Айвен Сиразитдинов
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВЫСТОЯЛ
Документальная повесть
Глава первая
Ключ от Долины Пяти Львов
Все выше, все круче узкая тропка. Бойцы, растянувшись в длинную колонну, упорно продвигаются вверх по горному склону. Туда, где в утреннем мареве колышется, будто мираж, заснеженная вершина, помеченная на топографической карте-двухверстке отметкой 3300. Это что… Приходилось капитану Буркову забираться по горным тропам и выше. Валерий вспомнил, как он, прибыв в Кабул, накануне своего первого похода получал оружие. Автомат, патроны — увесистый комплект. А когда взял в руки рацию — двадцать с лишним кило, — аж присвистнул: «А ведь с таким багажом придется лазить по горам…» «Что ж, будем крепчать, авиация», — не раз подбадривал себя Валерий: оно понятно, ведь авиаторы — народ, не очень приспособленный к пешему строю, а он — из штурманов, о которых говорят в шутку: «Воздушная интеллигенция — тяжелей карандаша ничего не подымают». Но ничего, обвыкся. На войне как на войне.
В боевых условиях год службы засчитывается за три. Это, конечно, верно, размышлял Валерий: немногим меньше года он здесь, на земле Афганистана, а прожита, кажется, целая жизнь. Совсем другая жизнь, далекая от мирных дней, жизнь, подчиненная неумолимым, жестоким законам войны.
Дальше путь проходил по седловине хребта. Справа, внизу, глазам открывалась долина. Вдали виднелись сады, строения. Но «зеленка» только казалась мирной. Где-то там затаился противник. Из долины, разветвленной узкими ущельями, отряды вооруженной оппозиции, предводительствуемые Ахмад Шахом Масудом, совершали набеги на окрестные кишлаки, держа в страхе местное население, делали дерзкие вылазки на единственную автомобильную дорогу, связывающую Кабул с северными провинциями, с целью отсечь ее.
И вот теперь подразделениям афганской армии, совместно с советскими воинами-интернационалистами, предстояло выполнить важную операцию по вытеснению неприятельских формирований из долины, где масудовцы располагали своими базами, число которых доходило до ста. Разведроте, с которой шел авианаводчик Бурков, предстояло овладеть горой Хаваугар, высотой, которая господствовала над долиной. Кто овладел этой высотой, у того, считай, был ключ в руках от Долины Пяти Львов — так переводится название Панджшерской долины.
Панджшер… Недавно Валерий услышал стихи, автора он не знал, а написаны они про бои в этих местах:
Оставим же, мужчины,
Мы страхи про запас.
Панджшерские вершины
Пускай запомнят нас.
Нам совесть не позволит
Держаться в стороне.
Хоть на руках мозоли
И жутко на броне.
Немало стихов сложено нашими ребятами о Панджшере. Кто ходил там на «боевые», знает — операции в тех краях были самые тяжелые, особенно в том году. Немало парней наших полегло там, покалечено в «минной войне». Ведь именно в 1984 году 40-я армия понесла наибольшие потери за все время войны в Афганистане — 2343 человека убитых.
Где-то здесь, поблизости, проходит дорога, связывающая Баграм с Кабулом. Неподалеку от этой дороги, буквально в каких-то десяти километрах от тропы, по которой шел Валерий, погиб его отец, полковник Бурков Анатолий Иванович…
— За отца мстить хочешь? — вот такой вопрос в упор одним из первых задал Валерию командир части, в которой служил он год назад. Не он один, многие задавали ему этот вопрос.
— Нет, не мстить… Отец не мог поступить иначе, и я, наверное, — тоже…
Договаривать остальное, приготовленное накануне беседы, не стал: получилось бы, пожалуй, высокопарно, хотя он и не желал бы остаться понятым неверно. В блокноте, в котором Валерий еще с курсантских лет записывал стоящие, на его взгляд, мысли из прочитанных книг, можно было найти высказывание Олдингтона: «Нельзя открывать другим то, что для тебя очень важно и значительно, потому что это значит утратить для тебя самое дорогое». «Зачем я хочу поехать в Афганистан? Это ведь трудно объяснить другим и даже самому себе… Веление души, что ли… Что еще сказать себе по совести?..» Разве один Валерий задавался таким вопросом? Ответ придет много позже, как приходит прозрение. А пока… Конечно, ему, как профессиональному военному, хотелось испытать себя в условиях, отличающихся от «приближенных к боевым». Да, кроме того, разве чужды его возрасту мечты «о подвигах, о славе…», хотя по натуре он никак не мог походить на тех, кого иронически называют «рыцарями удачи».
Голова колонны поравнялась со скалой, торчащей из горы, как выкрошившийся зуб какого-то допотопного чудовища. Валерий увидел, как от вершины скалы отделился орел и, взмахнув сильными крыльями, взмыл в небо. Набрав высоту, медленно парил, описывая большие круги. Валерий не без зависти проследил за полетом гордой птицы: «Значит, все в порядке — летаешь. А я… Скоро ли?..» Здесь, в Афганистане, он проходил службу в наземной должности, воевал на земле, а ведь он — штурман авиационный. Летал. Да вот незадача приключилась с ним: в прошлом году «срезался» на очередной медкомиссии — врачи обнаружили туберкулез легких. Но теперь, после всего испытанного здесь, Валерий знал, что дорогу в небо ему не перекроет ни одна медкомиссия. Закалка еще та, горный воздух, определенно, пошел на пользу. Так что полетает он еще. Мысли Буркова оборвал сухой треск близких выстрелов. Откуда-то спереди, из-за нагромождения камней, неожиданно открыли огонь душманы. Бойцы без команды ответили дружной стрельбой из автоматов. По душманам, прятавшимся в расщелинах, ударили пулеметы.
Валерий приготовил рацию к работе, чтобы в случае необходимости вызвать вертолеты огневой поддержки. Но такой надобности не возникло. Схватка закончилась быстро. «Духи» отступили, унося убитых и раненых. Видимо, это был малочисленный заслон.
Сколько уже таких операций на счету авианаводчика Буркова! А чаще других вспоминается самая первая, та, что стала его боевым крещением. Накануне операции Валерий разговаривал с бывалыми наводчиками, расспрашивал обо всем, но получил в ответ только несколько общих советов. Вообще, он заметил, что парни, уже побывавшие в деле, не больно охочи до наставлений: «Там сам разберешься, что к чему… Твое оружие не автомат, а радиостанция. Смотри на старослужащих, что они делают — то и ты, у них можно многому поучиться. Стреляют — не высовывайся. Если стрельба началась неожиданно, падай за ближайший камень, осмотрись, потом принимай решение…»
Когда ехали на аэродром, он подумал про себя: «Ну вот и началось…» Ощущение, как перед первым прыжком с парашютом. Страха не было, но нельзя сказать, что не волновался, — было, конечно, состояние внутренней настороженности, впрочем, эмоции в той мере, насколько это удавалось, оставались зажаты. Одним словом, присутствие духа было при нем. Предполагалось, что на первую операцию Бурков пойдет с капитаном Володей Косухиным, наводчиком, имевшим боевой опыт, который должен был стажировать его. Но накануне, в самый последний момент, Косухина забрали на другую операцию, он ушел в Кундуз. Так что начинать Валерию пришлось без инструктора.
В первый же день операции батальон прибыл в район, где должны были завязать бой. Но противника там не застали: душманы разбежались при получении известия о том, что идут «шурави». Одна банда ушла на север, другая — на юг. Как потом выяснилось, до прихода батальона банды воевали между собой, не поделили чего-то. Такие междоусобицы среди них не редкость.
А настоящая схватка с врагом произошла на другое утро. Когда подошли к «зеленке», Бурков попросил комбата отправить его с той ротой, которая первой выдвинулась на прочесывание местности. Но комбат не отпустил наводчика: «Ты будешь при мне…»
Оставшийся в распоряжении комбата, Бурков, примостившись на броне бэтээра, прослушивал радиообмен через динамик: связь с наступающими ротами была выведена на громкоговорящую линию. Трудно новичку сразу разобраться в шквале докладов, врывающихся в эфир. Но все же Валерий догадывался, что обстановка быстро усложняется. Это было заметно и по поведению командира батальона: на лице его появилось выражение тревоги. Рота попала в засаду. По радио взывали о помощи: «Нас зажали! Головы не поднять… «Духи» кладут пули рядом…» Стало ясно, бойцы первой роты угодили в огневой мешок. Невмоготу слушать такое, тяжело сознавать свое бессилие, невозможность помочь ребятам, которые попали в беду. «Если б комбат отпустил меня с первой ротой, я вызвал бы вертолеты, навел… глядишь, помог бы ребятам, — соображал он в горячке переживаний. — Но отсюда роту не видать, где «духи» — тоже, куда наводить — неизвестно». И вдруг его осенило. Спросил у начальника связи, он был рядом:
— Не найдется у тебя еще одна радиостанция?
— Должна быть запасная, — ответил тот.
— Давай ее сюда!
Завладев запасной рацией, наводчик спросил у начсвязи:
— На какой частоте работает начальник штаба?
Начальник штаба батальона ушел с той самой ротой, которая попала в засаду. Установить с ним связь не составило труда и заняло немного времени — минуту, другую. Теперь, располагая двумя рациями, одной — для связи с землей, другой — с воздухом, Бурков знал, что делать, он быстро запросил у начштаба:
— Где находитесь, «Фиалка»? Где «духи»? Укажите место, вызываю вертолеты!
Увидев подлетающие вертолеты, Бурков ободрил себя: «Не боги горшки обжигают». Работать приходилось, считай, вслепую, не видя цели. Запросил начштаба:
— «Фиалка», обозначьте свое место!
Выслушав начштаба, Бурков выдал летчикам координаты своих и «духов»: «Цель — строение с башней наподобие колокольни. Оттуда душманы лупят из пулеметов». Вертолеты вышли на боевой курс.
— На месте разрывов наблюдаю оранжевые дымы! — услышал Валерий встревоженный голос летчика.
«Неужто по своим вдарили!» — Лоб покрылся холодной испариной. Быстро спросил осипшим голосом у начальника штаба:
— Как легли разрывы?
— Нормально… Неплохо для начала… А теперь давай метров пятьдесят левее.
Отлегло… Валерий передал летчикам:
— Отлично! Дымы чужие. Цель — относительно разрывов, по курсу, метров пятьдесят левее!
Потом по командам наводчика летчики обработали указанную площадь, поражая цели вокруг роты. К тому времени на выручку окруженным подоспели две соседние роты, посланные комбатом. Бой продолжался; наши бойцы при поддержке авиации продвигались вперед.
А Бурков уже был занят другим: заводил на посадку вертолеты — забрать раненых, их доставили оттуда, где рота вступала в бой.
Трое их было — саперы. Впереди роты шел командир саперного взвода старший лейтенант, с ним сержант и солдат. Двое душманов неожиданно выскочили из-за дувала, выпустили очереди из автоматов почти в упор. Старший лейтенант был ранен двумя пулями в бедро, одна пуля, пробив бронежилет, вошла в грудь и застряла на вылете в бронежилете со спины. У сержанта — пулевое ранение в голову. Солдата убило сразу, наповал. Сержант, спасая командира, вынес его из-под огня на себе, дотащил до арыка, в безопасное место, и там умер. Старшего лейтенанта Валерий узнал: буквально перед операцией разговаривал с ним за ужином — симпатичный молоденький офицер. Когда раненого комвзвода переносили в вертолет, он оставался в беспамятстве, стонал, дважды с его обескровленных губ сорвалось чуть слышно, прошелестело: «Мама… мама…»
То боевое крещение закончилось для Валерия купелью… нет, не в переносном смысле, а в самом прямом. Во второй половине дня батальон продвинулся дальше, и тут Валерий угодил под такой шквальный обстрел, что пришлось вслед за комбатом укрыться в арыке. Арык оказался глубоким — погрузились в ледяную воду по шею. Зато потом, выбравшись оттуда, четко навел вертолеты на старую крепость, в которой укрылись душманы. Заводил «вертушки» «через себя», указывая цель буквально в нескольких десятках метров от своего наблюдательного поста. Первые разрывы легли всего в каких-то пятидесяти шагах. Было жутковато, но вот разрывы стали удаляться и вскоре точно накрыли цель.
…К полудню бойцы разведроты достигли вершины горы. «Привал!» — послышалась долгожданная команда. Но Валерий с бойцом, приданным ему в помощь для транспортировки рации, прошел дальше, отыскивая открытое возвышение, откуда удобнее было бы управлять при необходимости вертолетами. Выбрав площадку с хорошим обзором, Бурков снял с себя рюкзак, автомат. Осмотревшись еще раз, обнаружил неподалеку грот — по виду настоящий блиндаж. Грот вызывал подозрение: не прячутся ли там «духи»? А вдруг склад оружия? Можно было послать бойца, но офицер решил пойти сам: солдат молодой, с душманскими уловками еще не знаком. Взяв автомат, двинулся к гроту. Вход в него был невелик. Такому рослому, как Валерий, надо согнуться в три погибели, чтобы проникнуть в пещеру. Он присел, заглянул в лаз, затем, не раздумывая долго, пополз вовнутрь и в полутьме наткнулся на сваленные в углу гранаты английского производства, там же лежали ленты от зенитного пулемета ДШК. Прихватив с собой пару гранат и ленту, Бурков выбрался из грота. Но не успел сделать и шага, как услышал взрыв. Громыхнуло глухо, показалось, с правой стороны. «Кто-то из наших подорвался на мине?..» — Сперва он подумал именно так. Это уже в другое мгновенье, через доли секунды: «Нет, это я подорвался!» Потом на какой-то миг — темень в глазах. Короткая мысль: «Ногам — хана!» — и ощущение падения с вращением в правую сторону. Удара о камни не почувствовал. Поднял голову и ощутил онемение в подбородке, подумал, выбило зубы, потрогал их языком — нет, целы, на месте. Но подбородок все-таки зацепило, определил он, нащупав на нем торчащие клочки кожи. «Ладно, это мелочи…» Он перевел взгляд на ноги, но ничего дальше колен не увидел: ноги перевесились за камни. Попытался поднять правую руку, но кисть не повиновалась. Увидел дырку с пятикопеечную монету в правом предплечье — оттуда медленно сочилась кровь. И только потом уже почувствовал непонятный, холодный зуд в ногах.
«Проклятый сон!» В ночь накануне операции снилось ему, что стоит он посреди улицы в Киеве, на Крещатике, а вместо одной ноги у него протез. Еще снились душманы, странное дело, в форме гитлеровцев.
Солдат, оставленный Бурковым на тропе, метнулся к нему. В округлившихся глазах — выражение растерянности. Валерий спросил:
— Что с ногами? Обе оторвало?
Солдат подавленно молчал.
«Надо что-то предпринимать», — торопливо отстукивало в мозгу. Вспомнил рассказ авианаводчика капитана Саши Кудрявцева, у него была перебита в бою артерия, он использовал взамен жгута на простреленное бедро провод от наушников рации. Валерий попросил бойца:
— Рви антенну рации — пойдет на жгуты…
— Счас… я мигом, — прошептал солдат, а у самого в глазах слезы. Он стал рвать голыми руками провод антенны. Уже потом Валерий удивлялся тому, как пареньку удалось справиться: руки-то не железные, а антенна прикреплена к ремню.
Солдат, как умел, наложил жгуты на ноги раненого. Вот тут-то боль сказалась в полную силу. Кряхтя, сдерживая стон, Валерий спросил у бойца: нет ли чего обезболивающего. Но требуемых таблеток не оказалось. Что ж, на нет и суда нет. Терпи…
Солдат потянулся со жгутом к правой руке, но Валерий отказался: «Не надо…» Кровь из раны сочилась понемногу, вот-вот остановится сама по себе. Впоследствии выяснилось, что наложи тогда они жгут на руку — спасти ее не удалось бы. Кружилась голова, но он понимал, что сознания терять нельзя ни в коем случае: ведь, кроме него самого, некому вызвать спасательный вертолет.
Бурков приказал бойцу придвинуть к нему рацию: «Поближе…» Сам включил ее в работу. Надо доложить… Вызвать вертолет для эвакуации раненого… Но говорить ли кого? Было какое-то странное, неподходящее ощущение вины за то, что ранило именно его, Валерия. И еще сомнение: если вызывать, то как докладывать? Забрать «тяжелого» или легкораненого? Казалось, раз в сознании, значит, ранен не тяжело.
На счастье Буркова, в воздухе в это время находился самолет-ретранслятор.
— На связи «Диктор»! — послышался в эфире голос начальника группы управления.
— «Пчелку» в квадрат… Забрать раненого… — голос Валерия прозвучал в эфире с хрипотцой, слабея, замирая на последних словах.
— Повторите! Что произошло? — запросил «Диктор».
— Подрыв на мине… Оторвало правую ногу, левая раздроблена. Ранение правой руки и лица…
Тревожный доклад, которому уступали дорогу спешные команды, схваченный «Диктором» и переданный дальше, мчался, разрывая настороженный эфир, летел по проводам телефонной связи, достиг КП командующего ВВС армии.
По странному стечению обстоятельств именно в это время на КП командующий ВВС и представитель Главного штаба ВВС вели разговор о Буркове.
— Есть у меня один наводчик, капитан Бурков… Все время рвется на операции, — говорил генерал. — Отец его здесь погиб… Нельзя, чтобы и с сыном что-то случилось. Я ему предлагал еще раньше, в феврале, перейти в штаб… Он же — ни в какую: «Разрешите, пока здоровье есть, ходить авианаводчиком!» А вот совсем недавно узнал, что перенес он туберкулез легких… Думаю, хватит с него!
Доклад подошедшего оперативного дежурного прервал разговор:
— Товарищ командующий! Подорвался на мине «Визит»…
— Чей это позывной? — спросил командующий.
— «Визит» — позывной капитана Буркова, — уточнил находившийся на КП молодой офицер связи Саша Порошин.
…Летчики поисково-спасательных вертолетов, находившихся в воздухе, не сразу узнали голос командующего.
— Я, Сто Тридцатый, понял вас! — ответил ведущий пары, направляя вертолеты в указанный квадрат.
Капитан Бурков, оставаясь в сознании, установил по радио связь с Сто Тридцатым и доложил свое место:
— Гора Хаваугар, северная сторона. Высота — три триста.
Он дал команду солдату зажечь дымовую шашку, чтобы обозначить свое местонахождение.
Появления вертолетов ждали недолго. Когда они пошли на снижение, уже на, расстоянии визуального контакта Валерий сам, лежа на спине, пытался, как это он делал раньше, подавая условные сигналы, жестами руководить действиями летчиков при заходе на посадку.
Он не был уверен, что возможно забрать его в столь неподходящем месте: сесть вертолетам негде, острая вершина горы завалена глыбами камня, а брать раненого в режиме «висения», на такой высоте, в разреженном воздухе — хватит ли тяги двигателей?
Но вот вертолет завис над вершиной, переместился чуть ниже. В лицо ударила упругая струя воздуха. Гул двигателей напирал, сжимал воспаленный мозг. Двое солдат подняли Буркова с камней, подхватив за бедра и за спину. В тот момент он увидел свои ноги: левой тоже практически не существовало — раздробленная почти до колена, она болталась на одних жилах. «Уж оторвало бы сразу…» — подумал Валерии. Нога цеплялась за камни и причиняла ужасную боль. Тогда он вытянул вперед правую культю — прикрыть раны от ударов. Когда его поднесли к вертолету, Валерий отметил, что летчики мастерски справлялись с машиной. Ведь лопасти винта крутились над острой вершиной, склон которой обрывался в пропасть. Потоки воздуха, такого неспокойного здесь, в горах, могли легко опрокинуть вертолет.
В боковом люке показался борттехник. Он присел на корточки и, старательно удерживая равновесие — как ему это удавалось в открытом проеме? — нагнулся, чтобы перехватить руку раненого. Бойцы медленно приподняли Буркова, но в тот момент, когда он дотянулся до руки борттехника, упругий удар воздушной струи из-под вращающихся лопастей винта сбил неустойчивое равновесие поддерживающих его ребят. Рука Валерия разжалась, и он полетел вниз. От удара о камни на мгновенье потерял сознание. Открыл глаза, и, когда бойцы вновь подхватили его на руки, нашел в себе силы пошутить:
— Ребятушки-солдатушки! Пожалуйста, больше не роняйте! А то сбегу…
Борттехник сообразил опустить из люка металлическую лесенку. Валерий взялся было за нее здоровой рукой, но тут же получил сильный удар электрическим током: от вертолета исходили заряды статического электричества. Однако другого варианта не нашлось, и он снова ухватился за нее, немного подтянулся, борттехник поймал его за левую руку и втянул в грузоотсек. Левая нога больно ударилась о ступеньки лестницы, но самое трудное было позади.
Разместив раненого поудобнее, борттехник спросил его:
— Как же тебя так угораздило?
Бурков попросил воды.
— Тебе нельзя, наверное, — сказал бортач участливо, — вдруг станет хуже.
