МАЛЬЧИК, КОТОРЫЙ УМНЕЕ ВСЕХ НА СВЕТЕ

Жгучий полдень; небо голубое, стеклянной прозрачности, воздух раскален, кажется, камни дымятся; прислушайтесь: даже потрескивают. Степь — не зеленый простор, а желтое море с красноватыми и фиолетовыми отсветами. Одинокие цветы — белые, красные, фиолетовые — стоят прямо и гордо; между ними по мелкой россыпи камней — черные молнии, мелькают, вспыхивают, — это ящерицы здешних накаленных мест. А вот те полосы изумрудной зелени — степная благодать, лучшие пастбища для скота. Так пестра пригобийская степь Монголии.

Взгляните вдаль. Горы возвышаются над степью, они оторвались от нее, плывут. Всмотритесь, это не горы, это облака; они похожи то на цепи скал, то на длинный караван огромных верблюдов, то вдруг вытянутся вверх, как серые трубы заводов. А закат? Сиренево-розовый простор угасает, быстро меняя краски. За короткий миг перед глазами сменяются все оттенки радуги, охватив небосвод от края до края. Есть ли на земле что-нибудь красивее?..

Найдется ли монгол, который не знал бы в пригобийских степях пастуха госхоза Цого? Почтенный монгол, на груди у него горит орден Сухэ-Батора, передовой чабан, знаток пастушеского дела.

Посмотрите на этого прославленного арата; среди других будто бы ничем и не приметен: среднего роста, узкоплечий, тонконогий. Седые виски, жиденькие усы — мышиные хвостики, реденькая бородка пепельного цвета. Степенно-строгое лицо его с острыми скулами, обожженное солнцем, прокаленное степными ветрами, оживляли узенькие щелки глаз; в них поблескивала умная, немного насмешливая хитринка. Она всегда переменчивая; и люди привыкли, если Цого сердится, хитринки его глаз — колючки, они обжигают, отталкивают; если Цого радуется, у всех веселые лица. Синий халат старого покроя, мягкие монгольские сапоги — гутулы — неизменный наряд Цого. Никогда не расстается он со своей гансой — трубкой с длинным чубуком. К этой трубке и к синему халату, выгоревшему на солнце, потерявшему свою яркую окраску, привыкли все; старики посмеивались: Цого и родился в этом халате с трубочкой во рту.

Все-таки была у Цого примета, дорогая для взрослых и для детей: он — прославленный на всю восточную степь сказочник.

Любил Цого ставить свою юрту на склоне горы, где-нибудь повыше. Нетрудно догадаться: поднимешься выше — вся степь перед глазами; видна не только молочно-белая полоска, манящая вдаль, но и пастбища. Выбирать их Цого умел. Крупный и мелкий скот, доверенный госхозом его юрте, радовал. Руководители госхоза, люди, знающие толк в степных делах, хвалили пастуха, отмечали его успехи грамотами, прославляли благодарностями.

— У Цого скот и летом и зимой высокого нагула, упитанный, гладкошерстный, выносливый.

Жил Цого в своей белой юрте не один. Бывало, не успеет он выбрать для юрты лучшего места, уже слышится недовольный голос Дулмы, его жены:

— Опять залез на гору, что тебе, в степи места мало? Для умных, где вода — там и юрта! Глупый лезет на гору...

Цого не уступал, жена к этому привыкла: старательно помогала ставить юрту. Дулма — хозяйка юрты, смуглолицая, в молодости красивая монголка, ловкая, сильная. Сейчас лицо ее в морщинах, волосы с проседью. Приветливые и живые глаза, крепкие и умелые руки, легкие движения — лучшие приметы достойной подруги, помощника Цого. Каждый знает в монгольской гэр — юрте убранство, умение расставить вещи продуманы в давние времена; об этом позаботились еще деды и прадеды. У тех, кто богаче, пол застилался ширдэг — ковром из кошмы, искусно украшенной узорами; кто победнее — простым войлоком. Западная сторона юрты — для гостей, восточная — для семьи, южная — женская. У Дулмы в юрте порядок и убранство старательной хозяйки, знающей толк в вещах, которые необходимы и украшают юрту кочевника. У входа, направо, уголок хозяйки: посуда, вода в небольшой бочке, ведро, полотенце, на подвешенной кожаными тесемками полочке — продукты. Рядом два комода, причудливо расписанные монгольскими мастерами, на первом — Арслан-лев, усыпанный желтыми, красными, синими цветами, на втором — щедрая зелень степи, всадник на необъезженном скакуне, поднявшемся на дыбы. В юрте две низенькие широкие лежанки, накрытые толстой кошмой, на них шубы, одеяла, подушки. У самого входа в юрту ящик с аргалом, на колышках — уздечки, сбруя, рядом седла.

А где же скот, кто его пасет сейчас?

Есть еще три жителя белой юрты: младший сын Дорж и два внука — Гомбо и Эрдэнэ. О Дорже не надо говорить, он в юрте гость: приехал на летний отдых, учится в городе на ветеринара.

На сердце Цого незаживающий рубец, с ним он уйдет в то далекое, откуда никто не возвращается. Это гибель его старшего сына Тумура. Его знала и помнила вся степь — бесстрашный охотник, тот, что не дрогнул вступить в единоборство с кабаном — гроза всех охотников, промышляющих в болотистых лесах.

При Дулме соседи опасались и вспоминать о Тумуре — мать всюду мать... Потеря ею старшего сына и сейчас тревожит сердца всех матерей пригобийской степи.

Горько вспоминать горькое...

В старое время что имел арат Цого? Рваную юрту, десять баранов да двух колченогих верблюдов. Подрос старший сын Тумур; как-то сидели они у очага, Цого вздохнул:

— Сын мой, не могу я дать тебе ни лошади, ни коровы. Дарю ружье и лучшую охотничью собаку, кормись охотой...

Тумур летом и зимой охотился. Продавал пушнину, покупал скот. Ухаживал бережно. Скот умножался. Поставил себе юрту, женился. Жить бы Тумуру в своей юрте с женой и детьми, но кто знает, что случится завтра! Забежал в эти места неслыханной дерзости зверь. Долго рассматривали охотники отпечатки лап на сером песке; следы волчьи, но огромные, не меньше верблюжьих. Резал зверь коров, баранов, коз. Замучились араты, многие семьи бросили родные места, укочевали. Шесть волкодавов у Тумура, и за короткий срок потерял он трех. Весной случилось невиданное — погибла лучшая собака Тумура. Переполошился весь район: как мог волк и что это за волк, если он задушил самую сильную и надежную собаку. Тумур потерял покой: «Отыщу злодея, прикончу!» Отыскал, убил, смотрел удивленный: матерый волк оказался с гривой, длинноногий, с темной окраской. Редкий гость, таких волков ни один охотник не встречал: забежал он из Гоби.

В один печальный для Тумура день, поздней весной, натолкнулся он на волчье логово. Заглянул, волчата темной окраски; засунул их в кожаный мешок, взвалил его на седло коня. Волчица не уходит далеко от своих детенышей, и, зная, как она страшна, он поспешил вскочить на коня. Из зарослей чахлого кустарника вырвался гривастый матерый волк. Тумур вскинул ружье и выстрелил. Раненый зверь, оставляя кровавый след, скрылся за бугром. А за спиной охотника кралась волчица, и только он занес ногу в стремя, она, услыхав писк волчат, бешеным рывком бросилась на Тумура, повалила его, смертельно вцепившись в шею, перегрызла горло.

Так погиб храбрый Тумур... В юрте его осталась жена и два маленьких сына—Гомбо и Эрдэнэ. Жена не пережила утраты, заболела и вскоре умерла. Гомбо и Эрдэнэ осиротели. Цого взял внуков в свою юрту. Дедушка верил — вырастит их лучшими пастухами, бабушка помогала ему, но хранила тайную мечту: хотелось ей внуков видеть шоферами. Не забыла, как впервые возле юрты загудела машина. Посадил ее шофер на мягкие кожаные подушки, и понеслась Дулма по степи, обгоняя ветер. Кто может забыть такое?..

...Взгляните на правый склон холма, там бродят лошади и коровы, их пасет Гомбо, на левом склоне — бараны и козы, с ними Эрдэнэ. Дорж лежит на траве, в полутени жухлого куста, читает книжку.

Гомбо и Эрдэнэ неразлучны; они и в школе учатся в одном классе. Каждый понимает, что между большими друзьями и даже братьями случаются несогласия. Гомбо твердит — он старший пастух, ему уже пятнадцать лет, Эрдэнэ — младший, ему только четырнадцать. Случается в жизни такое, что и верить не хочется, а надо. Ростом Эрдэнэ выше Гомбо; черноглазый, с медно-красными щеками, волосы торчат в разные стороны, жесткие, как сухой дерес, брови вразлет; громкоголосый — барашки пугаются; быстроногий — разве за ним угонишься; ловкий — осенний жеребенок. Ни дедушка Цого, ни бабушка Дулма и не знали, что он боролся с Гомбо, трижды повалил его на траву. Гомбо — коротышка, толстоват, лицо светлое, глаза серые; любит поспать, потянуться в тени. Взгляните на него — скот еще жадно пасется, а Гомбо торопит:

— Пора на водопой гнать. Хватит, ладно подкормились. А мы? Время и нам чаю попить, баранины поесть, отдохнуть. Устали и руки и ноги...

Эрдэнэ недоволен: еще солнце не встало на полдень, зачем тревожить скот. Братья заспорили. Из-за куста поднялся Дорж, книжку возле куста бросил, посмотрел на ручные часы:

— Рано, пусть попасутся...

Гомбо нехотя поплелся к своему стаду. Эрдэнэ понесся, прыгая, как козел.

...Залаяли собаки, на пригорке всадник, узнали — дедушка Цого. Дорж недоволен:

— Не сидится старику в юрте. Что мы, без него не справимся?

Эрдэнэ и Гомбо обрадовались: дедушка обещанное выполнит, сказку везет, больше мешка с шерстью... У них с дедушкой давнишний сговор: он рассказывает им длинную сказку, хвастался — на все лето хватит. Такая длинная сказка! Дедушка хитрее лисицы, всегда останавливается на самом интересном: не спи всю ночь, думай, и все равно никто не догадается, что в сказке случится завтра. Дедушка умнее ста верблюдов; для него сказка просто сказка, а для Гомбо и Эрдэнэ — степной ветер, который подгоняет их в спину: иди, быстрей иди! Чуть кто заупрямится, дедушка щелки свои сузит, морщинами на лбу подвигает, Гомбо и Эрдэнэ настороже: засунет он руку за пазуху, вынет трубку, закурит — Гомбо и Эрдэнэ слушать приготовились. Голос у дедушки ласковый — ручей журчащий, заслушаешься.

— А курган золотой взорвался, огонь взлетел к звездам; верблюды и лошади разбежались, коровы и овцы повалились на серый песок.

Эрдэнэ не вытерпел:

— А люди, дедушка?

— Люди укочевали в Гоби, — строго посмотрел он на Эрдэнэ: не терпел, чтобы в рассказ врывались сбоку, как непрошеные гости в юрту.

Эрдэнэ хотел спросить: почему в Гоби? Гомбо дернул его за рукав.

Дедушка набил трубку табаком, синий дымок поплыл над головой, быстро поднялся.

— А хан? А жена монгола Цэнд?.. — зашумели Гомбо и Эрдэнэ.

Дедушка показал пальцем на дверцы юрты:

— Бегите, торопитесь, пора загонять овечек!

Все выбежали из юрты, даже бабушка Дулма. Она тоже любила слушать сказки. Каждый думал, вечером у очага все раскроется: наверное, злой хан убил жену монгола Цэнд?..

Дедушка спрыгнул с коня, лицо у него пасмурное. Гомбо вздохнул:

— Рассказывать не будет...

— Иди, — толкнул его в спину Эрдэнэ, — смотри, куда коровы разбрелись.

Хорошая пора после полудня. Сытые и напоенные коровы, бараны, козы лежат в тени, жуют жвачку, лошади стоят тихие, полудремлют, а люди у костра. Чайник на огне бурлит, звонко крышкой играет. Дорж открыл кожаную сумку. Бабушка все приготовила, все уложила. Запахло бараниной. Дедушка ел молча, ловко отрезая ножом у самых губ кусок баранины, бросал в рот щепотку сухого творога и шумно прихлебывал из чашки чай. Вкусная еда. Красиво дедушка ел. У всех в руках ножи, всем хотелось быть похожими на него. Самый старательный Гомбо. Дедушка скосил на него щелки глаз, рассмеялся:

— Не спеши, Гомбо, баранина не сурок, в степь не убежит...

Пообедали. Пошли скот подогнали. Вернулись. Сладко лежать на горячей траве после сытной еды. Эрдэнэ к дедушке:

— Рассказывай сказку, ты обещал...

Дедушка халат распахнул, достал трубку, не успел зажечь, щелки глаз его хитро вспыхнули:

— На чем я остановился?

Эрдэнэ заторопился, вспоминая уже рассказанное:

— Мальчик играл у золотого кургана. Курган был волшебный. Кто первый за одно дыхание смог забежать на его вершину, становился самым умным на свете... Монгол Цэнд прослышал, что в одной далекой стране спрятаны драгоценные сокровища. Поехал. Пересек всю степь, в тайном углу земли нашел сокровища. Охватила его жадность. Остался он в этой стране, хотел найти еще больше богатства. Повстречался ему земляк Цолмон. Цэнд ему с поклоном: «Друг, помоги, отвези моей жене вот этот кожаный мешок. Скажи, я скоро вернусь...»

...Тяжелый мешок. В нем золотые кувшины, чаши, пояса, блюда. Увидел Цолмон, глазам своим плохо верит — такое богатство! Кое-как взвалил мешок на спину верблюда. Устали, сели на холмик отдохнуть. Поднялись, попрощались. Цолмон как старый друг подержался за халат Цэнда: «Не сомневайся, мешок отдам твоей жене, будет счастлива...» —«Вернусь, дорого заплачу тебе, юрты поставим рядом, кочевать станем вместе».

Едет Цолмон по степи, душу его, как въедливая пыль Гоби, засоряет грязное — не отдам, не отдам... Я теперь самый богатый!

С крутого холма Цолмон и рано поутру, и в полдень, и вечером при белой луне смотрел в сторону южной степи, радовался: «Не приедет! Не приедет!»

В один светлый день осени Цолмон зарезал трех баранов и жеребенка, собрал гостей — дружков ближних юрт. Пили. Ели. Хозяин юрты, кочующий у Соленого озера, обтер жирные губы полой своего шелкового халата, громкоголосо спросил: «Какой нынче праздник?»

Цолмон расхохотался: «Ветер с юга подул — не приедет!»

Гости не догадались, о чем говорил Цолмон. Вновь пили. Ели. Когда высокая луна оглядела всю степь, котлы опустели, гости, кряхтя, поднялись, поглаживая животы, туго набитые бараниной, разъехались.

