Городок Чапакур
С помощью Яхши-Мухаммеда Афанасий нашёл работу на постройке дворца. Джигит попрощался с Афанасием и Юшей и поскакал в Бухару. Опять остались они одни, в чужом краю.
Нанялся Никитин добывать глину для кирпичей. Выкопали ямы. С утра он влезал туда и до захода солнца копал глину и насыпал её в телячьи бурдюки. Товарищ его, худой и неразговорчивый перс, вытягивал бурдюки воротом наверх. Другие рабочие месили ногами глину, прибавляли к ней рубленую солому и делали кирпичи. Потом из этих кирпичей выводили стены и обмазывали их глиной.
По вечерам Никитин сколачивал из обрезков досок и брёвен хибарку на окраине города. Он возвращался домой усталый, ел похлёбку из бобов, сваренную Юшей, и тотчас же засыпал.
Надвигалась зима, и Никитин опасался чапакуровских дождей.
Но Афанасию повезло. Управитель перевёл его на строительство дворца.
Сначала Никитин никак не поспевал за товарищами — он не умел работать с персидским топором.
— Неладное орудие, — жаловался он Юше, — зовут «табар», совсем как наш топор, а на деле не то. Топорик махонький, ручка, длинная, как у заступа. Машешь, машешь, а бревно не подаётся.
Он раздобыл себе топор по вкусу, сам вырезал топорище и сразу же стал обгонять других плотников. Работа была совсем чистая и маленьких персидских денежек Никитин теперь приносил домой больше. А Юша приноровился рыбачить. С утра уходил он с удочкой за город, до полудня сидел на гладком чёрном камне недалеко от берега и возвращался домой со связкой рыбы.
Сначала персидские мальчишки дразнили Юшу. Завидев его, кричали; «Хурус!» «Хурус» — по-персидски «петух». Слово это похоже на «урус» — русский. Персидским мальчишкам нравилось дразнить Юшу петухом.
Но потом они подружились. Юша показал чапакурским ребятам, как на Волге, в родном Нижнем-Новгороде, ставят силки на птиц, а чапакурцы научили его, как отличать хорошую морскую рыбу от ядовитой и горькой.
По пятницам персы не работали. В этот день отдыхал и Афанасий. С утра возился он по дому: чинил одежду, точил топор и обучал Юшу грамоте.
— Учись, с грамотой на Руси не пропадёшь, — говорил он, усаживаясь в тени около хибарки. — Мало у нас грамотных-то, а везде грамотеи нужны — и при княжеском дворе, и у воеводы, и на торгу, и в монастыре. Вот, гляди, это «аз», видишь? Вот «буки», вот «веди», вот «глаголь».
Сначала Юша старался внимательно слушать Никитина, смотрел, как тот чертит палочкой на песке буквы. Но скоро это занятие ему надоедало, и он начинал глазеть по сторонам: следить за хлопотливой зелёной птичкой, сновавшей вверх и вниз по стволу тополя, или за чёрным жуком, грузно и важно перебиравшимся через соломинку.
Пробовал Афанасий учить мальчика торговому делу, но и купеческая наука не давалась Юше. Он вдруг прерывал Никитина:
— Дяденька Афанасий, а дяденька Афанасий! Иду я вчера с берега к майдану, к торгу к ихнему. Вижу, бегут все, кричат. Побежал и я, а там народу видимо-невидимо. Протолкался. Вижу, лежит на майдане зверь убитый, огромный, с виду вроде кота. Как зовут зверя этого? А ещё скажи: вот джигит баял, нельзя волчью шкуру близко к барабану подносить, а то овечья шкура на барабане со страху заверещит.
Видя, что ученье опять не идёт Юше впрок, Никитин вставал и, надев купленную уже в Чапакуре туркменскую барашковую папаху, уходил в город.
Он бродил по майдану, присматривался к торгу.
Базар Чапакура был маленький и бедный. Торговали на нём бараниной, дынями, оружием. Пряностей продавали мало. Самоцветов, кроме бирюзы, совсем не было.
Никитин прислушивался к речам на майдане. Ему хотелось научиться говорить по-персидски. Татарского языка здесь почти никто не знал, и Никитину трудно было объясняться.
На работе и по дороге домой он твердил разные персидские слова:
— Белое — сефид, вода — аб, малый — кучик, река — руд… Ну и труден язык, ох, труден! — прерывал он сам себя и опять начинал: — Серебряный — гюмиш, красный — сурх, город — абад…
Но трудный язык давался ему довольно легко, и скоро Никитин кое-как начал говорить по-персидски.
Постройка ханского дворца подходила к концу. Стены уже были давно возведены, и теперь рабочие занимались отделкой дворца. На окна натянули промасленную бумагу.
Яму, где брали глину, обложили камнем и провели туда проточную воду. Получился хоуз — пруд, столь любимый персианами. Потом пришли садовники и посадили на внутреннем дворе розы, жасмин и яблони.
К тому времени наступила тёплая, сырая зима Мазандарана. Шли дожди. Иногда холодало и ложился снег, но он быстро таял. Всюду было грязно, сыро. Рыба стала ловиться хуже.
— Ушла от нашего берега к туркменам, — объясняли Юше товарищи по рыбной ловле.
Прошло шесть месяцев с тех пор, как Никитин и Юша высадились в Чапакуре. Они уже довольно хорошо могли объясняться по-персидски. Афанасий завёл знакомство среди купцов. Он приценивался к товарам и всё изумлялся, как дорого продают в персидской земле русские товары, которые привозили сюда перекупщики — астраханские татары и шемаханцы, и как дёшевы здесь шелка, сахар, тесьма.
— Поживём здесь с годок, накоплю денег и поеду в большой город Ормуз, куплю тамошних товаров, повезу на Русь. На Руси татары и бухарцы десять денежек берут за то, что здесь в денежку обходится. Вот посмотри, через год поедем на Русь с товаром, — говорил он Юше.
Встреча
Однажды, когда Афанасий тесал доску для ханской беседки, к нему подбежал запыхавшийся Юша.