— Хуже не будет, — возразил Бурков, — некуда. Мы трое суток без воды. Снег ели… Мне только один глоток. И покурить не мешало бы…
Борттехник выполнил обе просьбы, он сам прикурил сигарету и подал ее раненому. Сделав несколько затяжек, Валерий немного успокоился, смежил веки: «Все, полетели…» Мыслей не было никаких.
Вертолет приземлился в Кабуле. На аэродроме ожидала машина «скорой помощи». Сделали обезболивающий укол, перенесли раненого в машину. В медсанбат воздушно-десантной дивизии добирались по ухабистой дороге; боль в ногах давала о себе знать при такой тряске, Валерий изрядно постанывал.
По дороге в операционную он потерял сознание. Во время операции его трижды выводили из шока. Трижды он возвращался к жизни после того, как уже казалось — все, по ту сторону.
Очнулся только утром следующего дня. В памяти осталось только одно. Темный-темный, сужающийся тоннель. Вдали, где-то в самом конце его, чуть брезжит свет и маячит расплывчатая фигура человека. Он повторял едва слышно: «Жить будет!» Потом, спустя много времени, снова донесся его голос, уже громкий: «Валера, ты меня слышишь? Открой глаза!» Этого человека Бурков на всю жизнь запомнит — хирурга Владимира Кузьмича Николенко.
Очнувшись, он с трудом размежил веки, но потом как-то сразу пришел в себя. Мозг работал четко, сознание — ясное. Он приподнялся на каталке, отбросил простыню, осмотрел забинтованные остатки ног, потом — руку. Пройдет время, и он вспомнит, о чем тогда подумал. «Глянул на свои ноги и махнул рукой (здоровой): а, черт с ними — новые сделают… Не я первый, не я последний… Появились ли какие сомнения насчет дальнейшей жизни? Были, но думалось и так: а чем я хуже Маресьева… И последнее… правда, может, кто улыбнется этому: одно только было неясно, как к такому ранению относятся женщины — ведь я был холостяком».
Утром того же дня в палату зашел хирург, спросил Буркова о самочувствии и объявил, что к нему приехали гости.
А приехали к Буркову в то утро полковник Иванов — начальник КП ВВС армии и капитан Витя Бяков. Присев возле кровати раненого, осторожно поинтересовались насчет самочувствия, поговорили о последней операции в горах.
— Может, у тебя есть какие-то просьбы ко мне или к командирам, — спросил Иванов.
— Товарищ полковник, только две просьбы, — ответил Бурков. — Первая — матери ничего не сообщать и, если будут звонить от нее из УрВО, говорить: все в порядке. Вторая — помогите остаться в армии.
— Хорошо, Валерий… Все будет, как ты сказал. Между прочим, командующий хочет представить тебя к Герою.
— Не надо, товарищ полковник… Спасибо, но такой высокой награды я не заслужил. Что я потом людям скажу о своем геройстве? Сочинять еще придется… Обычный подрыв.
Гости у Валерия были недолго. Он почувствовал сильную усталость и заснул.
Отпустила боль. Временами что-то снилось. Странные причудливые обрывки прежней жизни. Виделось детство.
Изба лесника на кордоне возле реки. Днем лес был тих, спокоен, светились янтарем высокие стволы мачтовых сосен. По опушкам цвели ландыши, колокольчики. С дерева на дерево, распушив хвосты, перелетали белки. Лес будто переговаривался с малышом на разные голоса. Он любил бродить по этому лесу. Просто так, без всякой цели, и уходил надолго, за что его бабушка корила, но по-доброму.
А по вечерам лес таинственно шумел, и Валера любил, сидя на крылечке, слушать этот шум, разгадывал, навострившись, загадочные звуки.
Темнеющий лес пугал, чудилось в нем что-то непонятное, страшное. И уже совсем другим представлялся закордонный мир: с множеством диких и опасных зверей — волки там, медведи, небось… Потом в доме зажигались свечи, бабушка готовила ужин, напевала: «Ой мороз, мороз», а то затянет чалдонскую «Бродяга к Байкалу подходит…» А после ужина она разучивала с внуком пушкинскую сказку, ту, что про кота ученого, который «все ходит по цепи кругом».
Глава вторая
Подведение итогов
Военные авиаторы в шутку говорят: «Не столько служим, сколь итоги подводим». Чего-чего, а всевозможных «подведений итогов» хватает — это точно. Отлетали — подвели черту, отработали на учениях — опять итог, ну и соответственно за результаты недели, месяца, года — это уже, как закон, «бабки подбиваются» неукоснительно. Хорошее, необходимое это дело. Разобрались: что сделано, чего не успели, все тут — и успехи и промахи. Подытожили, и становится ясно, как жить дальше.
О чем только не передумано в долгие часы госпитальной бессонницы… Всю жизнь можно вспомнить, прокрутить в памяти по дням, от самого начала. Валерий не просто вспоминал — он подводил итоги. По рубежам, как говорят в военной авиации. Пытался разобраться в прожитом и на что способен теперь. Выяснить это для себя представлялось очень важным.
В палату вошел солдат, которого все звали просто Славой-фельдшером. Он, держа шприц наготове, подошел к кровати Буркова. Сделал укол. Слава — добрый парень, аккуратно это делает.
— Ну как, помогает? — спросил он.
— Не очень… — ответил Валерий. — Притупляет, конечно, боль, но ненадолго.
— То-то, гляжу я, мучаетесь вы, товарищ капитан… Нормальные люди после такого укола сутками спят. А у вас — ни в одном глазу…
— Значит, Славик, я ненормальный, — пошутил Валерий. — Спасибо, авось полегчает.
Фельдшер ушел, но Валерию не спалось и после укола, хотя время перевалило далеко за полночь.
Разное вспоминалось. Мысли уносились в детство, в школьные годы. Не подозревал он в себе такого раньше — способности вызывать в памяти даже маленькие, вроде нестоящие события.
В первом классе учился… Сводили однажды ребятишек на фильм «Мальчиш-Кибальчиш». Маленький Валера плакал оттого, что убили храброго Мальчиша, ужасно ненавидел Плохиша и всех буржуинов. По окончании первого класса получил грамоту за отличную учебу. Очень гордился ею. Вообще учился хорошо. Только в девятом классе заленился: жил у бабушки, спросить за учебу построже было некому. Потом выправился.
Увлечений пережил много и разных. С пятого класса занимался гимнастикой, плаванием, футболом. На районных соревнованиях получил третий разряд по гимнастике и легкой атлетике. Тогда, на соревнованиях, он стеснялся своей худобы и, несмотря на просьбы товарищей по команде, так и не снял трико перед прыжком в высоту. Потом — третий разряд по плаванию: на соревнованиях дистанцию прошел первым, но как доплыл — не помнит. Говорили, что он задержался на старте и долго плыл под водой, но в конце всех обошел.
В футбольной команде Валерий играл в нападении, по центру. Вот дружок его Васька Гась, худой, черный, как грач, он и есть настоящий цыган, ловко переходит в сторону ворот противника, стремительно проносится по правому краю. Молодец, Цыган! Техника у него, что надо! Васька выводит Валеру на ударную позицию — на поле ребята понимали друг дружку без слов, — потом четко отдает пас. Как тут не забить гол!
В седьмом классе Валеру произвели во вратари, и стал он в гарнизоне лучшим школьным голкипером — чем не Лев Яшин. Брал одиннадцатиметровые, ребята завидовали его вратарской реакции, он умел выбрать правильную позицию и, за что больше всего ценили его в команде, не боялся выходить на мяч, самоотверженно бросался под ноги нападающего. Занимался он еще боксом…
…Бессонница сгоняет раненых из палаты в курилку. Там выздоравливающие потихоньку режутся в шахматы, в нарды, кто-то читает. До курилки Валерию не добраться. Лежит в палате, оставшись один на один со своей болью. Хотя, если быть точным, не совсем один. С ним — транзисторный приемник.
Девятого мая, в День Победы, навестили Буркова друзья. Было много ребят — авианаводчики, десантники. Натащили деликатесов, подарили тельняшку, часы. Приемник — это подарок от командования.
Валерий достает транзистор с тумбочки, подкручивает на нужную волну. Идет передача «Для тех, кто не спит». «В самую точку», — говорит он себе, невесело усмехнувшись. Исполняли 1-й концерт Чайковского.
Накатывались одна за другой светоносные, добрые волны музыки на берег утешительной надежды, на котором страждущая душа находит краткое отдохновение, где даруется ей облегчение, хоть на малый срок. Порой сознание раненого совсем растворялось в музыке, он забывал себя. Как он был благодарен теперь тем, кто в свое время привили ему любовь к музыке!
Начиная с третьего класса, Валерий учился в Москве (отец, поступив в академию, перевез семью в столицу). Здесь родители отдали его в музыкальную школу по классу баяна. Они хотели, чтобы сынишка учился на фортепьяно, но Валера расплакался и заявил, что не станет играть на «девчачьем» инструменте. На вступительном экзамене он должен был спеть под аккомпанемент. Слух у него оказался хорошим; спел песенку о юном барабанщике — экзаменаторы остались довольны. Четырнадцати лет он самостоятельно обучился игре на шестиструнной гитаре, на фортепьяно, выступал в школьном ансамбле.
Воспоминания чередовались порой без всякой последовательности.
Однажды, это было в шестилетнем возрасте, отец взял Валерку на стрельбище. Прежде чем дать стрельнуть, отец наставлял — никогда не надо целиться в людей.
В другой раз он «покатал» сынишку на самолете. Вовсю ревели двигатели, впечатление полета было полное. Валерий, сидевший в зашторенной кабине, конечно, не мог знать, что самолет стоит на месте.
Потом Валера спорил с соседским мальчишкой: чей папа лучше и сильней. Конечно, Валерин папа — он мог разбомбить что хочешь, не говоря уж о том, что у него есть пистолет.
Запомнился день, когда принимали в пионеры. Стояла солнечная майская погода. Мама отпустила Валерия в город. В автобусе, когда он хотел купить билет, кондукторша сказала ему, что в День пионерии ребятам можно ездить бесплатно. Он заключил из этого, что пионеров любят.
«Трудный» возраст — восьмой, девятый классы — Валерий миновал не сказать, чтобы очень благополучно, переболев тем же, что и многие его сверстники. Пробовал курить, но бросил. Не раз оказывался замешанным в драках, хотя, если честно, драться зря он не любил. Окружающим казалось, что растет хулиганистый парень, но все это прошло. Оканчивая школу, Валерий твердо знал, что будет поступать в летное училище.
Зачислен Валерий в училище 16 августа 1974 года. Попал в роту майора В. А. Каштанова. Хороший командир: требовательный и человечный. Остались о нем у Валерия самые лучшие воспоминания.
А вот с первым командиром взвода, кажется, не повезло. Он отчего-то сразу невзлюбил Валерия: так ему во всяком случае показалось. Непонятно, чем ему не пришелся по нраву новобранец, но он огорошил курсанта при первом же знакомстве: «Вы будете первым, кого я посажу на гауптвахту». Выходит, не только любовь бывает «с первого взгляда».
Так оно и случилось. Однажды молодого взводного оставили за командира роты. На утреннем построении он громко поздоровался с курсантами, но в ответ, вместо положенного приветствия, курсанты дружно набрали полную грудь воздуха и так же дружно выдохнули молча, без ритуального «здравия желаем!». Рассерженный старлей, задавшись целью выявить и наказать зачинщика столь неслыханной дерзости, нашарил глазами приметную физиономию Буркова, которая, как он внушил себе, могла принадлежать заведомому нарушителю воинского порядка, и вывел его из строя: «Курсант Бурков, объявляю вам пять суток ареста!»
Спустя несколько дней Валерий успел «схлопотать» еще трое суток отсидки, но, к счастью, его вскоре перевели в другой взвод.
Слегка подтрунивая над Бурковым-курсантом, Валерий писал в своем дневнике, который он вел от случая к случаю:
«В училище, если быть честным, Валера вел себя средне. Не был чересчур дисциплинированным, но и не был «грубым нарушителем». В «самоходы» не ходил. Учился периодами хорошо, иногда — не очень. Много занимался музыкой. На четвертом курсе, когда приступили к настоящему делу, к серьезным полетам, проявил себя с хорошей стороны. Летал с удовольствием, вовсю грыз гранит науки и, в конечном счете, стал передовиком. О чем упоминалось в окружной газете дважды, участвовал в съемках фильма об училище и был показан по телевидению. В общем, о своей репутации будущего штурмана очень беспокоился».
Был на третьем курсе случай, который надолго омрачил курсантскую жизнь Валерия. Из чувства товарищества, которое в таких случаях почему-то называют «ложным», Валерий взялся выручить своего приятеля Андрея, к которому неожиданно издалека приехала невеста. Дело было поздним вечером, после команды «отбой!». Валерий, которому по уставу положено было уже «отходить ко сну», поднялся, оделся и ушел из казармы, чтобы помочь однокурснику устроить на первое время невесту. А когда пришло время держать ответ за содеянное, за нарушение распорядка, Валерий взял всю вину на себя. В провинившихся числился немалый срок.
Больше всего в ученье Валерию пришлась по душе летная практика. Любил летать. Старания же хватало с избытком. На инструкторов ему везло. На всю жизнь запомнил он своего первого инструктора капитана Григория Юшкова. Спокойный, не терявший выдержки на земле и в воздухе, Юшков готовил будущих штурманов умно, обстоятельно, толково. Умел, когда надо, прощать ошибки, а когда и спросить строго.
На выпускном курсе Буркова учил капитан Александр Боровиков. Валерию нравилось, что он не стеснял самостоятельности курсантов, доверял им, а доверие, известно, окрыляет. В воздухе он на свой манер учил курсантов «думать по-штурмански». Перед выпуском проводилось ученье с посадкой на другом аэродроме. Едва реактивный бомбардировщик оторвался от земли, как Боровиков скомандовал: «Давай сам! От взлета и до посадки… Считай, меня в кабине нет».
Схему полета Валерий знал назубок, с заданием справился отлично.
Полеты запоминаются самые трудные. Это было на четвертом курсе. В одном из учебных полетов попали в сложные условия. На маршруте путь самолету преграждала грозовая облачность. Экипаж принял решение обойти атмосферный фронт, но сильно уклонился от линии заданного пути.
В облаках самолет попал в зону сильной болтанки: отказала часть навигационных приборов. Даже сам командир экипажа, летчик с писательской фамилией — Тургенев, не терявший умения владеть собой в любой обстановке, заволновался.
На первом сиденье за штурмана-навигатора сидел сокурсник Буркова курсант Толик Чурилов; его, кажется, укачало, он явно растерялся. Валерий пытался, сколь позволял куцый обзор сквозь блистер в борту фюзеляжа, сориентироваться визуально. Это ему удалось: увидел на мгновенье, в разрывах облаков, знакомые контуры деревеньки, предложил командиру довернуть вправо почти на 90 градусов. Потом еще довернули. Командир сперва сомневался — надо ли? Но Валерий его убедил.
Когда вышли на боевой курс, на дальности двадцать километров от цели, Бурков перебрался в переднюю кабину, к Толику. Тот и в самом деле выглядел неважно, лицо бледное. Валерий стал отчетливо диктовать ему, что надо делать. К Толику вернулась способность соображать. Он включил бомбовое оборудование. Долго не мог отыскать цель. Валерий и тут вовремя пришел на помощь: определил угол визирования по рискам на остеклении кабины, которые он нанес накануне. Толик нажал на кнопку сброса. Бомбы пошли вниз. В экипаже стояла тишина. А вдруг мимо? После заруливания, когда узнали результаты, разрядились: хлопали друг друга по плечам, весело обсуждали недавние злоключения.
Не один Валерий, многие считали Боровикова талантливым инструктором и воспитателем. Уважал его Бурков беспредельно за доверие, за терпение, за «ненавязчивый» подход к курсантам. Боровиков учил ребят думать. Если видел, что курсант в чем-то ошибается, не опровергал сразу, а выводил на истину по-своему: подбрасывал тому задачку, уточняющие вопросы. В конечном итоге курсант сам начинал сознавать, что аргументов у него маловато, чтобы упорствовать в своем заблуждении; на другой день он приходил к инструктору с видом человека, сделавшего открытие — как же, понял, где собака зарыта.
Сокурсники называли Буркова экспериментатором. С Боровиковым Валерию удавалось проводить свои штурманские эксперименты даже в полете. Инструктор разрешал курсанту самостоятельно отрабатывать изобретенные им приемы, хотя не позволял делать это авантюрно — предел не переходили. Валерий ни разу не подвел инструктора.
Когда Бурков удачно выполнил экзаменационный полет, Боровиков на радостях крепко обнял своего питомца. Валерий любил Боровикова. На прощанье он подарил инструктору штурманские часы старинного образца, доставшиеся ему от деда.
Еще в училище Буркову присвоили квалификацию «Военный штурман третьего класса».
…На днях в палату поселили новичка. Валерий уже успел познакомиться с раненым солдатом, назвавшимся Андреем Бурловым; парню оторвало ногу во время боев в той же Панджшерской операции. Андрей рассказывал, что их роту всю перебили, в живых осталось только двое — он и командир. Они прорывались из кишлака, в котором их окружили моджахетдины. Солдат уцелел лишь благодаря тому, что бегал за подмогой. Андрей держался молодцом, не терял присутствия духа. Хотя сильно переживал.
После этого разговора Валерий сильно расстроился. Впервые по-настоящему почувствовал, как угнетает его мысль о том, что теперь он не боец. Как там на Панджшере? Ведь нынче кому-то вместо него идти на задание, туда, в горы…
Его снова навестили друзья. Приехали проститься с Бурковым его школьные товарищи капитаны Саша Кудрявцев и Толя Романов — земляки, учились вместе с восьмого по десятый классы. Они уезжали по замене в Союз. Поговорили, вспомнили школьные годы, родной Челябинск. Валерий еще раз напомнил им про свой наказ: там, на Урале, всячески опровергать слухи о его ранении, чтобы не дошли до матери. Ребята обещали исполнить это. Прощаясь, они подбадривали Валерия, пытались острить, но лица у них все равно были грустными — друзья понимали, каково ему…
Последние дни в Кабуле… Об этих днях Валерий поведал в своем дневнике.
«23 мая
Утром проснулся от сильной боли в правой руке. Боль — как при сильном ожоге, ладонь огнем горит. Не открывая глаз, попросил: «Воды!» Миша (товарищ по палате) принес, полил на руку. Стало чуть легче. К обеду рука разболелась сильнее, меня начало трясти. В течение полутора часов мне сделали три укола, потом еще один, и только тогда чуть полегчало.
А вообще-то, рука у меня начала болеть как-то незаметно. Один раз почувствовал сильное нытье в ладони, и с тех пор не проходит. Боль становится сильнее, ладонь буквально горит изнутри, будто углей кто-то в горсть насыпал. Пожаловался хирургу. Он сказал, что отходит поврежденный нерв, что надо потерпеть, дальше может быть хуже. Раз Николенко сказал, надо терпеть, значит, терпи.
О нем следует рассказать особо, о Владимире Кузьмиче, любимом докторе нашем. Это вообще замечательный человек. Ребята, которых он оперировал, говорят: «Если Кузьмич скажет: надо отрезать голову и снова пришить, то я спокойно лягу под нож Кузьмича». Я присоединяюсь к этому. В первое утро после операции, когда меня навестил начальник КП ВВС, наш Кузьмич, рассказывал ему, показывая на меня: «Сохранили ему сустав на левой ноге и руку». Я удивился этому и спросил: «А что, и руку могли отнять?» Кузьмич на это ответил: «Я с твоей рукой провозился больше, чем две бригады врачей с твоими ногами. Уже думали ампутировать, но все-таки удалось спасти».
Я, оказывается, за последний месяц у него самый тяжелый пациент. Всю операцию Кузьмича засняли на слайды. Он мне их показывал. Да… Со стороны видок у меня после подрыва был неважнецким: лицо в крови, рука и грудь тоже, правая нога оторвана, левая — до колена, как месиво, и вывернута вовнутрь; сам весь серо-зеленый, небритый, грязный, взлохмаченный. Это Кузьмич распорядился потом: вызвал парикмахера, меня побрили, постригли, помыли, привели в четкий порядок. Вообще, он очень заботливый человек и настоящий врач.
Как-то меня привезли на перевязку. Кузьмич взялся пальцами за левый сустав и слегка нажал. Нога у меня непроизвольно дернулась. В этот момент мне запомнилось его лицо. Примерно, как у ребенка, который увидел что-то неожиданно-интересное. Он нажал еще и еще раз, с удивлением поглядывая на подпрыгивающий остаток ноги. После чего я сказал ему: «Владимир Кузьмич, ну больно же!» На что он: «Да? Ну, извини, тогда больше не буду».