Пробежали день за днем, месяц за месяцем, пришла пора, вернулся Цэнд домой. Жена встречает, видит, что на спине верблюда и поклажи нет.

«А где же, Цэнд, твое сокровище? Искал и не нашел?» Цэнд обиделся, удивленно оглядел жену: «Цолмон увез тебе кожаный мешок, полный богатства! Где же он?» — «Глупый сурок и обманщик, никакого мешка я и не видела...»

Цэнд поспешил к Цолмону: «Где мешок?» — «Жене твоей отдал, даже спасибо не сказала...»

Цэнд выбежал из юрты Цолмона, закричал на всю степь: «Я убью ее, злодейку, куда она девала мешок! Где мое золото?!»

Эрдэнэ умолк, тронул дедушку за рукав халата:

— Ну, давай говори, дедушка. Скорее говори, где мешок? Кто обманщик?..

Трубка у дедушки погасла, валялась на траве, а он уснул. Жаль, не узнали, кто обманщик...

Эрдэнэ и Гомбо поднялись и ушли на речку. У них была своя тайна. Еще в школе сговорились они, что убегут из юрты дедушки и дойдут вон до тех гор, чуть синеющих в тонкой дымке. За горами — белое озеро. А какое оно? Надо же увидеть. День уходил за днем, а братья не спешили. Гомбо не хотел идти так далеко, можно устать и зачем смотреть на белое озеро? Стоит ли мучить ноги? Дедушка скоро разберет юрту, будем кочевать на новое место. Может быть, к тому белому озеру. Эрдэнэ громко смеялся над Гомбо, но и сам не торопился бежать из юрты. Задерживала сказка. Кто обманщик? Где мешок с драгоценными сокровищами? Речка небольшая пробивалась через горячий песок и заросли сухого дереса. Вода коричневая, теплая. Искупались. Легли, стали смотреть в небо, белое как молоко. Слушали стрекотание кузнечиков, жужжание ос. Потом уставили глаза вдаль. Эрдэнэ поскреб ногтем лоб, думал, думал, спросил:

— До синих гор идти надо три луны, а может, и больше... Ты, Гомбо, дойдешь?

— Нет. Мои ноги не послушаются и не пойдут...

— Зачем нам мучить ноги — поймаем в табуне двух лошадей и поедем.

— Надо ли ехать? Разве тут нам плохо? Поедем, а чем будем кормиться? Где спать? Может, ты, Эрдэнэ, юрту с собой берешь?

— Дурак ты, Гомбо. Помнишь, дедушка говорил, что в степи всем хорошо. Живут тарбаганы, лисицы, дикие козы, птицы, зайцы. Проживем и мы...

— А ты, Эрдэнэ, умный? Забыл, что по степи рыщут волки, бегают шакалы, дикие кошки!..

— Не забыл. Возьмем дедушкино ружье. Сумка всегда будет у нас набита жирной едой.

Долго бы переговаривались Гомбо и Эрдэнэ, да послышался над степью сердитый голос Доржа. Еще не смолкло эхо, братья сорвались с места, побежали к своим стадам.

Вечером, усталые, вошли в юрту, сели у очага. Бабушка готовила ужин. Сидели недолго, услышали шаги дедушки. Открылась дверца юрты, показалось облако табачного дыма, а за ним и сам дедушка. Бабушка потянула носом, уловила знакомый дымок:

— Пришел коптить юрту, выбрось изо рта трубку, скоро закипит котел, будем ужинать.

Дедушка опустился на коврик, сложил ноги крестиком, услышали голос его:

— Вы догадались, кто обманщик? Куда попал кожаный мешок с золотом? Не знаете? Тогда слушайте. Прибежал в свою юрту Цэнд, схватил нож, бросился на жену: «Я тебя, воровка, зарежу, ты украла и спрятала все мое богатство! Сознавайся, где ты его закопала?.. Не родне ли своей его подарила?» Жена заплакала, закрыла лицо руками: «Успеешь меня убить, мешок мне Цолмон не давал, обманщик он, сокровища забрал себе...» — «Врешь! Все поедем к хану-повелителю, пусть рассудит!»

Узнал Цолмон, прибежал в юрту своего дружка: «Возьми пять баранов, скажи: видел, отдал Цолмон золото жене Цэнда».

Дружок пять баранов взял, согласился идти свидетелем. Успел Цолмон обежать три юрты, в каждой отдал по пять баранов, стало у него три свидетеля. Едут они на лошадях, орут, чтобы все монголы слышали: «Отдал, отдал!»

Вошли во дворец хана-повелителя, еще громче закричали свидетели: «Отдал, отдал!» Хан уши заткнул: «Оглушили! Садитесь вот сюда, отвечайте: отдал Цолмон кожаный мешок жене Цэнда? Видели своими глазами? Слышали своими ушами?» — «Своими глазами видели — отдал; своими ушами слышали — сказал: «Возьми!» Взяла, от радости в новый халат небесного цвета нарядилась, угостила нас крепким кумысом...»

Жена Цэнда горько заплакала, хотела хану правду сказать, а он волчьими глазами ее обжег, ногами затопал: «Слезы притворной женщины — молоко, разбавленное грязью!»

Оправдал Цолмона, пожелал ему и дружкам его счастливо кочевать. Вышли они в обнимку, сели на коней, запели песню, в ней хвастались: всю родню соберем, зарежем сорок баранов, сорок жеребят, будем пировать десять дней и десять ночей!

Цэнд кулаки сжал, бросился на жену: «Зарежу тебя, воровка! И хан за это похвалит!..» Перепуганная жена умирать собралась. Подходит к золотому кургану, слышит голос мальчика, который умнее всех на свете: «Цолмон обманщик! Обманщик! Не верьте ему!.. Не верьте ему!..» Цолмон и его лживые дружки разъярились, как быки: «Ты, неободранный козленок, умнее хана-повелителя? Да? Он тебя обдерет, из твоей кожи черный барабан сделает, чертей из юрты выгонять!..»

Повернули в сторону юрты Цолмона, вновь запели песню. Звонкий и язвительный голос мальчика оборвал их песню: «Обманщики, сами себя опозорите! Ложь — прогорклое масло, выльется наружу!.. Хан — слепой сурок: ложь принял за правду!..»

Дедушка умолк, выбивая трубку о кончик сапога, потом оглядел своих слушателей:

— Обманщики вскоре сами себя опозорили, ложь наружу вылилась...

Все закричали, позабыв о давно кипящем котле с варевом:

— Как мальчик доказал? Дорогой дедушка, расскажи!

А он вскочил со своего коврика да к котлу:

— Котел опрокинется, еда разольется... Ужинать, скорее ужинать!.. Смотрите, какая жирная баранина!

Все пододвинулись к котлу. Дулма разлила бараний бульон по чашкам. У каждого в руках жирный кусок!

Гомбо и Эрдэнэ ели, торопились, обжигая губы, даже Дулме и Доржу не терпелось, хотели и они знать, как обманщики сами себя опозорили?

Поужинали, попили чай, смотрят на дедушку просящими глазами, ждут. Он молчит. К этому привыкли, торопить его не надо. Поднялся, вышел из юрты, опять вошел, присел к очагу, закурил трубку. Все обрадовались, усы разглаживает, говорить будет. Дулма платок с ушей сбросила, чтобы не мешал ей слушать. Дедушка о сказке забыл, заговорил о другом:

— Завтра пораньше встаньте, будем перегонять скот за Желтый холм. Где ваши глаза? Почему не заботитесь: пастбища выбиты, скот худеет.

Дорж хотел отговорить перегонять скот, пастбища не выбиты, кормов много, но знал: никто не заставит отца отказаться от задуманного, такого не бывало. Терпеливо выслушали все советы и наставления: каждый понял, что ему делать завтра.

Дедушка доволен, и все услышали:

— Время спать, завтра встанем до солнца.

Первым вскочил Эрдэнэ, за ним бабушка Дулма, а сказка? Дедушка поставил чашку, Дулма наполнила ее чаем, выпил, погладил усы и бородку. Все ждут, уши навострили. Заговорил:

Мальчик, который умнее всех на свете, сидя на вершине золотого кургана, спросил дружков Цолмона, хорошо ли они разглядели богатые подарки кожаного мешка. Лжесвидетели руками замахали, орут на всю степь: «Хорошо видели! Своим глазам верим!..» Мальчик дал каждому кусок глины: «Вылепите точную форму сокровищ, если вы их так хорошо рассмотрели!»

Цэнд и Цолмон первыми принесли точные слепки форм, лжесвидетели явились мрачными под вечер. Точно вылепить ничего не смогли, сокровищ они не видели. Один дал слепок, похожий на конскую голову, второй — на баранью, третий под громкий хохот всех показал слепок-лепешку, похожую на коровий помет.

Узнал хан-повелитель, сорвался с трона, как подстреленный шакал, кликнул палачей Острые мечи, приказал схватить Цолмона и его лжесвидетелей и на глазах почтенных монголов укоротить рост каждого на одну голову...

 

ОРЕЛ И ОРЛИЦА

Ночь накрыла степь тяжело и плотно. Клочок неба повис над верхним просветом юрты; через это плотное небесное одеяло глядело на землю множество глаз, они видели, что делалось в каждой юрте; то мигали многоцветными отблесками, то, уставившись, светили неподвижным белым огнем.

Эрдэнэ и Гомбо лежали на мужской половине юрты на одном кошмовом коврике, под одной бараньей шубой. Сон убежал от них. Кто же уснет, если узнает столь важное: завтра дедушка уезжает на Центральную усадьбу госхоза; его позвали на совещание передовых скотоводов, из города приедут большие начальники. Вернется через два дня. С ним уезжает и Дорж, ему пора возвращаться в город.

Чуть рассвело, бабушка разбудила внуков. Подниматься им не хотелось, задремали только под утро. Ели горячие лепешки, запивали чаем, густо заправленным молоком. Первым поднялся дедушка, за ним остальные. Вышли из юрты. Если имеешь глаза, красивое всегда тебя обрадует. Еще не поднялось солнце, а восточная сторона неба светилась; степь казалась черной, и все вокруг черное. Удивительное не там, где белеет молочная кромка неба; не смотри и в черноту степи, ничего не разглядишь, неожиданное рядом. Гомбо и Эрдэнэ переглянулись, у коновязи пять оседланных лошадей; какие не видно, все густо-темной масти. Подошли к коновязи. Дедушка сел на своего буланого жеребчика, Дорж — на гнедка, Дулма — на савраску. Гомбо и Эрдэнэ показалось, что под ними самые резвые скакуны — серые жеребчики. Никогда дедушка не разрешал на них ездить...

До глубокого распадка, заросшего чахлой зеленью, ехали молча.

Стало светать. Остановился дедушка, слез с лошади. Вскоре все сидели тесным кружком возле обглоданного ветрами серого валуна. Дедушка распоряжался:

— Дулме пасти барашек и телят, их пастбища ближе к юрте; Эрдэнэ — лошадей, Гомбо — коров.

Помолчал, положил руку на плечо Гомбо:

— Следи за шалым быком, озлобится, может до смерти забодать любого бычка. Близко подъезжать к нему опасайся, отгоняй осторожно.

В степи совсем посветлело. Разъехались. У каждого своя дорога. Поднялось солнце и медленно покатилось над кромкой, где сливаются небо и степь. Эрдэнэ не стал им любоваться, пусть катится, оно проделывает эту работу каждое утро. Он вспомнил, что мешок с едой приторочила бабушка к седлу Гомбо. Вздохнул: уж не просунул ли он руку в мешок? Эти мысли отлетели, как надоедливые мухи. Эрдэнэ стоял, удивленно раскрыв глаза. Солнце зажгло каменную скалу, что возвышалась далеко, за семи холмами, за Красным озером. Вершина уступа осталась черной, но в середине ее светился белый огонь. Попылал он недолго, стал гаснуть, вновь зажегся, только стал голубым, ширился, охватил всю скалу, она поднялась над степью, высокая, красивая, такая она видится днем. Эрдэнэ понял, что было уже не раннее утро, а разгорался день. Близко свистнул сурок, за ним другой, и начался пересвист, заслушаешься. Дедушка говорил, что пересвистом сурки встречают день. Слушать не пришлось. Солнце осветило склон холма, где паслись лошади, — они так разбрелись, что и до полудня не соберешь. Эрдэнэ вскочил в седло и помчался по склону. Подгонять лошадей помогали собаки. По зеленому склону хороший корм, трава после ночи мягкая, сытная. Лошади жадно едят. Эрдэнэ на пригорке, с коня ясно видятся ему голубые уступы скалы. Совсем близко, даже расщелины, черные трещины рассмотреть можно. Съездить бы к скале. Эрдэнэ помнит, дядя Мягмар говорил: «Если на голубой скале не бывал, ты и света не видал». Там встретишь и красную лисицу, и диких козлов, услышишь клекот белых птиц; у подножья светлый ключ, дно усыпано разноцветными камешками, они играют и переливаются на солнце. Всюду кусты кислицы. С высоты большого уступа видны далекие степи, бегут машины, идут караваны верблюдов.

Долго смотрел Эрдэнэ, не отрывая глаз от Голубой скалы. Она двигалась ему навстречу, — оказывается, она совсем недалеко. Поедет ли Гомбо?

...В полдень его табун лошадей и стадо коров Гомбо сблизились. У тощей речки с мутно-желтоватой водой скот скопился в беспорядке; напоить его было трудно. Возились немало. Усталые, сели у речки на плоский камень. Эрдэнэ приметил, что мешок с едой тощий. Время ли упрекать Гомбо? Торопливо поели. Сговорились, пока скот в жару будет отдыхать, они побывают у Голубой скалы.

Подтянули седла, поехали. Миновали два холма, объехали каменную россыпь, поднялись на горку и приостановили лошадей. Голубую скалу, которую видели они так близко, сейчас будто кто-то отодвинул. Проехали еще два холма и Красное озеро, Голубая скала еще дальше отодвинулась. Остановились, жмурясь от солнца, жадно смотрели. Степь — море без берегов, куда ни глянешь — все степь... Гомбо глаза расширил, спросил у Эрдэнэ:

— А у степи есть конец?

— Дедушка рассказывал, как один монгол искал конец степи...

— Нашел?

— Поехал мальчишкой, таким, как мы, по дороге сменил тысячу лошадей, состарился, поседел, встретил, такого же белого старика: «Далеко ли до конца степи?»

Тот рассмеялся:

— Сам ищу. У всех спрашивал. Судьба меня столкнула со стариком, ему более ста лет, показал на луну: «Далеко она?» — «Далеко»,— ответил я. «Конец степи еще дальше!»

Гомбо недовольно хлопнул по сапогу плеткой.

— Не вернуться ли нам обратно?

— Нет. Мы ехали худым путем. Надо прямо, мимо вон той желтой полосы.

