Дербент

Длинный узкий город, тесно зажатый между двумя упиравшимися в море стенами, уступами поднимался в горы. Эти стены были когда-то выстроены и тянулись от моря к горам, чтобы преградить северным кочевникам доступ в Закавказье и Персию.

Надо сказать, что место было выбрано очень удачно. Отроги Кавказского хребта, не доходящие до Каспийского моря на десять-двадцать вёрст, оставляют на всём побережье Дагестана полосу низменности. Но здесь они подходят к морю вплотную, спускаясь к нему крутыми террасами. Здесь проходил единственный караванный путь, и здесь он был перехвачен двойной стеной. Город Дербент был привратником, охраняющим торговые пути Ширванского ханства. Сам город вёл большую торговлю с кавказскими землями, с Поволжьем, с Персией, с туркменскими племенами.

Ширван, в котором находился Дербент, был небольшим, но самостоятельным государством на каспийском побережье Кавказа. Самым крупным из его городов была Шемаха. К югу от Шемахи находился Баку.

Купцы, проезжавшие из Персии и других стран через Кавказ на Волгу, не могли миновать Ширванское государство. Они делали подарки ширванскому шаху, чтобы без помехи проехать через его владения, торгуя по пути. И шах Ширвана, Феррух-Есар, покровительствовал купцам, потому что это было ему выгодно.

В тот день, когда корабль Асан-бека подошёл к Дербенту, у берега стояло много судов — неуклюжие парусники из Персии, туркменские челноки, струги из волжского устья. Но, как ни вглядывался Никитин, он нигде не видел знакомой ладьи.

— Видно, загубила их буря, — решил он.

А к кораблю уже спешил на маленьком челне гонец от московского посла Василия Папина, прибывшего в Дербент за две недели до Асан-бека.

Гонец, касимовский татарин Махмед, служивший у Папина переводчиком, повёз русских купцов к берегу.

Когда чёлн отошёл от корабля, касимовец сказал:

— А вашу-то ладью буря поломала да на кайтацкий берег выкинула. Всех людей, какие в ней были, кайтахи в полон забрали.

— Какие такие кайтахи? — спросил Никитин.

— Живут тут в горах кайтахи, — охотно рассказывал Махмед. — Дурной народ, воровской. По дороге торговых людей грабят, а иных и продают в Персию или за море. Путники ходят в те места с провожатыми, и то кайтахи с каждого выкуп берут — возьмут со вьюка по три денежки и пропустят. Выходят они из гор к морю и залегают в степи да в камыше. Разобьёт судно — набежит их ватага и всё разворует.

— Кто же правит ими? — спросил Никитин.

— У них есть свой хан, брат старшей жены шемаханского хана.

Чёлн подошёл к берегу. Узкие, мощённые острым камнем улочки и переулки круто поднимались в гору. По ним бежали ручейки грязной воды. Вдоль улочек тянулись глинобитные дома без окон. На плоских крышах сидели люди.

Зазывания лотошников, продавцов воды и сладостей, скупщиков старья, крики ослов, вопли погонщиков верблюдов, дробный стук молотков в лавках медников, звон колокольчиков вьючных коней, скрип огромных колёс, лай облезлых бродячих собак — всё это сливалось в непрерывный гул и грохот.

Притихшие и настороженные, молча шагали русские купцы за своим проводником по грязным улочкам и маленьким круглым площадям, мимо тёмных лавочек, водоёмов, где плескались дети и утки, мимо заросших тутовыми деревьями двориков мечетей. Наконец подошли они к невысокому длинному дому.

— Караван-сарай, а по-вашему — подворье. Здесь остановился посол государя, — объяснил проводник.

И они вошли в низкие ворота.

* * *

Василий Папин, к которому Афанасий обратился с просьбой помочь ему вызволить из плена своих товарищей, не хотел вмешиваться в эти дела. Папин был человек осторожный. Не зная чужих обычаев, он боялся, как бы не уронить государево достоинство. Он не знал, кому из мурз, ханов и беков ему должно кланяться, а кому нет. А чтобы не совершить невольной ошибки, он почти не выходил из караван-сарая. Свои дела он почти закончил. Папин был доволен, что ему удалось в целости довезти дорогой государев дар — девяносто кречетов, — и теперь ждал, когда шемаханцы соберут ответные дары, чтобы тронуться в обратный путь.

И только после долгих упрашиваний Никитина он обещал при случае похлопотать перед шемаханцами за горемык, томившихся в кайтацкой неволе.

Вязьмитин тоже отказался помогать Афанасию.

— Всё-то ты чужими делами занят, — заявил он. — Вот прожил больше сорока лет, а что нажил? Всё по чужим землям, с чужим товаром мыкаешься. Неуёмный ты человек!

— Как же бросать товарищей в беде? — возмутился Никитин.

— Ты бы попал в беду — никто бы не печаловался о тебе. Тебе что? Посол здесь — пусть он и вызволяет их. А что мне о чужих делах думать? Я и сам не знаю, как мне теперь без товара быть. На Русь с Папиным подамся, — неожиданно закончил он.

Никитин поспешил к Асан-беку. Он застал шемаханского посла за выгрузкой привезённых из Москвы товаров и подарков. Сидя на палубе своего корабля, посол наблюдал, как рабы его повелителя тащили по сходням вьюки с холстом, кожей и мехами, катили бочки воску, бережно несли клетки с кречетами.

Никитин рассказал Асан-беку про товарищей и попросил его замолвить перед шахом словечко, чтобы выручить купцов из кайтацкой неволи.

Выслушав его, посол ответил:

— Чем я могу помочь тебе? Я должен ждать, когда мой повелитель, светлейший шах, позовёт меня к себе. Сам к нему явиться я не смею.

— Что же, погибать нашим людям в кайтацкой яме? — воскликнул Никитин.

