глаза, ждала ответа матери.

В юрту вошел Бодо, Харло навстречу:

— Дочь твоя не успела в нашей юрте переночевать, уже просится в гости к Цого и Дулме.

— Хорошо бы навестить их, давно не бывали друг у друга. Новость узнал: приехал к ним Гомбо. Ты рассказала Цэцэг о его горе?

— Рассказала. Какое же это горе? Думаю, рад, что глупая телка от него убежала...

— Кому телка, а ему жена. Разве в молодости ты не была телкой?

— А ты не был глупым тарбаганом?

Харло поняла: ручеек их разговора помутнел, ловко направила его в другое русло, иначе Бодо может опрокинуть полный котел обидных слов, а рядом дочь.

— Ребята у Цого хорошие, и Гомбо и Эрдэнэ...

Бодо небрежно махнул рукой:

— Больше уважаю Эрдэнэ. Смекалистый парень; из него вышел бы достойный пастух...

— Отец, не всем же быть пастухами, — осторожно вплела в разговор свои слова Цэцэг, — он прославленный мастер машин...

— Ну, уж и прославленный!..

Теперь сердито взмахнула рукой Харло:

— Все бы так и сидели в юртах! Была бы я помоложе, тоже уехала в город.

У Бодо губы вытянулись:

— В артистки? Хватит язык мучить, дай дело рукам — готовь обед, — и вышел из юрты.

— Что же, мама, не поедем? Отец сердится, кто его обидел?

Обедали молча, не спеша. День прохладный, в степи тишина, скот пасется близко — куда торопиться.

После жирной еды всякий добреет. Бодо, вытягиваясь на мягком коврике, смотрел в верхний просвет юрты. Следя за плавно скользящими по небу мелкими облачками, Бодо глазами торопился за ними по небесной дороге, и приводила она все к той же коновязи, к той же юрте.

Бодо потер лоб, приподнялся, посмотрел на жену и дочь, голос у него устало-ласковый.

— Останусь пасти, а вы, женское племя, поезжайте в гости. Завтра будет у нас Дорж, его и попросим, машина у него новенькая...

— Надолго нас отпускаешь? — скосила глаза Харло и поднесла мужу пиалу, до краев наполненную кумысом.

— Как гостей примут, живите хоть всю неделю...

Юрта Цого и Дулмы одиноко стояла на пригорке, поодаль жилые дома и хозяйственные постройки. Приехали гости в неудачную пору, хозяев в юрте не было. Дорж побежал их искать. Цого увидел машину, крикнул Дулме:

— Дорж приехал!..

Цого, Дулма и Гомбо на лошадях прискакали к юрте. Цэцэг и не замечала почтенных стариков. Перед нею — только Гомбо. Какой же он красавец... Все меняется на свете; встречались в Улан-Баторе, казался он низеньким, ниже своей жены, а тут высокий, прямой, сильный... Лицо чистое, загар ровный, щеки с густо-матовым отливом. И какой быстроглазый... А усики? Как они украшают мужчину... «Гомбо, Гомбо», — шептала она, не замечая, что все в юрте ее слышат.

Гомбо поздоровался с Харло и тут же забыл о ней. Цэцэг для него всегда была привлекательна. Встретились. Чуть бледноватая, стройная, в малиновом дэли, перехваченном синим шелковым поясом; из-под берета черные пряди падают на плечи, глаза красиво щурятся. Вспомнился дедушка. Где он? Помогает Дулме, наливает воду в котел. Когда-то он рассказывал сказку о юной красавице, за которую сражались степные богатыри, и вдруг остановился, долго набивал трубку табаком и продолжал так:

— Не стану описывать красоту красавицы, и слов моих не хватит; закройте глаза, откройте, взгляните на вашу Цэцэг — вот такая же...

Тогда все громко рассмеялись. Сейчас, глядя на Цэцэг, Гомбо подумал: «Дедушка умеет находить красивое у людей». Пока старики расспрашивали друг друга о здоровье, о скоте, о кормах, Гомбо склонился к уху Цэцэг:

— Давай сядем на лошадей, поедем в степь. Помнишь, как мы с тобой...

— Не могу... Лошадь для меня — запретное: у меня сломана нога...

— Что-то я не замечаю...

Они отошли в сторонку. У коновязи гнедая и саврасая лошади, положив головы на гривы друг другу, дремотно закрывали глаза. Цэцэг загорелась:

— Смотри, саврасая, как мой жеребчик, гнедая как твой, нет, как у Эрдэнэ! Помнишь?..

Гомбо, видимо, не вспомнил или не хотел вспоминать. Иное занимало его. Она подошла к нему.

— Дай мне адрес Эрдэнэ, хочу написать ему...

— Не ответит... Военные учения, походы. Адрес прост: почтовый ящик воинской части, номер... запиши. Вот и все.

Цого поднял наполненный вином стакан и запел хвалу в честь гостей. Воздавать хвалу, собирать в букет все степные цветы благожеланий, едва ли умел кто-либо, кроме Цого, торжественно и громогласно. Не успели гости насладиться первыми кусками барашка, в юрту вошел директор племенного хозяйства. Цого повторил благожелание.

...Стол уже поредел, гости пили густой чай с сухим творогом, курили; наступила пора разговорам. Не надо быть слишком умным, догадаться нетрудно, заботы у всех одни — скот и корм. Директор любил говорить длинно. А когда перед ним люди, понимающие толк в племенных овцах, говорит вдохновенно. Получалось: украшают степь не горы и озера, не травы и цветы, а отары овец; умножают богатства Монголии тоже овцы, конечно, племенные. Все знали, что монголы не жили и не живут без лошадей и коров, верблюдов и коз, но, покоренные пламенными словами директора, дружно восхваляли овец. К тому же мясо барашка, приготовленное умелыми руками Дулмы, было неотразимым доказательством.

Дорж сидел рядом с отцом. Столкновение их хотя и не забылось, сын уже не спорил, не осуждал отца. Нелепо осуждать то, что цветет и умножается; племенное овцеводческое хозяйство давно уже на высоком счету у аймачного начальства. Дорж гордился, что в это влито немало сил его престарелого отца.

Когда за столом спор о племенных, их будущем вознесся выше облака дыма от трубок гостей, молодые люди очутились в степи.

Поддерживая Цэцэг под руку (у нее могла подвернуться нога), Гомбо расхваливал здешние места; вызывался показать Цэцэг заветный уголок, похожий на тот, где застала их снежная буря, когда были они еще маленькими. Та же рощица, та же скала и тот же серебряный ручей, напевающий песенки.

Цэцэг слушала вначале настороженно, недоверчиво, потом перенеслась мысленно в ту счастливую пору и шагала не по этой незнакомой степи, не возле той рощицы скалы, а взявшись за руки, шли они с Эрдэнэ по сыпучему песку Гоби. Помнит, набрала жиденький букетик белых кашек с тоненькими, как ниточки, ножками.

Гомбо рад, Цэцэг внимательна, слушает его, и глаза у нее красиво поблескивают. Идти тяжело, Цэцэг шагает вяло, с трудом двигает ногами. Какой недогадливый, ведь у нее больная нога. Они присели на холмик. Гомбо забыл о прелестях здешних мест, неожиданно взялся убеждать Цэцэг оставить Гоби, переехать в Улан-Батор; в комбинате игрушки тоже есть лаборатории. И Гомбо, словно бывалый знаток, обрушился на гобийские трудности — вокруг только скалы-чудовища и зыбучий песок; небо и земля пышут жаром, воды нет, некоторые утесы так раскалены, что лопаются, и гул, подобно пушечному выстрелу, оглашает Гоби. Заметив, что щелки глаз Цэцэг насмешливо сузились, быстро перепрыгнул на спину своей любимой лошадки — детской игрушки. Тут он был недосягаем: изливал самые цветистые слова, и Цэцэг заслушалась. К закату солнца она побывала с Гомбо во всех цехах комбината игрушки. В ее ушах, тесня друг друга, едва умещались слова — бархат, плюш, шелк, лаковые краски, пушистое сукно. Цэцэг устало вздохнула, и бисерная нить с нанизанными на нее куклами, зайчиками, медведями, птицами, рыбами оборвалась.

— Прости, неинтересно, уморил? — задрожал его голос.

Она промолчала, вглядываясь в его лицо, которое словно в этот миг только и увидела. Сбоку кто-то незримый, навязчивый внушал: «Пусть говорит, еще пусть говорит»... И чем упрямее она слушала, не вникая в суть слов, тем привлекательнее казалось ей его лицо, глаза, голос, легкая черточка на лбу и тонкие усики. Сердце билось беспокойно, не слишком ли громки его удары? Не услышал бы Гомбо...

Ее рука в его, горячих, ласковых... Вздрогнула, убрала руку... «Надо завтра же уехать... Уехать!»

Смеркалось. Шли тихо. До юрты недалеко, но идти Цэцэг не могла, заныла нога.

Придерживая Цэцэг за талию, он сожалел, что юрта так близко... Цэцэг упрашивала:

— О ноге ни слова маме, слышишь, Гомбо, ни слова!..

В юрте заждались. Харло тревожно глядела на дочь:

— Долго гуляли. Разве тебе можно ходить далеко?..

— Шли, мама, медленно, сама знаешь, надо осторожно...

Мать склонилась, пощупала ее ногу:

— Цэцэг, да она же у тебя распухла...

— Что ты, мама...

Посмотрела Дулма.

— На ночь намажем топленым жиром. Пройдет.