— Беда, дяденька Афанасий, беда! — зашептал он, хотя кругом никто не понимал по-русски. — На майдане человек стоит, в трубу трубит и кличет русских. Не иначе, как бакинский хозяин послал нас искать.
Никитин молча дотесал плаху, потом отпросился у старшего и, надвинув на лоб папаху, пошёл к майдану.
В середине базарной площади, около грязного пруда, стоял человек в жёлтой одежде. Он трубил в трубу и кричал громко и заунывно:
— Да помилует аллах того, кто укажет нам русского человека, прибывшего из Баку с мальчиком. Человек невысок, борода тёмная, мальчик худ и тонок. Ищет их чужеземный купец. Тому, кто найдёт этого человека, будет награда.
Схватив за руку Юшу, Никитин зашагал прочь, подальше от глашатая.
— Куда пойдём, дяденька? В лес убежим? — спрашивал Юша.
— В чём есть бежать нельзя: истомимся от дождя и холода в лесу, — ответил Никитин. — Надо домой итти, одежду взять и уходить тогда из города. Давно ли кричит? — спросил он.
— Нет, когда я давеча по майдану шёл, начал, — ответил Юша.
— Помилуй нас, боже! Может быть, соседи ещё не прознали — успеем уйти, — сказал Никитин.
Когда они подошли к своей хибарке и Афанасий отворил дверь, несколько человек набросились на него, повалили, скрутили руки и заткнули рот. Поймали и Юшу.
— Слава аллаху! Идём за наградой.
Оставив одного сторожить пленников, остальные ушли.
«Господи боже мой, — думал Никитин, — пропадём! Повезут нас в Баку, отрубят уши и прикуют навечно к колодцу. А Юшу продадут куда-нибудь подальше».
Вдруг послышался шум. Кто-то гневно кричал, кто-то виновато оправдывался.
— Псы гончие, жалкие бродяги! Кто велел вам хватать их, кто велел вязать? Велено было найти, а вы?.. Прочь, псы!
Дверь с треском распахнулась. Кто-то перерезал верёвки, стягивавшие руки Афанасия и Юши.
В дверях стоял самаркандец Али-Меджид.
* * *
В саду караван-сарая было тихо. Чуть слышно журчал фонтан. Ручеёк вился меж камней и исчезал под корнями тутового дерева.
Сизый дым тянулся из-за невысокой глинобитной ограды — в соседнем саду жгли кизяк и сухие ветки, чтобы защитить от холода нежные инжирные, абрикосовые и персиковые деревья.
У фонтана на коврах сидели двое. Один был высок и худ. Борода его была слегка подкрашена хной, белая чалма бережно уложена на голове, зелёный халат из тяжёлой парчевой ткани переливал синью и серебром. Другой, невысокий, плотный, сидел с непокрытой головой. В русых волосах его и окладистой бороде поблескивали седые нити. Его туркменская папаха лежала рядом. Он был одет в тёмную русскую рубаху и шаровары. Ноги его были обуты в мягкие козловые сапоги из Дербента.
Дастархан был разостлан между собеседниками. На нём — рис в глубоких чашах, вода в узких глиняных кувшинах, дыня, нарезанная ломтями, сладости на подносах.
Видимо, давно уже сидели эти два человека. Риса оставалось мало, собеседники уже принялись за сладости и сухие печенья, запивая их ледяной водой из маленьких синих чаш.
— Слава аллаху, я нашёл тебя! — промолвил высокий. — Когда шахский джигит сказал мне в Бухаре, что ты здесь бедствуешь, ни днём, ни ночью не знал я покоя. Спешил в Чапакур, спешил разыскать тебя и отблагодарить за то, что ты для меня сделал. Как расплатиться с тобой, Афанасий? Что отдать тебе — какие сокровища, какие сады?
— Что ты, Али-Меджид! Всего-то двенадцать зёрнышек… — смущённо отозвался Никитин.
— У тебя их всего было пятнадцать, а ты на меня потратил двенадцать. Мы с тобой купцы, Афанасий. Двенадцать из пятнадцати — это четыре пятых! Следовало бы и тебе отдать столько же из своего добра, да я жаден, друг дорогой, клянусь аллахом! — засмеялся он. — Отдать столько мне жалко. Это — лавки, и склады, и сады, и дома, и товары в Бухаре, и в Багдаде, и в Астрахани, и в Ширазе, и в караванах, что бредут по пустыням, и в судах, что плывут по морям…
Засмеялся Афанасий.
— А помочь тебе я хочу, — продолжал самаркандец. — Что хочешь делать, скажи? Стосковался по родине? Поезжай на Русь! Возьми денег, возьми товаров.
— На Русь мне податься нельзя, — сказал Афанасий задумчиво: — у меня там долги великие. В долгу я, как в море — ни берегов, ни дна не видно. Двенадцати зёрен нехватит, чтобы до Руси добраться, а лишнего от тебя я не хочу.
— Почему гнушаешься моей помощью? — вскричал Али-Меджид. — Я должен тебе больше, чем за двенадцать зёрен. Возьми ещё, друг!
— Лишнего мне не надо, — упрямо возразил Афанасий.
— Как же я могу помочь тебе? — спросил самаркандец.
— От помощи я не откажусь, — проговорил Афанасий. — Ты говорил прежде, что хочешь в Ормуз ехать. Возьми меня с собой! Все говорят, оттуда товар дорогой идёт. Давно я надумал побывать в Ормузе. Да как одному в такой путь пускаться? Денег у меня нет, чужих обычаев я не знаю, персиан плохо понимаю. Горе на чужбине безъязычному!
— Да благословит тебя аллах! — вскричал Али-Меджид. — Так и сделаем! Я поеду по здешним городам, буду скупать мазандаранские товары — бирюзу и шелка. А ты будешь моим подручным, поучишься и торговле и языку. Покажу тебе, где купить и продать выгодно. Аллах нам поможет.