— Зачем погибать? — ответил посол и, подумав, прибавил: — Подожди, завтра я поеду к дербентскому правителю Булат-беку. Должен ему рассказать, как съездил на Русь. Он мне родственник, спрошу у него совета. Подожди.

Ранним утром Асан-бек уже встал и начал собираться к Булат-беку. Раб-персианин выбрил ему голову, подкрасил бороду. Потом с помощью слуг он облачился в синий с золотом халат и надел высокие сапоги из красной мягкой кожи. Бритую голову посла рабы обернули длинным белоснежным полотенцем.

Асан-бек сел на сухого, стройного коня и в сопровождении слуг отправился вверх, к крепости, где жил Булат-бек.

Опять пришлось ждать Никитину. Воспользовавшись отъездом хозяина, слуги Асан-бека разбрелись кто куда. Одни ушли побродить по базарам, другие нашли в городе знакомых и родичей, третьих сморил зной, и они спали, раскинувшись на солнцепёке.

Только перед закатом вернулся Асан-бек на корабль. Весело кивнув поджидавшему его Афанасию, он сказал:

— Дело твоё устроил.

Больше ничего рассказать ему не удалось.

С минаретов всех десяти дербентских мечетей раздались громкие и протяжные крики:

— Ла илла хилл алла…

Правоверные опустились на молитву. Никитин начал было расспрашивать Асан-бека, но тот замотал головой и, зажав уши, с ещё бóльшим рвением принялся бить поклоны.

Когда молитва кончилась, Асан-бек сказал Никитину укоризненно:

— Зачем мешал? Мог ждать. День ждал — мог ещё ждать.

— За товарищей тревожусь, — виновато пробормотал Никитин.

— Слушай! Булат-бек разгневался, когда узнал, что сделали с русскими кайтахи. «Другой раз купцы к нам не поедут, — сказал он, — надо их выручать». От Булат-бека поскакал джигит к подножию аллаха на земле — к светлейшему шаху Феррух-Есару в Шемаху. Наш шах Феррух-Есар женат на сестре кайтацкого князя. И если шах пожелает за спутников твоих заступиться, князь не станет с ним ссориться. Дружба шаха Ширвана важнее для кайтацкого князя, чем выкуп за небогатых купцов. Жди теперь, что ответит шах Феррух-Есар.

— А когда? — нетерпеливо спросил Никитин.

— Туда три дня, назад три, там два дня… — подсчитал Асан-бек, загибая пальцы. — Через восемь дней назад прискачет.

Прошло пять дней. Корабль давно разгрузили. Асан-бек переселился в город. Перебрался туда и Афанасий. Он поселился в том же караван-сарае, где жил Папин. Но каждый день с утра он приходил к Асан-беку.

И каждый раз Асан-бек говорил ему:

— Рано пришёл! Никто ещё не приехал! Жди.

Тогда Никитин отправлялся бродить по городу. Он ходил по базарам, побывал на конском торге, где стройные и ловкие горцы продавали персидским купцам горячих скакунов. Подолгу сидел он на берегу, глядел на неустанно бегущие морские волны с белыми барашками и на неподвижные песчаные волны — дюны, поросшие тощими колючими кустарниками и молочаем, бесконечными рядами тянувшиеся у подножья террас. Иногда он шёл в верхний город и смотрел на уходящие всё выше темнозелёные лесистые горы, на извивающуюся между скал дорогу в Шемаху.

Когда день кончался и с минаретов начинали раздаваться голоса муэдзинов, Никитин возвращался в нижний город и, пройдя по затихавшим улицам мимо лавочек, где зажигали светильни, снова появлялся во дворе Асан-бека и молча садился у двери.

В этот час Асан-бек выходил подышать ночным воздухом и, увидев Никитина, неизменно говорил:

— Всё сидишь? Думаешь, у светлейшего шаха нет других дел, кроме освобождения русских купцов от кайтацких шакалов? Более важные заботы тревожат сердце повелителя. Не торопись, иди спать. Жди!

Так прошло десять дней. Никитин часто заговаривал с Папиным, напоминал ему о том, как томятся в кайтацкой яме их земляки, и просил поторопить шемаханцев. Но русский посол не очень-то спешил.

— С шемаханцами да с персианами торопиться нечего, — говаривал он. — Всё испортишь. Да и что поделаешь? Не слать же в Шемаху вдогонку первому второго гонца? А может, они перед нами чванятся — дескать, у нас и без вас дел достаточно. Землишка маленькая, власть у их шаха невелика — вот и эти кайтахи под боком живут, а ему не подчинены. А перед нами, перед русскими, хочется повеличаться — мы-де, мол, держава могучая, и дел у нас видимо-невидимо, где нам поспешно с вашим делом управиться? Нет, надо ждать!

И Никитин, дождавшись утра, вновь принимался бродить по Дербенту.

Не раз заглядывал он в лавки, приценивался. И здесь, как в Царьграде, торговали больше привозным товаром. Дёшевы были лишь шелка шемаханские, цветастые, но недостаточно крепкие. Прочий товар — перец, мускатный цвет — привозили в Дербент из-за моря — из Персии и Индии и с острова Ормуза.

«Видно, не здесь родится дорогой заморский товар, что привозят к нам гости иноземные. Видно, надо дальше искать его родину», думал Афанасий.

Прошло пятнадцать дней. Ранним утром Никитин, по обыкновению, шёл к Асан-беку.

Город просыпался. Открывались лавки, на базар тянулись арбы с сеном, углём и жердями, брели ослики с бурдюками овечьего молока.

В узком переулке Афанасий неожиданно наткнулся на Асан-бека. Шемаханец ехал верхом. Он был одет в знакомый уже Никитину синий с золотом халат. Борода его была только что покрашена и блестела на солнце. По бокам бежали стражники и отгоняли народ.

— Радостные вести, Афанасий! — крикнул Асан-бек, увидев Афанасия. — Прискакал гонец из Шемахи.

— Слава тебе, пресвятая богородица! — горячо воскликнул Афанасий.