Рядом со мной лежал в реанимации один старший лейтенант. Их колонну пожгли «духи», и, когда они отбегали от машины, солдат, бежавший впереди старшего лейтенанта, наткнулся на растяжку от мины. Раздался взрыв, и осколок вошел старлею в живот. Сейчас парень сильно мучается. Очень жаль его. Он за себя борется, хотя мы уже знаем, что он не выживет. Так сказал хирург. А вчера ночью у нас умер солдат: тяжелое ранение, остановилось сердце после операции. Ну а меня от боли спасает только вода, да и то пока тоже не очень. Лежу все время в воде, вернее, руки в тазах, плечи поливают. Постель намокает, сплю то на одной кровати, то на другой. «Огонь, вода и медные трубы…» Огонь — это было, теперь добрался и до воды. И все-таки это еще не самое худшее…»
«1 июня
Позавчера я вновь пересек границу СССР и теперь нахожусь на Родине. Командующий выделил мне место на борту Ан-26 для доставки в Союз. Пришли проводить меня из Кабула все, кто мог. Медсестра Мария Ивановна Иванкович, дорогая наша Санта-Мария, всплакнула. Полковник Василий Иванович Бокин, начальник одной из наших служб, человек, у которого ни при каких обстоятельствах не дрогнет ни один мускул на лице, и тот не удержался — такая получилась минута: на глазах его навернулись слезы, он обнял меня и сказал, что верит в то, что я встану на ноги и вернусь в армейский строй.
Залетали в Баграм, взяли на борт гроб с погибшим летчиком. Увидел, как вносили его в салон, сильно расстроился. Вот так… Я еще жив, а для этого парня — последний полет, и борт «Аннушки» для него — «черный тюльпан», так у нас называют военно-транспортный самолет, предназначенный для перевозки на Родину останков наших парней, сложивших голову в Афгане. Есть о таких стихи, там сказано: «В «черном тюльпане» те, кто с заданий едут на Родину в милую землю залечь…»
Потом был Ташкент. Лететь тяжело. При подъеме и спуске всю руку простреливало. В тот же день добрались до Саратова. Чувствовал себя неважно. Но что в Саратове ударило в голову, так это воздух. Ночью я спал, как убитый. Так хорошо мне не спалось, пожалуй, вечность.
На следующий день долетели до Чкаловска, выгрузили гроб и приземлились снова уже в Ленинграде. Вот здесь до меня полностью дошло, что я на Родине. Трудно передать это состояние… Когда открыли люк, я попросил вынести носилки и положить их на землю. Когда носилки опустили, я забыл про все свои болячки: я действительно наслаждался тем, что лежу на родной земле, дышу нашим воздухом; любовался цветущей зеленью, трогал руками траву.
Потом я увидел подъехавшую машину «скорой помощи». Из нее выбежала молоденькая симпатичная медсестра в легкой блузке, коротенькой юбке, подбежала ко мне со шприцем в руке, чтобы сделать укол. Я в этот момент смотрел на нее такими счастливыми глазами, так улыбался, что когда она присела на корточки, то уронила и сломала шприц. Может, с испугу — приняла за сумасшедшего.
Потом, когда ехали по городу, я смотрел на улицы и вспоминал о своей последней поездке в Питер — было это в 1980-м году, во время Олимпиады. Вот и теперь, снова вернулся в этот город. Как все-таки изменчива судьба!..»
Глава третья
Значит, день приходит новый…
Чем можно измерить мужество человека? И есть ли такая мера? Но если она все-таки существует, это, наверное, мера испытаний, которые вынес человек, выдержал с честью, выстоял, победил.
Ранение, операции в Кабульском госпитале — это были первые беды, но оказалось, они означали только начало. В Ленинграде Валерия Буркова ожидали новые испытания, гораздо труднее прежних.
В окружном госпитале ему пришлось на себе убедиться в том, что здесь отношение медперсонала к раненым совсем иное, чем в Афганистане. Почему? Наверное, оттого, что далекой войны отсюда не видать и не слыхать: газеты в то время ведь почти ничего не писали о том, что там воюют и гибнут наши ребята. Так что контраст с Кабульским госпиталем показался разительным.
В первый же день Валерий получил нагоняй. Задержался на улице, куда его выкатили на коляске. Да как было не «тормознуться», он умышленно оттягивал время возвращения в пропитанную лекарственным духом палату: истосковался все-таки по дорогим сердцу картинам нашенской стороны. Когда его стали отчитывать, Валерий оправдывался:
— А вот в Кабульском госпитале из этого проблемы не делали.
— Здесь мы вам не Афган, а Союз, — услышал он. И еще кое-что в том же духе.
«Бог с ними, с ихними порядками, — уныло размышлял Валерий. — Пусть, лечили б только скорей…» Но вот уже три дня прошло, а к нему никто из врачей так и не подходил, черед не дошел, что ли. Заходил однажды врач в палату, но к другому больному; Бурков окликнул его и спросил:
— Будут ли меня осматривать и лечить?
— А что вас смотреть? Мы и так из истории болезни все знаем, — невозмутимым тоном ответил медик.
— Но говорят, лучше раз посмотреть, чем…
— Мы сами знаем, что делать, — оборвал разговор врач.
Через день палату посетил другой врач, Виктор Палий, подошедши к Буркову, он вяло поинтересовался:
— Что беспокоит?
— Рука горит, спасу нет… Еще — душа. Хватит мне валяться! Лечиться надо. Сколько можно тянуть? Мне на службу пора.
— Шутить изволите? — доктор, из гражданских, в глазах которого доселе дремало выражение явно скучающего человека, глянул на Буркова с любопытством. — Ну, любезный, об этом забудьте. Все, отслужились…
— Напрасно вы так говорите, — возразил Бурков. — Я останусь в армии.
— Я вам сочувствую… И другие будут сочувствовать, но никто из нас, медиков, на это не пойдет — не допустят вас, такого, к службе в армии.
Впрочем, и после этого разговора руку не лечили.
Пятого июня к Валерию приехала сестра, а на другой день — мать. Для него это оказалось полной неожиданностью. Ведь он был твердо уверен, что им ничего не известно о его ранении. Но, знать, так устроено материнское сердце, почуяло беду, а потом и слухи стали доходить, а как она разыскала сына — это уж одной ей ведомо.
В тонких чертах моложавого, аккуратного рисунка лица, с которого теперь уже не сотрутся следы тяжелых переживаний, в прямой, стройной и хрупкой с виду фигуре Александры Тимофеевны, матери Валерия, угадывалась какая-то особая, невесть откуда берущаяся сила, которая поддерживала в невзгодах, выпавших на ее долю. Да и не только ее одну: ведь она ехала к сыну, чтобы отдать по-матерински ему часть этой силы, да хоть всю, кабы могла. Летела мать к сыну, готовила себя в мыслях к самому худшему. Но все оказалось куда как иначе. Валерий казался бодрым, старался утешить мать, поддерживал ее, ни при каких обстоятельствах не сбиваясь с оптимистической ноты. Он строго-настрого запретил ей ходить куда-либо и просить за него о чем бы то ни было. Отказался от перевода в другую, лучшую, по мнению матери, клинику — лишние хлопоты для нее.
Валерий рад был встрече с матерью, но переживал, как это все на нее подействует. Он считал, что чем позже увидит его мать — тем в более приличном состоянии, а значит, ей легче будет пережить случившееся с ним.
В Кабуле, в госпитале, раненые завели однажды разговор: какие письма они писали домой, матерям. Валерий рассказывал им Про авианаводчика Сашу Липко. Тот писал своей матери из Афганистана: «…Загораем, покупаем на базаре бананы, апельсины. В общем, курорт…» Мать отвечала ему: «Сыночек, ты не покупал бы ничего на базаре… Ведь апельсины могут быть отравлены…» Сам Валерий сочинял письма примерно на тот же манер: «По здоровью мне на операции ходить не положено. Сижу в штабе. По вечерам играю с ребятами в ансамбле, в кафе. Ездим с концертами…»
«12 июня. Окружной госпиталь
…5 июня я увидел, как в палату вошла моя сестра Наташа. Она выглядела какой-то растерянной. Искала глазами меня. Потом увидела… Ну, а дальше, как полагается у женщин — заплакала. Рассказала, что обо всем ей сообщила мама — она приезжает завтра.
Мама моя молодец. Она вошла в палату, робко так ступала; на лице ни кровинки; увидев меня, попыталась улыбнуться, сквозь слезы, чуть не заплакала, но все-таки сдержала себя. Ведь она знает мой характер, знает, что если увижу ее слезы, жалость ко мне, то стану сердиться.
Мы с ней договорились, что они с Наташей будут заходить ко мне каждый день с билетами на какие-нибудь культурные мероприятия. Насчет билетов придумано — это чтобы у них меньше времени оставалось на неприятные впечатления. А почему на полчаса, так это время действия укола. Без билетов, я сказал, не приходить. Так мы и делали. Перед их приходом мне ставили укол, чтобы я был более или менее в форме. Я спрашивал у мамы, есть ли у них билеты, она мне показывала их, и потом мы беседовали. А когда они собрались уезжать из Ленинграда, прощаясь, я сказал маме, чтобы больше ко мне не ездила — чего изводить себя. Пообещал, что скоро приеду, в лучшем виде…»
После двадцатого июня Валерий снова напомнил Палию о руке. Тот сказал:
— А что ты здесь лежишь? Езжай и договаривайся с нейрохирургами. Пусть они тебя лечат.
— Но это ведь ваша обязанность… Направили бы туда хоть, что ли…
После такого разговора он понял, что если сам не проявит настойчивость, лежать ему здесь до второго пришествия. Пришлось Буркову самолично ехать в отделение нейрохирургии, рассказывать про свою руку, договариваться о лечении.
Нейрохирурги взялись лечить, назначили таблетки, но они не помогали. Тамошние врачи тоже вначале не могли понять, что творится с рукой.
«15 сентября. Клиника Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова
…Был еще такой случай… Это все в том же госпитале. Меня повезли на завод протезирования заказать протезы. Там у меня рука так разболелась, что я то бледнел, то кровь бросалась в лицо, меня стало трясти, ноги непроизвольно дергались в коляске. Мне было страшно неудобно за это перед публикой. Проглотил штук шесть таблеток, не помогло. Когда вернулись назад, сделали укол. Я стал, как пьяный: координация полностью нарушена, не мог внятно произнести ни одного слова. Меня отвезли на кровать, приложили к батарее отопления подушки, чтобы я не разбил об нее остатки ног.
Через некоторое время пришел дежурный врач. Я, услышав его голос, повернулся, хотел сесть и сказать ему о своем состоянии. Но, увидев меня, он сказал, что я пьян. В общем, влепили в мою историю болезни, будто я неоднократно употреблял спиртные напитки и бывал замечен в крайней степени опьянения. Мои объяснения, с которыми я поехал (в коляске) к начальнику отделения на следующий день, он не стал слушать. Тогда я сказал, что напишу об этом случае в «Красную звезду», и не только о себе, но и вообще об отношении персонала отделения к раненым.
В другой раз доктор В. Палий сказал, что мне надо делать реампутацию на обоих ногах, иначе, мол, их нельзя будет отпротезировать. В то время я ему уже не доверял и не согласился: «Когда мной займутся протезисты, тогда пусть они и решат». Потом оказалось — резать не надо, а если бы согласился, от левой ноги у меня ничего б не осталось. С тех пор наши доктора-травматологи оставили меня в покое и занимались мной только нейрохирурги.
О нейрохирургах… Врачи настоящие. Один из них, начальник отделения, оперирует с 40-х годов, другой, зам, чуть моложе. «Каузалгический синдром» — такой диагноз поставили нейрохирурги — явление очень редкое. Бывает при огнестрельных ранениях с повреждением срединного нерва.
В середине июля они сделали мне первую операцию на руке Она результата не дала, боль осталась.
Через две недели сделали вторую операцию. Очнулся ночью в реанимации. Боль в руке почувствовал сразу — все осталось, как было. Тут мне стало так обидно… Операция была тяжелая: разрезали спину, добирались до центрального нерва. Неделю не мог подняться. Судьба как будто решила испытать меня на прочность до конца. После этой операции хирург мне сказал: «Ты уж извини, Валера. Я сделал все, что в моих силах. Будем передавать тебя в Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова, может, там тебе помогут…»
Еще кое-что из неприятных воспоминаний того периода, когда к находился в окружном госпитале. Лежал с нами в палате солдат-десантник из Афгана. Как другие ходячие, он за мной тоже ухаживал. Но когда уезжал, «прихватил» с собой подаренные мне боевыми друзьями на день рождения золотые часы, тельняшку, ту, что подарили в Кабуле, значок парашютиста, нож десантный и приемник. Меня этот поступок очень поразил и навел на тягостные размышления: наверное, трудно предсказать, в какой точке находится человек на пути между добром и злом — в общем, на философию потянуло.
И еще один случай на эту же тему.. Некто В. Д., с которым мы вместе служили в Афгане, сопровождал меня в Союз. Когда он навестил меня в госпитале — пришел вместе с женой, — я спел им одну афганскую песню. Они оба плакали. А потом… вот эта история с моим магнитофоном. Этот маг мне ребята привезли перед отлетом из Кабула. Ребята сбросились, добавили к моим и купили. В. Д. попросил у меня этот маг на время (он жил под Питером). Больше я своего мага не увидел: В. Д. продал его, а деньги, естественно, оставил себе…
Впрочем, не буду делать обобщений. Таких в Афгане все равно распознавали. Что на «боевых», что в жизни — порядочный человек везде одинаков, и на таких мне везло больше…
В начале сентября приехал профессор Булгаков посмотреть на меня. Увидев мои руки в тазу с водой — моя обычная поза, — он сразу определил — каузалгия! — и сказал, что берется меня оперировать. Таким образом, я оказался в клинике ВМА им. Кирова, в отделении нейрохирургии».
Будучи еще в окружном госпитале, Бурков написал письмо в Министерство обороны; в приложенном к письму рапорте он настойчиво просил, чтобы его оставили в армии. Ответ пришел, но не был он ни положительным, ни отрицательным. Валерия лишь уведомили о том, что его вопрос будет рассматриваться после окончания лечения. Обнадежило молодого офицера то, что по его письму приехали два полковника из медслужбы округа. Отнеслись они к Буркову доброжелательно. Сказали, что служить с такими ногами, наверное, можно, но, разумеется, если будет разрешение, что все, мол, зависит от того, как пойдет лечение руки.
И вот в сентябре Буркова вновь готовят к операции. Ее отложили до 15-го числа. Отсрочку дали по вполне резонной причине: после столь сложных хирургических вмешательств резервы организма Валерия сильно поубавились. Да он и сам это чувствовал — следовало восстановить силы. Он заметил перемену и в своем настроении, надо было разобраться, что стало с запасом душевных сил. О чем он размышлял в тот период, записано в дневнике:
«Вообще, насчет мужества, силы воли и героизма у нас в палате часто разгорались споры. Иногда ребята ставят в пример мою силу воли. Я же считаю, что никакой особой воли я не старался проявлять. В том числе и в отношении к тем неприятностям, которые доставляла мне рука. Куда денешься, раз она болит… Не умирать же. Значит, терпеть надо, сама жизнь заставляет…
Я искал для себя ответ, достаточно вразумительный, на вопрос: что же это такое — мужество? Хотя другие скажут, а что тут неясного? Кажется, нашел: «Мужество делает ничтожными удары судьбы», — это сказал кто-то из древних, в книге вычитал. В той же книге мне понравились еще два изречения: «Поведение — это зеркало, в котором каждый показывает свое лицо» и «Жизнь человеческая подобна железу. Если его употреблять в дело, оно постепенно истирается. Если не употреблять, ржавчина его съедает».
Насчет Маресьева (повесть мы слушали всей палатой по радио) я говорил, что его достоинство не в том, что он встал на ноги, а в том, что поставил перед собой цель и достиг ее. С автором повести я не согласен в одном. Уж больно он разрисовал переживания героя после ампутации: мол, как жить дальше? Если передо мной такой вопрос и возникал, я знал, как на него ответить…»
Валерий рассказывал раненым, собравшимся в палате, о летчике, по-настоящему мужественном парне, с которым он оказался вместе в реанимационном отделении Кабульского госпиталя.
Тогда, вторично очнувшись после операции, Валерий услышал, что его окликает кто-то. Оказалось, раненый с соседней койки увидел, что Бурков открыл глаза.
— Живем, значит…
«Где же мы встречались?» — силился вспомнить Бурков.
— Ты что, Валер, не узнаешь, что ли? Вспомни Кандагар…
— А, теперь ясно, ты на «грачах» летал, — ответил Валерий слабым голосом. Вспомнил он, что встречался с этим летчиком, капитаном Серегой Соколовым, когда бывал в эскадрильи «Сухих» (Су-17) в Кандагаре.
— Ты как сюда попал? — спросил Валерий.
— Сбили под Кабулом…
Впоследствии Валерий узнал подробности того, что произошло с Соколовым.
Летчик, катапультировавшись из подбитого самолета, приземлился по несчастью на территории, занятой противником. В расположении душманов, обнаруживших нашего авиатора, опускавшегося на парашюте, ликовали: прямо в руки шла богатая добыча, ведь за голову советского летчика платили большие деньги. Еще не погас купол парашюта, как летчика стали окружать «духи», спешившие взять его живым. Сергей отстреливался около часа, но кольцо душманов сжималось, они подползали все ближе. Летчик был ранен в область таза и в ногу несколькими пулями. Боеприпасы иссякли, оставалась последняя граната. Чувствуя, что сознание покидает его, Соколов, выдернув чеку, положил гранату под грудь: знал, что «духи» захотят проверить — жив или нет, перевернут его, и тогда граната сработает наверняка, даже если он будет без сознания.
К счастью, в последнюю минуту подоспели наши вертолеты, отогнали моджахедов. А гранату, зажатую в Валериной ладони, еле отняли у раненого авиатора, находившегося в беспамятстве, и уже в воздухе бортмеханик выбросил ее через кабинную форточку.
Конечно, сильно сказано: «Человек все может», — это Валерий недавно вычитал в книжке, но ведь известно и другое: «Один в поле не воин». В своем противоборстве с обрушившимися на него бедами Бурков никогда не оставался в одиночестве.
Его навещали однокашники по штурманскому училищу, офицеры-авиаторы Ленинградского военного округа. Приехал Володя Загвоздкин — капитан, с ним еще ребята.
Пришло письмо от комсомольской организации, где Бурков проходил службу до командировки в Афганистан, — письмо душевное, в нем было все, чтобы Валерий ощутил настоящее товарищеское участие в своей судьбе.
И, что было для него особенно дорого, писали ему боевые друзья из Афганистана. Первой весточкой оттуда пришло письмо старшего лейтенанта Саши Липко, авианаводчика из той же группы, в которой служил Бурков. Видно было, что писал во время передышки между «боевыми»: почерк торопливый, строчки бегут, буквы стелются по бумаге, еле разобрать.
«Пишу письмо тебе я, потому что, кроме меня, писать тебе из кандагарцев некому.
Буквально несколько дней назад из Кандагара сообщили, что там ранили капитана Рената Гильфанова, но говорят, что не тяжело: он попал под минометный обстрел, осколками мины ранило в ноги и в спину.
Загир тебе тоже написать из Афгана уже не может, т. к. с ним случилось несчастье, аналогичное твоему, — он подорвался на мине, на Панджшере. Ему ампутировали одну ногу, но у него вдобавок ко всему плохо со зрением: один глаз выбило. Я тебе дам адрес, где он лежит; если будет желание, то напишешь ему, лежит он под Москвой.
Про Кандагар я тебе больше написать не могу, т. к. с тех пор, как начался Панджшер, я был там всего один раз и очень непродолжительное время, а остальное время я ходил на другие операции. Когда вернулся в Кабул, тут же попал в десант, и опять на Панджшер, и затем «ходил» без перерыве по разным местам, там не до писем.
А сейчас опять собрали всех вместе, и опять идем на Панджшер, так что, как видишь, он до сих пор не кончился…
Сейчас как раз начался период замены у летчиков, поэтому работать становится сложнее, так как много подбитых экипажей. Постепенно приезжают «заменщики», но все равно людей не хватает.
Такие вот дела у нас… Ну, что еще? С обмундированием такие же трудности, как и раньше, — просто никто этим не занимается. Короче, система та же: давай-давай на операцию, а остальное — как получится.
Я рад, что ты не падаешь духом и даже собираешься вернуться в армейский строй. И вообще, честно признаться, я все больше убеждаюсь, что именно такие, как ты, нужны для дела… Слишком много у нас равнодушных.
И даже, если тебе не удастся снова занять место в военном строю, то, я думаю, в любой деятельности ты сможешь проявить свои организаторские способности. Короче, главное — не падай духом».
Капитан Загир Шайхуллин сам, первым подал весть о себе, писал из подмосковного госпиталя:
«…Я после тебя еще до 28 июня лазил по горам, спал на этих заснеженных вершинах…
Я был переброшен вместо погибшего авианаводчика Игоря Блинова в его батальон, а потом находился при командире полка. Тоже не повезло; короче, я тоже подорвался на мине. Ампутация левой ноги выше колена и полностью потеря зрения левого глаза…»
Далее Загир писал о своей госпитальной жизни, о том, что он тоже пишет рапорты, надеется еще остаться на военной службе.