Повернули лошадей, отъехали немного, путь перебежало стадо диких коз, шарахнулись они в сторону, потом бросились в открытую степь. Красиво бежали. Эрдэнэ радовался.

— Поедем за ними, бегут они к Голубой скале.

Гомбо придержал лошадь.

— Высоко уже стоит солнце, вернемся...

Оба посмотрели в сторону скалы, заулыбались: пододвинулась она так близко — протяни руку, упрешься в голубой камень. Погнали лошадей. Ехали, торопились, а у подножья скалы слезли с лошадей, когда солнце склонилось к западной стороне степи. Эрдэнэ прыгал с уступа на уступ, кричал, сложив ладони рупором:

— Эге-гей! Это мы — Гомбо и Эрдэнэ! Степь, ты видишь нас?..

Братья слушали, как катилось эхо, как долго оно не умирало. Бегали, резвились. Вдруг притихли: над головой с шумом взметнулась птица, ее огромные крылья проплыли тенью по земле. Увидели невиданное: черный орел нес в когтях добычу — зайца. В расщелине высокого уступа — орлиное гнездо, слышался клекот, видно, орлята жадно рвали добычу, а зайца принесла им орлица.

Эрдэнэ сбросил халат.

— Мы добудем орленка! Пусть живет у нас в юрте. — Он начал карабкаться по скале.

Гомбо подпрыгивал, подбадривая брата:

— Давай, давай!

Эрдэнэ с трудом одолел несколько уступов, до гнезда было еще высоко. Передохнул, полез выше. У самого гнезда едва не сорвался; ударила его крыльями орлица. Не отступил, подтянулся к самому гнезду. Какое большое!.. У орлят длинные голые шеи, раскрытые клювы, круглые желтые глаза. Орлица сорвалась, сделала круг, ударила грудью в спину Эрдэнэ, сделала второй круг, налетела, стараясь ударить его клювом в затылок. Удар сильный, Эрдэнэ повис на руках, болтая ногами, ища опоры. Орлица свирепела, начала рвать когтями рубаху на спине Эрдэнэ. От боли он сжимался, пытался увертываться от ударов. Перепуганный Гомбо кричал снизу:

— Береги голову! Клюнет, клюнет!..

Эрдэнэ ничего не слышал. Опираясь коленями в камни, засунул голову в расщелину. Птица озлилась больше, бесстрашно нападала. На помощь брату полез Гомбо. Карабкался неловко, руки и ноги у него дрожали, на глазах слезы. Орлица оставила Эрдэнэ, сделала круг над Гомбо. Перепугала его, руки ослабли, скатился он вниз, раскровенив локти. Орлица вновь набросилась на Эрдэнэ. Раздирала рубаху, когтями, как железными крючьями, царапала спину, руки, плечи, и когда своим острым клювом ударила его в шею, он от боли так громко закричал, что внизу услышал Гомбо, закрыв лицо ладонями, упал на камни. Эрдэнэ ослабел, стал медленно сползать с уступа. Беда надвигалась черной тучей. Видно, устала и птица, сидела на острой кромке камня с широко раскрытым клювом и раскаленными глазами. Эрдэнэ едва расслышал слова Гомбо. Тот кричал:

— Ставь ногу правее, там каменный выступ!

Эрдэнэ еле нащупал выступ. Орлица остервенело сорвалась, и опять ее железные когти нависли над окровавленной спиной Эрдэнэ, но у него освободились руки, и он отбивался, пытаясь отогнать орлицу. Гомбо срезал длинную ветку серого запыленного куста, залез на выступ с другой стороны скалы, размахивал веткой и кричал, пугая птицу. Она оставила Эрдэнэ, села чуть повыше и, уставив свои огненные глаза, пыталась угадать, какая опасность ждет ее снизу. Пока орлица сидела озираясь, Гомбо набрал камней. Поднялся еще на два выступа выше. Эрдэнэ теперь его слышал. Гомбо показывал ему на левую сторону кручи, где зияла черная выбоина. Там мог он укрыться. Окрашивая камни кровью, собрав остатки сил, Эрдэнэ пополз по узкому карнизу скалы к выбоине. Орлица словно догадалась, куда пытается укрыться ее жертва, расправила крылья. Эрдэнэ залез в выбоину; орлица не могла его достать, но села рядом, как неотступный страж.

...День клонился к вечеру. Гомбо уже давно ускакал на лошади, чтобы на перепутье дорог остановить машину, просить помощи. Эрдэнэ стонал, теряя силы, истекая кровью. Где же брат? Не мог он его бросить...

Машин, пересекающих степь, много, но это тяжело груженные транспорты, им нельзя отклониться от своего пути. Гомбо удалось остановить «газик».

К подножью Голубой скалы «газик» подъехал, когда солнце уже прощальным светом озаряло степь и небо. Скала хорошо освещена закатом. Из машины вышли люди. Орлица не хотела сдаваться и, кто бы ни пытался залезть на скалу, бесстрашно кидалась, рассекая крыльями воздух.

Пожилой монгол в военной форме покачал головой:

— У нее гнездо... Хотя она и мать, но злая мать, придется застрелить...

Раздался выстрел. Орлица, распластав крылья, обрушилась вниз, оставляя на остриях камней черные перья. Эрдэнэ, бледного, окровавленного, едва живого, сняли со скалы, оказали помощь, отвезли в юрту Цого. Поздно вечером приехал и Гомбо.

Бабушка Дулма плакала. Люди, которые привезли Эрдэнэ, обещали завтра прислать фельдшера. Голубая скала принесла юрте Цого несчастье. Бабушка наполнила большую чашку молоком, вышла из юрты, повернулась лицом к востоку, быстро зашагала, поливая землю молоком. Она верила в старое: по этой молочной дорожке к Эрдэнэ вернется его здоровье.

На другой день приехал фельдшер. Промыл Эрдэнэ раны, покрыл мазью, перевязал, дал горькие порошки. Эрдэнэ лежал на животе, молчаливый, обиженный. Ждали дедушку. Он вернулся веселый. Удачное совещание. Дверцы юрты приоткрыл, ворвалась любимая его песенка:

Бабушка встретила его, пряча свои опухшие от слез глаза, не знала, как начать рассказывать о беде; Цого догадался, послышался его громкий смех:

— Знаю! На усадьбе все знают! Молодец, Эрдэнэ, на самую вершину залез... Боязливый не полезет! Где он?..

— Лежит больной, — робко ответила бабушка, ничего не понимая.

Дедушка опустился к постели Эрдэнэ:

— Здорово тебя наказала орлица... Гнездо — юрта матери, воров не пустит. Будешь осторожнее, не лезь в огонь, сгоришь!..

...У котла сидели не все, не было Доржа, лежал в сторонке Эрдэнэ. Поужинали. Дедушка опять пододвинулся к постели Эрдэнэ:

— Ты счастливый, орлицы злее волчиц, набрасываются и норовят выклевать глаза...

— Я голову спрятал в расщелину, — тихо ответил Эрдэнэ, — потом залез в черную выбоину...

— О, ты дважды счастливый, в таких расщелинах и выбоинах нередко гнездятся змеи.

Услышала бабушка, громко заплакала, подбежала к постели Эрдэнэ, обняла его. Дедушка отодвинул ее:

— Иди, вари кобылье молоко, снимай густые пенки, сквашивай их. Завтра пойду в степь, разыщу юрту Бодо, у него всегда в запасе целебные листья с кустов гобийского бутургана, коренья гое, их разотрем, смешаем с пенками — крепкое лекарство, им будем лечить раны.

Бабушка испугалась:

— Ты что, фельдшер? Больница дала мазь...

— Больничная хороша, если добавим нашей, будет еще лучше!..

Эрдэнэ стонал, чашку с чаем отодвинул, ни лепешку, ни сухой сыр есть не стал. Дедушка свою трубку табаком набил, не зажег, высыпал табак обратно в кисет, трубку спрятал за пазуху. Опечаленные бабушка и дедушка вышли из юрты. В ногах у больного сидел Гомбо. Эрдэнэ спросил шепотом:

— Орлицу застрелили, да?

— Я перья от крыла привез, показать?

— Не надо, жаль птицу...

— Мало тебе от нее досталось?..

Скрипнула дверца юрты, у постели дедушка.

— Сказку будешь слушать про орла и орлицу?..

— Нет. Расскажи про мальчика, который умнее всех на свете...

— Он и в этой сказке поставил правду на ноги...

Дедушка по привычке вынул трубку, но спрятал ее.

Эрдэнэ взял его за руку:

— Кури, дедушка, я дыма не боюсь.

— Знаю, ты ничего не боишься, — улыбнулся Цого. — На крутой горе, под снежной шапкой, спряталось орлиное гнездо. Орел и орлица жили дружно, пока не было у них детей. Появились орлята, заспорили орел с орлицей: кому кормить птенцов?

«Корми ты! — сердилась орлица. — Я и так устала, высиживая их...» — «Нет, кормить тебе, ты — мать!»

Спорили, спорили, голодные орлята кричат, всюду слышно.

Слетелись все птицы: «Покоя нет от крика орлят и жаловаться некому: орел наш царь, ему не пожалуешься на его же собственных деток!..»

Спорили, решали, надумали — кормить орлят всем птицам по очереди. Первым полетел голубь, принес зернышек пшена; орлята не едят. Замучились птицы, угодили только сова и филин — они носили орлятам мышей, мелких пташек. Выросли орлята, не признали ни отца, ни матери. Для них сова и филин дороже родителей. Полетели орел и орлица жаловаться хану-повелителю. Орел, гордо выставив грудь, по-царски прошелся перед троном хана: «Беспорядок в твоем царстве, великий хан, дети не признают своих родителей...»

Возмутился хан: «Где они? Пусть явятся ко мне негодники!»

Прилетели красавцы — молодые, сильные орлики, важно прошлись перед ханским тропом, залюбовался он ими.

«Почему не признаете родителей?» — «Признаем, признаем — сова и филин!» — «Век доживаю, не слышал, чтобы сова и филин родили орлят». — «Мои дети!» — услышал хан клекот орлицы. «Мои дети!» — с достоинством добавил орел.

Хан ударил в барабан, стоящий у трона. Прибежали воины, в руках лук и железные стрелы.

«Убить сову и филина! Никто не поверит, что эти гадкие птицы выкормили орлов!..»

Летят орел, орлица с орликами мимо золотого кургана. Налетела буря, придавила птиц к его подножью. Послышался голос: «Поверили хану-повелителю? За добро уплатили злом?»

Услышали это орлики, бросили отца и мать, взвились ввысь и окрылись в синем небе...

...Залаяла собака. Дедушка и Гомбо выбежали из юрты. Овцы вырвались из загона, побежали в степь. Кто их напугал? Вернуть не могли, оседлали лошадей, загнали непослушных на место, двух собак к выходу поставили — надежные сторожа. Спать легли поздно. Тишина в юрте, темно. Не спит лишь Эрдэнэ, глаза открытые, хочется ему поглядеть в верхний просвет юрты на густо-синее небо. Не может, болят спина и плечи; лежит на животе, ждет утра.

Раньше всех поднялась бабушка, затопила печурку, налила в котел воды. Ушла доить коров. В юрте посветлело. Дедушка разбудил Гомбо. До утреннего чая надо выпустить овец и телят; поглядеть, где пасутся лошади. Невдалеке свистел пронзительно сурок, лаяли собаки, мычали коровы — день разгорался.

В юрте запахло вкусным. Ели лепешки с жирными пенками, творожные колобки, сваренные в молоке. Пили густой чай из больших чашек. Поставили еду к постели Эрдэнэ, но он ел плохо. Скоро юрта опустела, у всех дневные заботы. Лежит Эрдэнэ под шубой, а в юрте его нет... Он скачет на резвом скакуне, впереди холмы, конца им нет. Лошадь мокрая, устала, тяжело дышит. Спрыгнул Эрдэнэ, застонал на всю юрту, слезы закапали: неловко повернулся, от боли заныла спина, закружилась голова. Эрдэнэ закрыл глаза и поплыл над степными холмами.

...А в степи красота, все радует, все веселит. Слышны строгие слова, узнать нетрудно дедушкин голос:

— Гомбо, садись на серого, гони к зеленым увалам длинноногих — лошадей и верблюдов. Дулма, садись на гнедого, в широкую долину гони коротконогих — коров и баранов.

Дедушки уже нет, уехал он в дальнюю степь к юрте Бодо. Эрдэнэ слышал, как опять говорили о лечебных гобийских травах. Скорее бы вернулся. Приподнял голову, стал подзывать Нухэ, знал — собака лежит у коновязи, тут ее место, ее работа — сторожить юрту. Нухэ залаял, скреб лапами дверцы, открыть не мог. Глаза у Эрдэнэ опять закрылись, в юрте потемнело. Вдруг темное побелело. Плывет по небу солнце, золотится степь, сурки свистят, перекликаются. Дверцы юрты распахнулись, ворвался ветер, закружился столик, подпрыгнуло ведро, котел привстал с печурки, покатился из юрты, потерялся в траве. Захлопнулись дверцы. Глушь. Тихо. Эрдэнэ уснул. Поздний вечер. Разбудил его едкий запах — у печурки дедушка размешивает тальниковой палочкой что-то в черном котелке, сыплет из мешочка зеленый порошок, берет второй, шуршат желтые сухие листочки. Смотрит в котелок, усердно размешивает. Смешной дедушка, нижнюю губу отвесил, щелки глаз совсем сузились, пот струйками льется по щекам; слышится любимая песенка, поет ее приглушенно, боится разбудить Эрдэнэ, а тот давно ждет, когда он на него взглянет. Не дождался, голову с подушки приподнял:

— Скоро, дедушка, обед? Я немного поспал...

Губы дедушки вытянулись, усмешка пробежала по его морщинам, спряталась в усах и бородке.

— Хорошо поспал, скоро ужин...

 

ЛЕСТЬ И ЛОЖЬ

Больше двух недель проболел Эрдэнэ. Сегодня дверцы юрты и для него распахнулись. За утренним чаем говорили недолго. Дедушка погнал лошадей к Соленому озеру, бабушка будет пасти овец, дойных коров и телят на западном склоне горы, а Эрдэнэ и Гомбо — стадо коров и быков на восточном. Собрались, вышли из юрты. Первым уехал дедушка, бабушка задержалась у котла. Эрдэнэ и Гомбо сели на лошадей. Эрдэнэ приподнялся в седле. Почему вокруг все синее? И небо, и горы, и степь. Даже коновязь посинела; Нухэ юлит хвостом и тоже синий... Эрдэнэ — птица, выпущенная на волю, готовая облететь степь от края и до края. Все-то ему мило: заблеяли барашки — радуется, будто раньше не слыхал их ласковых голосов; козленка схватил на руки, щекой приложился. Юрта дедушки стоит на том же месте и совсем не белая, она вся в многоцветных пятнах.

— Посмотри, Гомбо, на нашу юрту — большая и нарядная пиала, опрокинутая кверху дном. Дымок, как шелковая лента, тянется к самому небу...