Так Афанасий Никитин и Али-Меджид решили поехать в город Ормуз.
Путь до города был не близок. Ормуз находился на маленьком островке у берега Персидского залива. Для того чтобы до него добраться, надо было пересечь почти всю Персию, проехать через несколько больших персидских городов. По этой дороге странствовало немало купцов: из Индии привозили перец, изделия из слоновой кости, драгоценные камни, из арабских земель — искусно выделанное оружие и другие товары. И хотя этот путь нельзя было назвать безопасным, купцы с товарами могли путешествовать здесь смелее, чем на побережье Кавказа и в низовьях Волги.
Персидские шахи старались наказывать разбойничьи шайки, мешавшие торговле.
Начались странствования Афанасия и Юши по персидским просторам.
По земле Мазандаранской
Пожив две недели в Чапакуре, Али-Меджид отправился в город Сари, заранее сговорившись с чанандараном — человеком, который сдавал лошадей внаём.
Накануне отъезда Али-Меджид, его слуга, Никитин и Юша весь день хлопотали: укладывали вьюки, закупали припасы, расплачивались с владельцем караван-сарая, с носильщиками, с торговцами Чапакура. Все устали. Легли поздно.
На рассвете их разбудил резкий, неприятный крик осла.
Юша быстро оделся и вышел из душной каморки на полутёмный двор. В середине, у каменного водоёма, толпились и блеяли овцы. Конюхи с руганью отгоняли их и поили коней. Собаки лаяли и метались по двору. Куры и утки вертелись у всех под ногами.
В стороне стоял маленький пепельно-серый ослик. Он посматривал на всю эту суету, поднимал большую морду, так что длинные уши его ложились на спину, и тогда раздавался пронзительный рёв.
Под навесом в очаге зажгли огонь. Двор сразу наполнился удушливым кизячным дымом.
Через час караван вышел в дорогу. Впереди шли два чанандарана с шестами в руках. Они прощупывали брод, выбирали путь среди упавших деревьев. За ними на сером ослике, позвякивая бубенцами, ехал, поджав ноги, важный караван-баши — старший караванщик, в буром халате и грязной чалме. Он погонял ослика, тыкая шилом в круп.
Далее ехали верхом на иноходцах Али-Меджид, Афанасий и Юша. Слуги вели под уздцы вьючных коней. Юше достался лукавый и ленивый конёк. Чувствуя неопытного седом, он норовил свернуть в сторону за приглянувшейся веткой, остановиться среди дороги или поближе познакомиться с товарищами по каравану. Юше приходилось всё время быть начеку, но он был счастлив: первый раз он сидел на верховом коне, в настоящем седле.
Ещё в караван-сарае Юша спросил Никитина:
— Дяденька Афанасий, а какая мне лошадь?
Никитин строго и наставительно ответил:
— Кляча воду возит, лошадь землю пашет, а под верхом конь ходит.
И Юша всю дорогу вспоминал эти слова и не мог налюбоваться конём.
Утро выдалось мглистое и сырое. Снег, выпавший за ночь, лежал на апельсиновых деревьях, плоских крышах и таял на дороге.
Перебрались через вонючий, чёрный, почти неподвижный ручей и стали подниматься в гору. Выбитая грязная дорога вилась по косогору, заросшему густым кустарником. Снег на ней быстро таял. Кони часто спотыкались в выбоинах, до краёв наполненных талой водой, и тогда в лицо путникам летели холодные брызги.
Сначала вдоль дороги попадались поля и бахчи. Но чем дальше уходил караван от Чапакура и чем выше поднимался в горы, тем безлюднее становилось вокруг.
Высокие дубы, сохранившие немало побуревших, но не опавших листьев, заслоняли свет. С густых ветвей инжирных деревьев на всадников сыпались тяжёлые хлопья мокрого снега. Лошади путались в плетях дикого винограда, цепкие комочки гигантских кустов ежевики рвали платье. Всё было мокро вокруг, повсюду барабанила унылая, холодная капель. Бесчисленные ручьи и речки заполняли все складки почвы и ложбины. Однако унылый лес, окружавший узкую, извилистую дорогу, был полон жизни.
Несколько раз рыжие шакалы перебегали путь; серебристые фазаны, завидев караван, поспешно уходили в кусты или тяжело поднимались в воздух и с шорохом опускались где-то в стороне.
Днём, переходя вброд речку, караван вспугнул кабана, и тот рванулся по крутому склону, ломая валежник, а вдогонку за ним метнулись с радостным лаем две тощие собаки караван-баши.
У озерка, образовавшегося на дне мрачной, окружённой горами котловины, Юша с удивлением увидел знакомых птиц которые были обычными жильцами волжских берегов и нередко попадались в его ловушки. Здесь были дикие утки и гуси, кулики, бакланы и чайки. Так вот куда они улетали на зиму! Путешествие, которое впервые с такими трудностями совершали русские люди, для них было самым заурядным делом. Как приятно было встретить столько земляков в этой чужой и негостеприимной стране! Странно только, что среди знакомого пернатого народца расхаживали невиданные зубастые розовые пеликаны. Они были хозяевами здешних вод и держались словно воеводы среди залётной мелюзги.
Когда караван спускался по крутой тропе и путники вели коней под уздцы, ослик караван-баши вдруг остановился, собаки прижались к ногам хозяина, и все кони насторожились и, поводя ушами, стали напряжённо всматриваться куда-то влево.
— Тигра учуяли! — шопотом сказал караван-баши.
Долго стояли они так и вслушивались. Но всё было тихо. Только звенели капли, падая с деревьев, и шумела вода, скатываясь с откоса.
— Влево ушёл, — решил караван-баши.
И путники, взяв коней под уздцы потуже, стали спускаться дальше.
Так шёл караван до вечера. На ночлег остановились в грязном, дымном караван-сарае. Юша, поев, тотчас же уснул, свернувшись клубочком, а самаркандец с Никитиным долго ещё беседовали при красноватом свете жаровни.