«Валерий, что у тебя нового у самого? Действительно, замучили тебя операциями. Держись, мой «длинный» брат. Я знаю, что ты парень упорный и добьешься своего…»
Долго ныло сердце Валерия после этого письма. Жаль было Загира, хорошего парня, с душой, открытой настежь, и оттого, может быть, в чем-то незащищенного в обычных житейских обстоятельствах. Трудно ему придется теперь, хватит лиха… Но вместе с тем Валерий после получения письма особенно остро сознавал: он не одинок, на него смотрят друзья, верят в него. Все вместе они как бы в круговой обороне. И если он дрогнет, подведет остальных. Отступать ему нельзя.
Последняя операция, едва не ставшая роковой, оказалась одним из самых тяжелых испытаний, выпавших на долю Буркова. Исход ее зависел не только от искусства замечательных врачей клиники, душевно щедрых людей, но и от воли к жизни самого Валерия. Судьба бросила ему вызов, не покориться ей — вот что значила для него эта операция.
«15 ноября
Итак, 15 октября меня повезли на операцию. К этому времени я уже был, как затравленный зверь (как в песне Высоцкого про охоту на волков). Медсестра рассказывала про то, как у них лежал два года назад вертолетчик с подобным диагнозом. Симптомы, как у меня. Жена, увидев его в таком состоянии, бросила.
Каузалгия — это поражение симпатической нервной системы. Боль огненная вспыхивает в руке, а потом и во всем теле от малейших внешних раздражителей: от яркого света, теплой пищи, когда что-то мельтешит перед глазами (кино не посмотришь), когда кто-то приближается к тебе, нельзя даже дотрагиваться до себя, переворачиваться в постели и т. д. Выход один: неподвижно лежи в темноте, в холодной воде.
Я к моменту операции настолько свыкся с болью, что мне казалось, по-другому быть не может. Я чувствовал, что если и эта операция не поможет, на другую меня не хватит. После двух неудач я уже как-то мало верил, что очередной визит под нож хирурга что-то изменит, вернее, морально готовил себя к худшему и, в принципе, готов был к тому, что боль останется.
Когда меня увозили из операционной, я помню, врач спросил, есть ли боль. Я ощупал себя — вроде бы не чувствую. Затем я ушел в аут. Вообще, эта ходка на операционный стол была для меня самой тяжелой. Пролежал без сознания почти сутки.
Утром, когда очнулся, пришли врачи с аппаратом — делать снимки легкого: резали рядом, могли задеть, так что им это надо было проверить. Когда меня стали приподнимать, я почувствовал резкую боль в области почек. От неожиданности я даже крякнул и упал навзничь. Попробовали снова, опять дикая боль — легче два раза подорваться на мине. Кроме того, мне стало трудно дышать. Из груди стал вырываться хрип, потом какое-то клокотанье. В общем, стал задыхаться. Я чувствовал, как при попытке вдохнуть от боли у меня расширяются глаза (в таких случаях говорят «вылазят из орбит»). Я стал уходить в аут. Тут, я помню, мне стало так обидно… И руку, наконец, вылечили, и вот теперь опять что-то… Стало мутиться сознание, я почувствовал, что теперь, кажется, действительно близок к смерти. Последнее, что помню, это топот ног и голос, кто-то спрашивал: «Давление?» — «От 70 до 0!»
Очнулся я опять в операционной. Приподнялся, увидел врачей, снующих туда-сюда, и профессора Булгакова. Он спросил меня о самочувствии. Я ответил: вроде бы ничего. Профессор сказал: «Ну и напугал ты нас, думали — уже все! Мне позвонили, и, представь себе, бежал так скоро, что у трамвая упал и разбил себе колено». Он задрал штанину и показал ссадину. Профессор сказал, что у меня произошел пневмогемоторакс, то есть кровоизлияние в легкое и попадание воздуха.
Потом я опять потерял сознание и очнулся только вечером. Когда открыл глаза, снова увидел профессора. На его тревожный вопрос о самочувствии я ответил: «Такого красавца, орла и героя не должно убить ничего…» Я эту песенку частенько напевал. Булгаков сказал: «И в самом деле, героя…» Я возразил ему: «Какой же герой, чуть не заплакал сегодня утром…» Было дело, одна слезинка прокатилась по щеке, может, от натуги — сдерживал крик.
Описывать дальше мои злоключения — вот уж точно, беда не приходит одна — долгая история. После реанимации меня перевели в легочное отделение, откачивали кровь — процедура не из приятных…»
Восемнадцатого ноября, через месяц после операции, Валерий благополучно перенес последнюю процедуру — откачку крови из легкого. Температура, подскакивавшая на дню по несколько раз, подчас до сорока градусов, наконец, спала.
Но после всего пережитого он на целых три дня впал в состояние полной депрессии. Подолгу лежал без движения, не притрагивался к еде. Не хотелось ни с кем говорить, а ведь прежде, как бы худо не было, он не оставался в стороне от палатного «трепа». Товарищи забеспокоились:
— Ты, Валера, подвигался бы хоть чуток. Физо поделай…
Но Бурков не реагировал…
Привыкший постоянно анализировать свои ощущения, он попытался разобраться в том, что называется внутренним состоянием. Представилась его взгляду, обращенному внутрь себя, довольно неожиданная картина, как обрывок странного сновидения.
«Вот гора… Человек знает, ему сказали, что если он взберется на нее, то станет счастливым. И он ползет, лезет в гору, ломая ногти о камни, сдирая кожу на коленях, голодает, страдает от холода. Вот осталось несколько метров — рукой можно дотянуться до макушки горы. Всего несколько шагов… И вдруг он срывается и падает вниз, набивая себе шишки, ссадины.
Человек ожесточается и снова лезет в гору, и снова срывается вниз, рискуя разбиться. Лезет в третий раз, и снова неудача. Лезет в который раз. И казалось бы, ничего, камня на камне не должно остаться от веры, которая была в нем вначале, в то, что он доберется до вершины, но все равно какая-то сила заставляет его ползти вверх.
В конце концов он побеждает все-таки и оказывается на вершине. Но ощущения счастья нет. Есть только страшная усталость, одно безмерное желание: просто лечь и чтобы тебя оставили в покое».
Но не с руки было Валерию довольствоваться покоем. Да и покой этот был, можно сказать, больше наружным, на взгляд со стороны. Главная вершина была впереди, и нельзя было ослаблять волю.
Однажды, когда, как обычно, за десять минут до отбоя к раненому подошла медсестра и предложила сделать обезболивающий укол, Валерий отказался:
— Не надо, Лена.
— С чего это вдруг? — удивилась сестра.
— Я знаю, ты очень добрая… Но самое худшее позади, и пришла пора отвыкать от наркотиков.
— Хорошо, Валера, я скажу врачу, пусть отменит…
Пришел врач, которого позвала медсестра.
— Не было еще случая, чтобы раненые сами отказывались от обезболивающего. У тебя, Валерий, сильная воля.
— Рука уже не болит. Остальное — терпимо. А у меня просто нет предрасположения ни к алкоголю, ни к наркотикам.
Ночью Валерий не раз пожалел, что отказался от укола. Но надо было крепиться. Ведь не только он сам, но и врачи опасались привыкания к наркотикам: его кололи с 23 апреля, до пяти уколов в день с кратковременными перерывами.
Через несколько дней появились первые признаки возвращения жизненных сил. Лучше стал аппетит.
И вот в одно прекрасное утро Валерий запел, громко, на всю палату:
Над Кабулом солнце встало,
Значит, день приходит новый…
Песня всем пришлась по душе. Не раз больные просили:
— Валера, давай нашу любимую: «Над Кабулом солнце всходит».
— «Встало», — поправлял Валерий.
— Ну, да все равно, давай «Над Кабулом»!
В конце ноября его вновь перевели в нейрохирургическое отделение, для окончательного обследования. Силы возвращались быстро.
А через неделю, пятого декабря, к нему нежданно-негаданно нагрянул гость издалека.
Дверь палаты широко распахнулась, на пороге появилась высокая, статная фигура старика, крепкого еще для своих лет, в просторной, деревенского покроя, дубленке, большой шапке-ушанке, в валенках.
— Здравия желаю больным и ранетым! Будем знакомы — Иван Сергеевич Бурков. А где ж тут мой внук? — пробасил дед с порога. — Ну, здравствуй, внучок!
— Здравствуй, дед! — радостно воскликнул Валерий, подпрыгнув на кровати. — Как тебя пропустили-то в таком виде!
— Сибиряки везде пройдут, — отшутился Иван Сергеевич. — Ну, показывай, боец, свои раны! — Дед подошел к кровати Валерия, сдернул с него одеяло. — Та-ак… Повернись! Та-ак… Ручка, бумага найдется? Есть… А теперь садись и напиши: «Здравствуй, дорогой дедушка! Во первых строках…» Чего не писал-то? Аль боялся, что деда разжалобишь? Нет, брат, перевидал и не таких. Никак, забыл, что дед твой прошел Хасан, Халхин-Гол, Отечественную и япошек-самураев драпать заставил… А ты у меня — хоть куда. Плясать будем! Эх, где наша не пропадала… Пойдем покурим, — позвал внука Иван Сергеевич, хотя сам курить бросил давно. — Давай вдевай свои протезы: я посмотрю, как ты топаешь в них.
Валерий с готовностью пристегнул протезы, прошелся с дедом в курилку.
— А без палочки могешь?
— Могу… — Валерий артистическим движением перекинул трость под мышку и прошелся перед дедом.
— Ишь, каким фертом! Молодец! — похвалил дед. — Ну что ж, вижу, ты хорошо себя чувствуешь, ходишь. Обрадовал. Привез тебе соленых груздочков и сала… А я-то, старый, думал, что вроде ты без ножек и ручек лежишь. Дай, думаю, заберу к себе внучека и буду кормить его из ложечки. А теперь, вижу, ты сам скоро в гости приедешь. Полечу на Урал, родне скажу, что к тебе не надо приезжать, сам скоро будешь…
Иван Сергеевич улетел в тот же день. Его приезд по-настоящему обрадовал Валерия. Без лишних сантиментов, без причитаний, по-мужски — а как обласкал! И как посветлело на душе! Будто дед снова забрал его к себе на кордон, в счастливую страну детства, где он, целый и невредимый, носился по лесу.
Глава четвертая
…И медные трубы. Уроки хождения
Тяжело опираясь на трость, он дошел, доковылял до скамейки в дальнем углу сквера. «На сегодня достаточно, — решил про себя, — «полет» по «большой коробочке» завершен. «Большой коробочкой» он на авиационный манер называл свой тренировочный маршрут вокруг территории госпиталя. «Полет» был рассчитан на определенное количество шагов, которое он увеличивал с каждым днем. Саднила боль в руке, не унять было дрожь в коленках, но на лице его, в бисеринках пота, играла довольная улыбка. Если честно, пять месяцев назад он не смел и мечтать о таком. А теперь он шел. Шагал вперед к своей цели! Он сотрет не одну пару протезов, но дошагает до нее.
Мечтательный по натуре, даже немного фантазер, тут, однако, он научился обращаться со своей главной, заветной мечтой осторожно, — не давая залететь ей до тех высот, до которых он, как ни стремись, не смог бы дотянуться. Придерживал…
Да, он мечтал вернуться в армейский строй. Оказаться вне армии для него было бы все равно, как выброситься на полном ходу из вагона поезда, пассажиры которого не просто попутчики, а друзья, единомышленники, и оказаться одному в безлюдном поле. Но кто разрешит ему, безногому, служить в авиации? Что, у нас здоровых не хватает. Обойдутся и без него… Конечно, многое зависело от высокого начальства. Но какая-то часть шансов, пусть самая малая — в своих руках.
Первые протезы, учебные, Валерий получил еще в Ленинграде, в сентябре. Тогда мучили боли в раненой руке, еще только предстояла решающая операция, но он сознавал, что время не ждет, с нетерпением готовился к тому, чтобы встать на ноги.
Как трогательно бывает видеть малыша, делавшего первые шаги! И как трудно бывает сделать эти шаги во второй раз!
«16 сентября
И вот привезли меня на завод, где делают протезы, принесли мои новые «ноги». Я надел их. Сказали: теперь вставай. Как Христос Лазарю: «Встань и иди!» Подумалось: а как вставать? В это время, когда я раньше вставал с постели на колени, меня трясло от слабости. К тому же у меня была приличная контрактура — левая нога разгибалась только наполовину. Попросил двух наших ребят подойти и встать по бокам. Оперся о них руками и встал. Ноги тряслись, кровь ударила в голову (это от смены положения, ведь я пролежал пять месяцев), но не закружилась. Передо мной была дорожка, по сторонам ее — поручни (специально для ходьбы). Постоял чуток, освоился. Убрал одну руку с плеча товарища, затем другую. Зашатался. Но тут же схватился за поручни. Сделал первый шаг. Ноги шли куда попало, казалось, будто я встал на высокие ходули. В общем, потешной походкой я дошел до противоположной стены комнаты. На обратном пути попробовал убрать с поручней одну руки, затем другую, но стал терять равновесие. Опять ухватился за поручни и дошел до конца. Сел. Сердце бешено колотилось. Но настроение было хорошее.
В коляске меня вывезли к санитарной машине. Кстати, когда ходил, даже забыл, что у меня болит рука. В госпитале, когда привезли в палату, сделали еще один укол (первый — перед надеванием протезов). После той поездки на завод на примерку мы были уже «ученые», поэтому мне выписали брать с собой обезболивающие уколы. Воодушевление у меня было приличное, и я решил пройти путь до нейрохирургического отделения. Посадил на свою коляску бойца, встал и, держась за коляску и толкая ее, повез его по маршруту. Над нами подшучивали: «Битый небитого везет». Но я был доволен до обалдения: ноги уже слушались.
Затем вернулись обратно в палату. Я решил протезы не снимать, попробовать, сколько смогу, в них просидеть. Минут через тридцать такого сидения сильно заныли бедра. Сосуды были еще непривычны к тому, что их пережимают. Еще через полчасика я уже не мог так сидеть, да и рука разболелась, снял протезы…»
Нелегко давались первые шаги. Это все равно, как заново родиться. Мучили боли в руке, тренироваться можно было только после обезболивающего укола. Однако на каждый день он ставил перед собой новую цель, и каждый день приносил ему пусть небольшую, но все-таки победу.
На третий день таких тренировок Бурков передвигался уже самостоятельно, но пока пользовался тростью. Костыли ему не понадобились ни разу. Одну ночь он даже пробовал спать в протезах — экспериментировал, но, проворочавшись часа три без сна, вынужден был снять их. Одним словом, дело ладилось. На радостях, Валерий сфотографировался «на ногах» и послал этот снимок матери.
Тренировался в ходьбе Валерий чаще по вечерам, когда меньше донимали боли. После одной из таких тренировок его пригласили на чаек дежурные медсестры, собравшиеся в ординаторской. Валерий, уставший порядком, пребывал в хорошем настроении, балагурил, спел медсестрам сочиненный им самим шутливый куплет: «Я помню глаз твоих цветенье, когда осенним теплым днем явилась ты, и я в мгновенье в тебя стал чуточку влюблен…» Девушки весело смеялись:
— А почему только «чуточку»?
— На большее пока сил нету, — ответил Валерий. — Вот научусь ходить по-настоящему, тогда посмотрим…
Валерий даже не подозревал, сколько, кроме медсестер, у него болельщиков. Пример, когда человек являет собой такую силу духа, которую мог проявить только по-настоящему стойкий человек, наверное, все-таки очень нужен людям. За Буркова переживали, болели, радовались его успехам все раненые в отделении. А один из них, товарищ Валерия по палате, майор Козлов, внешне бесстрастный человек, молча наблюдавший за «эволюциями» Валерия на уроках хождения, восхищенный упорством молодого офицера, даже письмо написал о нем командованию Челябинского штурманского училища: «Мужественный человек он…», — чтоб знали про своего питомца.
Пример Буркова, наверное, нужен был раненым солдатам, он ведь тоже помогал ребятам, вчерашним пацанам, держаться, выстоять каждому в своей беде.
Когда Валерий находился на излечении в клинике Военно-медицинской академии, был у них в палате один солдат, тезка Буркова, призванный из Киева. Пулей, прошедшей рикошетом, ему попортило лицо и повредило глаз. Парень казался угрюмым, держался замкнуто — в общем, ушел в себя. Валерий все пытался понять: что же так гложет раненого бойца? Потом узнал от ребят: парень решал для себя вопрос очень деликатный и, конечно, насущный: как примет его на «гражданке» девушка, с которой он подружился до призыва. Этот вопрос «больной» для всех ребят, покалеченных в Афганистане; здесь, в госпитале, хоть ты без руки, хоть без ноги — все на одинаковом положении, но вот когда они выпишутся, придется им по-настоящему трудно. Непростой это вопрос для таких ребят — найти свое место в обычной, нормальной жизни.
Бурков попытался как можно осторожнее вызвать тезку на разговор, на откровенность. Начал с того, что изложил ему свою точку зрения:
— Пойми, Валера, я это уже проверил на себе… Я понял, главное — чтоб ты был для них… как тебе сказать… с душой, что ли… и просто хорошим парнем…
Товарищи, присутствовавшие при этом разговоре, поняли замысел Буркова, поддержали его «партполитработу».
— Правильно он говорит. Перво-наперво — чтобы человеком был, понял, и тогда никто не обратит внимания на твои болячки. Обязательно найдется, и именно хорошая девушка, которая пойдет за тебя замуж…
Постепенно «партполитработа» сделала свое дело: парень повеселел, заметно было, что появился у него интерес к жизни. А как-то раз, в хорошем настроении, он признался Буркову:
— Вы знаете, товарищ капитан, я при вас стал даже улыбаться…
…С каждым днем он увеличивал продолжительность пеших прогулок. А когда подошло время переезда в подмосковный госпиталь (сюда Буркова перевели по его просьбе: он хотел оказаться ближе к Министерству обороны, чтобы все-таки решить свой вопрос), он не сомневался уже в том, что сдюжит и на большей дистанции. Путешествие от Ленинграда до Подольска заняло более двенадцати часов. Все это время Валерий пробыл в протезах. Приехав в Подольский госпиталь, еле-еле доковылял до палаты, которую ему указали. Однако, когда стал раздеваться, его новые знакомые сказали, что думали, у него только одна нога на протезе. Это обрадовало его, значит, не так уж плох, коль заслужил такой комплимент.
В подмосковном госпитале Валерий старательно тренировался каждый день, «отрабатывал» походку. Насчет походки… Этот вопрос не на шутку волновал его. Был случай, проходил мимо песочницы, в которой возились малыши, один из них пропищал: «Смотри, мама, дяденька, как дедушка старенький, идет, с палочкой». И он поставил перед собой цель — ходить так, чтобы окружающим и в голову не пришло, что он не на своих ногах. Вот добьется этой цели и тогда оденет военную форму.
Протезы по-прежнему причиняли большое неудобство, находиться в них подолгу было еще трудно, но все же Валерий принял решение ехать в отпуск самостоятельно. Ему предлагали, как это и положено, провожатого, но он отказался: «Обойдусь: жизнь заставит и научит…»
Вот что писал он о своих планах на отпуск и на то время вообще:
«Цель — ходить так, чтобы меня оставили в армии. Ходить без палочки.
Второе — снять диагноз по легкому, по туберкулезу, чтобы не было лишней заминки при решении моего вопроса.
Третье — заручиться поддержкой (то есть в том, что меня берут в такую-то часть для прохождения службы) перед тем, как начать решать свой вопрос в Москве.
Что надо сделать для достижения этих целей:
Первое — уяснить, надо ли удлинять левую ногу для того, чтобы хорошо ходить, и, если надо, где оперироваться: в Ленинграде, Кургане или в ЦИТО? [6]
Второе — договориться с Ленинградским институтом ЛНИИП [7] о том, чтобы они положили меня к себе на протезирование.
Третье — попасть в Киевский туберкулезный санаторий (путевка у меня в Полтавский).
Итак, маршрут отпуска:
Ленинград — проконсультироваться насчет ноги и договориться о протезировании.
Киев — в медотделе округа переоформить путевку, пытаться заручиться в штабе ВВС округа вакансией в зональном центре, подлечить легкое, проконсультироваться насчет левой ноги и протезирования.
Москва — заехать в десятых числах февраля на примерку протезов.
Курган — попасть на консультацию к Илизарову.
Челябинск — проведать маму и заручиться насчет моей прежней должности — как один из вариантов, это тоже «на предмет» будущей службы.
Москва — Подольск, возвращение».
Маршрут себе он наметил такой, что не каждому здоровому под силу. Но он понимал, что должен пройти через это, через любые мытарства, чтобы добиться своей цели.