— Иди ко мне на двор, жди, когда вернусь от Булат-бека. — И Асан-бек хлестнул цветной камчой своего коня.

Долго ждал Афанасий Асан-бека, и только к вечеру вернулся тот, весёлый и красный.

Переодевшись, Асан-бек позвал к себе русского и, поднеся с почтением ко лбу небольшой красный ларец, торжественно вынул из него длинное узкое письмо с красной и синей печатями по углам..

— Слушай, что пишет шах Ширвана шурину своему Адиль-беку кайтацкому! — торжественно сказал он.

Пробежав писанное по-арабски послание, Асан-бек стал медленно переводить его по-татарски.

«Пишет шах Ширвана, — сказал он. — Судно моё разбилось под Терхами, а твои люди пришли и купцов поймали. И товар их пограбили, а ты бы ради меня тех людей ко мне прислал и товар их собрал, ведь те люди посланы на моё имя, а если тебе будет что-нибудь надобно у меня — ты ко мне пришли, и я для своего брата ни в чём не откажу, а людей тех ты отпусти». Видишь, как милосерден грозный и могучий повелитель наш Феррух-Есар! — воскликнул Асан-бек.

Никитин вспомнил слова Папина, подумал, не слишком ли заискивает этот грозный и могучий повелитель перед князьком разбойничьего племени, но промолчал.

— Как быть теперь? Как это письмо доставить и людей выручить? — спросил он у Асан-бека.

— Повелел Булат-бек дать тебе того самого джигита, что в Шемаху ездил, в провожатые и отправить тебя, если захочешь, к кайтахам с письмом великого шаха. Поедешь?

— Сегодня же поеду!

— Какой горячий! Нельзя сегодня и завтра нельзя — гонец отдыхать будет. А послезавтра скачите!

 

К кайтахам…

Через два дня Никитин и гонец шаха Яхши-Мухаммед рано утром покинули Дербент и отправились на север, в кайтацкие земли.

Ехали вдоль берега. Сначала дорога шла мимо садов и виноградников, но скоро они остались позади.

Дорога вступила в сухую, к осени и вовсе выгоревшую степь. Только седая полынь, качаясь от ветра, испускала пряный, дурманящий голову запах да верблюжья колючка норовила ухватить коней за ноги. Местами земля была покрыта блестевшим на солнце белым налётом соли.

В таких местах пропадала даже полынь и лишь какие-то странные мясистые растения оживляли мёртвую почву. Жёлтые горы непрерывно тянулись по левую руку.

Прохладное утро сменилось жарким днём. Запасливый Яхши-Мухаммед захватил с собою огурцов, груш, вишен и всю дорогу угощал ими Афанасия.

Джигит — добродушный и общительный человек — заговаривал со всеми встречными, шутил, расспрашивал о новостях и сам, приосанившись и поправив чёрные усы, рассказывал, как только что ездил в Шемаху к шаху, а вот теперь скачет по особо важному, тайному делу к Адиль-беку кайтацкому и везёт с собой русского.

Путников везде зазывали в гости и угощали всем, что было лучшего. Ночевали в небольшом ауле у родственников Яхши-Мухаммеда. Никитин скоро заснул, а неутомимый джигит до глубокой ночи просидел на плоской крыше, рассказывая хозяину и его соседям разные были и небылицы. В горах непрестанно выли шакалы, и полосатые гиены в поисках пáдали подходили к самой околице.

На рассвете Никитин разбудил Яхши-Мухаммеда. Гонец тотчас же вскочил, путники умылись из медного кувшина и, позавтракав лепёшками с кислым молоком, простились с хозяевами и отправились дальше.

Теперь вдоль дороги тянулись невысокие глинобитные ограды. За ними — яблоневые и грушевые сады, виноградники, рощи миндаля и грецкого ореха, огороды и бахчи.

Попадались тенистые леса. Кроме дуба, однако совсем не похожего на обычный русский дуб, Афанасий различал в лесу знакомые деревья: клён, осину, тополь. Но много было и незнакомых деревьев. Лес густо зарос подлеском, пестревшим плодами и ягодами. Дикая слива алыча, айва, мушмула глядели из-под ярко расцвеченных листьев. Всё это до такой степени было переплетено вьющимися стеблями плюща и обвойника, что в лес без топора нельзя было и сунуться. Яркие краски листвы и плодов радовали глаз, лес оживлялся птицами, смело перелетавшими в нескольких шагах от путников.

Однако лес тянулся недолго, и коням всё чаще приходилось перебираться через широкие полосы камней, гальки и песка.

— Зимой здесь вода бурлит — с гор бежит. Человека на коне сбить может. А летом, видишь, сухо, — объяснял Яхши-Мухаммед.

Так, поднимаясь всё выше, ехали полдня.

Лес сменился кустарником, а тот, в свою очередь, уступил место голым, словно из тонких плиток сложенным скалам да пологим склонам, покрытым лишь бурой травой. Птицы исчезли, и только сотни проворных горных черепах с деловитым видом ползали по камням. Трудно было найти место более унылое и безотрадное.

— Вон там кайтацкий хан Адиль-бек живёт, — сказал Яхши-Мухаммед, показывая на видневшееся вдали ущелье.

Он стряхнул нагайкой пыль с одежды, поправил кривую шашку на поясе, закрутил усы и пустил коней рысью.

Стаи рослых злых собак встретили их неистовым хриплым лаем. Ловко ударив самую смелую из них нагайкой поперёк спины, Яхши-Мухаммед ещё быстрее погнал коня.

Никитин старался не отставать. Облако пыли взвилось над ними. На всём скаку подъехали они к заставе, заграждавшей вход в аул, и сразу остановились.

Из невысокой башенки вышел оборванный человек в белоснежной папахе.

— Что за люди, зачем приехали? — спросил он.

— Люди шаха Ширвана, — ответил Яхши-Мухаммед. — Везём письмо от светлейшего шаха к хану Адиль-беку.