Гомбо на юрту и не взглянул, лицо его озабочено: стадо коров потянулось за гору. Злой бык бежит впереди, за ним несколько коров.

— Быстрей, быстрей! — заторопился Гомбо, хлестнул плетью своего скакуна.

Это рассмешило Эрдэнэ:

— Пока я болел, каким шустрым стал мой брат! — Он стоял на стременах, глядел вокруг, будто все видел впервые.

Гомбо ускакал, скрылся за холмом. Эрдэнэ погнался за ним, подгоняя лошадь. Поднялся на гору, дул легкий ветерок. И такая светлая даль, будто небо стеклянное. Стал осторожно спускаться по склону. Миновал мелкие каменные россыпи; процокали копыта по серым плитам, гладким, широким, бесшумно спустились на мягкую траву. Впереди холмик из свеженарытого песка, лошадь внезапно остановилась. Эрдэнэ чуть не вылетел из седла.

Лошадь била копытами, пятилась и фыркала. «Что с ней такое?» — удивился Эрдэнэ, слез с коня. На песке бился желтый пушистый комок. В капкан, который насторожил дедушка, попал тарбаган. Мужчины всех юрт охотятся на этого крупного сурка монгольских степей — вкусное мясо, дорогой мех. Железная скобка прихватила тарбагану заднюю лапу. Зверь отчаянно рвался, пытаясь спастись в норе.

Эрдэнэ догнал брата; они вернулись. Начали вытягивать тарбагана, вцепились в его пушистую шерсть; зверь упирался головой и передними лапами в стенки норы и, бешено работая задней лапой, вихрил песок, отгоняя преследователей. Братья, напрягая силы, стремились одолеть зверя. Сколько они потратили усилий и времени? Разве это важно: нельзя же упустить такую добычу. Дедушка просмеет.

Бились, вспотели, устали, зверя побороть не смогли.

День в разгаре, небо гладкое, как поляна, братья и не заметили мелких туч, одиноко плывущих по восточной кромке неба. Эрдэнэ отвязал от седла кожаную веревку:

— Давай обвяжем его покрепче и вытащим...

Тарбаган отчаянно отбивался, обвязать его не сумели. Постояли, недовольные и усталые, вскочили на коней и помчались по долине. Кони резвые, бегут легко, только ветерок в ушах посвистывает. Есть ли для монгола что-нибудь дороже быстрого коня? Дедушка оседлал для них лучших скакунов. Справа холмы, слева холмы. В этих незнакомых местах они не бывали. Корм всюду хороший. Куда бежит скот, кто его гонит? Безошибочна примета стариков: сытый скот беспокойно бежит, оставляя лучшие пастбища, готовься к буре. В конце лета обманчива погода в этих местах. Тихий жаркий день вмиг тускнеет, тяжелое небо давит на землю. Худо и людям и скоту.

Едут и едут братья, нет стада.

...Солнце спустилось низко, когда увидели несколько коров; стадо разбрелось по всей долине. Гонялись за непослушными долго; упрямился злой бык, шарахался во все стороны. Эрдэнэ взъярил коня, догнал быка, изловчился, ожег его плетью. Глаза у быка налились кровью, уперся он, рыл землю копытами, готов в бешенстве любого посадить на рога. Возились с ним долго: едва не прободал он брюхо лошади Гомбо. Серый скакун, крепкий и ловкий, так увесисто ударил быка в морду, что злобный пыл того погас.

Коров собрали в плотное стадо. Вечерело, темнела степь — густые тучи плыли по небу. Братья вспомнили слова дедушки. Ветер с юга подкрадывается ласково, обдает теплом, но может и напугать. Не бойтесь, быстро налетит, быстро утихнет. Опасайтесь северного ветра: нападает яростно, обрушивается бурей, холодным дождем. Спасайте скот, спасайтесь сами.

Ветер подул с севера.

Погнали стадо в сторону юрты. Гнать нет сил: встречный ветер бил нещадно. Хлынул дождь. Повернули к лесу, чтобы укрыться в кустах. И небо и степь — непроглядная чернота. До леса не дошли. Гонимое порывами ветра стадо покатилось вдоль долины. Гомбо и Эрдэнэ ехали рядом. Гомбо кричал, наклонившись к Эрдэнэ, тот слов не мог разобрать — глушил ветер и дождь, но догадался. Сошли с коней, сняли с них уздечки, пустили вольно; не надо мешать животным, они сами отыщут убежище. Взялись за руки, пошли вслед. Вскоре лошади изменили направление, коровы и быки, тесня друг друга, послушно шли за ними. Сверкнула молния, осветив окрестности. Лошади не пошли в сторону леса, а двигались по склону холма. Справа — гладкие увалы, слева — глыбы скал.

— Куда идем? — спросил Эрдэнэ у Гомбо, склонившись к его уху, закрывая лицо от дождя. — Ноги по воде хлюпают — большой дождь; далеко не уйти...

Ветер усилился, косой дождь хлестал холодными струями. Вспышки молний на миг освещали все вокруг. И в этот миг все, что открывалось перед глазами, страшило: зеленые пятна на камнях вспыхивали, зияли расщелинами; холм вырастал в огромное чудище, даже коровы и быки, освещенные молнией, казалось, не шли, а плыли по воде, высоко задрав рогастые головы.

Заржал серый, жалобно замычали коровы. Стадо остановилось. Братья поспешили к лошадям, натолкнулись на дерево, ощупали — остаток столба от коновязи. Лошади привели стадо к старому полуразрушенному загону. Вот изгородь. Где же вход? Отыскали, отбросили жерди; коровы хлынули в загон. Лошади стояли, мотая головами, фыркали.

Ветер свирепел. По сплошной черноте неба видно — дождя еще будет много. В левой стороне загона что-то возвышалось. Натолкнулись на небольшой сарай-времянку. Мокрые, продрогшие вошли в него. Над головой зашумело, раздался пронзительный и противный крик. Братья притаились в углу.

— Не бойся, — сказал Эрдэнэ, — это сова.

— Не боюсь, — взбодрился Гомбо, — ветер и дождь загонят ее обратно. Давай закроем дверь.

— Лучше пойдем снимем с лошади седла и мешок, совсем они размокнут.

В мешке еда, кошмовые подстилки, куртки. Выглянули из дверей, — проливной дождь, буря, — не пошли.

— Давай греться! — потянул за руку Эрдэнэ брата в сарай.

Они начали кулаками слегка колотить друг друга.

Гомбо рассердился:

— Зачем сильно бьешь? Не хочу! Мне уже жарко!..

Внезапно шум утих, дождь, который только что лил, прервался. Братья выглянули из сарая.

— Смотри, Гомбо, небо посерело, ветер разгонит тучи.

Принесли седла и мешок. В темноте что найдешь? Гомбо нащупал за пазухой кожаный сверток, вынул коробок спичек, зажег одну; развязали мешок, расстелили кошмовые подстилки, надели куртки, съели по кусочку баранины, легли, прижавшись друг к другу.

— Тепло. Ладно уснем, — радовался Гомбо.

Уснуть не могли. То коровы мычали, то слышались какие-то дикие крики в степи, то ветер гремел по крыше сарая. Если не спится и ты не один, в длинную ночь запретных дорог нет; можно в мыслях и разговорах побывать, где захочешь... Эрдэнэ и Гомбо в родной юрте. И дедушка и бабушка в тревоге, они не спят, сидят у печурки. Ждут, вслушиваясь, не залают ли собаки. Беда, не поехал ли дедушка искать. В дождливую ночь легко потеряться. Зажмурь глаза, и унесут тебя мысли, как степные птицы, куда пожелаешь, куда сердце позовет. Братья в аймаке — районном центре. На широкой поляне светло-серый дом под красной крышей — аймачная школа. Перемена. Подбежала Цэцэг, они бегали, играли в лисицу и зайца. Цэцэг — лисица, быстроногая, хитрая. Эрдэнэ — заяц, даже лисица не могла догнать этого зайца. Звонок. На уроке старый учитель тихим голосом говорит:

— Всему учитесь, от всего будет польза...

Эрдэнэ поднял руку:

— А выучиться врать — тоже польза?

Класс насторожился, ученики рассердились на Эрдэнэ за непочтение к учителю. Класс зашумел, как сухой дерес в бурю:

— Глуп ты, Эрдэнэ, глуп!

На лице учителя светлая улыбка:

— Глуп ли Эрдэнэ? Не будем упрекать его; сомнение — беспокойный огонек желания узнать то, чего не знаешь. Я долго прожил на свете, видел разное, послушайте меня.

Шли охотники по степи, поднялись на высокий бугор, стоит маленький монгол в больших гутулах, в желтом халате, в остроконечной шапке, одной рукой щиплет жиденькую бородку, другой показывает вдаль: «Смотрите, почтенные, возле скалы черное и белое!» Первый охотник с важностью ответил: «Вижу белое!» Второй — с не меньшей важностью: «Вижу черное!» Маленький монгол зашагал, вздыхая: «Почтенные, там нет ни черного, ни белого...»

Заспорили. Пошли к скале, чтобы своими глазами увидеть; заупрямились, не дошли; набросились на маленького монгола: «Мы видели, ты — нет! Не думаешь ли, что один умнее нас троих? Убьем! Готовься умереть!..» — «Почтенные, пока вы спорили, — развел руками маленький хитрец, — черное проглотило белое, белое проглотило черное!.. Убить меня успеете, солнце еще высоко... Идите за мной, знаю, где добычи много...»

Пошли. Привел он их в пустую степь; вскочил на камень, пальцем показывает: «Смотрите — звери, звери!» Первый важно голову поднял: «Лисица! Лисица!»

Вскинули ружья, нет лисицы — не выстрелили.

Второй кричит: «Козы, козы!»

Вскинули ружья, нет коз — не выстрелили.

Третий подпрыгнул: «Заяц, заяц!»

Вскинули ружья, нет зайца — не выстрелили.

Маленький монгол подошел, собрал охотников в тесный круг, низко поклонился: «Спасибо, почтенные! Спасибо!» — пожал крепко всем руки. «За что благодаришь?» — удивились охотники. «Как за что? Ловкие вы охотники, с вами хорошо охотиться; зверя видите даже там, где его нет...»

— Ученики мои, каков маленький хитрец — в один котел влил и лесть и ложь, старательно перемешал — худое варево... Подумайте, умом своим раскиньте: наказана ли глупость? Победил ли врун?..

...Вновь братья в классе. В окна заглядывает солнце, золотые узоры на парте, на доске, они двигаются по стене, по потолку, падают на дверь: распахнись, распахнись!

Учитель вошел в класс, оглядел всех.

— Чтобы ваш ум взлетал быстрее испуганной птицы, решим задачу устно...

Скучная работа: думай, считай, торопись. Остригли овец, шерсть сложили в мешки. Сколько было овец, если каждая дала два килограмма, а все вместе двести пятьдесят; сколько получилось тюков, если в каждом по двадцать пять килограммов?

Класс еще решал задачу, а Гомбо, найдя ответ, обрадованно сказал:

— Сто двадцать пять овец, десять тюков...

Учитель почему-то недоволен:

— Гомбо, выйди из класса...

На перемене лисица догнала зайца. По школьному радио хор спел любимую песню народного вождя Сухэ-Батора «Хонин Джоро» — песня о быстроногом иноходце, потом девочка прочитала стихотворение:

Снова братья в юрте, Нухэ повертелся между ногами и убежал; слышно, отчаянно лает, опять гоняется за сусликом, опять огрызается — не поймал, суслик юркнул в норку. Мычат коровы, время доить. Жалобно кричат козлята. Тепло под бараньей шубой; Гомбо плотнее прижимается к Эрдэнэ. Уже пробивается в щели сарая предутренний рассвет. Братья заснули.

...Проснулись, вскочили на ноги, вышли из сарая. Сиял день, небо чистое, будто бури и дождя совсем и не было. Ни коров, ни лошадей в загоне нет. Неподалеку горит костер, на нем кипит вода в котелке. Залаяла собака.

— Хой, хой! — голос дедушки.

Побежали к нему. Он у речки пасет коров.

— Как спали, молодцы?

Гомбо и Эрдэнэ наперебой хвастались, как нашли заброшенный загон, укрыли стадо от бури и дождя. Дедушка их не слушал, курил трубку, пуская дым. Когда братья замолчали, хитрые щелки его глаз совсем закрылись, губы вытянулись, усы смешно подпрыгивали:

— Хвастунишки, слушать стыдно; разве вы могли найти загон? Серый тут бывал и зимой, и летом, он и привел...

Братья обиделись, от дедушки отвернулись. Эрдэнэ опять заговорил:

— Тарбаган в твой капкан попал... Там, у Красной горы... Надо его вытащить. Жирный тарбаган!

— Пастбище хорошее, пусть коровы попасутся, лошади подкормятся. Пойдем-ка пить чай. Тарбаган, говоришь, попал? Видел. Вытащить не могли?..

Эрдэнэ торопился, рассказывая, как они старались, а вытащить не сумели. Тарбаган сильный, лапами бьет, не поддается. Очень сильный...

— Эх, охотнички, человек всегда должен быть сильнее зверя... Надо было взять его за задние лапы, вытащить — и в мешок...

— А ты, дедушка, вытащил? — загорелись глаза у Эрдэнэ.

— Вытащил... кончик задней лапы... Отвертелся тарбаган, спрятался в норе.

Эрдэнэ и Гомбо жаль добычу, виновато смотрели они на дедушку. Пили чай. Ели пышные лепешки, их напекла бабушка, засунула в мешочек, сшитый из бычьего пузыря, завернула в тряпку, оттого они горячие, будто только с огня. Высушили на солнце седла, кошму, одежду. Немного отдохнули, погнали коров и быков домой. Дедушка напевал любимую песенку. К Эрдэнэ подъехал Гомбо:

— Ты говорил дедушке, как мы сломили злого быка, заставили идти, куда надо?

— Не говорил и не буду... Смеяться станет: не вы быка сломили, а серый... Дедушка все знает...

К вечеру пригнали стадо. Встретила бабушка, заохала, заторопилась, глаза мокрые; дедушка строго оглядел ее:

— В нашей юрте родились два настоящих пастуха. Радуйся. Ужин готов?

Гомбо обидел дедушку:

— Я не буду пастухом... Уеду в город...

— Уезжая, не забудь взять котел; баранина в него сама начнет падать жирными кусками...

В юрте тихо. Дедушка прикурил от печурки, стал совсем сердитый:

— Все уедем в город... Все будем кататься на машинах, есть сладкое замороженное молоко в красивых бумажках... Бросим юрту, бросим скот!..

Опять в юрте тихо. Все смотрят на дедушку, а он молчит. Гомбо тихонько осмелился обратиться:

— Наш учитель рассказывал, что до революции Монголия была пастушеская, а теперь стала...