И вот Буркова привезли на Ленинградский вокзал и оставили его там одного, как он и просил. Ждать, пока подадут поезд, оставалось минут сорок. Присесть было негде, и в ожидании посадки он почувствовал сильную усталость. Даже, был момент, пожалел о своем решении, показалось опрометчивым остаться без провожатых. Много хлопот причиняла дорожная сумка; она не была тяжелой, но левой рукой он ее поднять не мог — сна была занята тростью, а правая еще не восстановилась толком после операции, пальцы слушались плохо. Добро, мимо проходил прапорщик, Валерий попросил его донести сумку.
В купе спал, не раздеваясь: постеснялся пассажиров, не стал при них снимать протезы. Зато утром, как доехали до Ленинграда, выйдя на перрон, почувствовал себя неважно: ноги-то не отдыхали — с большим трудом дотащился до стоянки такси. Очередь, как на всех вокзалах, длиной не меньше, чем на час терпения. Бурков пристроился было в хвост очереди, но тут водитель подъехавшей машины — женщина, заметив, что с парнем что-то неладно, окликнула его и, открыв дверцу, пригласила в кабину. Понятно было, отчего ему оказывают предпочтение, стало стыдно за свою дрянную походку — значит, всем бросается в глаза, что он на протезах. Но делать нечего, извинившись перед пассажирами, он пошел на посадку без очереди.
Время не ждало, с ходу принялся за осуществление намеченного: консультировался у врачей, договаривался в институте насчет новых, более приличных протезов. Хлопот было много; в общем, пришлось походить. В первые дни ноги так уставали, что впору остановиться и лечь посреди улицы. Но через неделю расходился и уже удивлялся самому себе: «Надо же! Еще и хожу…»
Здесь, в Ленинграде, Валерий встретил Новый год — 1985-й. Праздник отмечал с друзьями. А накануне почта принесла радостную весть: звонили из Кабула, сообщили о присвоении Буркову внеочередного воинского звания — «майор» и награждении орденом боевого Красного Знамени.
Представлен он был к ордену за боевую работу «по совокупности», а главным образом, за бои под Кандагаром.
В этом районе оперативная обстановка считалась особо сложной. «Зеленка» располагалась вдоль трансазиатской магистрали, проходящей через Кандагар. На некоторых участках моджахеды здорово допекали, не пускали вглубь, туда, где были упрятаны их базы, склады оружия.
Когда углубились в «зеленку», противник открыл огонь. Передовые подразделения вступили в бой. Стрельба усиливалась. Огонь был столь интенсивным, что бойцы батальона, выйдя на открытое место, вынуждены были залечь.
Впоследствии Валерий так вспоминал бой:
«Я, когда падал на землю, увидел совсем рядом фонтанчики пыли от пуль. Раньше я не умел отличать, когда бьют по тебе, а когда пули летят в сторону, хотя различие есть и ощущается оно здорово. Когда бьют по тебе, то слышишь сухие колючие щелчки, будто огонь пробежал по хворосту, а когда бьют в сторону — выстрелы гулкие. Так вот тут я слышал тот самый сухой треск. Стреляли слева и спереди. Понял, что пора сматываться с этого места, пока не подстрелили. Автомат — через руку, и по-пластунски пополз к арыку. По этому же арыку перебежали все бойцы батальона и укрылись за дувалом.
Потеряли мы за этим дувалом часа полтора. Комбат медлил принимать решение на продвижение вперед. Мы с артиллерийским офицером подошли к нему и предложили:
— Давайте вызовем вертолеты. Одновременно скорректируем огонь артиллерии и под его прикрытием проскочим открытое место.
Но комбат отчего-то не отреагировал на это: очевидно, у него были другие соображения. Тем временем по нам уже хорошо пристрелялись. За дувалом выстрелы не доставали, но фланги простреливались густо. Высовываться было небезопасно. Пробовали выставить панаму на палке, в нее тут же входили пули. На той стороне сидели снайперы.
Я решил засечь откуда бьют. Но как? Делать нечего, сначала выставил автомат, нажимаю курок, поливаю перед собой, потом осторожно высовываю голову. Не глядел, куда бьет мой автомат, главное было — уловить откуда стреляют «духи». В общем, вычислил. Вызвал вертолеты. Предварительно договорился с корректировщиком, как он будет наводить свою артиллерию.
Я поставил вертолеты по ходу нашего движения, а он наводил огонь артиллерии через нас, по левому краю. Отработали четко. Добились такого взаимодействия, что и артиллерия и авиация нанесли удар одновременно.
Отработали. Но комбат опять мешкал и действий не предпринимал. Раньше я сказал бы о нем — не назовешь человеком смелых решений, но теперь понимаю: он жалел своих ребят. Потом я услышал его команду: он одну роту отправлял назад.
Надо обрисовать местность, в которой в тот момент оказался наш батальон. Впереди — «зеленка», дальше — открытое место. Справа — тоже открытая поляна. Слева — дувалы. Сзади — открытое пространство, и в метрах пятистах от нас — отдельно стоящая крепость.
Комбат принял решение отходить. Роты начали передвигаться назад. Но «духи» к тому времени обошли нас и окружили со всех сторон. Это можно было узнать и по свисту пуль — он доносился и справа и сзади.
Дувал уже не спасал. Отход оказался довольно-таки беспорядочным. Я оказался рядом с Игорем Хотиным, моим земляком — он из Свердловска. Уходили с последней группой бойцов. Я заметил, что, когда солдаты поднимаются кучно, по группе открывается сильнейший огонь. Тогда мы с Игорем решили чуток приотстать, схитрили вроде. Стали перебегать по очереди. Только пули просвистели, вскакиваешь и — рывок. Бежишь, рванул, а ухом ловишь сухие щелчки выстрелов, только затрещало — падаешь, а потом слышишь над собой: фьюйть, фьюйть, фьюйть — просвистели пули. Опять вскакиваешь — рывок. Осталось совсем немного до арыка. Игореша решил эти последние пятнадцать метров скостить. Только вскочил в сторону от выемки, которая нас хоть чуть прикрывала, и тотчас за ним заплясали фонтанчики пуль. Вижу — очередь его догоняет, догоняет, догоняет. Только свалился он в арык, и прямо над ним пули просвистели. Я подумал: нет, его примеру я не последую. Меня уж точно срежут — пристрелялись. Держался спасительной ложбинки, потом сделал две пробежки.
Добравшись до арыка, развернул радиостанцию, стал настраивать свой «ящик». Бойцам, находившимся при мне, приказал вести наблюдение: «духи» могли нас преследовать. Но, к счастью, мимо нас пробежали только свои, вернее, афганские воины. Чуть не затоптали. Включил рацию, вызвал вертолеты. Бойцов отправил, остался, таким образом, один. Батальон ушел, а мне надо было обождать, убедиться, что сзади не осталось никого из наших, чтобы вертолеты не накрыли своих.
Появились вертолеты. Я их вывел на боевой путь и стал наводить. Переключился на канал командира первой роты, дал команду обозначить голову колонны. Оттуда выбросили дым. Командир вертолетчиков запросил:
— Обозначьте себя. Будем работать.
Я ответил:
— Подождите, ребята. Если я себя обозначу, вам не с кем будет работать. Вот переберусь в арык поглубже, тогда дам сигнал.
И в самом деле, стоило мне уже из более глубокого места арыка выбросить дым, как по мне открыли шквальный огонь. «Духи» соображают: здесь наводчик. Стоило мне приподняться, как из меня сделали бы натуральное решето.
Дал команду вертолетам работать в радиусе ста метров. Четверка вертолетов здорово выручила нас. Они, прикрывая огнем отход подразделений, ходили по кругу до тех пор, пока батальон не укрылся в крепости. На пути к ней, в развилке арыков, бойцы наткнулись на передовой отряд душманов и уничтожили их. Кабы не вертолеты, успели бы полностью перекрыть эту развилку. И тогда — последствия предугадать трудно — батальону пришлось бы прорываться с большими потерями».
…В санаторий, что под Киевом, Валерий приехал поздно вечером. Встретила его дежурная сестра и, забрав документы, направила в палату. Она, видимо, заметила нечто странное в усталой походке молодого офицера и обронила рассеянно:
— А чего это вы хромаете? Ногу зашибли, что ли?
— Да, было дело, — ответил Валерий и пошел размещаться.
Палата ему досталась людная. Шесть человек, все молодые. Поставив сумку, Бурков пошел в курилку. Закуривая, подумал не без досады, что в такой компании, среди здоровых ребят, он будет, пожалуй, чувствовать себя неловко. Но тут в курилку влетел дежурный врач, явно возбужденный. Спросил с обескураженным видом:
— Кто тут Бурков?
Валерий отозвался.
— Что же не сказали нам, что вы без… что после ранения. Извините нас неувязка вышла…
Оказалось, врач, заглянув в историю болезни, узнал, что к ним поступил безногий летчик, отругал медсестру и приказал перевести раненого в другую палату, ниже этажом, двухместную. Там было спокойнее, сосед, пожилой человек, оказался бывшим военным.
На третий день пребывания в санатории в столовой к Валерию подошел старший лейтенант, лицо которого показалось ему знакомым.
— Здравствуй, Валера! Не узнаешь?
— Толик! Какими судьбами?
— Ну вот, а я уж думал, не признаешь. Помнишь, мы с тобой отдыхали тут в восемьдесят первом? Да, ты сильно изменился… Ну, ничего. Идем к нам, познакомлю со своим приятелем — Андрей, на гитаре играет, как и ты, а поет лучше Юрия Антонова.
В новой компании жизнь пошла веселей. Друзья пригласили Валерия в ресторан.
— Согласен. Но только днем, когда меньше народа.
Поехали днем, но засиделись за разговорами до вечера. Народ все прибывал, начались танцы. Друзья пошли танцевать, пригласили девушек. Валерий, оставшийся за столом в одиночестве, посидел-посидел, поскучал, потом решительно махнул рукой: «А, надо же когда-то начинать!» — и, отставив трость в сторону, присоединился к танцующим.
Девушка, бойкая, смуглая южанка, с синими-пресиними глазами, с которой он танцевал, заметила:
— Вы, кажется, прихрамываете…
— Бандитская пуля, — отшутился Валерий, он уже чувствовал себя в настроении, свойственном его натуре, — веселом, чуточку озорном.
Девушки и ребята, с которыми познакомились молодые офицеры, были, как выяснилось, приезжими спортсменами. Из ресторана вышли одной компанией. Толик, оказывается, успел кое-что рассказать девчатам о Буркове, и скоро тот стал у них лучшим другом. А та девушка, с которой он танцевал, синеглазая, потом, уже в гостях, куда они пошли все вместе, говорила ему:
— Мне кажется, что вы играете. Храбритесь… Боитесь, а вдруг кто-то пожалеет вас.
— А почему, собственно, я должен казаться другим? — Валерий весело рассмеялся. — В конце концов меня ведь не в голову ранило…
— Ну, знаете… Все равно меня удивляет это: как могут сочетаться в вас такая веселость и абсолютная серьезность вашей, скажем, судьбы.
— Ага, значит, вы хотели бы видеть меня угрюмым, пережившим бог знает что страдальцем, — подначивал Валерий собеседницу. — А я вот, наверное, парень с юмором — не гожусь на роль Грушницкого.
Танцы, длительные прогулки, хожденье по делам не прошли даром. Ноги разболелись не на шутку; раздеваясь, Валерий обнаружил причину: «Вот, добегался…» — кожа на культях оказалась содранной. Пришлось отлеживаться в палате. Чтобы не маяться бездельем, не тратить попусту времени, Валерий попросил ребят принести из клуба баян и стал заниматься музыкой. Разрабатывал пальцы правой руки: к ним еще не вполне вернулась утраченная подвижность. Десятого февраля Валерий улетел в Москву. Там он за день управился со всеми делами — ездил на протезный завод, на примерку. К вечеру вернулся в аэропорт, а ночью вылетел в Курган.
В клинике Илизарова, на которую он возлагал столько надежд, с трудом добился приема на консультацию. Пришлось дойти до обкома. Все же приняли. Предложили положить его в клинику. Но пока было не ко времени.
Вскоре Валерий уехал в Челябинск. Мать ждала его, сказала: было предчувствие — скоро приедешь. Конечно, в ее глазах Валерий переменился. Радовало ее, что сын стал ходить. Только ростом будто стал пониже. Иногда казался старше своих лет, а когда — прежним. Дома, с друзьями он праздновал День Советской Армии и в тот же день, 23 февраля, вновь собрался в дорогу — в Москву.
Вернувшись в госпиталь, Бурков доложил начальнику отделения о том, что ему показаны две операции, насчет которых он договорился в Киеве и Кургане. Тот не сказал в ответ ничего определенного: посмотрим… Но, когда Валерий в марте стал настаивать, чтобы его направили в Курган, к Илизарову, ему ответили вполне однозначно: вы у нас лечение закончили, протезы получили; мы вас направляем на комиссию, а дальше, после увольнения в запас, можете ехать куда угодно, хоть оперироваться.
Бывает, в нашей жизни это не ново, на ровном месте вдруг возникает препятствие — названо оно у нас «стеной равнодушия». Биться об нее — только лоб расшибешь и время дорогое потеряешь. Поэтому теперь Бурков продолжает настаивать лишь на одном — чтобы ему дали время решить вопросы в Москве по своему ходатайству об оставлении на военной службе. Но и в этом ему было отказано.
Замполит госпиталя, к которому Бурков обратился в надежде, что тот поможет — к кому же еще идти? — принял его, выслушал как будто с вниманием, но ответ его не обрадовал молодого офицера:
— Увы, я могу лишь сказать то же самое. Есть существующий порядок. Ожидайте комиссии…
По всему видно было, что ему не хотелось вникать в это канительное дело.
— Для вас это — дело десяти минут. А для меня — всей жизни. — Валерия охватило чувство гнева, да и как тут было не вспылить: — В таком случае вы меня больше в госпитале не увидите, пока я не решу свои вопросы в Москве.
У Буркова оставался один выход: уехать в Москву самовольно и попытаться до комиссии сдвинуть с места вопрос об оставлении его в армии. «После комиссии скажут: все, поезд ушел. А там — маши, не маши…» — рассуждал он невесело.
Не зря, видать, слова «ходатайство» и «хождение» — одного корня, в этом он убедился на своем опыте. Чего там греха таить, помытарствовал он в Москве со своим ходатайством — то были самые трудные уроки хождения.
Пробыл Бурков в Москве три дня. Заехал в отдел кадров ВВС. Там ему предложили написать рапорт «по команде» своему начальству, которое осталось в Афганистане. К счастью, нашли ходатайство командующего ВВС об оставлении Буркова в кадрах армии. Это было уже нечто существенное, зацепка, за которую следовало ухватиться обеими руками. Забрезжил слабый свет надежды. Кажется, дело сдвинулось с мертвой точки, но со скрипом. Кадровики вежливо отсылали молодого офицера, настойчивого до настырности, из кабинета в кабинет, пока он не вышел, наконец, на того, кто мог конкретно заняться его вопросом, но он, оказалось, срочно убыл в командировку и вернуться должен был не раньше, чем через десять дней.
«Да… «Москва бьет с носка», — вспомнил Валерий услышанное им однажды в вагоне электрички присловье. Возвращался он, можно сказать, ни с чем, но не позволял себе поддаться чувству уныния.
Вернувшись в госпиталь, Бурков получил нагоняй, могло быть и хуже, но выручил случай. Как раз в тот день в госпитале работала комиссия ЦК ВЛКСМ. Когда Валерий вошел в свою палату, члены комиссии были уже там. Он поздоровался, представился. Оказывается, гости были уже о нем наслышаны, они стали наперебой усаживать раненого офицера:
— Вам, наверное, трудно… на ногах…
— Небось, целый день…
Однако от предложенного стула, который ему предупредительно уступили молодые женщины, он галантно отказался:
— Я все-таки какой-никакой мужчина… Не по-джентльменски это — сидеть в присутствии дам.
Только усадив гостей, Валерий взял стул.
Женщины не скрывали своего удивления, ахали, восхищались: трудно было поверить в то, что молодой человек, с которым они беседовали, лишен ног. Наталья Васильевна Янина, та, что была у них в комиссии за главную, начальник отдела кадров ЦК ВЛКСМ, много расспрашивала Буркова.
— Вам не трудно так помногу ходить? Наверное, ноги в кровь разбиваете… Очень больно? — спросила она с участием.
Валерий рассмеялся в ответ:
— Охота вам верить всяким выдумкам… Чего только не напишут про нашего брата…
— Скажите, чем мы можем зам помочь? — спросила Янина. — У вас, наверное, есть свои проблемы…
— Проблемы есть, — сказал Бурков, перейдя на серьезный тон. — Дело в том, что я бьюсь, чтобы меня оставили в армии… Поймите, это очень важно. Но руководство госпиталя направляет меня на комиссию, не дожидаясь решения этого вопроса. А значит, сразу после освидетельствования я буду уволен в запас.
— Вот как… — протянула Наталья Васильевна, задумавшись. — Простите я не совсем точно представляю, что можно предпринять — конкретное.
— Конкретно, чтобы не представляли меня на комиссию до тех пор, пока я не получу ответа на свой рапорт.
— Хорошо, теперь понятно. Думаю, что эта проблема разрешима, — пообещала Янина. — Что ж, желаю успеха! — сказала она, пожимая руку на прощание. — Рассчитывайте на нашу поддержку.
Госпитальное начальство оставило Валерия в покое. На его поездки в Москву смотрели косо, но не трогали. Итак, он мог вплотную заняться самым насущным.
В первых числах марта Валерий получил в Москве новые протезы. Старые к тому времени совсем развалились. Но и с новыми пришлось повозиться. Они ломались дважды, не выдерживали нагрузки, не были рассчитаны на такого активного ходока. Но потом на заводе их все-таки довели до ума, усилили конструкцию. И вот в один прекрасный день Валерий надел их, встал, сделал несколько шагов, потом взял трость под мышку и, пройдя еще немного, убедился, что вполне может обходиться без палочки. Трость забросил подальше и больше с собой не носил.
Валерий торжествовал: это — победа! Теперь можно было готовить военную форму.
Глава пятая
Самое заветное. Отцовские письма
Мыслителей всех времен занимал вопрос о бренности человека: увы, не бесконечен его земной путь, он отмеряй — от рождения и до небытия.
Но утверждалась в праве на истину и другая мысль: о том, что все-таки каждый человек по-своему бессмертен, «но вечно то, что человечно», ведь каждая отдельная личность — звено, соединяющее бесконечную цепь поколений. По-своему бессмертен каждый человек: ведь через него обретает бессмертие род человеческий. Но это право — на непреходящее значение своего бытия — дается лишь тем, кто утверждается в нем всем смыслом своего существования. Есть такой род людей, которых можно назвать н у ж н ы м и для жизни. Без таких не ставится ни одно дело, не складывается жизнь.
В роду Бурковых звенья человеческие — прочные. Они крепко держат связь времен: от прадеда к деду, от отца к сыну. Бурковы первыми идут туда, где опасность, где риск, на что не каждый вызовется.
В одном из своих писем отец Валерия полковник Бурков Анатолий Иванович писал в стихах: «Я горел, я горю и сгораю, но не будет стыда за меня…» Полковник Бурков в решающий момент оказался там, где он, как профессиональный военный, был нужнее всего, где понадобились его знания, воля, храбрость. И эти качества полнее всего проявились в боевой обстановке. Вот как рассказывал сам полковник Бурков корреспонденту «Правды» о той операции по взрыву моста, о которой упомянуто в первой главе:
«Мы проводили операцию против душманов, дело было на северо-востоке, в горах. Там над рекой стоял длинный узкий мост. Душманы по этому мосту туда-сюда ходят: ни окружить их, ни от базы отрезать. Вызывает меня руководитель операции: «Надо, говорит, мост взорвать, другого выхода нет». — «Есть, — отвечаю, — взорвем».
Посылаю пару вертолетов, они под обстрелом заходят, бросают две бомбы — прицельно бомбят, рассеивание минимальное, но в полотно моста не попали. Посылаю еще четверку — та же история. Больше вертолетов нет, да и сумерки уже. Прихожу на командный пункт, руководитель-начальник спрашивает: что с мостом? «Завтра займусь, — говорю, — лично». Он головой качает, хмурится. Ну не станешь же пехоте объяснять, что летчики отработали, как могли, просто мост особенно вредный: единственный каменный бык посреди реки, от него к берегам железные рельсы проложены, на рельсах — доски, если даже попадет бомба, то доски прошьет насквозь, и все.
Назавтра так и случилось: опять посылаю пару за парой, вечером доложили, что попадание есть, а толку нет. К начальнику даже не пошел: без меня расскажут, что и как, стыдно лишний раз на глаза показываться.
Утром третьего дня иду опять в пехоту. «Взрывчатка есть?» — «Есть, — отвечают, — два мешка, да зачем зам?» — «А бикфордов шнур?» — «И шнур есть, но вам-то зачем?» — «Трех саперов дадите?» — «Дадим, а для чего?» — «Пожалуйста, — говорю, — лишнего не спрашивайте, я к вам еще зайду».