Утром рёв осла разбудил их, и караван отправился дальше. Снег сменился моросящим дождём. Глинистая дорога намокла и стала скользкой. Кони спотыкались и часто падали в холодную липкую грязь.
Все устали, промокли и озябли. Узкая тропинка вилась над краем глубокого ущелья. Другая сторона была скрыта пеленой дождя. Непогода помешала добраться засветло до деревни, и пришлось заночевать в лесу.
Огня развести не удалось — всё намокло: трут отсырел, щепки, взятые с собой караван-баши, не загорались. Кони сбились в кучу, погонщики покрыли их своими халатами, а путники примостились под большим деревом.
Никитин снял с себя зипун и накрыл им Юшу. Мальчик попробовал было спорить, но Афанасий так строго прикрикнул на него, что Юша замолчал.
Утром, озябшие и измученные, добрались они до селения и провели в нём, отдыхая, весь день.
Но такие незадачливые дни выпадали редко.
Юша полюбил эту кочевую жизнь. Ему нравились ранние туманные утра, ржанье коней и звон упряжи, увязывание вьюков и перемётных сум, дневные переходы под мелким дождиком или под нежарким зимним солнцем Мазандарана по тропе, то извивающейся среди леса, то сбегающей в долину, то взбирающейся по косогору. Он привык к ночёвкам в незнакомых местах: в тёмных, переполненных караван-сараях или в комнате для гостей какого-нибудь крестьянского дома. Мальчика привлекало всё новое и необычное, что могла дать ему дальняя дорога в чужой стороне.
Десять дней шёл караван до персидского города Сари.
Этот богатый, людный город поразил Никитина. Здесь было пять караван-сараев — не таких жалких и маленьких, как чапакурский, а высоких, с резными воротами, большими стойлами и конюшнями, с голубятнями и складами для товаров. В Сари было много мечетей и два больших базара. Да и базары эти были совсем не похожи на убогий майдан Чапакура. Под кирпичным сводом тянулись ряды лавок. В передней части лавки купец торговал, а в задней жил.
Базар начинался лавками, где продавались плоды, ягоды и цветы. На глазах у покупателей башмачники, сидя на маленьких скамеечках, быстро тачали цветные башмаки и туфли с загнутыми кверху носками. В мясных лавках удушливо пахло кровью и мокрыми кожами. Гирями служили камни. За звонким рядом медников, серебряников и оружейников шли давки столяров и резчиков. Здесь прохожих прельщали резными ларцами, расписными сундуками и ящиками, рукоятками для кинжалов и чернильницами.
Дальше расположился ряд кузнецов и слесарей. В нём стоял оглушительный грохот и лязг. Из кузнечного ряда оглушённый прохожий сразу попадал к торговцам тканями, лавки которых были увешаны цветистыми шелками. И только потом прохожий добирался до сердца базара. Здесь было тихо и чинно. Мирные индусы-менялы сидели у маленьких разновесов. Золотобиты продавали тонкие листочки червонного золота.
Торговцы драгоценными камнями важно взирали па прохожих. Они не показывали своего товара первому встречному, а когда появлялся настоящий покупатель, приглашали его войти и, закрыв лавку кованой дверью, уводили в заднюю каморку. Там при свете маленького с решёткой оконца они рассыпали перед ним свои сокровища.
Али-Меджид скупал в Сари бирюзу. Никогда ещё не видел Афанасий такой торговли. Осмотрев бирюзу, погрев её немного на маленькой жаровне, Али-Меджид начинал торговаться. Оба, покупатель и продавец, божились и кланялись друг другу в пояс. Али-Меджид всячески хулил бирюзу, а продавец клятвенно уверял, что таких камней не видывал мир со времён царя Соломона. Оба говорили тихо, почти шопотом — соседи могли подслушать, какие цены даёт за бирюзу заезжий самаркандский торговец и почём отдаёт свой товар купец из Сари.
Наконец, сговорившись о цене, Али-Меджид давал задаток. Тогда купец ссыпал проданную бирюзу в ларец из пальмового дерева и запирал его, а самаркандец запечатывал своей печатью.
— Почему ты оставляешь у них товар? — спросил Никитин
— Продавцы держат бирюзу в глиняных кувшинах с водой, а за три дня до продажи вынимают её оттуда. Светлая, дешевая бирюза за эти три дня сильно темнеет, и её можно дороже продать. А потом она опять посветлеет. Поэтому приходится и самому хитрить, — объяснил ему самаркандец. — Купишь камни, задаток дашь, запрёшь в ларец, своей печатью запечатаешь и ждёшь месяц. Если камни за это время не посветлели, значит обмана не было.
Много тайн узнал Афанасий за тот месяц, пока ходил вместе с самаркандцем по базарам и присматривался к торговле. Он научился отличать настоящую бирюзу от подкрашенной слоновой кости. Поддельная бирюза была легче, не так тверда и, если держать её над огнём, пахла жжёной костью. Никитин знал уже, что самая лучшая бирюза тёмноголубая, без зелёного оттенка, ибо зелёный цвет в бирюзе — признак старости.
В Сари Али-Меджид прожил больше месяца. Когда пришёл срок, он вновь отправился на базар и распечатал ларцы, где лежала купленная им бирюза.
Почти всюду оказались хорошие камни. Купцы видели, что ведут дело с опытным человеком, знающим толк в самоцветах, и не решались подсовывать ему поддельный товар.
Из Сари Али-Меджид с товарищами перебрался в город Амоль. И здесь самаркандец с Никитиным целый день проводили на базаре, скупая дорогой голубой камень.
Теперь уже Али-Меджид поручал Никитину покупать бирюзу. Он дал ему денег в уплату за двенадцать жемчужин и уговаривал его ещё взять в долг. Никитин купил и себе бирюзы, ибо самаркандец рассказывал, что на берегах Индийского моря бирюзу можно продать втридорога.
В марте наступила жаркая и дружная весна. Зацвели сады и позеленели склоны гор.