Дедушка ему договорить не позволил:

— Ты спроси своего учителя: он каждый день ест мясо, пьет молоко, мажет на хлеб масло? Откуда это берется? Ишь какой, пастушеская Монголия!.. Без пастуха она умрет!..

Легли спать. Ни у кого не смыкались глаза. Растревожило сказанное дедушкой. Гомбо шептал в ухо Эрдэнэ:

— Все равно не хочу быть пастухом...

— Кем ты будешь?

— На завод поступлю машины делать... А ты?

— В юрте останусь пастухом, как дедушка. Буду носиться по степи на лошади, научусь крепко держать в руках ургу, стану лучшим ургачи-арканщиком: любого дикого заарканю!

— Носись с ургой в руках, а я тебя обгоню на машине...

В темноте юрты блеснул красный огонек. Дедушка закурил трубку — и ему не спится...

— Что шепчетесь? Спать мешаете...

— Не приходит сон... сказку бы послушать...

— О, спохватились! Где же вы были? Да, забыл, ночевали в заброшенном загоне... Без вас многое пошло по другому пути; неожиданное, как камень, свалилось со скалы; хан-повелитель озлобился на мальчика, который умнее всех на свете, — испугался: — такой умный, может занять его трон. Собрал своих людей со всех юрт: велел волшебный курган срыть, на чистом месте построить большой загон для скота...

Эрдэнэ и Гомбо сорвались с постели, баранью шубу сбросили, зашумели:

— Волшебный курган срыть, а где же мальчик? Его убил хан?

Поднялась бабушка, ругается:

— Зачем тревожишь сердца ребят, пугаешь их на ночь глядя...

Дедушка покашливает, тихонько смеется:

— Их не испугаешь, смелые пастухи в нашей юрте!..

Эрдэнэ не отступает, допытывается:

— Волшебного кургана уже нет?

Дедушка, наверное, пошутил, сказав:

— Давно нет, однако, более ста лет...

Закашлялся, помолчал, добавил громко:

— Нет, не ста, а более тысячи лет... Накройтесь с головой шубой, скорее спите, завтра все узнаете...

 

В ЮРТЕ ГОСТИ

Степь всегда зовет, всегда дорога, как дорого человеку солнце, небо, вода. Цого и Дулма вышли из юрты ранним утром. Степь притаенно дышала, она еще не проснулась, лениво потягивалась под молочным покрывалом. Поднималось солнце, расцветало небо, разгорался день, рождались заботы. Цого оседлал гнедого жеребчика. Он едет осматривать новые пастбища; нельзя разбирать юрту, не зная, где она будет поставлена. Цого скрылся за холмом. Дулма доила коров.

Не успела она и трех коров подоить, Цого вернулся, и не один, с ним гости. Приехавшего на белом коне монгола в коричневом халате, в монгольской шапке Дулма знала, это Дагва, ветеринарный врач госхоза, второго, спрыгнувшего с коня монгола, уже пожилого, в малиновом халате, в соломенной шляпе, с портфелем под мышкой, видела впервые. Оставив лошадей у коновязи, Цого и гости вошли в юрту. Эрдэнэ и Гомбо выглянули из-под шубы, снова спрятались. Цого подложил в печурку скрученный в пучки сухой дерес, долил водой котел.

— Садитесь вот сюда, — предложил хозяин, — тут светлее.

Дагва и приехавший с портфелем пододвинули легкий столик поближе к яркому пятну, падающему из верхнего просвета, в который просунута труба печурки. Баранья шуба зашевелилась. Дагва нагнулся, приподнял полу.

— Хорошо помогаете дедушке пасти скот, — усмехнулся он.

Эрдэнэ и Гомбо приподнялись, поздоровались с гостями и скоро были на ногах. На лицах у них радость, глаза — неугасимое любопытство. Дядя Дагва у очага — юрта полна новостями. Ветврач умел поговорить. В каждой юрте — желанный гость. Вошла Дулма, поздоровалась:

— Здравствуйте. Если у вас большие дела, лучше поговорить о них за чаем, а пока выпейте по чашечке парного молока.

Дулма быстро расставила чашки. Выпили, похвалили густое парное молоко. Приехавший с портфелем вынул из него бумаги, но увидел, что хозяйка заварила в котле чай, засунул обратно в портфель. У кого спорилась работа, если он не выпил густого чая? Хозяйка подала чай в больших пиалах, поставила на середине столика блюдо с холодной бараниной, вокруг — тарелки с угощением: уром — густые молочные пенки, арц — творог, буслаг — сухой сыр, бин — мучные лепешки.

Дагва вынул пачку папирос, раздал. Цого взял папиросу, подержал в руках, положил обратно в пачку, закурил трубочку, взглянул на гостя:

— Слышал, ты в Улан-Баторе побывал, Дагва, как живут, что новенького?

— Новостей хватило бы на целый день, но дела, дела — речка в знойный день, пьешь и не напьешься... Попал я в столицу в удачное время. Два события вцепились в мою память, ничем не вырвешь — сорокалетие монгольской пионерии и встреча в Улан-Баторе героев-космонавтов Николаева и Терешковой.

Эрдэнэ и Гомбо подсели поближе, чтобы услышать все о космонавтах. Дагва увлекся, недокуренную папиросу положил на край стола и забыл, халат распахнул — жарко:

— Всюду дети и цветы, цветы и дети, космонавты в середине, тоже осыпаны цветами, будто это букеты цветов собраны со всей Монголии, со всех ее долин, степей, лесов и гор. День жаркий, небо светится, над головой музыка, пение... По радио пели для детей песни, которые пел я, когда сам был пионером. На трибуне юные пионеры вместе с пожилыми мужчинами и женщинами — монголами первого поколения пионеров, среди них, кажется, и я... Время, время — резвый скакун, натягиваешь поводья, а сдержать не можешь... Давно ли я бегал с красным галстуком на шее...

А дальше, послушайте... Араты ближнего худона привели маленького буланого жеребеночка, подвели его к Терешковой, он степной, пугливый, глупенький. Сердце мое обдало холодком: зачем, думаю, такое сделали, — дрыгнет ножками, подскочит, вырвется, убежит. Она погладила его по гриве, стоит смирно, только глаза округлил, мордочкой тыкается в руку. Вокруг аплодисменты; фоторепортеры готовы на головы людям вскочить, чтобы сфотографировать незабываемое...

— На обратном пути захотелось мне посетить школу, где я учился. Дорога неблизкая, но если у тебя вот тут, — он ударил себя в грудь, — горит, то длинной дороги нет. Поехал в школу Южно-Гобийского аймака. Школе исполнилось двадцать пять лет. Вокруг все знакомое, а не узнаю... Выстроили новое здание, светлые классы, большая библиотека, кабинеты математики, физики, химии. Стою в коридоре, дверь в класс приоткрыта, учительница около географической карты, за партами взрослые, потом узнал — курсы. Слышу голос учительницы: «Монголия по территории занимает пятое место среди стран Азии — после Китая, Индии, Ирана, Индонезии; она равна Германии, Франции, Англии, Италии, вместе взятым. Родина наша первая среди азиатских стран, где свершилась революция и власть в руках народа. Родина наша богатая: по количеству скота на душу населения — первая в мире...»

Жаль, урок прервал звонок. В школе работают кружки, таких при мне не было: радиотехники, машиностроения, фото, кино, танцев.

Эрдэнэ и Гомбо переглянулись: дедушка губы сжал, пальцами постукивает по столу — сердится. Дагва усмехнулся:

— Ученицы прямо-таки модницы: кофточки, юбочки, прически...

Цого так забарабанил пальцами, что Дагва, взглянув на него, умолк, а он брови свел, выпустил из-под усов струйку дыма, вместе с ним и обидные слова:

— Всякие, говоришь, кружки есть, а скот пасти не учат... Всех накормит радио, фото, кино, а молочко дадут танцы?.. Халаты забросили, нарядились в юбочки...

Дагва поближе подсел к дедушке:

— Ошибаешься, Цого, во всех школах учат, как лучше пасти скот, принимать молодняк, настригать шерсть, объезжать лошадей и верблюдов.

— Хорошие слова, только наш Гомбо их в школе не слышал... Баранину, масло, молоко любит, а пастухом быть не желает. Юрта ему не нужна, будет жить в белой комнате с большими стеклянными окнами... Хочу спросить тебя, Дагва, ты у нас в начальниках ходишь, кто же растить, умножать скот станет?.. Не опустеют ли степи Монголии?..

— Если все монголы переселятся в белые комнаты, разве это плохо? Все культурные люди живут в домах...

— Значит, юрта — дом наших отцов и дедов — уже не нужна? Выбросим?..

— Не выбросим. Пусть все живут в светлых комнатах; ребятишки ходят в детские сады, школы, клубы, а чабаны в сезон пастьбы кочуют со скотом вместе с юртами.

— Сказка! — зло сплюнул Цого. — Сказка!.. Кто же согласится кочевать? Старики? Молодежь — в город! Ее туда клонит, как ветер молодую траву... Не удержишь!..

Вмешался монгол в малиновом халате, щелкнул замочком портфеля.

— План большой, скот надо сдавать, молоко, шерсть... Где будем брать?

— Заводы, фабрики, шахты построили, еще строим и строим, рабочих где будем брать? — горячился Дагва.

— Совсем степь оголодим! — качал головой Цого.

— Меняется жизнь, и люди меняются, — вздохнула Дулма.

Дагва подхватил ее слова:

— И не только жизнь и люди, в степь пришла машина. Какая сила наши машинно-сенокосные станции! Цого, ты передовик, знаешь, что на пастбищах круглый год скот не прокормишь. Заготовляем корма, мало заготовляем, плохо...

— Может, ты и в Гоби сумеешь косить сено? — прижимал Цого Дагву.

— И в Гоби машины нужны. Разве мало там у чабанов мотоциклов.

Цого не дал договорить, стал над Дагвой зло подшучивать:

— Мотоцикл — хорошая приманка, но я своего гнедка на него не променяю! Бегите на машинах в город, бегите!

Дагва приглушил гнев Цого:

— Молодые — наша опора, на них страна стоит. Поделим их разумно: половину в пастухи, половину в город. Вот у тебя в юрте: Эрдэнэ — в город, Гомбо — в степь...

— Нет, я в город, Эрдэнэ в степь. Он сам хочет...

И хотя Гомбо сказал негромко, все слышали.

— Не хочу! — крикнул Эрдэнэ. — Я тоже в город!

— Дагва, таков плод твоих слов... По всем юртам ездишь, разбрасываешь худые семена, что же вырастет? Горькая трава?.. — упрекал Цого.

Теперь сердился Дагва.

— Давайте все останемся в степях, а города, заводы, фабрики, шахты пусть чахнут. Какая же это страна?

Цого задумался. Вспомнил, был на курсах животноводов в аймачном центре, знатные люди съехались и так же спорили друг с другом и спрашивали: что же будет? Выходит, зачем зря голову давить: она не скажет больше того, сколько в ней заложено ума. Ладно ли, гости еще не покушали, а начинают сердиться? Он обрадовался, когда увидел, как Дулма настойчиво стала угощать гостей; верил — жирное мясо, наваристый чай, сладкие пенки отодвинут разговор, от которого мало толку. Так и вышло. Гости смахнули со лба капли пота, вытерли губы, вложили ножи в ножны. Дулма убрала посуду. На чистом столике вырос ворох бумаг. Гости в юрте Цого по важному случаю — на месте осмотрят скот, подлежащий сдаче по государственному плану заготовок. К удивлению Эрдэнэ и Гомбо, гость в малиновом халате — счетовод госхоза — вынул из портфеля вместе с бумагами крошечные счеты с красными костяшками. Недолго щелкал на них, что-то записывал, и все вышли из юрты. Сели на лошадей. Цого отослал Эрдэнэ и Гомбо на ближние пастбища пасти телят, сам поехал с гостями за перевал, на дальние выгоны. Юрта опустела, лишь у ее дверцы лениво развалился Нухэ.

Солнце стояло высоко, пора гнать скот на водопой.

...На берегу речки, на горячем песке лежали на спине Гомбо и Эрдэнэ. В кустах пересвистывались пташки; телята лезли в воду, отбиваясь от мошки, отталкивали друг друга, жадно пили.

— Эрдэнэ! — окликнул брата Гомбо. — Ты знаешь, что я нынче в школу не пойду?

Эрдэнэ вскочил:

— Почему не пойдешь, останешься в юрте и на зиму?

— Нужна мне юрта! Пойду работать на завод или шахту...

— Давай вместе!..

— Тебя не возьмут.

— Хе, — хихикнул Эрдэнэ, — а тебя возьмут? Спрошу Дагву, он все знает...

— Не спрашивай, услышит дедушка, не пустит.

Цого и гости с пастбищ вернулись вечером. Счетовод госхоза, едва переступив порог юрты, присел к столику, защелкал на своих крошечных счетах. Дагва внимательно следил за цифрами. Дедушка молча сидел в стороне. Счетовод разогнулся, передал Дагве листок, сплошь исписанный цифрами. Подсчет обрадовал — план будет перевыполнен не менее чем на десять процентов. Упитанность скота отличная, приплод большой.

Ужинать гости отказались, уговоры и просьбы Цого и Дулмы не помогли; гости торопились, надо им засветло доехать до юрты Бодо. У коновязи Эрдэнэ вертелся около Дагвы, забегая то с одной стороны, то с другой стороны. Выдалась удачная минута, Цого разговаривал со счетоводом, Эрдэнэ — к Дагве.

— На завод берут со скольких лет?

— С шестнадцати...

— А на шахту?

Дагва погрозил пальцем:

— Ишь ты, куда копыта направляешь... Не окончивших школу нигде не возьмут... Это держи в голове, — и вскочил на лошадь.

Уехали гости, увезли с собой цифры, прославляющие юрту Цого, прихватили и житейский покой этой юрты.

Цого провожал гостей до Зеленой горы. Вернулся, когда степь потемнела, луна стояла как одинокий пастух среди звездного стада. Войдя в юрту, Цого не посмотрел ни на Гомбо, ни на Эрдэнэ, будто их в юрте нет, подошел к Дулме:

— Дагва меня напугал, увидел на песке следы стаи волков. Я не рассмотрел, темно... Беда, если разбойники начнут за нас выполнять план; овец могут вырезать начисто...

Цого и чай пить не стал. Вскинул ружье на плечо и вышел из юрты. Ходил недолго.

— Тихо... Может, Дагва ошибся?.. Хотя могут в полночь или под утро нагрянуть...

Только сейчас дедушка заметил Гомбо и Эрдэнэ:

— Почему не ложитесь спать? Дагва ваши головы растревожил? Умный, беда какой умный, но смешной мужик. У него просто: дели пополам. Одного в степь, другого в город... Ко мне тоже сон не идет. Посидим посторожим. О, давайте, как Дагва, пополам — до полуночи не сплю я и Гомбо, после полуночи — Дулма и Эрдэнэ...