Быстро поужинали. В юрте повис мрак. Лежа рядом с матерью, Цэцэг заставляла себя просить мать завтра же уехать, но не смогла.

Ни Гомбо, ни Цэцэг не ответили бы, спали они в эту ночь или нет. Тишина, а голос Гомбо слышно. Они были далеко в степи, о чем он говорил? Убежденно, горячо... Все забылось, кроме настойчивой просьбы оставить Гоби, переехать в Улан-Батор. Прелестей здешних мест не увидела. Скала, где когда-то они спасались от бури, нависла темной громадой... Они с Гомбо вновь там, прижимаются друг к другу, вслушиваются в злобное завывание ветра. Попыталась отогнать это видение, забыть и скалу и снежную бурю, идти с Эрдэнэ по пескам Гоби. Чья-то невидимая рука хватала ее и уводила. Кто это? Гомбо? Зачем ты здесь? Уходи, уходи... Закрыла лицо ладонями, застонала.

Пробудилась мать.

— Болит? Завтра же уедем домой. Вызовем врача...

— Что ты, мама, ничуть не болит. Мне приснилось...

— Закройся одеялом, спи...

Как ни заставлял Гомбо свои глаза закрыться, не послушались. Мысли перебрасывало с одного на другое. Протискиваясь сквозь заросли, заслоняющие дорогу его жизни, он неизменно выходил на залитую солнцем поляну, где Цэцэг собирала белые цветы... Что у нее на сердце?.. Спросила об Эрдэнэ. Я-то знаю брата лучше, чем она... Мой брат честный... К Цэцэг относился с насмешливым холодком. Никогда это не скрывал... Гомбо набросил на лицо подушку, зажмурил глаза. Лежал недолго. Рывком поднялся, набросил халат, надел туфли и, вкрадчиво ступая, вышел из юрты.

Ночь синяя. Луна синяя. Изгородь загона, коновязь, юрта в синих отблесках. Звездной россыпью усеяно небо, как степь цветами; все одинаковые, приглядишься, все разные... Остановился у коновязи, сел на сложенные горкой седла, зажал голову ладонями. Перед ним прожитое; невелико оно в сравнении с дедушкиным и похоже на сорную траву, все топчут, даже голодный скот обходит: я — огорчение дедушки и бабушки, насмешки Доржа. Лишь бабушка Харло удивила: «Счастливый ты, Гомбо, избавился от негодницы»...

Ночная прохлада бодрит. Гомбо, кутаясь в халат, поднялся, закурил и пошел по степи, не зная куда. Под ногами волглая трава, в темноте натыкался на кочки, валуны. Чей-то голос остановил:

— Гомбо, что ты бродишь ночью?

Это Цого, он слышал, как вышел из юрты Гомбо и не вернулся.

— Жарко в юрте, захотелось прохладиться...

— Прохладиться. Возвращайся. Ночь...

Гомбо, шагая за Цого, шептал: «Завтра. Весь откроюсь... Честно ей выскажу...»

— Что бормочешь? Не слышу. Давай-ка посидим, покурим. Утром отвезешь Цэцэг к врачу. Не расхворалась бы гостья.

— Отвезу, — оживился Гомбо.

— В степь ходили... Где у тебя голова? У девушки нога сломана. Что, опять задачи решали? — уколол Цого. — Еще не все решены? Эх, Гомбо, много сору насыпал ты на наши седые головы... Будь поумнее, держись осторожнее, не мальчик...

— Дедушка, ты меня уже сто раз отругал... Лучше бы помог... растерялся я. Как тарбаган в петлю попал... Дай совет, умную сказку расскажи, что ли...

— Перерос, от сказки не поумнеешь. Вы молодые, теперь сами с длинными усами... Женился, ни со мной, ни с Дулмой словом не перебросился. Вокруг Цэцэг крутишься. Вижу. Коротковаты у тебя руки, дотянешься ли?.. Пошли спать...

...Раньше всех поднялась Харло, переполненная тревогой за Цэцэг. Едва уговорили позавтракать. После утреннего чая Гомбо отвез Цэцэг к врачу. Вернулись к обеду. Врач осмотрел, лекарств не прописал, ходить не запретил, но внушал не жадничать — далеких переходов не делать. Обедали неторопливо... Как всегда у Дулмы стол заставлен вкусной едой. О чем бы ни говорили, пройти мимо высокоплеменных овец не могли. Цого не корил, не поучал своего сына Доржа. Разве можно, — ветеринар госхоза. Он спрашивал сына о работе, о нагулах скота, о болезнях. Дулма радовалась — тихий разговор, не спорят, не шумят, как бывало... Подкладывала им куски пожирнее. Харло склонилась к Гомбо:

— Почему врач не дал Цэцэг лекарства? Хорошо ли он осмотрел ногу?

Цэцэг не выдержала, вскочила:

— Хочешь, мама, я тебе протанцую?!

У матери испуганно округлились глаза. Все рассмеялись. После обеда Дорж уехал, обещал заехать за Цэцэг и Харло через два-три дня. Старики направились смотреть племенных овечек нового помета. Гомбо и Цэцэг пошли в кино. Хотя они видели кинофильм «Прозрачный Темир», единодушно хвалили, родилось желание вновь посмотреть эту картину. Фильм показался им еще лучше.

Вошли в юрту. Цэцэг подогрела чай, накрыла на стол. Гомбо залюбовался легкими движениями ее красивых рук, походкой. Она, улыбнувшись, подчеркнуто торжественно подала ему пиалу с чаем, склонила голову:

— Моему гостю... Хотя я — гостья, мы же в твоей юрте...

Он схватил ее руку, приложил к груди:

— Цэцэг, слышишь, как стучит? Слышишь?

Она отошла, стала перебирать игрушки на бабушкином комоде, шумно вздохнула:

— Гомбо, как это понять? Женатый человек... Стыдись...

— Сон, забытый сон...

— Я встретилась с тобой в Улан-Баторе, ты шел с женой... На сон не похоже... Меня не замечал, я была сон... Вспомни-ка...

Гомбо потер виски.

— Было, дорогая Цэцэг, было...

— От меня чего добиваешься?..

— Только честно, Цэцэг: хочу узнать, почему на мои письма не отвечала или посылала пустые записки, высмеивала меня?..

— Если уж честно, то слушай: думала, что знала тебя, а вышло, не знала. — Она, помолчав, добавила: — Эрдэнэ...

Он прервал:

— Брат меня унижал?

— Никогда... У тебя достойный брат, всегда восхвалял... А я не верила...

Они сели на коврик, по-монгольски скрестив ноги. Цэцэг спросила:

— Ты еще не отвык так сидеть? Я люблю... Поверишь ли, иногда в комнате отодвину стул и сяду на пол. Часами сижу...

В юрте та притаенная тишина, которая нередко охватывает всю степь, и тогда время не спеша отсчитывает сладкие минуты, все волнения и заботы гаснут — блаженная пора. Гомбо положил голову на плечо Цэцэг, она отодвинулась. Чем наполнилось ее сердце, куда унесли ее тайные мысли? Все вокруг поблекло, потерялось, она была далеко и от юрты, и от Гомбо, плохо помнила, о чем они только что говорили. Сидела в лаборатории, смотрела в окуляр микроскопа, удивлялась, какие среди мельчайших существ вспыхивают боевые сражения, а внешне это лишь затейливые, часто забавные узоры.

Услышав голос Гомбо, встрепенулась, дрожащими пальцами провела по лицу, будто сбросила что-то надоедливое.

— Задумалась я, Гомбо, побывала в Сайн-Шанде, в лаборатории... А ты о чем думал?

— Сожалел, возмущался, вспоминая свою жизнь... Глупых бьют, так им и надо! Прости меня, Цэцэг, или накажи...

— Я не судья. Тебе было с ней хорошо. Развелся... Может быть, ты еще сто раз пожалеешь?..

— Никогда!..

Плывущее по небесной голубизне солнце остановилось, чтобы заглянуть в юрту. Цэцэг щурилась, пряча глаза от яркого луча, который стал хозяйничать. Гомбо прикрыл входной полог. Навис легкий полумрак. Цэцэг, улыбаясь, прошептала:

— Мы с тобой опять у той скалы, которая, помнишь, спасла нас от свирепой бури...

В жизни немало мгновений, они, кажется, ничем и не приметны, — мелькнут и исчезнут, а след оставят на всю жизнь. Цэцэг и не заметила, или ей показалось, что не заметила, когда Гомбо уронил свою голову ей на колени; она перебирала его волосы, накручивала прядку на мизинец. У нее широко открыты глаза, влажные, сияющие, и отражались в них те солнечные дали, куда влечет человека неудержимое желание, он спешит, боится потерять время.

Ветерок мягко пробежал по стенке юрты, откинул входной полог, солнце вновь ворвалось в юрту — и заблистало все вокруг. Верилось — весь мир светел, весь мир счастлив...

За дверями юрты шаги, голос Цого:

— Беленьких длинношерстных умножаем; сами видели, как они хороши. Это чисто племенные...

Вошли в юрту. Дулма зашумела:

— Почему в юрте? Идите к ручейку, это близко, там пасутся маленькие барашки. Гомбо, они как игрушки, один красивее другого...

Гомбо и Цэцэг ушли.

Осталась в юрте почтенная старость. Цого по привычке шумно потянул из трубки; Дулма также по привычке напустилась на него:

Очаг задымил,— и приоткрыла дверь юрты.