Начальник на меня уже и не смотрит. «Когда мост взорвешь?» — чуть не рычит. «Сегодня, — отвечаю, — взорву. Занимаюсь им лично». Ну, он немножко порассуждал о моей личности, но я и без этого был на нервном взводе. Бомбить никого не посылаю, приказываю вертолетам ждать, бегу в пехоту. Там связываем два мешка взрывчатки веревкой, прилаживаем бикфордов шнур, грузим все это в машину, садимся с саперами, мчим к вертолетам, перегружаем, летим. Попутно еще прикрепляем к мешкам веревку подлиннее, вяжем на ней узлы, чтобы в руках не скользила.
Четверку вертолетов пускаю вперед, и, пока они по берегам работают, подкрадываюсь вдоль русла и над мостом зависаю. Двое бойцов меня за ноги держат, а я из вертолетной двери мешки выталкиваю. Вытолкнул, а веревка как заскользит! Еле удержал. Вот, пожалуйста, на пальце шрам, можете посмотреть. Но это еще полбеды: хуже, что в конце веревка оборвалась и мешки наши грохнулись. Упали удачно, на мост, прямо около быка, но ведь бикфордов-то шнур мы поджечь не успели!
Крутнулись к берегу, сели на гальку у самой воды. Беру лейтенанта и одного бойца — второй по ближним кустам из автомата бьет, бежим что есть духу к середине моста, перекладываем мешки поудобнее, кричу лейтенанту:
— Поджигай!
А он по карманам себя хлопает, глаза круглые: спички у того солдата, который стреляет.
— Беги к вертолету и гони сюда нормального человека, со спичками, я прикрывать буду!
Строчу из автомата по противоположному берегу, там ведь тоже кусты, аллах разберет — может, и оттуда по мне стреляют, грохоту вокруг много. Одновременно пячусь к своему вертолету. Пронесся мимо солдатик со спичками, чиркнул, обратно бежит.
Поднялись, отлетели, кружимся в стороне. Спрашиваю бойца:
— Сынок, ты точно поджег? Пальцами чувствовал, когда загорелось?
Божится: все сделал, как надо, и пальцами чувствовал.
— Если, — говорю, — через две минуты не рванет, летим к мосту, но садиться не будем; обвяжем тебя, сынок, длинной веревкой и опустим — снова подожжешь.
— Есть! — отвечает. — Сделаю, товарищ полковник.
Готов выполнить приказ, не задумывается даже. А в вертолете, ясное дело, никакой веревки больше нет — ни короткой, ни длинной. Только поговорили с бойцом — бабах! Обрадовались, обнимаемся, летим к мосту: стоит, проклятый, как и стоял. Да что же он, заколдованный?! Снизились, сбоку зашли — отлегло от сердца: конструкции обломились, рухнули от быка в воду, просто сверху-то кажется, что линия ровной осталась.
Прилетели, пошел я на КП. Начальник хмурый:
— Так ты самолично бомбу влепил?
А я ему застенчиво так отвечаю:
— Не было никакой бомбы. Мешками работали…»
Отцовские письма… Они, уже успевшие пожелтеть от времени, поистершиеся на сгибах, всегда были рядом. В госпитале Валерий держал их при себе, перечитывал по многу раз. Валерий гордился отцом. Вот он какой! На этой фотографии он снят майором, молодой еще. Красивый, сильный, черты лица волевые, от всего его облика веет редким жизнелюбием, энергией, о таких говорят: «настоящий мужчина». А глаза!… Они у него излучали и силу духа, и доброту, и недюжинный ум, светились весело, а иногда чуть грустно, как у человека, много повидавшего в жизни.
Особенно сильно потянулся душой к отцу Валерий с той поры, когда сам стал приобщаться к тому, чему посвятил всю свою жизнь Анатолий Иванович.
Когда Валерий поступил в авиационное училище, отец уже разговаривал с ним, как с взрослым человеком, на равных, писал ему, как пишут большому другу, товарищу по общему делу. Выбор сына Анатолий Иванович одобрил: «Я не ошибся, когда все от меня зависящее приложил к тому, чтобы ты стал штурманом».
После окончания училища у Валерия был широкий выбор мест не столь отдаленных, предлагали ему также остаться в училище инструктором: ведь летал он хорошо, точно бомбил. Однако новоиспеченный лейтенант Бурков выбирает Дальний Восток. И не только потому, что манила романтика дальних странствий. Повлияло на его выбор другое, более важное для него обстоятельство: туда же получили назначения ребята, с которыми он крепко сдружился за годы учебы: лейтенанты Саша Маточкин, Алик Сибгатуллин — уж очень не хотелось ему расставаться с ними. Готовясь вместе к выпускным экзаменам, друзья поклялись в этом — летать в одних небесах.
«Этот твой порыв прекрасен, — писал Валерию отец из Кабула, — и говорит за тебя (а о людях, в конечном счете, всегда судят по их поступкам, потому что… что ни говори, как ты красиво ни молви, а именно в деле, конкретном деле, в конкретных условиях, ты и я, все мы вместе, видны по своим поступкам и конкретным делам) и твой поступок — на Восток, на Дальний не за романтикой, а за другом, говорит, что ты — настоящий человек».
Нельзя сказать, что отец был чересчур щедр на похвалы, и Валерий понимал, что эту оценку, данную авансом, еще предстояло заслужить, а ориентир в письмах указывался:
«Валерий, я думаю, что главную цель в своей жизни ты уже определил, и я не ошибусь, полагая, что ты формулируешь ее так: все для дела, все для людей».
И, конечно же, пример отца, всегда много значивший для Валерия, привел его в Афганистан.
В июне 1981 года Валерий проводил свой очередной отпуск во Львове. Неожиданно в гостинице, в которой он остановился, его пригласили к телефону. Узнав голос отца, удивился: «Как он вычислил мои координаты? Ведь я ничего не писал ему насчет отпуска…» Отец сообщил ему:
— Я еду на юг в командировку. На один год… Ты понял, что это такое?
— Понял… — ответил Валерий. Расшифровать сказанное проще некуда — в Афганистан. Был у них разговор на этот счет.
— А как ты? Есть желание?
— Конечно!
— Что — конечно? Хочешь или не хочешь?
— Разумеется, хочу. Ты же знаешь.
— Тогда вот что я тебе скажу… Долго не разгуливай в отпуске. Через недельку будь в Москве, позвони, там решат насчет тебя.
Разговор с отцом обрадовал Валерия. Еще зимой в экипаже, собравшемся перед вылетом на аэродроме в теплушке, зашел разговор, который не на шутку взволновал старшего лейтенанта Буркова. Штурман корабля старший лейтенант Леша Шумилов сказал, как бы между прочим, что отбирают несколько экипажей из полка для отправки в Афганистан.
— А насчет нашего экипажа ничего не слышно? — Валерий навострил уши.
— Поговаривают и про нас… — ответил Шумилов, напустив на себя серьезность. — Но слышал я, что пойдут туда подготовленные, опытные летчики и штурманы. Так что не обижайся… Хоть ты и не совсем зеленый, но оператор еще молодой, налет свой знаешь…
Только на другой день, сбегав в штаб, Валерий узнал, что разыграли его, как мальчишку: знали друзья, что с тех пор, как появились сообщения о событиях в Афганистане, Бурков спит и во сне видит себя там, «за речкой».
…Прибыв в Москву, Валерий направился в главный штаб, в отдел кадров. Грузный полковник не стал долго томить молодого офицера:
— Я в курсе вашего дела… На чем хотели бы летать там? На транспортных или на вертолетах?
— Я не думал над этим… — признался Валерий. — Вы же знаете, я летал на самолетах.
— Хорошо, мы вас командируем… А на месте решат, куда определить, — заключил полковник. — Позвоните месяца через полтора…
На Дальний Восток Валерий возвращался в радужном настроении — будущее представлялось полным необычных, важных событий. В назначенный срок позвонил в Москву. Оттуда обнадежили: бумаги на него оформлены, ждать вызова.
В ноябре, совсем некстати, экипаж, в составе которого летал Бурков, отправили в командировку на Н-ский аэродром, с которого им предстояло работать не одну неделю. Впрочем, в армии не спрашивают: кстати, некстати… Перед отлетом Валерий подошел к командиру эскадрильи, попросил его сообщить, если будет вызов.
На Н-ском аэродроме жизнь шла своим чередом, летать приходилось часто, подолгу, дни проходили, а из полка никаких известий. Валерия стали томить неясные предчувствия.
Вернувшись в полк 10 декабря, он обнаружил у себя в комнате, на столе, письмо отца. Он сообщал, что его ходатайство о командировке в Афганистан отклонено по причине весьма нелестной характеристики.
«Ты оказался не таким, каким я тебя представлял, — сердито корил отец. — Ты не офицер, ты — слюнтяй, который стал в несколько сложных условиях ныть. Так поступают люди со слабым характером. Была у меня мысль, чтобы взять тебя сюда авианаводчиком, чтобы ты полазил по горам, чтобы пули посвистали над тобой (я не хочу, чтобы ни тебя, ни кого другого убивали), чтобы ты посмотрел на смерть, раны и кровь; и тогда, может быть, ты понял бы, что наша с тобой судьба — быть защитниками Родины настоящими, а не нытиками…»
Вот говорят: «удар судьбы» — такое поражение он испытал в своей жизни впервые. Но смириться, сжиться с неудачей — это было не в его правилах. Решил во что бы то ни стало разобраться, кто же мог составить на него характеристику.
И вот что ему удалось узнать. Да, в его отсутствие на него и в самом деле пришел запрос, но поступил он не в полк, а в штаб ВВС округа. Оттуда кадровики позвонили в полк, вышли на старшего штурмана части. Так, мол, и так, надо оформить документы на старшего лейтенанта Буркова в загранкомандировку. Нужна характеристика. Старший штурман вызвал к себе в кабинет командира подразделения, в котором служил Бурков, капитана Александра Пряничникова:
— Какую характеристику будем писать на Буркова? — спросил он. Формально он не мог игнорировать мнение командира.
— Какую заслужил, такую и напишем… Нормальную характеристику.
Своих людей командир знал хорошо, ко сейчас он, как бы перепроверяя себя, постарался лучше вспомнить, что ему было известно о молодом офицере Недавно старший штурман эскадрильи отзывался о нем: «Самый работящий оператор». Вспомнил, как в одном из полетов по маршруту старший лейтенант Бурков выручил штурмана корабля, намудрившего что-то с аппаратурой ближней навигации, — не ровен час, могли далеконько уклониться от линии пути.
— Считаю, парень заслуживает положительной характеристики, — уверенно сказал Пряничников.
— Значит, ручаетесь… — старший штурман выдержал паузу, потом произнес со значительным видом: — Но имейте в виду, речь идет о заграничной командировке…
— Я это и имел в виду.
— Мне кажется, недопонимаете вы чего-то, — досадливо поморщился хозяин кабинета. — Нет, надо дать такую характеристику, чтобы в загранкомандировку его не пустили, — нажал старший штурман на офицера.
Не нравился Пряничникову такой разговор. Он уважал старшего штурмана: что там говорить, специалист грамотный, толковый — на лучшем счету в коллективе, а вот человек… Было что-то барственное в отношении флагманского штурмана к «низшим чинам» — он сам так называл молодых операторов, — нескрываемое высокомерие.
Командир, кажется, догадывался об истинной причине того, отчего старший штурман невзлюбил Буркова. Были у них нелады. Бурков тоже хорош: погорячился напрасно… А вот как обстояло дело. После итоговых занятий комэск объявил Буркову, что руководитель группы выставил ему по марксистско-ленинской учебе «трояк». Уверенный в том, что оценка поставлена ему несправедливо, Бурков кинулся разыскивать старшего штурмана, в группе которого он занимался, узнать, за что же ему снижен балл.
— Тройку я вам выставил за то, что в повседневной служебной практике вы не руководствуетесь идеями марксизма-ленинизма, — хладнокровно объяснил старший штурман.
— Простите, не понял, — удивился Валерий.
— Ну, вам-то следовало это давно понять… Вспомните случай — мне рассказывали о нем, как вы нарушили предполетный режим.
Тут Валерий не сдержался, вспылил:
— И тот, кто сказал вам это, солгал, и вы… раз повторяете вздорные слухи — тоже лжец!
В штурманском классе находились другие офицеры, которые оказались невольными свидетелями этого разговора. Был там и командир. Он сам же и одернул тогда Буркова. Напрасно парень распетушился, в старину такие стычки кончались дуэлью. «Ну, то в старину… а сейчас вот на характеристике решил отыграться. Зуб, значит, заимел на парня…» Но сдаваться капитан Пряничников не собирался.
— Тогда пишите сами. Я человека чернить не буду! — категорически возразил он. — Бурков — комсомолец. Давайте пригласим секретаря комсомольской организации. Послушаем, что он скажет…
Секретарь, капитан Александр Кошелев, приглашенный по телефону, явился скоро. Он тут же, в кабинете, набросал комсомольскую характеристику на Буркова:
«…Принимает активное участие в общественной работе… Сумел оживить работу коллектива художественной самодеятельности полка. Вовлекает комсомольцев… Организовал духовой оркестр…»
Старший штурман, прочтя характеристику, недовольно поморщился:
— Ну, вы расписали тут… Хоть на Героя представляй.
Он поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Перехватив вопрошающий взгляд Пряничникова, сказал:
— Ладно, посмотрим, что скажут сверху. Им там виднее, пусть решают.
Однако «наверху» ни с кем ничего он не согласовывал, отправил характеристику, сочиненную им самолично. Комсомольская характеристика осталась лежать в его столе.
А Валерий Бурков на другой вечер после возвращения из командировки писал письмо отцу, сидел до поздней ночи. Письмо вышло большим — исповедь на восьми страницах. Но сразу отцу отсылать не стал. Сначала пошел к командиру эскадрильи подполковнику Сергею Еременко. Отдал ему письмо.
Прочтя, командир сказал:
— Написал ты все правильно. Извини, но к твоей характеристике я не имел никакого отношения. Да… разрисовали тебя… — Потом он добавил обнадеживающим тоном:
— Ладно, не переживай. Постараемся помочь.
Командир эскадрильи, посоветовавшись с заместителем по политчасти и начальником штаба, написал новую характеристику и отправил ее по требуемому адресу.
В ноябре Бурков написал рапорт министру обороны — все с той же настойчивой просьбой рассмотреть вопрос о командировке его в Афганистан. Но тут его подстерегла новая каверза. Это было посерьезнее, чем навет старшего штурмана.
Во время очередной медкомиссии, на которой летчики обследуются ежегодно, врачи обнаружили у Валерия туберкулез легкого. Положили в госпиталь. Первые дни он сильно переживал. Только этой напасти не хватало: мало того, что надолго будет отстранен от полетов, а уж насчет командировки… неужто скажут: забудь? Ничто не могло отвлечь его от тягостных размышлений. Зашел в красный уголок поиграть в бильярд. Играл рассеянно, но потом взял себя в руки. Бросил курить, стал усиленно заниматься физическими упражнениями, бегал. Через четыре месяца врачи сказали, что все прошло, пора на выписку.
Когда Валерий находился в госпитале, звонил отец:
— Передали мне твое письмо… Ну, ты у меня сочинитель! Тут целый роман… — Слышно было в трубке, как отец громко рассмеялся. — Ну ладно… Молодец! А то уж я, грешным делом, думал, что сын у меня совсем пропащий человек. Здорово ты меня обрадовал! Не падай духом, лечись.
В середине мая — шел восемьдесят второй год — отец писал: скоро должен быть вызов в Афганистан, жди.
Выписавшись из госпиталя, Валерий уехал в санаторий долечиваться. Перед отъездом наказывал сослуживцам, чтобы, если вызов придет в его отсутствие, сообщили.
В начале октября Бурков вернулся в часть. Оказывается, снова был запрос (в который раз!) и снова — осечка, более чем досадная. Командующий ВВС округа отклонил запрос, сославшись на нехватку штурманов. Буркову же обещано было: вот придет новое пополнение штурманов и тогда… Молодые штурманы, прибывающие из училищ, ожидались в ноябре. Но уже в октябре Валерий, не теряя времени, проходил комиссию, оформлял бумаги, казалось, новых препятствий на пути к цели не предвиделось.
И тогда-то это все случилось… Не знал Валерий, что скоро судьба принесет ему черную весть. В молодости редко задумываются над тем, что бывают в жизни большие несчастья, сокрушающее человека горе. Молодость живет в счастливой уверенности, что ты сам, близкие, весь окружающий тебя мир — с борьбой, надеждами, радостями — это прочно, надежно. 14 октября — в ту ночь он был в наряде — Валерию позвонили из Свердловска: погиб отец.
Наутро Валерий вылетел на Урал, на похороны.
В последний путь, на Родину, отца сопровождал его сослуживец подполковник Некрасов. Он рассказывал Валерию: «Знаком был я с твоим отцом короткое время. Как только прибыл к нему в отдел, подошел представиться. Но он спешил; я успел только доложить — кто я и откуда. Увиделись мы с ним потом на аэродроме. Полковник Бурков собирался на задание. Он сказал мне: «Извини, опять некогда. В другой раз… Надо вылетать. Вернусь, обо всем поговорим…» И когда он уже подбежал к вертолету, обернулся, махнул рукой и крикнул: «В бой идут одни старики!»
Отец погиб 12 октября 1982 года. День этот, в подробностях, сын будет помнить всю жизнь; так, будто он сам прожил те последние часы, о которых ему рассказывали боевые друзья отца.
…В шесть утра полковник был на КП авиаполка, базировавшегося на Кабульском аэродроме. Пока готовили связь к управлению, Анатолий Иванович сидел у входа на порожке, курил с задумчивым видом.
Тот день был до предела насыщен боевой работой. До полудня Бурков руководил с КП вертолетами, на которых вывозили мины, снятые в районе проведения операции. К 12.00 сняли 98 мин и вертолетами доставили в Кабул, здесь их показали журналистам.
После полудня на КП поступил доклад: у развилки дорог Кабул — Баграм — Чарикар, в ущелье, сбит вертолет Ми-24. Находившийся на КП генерал направил в район вертолеты поисково-спасательной службы. Летчики доложили, что экипаж Ми-24, по-видимому, погиб и что вертолет горит на земле, посадку произвести не удается… Доклад на этом оборвался, связь с группой ПСС пропала. И тогда генерал принял решение направить в район ущелья еще пару вертолетов во главе с полковником Бурковым, чтобы тот на месте разобрался в обстановке.
Взяли на борт десантников и в сопровождении вертолетов прикрытия вылетели. У места падения подбитого Ми-24 стали готовиться к приземлению, но с Баграма доложили, что группе ПСС все-таки удалось забрать тела погибших летчиков.
Полетели в Баграм, дозаправились, потом — в Кабул. Бурков доложил, что кабина Ми-24 в ущелье сгорела, хвостовая балка отбита и лежит на гребне горы. Генерал приказал уничтожить эту балку. Нельзя было допустить, чтобы какие-то технические секреты попали в руки противника, ведь балка могла оказаться их трофеем. Заодно приказано было произвести разведку местности. Лететь выпало опять Буркову.
Когда вертолет, на котором находился полковник Бурков, начал снижаться над ущельем, его сбили из зенитного пулемета ДШК. Винтокрылая машина загорелась, стала падать, при ударе о землю завалилась набок. Экипаж покидал вертолет уже на земле, под обстрелом. Полковник, руководивший спасением других членов экипажа, выпрыгивал последним; когда он показался в люке, вертолет взорвался и его выбросило из него, облитого горючим и объятого пламенем. Летчики кинулись на выручку, но пока гасили пламя, на нем осталась необугленной только белая полоска кожи под портупеей.
Накануне Анатолий Иванович говорил друзьям: «Скоро — считанные денечки остались — пройдусь по Арбату. С сыном встречусь».
Некрасов много рассказывал о службе там, «за речкой». Обо всем, как оно есть на самом деле. Убеждение Валерия ехать в Афганистан еще более окрепло.
После похорон ему отдали последнее письмо отца. Это в нем — строчки стихов «Я горел, я горю и сгораю», оказавшиеся трагически пророческими. Прочтя это письмо, Валерий впервые ощутил обжигающую горечь мужской слезы.
Вернувшись в часть, Бурков снова позвонил в Москву, в кадры. Ему ответили: «Достаточно одного Буркова». Но он был тверд в своем решении: знал, что не отступится от задуманного ни при каких обстоятельствах. Снова пишет рапорт. С ним дошел до Героя Советского Союза генерал-майора авиации Безбокова:
— Что, тебе тоже охота получить пулю в лоб? — спросил он сурово. Но рапорт подписал.