— Если спать захочется? — зевая, спросил Гомбо.

— Не уснем, буду сказку говорить, а ты слушать, ночь быстро убежит, как перепуганный заяц.

— Я тоже хочу слушать сказку, спать не лягу, — обиделся Эрдэнэ.

— Ложись, Дулма, спи, нас трое мужчин, обойдемся и без тебя...

— Лягу, устала я, но одно ухо насторожу, пусть слушает...

Залаяли собаки, неистово залился Нухэ. Цого схватил ружье, выбежал из юрты, за ним Гомбо и Эрдэнэ. Ночь темная, ничего не видно, а дедушка ловко обходит камни, заросли кустов, торопится к загону, где овцы и козлята. Собаки там и лают. Лай нарастает; вдруг послышался жалобный визг — видимо, в зубы волка попала одна из молоденьких, но задорных собак.

Дедушка выругался:

— Так тебе и надо! Куда лезешь?! — вскинул ружье и выстрелил. Огонь из ствола мелькнул красной молнией. Раздался второй выстрел, мелькнула такая же молния. Выстрелы раскололи ночную тишину, эхо прокатилось по степи и заглохло. Собаки притаились, заблеяли овцы, слышны топот ног и возня. Дедушка всполошился:

— Сорвались с мест, не выдавили бы ворота загона, убегут в степь, глупое отродье!.. — поспешил к загону, за ним Гомбо и Эрдэнэ.

Овцы сбились в кучу, давили на стенки загона и ворота. Вот-вот прорвутся. Почуяв людей, после окриков дедушки они присмирели, стали ложиться. Дедушка устало дышал, отдал ружье Гомбо, вытащил трубку, закурил. Когда все овцы улеглись, притихли, зашагал к юрте.

Эрдэнэ прошептал:

— Дедушка, ты ранил волка, я видел, он подпрыгнул, упал, с потом уполз в кусты...

— Не ври! Ночью зверя не убьешь, он видит, а ты — нет.

Остановились, вслушиваясь в ночные шорохи.

— Пойдемте в юрту, собаки не лают, знают, далеко разбойники убежали...

Зашли в юрту, в печурке мелькает тусклый огонек, дедушка пощупал котел — горячий — и шутливо сказал:

— После такой удачной охоты добытчики чай пьют. И мы тоже...

Дедушка очень хитрый, зря ничего не скажет и не сделает; он знал, что нельзя еще ложиться спать, волки могут вернуться, потому и ружье не повесил над лежанкой, а поставил рядом с собой.

Наваристый чай слаще жирных пенок; выпили по чашке, налили еще. Дедушка пил, шумно чмокая губами; отставил пустую чашку, руку за пазуху, вынул трубочку, набил туго табаком, прикурил от уголька печурки. Поплыло сизое облачко — хорошая примета. Приготовились слушать.

— Собрал хан-повелитель своих воинов, слуг, пастухов, палачей, ногами топает, его злые слова — молнии черной тучи: «Лентяи! Почему курган стоит?! Уберите его из моих степей! На месте кургана сделайте большой загон для овец!»

Люди хана копали тридцать дней и тридцать ночей. Курган убрали — чистая равнина. Хан рад, раздобрился: «Зарежьте сто быков, тысячу баранов, поставьте сто бочек с кумысом. Ешьте, пейте, веселитесь!»

Исполнили волю хана. Ели и пили целую неделю.

В один пасмурный день прибегает к хану его первый слуга: «Пресветлый повелитель, курган стоит и поднялся еще выше...» — «Убрать, срыть, выровнять! Выполните — озолочу, а не выполните — головы отхвачу!»

Опять курган срыли, землю выровняли. Опять пили, ели, плясали, веселились.

Прошло три дня. Прибегает к хану перепуганный его первый слуга: «Пресветлый повелитель, курган еще выше вырос!..»

...Так рыли, старались много раз; курган же вновь рождался, вырастал, золотая вершина его упиралась в небо. Хановы слуги обессилели, курган убрать не смогли. Начисто сроют, стада быков, лошадей прогоняют, чтобы вытоптали они землю копытами. Загорается новый день — курган опять красуется. Насыпал его степной народ; хан голову руками зажал — против народа не пойдешь... Заболел, скрючился, скрипит, как сухой камыш на ветру: «Ленивые сурки! Где ваша работа? Всем головы срублю!..» Сам же подняться с трона не может — окостенели руки и ноги...

— А мальчик, который умнее всех на свете? Где он? — в один голос выкрикнули Гомбо и Эрдэнэ.

Дедушка лукаво глаза скосил на часы-ходики:

— Мальчик? На вершине кургана...

...Прибежали к волшебному кургану палачи — Железные ножи и воины хана — Острые пики. Поднимутся к вершине кургана, ветер сбросит их обратно вниз, к подножью. Встает солнце, они карабкаются к вершине, заходит солнце — валяются у подножья. Тогда начали они снизу метать ножи и пики в мальчика. Долетают ножи и пики до вершины, ветер поворачивает их обратно, и разят они самих же палачей и воинов насмерть. Убили всех, лишь один раненый убежал, скрылся в горах...

Поднял дедушка голову. В думник пробивался молочно-серый свет.

— О, уже утро! Ложитесь, ребята, спать. Дулма, вставай, пойдем, пора скот выгонять на пастбище.

А ее и нет. Открываются дверцы, входит она с полным ведром молока, улыбается:

— Ну, выспались? Я уже коров подоила, будем пить парное...

Дедушка расширил щелки глаз, такое бывает редко.

— Мы что же, уснули? Не слышали, как Дулма из юрты ушла?

Долго смеялись. Спать не ложились, умылись, сели за стол завтракать.

 

ЦЭЦЭГ

И сияющий день начался с неудач. Цого, выбивая трубку, сильно ударил ею о камень, она раскололась. Жаль, привык к ней, удобная, однако, служила долго; все стареет, ей давно пора расколоться.

Горевать и охать можно, но оханье табаком не набьешь, в рот не засунешь. Собрался Цого ехать в Узкую падь, только там у Белого ключа он отыщет подходящий корень тальника для новой трубки. Узнала Дулма, стала упрекать Цого:

— Оставь возню с трубкой, время ли? Кури папиросы, вон на полке лежит пачка. Поезжай к Бодо, к Ламжаву; надо охотников собирать, кончать с волками. Далеко ли до несчастья.

Вспомнилась холодная весна того злополучного года, когда неожиданно выпал снег, побелела степь, стая волков чуть не наполовину вырезала стадо верблюжат. Засияло солнце, зазеленела степь, а горе тяжелой тучей висело над несчастной юртой. Верблюдиц нельзя было выгнать на пастбище, стояли они неподвижно у места гибели своих детей, по-матерински плакали. Только каменный человек мог забыть их глаза — большие, круглые, испуганно-грустные, переполненные слезами. Четыре верблюдицы так и не сдвинулись с красных пятен — места волчьей расправы, — тут и скончались. Остальные выхудали, едва на ногах стояли — кости да кожа, на боках болтаются жалкие клочки шерсти. Куда бы их ни угнали, едва пощиплют кустарники, бегут обратно и стоят поникшие у страшного места, не в силах забыть своих верблюжат.

Цого слушал Дулму, озабоченно качал головой, — верные слова: волки страшнее бури.

— Ладно. В Узкую долину, однако, далеко, найду корешок поближе, есть у меня на примете. Съезжу в юрты к соседям; с волками встречи плохи... Откладывать нельзя.

...Вернулся Цого быстро, едет и песенку напевает. Остановился у юрты, увидел Дулму, не слезая с коня, потрясает над головой какой-то черной коряжиной, хвастается:

— Вот погляди, какая редкая находка, и совсем близко от нашей юрты.

Дулма махнула рукой:

— Ты так рад, будто у тебя каждая овца принесла по два ягненка... У соседей был?

— Успею, день длинный. — Цого оставил заседланного коня у привязи и поспешил в юрту.

Видит Дулма, вышел он из юрты с кожаной сумкой, в ней инструмент. Сел мастерить трубку.

— Нашел время, теперь и к закату солнца тебя не выгонишь к соседям... Однако съезжу сама или пошлю Гомбо...

Цого прищурил лукаво щелки:

— Еду, еду!..

Сел на лошадь и ускакал. Когда он уже скрылся за увалом, Дулма развела руками: «Сумку-то взял с собой! Вот старый хитрец; отъедет немножко, сядет под куст и начнет выстругивать проклятую трубку». Дулма пожалела, что не поехала сама.

...Солнце уже садилось за потемневшие горы. Цого вернулся, в зубах новенькая трубочка. Подъехал и этой новенькой трубочкой размахивает перед глазами Дулмы. Та от гнева покраснела, как кумачовый платок на ее голове.

— Трубку твою из зубов вырву, брошу в печку! У соседей не был?

— Без нас обошлись; госхоз собрал три группы охотников. Не бойся, волкам конец! Вчера Бодо матерого волка пристрелил у самого телячьего загона. В юрте Бодо гостит Цэцэг...

— Ну, наговорил, голова моя раздулась... Какая Цэцэг?

— Ты что? Дочь его! Учится с Гомбо и Эрдэнэ в одной школе. Сегодня уже поздно было, завтра приедет к нам. Есть у нее какие-то школьные новости...

Дулма обрадовалась, любила встречать, заговорила в ней душа гостеприимной хозяйки.

— О, если гостья в юрте, надо взбить сливки, подсушить творог, есть у меня топленое масло с изюмом, испеку мучные лепешки...

Вернулись с пастбища Гомбо и Эрдэнэ, узнали о приезде Цэцэг. Эрдэнэ рад, Гомбо недоволен.

— Что ей надо, зачем она?

После ужина Дулма положила на лежанку два новых халата.

— Завтра их наденете.

Гомбо насмешливо надул губы:

— Что же завтра, праздник?

— Гостья приедет, хорошо ли встречать ее в будничной одежде?

— Поедем пасти коров в новеньких халатах, а она пусть любуется, — засмеялся Гомбо.

Дедушка строго поглядел на него:

— Еду к Гомбо, а он мне поможет, так и сказала...

— Я? Чем же помогу?

— Ничего не говорила. Бодо просил, если понадобится, пусть поживет у вас неделю и больше.

Глаза Гомбо и Эрдэнэ встретились, округлились, погасли. Попробуй догадайся, если сам дедушка ничего не знает...

В юрте тихо, темно, ночь...

Под бараньей шубой не умолкает шепот.

— Ты хочешь, чтобы приехала?

— Она же к тебе едет, а не ко мне...

— Почему ко мне? Дедушка опять хитрит. Скучно ей одной в юрте, вот и надумала... Пусть дедушка с бабушкой пасут, а мы в нарядных халатах будем Цэцэг забавлять. Ловкая девчонка...

Оба приглушенно засмеялись, позабыв, что давно ночь и надо спать. Дедушка глухо закашлял, поднялся с лежанки. Жарко — приоткрыл дверь юрты, сел на порог, курит, вы же знаете, он сильно хитрый. Сидел-сидел, курил-курил, вдруг заговорил, будто сам с собой:

— Вы, разбойники, почему не спите?

Эрдэнэ и Гомбо закрылись плотнее полою шубы. Оказалось, дедушка сказал это Нухэ и его длиннохвостой мамаше. Они бродили возле юрты, что-то вынюхивая. Зря собаки ночью не бродят. Если бы шарились мыши или суслики, собаки бы залаяли. Дедушка всматривается в темноту. Щелки глаз расширил, видит, движется небольшое, темное, горбатое, собаки не лают, а ласкаются. Да это верблюжонок. Он, видно, протиснулся между жердями загона. Дедушка затолкнул верблюжонка в юрту:

— Что спите? Встречайте важного гостя...

Все поднялись. Дулма засветила огонь. Верблюжонку дали молока, сунули в зубы кусок лепешки, круто посоленной. С аппетитом съел, ждет еще. Дедушка увел верблюжонка обратно в загон, поправил жерди, чтобы не расходились. Вернулся. Дулма стояла у порога.

— Добрая примета: письмо получим от Доржа или еще кто-нибудь приедет к нам.

Дедушка вздохнул:

— Примет у тебя много, а толку?.. Будем спать...

Огонек погас, в юрте тихо. Над нею стояла луна, поглядывая желтым глазком на спящую степь.

...Солнце высоко. Обед. Собрались в юрте. Дулма накрыла на стол. Вдруг залаяли собаки, но быстро смолкли.

— Кого-то встречают... — поднялся дедушка, открыл дверцы, и в юрте услышали девичий голос.

Заторопились, вышли на полянку. Из-за крутого холма, который Дулма прозвала Дедушкиной шапкой, вынырнула гнедая лошадь, в седле девушка в светло-зеленом халате, белой шляпке, что-то везет на коленях. Едет и напевает, чем ближе, тем звонче ее песенка.

— Слышишь, ее голос, Цэцэг... — засуетился Эрдэнэ, подталкивая брата в спину.

Отчетливо цокали копыта; иноходец красиво и плавно шел к юрте.

— Возьмите у гостьи лошадь, расседлайте, пустите пастись, — поспешно махнул рукой дедушка и улыбнулся.

Цэцэг легко спрыгнула с лошади, подошла к бабушке и дедушке, обняла их, подала руку Эрдэнэ и Гомбо. Шелковый халат и новые сапожки блестели на солнце. Цэцэг подала бабушке сумку, которую везла на коленях:

— Возьмите, это вам гостинцы от мамы.

Братья повели ее лошадь, залюбовались седлом: оно изукрашено серебряными насечками и бляшками, расписано синей, оранжевой и желтой краской. Вошла Цэцэг в юрту:

— Как у вас хорошо! Где же мне сесть? Лучше вот тут, — и она опустилась на коврик возле бабушки: сложив ноги калачиком, как бы напоказ выставила свои сапожки.

За обедом разговор не складывался, хотя Цэцэг не умолкала. Хвалила бабушкины угощения, с аппетитом ела теплое масло с изюмом и мучные лепешки. Рассказывала, как она ехала, зря повернула за ручей направо, оказывается, есть ближний путь. В степи очень много дзерен — диких коз. Одно стадо, очень большое, дважды пересекало ее дорогу. Выпили по чашке горячего, пышно взбитого молока, попробовали гостинцев, присланных матерью Цэцэг; хушуры — пирожки с мелко рубленной бараниной, жаренные в кипящем масле, печенье из туго намешанного теста и запеченного в него ташлоя — кисло-сладких гобийских ягод. Из Гоби эту сушеную ягоду недавно прислали.

Пообедали. Цэцэг стала помогать бабушке убирать со стола. Дедушка из юрты не уходил, намеревался о чем-то спросить Цэцэг, она и сама догадалась.

— Приехала я, почтенный дедушка, не в гости... У меня важное дело...

— Уши наши открыты, слушаем, — откликнулся Цого.