Ушедших проводил Цого колючими глазами, от женщин это не ускользнуло, и они ждали мужского слова. Оно зазвучало на всю юрту:

— Вы ничего не видите?.. Туман застлал ваши глаза?.. Да?..

Харло схитрила, маслено улыбнулась, вознося хвалу племенным овечкам.

— Не о том, почтенная, не о том, о Гомбо и Цэцэг, — старался он поглубже вонзить в сердце женщин острие своих слов.

Дулма первой отразила нападение, спокойно и даже с нарочитым холодком осадила Цого:

— Любишь ты пошуметь. Дружба у них со школы...

Цого крикнул:

— В их годы и школьная дружба? Время решения задачек по арифметике растаяло, как снег весенний!.. Совета бы попросили...

Харло заволновалась:

— О, уважаемый Цого, в другие времена живем. Кто теперь спрашивает совета родителей?.. Им жить, им и думать...

— А нам? — не унимался Цого. — Пастухи не пасут, спят, а волки сбоку подкрадываются?..

— О, почтенный, зачем так громко? Где волки, кто подкрадывается? Не сердитесь, если я спрошу о Гомбо, — он развелся?..

— Жена ему на хвост соли насыпала, дал развод. Вот какие пошли нынче женщины!.. — с негодованием сплюнул Цого.

— Может, к счастью для Гомбо? — попыталась Харло успокоить Цого.

Он отвернулся, будто привлекли его ярко горящие цветы на шелковой занавеске, потом затянулся трубочкой и, выпуская струйку дыма, взглянул на Харло:

— К счастью? Верно. Если оно далеко, не лучше ли поискать его рядом.

— Кто ищет, всегда найдет, — улыбнулась Харло.

...Пока старики сыпали песок, выравнивая бугры, которые мешали им идти, в юрту ворвалась запыхавшаяся Цэцэг. Никого не замечая, бросилась на женскую половину юрты, уткнулась в подушку. Старики переглянулись. У Цого подпрыгнули брови, смешно дернулась бородка, он выбежал из юрты, кусая чубук трубки: «Проучить надо разбойника!»

Навстречу Гомбо шагает, размахивая прутиком.

— За что обидел Цэцэг?!

— Не обижал, зовет в Гоби...

— В Гоби? Ты и там будешь делать детские игрушки?..

— Не смейся, дедушка. Пойми, Цэцэг мне дорога...

— Согласился? Уезжаешь в Гоби?..

— Нет...

— Кажется, ты начинаешь умнеть... Держись. Если женщина сталкивает мужчину с его дороги, это не мужчина, а перепуганный заяц...

Услышав голоса, из юрты вышла Харло:

— Хорошо ли, Цого, так принимать гостей?..

Цого не дал Гомбо и рта открыть, вступился за него.

— Хорошо. Послушайте, Харло, вы мать Цэцэг; она зовет Гомбо в Гоби!..

У Харло вытянулось лицо, она часто замигала, губы ее задрожали:

— Совсем больная... Какая Гоби! Зачем Гоби! Не слушай ее, Гомбо! Цэцэг, иди-ка сюда!..

Она подошла к матери:

— Слышала, все слышала. Я же тебе, мама, говорила, меня ждут в Гоби, я там нужна.

— Кто ждет? Кто будет с тобой мучиться? В Гоби и здоровые люди живут тяжело. Не старайся, дочь, врачи тебя не пустят... — Харло расплакалась.

Цэцэг обняла ее:

— Не плачь. Я поеду. Если врачи запретят, вернусь к тебе.

Еще не упало солнце за горы. В юрте сидели за столом и гости и хозяева, пили кумыс с леденцами. Громче всех чмокал Цого. Такое с ним случалось, когда ничто его не тяготило, когда, наполняя до краев ему пиалу, Дулма ни о чем не спрашивала.

Завтра гости, Харло и Цэцэг, уезжали домой, через день Гомбо в Улан-Батор. Дулма ходила печальная. Скоро юрта опустеет. Уже полна кожаная сумка — подарки почтенному Бодо: пирожки с мясом молодого барашка, мешочек золотых зерен сухого сыра, его любимое кушанье — кусочки бараньей печени, слегка обжаренные на вольном огне.

Прощались Гомбо и Цэцэг у ручья. Он держал ее руку, перебирал пальчики. Отложив большой, говорил: Улан-Батор, указательный — Гоби, средний — Улан-Батор, безымянный — Гоби, мизинец — Улан-Батор.

— Выходит, Цэцэг, Улан-Батор, — радовался он.

Она щурилась от солнца, защищаясь шелковой косынкой.

— Стыдно, Гомбо, каждый укажет на меня пальцем: вот она, та, которая убежала из Гоби... Как же мне не ехать? Подумай...

Гомбо не уступал:

— Ты уже подумала, мы вместе подумали, у нас одна дорога, нельзя идти в разные стороны...

— Пиши, милый, отвечу, не могу не ответить, оно заставит, — и положила ладонь на сердце.

Гомбо вынул из кармана и подал Цэцэг фигурку верблюда, искусно выточенную из дерева золотисто-розового цвета. Она на тонком шелковом шнурке. Цэцэг взяла фигурку, рассматривая, восхищалась:

— Красавчик... Гобийской породы... Спасибо!..

Глаза ее расширились, она повернулась, взглянула на Гомбо:

— Этого верблюдика я знаю, видела у Эрдэнэ...

— Да... Я подарил ему такого же верблюдика, когда Эрдэнэ в первый раз уезжал в Гоби. Хранит?..

— Бережет. Никогда с ним не расстается. Ты сам смастерил?

— Выточил из корня можжевельника... Нравится?

— Какой жгучий запах! Голова кружится...

— Корень можжевельника целебный...

— Смешно. Откуда ты знаешь?

— Не я, умные люди говорят, — и набросил шнурок ей на шею.

Верблюдик повис на груди среди белых бус, покачался размеренно. Цэцэг взяла его, подержала на ладони, приложила к щеке и, склонив голову на плечо Гомбо, вполголоса пропела:

— Ты опять о том же, — сердился Гомбо.

В щелках глаз ее насмешливый огонек:

— Не я, умный поэт написал...

 

ГОБИЙЦЕМ ТЕБЯ СДЕЛАЮ

Первое знакомство — ночная тропа, куда она приведет, никто не знает. Они встретились в казарме. Лейтенант часто назначал их в наряд вместе, кровати их стояли рядом. На одной из строевых перекличек командир объявил, что оба они попали в один орудийный расчет взвода самоходных артиллерийских установок. Так Эрдэнэ и Сундуй приподняли первую страницу послужной книги своей армейской жизни. Немного понадобилось времени — они подружились. Сундуй рослый, плечистый парень; приметное у него лицо: скуластое, с широко расставленными узкими глазами под резко вычерченными бровями, толстые губы тоже резко очерченные. Вначале казался Сундуй одним из тех степных молчунов, у которых вместо слов — кивок головы, взмах руки, полуулыбка. Он из далеких степей Хангая; до армии работал в госхозе шофером. На машине пересекал он степь и вдоль и поперек. Любил широкие просторы степей и лесов родного Хангая, верил, что лучшего уголка на земле и нет. Рассказами о себе не баловал, и Эрдэнэ только и знал, что отец у Сундуя умер, мать трудится в госхозе, а две сестры — еще подростки. Однажды Эрдэнэ, насытив друга своими прославлениями Гоби, увидел, что друг его далек от гобийских красок, ему их не понять, рассердился и больше не говорил о Гоби.

...Уголок Сухэ-Батора — уютная просторная комната. Сейчас она переполнена.

Тишина. Особый день. Самостоятельные занятия.

Объявлено по всем подразделениям: для встречи с воинами приедут дорогие гости — ветераны народной революции и гражданской войны в Монголии: боевой командир, герой партизан П. Тогтох. Он еще юношей познакомился с Сухэ-Батором, почти десятилетие шли они рука об руку по крутым дорогам борьбы за свободу и счастье Родины. Жена Сухэ-Батора С. Янжима, его верная подруга и достойная помощница. Старый партизан Мягмар, он вместе с Сухэ-Батором встречался в Кремле с В. И. Лениным.

Ждали выступления Тогтоха. Он поднялся на трибуну. Заглянув в историю борьбы аратов за торжество народной власти, он поделился воспоминаниями о победных боях под руководством Сухэ-Батора. Внимание зала возросло, когда Тогтох заговорил, как складывалась и закалялась дружба советского и монгольского народов, как, опираясь на дружбу, брали они неприступные кручи, ломали преграды, шагали вперед. Эрдэнэ вспомнил разговор Дагвы в юрте дедушки о народном герое Монголии Тогтохе.

Тогтох пламенно говорил о боевых днях на Халхин-Голе. Здесь японские захватчики натолкнулись на необоримую силу — совместный натиск советских и монгольских воинов, они растоптали армию захватчиков и развеяли в пыль заносчивый самурайский дух...

...Делегацию зал проводил стоя.

Эрдэнэ ждал начала концерта нетерпеливо, охваченный волнением; у него даже щеки порозовели, руки чуть вздрагивали. Он отгонял от себя непрошеных гостей — мысли, уводящие его далеко из этого зала. Цэцэг... Цэцэг... Занавес распахнулся. Пел хор, играл оркестр, юноша в синем халате, в старательно начищенных сапогах вдохновенно прочитал стихотворение «Жди меня». Звучал звонкий баритон пожилого мужчины в старомодном дэли и высокой монгольской шапке. Пестронарядная певица исполняла старинные монгольские напевы, а завершила выступление русской песней, любимой во время войны фронтовиками, «Синий платочек». Концерт покорил. Сундуй не пожалел, что остался. Эрдэнэ шел сумрачный.