Новый год застал путешественников в городе Амоле. Жители готовились к празднику: белили и красили стены домов и глиняные ограды.
Когда над городом поднялся новорождённый месяц, повсюду зарокотали трубы, забили литавры, загремели барабаны.
Новый год наступил.
Афанасий и Юша вышли на улицу вместе с Али-Меджидом.
Всю ночь пели над городом трубы, рокотали барабаны; во всех домах горели свечи и светильники. С утра началось гулянье. Персиане бродили по улицам и собирались на базаре, хотя лавки были заперты. Знакомые при встрече целовали друг у друга руки, подростки катали красные крашеные яйца с горок. Посредине майдана в кругу показывали своё искусство и силу борцы.
На плоских крышах домов и в садах персиане разостлали ковры и, разбросав по ним всю одежду и ткани, какие только были в доме, валялись на этой куче.
Те, у кого совсем мало было халатов, занавесей, ковров, пересыпали из руки в руку все свои деньги, приговаривая заклинания.
— Что делают эти люди? — спросил Афанасий Али-Меджида.
— Богатые валяются на своих пожитках, а бедные пересыпают те немногие монеты, что у них есть, — ответил Али-Меджид. — Они верят, что в наступающем году аллах даст им богатство.
Три дня веселились персиане, а когда праздник кончился, Али-Меджид и Никитин стали готовиться к дальней дороге через всю Персию, на берега тёплого Индийского моря, в славный город Ормуз.
Несколько дней провели они на конском торге позади базара. Юша каждый раз увязывался вместе с самаркандцем и Никитиным.
Коней с вечера пригоняли на продажу. Главными продавцами были туркмены — в высоких чёрных папахах, зелёных и красных халатах, синих шароварах. Они выводили сухощавых и злых коней, вскормленных на степных пастбищах.
Юша не мог налюбоваться скакунами, но Али-Меджид и Никитин недолго задерживались у туркменских коновязей.
Ещё в Дербенте и Баку Никитин присмотрел коней выносливой и неприхотливой горной породы, и теперь он вместе с самаркандцем каждый день ходил к шемаханским торговцам конями. Особенно ценились их иноходцы, выносливые и спокойные, незаменимые для дальних переходов.
Для себя Никитин присмотрел доброго вороного конька, но Али-Меджид решительно отсоветовал покупать его.
— Не любят персиане вороных коней,— сказал он. — Вороной конь был у Езида — убийцы имама Хуссейна. А память Хуссейна персиане чтут. Поедешь на вороном — не пустят тебя ни в караван-сарай, ни в селение.
Пришлось отказаться от вороного. При покупке коней дело не обходилось без споров, криков и клятв. Иногда покупатели, не сторговавшись, уходили, хотя Юше казалось всякий раз, что они делают непоправимую ошибку, упуская чудесного коня.
Но обычно к вечеру, когда торг кончался, продавец сам приезжал на этом коне в караван-сарай и уступал его по той цене, какую ещё утром давали ему Али-Меджид и Никитин.
Наконец все кони были куплены.
Однажды, когда Али-Меджид и Никитин торговали последнюю вьючную лошадь, к ним подошёл худенький старичок. Вежливо поздоровавшись, он спросил Али-Меджида, не бухарец ли он, как можно судить по цвету и рисунку его халата.
— Я из Самарканда, отец мой, — ответил Али-Меджид.
Старичок рассыпался в похвалах Самарканду и потом рассказал, что сам он из далёкого города Шираза, ходил поклониться святыням Великой Бухары, а теперь, возвращаясь домой, хотел бы наняться к кому-нибудь проводником.
Он брался проводить путников до города Иезда. Али-Меджиду и Никитину это было по пути, и они наняли старика, назвавшегося Хаджи-Якубом.
Старый ширазец оказался бывалым и опытным человеком. Он помог выбрать персидские сёдла — широкие, высокие и мягкие, с коваными стременами, кожаные фляги для воды, перекидные мешки — хурджумы и сбрую, украшенную кисточками и поддельной бирюзой. Наконец сборы были окончены, и караван тронулся в путь.
Караванный путь
Весна была в разгаре. Цвели фруктовые деревья, зеленела трава, пели птицы. Комары и мухи — бич Мазандарана — не оставляли путников и их коней в покое. То и дело попадались змеи. Из густой чащи зелёного леса, опутанной колючей лозой, удушливо пахло болотом, прелыми прошлогодними листьями. Проводник Хаджи-Якуб не велел никому свёртывать с дороги.
— Там теперь змеиное царство, — сказал он. — Змеи проснулись после зимней спячки голодные и злые.
И действительно, вскоре, когда караван пересекал сырую лужайку, конь Хаджи-Якуба остановился и в страхе захрапел. Впереди, свернувшись клубком, грелась страшная очковая змея. Она подняла голову, украшенную раздутыми мешками за ушами, и, покачивая ею, угрожающе шипела. Сознавая свою силу и не будучи знакома с действием огнестрельного оружия, она и не думала уступать дорогу людям. Никитину пришлось истратить на неё добрый заряд дроби из пищали. Юша с торжеством содрал и привесил к своему седлу красивую шкуру ядовитого гада.
Караван медленно поднимался в горы.
Три дня шёл он до перевала, останавливаясь ночевать в небольших персидских селениях.
Постепенно густые лесные заросли стали редеть. Чаще попадались широкие поляны, заросшие дикой мятой и укропом, горные пастбища.
Караван одолел последний подъём и очутился за перевалом.
Впереди расстилались безлесные нагорья, вдалеке сверкала снегами горная вершина Демавенда.
В Мазандаране вода была всюду: ручейки, речки, топкая грязь на дороге, самый воздух был напоён влагой.
Теперь всё изменилось, и почва и воздух стали сухими.
Далеко простирались искусно орошённые поля пшеницы и ячменя, окружённые кустами орешника, тополями и шелковúцами. Чем ближе караван подходил к селению, тем больше было садов и бахчей.