— Немного стыдно, но скажу... Плохо у меня с математикой. Учительница дала на лето задание, велела позаниматься, решить двадцать задач. Ни одну не могу, задачи трудные, не решаются... Гомбо, — обратилась она к нему, — ты у нас в классе лучший математик, поможешь?

Гомбо покраснел, Эрдэнэ толкал его в бок: давай, давай...

— Смогу ли? Ты говоришь, задачи трудные, не решаются...

— Да, для меня трудные, а ты, наверное, запросто решишь...

Дедушка удивился:

— Зачем голову засорять? Если ноша не по силам, не подставляй спину, переломится... Кем же ты думаешь быть, Цэцэг?

— Уже давно надумала — буду артисткой...

— Слышишь, Дулма, она будет артисткой, — наклонился к Цэцэг. — А зачем артистке математика?

— Что вы, дедушка, без математики я пропала, не окончу школу, не примут в театральное училище.

Дедушка торопливо перебирал пальцами бородку, чем-то недоволен.

— Дагва прав, дели юрту пополам: стариков в пастухи, молодых в артисты, машинисты, шофера, музыканты... Дорогая Цэцэг, чтобы хорошо петь, не плохо бы горлышко смазать маслом, горячим молочком, сбитыми сливками, а где брать?

— Что вы, дедушка, в магазине, там все есть.

Дедушка расхохотался:

— Дулма, слышишь? Мясо, молоко, масло, хлеб можно брать в магазине... Мы-то, старые сурки, думали, что все это дают степь, пастухи, юрты...

— Как тебе не надоело твердить одно и то же? Уши не хотят слушать, как свист суслика перед дождем! — рассердилась бабушка.

Цэцэг встрепенулась, глаза поблескивают, тонкие брови будто тушью вычерчены, слегка вздрагивают. Красивые глаза; Гомбо и Эрдэнэ засмотрелись, а глаза ее улыбаются:

— Вы, милый дедушка, как все дедушки думаете: самое дорогое на свете — скот да юрта... Разве можно жить без кино, театра, пения, музыки, танцев? Все равно буду артисткой — петь, играть на морен-хуре...

Она плавно прошлась по мягкой кошме, изящно раскинула руки и запела ласковым голосом. Дедушка любил песни и сам всегда напевал. Надо бы ехать на пастбище к скоту, из юрты не вышел, сидел на коврике, слушал. Цэцэг его обрадовала, спела народную песню «Соловый конек». Закончила, остановилась, что-то вспомнила. Вынула из сумки газету:

— Забыла, дедушка, вот свежая «Унэн», прочитайте.

Она развернула газету, ткнула пальцем:

— Вот это обязательно не пропустите...

Цого достал очки, начал вслух:

— «До 13 лет Б. Дамдисурэн был неграмотным. С родителями приехал в Улан-Батор, стал помощником шофера. Страсть его — машины. Грамоте выучился, много ездил, много видел. Машина увлекала, но пересилило другое увлечение: он брал в руки хучир и пел. Люди слушали, хвалили. Услышал его игру и пение знаменитый музыкант и обрадовался:

— О, настоящий талант!

И Б. Дамдисурэн стал артистом театра. Наступила пора бессонных ночей, упорного труда, учебы. Теперь он прославленный композитор Монголии, гордость и слава страны. Его песни поет вся Монголия; они, как птицы, облетают все уголки степей и гор и находят живой отклик в сердце каждого человека. Он автор многих опер, любимая из них «Среди печальных гор», она — душа нашего народа. Как радостно, что это музыкальное творение прошло в театре уже две тысячи раз! Композитор испытывает высокое счастье, когда слышит свои мелодии всюду; опера — произведение крупное, а весь народ знает ее...»

Дедушка отложил газету, снял очки, посмотрел на Цэцэг, она придвинулась к нему:

— Прочитали, дедушка? Для меня пример такие люди, светятся как звезда на небе... Буду певицей... Артисткой!

Дедушка ладонью погладил ее пышные косы.

— После совещания животноводов-передовиков в Улан-Баторе смотрели мы оперу «Среди печальных гор». Давненько это было, а помню, будто вчера слушал... — И он вполголоса начал напевать всеми любимую мелодию из оперы.

Цэцэг не вытерпела, тут же прервала его:

— Не так, дедушка, вы фальшивите, — и спела арию главной героини, обманутой ханом.

Хотя Цэцэг уже не пела, занялась своими косами, в юрте еще слышался ее голос, и каждый счастливо шагал по степи, украшенной зеленью и цветами, обласканный весенним солнцем.

Первым, шумно кряхтя, поднялся дедушка. Взял газету, спрятал ее за пазуху.

— Немножко засиделись в юрте. С тобой, Цэцэг, и о делах можно позабыть, но, человек без песни — птица бескрылая... Пой! Все-таки поедем к тем, кто нас кормит. А как с математикой? Заниматься будешь с Гомбо?

— Нет. Успею. Поеду с вами. Люблю степь и скот люблю. Вы знаете, дедушка, я ведь немного дурочка, везде пою, на пастбище барашки, козочки слушают, глазенки вылупив...

Дедушка опалил ее жестким огоньком своих глаз, морщины на лбу подпрыгнули и упали:

— Вот вы много говорите, что очень любите и степь и скот. Лучше меньше говорить, а больше делать. Песни хороши, но от них скот не жиреет...

Все рассмеялись, вышли из юрты. Дедушка вынул трубочку, закурить не успел. Цэцэг подскочила к нему легким козленком, трубочку выхватила, на солнце любуется:

— Какая милая трубочка, новенькая, беленькая, уж очень беленькая, у моего дяди трубка с красивыми коричневыми крапинками.

Дедушка получил от Цэцэг трубку, закурил, веселый сел на лошадь и ускакал, с ним Эрдэнэ. Гомбо пошел за седлом для лошади Цэцэг. Она его окликнула:

— Возьми у меня в сумочке задачник, на досуге где-нибудь под кустом в него заглянем.

Гомбо сморщился, пошел нехотя. Принес седло.

— Где же задачник?

— Не взял, сначала один разберусь, может, я все забыл, задач не решу...

Дверцы распахнулись, навстречу Дулма, в руках у нее доска, на ней колобки из творога, несет подсушивать. Цэцэг помогла поднять доску на покрышку юрты, под палящее солнце.

— Я уже похозяйничала, могу подменить Гомбо, поехать на ближние выгоны к овечкам, а вы позанимайтесь, — посоветовала Дулма.

Цэцэг и слышать не хотела, скрылась в юрте. Вернулась с задачником в руках. Поспешила к своей лошади, ловко вскочила в седло и помчалась:

— Гомбо, догоняй!

Он вставил ногу в стремя, подскочил, чтобы сесть на лошадь, седло скатилось, ослабли подпруги. Цэцэг скрылась за холмом. Объехав загоны и заросли кустарника, Гомбо поднялся на пригорок, увидел на желтом выступе светло-зеленый халат и белую шляпку Цэцэг. Она, привстав на стременах и прикрыв лицо ладонью от лучей солнца, смотрела вдаль. Подъехал Гомбо.

— Что увидела?

— Удобное место выбрал твой дедушка. Гляди, вокруг целое море зелени... Мой отец ухитрился поставить юрту в низине среди серых камней и красного песка.

— Поедем скорее, увидишь, какие тут рощи и озеро...

Они торопили лошадей, скача по склону холма, пересекли узкую долину, поросшую высокой травой. Слева возвышалась гора, справа потянулись рощицы и перелески. Неожиданно Цэцэг повернула коня и поскакала совсем в другую сторону. Гомбо за нею. Так мчались они долго. Миновали много холмов и увалов. Перед ними желтая песчаная полоса, за ней синие горы, зубцы их врезались в небо. Гомбо разгорячил коня, обогнал Цэцэг.

— Ты куда?

— Испугался? Давай поднимемся вон на ту сопку!

— До нее далеко, и к ночи не доедешь...

— Совсем испугался... — и повернула коня.

Они поскакали обратно. Кони вспотели, тяжело дышали. Дали передохнуть, поехали шагом. В перелеске спрыгнули с коней, пошли пешком. Цэцэг сорвала большой синий цветок, приколола его на грудь. Вновь сели на лошадей. Перевалили через крутую сопку, увидели стадо коров, а дальше табун лошадей; они разбрелись по широкому склону. Их пасли дедушка и Эрдэнэ.

— Поедем к ним, — заторопилась Цэцэг, — поможем подогнать скот.

Дедушка доволен: вместе они быстро собрали коров, взялись за лошадей и, хотя с ними пришлось повозиться — особенно непокорными оказались два скакуна, — справились с табуном. Собрались у небольшого родника, он бил из-под гранитной плиты, розовой, с зелеными разводами. Размыв себе желтую дорожку в песке, бежал узкой змейкой, теряясь в траве и мелкой россыпи светящихся на солнце камней.

Дедушка уставился в небо.

— Сколько же времени? Часа четыре?

Цэцэг взглянула на свои ручные часы:

— Уже пять...

— Хорошо бы закусить... Эрдэнэ, принеси-ка бабушкин мешочек, он привязан к моему седлу. — Дедушка присел на гладкий валун.

Из-под полы халата Цэцэг выпал задачник.

— Ах, Цэцэг, да ты с книгой? Не задерживайтесь, идите вон под тень кустов.

Гомбо насупился, а Цэцэг спрятала задачник на груди под халатом. Эрдэнэ, смеясь, отвернулся. Лукавые глазки Цэцэг заискрились:

— Милый дедушка, кругом такая красота и пахнет из мешочка вкусным, а вы заставляете заниматься... Хорошо ли это?

— Тогда дайте мне задачник, я начну за вас заниматься, а вы смотрите за скотом, — подшучивал Цого.

Цэцэг и тут нашла, что ответить:

— Главное, мы с Гомбо уже сделали, на сегодня хватит: выбрали место для занятий...

Дедушка не выразил удивления, одобрил сказанное, но такой ехидной усмешкой, что и Гомбо и Цэцэг опустили глаза, будто считали камешки под ногами...

 

ОРАНЖЕВОЕ СОЛНЦЕ

Минует день за днем, и у каждого свое утро, свой вечер... Неожиданное всегда подстерегает людей, как лисица суслика. Из-под бараньей шубы выглядывает Эрдэнэ. Где же Гомбо? Цого и Дулма улыбчиво переглянулись, дедушка даже песенку напевал — Гомбо раньше всех у стада.

Попили чай, распахнулись дверцы юрты, пахнуло прохладою утра, свежестью трав. Расправив грудь, дыши... У стада Гомбо не было. Цого вернулся в юрту, посмотрел в угол, где лежали седла. Седла Гомбо не брал. Куда может уйти пеший?

Дедушка полон забот и песенку не поет, только дым пускает непрерывной струйкой, не вынимая трубки изо рта. Эрдэнэ и Цэцэг прячут глаза. Она еще рано утром заглянула в свою сумку: нет ни учебника, ни задачника, губы сложила в тонкую усмешку: «Мой учитель готовится к первому уроку».

...У ручья, разложив на каменной плите тетрадь, сидел Гомбо. Ни первой, ни второй задачи решить не мог. Тер лоб, вихрил волосы. Стал читать учебник. Все ему мешало думать: громко булькал и журчал ручей; чуть ли не у самых ног выскочила мышь-песчанка; суслик так пронзительно свистнул, что у Гомбо из рук выпал учебник. А солнце? Оно рассыпало повсюду разноцветные звезды; такое множество — на камнях, на траве, даже на руках Гомбо. Найдет ли кто-нибудь в себе силы решать задачи среди этих звездных огней? Гомбо поднялся и зашагал по траве. Смешно. Он смахивал с рукава халата россыпи звезд, а они горели еще ярче. Пересилил себя, вновь сел, упрямо глядя в задачник. Одну задачу осилил. Поддалась вторая и третья. Гомбо радовался, стуча пальцами по лбу, приговаривая: «Котелок кипит, еда жирная варится...» Не заметил, как каменную плиту, его временный стол, пересекла тень. Кто-то положил ему руку на плечо. Оглянулся — Цэцэг.

— Завтрак тебе послала бабушка. Горячую лепешку с маслом и творог.

— А кто ее просил? — обидчиво скривил рот Гомбо.

— Я просила... Мы-то спали, а ты работал, — засмеялась Цэцэг.— Решил? Можно переписывать?

Гомбо нахмурился. «Хитрая девчонка... Ей решай, она перепишет». Чтобы уязвить Цэцэг, Гомбо бросил задачник на траву:

— Возьми, садись, решай; я покажу, как надо, а готовенькое лапкой может переписать и тарбаган...

Гомбо хмыкнул, довольный своей шуткой.

Цэцэг не обиделась.

— Какой ты строгий, а я не тарбаган. Знаешь, сначала покушаем...

Бабушка знала, горячая лепешка со сладкими пенками — любимая еда Гомбо, и хотя он строго говорил о задачах и надо было заставить Цэцэг их решать, запах вкусного оказался сильнее.

Они съели лепешку и творог. Цэцэг неохотно взяла карандаш, открыла тетрадь. Решить задачу не смогла. Гомбо начал учить, говорил долго. Цэцэг стало скучно. Ничего не поняла. Из кустов тальника выпорхнула птичка, села на ветку.

— Ой, птичка! — откинула тетрадь Цэцэг.

Гомбо схватил камешек, бросил, спугнул птичку.

— Ты сердитый...

Решали задачу вместе, потом потрудились еще над двумя. Одну Цэцэг решила сама. От радости прыгала, била в ладоши, кричала на всю степь:

— Хватит, хватит! Остальные потом, потом, ну их, такие скучные!

Гомбо своей ученицей недоволен, но подчинился, и они пошли. Цэцэг набрала букетик цветов, схватила за руку Гомбо, остановилась перед ним:

— Хочешь, я тебе спою песенку про жаворонка?

— Не хочу.

— Ну про верблюжонка и его маму?

— Спой.

Цэцэг залилась птичкой, далеко над степными холмами плыл ее голос. Гомбо вначале и слушать не хотел, глазами, полными безразличия, глядел в синюю даль, потом заслушался. Когда верблюжонок плакал, тыкая мордочкой в застывшее вымя своей мертвой матери-верблюдицы, у Гомбо расширились глаза, он стоял неподвижно, боясь пошевелиться: можно спугнуть птичку, голос ее оборвется... «Хорошо поет, наверное, будет артисткой».

Подошли к юрте. Дулма мыла посуду.

— Пришли, большие успехи?

Цэцэг принялась помогать бабушке.

— Четыре задачи решила, — расхвасталась она.

— Ого, если каждый день по четыре, за неделю закончите...

— Мы сейчас поедем с Гомбо, у нас есть заветное местечко, там решим все задачи.

Гомбо молчал, кажется, и не слушал. Дулма прикрыла ладонью глаза, оглядела небо.

— Собирайтесь хорошенько, возьмите еды, кошмовые подстилки, оденьтесь потеплее, далеко не ездите. Посмотрите, вокруг солнца два молочных кольца, темнеет гнилой угол неба...