В казарме полумрак, и хотя Эрдэнэ укутался одеялом с головой, сон его обошел. За время военной службы он получал письма от сменщиков по работе на Дзун-Баинском руднике, от Хухэ, недавно пришло письмо от дедушки и бабушки, его писал Дорж, видно по почерку — буквы кругленькие, строчки мелкие. Молчали лишь Цэцэг и Гомбо. Виноват сам — они не знают его адреса.

Сидя в уголке Сухэ-Батора, перелистывая журналы, натолкнулся на заметку о Южной Гоби. Там научная экспедиция вновь обнаружила кости драконов — доисторических великанов-ящеров и гигантов млекопитающих. Это полностью опровергало превратные мнения о древней суше Азии, как об извечной пустыне.

Эрдэнэ перечитал заметку, недовольно поморщился:

— Не то, уважаемые ученые, не то!.. Воду надо искать в Гоби, большую воду!.. Это важнее динозавров...

...Рождался день, рождались будни воинской жизни; угасал день, но воинские будни еще долго не угасали. Надвигались летние боевые учения и походы. Они не отличались от настоящих боевых действий. Действительный враг оснащен передовой военной техникой, мнимый «противник» ни в чем не уступает подлинному.

Эрдэнэ открыл створки окна, провожая глазами легко плывущую по небу белую россыпь облаков.

— Идея! — вскрикнул он, сидящие даже оглянулись. — Зайдем на почту, попробую позвонить в Сайн-Шанду. Нет. Не могу, забыл номер телефона. Позвоню в Дзун-Баин.

...Получил увольнительную. Почта. Заказ принят. Ждать.

Час пролетел незаметно, к телефону подошла Хухэ.

— Сайн-байну, Хухэ. Ты меня слышишь? Говорит Эрдэнэ. Да, да, я... Не знаешь ли, где Цэцэг? Нет? Не пишет. Уехала из Сайн-Шанды? Куда? В Улан-Батор? Почему? А... врачи запретили работать в Гоби... Что у вас новенького? Кто из моих сменщиков работает?

Хухэ отвечала запальчиво, торопливо, будто ее подгоняют. Эрдэнэ едва успевал схватить слова. Хухэ, захлебываясь, хвасталась:

— Расширяемся. Новый цех построили. Муж? Он заместитель начальника цеха. Ты знаешь, его голова полна только машинами. Все забыл. Не помню, когда ходили в кино. Видел бы ты новый цех. Огромный. Как новичок придет, так и заблудится; в первые дни приходится водить за руку. Еще скажу новость, так и на ногах не устоишь, опрокинешься... Машины гонят воду сам знаешь куда, но это не вся их работа; у нас недавно наполнилось большое озеро, даже лодки плавают. Назвали Сарул-Нур — Светлое озеро. Если утром встанешь до солнца, побываешь на озере, увидишь на берегу множество верблюдов; приходят из далекой Гоби пить. Говорят, даже дикие бывают.

Хотел Эрдэнэ узнать побольше об озере, но от удивления и слов не нашлось, спросил:

— Кем ты работаешь? Учетчица?..

— Поднимай выше, я — нормировщица! Ах, чуть не забыла. Слушай, будем еще расширяться. Экспедиция нашла в Гоби большую воду... Ты подумай: под толщей песков — целый океан родниковой воды! Понял? Какая экспедиция? Не знаю. Слышала, что у начальника странная фамилия — «Гобийский верблюд»...

Эрдэнэ не вытерпел, перебил:

— Хухэ, напиши мне об этом подробнее. Прошу. Не знаешь ли, где Гомбо? Тоже не пишет...

— У него несчастье: оставила жена, вышла замуж, говорят, за артиста, не захотела игрушки раскрашивать...

— Так ему и надо...

— Не говори худое, он твой брат...

— Я же ему советовал — женись на Цэцэг...

— Не ври! Сам за ней бегал...

Эрдэнэ умолк, у Хухэ, этой Золотой мышки, зубки острее иголок, укусит... Пришла на помощь телефонистка:

— Время кончилось.

Вернулся Эрдэнэ в казарму радостный.

— Дозвонился или зря прождал? — наступал Сундуй.

— Плоховато слышно, но умница Хухэ, неожиданное рассказала.

— Давай новости...

— Весь мир лопнет от удивления! В Гоби — океан родниковой воды!.. Понял? Открытие космической силы!

Разговор по телефону с Хухэ беспрестанно тревожил Эрдэнэ, мысли уносили его в Дзун-Баин, и где только он не побывал. Вот водонапорный цех, пыхтят гиганты, устало дышат, толкая воду. Пахнет маслом и бензином, где-то рядом сменщики шумят и спорят, руку протягивает сам Халтар. Теперь он заместитель начальника. Для Эрдэнэ всегда пример; специалист, который приехал в Гоби по призыву сердца, сроднился с ней. Халтар родился в степи, но никогда не променяет сердитую Гоби на ласковые степные просторы. Часто смеялся он, называя себя гостем из степи, но вышло так, что суровая хозяйка не могла избавиться от своего гостя, он остался гостить навсегда. А Хухэ? Коренная гобийка... Для нее даже Дзун-Баин не Гоби. Хвастается, что убежит на самый юг — там настоящая Гоби. Хухэ — Золотая мышка, ее за хвостик не схватишь, вырвется, очутится на юге. Халтара туда же сманит.

Эрдэнэ не уставал бродить по Дзун-Баину, шагать по сыпучим барханам Гоби. Мечты... Пусть они взлетают выше облаков, а служба службой. Взглянул на часы — скоро строевая.

...В уголке Сухэ-Батора час отдыха. Цириков захватывают новости, шелестят страницы газет и журналов. Шахматный столик плотно обступили болельщики. Вторую партию играет цирик с командиром роты, неужели и на этот раз он победит своего командира?

Эрдэнэ взял газету, развернул, но читать не смог — опять оказался далеко... Жгучее солнце. Пылают желтые пески. Большая вода. Белая палатка с красным флажком над входом — штаб начальника экспедиции — «Гобийского верблюда». Эрдэнэ желал бы попасть в отряд его экспедиции, желание раздвоилось. Увлек громадный цех, сверкающие ряды новейших машин. Недолго Эрдэнэ ходил по светлому цеху среди гуляющих агрегатов, рядом знакомый голос — склонился Сундуй. Они ушли из уголка Сухэ-Батора покурить, расположились в тени кирпичного сарая. Эрдэнэ загорелся:

— Расскажу тебе о Дзун-Баине, помнишь, не успел договорить. Ты понимаешь — Гоби нет!

— Куда же она девалась? Заврался! Думаешь, тебя слушает глупый тарбаган?..

— Не сердись. Пойми. Если есть вода — нет пустыни! Всюду рощи, жирные пастбища, цветы, фруктовые деревья, бассейны. В Дзун-Баине родилось уже большое озеро!..

Сундуй рассердился:

— Может, на деревьях вырастут породистые бараны?! Все были бы довольны, я — первый!

— Дурак ты! Все вы такие, кто в Гоби не бывал. Ночь у вас в голове: ничего не видели, ничего не знаете. Отслужим в армии, давай поедем туда — гобийцем тебя сделаю!

— Не сделаешь! — крикнул Сундуй.

— Сделаю! — старался перекричать Эрдэнэ.

— Что за шум? — строго спросил проходивший мимо старший лейтенант.

— Спорим: лучше в Гоби или в степи? — ответил Эрдэнэ.

— Где родился, там и лучше. Кругом! В строй шагом марш!

Эрдэнэ и Сундуй сорвались с мест и поспешили выполнить команду. Эрдэнэ на ходу схватил друга за шею, наклонил его и словно выстрелил ему в ухо:

— Будешь гобийцем!

Уже в строю Сундуй хитровато посмотрел на друга, покачал головой — ничего у тебя не выйдет с Гоби... А Эрдэнэ улыбался, глаза его торжествовали: сделаю гобийцем!..

В эту ночь Сундую плохо спалось. Шептал: «Степь, степь — близкий и далекий мой край. Есть ли где-нибудь лучше? Шагай по всей земле и не найдешь. Хвала моим родителям: они — степняки».

Эрдэнэ зовет в Гоби. Мысли Сундуя оборвались и перекинули его на поле боевых учений, оглянулся, а рядом Эрдэнэ. По рассказам друга, у Гоби все впереди, и можно поверить. Разве мало на свете чудес? Уткнувшись в подушку, беззвучно рассмеялся: «Пусть чудеса Эрдэнэ оставит себе, а я и без чудес проживу в степи. Отслужу в армии, уеду, выберу для юрты местечко возле реки или озера; вокруг зеленые холмы в густых травах и цветах». Утопая в степных просторах, столь радостных для монгола, Сундуй уснул.

Эрдэнэ тоже не спал. Размахивая рукой в темноте, хвалился: «Увезу его в Гоби! Знаю, степи хороши, там и люди и скот живут легче, но Гоби возвышает, закаляет, крепнут люди, становятся сильными...»

Каждый монгол знает, что гобийские породы верблюдов, лошадей, коров, баранов выносливее, жирнее степных. А дикие? Эрдэнэ охотился на горных коз; красавицы, осторожные, стремительные, птицами перелетают через пропасти и кручи — нелегко добыть.