— Проезжайте с миром, — ответил страж.

И всадники въехали в аул.

Аул кайтахов раскинулся по обоим склонам ущелья. Сакли в беспорядке громоздились по кручам. Повсюду бежала вода, вдохнувшая жизнь в этот уголок горной пустыни; она журчала под ногами, шумела, падая на дорогу с камней, пряталась в желоба и уходила под сакли, собиралась в небольших каменных колодцах под тенью тополей и тутовых деревьев.

— Здесь пленников хана держат. Только виду не подавай, что знаешь, — вполголоса сказал Яхши-Мухаммед, когда они проезжали мимо низкой длинной стены, выложенной из дикого камня и обмазанной глиной.

Никитин невольно придержал коня. Здесь, за стеной сидели его земляки — и тихий Юша и хитрый дед Кашкин.

На ночь остановились у друга Яхши-Мухаммеда — степенного, седобородого кайтаха. Сам хозяин и два его сына — рослые и красивые джигиты — провели гостей в саклю, устланную кошмами и коврами и увешанную дорогим оружием: кинжалами, мечами и щитами.

Заметив, что Никитин любуется оружием, Яхши-Мухаммед сказал:

— Кинжалы смотришь? Наш хозяин да и многие другие кайтахи — замечательные оружейники. Кайтацкие кинжалы всюду ценятся. Только при хозяевах не хвали оружие, совсем ничего не хвали — сейчас же подарят, а тебе отдаривать-то нечем.

После обильного угощения — жареного барашка, риса, кишмиша, дыни — хозяева оставили гостей отдохнуть с дороги. Но заснуть им не удалось. В сакле было душно, верещали сверчки.

К вечеру снова пришли хозяева и позвали Никитина и Яхши-Мухаммеда на плоскую крышу. Опять принесли угощение — изюм, варенье из дынь и инжира, кислое молоко и солёные лепёшки.

Хозяева из вежливости ни о чём не расспрашивали Никитина. Он молча сидел на краю крыши и смотрел на вечерний аул, туда, где еле виднелась из-за оград и белых домов длинная низкая стена.

Всюду тянулись вверх чуть заметные дымки, пахло горелым кизяком. Скот возвращался в аул, поднимая пыль. Мальчишки выходили навстречу, с шутками и смехом загоняли его в ограды. Никитин подумал, что и на Руси сейчас вечер. Хозяйки готовят ужин, тоже возвращается домой скотина, и пыль, заслоняя закат, поднимается над дорогой. А ребятишки выбирают своих коров овец и, совсем как здесь, в чужой земле, загоняют их во дворы…

На другом краю крыши шла беседа. Яхши-Мухаммед говорил за двоих: рассказывал новости о шахском дворе, о русских, об их странных обычаях и повадках, расспрашивал про родных и знакомых.

 

Кайтацкие пленники

Настало утро, и Яхши-Мухаммед отправился передавать письмо ширванского шаха.

— Ты никуда не ходи, — сказал он Никитину. — Ты русский, гяýр. В этом доме тебя в обиду не дадут, пословица гласит: «Гостя почти, даже если он неверный». А на улице тебя всякий обидеть может. Подожди!

И опять Никитин стал ждать. Его знобило, клонило ко сну, кости его болели.

В полдень явился Яхши-Мухаммед.

— Всё устроил! — закричал он. — Иди, поднимай своих!

Торопливо перекрестившись, Никитин бросился вслед за Яхши-Мухаммедом.

Пленник. Персидская миниатюре XV века Константном».

Медлительный сторож провёл Никитина и шахского гонца через два маленьких дворика и ввёл их в третий. Дворик был небольшой и чистый, но откуда-то тянулся тяжёлый запах.

— Здесь, — сказал сторож.

Никитин осмотрелся вокруг, но ничего, кроме гладко выбеленных стен и одной двери, в которую они вошли, не было видно.

— Где же? — удивлённо спросил он.

Сторож показал вниз.

Тогда Афанасий увидел три вделанные в землю деревянные решётки.

Никитин бросился к одной из них и припал лицом к щели между брусьями.

— Живы, родимые? — крикнул он; потом перебежал к другой и к третьей яме.

Нестройные голоса ответили из ямы, кто-то зарыдал.

— Отпирай скорей! — кинулся Никитин к сторожу; ему казалось, что тот бесконечно долго возится с замками.

Наконец деревянные решётки были подняты. В ямы спустили лестницы, и один за другим стали выходить наверх заключённые — худые, оборванные, грязные. Они отвыкли от яркого света и закрывали лица руками.

Юша, в драной грязной рубашке, босой и измождённый, кинулся к Никитину и прижался к его плечу.

— Дедушка помер… Дяденька Афанасий, родненький, куда же я-то теперь? Куда пойду, что делать буду? — заговорил Юша и вдруг громко, по-детски всхлипывая, заплакал.

— Ничего, Юша, не пропадёшь, вместе жить будем, — уговаривал мальчика Никитин, поглаживая его грязную русую голову.

— Все вышли? — спросил сторож.

— Все, — ответило несколько голосов. — Двое не выйдут: ещё глубже нас закопаны.

Сторож пересчитал заключенных.

— Одиннадцать, — объявил он, — один лишний. Двенадцать было русских — двое подохло, должно быть десять. Кто лишний? — спросил он.

— Самаркандец лишний, — сказал кто-то из заключённых, и Никитин узнал самаркандского купца Али-Меджида, такого же худого, грязного и оборванного, как и все его товарищи по яме.

— Что стоишь, грязная собака? — крикнул на него сторож. — Ступай, сын свиньи, обратно. Жди, может быть выкупят тебя, а нет — сгноим в яме.

И он подкрепил свои слова ударом палки.

Али-Меджид медленно оглядел всех товарищей по заключению, сторожа, Яхши-Мухаммеда, Афанасия Никитина, горько улыбнулся, посмотрел на небо, на солнце, на зелёную ветку, протянувшуюся во дворик из-за стены, и стал спускаться вниз по лестнице. Когда он исчез в яме, сторож вытянул лестницу и захлопнув деревянную решётку, запер со звоном замок.