Дальше возникло новое препятствие. Ответ из отдела кадров ВВС, которого он ожидал, приехав в Москву, целую неделю, поверг его в отчаяние: «Запретить!» Правда, в личной беседе малость утешили; и это уже был обнадеживающий, хоть и очень маленький просвет: «Но если очень настаиваете — не раньше, чем через год». Опасались, что сразу после гибели отца Бурков-сын будет без всякого удержу рваться в бой, безрассудно лезть под пули.
По возвращении в полк Бурков узнал, что его переводят служить в Уральский военный округ. Прибыв в Свердловск, в штаб округа, получил назначение.
…Прошел год, и снова он написал рапорт. И, наконец, пришло «добро». Но Буркова отпускать не хотели: начальству жаль было расставаться с молодым офицером, проявившим себя дельным специалистом. К тому времени Валерия избрали секретарем комсомольской организации.
Некоторым выбор Буркова казался непонятным: «Чего тебе еще надо? Старший лейтенант только еще, а уже — на подполковничьей должности! Охота лезть в это пекло…» Да, Валерий предпочел идти на «понижение». В Афганистане ему, в лучшем случае, «светила» лишь капитанская вакансия. Впрочем, кому надо, он всегда сумел объяснить, зачем он это делает.
Ничего не говорил он только матери почти до самого дня отъезда. Застав его за сборами в дорогу, в дальний-предальний путь, она почуяла сердцем тревогу… И как он был ей благодарен, что она так держалась напоследок!
Много воды утечет, многое в его жизни переменится, пока сложится стих, посвященный матери:
Прости за разлуку, покинутый дом,
За то, что в бой пошел за отцом,
За то, что спасти я его не сумел,
Когда он живой в вертолете горел.
Прости, мне себя уберечь не дал бог,
Я жизнью солдатской прикрыться не мог.
Пойми, моя мама, поверь и прости,
Иначе не могут Отчизны сыны!
Человек должен отдавать себе отчет в своих поступках. Тем паче, когда сделан такой важный шаг… Как же без вопросов?… Но по-настоящему ответить на них он не мог бы сразу. Так, чтобы в душе не осталось никакой неясности. Бывают такие ответы на вопросы, самые «жизненные», которые озаряют вдруг обыденной с виду простотой — осенило, говорят.
Был такой момент «в период прохождения службы» в Афгане и у Валерия, в один из дней кандагарской операции. Батальон укрылся в старой крепости, отбитой у душманов. Бурков, искупавшийся под пулями в глубоком арыке, насквозь промокший, скинул с себя обмундирование и развесил сушить возле огня, разведенного бойцами. Сам, оставшись босиком, в трико, футболке и панаме, бродил по двору крепости, с любопытством осматривал древние строения.
Видок со стороны у Валерия, конечно, был отнюдь не военный. Долговязый, отощавший с походного пайка, вышагивающий на тонких босых ногах, обтянутых трико, как журавль, он, с темной линией отросших усов с опущенными концами на узком продолговатом лице, наверное, казался потешен на фоне средневековой восточной декорации.
Проходя мимо солдат афганской народной армии, гревшихся возле костра, Валерий услышал смех. Солдаты весело переговаривались между собой, посматривая в его сторону. Увидев среди них знакомого переводчика, Бурков спросил его:
— Не надо мной смеются?
— Точно. О тебе говорят…
— А что говорят-то?
— Да так… понравился ты им очень. На Дон Кихота смахиваешь.
Двое солдат поднялись с земли и, подойдя к советскому офицеру, дружелюбно похлопали по плечу:
— Вертушка-вертушка! Как дела? Ха-ра-шо!
Валерия смутило то обстоятельство, что афганцы знали, кто он такой. Не принято было разглашать, что ты — авианаводчик. За наводчиками охотились не только душманские снайперы, бывали случаи, когда стреляли в спину их лазутчики в форме солдат народной армии. Значит, видели его в бою, а тут уж свою работу и кто ты такой — никак не скроешь.
Другой солдат, судя по простому крестьянскому лицу, недавно призванный из кишлака сын дехканина, подал Валерию, переломив в крепких жилистых руках, испеченную в золе лепешку, еще теплую.
— Шурави — дост… — афганец блеснул белками глаз и отошел к кусту, к своим.
На другой день Валерий действовал совместно с афганским подразделением. Он узнал своих вчерашних знакомых, в бою они шли рядом, прикрывали авианаводчика.
Именно тогда, в дни кандагарской операции, Валерий почувствовал, осознал свою личную причастность к тому, чем скрепляется братство людей: он здесь был н у ж н ы м человеком, заслужил в бою, в который шли эти афганские ребята с надеждой на скорый мир, за волю, за землю и воду, за свою веру, право быть названным другом парня, который разделил с ним хлеб, что во все времена было знаком добра. А потом эти мысли воплотились в строчки стихов, ставших новой песней Буркова с очень точным названием «Что же я сумел понять»:
Может, чтобы жизнь понять,
Надо раз лишь повидать
Окровавленные книжки
У убитого мальчишки,
Не умевшего читать.
Что же я сумел понять?
Да, за счастье ребятишек,
Пусть другой страны детишек,
Стоит жить и умирать.
Глава шестая
Возвращение в строй
Наверное, ни разу прежде он не радовался так приходу весны, как в нынешние погожие денечки, наставшие вслед за последними подмосковными дозимками. С каким-то новым обостренным чутьем всматривался он в приметы пробуждающейся от долгого зимнего сна природы. Радовался серебристым пушинкам распустившейся вербы, неказистому букету из веточек мимозы в руках незнакомой молодой женщины, вошедшей в вагон метро. С детским восторгом запрокидывал взгляд в просветленную, веселую голубизну неба с легкими перьями облачков, по-новому ощущал запах талого снега.
Он чувствовал, что и в нем самом, как вешние токи земли, обновляются жизненные силы. Он был полон энергии: того самого «боевого настроя», как говорят военные, хватало через край. Его бодрило, распрямляло чувство радостного ожидания хороших перемен. Хотелось жить — одним словом.
Сойдя с вечерней электрички, майор Бурков шагал в сторону госпиталя с сознанием хорошо потрудившегося человека, знающего, что труды его не напрасны. О том, что удалось ему сделать в эти частые поездки в Москву, он записал в своем дневнике:
«15 апреля
В последних числах марта я вышел на полковника Медведева, и наконец решение моего вопроса закрутилось. Само по себе, конечно, ничего не делалось. Пришлось покрутиться самому. Никогда прежде в моей записной книжке не набиралось столько разных телефонов. Звонил в медицинские учреждения, выяснял, каким путем можно решить вопрос об оставлении в кадрах. Собирал нужные бумаги, принимал участие в поисках личного дела и прочее, и прочее.
Несколько раз ездил в штаб округа. Получил форму. Для личного дела написал новую автобиографию.
10 апреля в кадрах ВВС мне сказали, чтобы я у себя, в госпитале, прошел медкомиссию. Но сначала освидетельствование оказалось не в мою пользу. Прошел повторно, заручившись поддержкой командования ВВС. На этот раз, правда, с большим скрипом, я добился нужного: после освидетельствования появилась запись: «Годен к военной службе…» Все бумаги перевозил сам, чтобы ускорить движение деловой переписки. И вот, когда вчера ездил в кадры, полковник Медведев задал мне вопрос, заставивший радостно забиться сердце. Даже не поверил сразу, неужто это ко мне относится? Полковник спросил: где я хотел бы служить и в каком качестве. Я ответил: «Давайте сначала дождемся окончательного решения вопроса об оставлении меня в армии, а потом уже выясним остальное». Хотя про себя я твердо знал, что буду проситься в Афган, но раньше времени не стал об этом говорить. Было такое чувство — как бы не спугнуть удачу.
И в штабе ВВС округа, и в управлении кадров все офицеры почему-то интересовались, почему я хожу без палочки, предлагали мне брать ее с собой (не понял, что они имели в виду, может, чтобы я «надавил» на жалость, но это ни к чему). В штабе ВВС округа меня стали водить по кабинетам, будто какую-то диковинку: вот, мол, как Маресьев, пока я не заартачился. Мне, правда, от этого стало неловко. Был принят командующим ВВС Московского военного округа.
Дважды ездил по просьбе Подольского горкома ВЛКСМ в школы. В общем, время было напряженное, но очень хорошее. Наступила определенность, и я чувствовал, что крепко стою на ногах.
Ходили два раза на природу. Впервые мне пришлось идти по пересеченной местности, преодолевать спуски и подъемы, ходить по лесу. Когда мы пришли на место, я почувствовал, что сильно устал. Но во второй раз, хотя тоже шли пешком, я выглядел лучше: полностью участвовал в подготовке костра — рубил дрова, таскал сушняк, чувствовал себя прекрасно.
26 апреля. А сегодня, в день рождения, я могу подвести кое-какие итоги. Нет, не за двадцать восемь лет своей жизни. И даже не за последний год, а за те несколько дней, которые станут решающими в моей дальнейшей судьбе.
20 апреля «наверху» был окончательно решен вопрос об оставлении меня в кадрах Вооруженных Сил. И теперь возник вопрос — куда? Предлагали: в Ворошиловградское училище, потом — еще в разные хорошие места, даже в Главный штаб Сухопутных войск. Я отказался.
Я написал рапорт командующему ВВС в Афган, чтобы они взяли меня к себе. Ведь после ранения, когда улетал оттуда, мои последние слова были: «До встречи в Кабуле…» С того дня, как это было сказано, прошел ровно год. И вот 23 апреля 1985 года… день в день, я в отделе кадров доказываю всем, что мне надо именно в Афган, ведь я обещал это и себе и своим друзьям.
Письмо, которое я писал в Кабул командующему ВВС, я еще не отправил, показал его Медведеву: там у меня все было аргументировано, почему именно прошусь в Афган.
После этого меня пригласили к начальнику отдела. Там мы долго бились. Медведев был на моей стороне. Да тут еще подкрепление прибыло: в кабинет зашел секретарь партбюро, он отнесся ко мне с сочувствием. Был в нашей беседе момент, когда я не сдержался и выпалил начальнику отдела, который старался отговорить меня от решения проситься в Афганистан: «Как же вы, коммунист, можете такое говорить?!» В общем, вопрос повис… Но когда я уходил из кабинета, то улыбнулся и сказал полковнику: «И все-таки, товарищ полковник, я вас убедил». Он тоже улыбнулся в ответ и сказал, чтобы я не горячился, а подождал, что скажет начальник управления кадров ВВС, он будет ему докладывать.
В этот же день меня пригласили к начальнику управления кадров ВВС. Он долго со мной беседовал, с вниманием выслушал доводы. Когда речь зашла о боевой работе, я высказал некоторые свои соображения, как применить их на практике, для чего я и просился в Афганистан — там я мог найти применение своему боевому опыту наведения авиации, — вот об этом генерал просил рассказать подробнее. В конце беседы он сказал: «Ну что ж, вы меня убедили. Напишите рапорт, в котором изложите те моменты, о которых вы мне рассказали. Ожидайте, что решат главком и начальник политуправления ВВС. Я буду вас поддерживать…»
…Пятого мая Буркову сообщили, что он может выписываться из госпиталя, и предложили краткосрочный отпуск.
Десять дней, предоставленных ему на отдых, Валерий решил использовать опять-таки для дела: ездил в Ленинград к медикам.
По возвращении узнал, что главком командировку в Афганистан не разрешил. Как человек военный, Валерий понимал: решения, которые принимаются на столь высоком уровне, не отменяются. Приходилось с этим считаться.
Зато ему было предложено поступить в академию.
И снова он оказался перед проблемой выбора. До этого был разговор в кадрах: а что если не разрешат в Афганистан? На этот счет он держал в мыслях другой вариант — в Туркестанский военный округ: все ближе к боевым действиям, к боевым друзьям. А вот насчет академии не думал. Одолевали сомнения, нелегко было прийти к какому-то однозначному решению. Нельзя было поддаваться эмоциям; главным было — уяснить, где ты можешь больше принести пользы? В этом смысле вариант поступления в академию казался предпочтительнее. Это соображение оказалось решающим.
…Из доклада начальника управления кадров ВВС главнокомандующему Военно-Воздушными Силами:
«23 апреля 1984 года майор Бурков В. А. при выполнении боевого задания был тяжело ранен. От взрыва мины лишился обеих стоп ног, получил осколочные ранения правого плеча с повреждениями плечевой артерии и контузией лучевого и срединного нервов…
После излечения в госпитале по личной просьбе майора Буркова В. А. и ходатайству управления кадров ВВС признан годным к службе…
24 апреля 1985 года майор Бурков обратился с просьбой направить его в Демократическую Республику Афганистан, мотивируя ее желанием использовать полученный опыт работы по совершенствованию управления авиацией. В рапорте изложил конкретные и обоснованные рекомендации. При невозможности командирования в ДРА просит направить его в ВВС Туркестанского военного округа.
Управление кадров ВВС предлагает назначить майора Буркова В. А. на штабную должность в ВВС Краснознаменного Туркестанского военного округа. В последующем разрешить обучение на командном факультете Военно-воздушной академии имени Ю. А. Гагарина».
Главнокомандующий ВВС наложил резолюцию — направить майора Буркова В. А. на учебу в академию.
Двадцать пятого мая Бурков съездил в Монино, в академию, надо было взять программу вступительных экзаменов. Узнал, что экзамены ему предстоит сдавать в первых числах августа. Впереди были два месяца отпуска, который ему причитался сразу за два года. В распоряжении Валерия оказывалась уйма времени. Но он не был вправе считать его свободным, личным, каким бывает обычный отпускной срок. За эти два месяца надо было серьезно подготовиться к экзаменам: теория, как бы ты хорошо ни знал ее, с годами забывается, да и не до учебников было в последние годы.
Но сначала нужно было управиться с самым неотложным: хождение в Москве по инстанциям, совсем доконало протезы, вот-вот развалятся. Следовало позаботиться в первую очередь о запасе «ног». Ходьба в износившихся протезах стала причинять массу неприятностей: снова оказалась содрана кожа. Нога разболелась не на шутку, распухла. Отлежаться бы, подлечиться, но время не ждало.
В таком состоянии пришлось ехать в Ленинград — это было третьего июня. Собирался наспех и налегке, прихватив в дорогу только электробритву, зубную щетку и программу вступительных экзаменов.
В Ленинграде на то время, пока будет заниматься добыванием протезов, ему удалось устроиться в окружной госпиталь, причем в то самое отделение, в котором он оказался после приезда из Кабула.
В институт протезирования Бурков попал только тринадцатого июля, пока выхлопотал направление: от бумажки к бумажке — анализы, справки. Это кого хочешь выведет из себя, — те, кому положено заниматься этим, и пальцем не шевельнули; но Валерий уже знал по прежнему опыту, что
здесь он может рассчитывать только на себя и на свою выдержку.
Дело осложнялось тем, что необходимые ему специалисты института уходили в отпуск с первого июля, а на заводе, где делают протезы — с двадцатого. Времени оставалось в обрез. В общем, пришлось побегать, просить, договариваться. Нашлись хорошие люди, вошли в положение — обещали изготовить сразу три пары протезов. Одни — экспериментальные — должны были сделать прямо в лаборатории института, но не хватало нужных деталей. Валерий их сам доставал. На заводе тоже пришлось похлопотать. Обычный срок изготовления — три месяца. Уговорил — за месяц. Но потом пришлось побегать из цеха в цех. Таким образом, протезы запустили в дело, сняли слепки — хлопоты оказались не напрасны.
Вконец измотавшись за эти дни, он мог позволить себе небольшую передышку. Надо было отлежаться, дать больным ногам отдых. Поздно вечером Валерий снял протезы, лег, растянулся на кровати, закрыл глаза. Но заснуть не смог. Нога ныла, разболелась не на шутку. Он поднялся с постели, включил свет и стал осматривать ногу. Картина представилась удручающей: нога ниже колена набухла и гноилась. Начался жар.
Пришла медсестра, сделала укол. Он стал проваливаться в сон, при этом было такое ощущение, что сердце останавливается. Но сон был беспокойным, он часто просыпался, забылся только под утро. Сказалось напряжение последних дней: треволнений, нервотрепки хватало — сплошной стресс, одним словом.
Утром врач, осмотревший Валерия, заявил безапелляционно:
— Будем оперировать. Иначе, если запустить, придется отрезать вам ногу выше колена…
Вот такого подвоха, когда, казалось, самое трудное позади и ты у самой цели, он не ожидал.
— Не надо, — ответил Бурков с сумрачным видом. — Вот увидите, заживет, как на собаке.
Когда врач ушел. Валерий раздобыл иглу, смочил ее в зеленке и стал осторожно делать проколы в тех местах, где были нарывы, чтоб выходил гной. Прикладывал листочки подорожника, протирал кожу спиртом. Удивительное дело: опухоль стала спадать, боли в ноге утихли. А дней через восемь вовсе зажило.
Обрадованный благополучным исходом этой истории, Валерий позвонил друзьям, попросил, чтобы принесли книги по математике и иностранному. Засел за учебники, занимался усиленно, наверстывая упущенное время. Почувствовав себя несколько лучше, снова встал на ноги, выходил в город: надо было наведываться на завод и в лабораторию, ездил на подгонку новых протезов.
Двадцать пятого июля Валерий получил, наконец, все три пары готовых протезов и выписался из госпиталя. Время отпуска — да какого там отпуска, в кавычках разве что, — истекало. Лето, та пора, когда для более счастливых отпускников «солнце светит и палит», было в зените, но отдых следовало отложить до лучших времен. Как распорядиться оставшимися днями, об этом он не раздумывал: ведь надо было навестить мать. Двадцать пятого улетел в Челябинск.
Появился он там, в военном городке училища, как всегда, неожиданно: ни раньше, ни с дороги ничего не сообщал. Но, поравнявшись с клубом, зашел, чтобы позвонить оттуда матери на работу.
Возле летней столовой увидел в группе молодых офицеров своих знакомых. Подошел к ним, поздоровался. Один из них сказал:
— А говорили, без ног… Зря трепались, выходит.
— Да нет… верно говорили.
— Как?! Без ног! — у капитана округлились глаза. Он отступил на шаг, будто впервые видел Валерия. — Шутишь!
— Вот так! — ответил Валерий и постучал по протезам.
— Слушай, а по тебе не заметно. Ну, ты даешь!
Оставив оторопевших от удивления офицеров комментировать на свой лад столь необычное явление, Валерий зашагал к дому. В душе он, конечно, торжествовал.
Александра Тимофеевна знала уже о большой радости сына, о том, что его оставили в армии. Была рада его счастью, счастлива сама. Валерий светился весь радостью, сиял — это больше говорило глазам, сердцу матери, чем то, о чем рассказывал он ей — про ответ на свой рапорт, о предстоящем поступлении в академию.
Когда гостил дома, Валерий тоже не терял времени: много часов проводил в библиотеке училища, готовился к экзаменам. Незаметно пролетели эти дни. Пора было возвращаться в Москву.
…Позади приемные экзамены. После мандатной комиссии молодым офицерам, зачисленным в академию, предстояло пройти в торжественном марше.
Плац возле учебного корпуса. Утреннее солнце еще не успело разогреть асфальт. Со стороны сквера от молодых лип, вязов доносится легкий ветерок, опахивающий ласковой прохладой разгоряченное волнением лицо майора Буркова, теперь уже слушателя академии, главной кузницы кадров Военно-Воздушных Сил страны.
Молодые офицеры в парадной форме стоят вольно, разбившись на живописные группы. На лицах — праздничное настроение, улыбки, перебрасываются веселыми шутками. Валерий хотел в это утро казаться, как все, старался не выдать своих чувств, но, наверное, у него не получалось. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, как он томится ожиданием, что было у него на душе в эти минуты.
Прозвучала команда: «Встать в строй!» Ни разу прежде эта команда, бессчетно повторенная с того дня, когда услышал ее впервые от комвзвода в училище, так, с такой силой не подхватывала его, как в этот миг. Будто разом запели все горны, заиграли военные оркестры.
Сначала слушатели показывали прохождение строевым шагом в колонне отделения, по одному. Валерий шел пятым. Сперва было желание попроситься занять в строю место подальше от направляющего, но потом эту мысль отбросил как малодушную, да и не положено, при его-то росте — строились по ранжиру. Проходя мимо группы офицеров, проверяющих, конечно, испытывал такое чувство, будто шел по канату, натянутому над бездной, хотя в мыслях отрепетировал каждый шаг. Сердце, казалось, забивало гулкий грохот барабана, бухало в груди и не в такт, конечно, частило.
Нормально прошел. Не сбился с ноги, четко, как все, обычным строевым шагом — сто двадцать в минуту, «выше ногу, носок прямей, в коленях не сгибать», как учили.
Он вернулся в строй. Он — среди боевых друзей. Вот они стоят, внешне такие похожие, в одинаковой темно-синей форме с голубыми петлицами, но с такими разными судьбами. Одни прибыли с Севера, другие летали в небе Дальнего Востока, были среди них и те, кто имел за плечами не один боевой вылет. Он признан равным среди своих — именно такой смысл вкладывал Валерий в этот день в команду, прозвучавшую будто для него одного: «Держать равнение в строю!»