Путешественников поражало трудолюбие, с которым добывали персы воду в своей бесплодной стране. Во многих местах не было ни рек, ни озёр, и неоткуда было провести арыки. Тогда крестьяне проводили подземные каналы. Для этого вдоль подножия гор они рыли колодцы, подчас очень глубокие. Если в каком-либо колодце показывалась вода, от его дна в сторону деревни начинали вести кяриз — овальный ход глубиной в рост человека или меньше. Голые люди, стоя по колено в воде, согнувшись в подземелье, кайлом долбили глину, а затем выносили её на спине в кожаных мешках к колодцу. Там её принимали с помощью ворота, вращаемого верблюдом, ходившим по кругу. Когда подземный ход уходил в сторону метров на сорок, над ним рыли новый колодец, чтобы не носить землю далеко.
Целые десятки колодцев вытягивались цепочками над кяризом от гор до деревни, иногда на протяжении тридцати—пятидесяти километров и больше.
В пустыне не было деревьев, и подземные ходы нечем было подпирать. Часто своды рушились, погребая рабочих. Не из чего было даже сделать хороший ворот. Страшно было глядеть, как спускают на головокружительную глубину человека на вороте, сбитом деревянными шипами из жалких кривых сучьев. Жители рассказывали, что иногда целая деревня, проработав несколько лет на постройке кяриза, оказывалась без воды и должна была выселяться в чужие края, потому что подземный канал натыкался на слой песку, мгновенно выпивавший драгоценную воду.
Персидские селения не понравились Никитину. В низеньких домах-мазанках окон не было. Свет проходил через дверь и дымовое отверстие наверху. Потолком служил настил из прутьев, и сверху всё время сыпался какой-то сор, прутики и комочки глины.
Грязный земляной пол не был застлан ни коврами, ни войлоком. Посреди мазанки на полу в небольшом углублении горели прутья, и едкий дым заполнял всё помещение.
Персидские крестьяне питались лепёшками, похлёбкой из бобов, чеснока и кусочка бараньего сала. Это были жалкие, забитые люди. Они ходили оборванные и грязные, в рваных, засаленных халатах.
Шестьдесят лет по Персии катились одна за другой волны завоевателей. Персидский шах, вместо того чтобы защищать крестьян, старался завладеть теми жалкими остатками их добра, которые пощадили чужеземцы.
В разорённых деревнях трудно было достать еду. Иногда после дневного перехода путники вынуждены были вместо ужина довольствоваться глотком холодной воды да лепёшкой, запасённой предусмотрительным Хаджи-Якубом.
Однажды караван шёл по пустынным, заброшенным местам. То и дело попадались разрушенные караван-сараи, мечети, остатки стен и башен. Даже орошение пришло здесь в упадок —вода в полузасыпанных арыках и прудах покрылась зеленью, поросла камышом.
— Отец, почему ушли люди из этого края? — спросил Никитин проводника.
— Некогда стоял здесь царственный город Рей, — рассказал Хаджи-Якуб, — но прогневали жители Рея аллаха, совершили чёрное дело — убили внучат пророка Мухаммеда. И проклял их аллах и наслал на город этот и всю округу страшную кару. Затряслась земля, и развалился город Рей и ещё семьдесят городов…
Юша жадно слушал слова старого Хаджи-Якуба.
Он ехал всегда рядом с проводником. Как только караван пускался в путь, начинались рассказы. Хаджи-Якуб знал множество сказок — о глупом шахе и умном визире, о кознях коварного волшебника — омывателя трупов, о великих уроженцах Шираза — Хафесе и Саади и их дивных песнях. Старик помнил разные приметы и заклинания, умел врачевать и знал толк в травах.
— Вон посмотри, — говорил он, показывая Юше низенькую сизо-зелёную травку, — её верблюды любят, а змеи не терпят. Если есть такая трава, смело располагайся на днёвку или на ночлег: змея тебя не тронет, а верблюд сыт будет. Но если гонишь ты быков или овец, не пускай их пастись на эту траву — от неё мясо у них станет горьким.
Иногда старик вдруг слезал с коня, осторожно выдёргивал какую-то былинку с корнем и бережно прятал её в свой вылинявший и починенный хурджум.
— У нас в Ширазе нет такой, а она особый вкус плову даёт, — бормотал он.
Чем дальше на юг спускался караван, тем жарче становилось.
Хаджи-Якуб предложил ехать по ночам, а днём отдыхать где-нибудь в деревнях. В начале лета ночи были ещё прохладные. Кони бежали по холодку легко, и караван шёл быстрее.
Вскоре начался мусульманский пост рамазан.
Днём персиане ничего не ели, а когда спускалась ночь, такая тёмная, что уже нельзя было отличить чёрную нить от белой, начинался пир. Персиане вознаграждали себя за дневное воздержание: всюду зажигали огни, ели, пили, плясали, слушали певцов и зурначей.
Весь месяц рамазан продвигались путники на юг. Часто караван вспугивал стада джейранов. По ночам надрывно выли и плакали шакалы.
Иногда попадался встречный караван. Впереди на ослике ехал караван-баши, за ним важно шествовал, позвякивая множеством бубенчиков, вожак — лучший мул каравана, в богато отделанной сбруе. На нём обычно везли самый дорогой груз. Далее следовали мулы и верблюды, гружённые тюками керманских ковров, ослики, еле видные под мешками с зерном.
Раз повстречался им караван с семьёй какого-то хана. Проскакали телохранители, потянулись вьючные верблюды, а за ними, подвешенная к сёдлам двух белых мулов, качалась плетёная кибитка, — тахт-и-реван. За ней гарцовал на белом коне богато одетый мальчик, ровесник Юши. Его холёное красивое лицо чуть-чуть покривилось в презрительной гримасе, когда он увидел запылённые, тёмные одежды встречных. Юша проводил его долгим завистливым взглядом.
Пустыннее становились окрестности, унылыми и бесплодными — холмы и увалы, бесконечной чередой тянувшиеся по сторонам дороги.
Кони и люди уставали сильнее. Пришлось сократить переходы.