— Пошли, — коротко сказал он.

«Вот и сделано дело, вот и дождался, добился свободы для товарищей, а радости нет», подумал Афанасий.

Вновь и вновь вспоминал он Али-Меджида. Самаркандец остался теперь один в этой яме, и когда ещё доберутся до кайтацкого аула земляки его! А если не доберутся? Так и сгинет на чужой стороне этот умный и ласковый человек…

Вечером Никитин долго совещался с шахским гонцом, потом снял с шеи нитку жемчуга и отдал её Яхши-Мухаммеду.

Спал он, как и в прошлую ночь, плохо. Рано утром джигит куда-то исчез. Пропадал он довольно долго, а потом, вернувшись, сказал Никитину:

— Сегодня после полудня свободен будет.

При этом он передал ему нитку. Вместо пятнадцати жемчужин осталось три.

— Теперь дело сделано, — проговорил тихо Никитин и вдруг почувствовал сильную усталость. Непреодолимое желание вытянуться, уснуть охватило его.

Будто сквозь пелену видел он лицо Али-Меджида, слышал его взволнованные слова: «Никогда не забуду, что ты сделал для меня», а потом всё смешалось…

* * *

Очнулся Никитин в небольшой низкой горнице. Солнце играло на белой стене. Где-то близко шумело море. Афанасий с трудом повернул голову и увидел отворенную дверь, белый песок и полоску моря. В дверях, спиной к нему, стоял кто-то очень знакомый.

Долго, мучительно долго всматривался Никитин в этого человека. Наконец позвал тихонько: «Юша». И тотчас же сам удивился своему тихому, дребезжащему голосу.

Юша бросился к постели.

— Очнулся, дяденька Афанасий! — обрадовался мальчик. — Вот и хорошо. Три недели не узнавал, три недели…

— Где я, чем болел? Где все? — спросил Афанасий. Он припомнил поездку к кайтахам, ямы с деревянными решётками, горькую усмешку самаркандца. — Где я? — повторил он.

— В Дербенте-городе, — ответил Юша. — В горнице посла, что с нами из Руси приплыл. Болел ты лихорадкой, ещё у кайтахов свалился, и привезли тебя сюда на седле привязанным. Наши все к ширванскому шаху, к государю здешнему, подались, били ему челом, чтобы он пожаловал, с чем дойти до Руси. Он им не дал ничего: очень, баит, вас много. Заплакали все, да и разошлись кто куда: кто на Русь пошёл с Васильем Папиным, кто в Шемахе остался, кто в Дербенте…

— А ты?

— А я при тебе остался, дяденька. Какой товар дедушка Кашкин от татар на посольском корабле сберёг и который кайтахи вернули, зауморники всё записали и Папину сдали, чтобы на Русь отвёз. Позвал меня к себе Папин и говорит: «Поступай, Юшка, ко мне, отвезу тебя в Нижний-Новгород».

— А ты как решил?

— А я с тобой, дяденька, остался. Чужие края посмотреть хочу, а то я только и видел чужое небо в решётку из ямы. Да и ты болел. Вот я и остался.

Никитин выздоравливал медленно, но силы его всё же прибавлялись с каждым днём. После болезни он постоянно хотел есть, и Юша сбился с ног, добывая Афанасию еду. Одну жемчужину пришлось продать, чтобы покупать пищу.

Почти все русские разбрелись из Дербента, а те, кто ещё оставался в городе, сами начинали голодать. Асан-бек был в Астрахани. Папин уехал. На базаре Юша несколько раз видел Али-Меджида. Оборванный самаркандец просил милостыню. Потом Али-Меджид исчез. Говорили, что он нанялся гребцом на судно, плывшее через море в туркменские земли.

Когда Афанасий выздоровел, он стал думать, как быть дальше.

— Мне вернуться на Русь нищим — в кабалу за долги итти, — говорил он Юше. — Да и не хочется с пустыми руками домой ворочаться. Вот побывал я в Дербенте, а мало нового повидал. Говорил с купцами, сказывают — привозят к ним товары из Ормуза-города.

— Поедем в Ормуз, дяденька!

— А на что поедешь? — усмехнулся Никитин. — Нет, надо, видно, работу искать.

Подумали, посоветовались с бывалыми людьми. Дербентские жители говорили, что в Баку из-под земли чёрное жидкое масло добывают, черпая его из колодцев кожаными вёдрами. Есть то масло нельзя, а можно лечить им коросту у скотины да жечь в светильнях. Издалека приходят за тем маслом караваны верблюдов и буйволов, запряжённых в арбы, и суда из-за моря. Далеко — в Грузию, в Турцию, в Персию, в Бухару — увозят они огромные бурдюки земляного масла. Для добычи его много народу требуется, вот и приходят в Баку на заработки из Ширвана, Астрахани и Персии бедные люди.

Решил и Никитин пробираться в Баку. За несколько персидских денежек корабельщик взялся довезти его и Юшу туда на своём корабле.

 

Бакинская неволя

К Баку подошли ночью. Кормщик подвёл корабль к тёмному берегу.

— Баку, — сказал он Никитину, показывая налево.

Город уже спал и с корабля был почти неразличим. Лишь кое-где мелькал красноватый огон`к очага.

Дождавшись утра, Афанасий с Юшей покинули корабль. Работу они нашли легко. Афанасий нанялся к старому парсу Хурраму. Это был высохший, маленький и юркий старичок. По-персидски его имя означало «радость», и в самом деле, улыбка не сходила с лица его. Ласково поговорил он с Афанасием, расспросил о Юше, а потом повёл их обоих в Сураханы показывать работу.