Эрдэнэ повернет упрямого Сундуя, уедет с ним в Дзун-Баин. Толковый парень, на руднике такие нужны. В подразделении едва ли кто лучше знает мотор, чем он. Умело водит автомашину. Недавно вручили ему поощрительную грамоту за образцовое управление танком на боевых учениях.

Под размеренный стук мотора Эрдэнэ и заснул...

 

МИМО ДЗУН-БАИНА НЕ ПРОЕДУ

Халтар, муж Хухэ, никогда не охотился на горных козлов. Заправские охотники из водонапорного цеха уговаривали его поехать с ними на охоту к югу от Дзун-Баина, в горы Красного перевала. Увлеченный заманчивыми рассказами бывалых охотников-любителей. Халтар стал готовиться к охоте. Подбросила огонька в угасающий очаг и Хухэ:

— Поезжай, ходячий бензин пополам с маслом, — смеялась она, — забудь хоть на несколько дней машины. Ни одна из них никуда не убежит. Кроме цеха, нигде не бываешь. Прокиснешь, как молоко в жару...

Слова Хухэ направили Халтара в другую сторону. На охоту он не решился ехать; вчера три машины, как сказал младший механик, беспричинно зачихали. Но увлекли и рассказы охотников, да и жена подталкивала. Халтар попытался сам себя перехитрить, ему удалось оттянуть поездку на два дня, чтобы отрегулировать машины. Подумал: и Хухэ права, надо проветриться, голова забита чертежами и выкладками. После встряски и работаться будет лучше.

Сговорились ехать втроем: он, техник Цэвэн, механик Палам. В соседнем худоне достали верблюдов, уговорили старого Балсандоржа быть проводником.

...Ранним утром в серой мгле Гоби скрылся маленький верблюжий караван. Вокруг пустынная тишина. Бодрит утренняя прохлада. Размашисто шагают верблюды. Проводник чуть слышно напевает дорожную песенку. Между горбами удобно сидеть; под размеренные шаги верблюда, покачиваясь, как в люльке, Халтар дремал. Поднялось солнце, мгновенно исчезла прохлада. От жары не спасала широкополая шляпа, щеки у Халтара начало пощипывать. Охотники ехали, курили, изредка перебрасывались короткими фразами.

В полдень солнце разъярилось. Гоби томилась от зноя, пески дышали сухим жаром. Вокруг ничего живого. Даже быстрых ящериц, этих сверкающих молний гобийских песков, нигде не встретили. Только у серого валуна верблюд неожиданно шарахнулся в сторону: ползла змея ослепительного блеска. Халтар и рассмотреть не успел, потерялась среди камней. Жара угнетала. Халтар вздыхал: «Хотя бы легкий ветерок...» Отвинтил пробку термоса, чтобы глотнуть воды. Цэвэн ожесточился:

— Брось, брось! Воду надо беречь... Ты не дома, а в Гоби!

К вечеру остановились у отвесной скалы. Проводник заставил своего верблюда опуститься на колени, он послушно выполнил его волю. Охотники хотели понудить и своих верблюдов сделать то же, но попытки неумелые, верблюды не повиновались. Помог проводник. Слезли, прошлись, разминая отекшие ноги. Огляделись. Из палящих под солнцем песков попали они в угрюмое царство великанов.

Громоздились причудливые утесы, склоны гор залиты зеленью, снежно-белые пики воткнулись в безоблачное небо. Покорила всех отвесная, отполированная ветрами гранитная стена, у подножья которой разбили они свой лагерь. Стена невиданной расцветки, солнечные блики беспрерывно оживляли и обновляли ее краски. Природа позаботилась, соткала такое живописное многообразие, что каждый, кто смотрел на эту едва уловимую игру света и тени, тонов и полутонов, творил в своем воображении желанные ему картины. Цэвэну и Паламу виделись пестрые птицы, крыльями рассекающие облака, скачущие кони, серые козлики и даже танцующие красотки. Халтару ничего такого увидеть не посчастливилось, его удивила щедрая россыпь красок, набросанных и мудро и бездумно — кружевное сплетение многоцветных узоров, ломаных линий, небрежных мазков акварели и масла, загадочных рисунков-намеков. Однако в целом перед глазами завершенное произведение — ковер, который человеку сотворить не дано...

...Ночь провели у подножья стены, утром проверили ружья, оставили лишнее снаряжение, направились в горы. Первый выстрел испугал Халтара, не ружейный выстрел, а пушка ударила, прокатился сильный гул, эхо вторило мучительно долго. Только сейчас он увидел на каменном выступе гордого, как изваяние, рослого козла. Халтар не успел вскинуть ружье, козел взлетел ввысь, птицей перемахнул на другой выступ и глядел на озадаченного охотника возвышенно, спокойно, вызывающе. Халтар прицелился. Выстрелил. Козла будто ветром сдуло. «Неужели попал?!» — взыграло разгоряченное сердце Халтара, но не успел он шагнуть, у него над головой, совсем близко, на узеньком каменном карнизе, возвышался козел,— еще с большей наглостью глядел он на охотника. Подняв рогастую голову, уперся он ногами в каменную кручу, готовый броситься в атаку. Халтар возмутился: «Смеешься, черт! Я тебя сейчас срежу!» Прицелился, но выстрел сделал не он, а кто-то справа. Козел пошатнулся; перед ним обрыв — расщелина в три-четыре метра ширины между двумя отвесными скалами. Козел прыгнул вниз и упругими прыжками, касаясь рогастой головой то одной стенки, то другой, проделывал немыслимые виражи. Халтар залюбовался. Козел достиг нижней площадки, перепрыгнул через каменистую россыпь и кинулся бежать по едва приметной тропке. Цэвэн ругался:

— Почему не стрелял? Эх, охотник!..

Сошлись у родника. Спорили. Сердились. Удачи не было. Подошел проводник:

— Надо возвращаться. Может накрыть ночь.

Цэвэн загорячился:

— Просмеют!.. Где же добыча?!

Проводник замигал, подвигал морщинами на лбу, примиряюще сказал:

— Одного я добыл. Хватит. Пойдемте, принесем. Тяжелый, мне не под силу...

На площадке выступа лежал, вернее, висел, зацепившись рогами за ствол какого-то узловатого горного деревца, жирный козел, глаза заплыли кровью, пуля попала в голову.

...Горел маленький костер. Попили чаю. Торопливо уложили вещи. Проводник пошел за верблюдами. Охотники услышали шум. Вскочили. Цэвэн увидел двух козлов, они стояли на недосягаемой высоте, а по склону шли цепочкой горные косули. Схватили ружья и кинулись преследовать. Халтар отстал, сел на валун зеркальной полировки, закурил. У подножья горы, где он сидел, среди тощей зелени пугливо выглядывали синие и желтые цветочки, стрекотали кузнечики, у самого уха надоедливо пищал комар. К ногам упал камень, второй... Халтар взглянул вверх; по крутому склону пробежали козлы. Сосчитал — девять штук. Поспешно схватил ружье. Нет, далеко!.. Из-за темного утеса вынырнули козлы, их еще больше; впереди матерый, рогастый вожак. Из-под их ног и посыпались камни — преддверие беды! Горный обвал рождается мгновенно, и поток камней, обрушившись, как водопад, сокрушает все на своем пути. Халтар заметался. Увидел черную впадину в скале — пещера; бросился к ней, путь преградил громыхающий поток, сбил Халтара с ног...

Охотники вернулись в лагерь с достоинством; удалось добыть горную косулю. Нес ее Палам; Цэвэн, размахивая руками, хвастался, как он с одного выстрела попал в косулю, когда она ласточкой летела над провалом. Его рассказ о том, что было и чего не было, — острое блюдо, сдобренное соусом охотничьих небылиц. Он пришелся не по вкусу даже Паламу, увлеченному охотой.

— Брось! Заврался!.. Что ж, моя пуля продырявила только небо. Так, да?..

Цэвэн умолк. Проводник привел верблюдов. Пора бы уже и ехать. Где же Халтар?

— Зря царапается по горам. Какой из него охотник? Козел бежит к нему, а он в сторону, — смеялся Цэвэн.

Пошли искать Халтара. Кричали. Стреляли. Эхо вторило, а ответного выстрела так и не дождались. Проводник увидел свежие россыпи камней. Догадался: обвал. Нашли шляпу Халтара, ружье с разбитым прикладом. Отыскали и пострадавшего: он лежал без сознания, бледный, с окровавленной головой. Осторожно перенесли в лагерь, обмыли раны, перевязали. Сознание к нему возвращалось и тут же угасало. Друзья растерялись. Как спасти товарища? Привести в сознание его не удалось, с трудом усадили на спину верблюда. Проводник заставил Палама ехать на одном верблюде с пострадавшим, чтобы поддерживать его.

Караван двигался медленно.

В пути Халтар умер.

...Взволновался не только коллектив рудника, зашумел весь Дзун-Баин. Раздавались голоса — запретить такие стихийные походы охотников-любителей; Гоби не прощает ошибок... Тень упрека пала и на старого Балсандоржа, испытанного гобийца, следопыта и охотника. Его вызывали к себе городские власти, начальник рудника. Неожиданное всегда загадочно. Хотя любой гобиец представлял все ужасы горных обвалов, догадки и пересуды не умолкали. В Дзун-Баине считали гибель Халтара неразгаданной...