Цэцэг голову вскинула, косы разметались.

— С Гомбо не страшно! — и залилась смехом.

...Кони бежали рядом, Гомбо и Цэцэг ехали молча.

Поднялись на крутой увал, Гомбо резко повернул копя и придержал его.

— Куда ты?

— На пастбище; хорошо ли разъезжать без дела, как на празднике?

— А решать задачи не дело? — поджала губки Цэцэг, рассердилась. — Давай съездим к дедушке и Эрдэнэ, если ты уж такой старательный чабан...

Ехали быстро, встретили Эрдэнэ, он пас коров; дедушка за холмами метался по долине на лошади, подгоняя непокорных. Вскоре они встретились на зеленой поляне. Дедушка, пощипывая бородку, усмехался:

— Зачем приехали? Все задачи решили?

Цэцэг и тут расхвасталась, позабыв, что рядом Гомбо; она сама постигла все мудрости задачника.

— Умница, — похвалил ее Цого, — стоит угостить серебряной водой.

— Какой серебряной? — встрепенулась Цэцэг.

Вскочили на лошадей и поехали за дедушкой к Серебряному роднику. У отвесной скалы, отполированной, как стекло, из-под желто-красного камня в узкую расщелину пробивалась легкая струйка. Она искрилась на солнце и казалась не струйкой, а стеклянной палочкой, свитой из серебра. С жадным наслаждением пили, не в силах остановиться, будто жажда томила их целый день.

— Я никогда не пила такой вкусной водички, — восторгалась Цэцэг.

— Когда же тебе было пить, давно ли живешь на свете...

Гомбо и Цэцэг начали брызгаться. Цого строго их остановил:

— Нет-нет... Что вы делаете? Нельзя, это родник волшебный.

Отошли, сели на траву, держа лошадей за повод. Они стояли полукругом, покачивая головами, тоже приготовились слушать дедушку, который, размахивая рукой, увлеченно говорил:

— В давно-давние времена в конце южной степи жил богатырь. Все его славили, построили ему золотой дворец. Состарился богатырь, ослаб, все его забыли. Жил он во дворце, одинокий и заброшенный. Как-то взглянул в окно, идет по степи красавица, звали ее, как и тебя, Цэцэг. Полюбилась она старику: не ест, не пьет, не спит — о ней думает. Надел лучшие одежды, шапку, шелком шитую, взял свой меч богатырский, пришел к Цэцэг: «Выходи за меня замуж, будешь жить в светлом дворце, иметь сто небесных халатов, носить красные сапожки, кушать жирную еду на золотом подносе». — «Где ты видел, чтобы резвая козочка усидела в золотом загоне рядом с обглоданным козлом? Морщинистый, седой, безобразный, уходи!» — и Цэцэг убежала.

Богатырь голову зажал, стоит в зеркало на себя смотрит. Цэцэг не ошиблась. Схватил зеркало, разбил его о каменный пол. Позвал мудреца: «Помоги, скажи, можно ли спастись от старости?» — «Можно. Садись на верблюда, поезжай на восток за сто холмов: поверни на север, отмерь еще сто холмов, миновав желтые пески Гоби, спустись в долину, остановись, оглядись, увидишь в ногах скалы Серебряный родник. Утоли жажду».

Так богатырь и сделал. Едет обратно молодой, красивый, радуется, песни распевает, славит солнце, степь, горы... Долго он ехал. Встречает Цэцэг, поглядел на нее, отвернулся — жалкая старуха, облезлая коза, плюнул и ушел, не желая с ней говорить.

Первым перебил дедушку Эрдэнэ.

— Сказка!

— Ты, дедушка, выпил больше всех серебряной воды, а почему же не омолодился? — смеялась Цэцэг.

Пили еще из родника: старое не омолодилось, молодое не состарилось. Сели на коней, разъехались. Цэцэг склонилась в седле в сторону Гомбо:

— Знаю хорошее местечко: рощица, тень, ветерок — там и позанимаемся.

Ехали, ехали. Цэцэг так и не могла найти хорошее местечко. Остановило их солнце — оранжевый шар, плывущий в густой синеве. Горело полнеба, оранжевым пологом накрылась степь, и все вокруг оранжевое, даже Гомбо, Цэцэг, их лошади. Над головой метались черные беркуты — они оранжевые... Старики знают, если беркуты беснуются над степью, — худая примета. Гомбо и Цэцэг этого не знали. Цэцэг запела песенку, но голос ее прервался, на желтой полосе взвился столб пыли. Вмиг все вокруг потемнело. Оранжевое солнце померкло, стеной упала мутная марь. Обрушился сильный порыв ветра, лошади разгорячились и понеслись. Сдержать их удалось только у густой рощи. Надвигался степной буран. Повернуть бы обратно, поспешить к юрте. Цэцэг опять смеется: испугался! Ветер свирепел. Посыпалась снежная крупка. Закружился белый вихрь. Лошадей Гомбо и Цэцэг, как волной лодку в бурю, понесло и прибило к нежданному берегу — отвесной стене горы. Спрыгнули с лошадей. Пригибаясь, ограждая лицо от ударов снежного ветра, шли ощупью, пока не наткнулись на углубление — небольшая пещера с каменным карнизом над головой. Гомбо оставил тут Цэцэг, поспешил к лошадям. Цэцэг заждалась. Он принес седла, расстелил кошмовые подстилки. Прижавшись друг к другу, они сидели под завывание бури, вглядываясь в непроглядную снеговерть... Цэцэг дрожала, кутаясь в халат.

— Гомбо, я замерзла, закрой мне ноги.

Завернулись плотнее в халаты. Цэцэг дрожала. Взял ее руку, холодная, не выпустил, спрятал под свой халат. Ветер злился, холодно и Гомбо. Голова Цэцэг на его плече, горячая ее щека прижалась к его щеке. Ему стало жарко. Вскоре Цэцэг заснула, у самого уха слышно, как она сладко посапывает. Гомбо застыл, не двигался, дышал осторожно, чтобы ее не разбудить. Что такое? Вглядывается в плотную муть, перед глазами оранжевое солнце, зажмурился. Все равно оно светит еще явственнее и жарче. Жаль, уснула Цэцэг, может быть, и она увидела бы оранжевое солнце. Вспомнилась дедушкина сказка: солнце поспорило с луной; луна стала светить днем, а солнце ночью... Что же было дальше? Забылось. А сейчас ночь или день? Открыл глаза, нет оранжевого солнца, темнота стала еще плотнее. Буря бушевала, свирепея. Цэцэг прижималась, ее рука в его руке, тепленькая рука, гладкая, как шелк халата.

Погода в пригобийских степях коварная, переменчивая. Чем бешенее буря, тем быстрее ее пронесет. У монголов есть пословица: не злись — погаснешь, не горячись — устанешь. Ветер внезапно утих, проглянули синие полосы неба, прорвались через поредевшую муть лучи солнца, и степь трудно узнать. Одетая в белое, она будто бы никогда не была зеленой. Едва ветер расчистил небо от тяжелых туч, солнце разгорелось и жарким огнем своим охватило степь от края до края. Степь быстро стала снимать свою белую одежду и, как красавица после короткого сна, засияла с такой яркостью, словно ее вымыли и заново подзеленили. Гомбо лежал не шевелясь. И когда пучок света ворвался под каменный навес и упал на лицо Цэцэг, он залюбовался. Щеки ее пылали, одна коса распустилась, волосы слегка прикрывали лоб, вторая лежала на плече, а кончик ее щекотал подбородок Гомбо. Он смотрел, точно впервые видел красивое очертание ее губ, они чуть приоткрыты, Цэцэг дышит спокойно, ровно.

Ну, что это? Где светло-зеленый халат Цэцэг? На ней розовый с лиловыми отсветами, да и на нем не синий, а тоже такой же халат. Вновь шалит солнце: поглядите вокруг. Даже лошади, пасущиеся на полянке, холмы и увалы, убегающие в степную даль, розовые... Гомбо встревожился: солнце уже низко, его розовые отсветы — приближение заката. Цэцэг потянулась, приподняла голову, ладонью уперлась в грудь Гомбо, открыла глаза, но от солнца тут же зажмурилась, и Гомбо услышал:

— Ты что прижался ко мне, отодвинься!..

Он вскочил. Цэцэг, подбирая волосы, смущенно попросила:

— Отвернись, я похожа на ведьму... — стала поправлять волосы, застегивать халат. — Я уснула, почему не разбудил? У, нехороший! Что мы ждем? Ночь, да?

Он промолчал, взял уздечки, пошел ловить лошадей. Они паслись недалеко, насытившись, выискивали вкусную траву мелколиственник, лениво ею лакомились. Гомбо привел лошадей, остановился удивленный. Цэцэг ползала по мокрой траве, плакала:

— Где же они? Ведь это подарок дяди...

Подбежала к Гомбо:

— Нет моих часиков... Потеряла...

Стали искать, перебирая каждый камешек, травинку. Часы нашел Гомбо, когда отодвинул седла, приподнял кошмовый коврик. Цэцэг просияла, выхватила часы из рук Гомбо, приложила к уху:

— Идут! — подскочила к Гомбо, обняла, приложилась щекой к его лбу. — Умница! Хороший!

Оседланные лошади стояли, понуро опустив головы, ожидали хозяев, а они сидели на траве и, казалось, не торопились, хотя солнце упало низко, вот-вот спрячется за темную кромку гор.

— Хорошо, что ты меня не разбудил... Сладкое приснилось. Сижу, напевая, а надо мной оранжевое солнце.

— Какое? — выкрикнул Гомбо.

— Что кричишь? Говорю, оранжевое, но краснее красного... Да, забыла, ты тут же, весь оранжевый. А потом... — она закрыла глаза, шумно вздохнула, — а потом... Нет, не буду рассказывать...

— Ты дрожишь, Цэцэг...

— Промочила коленки, совсем замерзла, поедем скорее!

Сели в седла. Цэцэг вздрагивала, вяло держала поводья. Гомбо спрыгнул с лошади, отвязал притороченные к седлу кошмовые подстилки, обернул ими колени Цэцэг.

— Вечереет. Держись крепче в седле, поедем быстро.

...К юрте подъехали, когда совсем стемнело. Встречала озабоченная Дулма. Приметила, что Цэцэг тяжело спрыгнула с лошади; едва двигая ногами, пошла в юрту — там тепло, пылает огонь в печурке, а Цэцэг холодно. Пришли дедушка и Эрдэнэ, они пригнали отару овец, поставили на ночь в загон.

Ужинать Цэцэг не стала. Сидела на бабушкиной лежанке, высунулась из-за занавески. Эрдэнэ положил ей ладонь на лоб.

— Бабушка, у Цэцэг жар!

— Простыла, — засуетилась Дулма.

Дедушка взглянул на Гомбо.

— Ты не простыл? Голова не болит? Не стыдно ли, простудил девушку, мужчина!

Эрдэнэ тоже грудью вперед на Гомбо:

— Не мог костра разжечь?

Гомбо вяло отбивался:

— Какой костер? Ветер сшибал с ног...

Дедушка постукивал по столу пальцами — сердился.

— Куда вы ускакали? Мы вас разыскивали! Ты что, не видел, каким было солнце?

Гомбо отмалчивался. Дулма натерла грудь Цэцэг бараньим жиром, дала выпить настойку из травы, накрыла дрожавшую от холода больную двумя одеялами. В юрте стихло, только потрескивал огонь в печурке да под бараньей шубой не умолкал приглушенный шепот. Дедушка ухо насторожил.

— Эх ты, жирный суслик, перепугался? В бурю страшно было, да?

— А ты за дедушкин халат спрятался... Не страшно было, да? Еще пищишь, как придавленный козленок!

Послышалась возня. Дедушка громко закашлял. Юрту накрыла тишина; даже под бараньей шубой стихло.

В полночь юрта всполошилась. Цэцэг, пылая жаром, вскакивала с постели, рвалась бежать, кричала:

— Солнце! Оранжевое солнце! Лови его, Гомбо, лови!!!

Бабушка едва с ней справилась, успокоила Цэцэг, положив ей на голову мокрое полотенце. Утром все еще были в постели, Цэцэг уже на ногах. Затопила печурку, налила воды в котел. Бабушка поднялась с лежанки, схватила Цэцэг за руку:

— Ложись в постель! Зачем вскочила, ты же больна!

А Цэцэг смеется:

— Что вы, бабушка, это вам приснился сон, — и она, красиво изгибаясь, будто танцуя, легко проплыла по юрте.

Ярче всех сияли глаза Гомбо.

Дулма недоумевала, подошла к Цого, глаза ее испуганно спрашивали: что же будет? Он бородку пощипывает, хитрая улыбка скользит по его лицу:

— Не тревожься, Дулма, молодое — кумыс крепкий, кипит, пенится; старое живет покашливая, идет прихрамывая... Гомбо, Эрдэнэ, пошли, юрту будем разбирать, кочевать надо на новые пастбища...

У Дулмы глаза расширились. Постояла молча и принялась свертывать одеяла, кошмовые коврики, складывать посуду. Цэцэг помогала ей. Гомбо и Эрдэнэ вынесли печку. Цого уже развязывал веревки, натянутые на покрышку юрты.

...По голубой поляне неба плывут одинокие облака, по степной равнине медленно двигается на юг караван. Солнце светит в полную силу, и облака горят веселыми отсветами, голубеет бескрайняя степь. Караван поднимается на песчаный холм, посмотрите на него: в небесную голубизну врезаны живые силуэты, они плавно покачиваются. Впереди на рослом верблюде едет Цого, за ним шагают шесть тяжело навьюченных верблюдов и шесть лошадей. Дулма тоже на верблюде, между горбами которого торчит труба от печурки, а по бокам в просторных сумках позвякивает посуда. В руках Дулмы узелок, она бережно держит его. Гомбо, Эрдэнэ и Цэцэг на лошадях. Они гонят стада. Собаки, зная свои обязанности, ревностно помогают, не умолкает их отрывистый лай.

Солнце уже давно склонилось к закату, а караван идет и идет. Цого без шапки, приложив ладонь ко лбу, смотрит в сторону гор, перерезанных пополам белой полосой. Обошли каменистую россыпь, пересекли полосу, заросшую высоким бурьяном. Цого остановил верблюда, внимательно вслушивается, словно степь должна сказать ему какое-то свое слово. Караван вновь двигается. Перевалив небольшой хребет горы, Цого вновь остановил верблюда; перед глазами широкая долина, по склонам ее нетронутая зелень. Цого заставляет верблюда опуститься на колени и сходит на поляну. Дулма тоже ставит своего верблюда на колени, идет к Цого.

— А где вода? Речка, родник, озеро?

Цого отмахивается:

— Найдем, найдем!

...Уже стемнело, когда на пригорке поставили юрту, когда дымок тонким столбиком поднялся к небу, когда луна окрасила белую покрышку юрты прославленного чабана Цого в зеленовато-серебристый цвет...