В бесплодной, унылой лощине повсюду блестели на солнце чёрные маслянистые лужи. Пропитанный нефтью, бурый песок был жирным и липким наощупь. Нигде ни травинки. От душного зноя и тошнотворного запаха мутило в голове. В этой-то отвратительной местности и были разбросаны колодцы — низенькие сооружения из досок и камней.

Хуррам подвёл Никитина и Юшу к одному из колодцев. Высокий одноглазый шемаханец в пропитанной нефтью рваной одежде вращал рукоятку ворота, и в колодец опускалось большое кожаное ведро. Потом, наваливаясь всем телом на рукоятку, шемаханец с трудом вытаскивал ведро с чёрной нефтью и опрокидывал его над жолобом. Нефть стекала в неглубокие ямы.

Одна яма уже была полна. Около неё суетился полуголый, чёрный от нефти мальчик. Он наливал чёрную жидкость деревянным ковшиком в огромный бурдюк.

Время от времени к колодцу со скрипом и скрежетом подъезжала арба. На неё грузили бурдюки и везли их к морскому берегу, где нефть ждали корабли.

— Видел, чужеземец, как работают у нас? — спросил, приветливо улыбаясь, Хуррам. — Пойдём, покажу, где ты работать будешь.

Хуррам остановился у одного колодца. Рабочего здесь не было, хотя ворот стоял наготове. Колодец был заложен досками, а сверху обмазан смесью глины с нефтью.

На гладкой чёрной обмазке был виден след человеческой ступни.

— Мой знак, — довольно сказал Хуррам. — Если хозяин знак поставил, никто не посмеет его колодец тронуть. Здесь работать будешь.

Возвращались обратно уже ночью. Кругом было темно. Выли шакалы.

Вдруг за поворотом дороги неожиданное зрелище открылось перед Афанасием и Юшей. Вся лощина была освещена багровым неровным светом. На пригорке виднелось невысокое четырёхугольное здание с круглыми башенками по углам.

Из этих башенок и из отверстий в стенах вырывалось пламя. Ветер колыхал языки огня и отгонял в сторону чёрный тяжёлый дым.

— Пожар! Горит! — воскликнул Никитин.

— Где пожар? — спросил Хуррам. — Это? Это храм священного огня, наш храм!

На другой день Никитин с рассветом встал на работу. Юша был у него подручным. Целый день, с восхода и до темноты, вращал Афанасий ворот, а Юша наполнял бурдюки. Работа была тяжёлая и грязная. Солнце накаляло и землю и камни. В горле пересыхало, и глоток тёплой солоноватой воды не приносил облегчения.

Часто с севера налетал ветер: город получил своё название от персидских слов «бад-кубе» — «удар ветра». В такие дни море ревело, город застилала сизая пелена, а над храмом огнепоклонников метался чёрный дым и высоко взлетало голубое пламя.

Около источников нефти расположилось селение Сураханы. Но обитатели его, ревностные мусульмане, ни за что не хотели пускать к себе неверных. Афанасий выкопал землянку в одном из холмов, очень далеко от колодца старого Хуррама. Холм этот был весь источен землянками рабочих, пришедших в Баку издалека.

Приходилось вставать до света, чтобы во-время притти к колодцу. Зарабатывали мало. К тому же хозяин высчитывал из их заработка то, что стоили кожаное ведро и ворот. Он объяснил Никитину, что другие рабочие приносят ведро и брёвна для вóрота с собой.

Хуррам расплачивался за работу раз в месяц. Но уже через неделю Никитин пришёл к нему, чтобы попросить денег.

— Зачем тебе деньги? — спросил его хозяин.

— Еды купить, одежда износилась, — ответил Никитин.

— Возьми у меня рису, возьми бобов, возьми всё, что хочешь, — засуетился Хуррам. — Люди должны помогать друг другу, особенно мы — иноверцы в мусульманской стране.

И он дал Афанасию мешок рису, полмешка бобов, вяленой баранины, кусок белой ткани на рубаху.

Зато в конце месяца, когда Никитин пришёл к Хурраму за деньгами, старик, сморщив в улыбку своё худое жёлтое лицо, объявил ему, что он всё забрал вперёд и за ним ещё долг. Никитин попробовал спорить, говорил, что старик взял за рис, бобы и кусок ткани впятеро больше того, что стоили они на бакинском базаре. Тогда Хуррам вежливо, но внушительно доказал ему, что он, Никитин, пришлый бродяга, без роду, без племени, а Хуррам — уважаемый, почтенный человек, и если Никитин будет спорить, судья быстро утихомирит его. Впрочем, если Никитину нужно, он, Хуррам, готов дать ему вперёд товаров. А сейчас пусть Никитин уходит. Ему, Хурраму, время итти в храм огня на молитву.

Вернувшись от хозяина, Никитин сказал Юше с горечью:

— Ласковый старичок Хуррам, а сам потихонечку заманил нас в кабалу.

Четыре месяца проработал Афанасий с Юшей на богомольного старика, и всё же неоплатный долг висел над ними.

Хозяин обсчитывал их, где мог, заработок выдавал рисом да бобами, а ценил свои товары втридорога.

Юша не выдержал каторжной работы у нефтяного колодца и заболел.

Теперь Никитину пришлось работать за двоих — черпать нефть из колодца и наполнять бурдюки. Он уходил на работу задолго до рассвета и иногда работал даже при луне.

 

Побег

Как-то вечером усталый Афанасий возвращался с работы к себе в землянку. Шёл он медленно, поднимаясь по крутой тропинке в гору.

— Берегись, дай дорогу! — услышал он окрик сверху.

Комья сухой глины и мелкие камешки больно хлестнули его.

Афанасий не успел посторониться, и конь, скакавший навстречу, ударил его в плечо и повалил.

— Бездельник, почему не посторонился? — закричал верховой.

Никитину показался знакомым этот голос. Он сразу узнал в нём дербентского джигита.

— Яхши-Мухаммед, друг! — воскликнул он, поднимаясь с земли.

— Афанасий! Зачем ты здесь? — Яхши-Мухаммед резко осадил коня. — Сильно ударился? — заботливо спросил он.