...Хухэ ожидала ребенка. Подруги заботились о ней, оберегали. Одна сверхзаботливая соседка, узнав об отъезде Халтара на охоту, ужаснулась. Гоби никому легко не распахнет свои двери, трудно взять что-нибудь у нее. А песчаные бури? Крепкого верблюда сваливают с ног; дикие там не те, что в степи, все бешеные, на них ходят только испытанные охотники, и то беда случается.

Хухэ — гобийка, а гобийку такими страхами не запугаешь. Однако она вздрогнула, вспомнив, что ее дед, бесстрашный добытчик, которого знали и славили все в Гоби, погиб на охоте. Его настиг дикий верблюд и своими железными челюстями раздавил ему голову. Соседка ушла, охая и сокрушаясь, а Хухэ потеряла покой; плакала, плохо спала — мерещилось ужасное. Под утро приснилось нелепое: на Халтара напал кабан. Едва забылась, вновь сон: Халтар наступил на змею — гюрза, яд ее смертелен, укусила дважды в ногу. Днем Хухэ успокоилась, узнала, что в Гоби нет кабанов, а змеи редко нападают на людей, страшатся и уползают.

Не дождалась Хухэ Халтара, обрушилось нежданное — до срока попала в родильный дом.

О смерти мужа ей не осмелились сказать — запнулся, ушибся, пройдет. Обеспокоенная Хухэ спрашивала:

— Почему Халтар забыл меня, не приходит?

Друзья уверяли: он спешно отбыл в Улан-Батор по неотложному делу водонапорного цеха. Только после рождения сына узнала она о гибели мужа.

Жизнь Хухэ обложили темные тучи. Печальное не украшает, и редко радовало ее сияющее солнце гобийского неба, не замечала она его прозрачной синевы. Поблекла Золотая мышка; потускнели глаза, лоб перехватила темная морщинка.

В цехе бережно охраняли Хухэ. Говорят, незаживающие раны редки. Нет, ее рана будет кровоточить всегда... Лучшее в жизни не для нее — для сына. Хухэ назвала его в память отца Халтаром.

...Долгожданное письмо от Хухэ Эрдэнэ вручили после вечерней проверки. Потрясая конвертом перед глазами Сундуя, он хвалился:

— Смотри, наконец дождался. Тут, друг, все о Гоби, о большой воде, о моих товарищах сменщиках... Почитаем. Ты поймешь, куда идет Гоби и какое счастье быть там...

— Ну-ну, давай, садись на своего гнедка! Верю, не только вырастут на деревьях жирные бараны, в горах откроются родники кумыса. Эх, сейчас бы выпить чашечку!..

Раскрыв конверт, Эрдэнэ пробежал глазами первую страничку, побледнел, пальцы выпустили письмо, оно упало на пол.

— Что с тобой? Ты заболел? — поднял письмо Сундуй и отдал Эрдэнэ.

— Погиб! Понимаешь, муж Хухэ погиб на охоте...

— Кабан запорол или на медведя нарвался?

— Горный обвал... И только родился сынок... Даже и не увидел его...

Письмо Хухэ небольшое, и пишет она только о своей беде да о сыночке, похожем на Халтара. Он здоровенький, уже улыбается... Опять строчки, в которых Хухэ возвращается к несчастью, вспоминает, как Халтар ждал ребенка, как не хотелось ему ехать на охоту, как она уговаривала поехать; теперь это день и ночь терзает ее сердце. Сбоку приписка, косые, разбросанные строчки: «Уеду из Дзун-Баина; здесь все связано с Халтаром. Иду по улице, прихожу в цех, возвращаюсь домой — нет моего Халтара. В другом месте скорее забудется мое несчастье. Вокруг хорошие люди, понимают, сочувствуют, а мне пустынно, холодно, одиноко...»

Жаль, ни одной строчки в письме о будущем Гоби — большой воде. Эрдэнэ досадливо сморщился, осуждая себя за неуместный упрек. Разве Хухэ сейчас до этого, все затмило горе, жизнь ведет ее по узенькой тропинке.

День оказался густо насыщенным — внезапные задания одно за другим. Командир подразделения озабочен и тороплив, готовится что-то важное, наверняка большие полевые учения. Лишь вечером сел Эрдэнэ писать письмо.

Никогда еще никому не писал писем Эрдэнэ с таким желанием: хотелось помочь Хухэ. А какими словами помочь? Сколько ни дави голову, трудно найти сильные слова. Эрдэнэ упорно отыскивал их и, казалось, нашел. Письмо вышло большое. Первая половина — зеркало тревог его души, искренних усилий поддержать Хухэ в ее беде, множество советов — сплошные советы. В иное время они и самому Эрдэнэ показались бы ненужными, такими, которые не оставляют следа. Теперь же он верил в их силу. Надо быстрее отправить письмо — трудно Хухэ. «Не плачь, слезы не помогут, Халтара не вернуть. Береги сына, это — твое счастье». Он завтра напишет письмо в цех, будет просить сменщиков и начальника цеха удержать Хухэ в Дзун-Баине. Нельзя бежать от добрых людей. И разве можно оставить рудник?..

Вторая половина письма — неиссякаемые воспоминания о встречах с Халтаром, о ее, Хухэ, дружеских шутках над Эрдэнэ. Никогда не забудется, как читала она письмо от Цэцэг. И еще о многом вспомнилось, даже о том, чего и не было, но Эрдэнэ верил — было! Сердце уверяло, и Хухэ это помнит...

Оторвался от письма, прикрыл глаза, сжимая пальцами лоб:

— Ехать надо в Дзун-Баин, ехать!

И тут же кто-то невидимый голосом вкрадчивым, чужим спрашивал: «А зачем ехать? Чем ты можешь помочь? Да и выполнимо ли твое желание?..»

Этому невидимому Эрдэнэ мысленно ответил и резко и достойно: «Если надо, всегда выход найду!»

В приказе по подразделению сказано, что за образцовую службу командование разрешит отличникам трехнедельный отпуск с правом навестить родных. Эрдэнэ и Сундуй — отличники. Подошел озабоченный Сундуй:

— Все пишешь? Не закончил? Торопись, скоро отбой. Думаешь, чем больше, тем лучше?

Эрдэнэ схватил ручку, написал об отпуске много, красиво, убедительно. Довольный улыбнулся, хотел написанные листки вложить в конверт, задумался, шумно вздохнул и все об отпуске вычеркнул. Нельзя обещать то, чего еще нет. Да и Хухэ будет удивлена. Посидел молча, опустив голову, потом размашисто приписал в конце письма:

«Получу отпуск, мимо Дзун-Баина не проеду. Увидимся...»

Под звуки вечернего отбоя успел вложить написанное в конверт.

 

ОНИ ДРУЖЕСКИ РАСПРОЩАЛИСЬ

Приказ, как все воинские приказы, тверд и краток: Эрдэнэ и Сундуй — отпускники. Перед отъездом все вечера — шумные столкновения друзей. Сундуя звали родные степи, но и в Гоби манили рассказы друга, и манили неотступно. Эрдэнэ не мог говорить о Гоби спокойно, горячился, подмигивал, размахивал руками, и Сундуя охватывало желание увидеть чудо. Степи с детства — любимое и привычное, а Гоби — зовущая неизвестность. Сундуй наступал на Эрдэнэ:

— Ты же степняк. В Гоби только гость. Поедем к родным, нигде не найдешь ничего лучше степей — жирные пастбища, запах трав и цветов, свист сурков, пение птиц...

Сундуй мог без конца славить красоту степей, но Эрдэнэ не дал договорить:

— Гоби — даль, будущее Монголии, ее опора... В степи все хорошо, все просто, а в Гоби надо, друг, быть смелым, сражаться с гобийскими ураганами, глядеть вперед, там всегда ты разведчик!..

Спор погас неожиданно; предгрозовое небо очистилось от мутных туч, улыбнулось солнце, и засияло все вокруг. Уже в день оформления отпускных документов Сундуй, напевая свою любимую песенку «Скачи мой конь по степи золотой», подошел к Эрдэнэ, тот удивился:

— Поешь? Ты уже в юрте, которая утонула в зеленых травах, дымок стелется над рекой?

— Нет. Еду в Гоби! Только сначала съезжу домой, а на обратном пути — к тебе в Дзун-Баин. Встретить?..

...Сборы отпускника коротки, вещевой мешок за плечами и — в путь. Длинны наставления командира: честь воина превыше всего, дисциплина, форма, выправка, вид. Командирам — приветствие, гражданам — вежливость, обходительность. Идешь, едешь, спишь, в разговоры вступаешь — всюду ты солдат Монгольской народной армии. Вопросы есть? Нет. Получайте отпускные документы. Шагом марш!..

До преддверия Гоби в автобусе друзья ехали вместе. Перевалочная база — пересадка: Сундую — на запад, Эрдэнэ — на восток. Автобус, пересекая степные просторы, шел легко, покачивался мягко, убаюкивающе, но Эрдэнэ не дремал, как многие пассажиры. Степь привлекательна утром, особенно хороша в полдень, озолоченная солнечными лучами. И удивительно, утром степь медленно пробуждается, кажется скромной, немножко печальной, а как заиграют на ней солнечные пятна, для ее холмов, гор, низин наступает новая жизнь — веселая, сияющая, радостная. Хочется выпрыгнуть из автобуса и бежать по этому зеленому простору до самых далеких темнолиловых гор. Сундуя можно понять — влюблен в степную красоту.

Вновь перевалочная база, автобус иного вида, способный идти по пескам Гоби.