Караван зашёл в соляную пустыню — пустыню Кевир. Сизые солончаки, поросшие темнозёленой и бурой травой, перемежались с полосами барханов и каменистых лощин.
В иных местах и травы не было; земля пустыни словно вспухла буграми и обросла пушистой щёткой из кусочков и ниточек соли. Соляная корка часто проваливалась и ранила ноги лошадей, а затем разъедала раны, причиняя животным невыносимые мучения.
Зато хорошо было ехать по такырам — плоским, как скатерть, площадкам из глины, в сухое время твёрдой, как камень, и покрытой причудливой сеткой бесчисленных трещин. Хаджи-Якуб уверял, что в этом месте раньше находилось прекрасное озеро, но оно высохло от горя в день смерти пророка. Теперь по равнине протекала река Руди-Шур, воды которой были до того солоны, что не только не оживляли берега, но, наоборот, убивали на них последние следы жизни.
— Место это зовут Долиной ангела смерти, — сказал проводник, — потому что сюда он часто прилетает за душами путников.
Два дня шли среди пустыни, не встречая пресной воды. На третий день, когда караван подошёл к колодцу, слуга спустил в тёмный провал кожаное ведро на верёвке. Всё ниже и ниже спускалось оно, но не слышно было желанного плеска. Наконец из глубины донёсся глухой стук, и слуга понял, что воды нет. Он вытащил ведро. Край его был выпачкан мокрой глиной. Только несколько дохлых тысяченожек и труп маленькой песочной змейки оказались на дне ведра.
Пришлось оставить коней без воды, а люди получили по чарке из запасной кожаной фляги.
Решено было, не останавливаясь, продолжать путь, чтобы как можно скорее добраться до города Кума.
Этот дневной переход без воды был для всех мучительным. Жара и жажда казались невыносимыми. Сильный ветер бросал в лицо путникам песок и красную пыль с дороги.
А караван всё тащился вперёд. Юша опустил поводья и в полудремоте склонился на шею коня. Иногда странные сны проносились перед ним — громадные прозрачные чаши, наполненные до краёв сверкающей влагой, журчащие ручейки, тихий и тёмный пруд, окружённый ивами, а чаще всего родная Волга, то спокойная и гладкая, то осенняя — тёмная и грозная…
— Кум виден! — услышал Юша возглас проводника.
День кончался. Солнце спустилось низко и почти касалось западных холмов, а вдалеке, на юге, за безотрадными барханами виднелись тёмноголубые и золотистые купола, тоненькие стрелки минаретов и полоска тёмной зелени.
Путники погнали коней. Надо было достичь города засветло, до того, как стража закроет ворота. Они скакали уже по дороге мимо бахчей.
— Что скачете, как будто за вами погоня? — кричала стража. — От конского топота все дыни потрескаются. Кто платить будет?
Как только последний вьючный конь каравана прошёл под аркой башни, сзади раздался скрип и грохот: десять сторожей с трудом затворяли огромные двустворчатые, кованные медью ворота.
Отдых и вода были близко, но хмурый начальник стражи ещё долго задерживал караван. Он вызывал каждого к себе в башню и допрашивал строго и подробно, откуда едет и зачем, пока Али-Меджид не сунул ему в руку серебряную монетку. Начальник сразу смягчился и приказал немедленно пропустить путников.
Рысью проскакали они по тёмным и кривым улицам города в караван-сарай.
Раньше Кум был богатым и шумным городом. Но десять лет назад его захватили туркмены, разорили, и с тех пор Кум никак не мог оправиться. Почти весь город лежал в развалинах. Лишь на немногих улицах теплилась жизнь. На сожжённом базаре торговало несколько лавчонок. Единственный караван-сарай пустовал.
Прежде Кум славился своими мечетями. Сюда на поклонение святыням издалека сходились богомольцы. Но теперь и в мечетях было тихо. Немногие решались отправляться на богомолье в тревожные и грозные годы.
В те времена в Персии царили смуты и неурядицы. За власть над разорённой страной боролись потомки великого завоевателя Тамерлана, покорившего на рубеже XIV и XV веков Персию и Туркмению: Орда чёрного барана и Орда белого барана. Ещё до прихода Тамерлана две туркменские орды — «Чёрного барана» и «Белого барана» — кочевали на границах Персии, Армении и Азербайджана. Предводители орд смертельно враждовали между собой. В пятидесятых годах XV века Орда чёрного барана очень усилилась, и её предводитель Узун-Хассан (Узун-Асан) — Длинный Хассан — подчинил себе не только ближних соседей, но почти всю Персию.
Он завоёвывал персидские города и области исподволь, пользуясь смутами и неурядицами среди потомков великого Тамерлана.
Когда караван Али-Меджида отдыхал в Куме, весь город был встревожен слухами о новых походах Узун-Хассана. Никто не знал, куда обратит он свой меч, но в Куме уже чувствовалась общая тревога.
Одни говорили, что сыновья Длинного Хассана двинулись с большим войском на покорение Южной Персии, другие, оглядываясь, шептали, что в окрестностях Кума скрываются шайки разбойников.
Али-Меджид решил примкнуть к большому каравану. Так было всё же безопасней путешествовать.
Снова началось странствование по пескам и выжженным такырам. Маленькие серые птички, ящерицы и скорпионы были единственными обитателями этих унылых мест. Особенно много было скорпионов.
— По всей Персии, — говорил Хаджи-Якуб, — ходит проклятие: «Пусть ужалит тебя кашанский скорпион». Самые злые, самые ядовитые скорпионы водятся в Кашане, а нам осталось до Кашана всего два перехода. Берегитесь: укус их может принести смерть, да сохранит вас аллах!
Однажды вечером Афанасий собирал верблюжий помёт для костра. Отодвигая камень на дороге, он вдруг почувствовал укол в руку. Большой тёмный скорпион боком метнулся под камень. Рука у Афанасия начала быстро неметь и пухнуть. Она стала тёмнокрасной, потом синеватой. С трудом добрался Афанасий до лагеря и опустился на кошму.