— Нет, маленько ушибся да вот кожу на руке ссадил. Ты лучше скажи, куда путь держишь?

— Еду в Баку, а завтра на рассвете — за море, в Персию, потом в священную Бухару по велению шаха великого. А ты куда идёшь? Что ты здесь делаешь?

— Иду к себе в землянку, весь день работал. Пойдём, гостем будешь.

Джигит взял под уздцы коня и зашагал вместе с Никитиным в гору. По дороге Афанасий рассказал ему, как попал он в Баку, как работает здесь на ласкового, но жестокого хозяина.

Они поднялись на бугор, подошли к землянке. Юша спал под дерюжкой. Яхши-Мухаммед привязал коня, Никитин зажёг светильню. Сели на камне у входа в землянку. Помолчали. Юша дышал часто и прерывисто.

— Вот и малый у меня занедужил, — первым нарушил молчание Никитин.

— А ты уходи из Баку, земля велика, — посоветовал джигит.

— Уйти нельзя: хозяину задолжали за харчи, надо сперва долг ему отработать. Да и куда пойдёшь? К другому хозяину на поклон? Все они одинаковы. Так и пропадать в этом погибельном Баку…

— А те зёрна целы, что остались, когда самаркандца выкупил?

— Одну жемчужину ещё в Дербенте проели, две целы. Да что в них толку? Отдадим их хозяину за долг, а сами куда?

— А ты уходи тайком. Поедем со мной за море, я с корабельщиком поговорю. Он за две жемчужины вас перевезёт, — предложил Яхши-Мухаммед.

— Всё бы дал, чтобы вырваться из этой вонючей ямы! — воскликнул Никитин. — Да как уйдёшь? Юша вот болен, сам итти не может… Шахский гонец, а рабочих кабальных тайком от хозяина увозишь?

Яхши-Мухаммед улыбнулся, и в полутьме блеснули его зубы.

— За меня не тревожься, — сказал он. — На шахской службе всё делать приходилось. Даже людей воровать. Неужели для друга не сделаю того, что для господина делаю? Слушай! Мальчика мы на коня посадим и к седлу привяжем так, как тебя от кайтахов в Дербент везли. Коню тряпкой копыта обмотаем, чтобы не стукнул где о камень. Аллах поможет — пройдём незаметно. А хозяин не сторожит вас?

— Знает он, что уйти некуда — кругом степь да камень, — вздохнул Никитин. — А на судно кто нищего возьмёт? Всё же городской страже от хозяев деньги идут, чтобы за дорогами, за кораблями смотрели, и отдельно они за каждую голову пойманного получают. Вот и приучили их, как лютых псов, к охоте на бедных людей.

— А если поймают, что тебе будет? — спросил Яхши-Мухаммед вставая.

— Поймают — уши и нос отрежут. Рук и ног не трогают — для работы нужны. Потом набьют колодку на шею и на цепь к колодцу прикуют. Да всё равно, ничего мне не страшно — хочу вырваться отсюда!

— Пойду к корабельщику, поговорю, — решил джигит. — Жди меня, готовься. Коню корму дай! — крикнул он, спускаясь вниз по тропинке.

Никитин подбросил коню сена, натянул спустившуюся дерюжку на плечи Юши, сел на камень и задумался.

Он думал о том, что не удалось ему до сих пор прибыльной торговлей добыть себе богатство и почёт. Может быть, так и не выбьется он из кабалы, никогда не уплатит долгов богатым землякам — тверским купчинам? Может быть, в персидской земле найдёт он свою долю? Немало былей слышал он про то, как удачливые купцы, попав в чужие края, умом да изворотливостью добивались счастья, богатыми гостями возвращались в родную землю.

Может быть, как раз в Персии прячется и долгожданное счастье Афанасия…

И уже не таким убогим казалось ему грядущее, уже представлял он себе, как станет он торговать на Руси, вернувшись богачом с чужбины…

Вдруг чья-то рука опустилась на его плечо. Он вздрогнул.

— Видишь, — засмеялся Яхши-Мухаммед, — когда надо, как джейран несусь, когда надо, как барс подкрадываюсь. Снарядился?

— Мне снаряжаться недолго, — улыбнулся Афанасий: — ничего не нажил я в здешнем краю. Всё моё на мне.

Они сняли дерюгу с входа в землянку, разрезали её на четыре части и обмотали копыта коню. Конь, видимо, привык ко всяким неожиданностям и стоял смирно. Потом подняли сонного Юшу.

— Куда это, дяденька? — спросонья пробормотал мальчик.

— Молчи, — прошептал Афанасий, — убегаем отсюда!

Юшу привязали к седлу и укутали овчиной. Никитин обошёл со светильней землянку, взял мешок, куда было сложено всё несложное хозяйство — огниво и кремень, таганок, ложки, чистые рубахи и порты, мешочек гороха и тетрадь, с которой он никогда не расставался.

— Ну, с богом, в путь! — сказал он и задул светильню.

Умный конь шёл по крутой тропинке осторожно, мягко ступая обмотанными в дерюгу копытами.

Спустились на равнину, вышли на каменистую дорогу. Афанасий шёл впереди, вглядываясь в темноту. Позади виднелось зарево над храмом огня.

Джигит вёл коня. Тихо прошли они мимо крепостной стены. Дальше был самый опасный кусок пути — широкое поле перед воротами, ярко освещённое луной. У ворот стояла стража.

Яхши-Мухаммед снял тряпки с копыт коня, сел сзади Юши, закутал ему лицо рубахой Афанасия и рысью погнал коня.

— Горе тебе, злосчастнейший раб, да накажет тебя аллах! — закричал он громко, когда они приблизились к воротам. — Почему ты не взял с собой факела и заставляешь меня плутать во тьме?

Залаяли собаки. Из сторожки выбежал человек.

— Кто едет? — раздался хриплый со сна голос сторожа.