…Первые дни учебы в академии, конечно, давались нелегко. С утра, с подъема в шесть ноль-ноль, и до конца занятий, до двадцати ноль-ноль, к этому надо привыкать. Хотя и раньше Валерий нахаживал помногу, но вот так — изо дня в день — подобной практики еще не было. Впрочем, никаких скидок себе он не делал, тянулся, старался быть со всеми наравне. В первые дни слушатели группы ведь даже и не предполагали, что вместе с ними учится офицер с такой необычной судьбой. И узнали-то случайно. Как-то в перерыве в курилке подошел к Буркову один из сокурсников. У этого капитана была забавная манера: в разговоре он то крутил пуговицу кителя собеседника, то похлопывал по плечу. Вот и тут он, начав что-то рассказывать Валерию, стал по привычке охлопывать его, но до плеча не достал — тот сидел на подоконнике — и рука его упала на бедро. Однако он тут же отдернул руку, ударившись костяшками пальцев о что-то твердое.
— Гм, чего это ты такой твердый? — спросил с удивлением. — Каратист, что ли?
— Ну, скажешь… Какой из меня каратист?.. — ответил Валерий с самым простодушным видом. — Протез это…
Физиономия озадаченного капитана приняла преуморительное выражение, он сощурил один глаз и покрутил пальцем возле виска:
— Ты что… думаешь, я того… Так я тебе и поверил! Разыгрываешь?
Не раз еще придется доказывать, что ты такой, как все. Вот еще случай… Однажды Валерий возвращался из города: сослуживец вызвался подбросить на своей машине, а по дороге посадили еще одного пассажира, гражданского парня. Ехали поздно. На переезде, где машина, сбавив ход, почти остановилась, неожиданно из темноты возникли фигуры: трое парней, поодаль — девочки. Ясно было, что компания навеселе: они кривлялись, галдели. Один из парней, верзила, подскочил к машине и с диким воплем «Йа-а-а!» подпрыгнул и лягнул кузов ногой. Водитель, обидевшись за своего «Жигуленка», вышел из кабины и что-то резкое стал выговаривать «Длинному». Тот его ударил, сначала ногой, потом рукой. От неожиданности водитель стушевался и отступил на шаг в сторону. «Длинный» ринулся вперед и сбил с ног оказавшегося на его пути гражданского пассажира. Теперь перед ним оставался один Валерий, который, увидев, что дело принимает опасный оборот, тоже поспешил выйти из кабины. Он отразил удар ноги «Длинного», потом двинул его в челюсть: не прошли даром уроки бокса, полученные в юности.
— Не трожь его! Он инвалид! — услышал Валерий позади себя крик водителя. Не сразу понял, к кому это относится. «Кто инвалид? Я?!»
«Длинный», озверев, вновь пошел на Валерия, но тот свалил его точным ударом наземь. Компания, получив дружный отпор, ретировалась.
Понял Валерий после этой истории, что может, в случае чего, постоять за себя.
К концу первого месяца учебы втянулся в новую жизнь, приноровился к ее ускоренному ритму, к плотному распорядку. Нагрузки возрастали, но самочувствие было хорошее, «вошел в форму», говорят спортсмены.
Однажды друзья пригласили Буркова на волейбольную площадку. Согласился, а потом пожалел… Он даже не подозревал, как взволнует его один вид мяча, летающего над сеткой, завидовал парням, зависающим в прыжке для «забойного» удара. Пришел в сильное возбуждение от азартных возгласов, свиста — знакомой картины, оживляющей любую площадку, на которой соберутся две любительские команды.
Но тут же его волнение погасло. С щемящей грустью наблюдал он за игрой: стало тоскливо на душе: неужто ему только и осталось одно — стоять в стороне? Не стал растравлять себя, ушел…
Но на другой день что-то настойчиво потянуло его вновь на то же место: «Надо попробовать…» Придя на площадку, осмелел, встал в круг на распасовку. Разминка прошла благополучно: кажется, получалось. И вроде никто не обратил внимание на чрезмерное старание странного игрока — вроде бывалого, но малость скованного. Дальше — лучше: уверенно принимал мяч, точно передавал партнеру. Играл недолго. «Хватит на первый раз», — решил про себя.
Устал, чего говорить, с непривычки. Возвращался в гостиницу — рубашка мокрая, хоть выжимай. В таком виде и повстречал его начальник курса возле гостиницы — потного, взъерошенного, запыленного.
— Откуда это вы? В таком виде… — спросил он.
— В волейбол играл, — ответил Валерий.
Поглядев на Буркова, которого распирало от радости — рот до ушей, начальник курса только рассмеялся и, покачав головой, зашагал восвояси, потом, обернувшись, остановился и проводил молодого офицера долгим взглядом.
Следовало закрепить успех. По вечерам Валерий регулярно наведывался на площадку. А однажды так разыгрался, что в протезах поломались почти все подшипники, протезы перестали разгибаться и сгибаться — заклинило. Хорошо, выручили игроки. Посадили на велосипед, подаренный Валерию сокурсниками, докатили до гостиницы. Дома у него хранился запас нужных деталей, он быстро устранил неисправность и снова вернулся в команду.
Бурков не предполагал, что учеба в академии так захватит его. Он понял, что боевой опыт, приобретенный им, будет по-настоящему ценен и нужен лишь в связи с новыми знаниями, с основательным изучением теории. Военная мысль — глубокая, точная — это боевой опыт, помноженный на хорошую теорию. Валерий уже на первом курсе берется за серьезную исследовательскую работу: «Разрешение некоторых противоречий, возникающих при организации взаимодействия авиации с наземными войсками».
…В сентябре слушатели курса выезжали на учения. Начальник курса предложил Буркову для передвижения в полевых условиях свой «уазик», но тот категорически отказался: «Не надо. Как все — так и я…» Ездил вместе со всеми на бортовой машине. Сперва залезал в кузов с помощью товарищей, потом научился проделывать это самостоятельно, в один прием, и даже спрыгивал с борта на землю. В результате к концу учений, а длились они почти четыре дня, протезы совсем сломались, пришлось переучиваться ходить на новых.
…В субботу, погруженный в свои занятия, Валерий не заметил, как свечерело. Не успел зажечь настольную лампу — в дверь громко постучали.
— Привет рыцарю печального образа! — ворвался в тишину комнаты молодой крепкий бас однокурсника капитана Сергея Петрова.
Учились они на разных факультетах, но встречались часто, вместе проводили свободное время; молодых офицеров связывала давняя дружба, начало которой положено еще в Афганистане, не раз сводили их там военные пути-дорожки — крепче такой дружбы не бывает.
— Все корпишь?.. «Первым делом, первым делом…» — пропел Сергей начальные слова известной песни. — Первым делом у них — конспекты, тактика, диспозиция… А девушки?! Как вам не ай-яй-яй, молодой человек! — воскликнул он с шутливой укоризной. — Вот что… Кончил дело — гуляй смело! Идем, проветришься.
Валерий с видимой неохотой подчинился уговорам друга, стал одеваться.
— Может, в Дом офицеров? — предложил Сергей. — Говорили, шефы приедут: концерт, потом танцы.
Веселое, беззаботное настроение друга передалось и Валерию: отчего бы, в самом деле не развлечься.
После шефского концерта Сергей повлек Валерия в фойе.
— Слушай, давай останемся на танцы. Я на прошлой неделе познакомился с интересными девушками — обещали прийти.
Играл оркестр, звучал вальс. Своих знакомых Сережа обнаружил не сразу, они стояли у стены за высокими колоннами. Сергей потащил Валерия к ним:
— Знакомьтесь, девчата, — геройский парень, но скромняга. Не сомневаюсь, он вам понравится. Если не сейчас, то потом, с гитарой в руках — вот увидите…
Петров пригласил на танец ту из девушек, которая назвалась Леной, и закружил ее в вальсе. Валерий остался стоять возле Ирины, стройной, кареглазой.
— А мы разве не танцуем? — спросила она.
— Лучше в другой раз… Знаете что… — предложил он, — тут есть кафе, и, наверное, найдется свободный столик. Идемте, посидим…
В уютном кафе музыка звучала тише и не мешала беседе. Здесь Валерий понемногу разговорился, но о себе рассказывал скупо. От Ирины он узнал, что живет она недалеко, на соседней станции, окончила институт, работает. Девушка ему нравилась. Пожалуй, ни у кого прежде не видел он такой улыбки — столько света в ней… Черты лица тонкие, мягкого рисунка. Шатенка, короткая прическа, на щеках нежный румянец. Нравилась ее простая манера поведения. Одним словом, было все, чтобы случилось то самое — «с первого взгляда». Во всяком случае, знакомство состоялось. Скованность первых минут прошла, Валерий шутил, смеялся — он был просто самим собой. Не заметил, как пролетел вечер.
Валерий провожал Ирину до электрички. Но когда возвращался, радостное настроение покинуло его. За последние полтора года жизнь научила его строго оценивать свои поступки. Задумывался ли он раньше, всерьез, о праве на личное счастье? И разве мало ему того, что у него есть: служба, учеба в академии — чего тебе еще надо? — всего добился. Разве это, само по себе, недостаточно для счастья? Порассуждав так и эдак, он, кажется, окончательно запутался и махнул рукой: «Пройдет».
Через неделю напомнил Валерию о субботнем знакомстве «зачинщик» его, Сергей.
— А знаешь, друг, между прочим Лена звонила, передавала тебе привет от Ирины, они обещали прийти сегодня опять на танцы.
— Я не пойду, — отрезал Валерий. — Какой с меня танцор?..
— Это ты брось, — сказал Сергей. — Будто я не помню, как ты отплясывал в «Интуристе» на своих именинах… Пойми, что я обещал: придем, мол. Дал слово гвардейского офицера. Ты уж не подводи меня.
— Ну ладно, — согласился Валерий. — Уговорил… За честь гвардии капитана…
В тот вечер Валерий пригласил Ирину на танец. Играла музыка, в такт ей двигались пары. Валерий увлек девушку в самую середину зала, чтобы затеряться среди танцующих; но, посмотреть со стороны, он ничем не выделялся среди других — партнер, как все. Только Ирина порой поднимала вопрошающий взгляд, в котором Валерий, будь он чуть внимательней, прочел бы оттенок недоумения: непонятным казался ей кавалер… Лицо так странно меняется: то весел, остроумен — становится моложе своих лет, то вдруг делается старше — задумчивость нападает. И движенья в танце у него какие-то странные: передвигает ноги как-то… механически, что-ли? Что с ним?
Танцевали недолго. Потом снова сидели в кафе. На этот раз Ирина была в другом настроении. Разговаривала мало, отвечала невпопад, взгляд задумчивый. Валерий заметил перемену в ней, но если бы ему дано было заглянуть в душу девушки, он открыл бы для себя нечто большее. Но на то и существуют тайны, как и хранимая отныне Ириной: она сделала свое открытие, признание себе самой — ей нравился этот странный майор.
На этот раз Валерий провожал Ирину до самого дома. Перед тем, как расстаться, долго еще сидели на лавочке.
— Поздно уже… — тихо проговорила Ирина. — Я пойду…
— Да, пора, — согласился Валерий, — как бы не получилось, как в той песенке «опять по шпалам» — скоро последняя электричка. — Однако уходить не торопился. Достал записную книжку. — Знаешь что… Давай запишем на всякий случай наши телефоны…
…По номеру, записанному рукой Ирины, Валерий позвонит только через несколько месяцев. Ирина не раз звонила сама. Он подходил к телефону, но, услышав знакомый волнующий голос, клал трубку. Сережа Петров, которому Лена сказала, что Ирина безуспешно ищет встречи с Валерием, крепко отругал своего друга:
— Сколько ты будешь мучить такую хорошую девчонку?!
На возражения Валерия насчет того, что, мол, жизнь сложна, а еще есть кроме того свои, особые сложности, Сергей отреагировал просто:
— Сам все усложняешь. Ирина все знает о тебе… Вопросов у нее на этот счет нет: ты ей нужен такой, каков есть…
Отчего так велик оказался испытательный срок, назначенный им себе? И зачем Валерий нарушил его сам? Этого он не смог бы объяснить. Так уж устроена душа человека. В конце концов он понял одно — без Ирины жить не сможет. Речь шла, как говорили в старину, «о серьезных намерениях». В один прекрасный день Валерий решился и поехал к ней. Просить руки и сердца…
Вместо эпилога
Мне удалось встретиться с героем моего повествования Валерием Бурковым в доме его матери, в Челябинске, на другой день после его свадьбы. Валерий привез невесту в родной город. Рассказывали, на свадьбе Валерий отплясывал цыганочку — он и тут сдержал свое слово.
В тот погожий летний день, и дома, и потом, когда мы отправились в училище, где Валерию предстояло выступить перед курсантами, они, Валерий и Ирина, всюду были неразлучны. Присутствовала она и при моей долгой беседе с Валерием. Глядя на нее, я подумал о том, какую трудную заботу принимает она на свои тонкие руки, на хрупкие плечи. Но стоило увидеть свет в ее глазах, сразу уверился — все под силу любящей душе.
Еще запомнилось… Это когда они собрались втроем: Валерий, мать его, Александра Тимофеевна, Ирина… У меня тогда возникло ощущение того, что, наверное, человеческое счастье способно передаваться на расстояние. Нельзя было не восхититься их умению, таланту быть вот такими счастливыми. Наверное, каждый по-разному, но счастливы были они одним счастьем.
Во время работы над этой повестью я старался не терять с Бурковым связь. Мы переписывались. Валерий писал мне о своей учебе, о жизни.
Вот несколько строк из письма, которое я получил от него весной 1987 года:
«…Как обстоят дела с моими первыми опытами военно-научной работы? Отвечаю. На одну я уже получил рецензии. Сейчас она находится в Главном штабе ВВС. Работа признана нужной и стоящей; в рецензии сказано: «Положение» заслуживает издания с целью широкого внедрения в практику боевой подготовки войск».
Написал второе «Положение», которое является логическим продолжением первого. Его уже читали на разных уровнях, и теперь торопят, чтобы оформил его по официальной линии (я ведь всем этим занимался самостоятельно, по своей инициативе). Но я решил ввести в это «Положение» еще одну главу о деятельности в мирное время, так как в этом вопросе есть пробелы. Для изучения этой проблемы я специально ездил во время своих каникул в воинскую часть Белорусского военного округа.
Попутно заканчиваю третью работу. Она касается того, что мы еще в Афганистане предлагали по совершенствованию управления авиацией. По этой теме я выступал на научной конференции.
Попросился участвовать в двух научно-исследовательских работах, которыми занимается наша академия. В одну из них меня включили. В другую — тоже, но «по касательной».
Ну, и еще я попутно стыкуюсь с двумя институтами, делающими кое-что для авиации, и там нечто свое предложил на пользу общему делу. А то получается, делают они для нас иногда не совсем то, что нам надо, вот я и решил им помочь, чем могу. И хорошо, что такую «неформальную» помощь они приняли.
Теперь о семье. Одиннадцатого января у нас родился сын — Андреем назвали (3500 г, 54 см). Видимо, в будущем будет петь в Большом театре — уж очень голосистый. Похож на меня: особенно ушами и лапами — такие же длинные и плоскостопые.
Ирина чувствует себя хорошо. Она вообще у меня умница. В женитьбе мне, похоже, здорово повезло. Иринка мне говорит, не ожидала, что я буду так сильно любить сына, пока он такой маленький да неказистый. А я, наоборот, без него сейчас себя представить не могу: такой маленький, хороший и уже улыбается, «агу» папе говорит. Мы с ним уже и петь на пару пытаемся. Теперь главное — воспитать из него человека…»
Осенью 1987 года я был в Москве, заехал к Валерию. На КПП военного городка академии с очень строгим пропускным режимом мне пришлось обождать больше часа, пока за мной не пришла Ирина. Я не сразу ее узнал, она сильно изменилась в замужестве: сказать, что еще больше похорошела, будет не совсем точно, о таком явлении говорят «расцвела», как это дано бывает натурам очень женственным.
Валерий, вернувшись со службы, встретил меня дома, но, извинившись, исчез на недолгое время по своим делам. А я, пока Ирина занималась на кухне приготовлением ужина, посидел с Андрейкой. Малыш делал свои первые шаги. Вел себя спокойно. Мы с ним мирно играли и вроде остались довольны друг другом.
Засиделись мы с Валерием в тот вечер до двух часов ночи. Разговор у нас шел вольный: о прочитанных книгах, о музыке, вспоминали разные авиационные истории. «За жизнь» говорили, в общем. На прощанье Валерий вручил мне кое-что из своих дневников, я просил их у него для работы над повестью, и магнитофонную кассету с некоторыми воспоминаниями о службе в Афганистане.
Спустя некоторое время Валерий снова написал мне, поделился своими воспоминаниями, размышлениями. Валерий писал:
«…Почему я сразу, без раздумий (правда, тогда на них у меня просто не было сил), в первый же день после ранения, просил помочь мне остаться в армии, а вернее, решил остаться? И в Ленинграде, в госпитале меня спрашивали: «Зачем теперь тебе служба в армии?». В Афгане я понял, а точнее, испытал на себе, к чему приводят существующие в армии недостатки. Я и раньше их замечал, но в мирной жизни они не так ощутимо (так мне казалось) проявлялись. Поэтому, уже после Афгана, я извлек для себя такой вывод: если меня оставят в армии, то работы мне хватит (и не мне одному — на всех), и что с тем, что мы называем «плохо», надо бороться крепко. А это можно сделать, лишь оставшись в армии.
Уже здесь, в академии, я иногда думал: а вдруг… а что бы я делал, если б меня не оставили в Вооруженных Силах? Мне кажется, я все равно написал бы свое «Положение» и второе — тоже. Не знаю, как бы я это сделал, но, уверен, сделал бы.
Я, конечно, знаю, что на гражданке в смысле каких-то удобств мне было бы легче жить. Но это не мое.
И сейчас мне советуют: давай оставайся в академии, тебе будет здесь во всех отношениях хорошо (особенно в житейском). А это мне и претит.
Спокойно жить — значит жить плохо, не в полную силу, а это значит — для себя. Я такой жизни не хочу, да, наверное, если бы даже и захотел, у меня бы не получилось. Это — тоже в крови. И отец и мать меня в таком духе воспитывали.
…По поводу того, что вступил кандидатом в члены партии только в 1986 году. Мне этот вопрос здесь задавали. Еще в училище я многое понял: для чего, кто и как вступают в партию. Дальше — больше: в жизни стал лучше разбираться. Как-то раз прочел (уже офицером) выступление Брежнева в Ташкенте. Мне тогда оно понравилось, но было непонятно, отчего же так плохо на местах. А потом, когда началась кампания по поводу его «Малой земли», «Целины» и т. д., я просто не стал их конспектировать, хотя нас заставляли (Вы не хуже меня знаете, как это было). В общем, у меня не было доверия к некоторым из тех, кто оказался в то время в партии по каким-то причинам. Об этом сейчас многое сказано. Сказано ясно, честно. Я думаю, Вы меня поняли…
Но батя мне всегда говорил: если не мы, то кто же будет бороться за чистоту рядов нашей партии? Кто будет бороться, если позволим оставаться в ней прохиндеям, а сами уйдем в сторону?
И вот только в Афгане я очень захотел вступить в ряды нашей, ленинской партии, готовился всерьез, но не успел…»
По окончании академии Бурков получил назначение в Главный штаб ВВС. Служба — ответственная, напряженная. Кроме того, он постоянно в гуще общественных дел — активно работает в организациях «афганских» ветеранов. Во всяком случае, его трудно застать дома.
В 1988 году я писал ему из Юрмалы: «Хотелось бы, Валерий, встретиться с тобой, скоро буду в Москве». Но в Москве на мой телефонный звонок ответила Ирина: «Валерий — в Южной Корее, улетел в Сеул». Разузнал подробнее: он ездил туда с олимпийской командой нашей страны в составе «группы поддержки». Пример его мужества, оказывается, нужен и нашим олимпийским звездам.
Особая статья биографии Буркова — его стихи, песни. Наверное, читатели уже знакомы с его выступлениями по Всесоюзному радио. Есть его «афганские» песни и в грамзаписи. Приезжал Валерий со своими ребятами, «афганцами», и в Челябинск. Ансамбль выступал во Дворце культуры ЧМК.
Хранится у меня снимок Валерия на развороте «Огонька», был опубликован о нем большой очерк в «Правде», дошли до меня слухи о его выступлении перед писателями в Центральном доме литераторов, там он был принят исключительно тепло. Мне, как автору, было лестно об этом услышать. Хотя не в этом дело: важно, чтобы люди знали о нравственном примере подвига Буркова, знали больше, особенно молодежь. Своей повестью я стремился внести в это свою посильную лепту.
Сейчас можно предположить с достаточной определенностью, как сложится судьба героя этой повести майора Валерия Буркова. Но, главное, можно быть твердо уверенным в одном — ему дано прожить жизнь настоящего человека.
1987—1990 гг.