Вот и полугоби. Эрдэнэ неотрывно смотрел в окно. Он бывал в здешних местах, сейчас не терпелось, хотелось увидеть знакомое. Но старания напрасны — ни одной приметной черты. Когда автобус сделал вынужденную остановку и шофер что-то ремонтировал, Эрдэнэ удалось вдоволь походить по окрестностям, удивление нарастало: он будто никогда и не бывал в полугоби. Все забыл, или на свете все неузнаваемо меняется...

В Дзун-Баин машина пришла на исходе дня. Шагал Эрдэнэ и не узнавал ни улиц, ни домов. Город раздался, возмужал, похорошел. Эрдэнэ смущен, ни одного знакомого не встретил. Где остановиться? Пойти ли в общежитие сменщиков или к кому-либо... «Зайду к Хухэ, она посоветует».

Хухэ нет дома. Дверь открыла ее мать с ребенком на руках. Эрдэнэ протянул к нему руки.

— Халтар, Халтарчик, иди ко мне...

Женщина расширила удивленные глаза.

— Кто вы?

— Вместе работал с Халтаром и Хухэ.

— Проходите, — пригласила женщина, — а вы слышали, какая нас беда постигла? Хухэ одинока...

— Она мне писала. До сих пор понять не могу... Ведь Халтар был осторожным человеком...

— Обидно. Осторожный был, а вот заманили его друзья на охоту. Разве он охотник?

Женщина неторопливо, стараясь подробнее, стала рассказывать, как обрушилась на Халтара гора и оборвала его жизнь. Эрдэнэ все это уже знал, слушал рассеянно, беспокойно ожидая встречи с Хухэ. Она пришла, протянула руку и упорно смотрела на Эрдэнэ, словно они никогда и не встречались.

— Не ожидала... Ни телеграммы, ни письма...

— Отпуск. Надумал побывать на родном руднике. Подскажи, где приземлиться?..

— Живи, у нас две комнаты. Халтар, бывает, капризничает. Не помешает?

Эрдэнэ пошел умываться.

Мать шепнула дочери:

— Ладно ли делаешь? Что могут подумать люди?..

— Мы, мама, тоже люди и тоже думаем...

Ужинали долго. Припомнилось все. Хухэ не раз всплакнула, пересказав подробно, как погиб Халтар. Уснули поздно. Утром вместе с Хухэ ушли на рудник. Эрдэнэ встретил начальник цеха Энх-Бат как старого знакомого, увел к себе в контору. Загремел его басистый голос; говорил, как ударяя, слова теснились, сжимались в короткие фразы:

— Молодец! Догадался... У нас самая горячая пора. Сегодня и приступай!..

— Ты о чем? Я же в трехнедельный отпуск...

— Вот кстати! Заболел техник, заменишь. Три недели!.. Это, дорогой мой, деньги. Разве солдату они лишние? Много новых агрегатов... Недавно поставили умную машину... Приступай... Будешь рад...

Так Эрдэнэ, и сам того не ожидая, включился в работу и жизнь коллектива водонапорного цеха номер три. Жить перешел в общежитие, ему отвели комнату. Хухэ не обиделась, в цехе они встречались каждый день. Для Эрдэнэ она оставалась самым близким на руднике человеком.

Расцвела дружба — радостная пора: Эрдэнэ неизменно проводил вечера с Хухэ. Однажды, вернувшись из кино, они поспорили. Герой картины, влюбленный в девушку, ослепленный ее красотой, ничего вокруг не видел, кроме любимой. Она же легкомысленная и непостоянная, даже после замужества, блистая красотой, не уставала увлекаться то одним, то другим. Муж все прощал, никогда не упрекал. Герой картины не понравился Хухэ, а Эрдэнэ — наоборот. Чтобы ее склонить к своему мнению, Эрдэнэ сказал:

— Вспомнилась мне сказка моего дедушки. Он мастер рассказывать...

— Люблю слушать сказки, говори.

Они уютно расположились в уголке, возле теплой печи, и Эрдэнэ, пытаясь подражать своему дедушке, начал:

— В роскошной юрте с шелковой покрышкой жил хан-богач, владелец огромных стад коров, лошадей, баранов, верблюдов. При своей юрте хан держал работника, красавца юношу. Для котла хана работник должен пасти отборных баранов на солончаках, вовремя поить ключевой водой, вовремя давать им отдохнуть. Гости хана всегда хвалили нежное мясо баранов, льстиво говорили, что никогда и нигде не едали такого вкусного угощения. Хан же своего работника не хвалил и не кормил. Сидя у котла, наслаждался жирным мясом, через плечо бросал работнику обглоданные кости.

У хана любимая дочь Саран — луна; блистала она серебряным светом в роскошной юрте отца. Не было у него ничего дороже дочери. Он уже выбрал для нее богатого жениха, который готов прибавить к стадам хана тысячу голов скота.

Дочь влюбилась в работника и убежала с ним. Хан топал ногами — пыль вздымалась облаком, кричал — до самых гор слышно: «Пусть негодница ходит в лохмотьях, пусть ест обглоданные кости дохлых баранов!»

Отрекся от дочери, заставил ламу близлежащего монастыря отдать душу Саран черным духам.

Работник с дочерью хана скрылся в далеких степях. Поставил маленькую юрту, от темна до темна трудился, а молодая жена ничего не делала, сердито распоряжалась: «Худо работаешь! Ты обещал мне такую жизнь, какая у меня была в юрте отца. Обманщик!..»

Работник возвращался в юрту усталый, готов был упасть на кошмовую лежанку и уснуть, но надо растопить очаг, наполнить котел, приготовить ужин. Жена кричала: «Я голодная! Ты же знаешь, что у очага не умею и не хочу возиться... Быстрее пошевеливайся!»

Как-то пришел он, от усталости спина ноет, ноги подгибаются, а жена ему навстречу, глаза злые, как у степной кошки: «Где шелковый халат? Ты обещал. Не стыдно тебе? Я одета беднее всех!..»

Работник стал трудиться, совсем не жалея своих сил. Однажды вернулся с работы раньше обычного и застал жену в объятиях другого...

Хухэ не выдержала, соскочила со стула:

— Ну, и что же он сделал с нею?

— Не спеши, он был мужчина неторопливый, рассудительный; все простил любимой жене, даже обещал подарить белые бусы... — Эрдэнэ вздохнул и тихо добавил: — если любишь, все простишь...

Хухэ возмутилась:

— Он не мужчина, а войлочная подстилка для седла! Выгнать надо было изменницу, выгнать!

Эрдэнэ схватил руку Хухэ, крепко сжал:

— Тебе я бы все простил...

— Что сказал? Подумал? Выходит: ты работник, я твоя жена — негодница? Что прячешь глаза, стыдно?..

— Успокойся. Обиделась зря. Ты мне всегда нравилась и хорошо это знаешь...

— Зачем врешь? Здесь у тебя Цэцэг была и осталась, — Хухэ ткнула пальцем в его грудь. — Уедешь, забудешь...

— Нет. Не забуду!

Пришла мать с Халтаром, и Хухэ обо всем позабыла, занялась сыном. Мать упрекнула дочь:

— Худо делаешь. Гость попрощался, а ты и не ответила...

— А где он? Уже ушел? Почему так быстро? Убежал? Даже и не заметила...

— Значит, торопился куда-нибудь. Говорят, он хороший мастер. Хвалят...

— Смешно. Кто мог, мама, тебе его хвалить. Ты что, начальник цеха! — рассмеялась Хухэ.

— Что же я, никто? Слышала, люди говорили, — обиделась мать и поспешила скрыться на кухне. Хухэ накормила Халтара, уложила спать и стала одеваться.

— Куда же ты? Уже ночь...

Хухэ сбросила с плеч пальто, села за стол, развернула газету, но не прочитала ни одной строчки. В ушах сказка Эрдэнэ. Зачем ее рассказал. Он бы все мне простил... Разве я в чем-нибудь провинилась? Странный и хороший. Обиделся. Глупости наговорила, зачем-то вспомнила Цэцэг, ведь она давно замужем. Торопливо попрощался, сбежал. Хухэ зашагала по комнате. И вдруг ворвался туман, ничего узнать нельзя. Исчезли зеркало и книжная полка; у окна вырос куст скромного гобийского деревца, на нем тошлой — синие ягодки, Хухэ знает, они кисло-сладкие, в Гоби их любят — утоляют жажду. Вздрогнула, перед нею скала, на вершине ее горный козел с гордой осанкой, вскинул рога, готовый ими поддеть; глаза злые, пылают, Хухэ отвернулась. Перед нею сияющая желтизной тропинка, кто-то зовет — впереди голубая даль. Идти надо — ветер толкает в спину. Надвинулась ночь, окружили непроглядные тени, где-то послышался унылый вой — плакал шакал. Хухэ оглянулась, кроме черноты — ничего. Упала на песок и закричала. Слышит над головой знакомый голос — Эрдэнэ. Очнулась... Пошатываясь, подошла к столу, на пол упала и разбилась чашка. Подбежала мать:

— Доченька, что с тобой, ты кричишь?

Хухэ прошептала:

— Прости, Эрдэнэ, я заснула...

Мать в испуге обняла дочь:

— Это я, уже поздно, ты устала, иди спать.

Утром едва не проспала Хухэ, бежала, торопилась на работу. У дверей цеха ее встретили подружки, одна притворно вздохнула:

— Что-то ты, Хухэ, бледная? Дружок-то уезжает, расстаетесь...

— Какой дружок? — отбивалась Хухэ.