— Слава аллаху! О мусульманин, покажи мне дорогу к морю, — отвечал джигит. — По милости этого нечестивого пса я блуждаю по горам с больной рабыней.

— Кто ты? — спросил сторож.

— Я гонец шаха светлейшего, еду в Бухару… Со мной рабыня и этот лентяй, не стоящий тех денег, которые я заплатил за него. Вот бумага с печатью шаха, — добавил он, показывая сторожу свёрнутую в трубку бумагу.

Никитин затаил дыхание.

«А что, если не поверит да поведёт в сторожку для допроса? Тогда конец, — думал он. — По рукам сразу узнает, что на масляном колодце работал».

— Проезжай, да будет с тобой милость аллаха. Море вон там, за скалой, — сказал сторож, кликнул собак и ушёл в сторожку.

Путники миновали угловую башню и вышли к морю.

— Ну, слава тебе, Христос, прошли! — проговорил Афанасий.

У берега виднелся туркменский корабль — кизбой. На таких кораблях туркмены грабили в открытом море. На них же приходили они в Баку за нефтью и солью. И теперь на кизбое были уложены громадные воловьи бурдюки с нефтью.

Юшу сняли с коня, перенесли на кизбой, потом свели по сходням коня. Никитин и Яхши-Мухаммед устроились на сене рядом с Юшей.

Корабельщик, высокий туркмен в громадной чёрной папахе, пошептался с Яхши-Мухаммедом, посмотрел на звёзды, подумал и вполголоса приказал своим подручным отчаливать и поднимать паруса.

День застал их в открытом море. Корабль шёл быстро. Путники удобно расположились на сене. Юша утром сел и попросил есть.

— Морской ветер из тебя горячку всю выдует, — радостно сказал Афанасий.

Он повеселел. Позади остались погибельное Баку, нефть и старый Хуррам. Никитина радовали море, корабль, угрюмые корабельщики в лохматых папахах и особенно конь Яхши-Мухаммеда, вывезенный из туркменских земель.

— Хорош у джигита конь! — говорил он Юше. — Я сызмальства коней люблю. У нас во Твери на масленой конский торг. Свезут коней отовсюду. Всякие там кони: и крестьянская лошадка, неказистая, да для пахоты лучше не надо, и ратный конь, впору дружиннику либо князю самому под верх. И татары косяки пригоняли — хороши степные кони-птицы, лёгкие, злые… Целые дни бывало на конском торгу проводил. Да, хорош конь у тебя, Яхши-Мухаммед!

— Такой конь — лучший друг, — отозвался джигит. — Ни на кого не променяю его. Он не раз голову мою спасал — выносил из погони.

И начался оживлённый разговор о конях, об их породах, повадках, о конской упряжи, сёдлах.

А Юша не отрываясь глядел на Яхши-Мухаммеда. Всё в этом человеке восхищало его. Он любовался тем, как джигит поит и кормит коня, нашёптывая ему в ухо разные ласковые слова, как чистит кривую шашку свою, как сочиняет всякие смешные бывальщины. По-детски нахмурив брови и сделав страшное лицо, рассказывал он сказки про богатырей Рустема и Зораба, про сорок витязей и прекрасную дочку шаха, про обезьяну и лису.

Юша пытался даже подражать джигиту. Потихоньку ото всех он хмурил брови и щурил глаза, совсем как Яхши-Мухаммед, и всматривался в воду, чтобы узнать, похоже ли получается. Но солнечные блики и рябь искажали изображение, и, как ни старался, он не мог разглядеть в воде ничего, кроме отражения края лодки, своих плеч и головы.

Четыре дня шёл кизбой на восток. Потом вдруг, пошептавшись с джигитом, корабельщик круто повернул на юг.

— К персидскому берегу идём, — сообщил, возвращаясь на своё место, Яхши-Мухаммед. — Близко к туркменским землям плавать боятся — кочует здесь лихой разбойник Кара-Арслан — «Чёрный лес». Грабит он путников, в плен берёт и в Бухару продаёт, в вечную неволю. Знающие люди так говорят: в шатре у Кара-Арслана все подушки кудрями пленников набиты.

Карта пути Афанасия Никитина от Твери до Чапакура

— А если настигнет? — спросил Никитин.

— Настигнет — биться будем, — небрежно кинул Яхши-Мухаммед.

Но пиратов-туркменов так и не встретили, и на пятые сутки корабль спокойно подошёл к персидскому берегу, близ маленького городишка Чапакура.

Старший корабельщик вместе с джигитом отправились в город, но скоро вернулись и, собрав моряков, долго совещались. Яхши-Мухаммед сообщил Афанасию, что плыть дальше пока нельзя: поблизости рыщет Кара-Арслан. Недавно он ограбил дербентских купцов, и в Чапакуре говорят, будто укрылся он где-то здесь, неподалёку, ожидая новой добычи. Корабельщики боялись дальше плыть, хотели переждать немного, а Яхши-Мухаммед решил пересесть на коня и верхом добраться до Бухары.

— А ты что думаешь делать дальше? — спросил он у Никитина.

Никитин задумался.

— А что за город Чапакур? — спросил он у джигита.

— Город плохой, — ответил Яхши-Мухаммед. — Живут здесь рыбаки, садоводы и купцы мелкие. Плохой город!

Городок ютился по берегам топкой, ленивой речки. Глинобитные и деревянные домишки раскинулись в беспорядке, перемежаясь с садами, виноградниками, тутовыми деревьями. На берегу виднелось какое-то незаконченное сооружение. Там суетились люди.

— А что это строят? — полюбопытствовал Никитин.

— Чапакурский хан укрепление и большой дом себе строит.

«Может быть, на работу возьмут? — подумал Никитин. — Плотничать я научен, за конём могу ходить. Поучусь обычаю и языку персидскому. Хуже бакинской ямы не будет», решил он и сказал Яхши-Мухаммеду, что они с Юшей останутся пока здесь, в Чапакуре.