— Эрдэнэ. Заметный парень.

Хухэ хотела отмахнуться, уйти, но подружки неумолимы, окружили:

— Не будь глупенькой. Не быть же тебе всю жизнь одинокой...

— Вы что, уже просватали меня? Знаете то, чего не знаю я?..

Подруги смеялись, выкрикивая:

— Водонапорный цех все видит!

— Водонапорный цех все знает!

Привычный звонок напомнил — пора, и девушки поспешили в цех.

...День выдался для Эрдэнэ и тревожный и радостный. Как же не тревожиться? На исходе три недели, пора возвращаться в воинскую часть. А радость — приехал в Дзун-Баин Сундуй. Эрдэнэ и не спрашивал, почему только на три дня заглянул сюда его друг. Они успели побывать всюду. Дзун-Баин покорил Сундуя. А Гоби: ее шелковисто-синее небо, призрачные дали, скалы, которые солнце с утра и до вечера раскрашивает в лиловые, золотые, шоколадные, серебряно сияющие краски? Это самая красивая красота. Эрдэнэ не переставал любоваться и к этому же клонил друга. Обидно, его старания — выстрелы пыжом мимо цели: такая красота и не зажигала сердце друга, он оставался равнодушным. Можно ли быть равнодушным к прекрасной Гоби? Какое каменное сердце! Вот о руднике, машинах, горячих делах сменщиков водонапорных цехов друг не уставал говорить, так восхищаться, что и узнать Сундуя трудно; подменили молчуна, горячился, выкрикивал:

— Ты, Эрдэнэ, не соврал! Таких машин нигде бы я не увидел. Вначале даже испугался — громады, а как умно устроены: один человек запросто управляет. И я бы смог...

Эрдэнэ осторожно гасил пыл друга:

— Запросто управлять такой машиной не каждому дано. Голову надо иметь, точный глаз, а руки еще точнее...

Сундуй будто и не слышал, тряс руку Эрдэнэ:

— Спасибо тебе! Рад, что побывал в Дзун-Баине. Никогда не забуду!

...Куда торопится время; спешит, спотыкается, вновь спешит, словно его кто-то подгоняет. Завтра день отъезда Эрдэнэ и Сундуя из Дзун-Баина — печальный день...

В Гоби все внезапно. Вчера небо было угрюмое, резкий ветер, игольчатый снег. Сегодня огненная метла начисто вымела небо, высветлила его, зажгла — сверкающая гобийская весна. Она ворвалась, как и все в Гоби, неожиданно и полновластно. Уже шумели и резвились ребятишки на озере, готовился к пуску бассейн, улицы полны людьми в легких цветистых одеждах, вели они себя так, будто бы ни снегов, ни режущих глаза ветров, ни сухих морозов и не было — всегда цвела весна.

Эрдэнэ и Хухэ стояли на холмике, под ногами у них озеро, в его зеркальном блеске отражалась синева небес, и нет такого неба нигде, кроме Дзун-Баина. Оно не только накрыло озеро синькой, оно наполняло бодростью сердца людей. Эрдэнэ и Хухэ верили: в этот миг все грязное и злое отодвинулось, исчезло под сыпучими песками Гоби, и все люди счастливы...

Эрдэнэ держал Хухэ за руку, говорил торопливо:

— Расстаемся, Хухэ, прощаемся... Не сердись, не обижайся, если...

— Не надо... Я тоже, — она отвернулась, притихла, — болтала такое, что, придя домой, спрячу голову в подушку, забьюсь, как сурок в нору. Не будем глупое вспоминать... Смотри, какое над нами небо! Ой! Орлик!..

Синюю высь прочертил гобийский орел, стремительно повернул на север и растаял. Хухэ вздохнула:

— Был — и нет... Так и ты, сейчас здесь, а завтра?..

Эрдэнэ ласково посмотрел:

— Я не орел, мне до неба далеко. Давай шагать по земле? Провожать придешь?..

— Зачем спрашиваешь?

...Автобус уходил в конце дня. Друзья по цеху давно пришли. Энх-Бат, положив руку на плечо Эрдэнэ, внушал ему:

— После службы в армии путь один — к нам на рудник. Честное слово, хорошее говорю. Согласен? Не нажимаю. И ты, Сундуй, тоже к нам! Опять же не нажимаю. Рудник и без вас проживет, а вы без него — нет! Думайте, друзья!

До отхода оставалось полчаса. Хухэ не было. Друзья Эрдэнэ видели, как он тревожился; то входил, то выходил из автобуса, испытующе глядел в сторону улицы, по которой должна прийти Хухэ. Энх-Бат успокаивал:

— Понимаю. Если обещала, придет. Хухэ всегда тверда в своем слове...

Оставались последние, раскаленные ожиданием минуты. Хухэ, разгоряченная, запыхавшаяся, подбежала к Эрдэнэ:

— Чуть не опоздала. Халтарчик заболел. У тебя хорошее место?

— Да, у окна. А что с Халтарчиком?

— Ничего страшного, простыл немного, кашляет...

— Переписываться будем? В армии каждое письмо — праздник...

Хухэ улыбалась:

— Пиши. Всегда отвечу честно, что подскажет сердце. — Она сунула в руки Эрдэнэ узелок. — Тебе на дорожку...

Он взглянул ей в глаза:

— А из Дзун-Баина не убежишь? Помнишь, писала?

— Нет. Никуда не убегу.

Раздался сигнал, все на мгновение смолкло. Крепко пожимая руки, они по-дружески прощались, каждому хотелось, чтобы тепло их рук не угасло, но загудел мотор, упрямый и настойчивый. Автобус тронулся. Хухэ стояла на пригорке, махала рукой. Эрдэнэ, не отрывая взгляда, смотрел на нее. И только сейчас он заметил, что на ней нарядный праздничный халат, в таком он ее никогда не видал.

Синева небес сгустилась, над горизонтом — оранжевое солнце, оно расцветило нарядный халат, и Хухэ стояла в сказочном одеянии. Перед Эрдэнэ другая Хухэ, не та, которую он знал: лицо в розовых пятнышках, влажные, непомерно раскрытые глаза, вздрагивающие губы; узорчатый платочек легко наброшен на голову, ветер вот-вот его сбросит, хотелось сорваться с места, выпрыгнуть из автобуса, придержать платочек.

Автобус уже выехал на окраину Дзун-Баина, а для Эрдэнэ ничего не изменилось. Он закрыл глаза, Хухэ — на пригорке, вновь открыл, Хухэ — на пригорке, только ветер сорвал платочек, растрепал ее волосы.

Спряталось за горизонт оранжевое солнце, фиолетовое небо накрылось плотным покрывалом, почернело; то тут, то там на нем вспыхивали звезды, они висели над головой так низко, что хватай их рукой.

Неповторимое гобийское небо!..

С привычной уверенностью стучал мотор, мягко покачивался автобус; изредка он вздрагивал, тогда вздрагивали и пассажиры, на мгновение открывали глаза, вновь их закрывали. Сундуй давно дремал, а сейчас, свесив голову, уснул.

Эрдэнэ сидел с открытыми глазами, его сердце в такт мотору отстукивало: Хухэ, Хухэ, встретимся, встретимся...

...Прошлым летом Эрдэнэ и его жена Хухэ гостили у Цого и Дулмы. Цого баловал маленького Халтара:

— Иди-ка, мой правнучек, нас ждет Гнедко.

С утра они уезжали верхом в степь, пасли овечек, вечером Цого рассказывал сказки. Любимая у Халтара — про мальчика, который всех умнее на свете.

Цого, пощипывая редкую белесую бородку, наставлял Халтара:

— Держись, малыш, за степь... Тут родится молоко и мясо, тут красиво живут люди...

Халтар тянулся к Цого, хныкал, упрашивая:

— Поедем на Гнедке к Синему озеру. Ты же, дедушка, обещал...

Обещанное — белые птицы, летят, торопятся, чтобы скрыться за высокими горами. Необещанное и ждать не надо — непрошеный гость, распахнет дверцы юрты, начинает хозяйничать.

Вечером у котла сидели и гости и хозяева; жирная баранина, наваристый чай, сладкие молочные пенки не предвещали худого. Утром солнце висело еще над острой шапкой Верблюд-горы, дорогие гости озабоченно стали торопиться к отъезду. Печальная пора...

Не побывал Халтар у Синего озера. Только он и не собирался уезжать, неотступно ходил за дедушкой, уговаривал отдать ему Гнедка, на нем он сам уедет на озеро. Цого попыхивал трубочкой, со вздохом выпускал изо рта облачко дыма, успокаивал малыша:

— Подкормлю Гнедка на сочных травах и тогда подарю его тебе...

Халтар радовался, но строго морщил лоб, и перед ухом деда слышался его голосок:

— Старайся, дедушка, корми Гнедка, чтобы быстрый и крепкий был, ведь до Синего озера очень далеко. Да?..

...Памятное — плывущие облака, они уходят, оставляя то яркий, то бледный след. Дзун-Баин сегодня праздничный — награждение коллектива. Среди празднично одетых сменщиков Эрдэнэ и Сундуй. Вечер для них прощальный: тропинка раздвоилась. Эрдэнэ уезжал. Он мастер бурильных агрегатов ударной разведывательной экспедиции, цель ее — поиски большой воды среди вечных песков, раскаленных скал, сухих бурь... Начальник экспедиции — орденоносец, член правительства Бадма, он же уважаемый «Гобийский верблюд»...