Юша трясущимися руками разрезал рукав, туго стянувший распухшую руку. Афанасий подозвал проводника. Хаджи-Якуб внимательно осмотрел ранку, поцокал сокрушённо языком и пошёл к своим перемётным сумам. Он вернулся с расписным ларцом, вынул оттуда щепотку порошка и насыпал его в ранку. Потом он заботливо укрыл Афанасия и что-то пошептал над ним. Спал Афанасий беспокойно, но к утру опухоль почти исчезла.
Караван пошёл дальше. Миновали город Кашан и, не задерживаясь там, отправились снова в путь.
В Кашане путники узнали, что шайки грабителей рыщут по окрестным дорогам и сыновья Узун-Хассана медленно, но упорно продвигаются со своими туркменскими войсками на юг, к берегам тёплого Индийского моря.
Приходилось сторожить по ночам — путники всё время ждали нападения.
Дорога шла теперь по равнинам, недавно опустошённым туркменскими ордами, мимо выжженных и разгромленных деревень, вытоптанных и потравленных полей.
В деревнях не было жителей — одних убили, других угнали в неволю. Многие бежали в города — там было безопаснее.
Как-то раз караван остановился на ночлег у разорённой деревни. Кругом всё было пусто и уныло. Дозорные расположились у развалин старой мечети, неподалёку от стана.
На этот раз очередь стоять ночную стражу выпала на долю Хаджи-Якуба, Афанасия и Юши. Никитин растянулся на кошме. Он лежал, закинув руки за голову, и смотрел на звёзды.
— Хорошее небо у вас, Хаджи-Якуб! — промолвил он задумчиво. — Звёзды большие, яркие, месяц светлый…
— Да, хорошо, — живо откликнулся Хаджи-Якуб, — но в Ширазе ещё лучше. Лучше нашего края, лучше Шираза, нет на земле. Про Шираз говорят, что похищает он сердце пришельца у его родной страны… Приходи в Шираз — сам увидишь. Великий Хафес сказал:
— А Хызр что такое? — спросил Никитин.
— Был когда-то такой человек. Волею аллаха открыл он дивный ключ, дающий бессмертие, и зовут тот ключ Источником Хызра, — ответил проводник.
Никитин помолчал.
— Отец, почему так много развалин в вашей стране? — снова задал он вопрос Хаджи-Якубу.
Тот не сразу ответил.
— Могуч был Иран — никто не смел посягнуть на него, — заговорил он наконец. — По всему свету шла слава о величии и доблести богатырей иранских. Но прогневался на нас аллах, исчезла наша былая сила, и терзают теперь беззащитную землю нашу чужеземцы, разоряют города, сжигают деревни и топчут поля, и нет конца бедам и несчастьям нашим. Нет конца. Сказал Хафес:
Он замолчал.
Костёр угас. Всё затихло. Светила яркая луна.
Юша не раз бывал в дозоре, и всегда в эти ночи его охватывало щемящее чувство тревожного ожидания. Лёжа на кошме, он внимательно смотрел вдаль на освещённые лунным светом холмы и крепко сжимал свою маленькую кривую саблю.
Привычные ко всему Афанасий и Хаджи-Якуб занимались своим делом. Никитин латал совсем износившуюся рубаху, а проводник перетирал узловатыми старческими пальцами сухие травки, перемешивал их в тряпице и вполголоса рассказывал сказку. Невольно Юша стал прислушиваться к его бормотанью:
— …И говорит сова вороне: «Что дашь ты в приданое за дочерью своей?» И ответила ворона сове: «Дам три города, только что разорённых, с дымящимися развалинами, с гниющими трупами». И засмеялась сова. «Войны идут над Ираном, — сказала она, — разрушенные города что ни день, то дешевле становятся. Через год ты мне предложишь триста разрушенных городов и тысячу сожжённых деревень впридачу, а я, быть может, откажусь». И услышал мудрец эти слова — а он понимал птичий язык, — заплакал и разодрал на себе одежду. Понял он, что не видеть Ирану покоя, ждут его набеги и войны великие.
Афанасий и Хаджи-Якуб не забывали о дозоре и время от времени поднимали голову, вслушиваясь и всматриваясь в ночные поля.
Выли шакалы на развалинах, но к ним все давно привыкли.
…Уже луна взошла, и густая тень от стены накрыла дозорных.
Вдруг Никитин легко и бесшумно вскочил на ноги. Юша вздрогнул.
— Что такое, дяденька Афанасий?
— Нишкни! — шопотом кинул ему по-русски Афанасий.
Хаджи-Якуб тревожно привстал.
— Ничего не слышу! — после долгого молчания наконец сказал он.
— Шакалы смолкли, — шепнул Никитин, показывая на развалины.
Тут только старик и Юша заметили, что вокруг стало особенно тихо. Надрывный вой шакалов смолк.
— Не брешут, — повторил Афанасий,— видимо, спугнул их кто-то. Юшка, лети в стан, буди хозяина. Только чтобы шороха не было! Держись тени, светлые места переползай. А мы с дедом гостей встретим!
Юша скользнул вдоль стены, обогнул мечеть, спустился в сухое ложе заброшенного арыка и, пригнувшись, стараясь не шуметь, побежал к стану.
Али-Меджид спал, раскинувшись в походном шатре. Юша наткнулся на него и тихо тронул его за руку.
Самаркандец вскочил.
— Что случилось? — воскликнул он.— Почему ты здесь?
— Дяденька Афанасий послал, — зашептал Юша. — Думает разбойники к стану крадутся. Слышишь, шакалы замолкли?
Самаркандец выбежал из шатра и разбудил своих спутников. В это время от мечети донёсся грохот. Афанасий пустил в ход свою пищаль. Тотчас же раздались крики, стрелы засвистали и застучали по камням. Из стана бросились на помощь к дозорным. Побежал и Юша.
Никитин лёжа отстреливался из пищали. Проводник, спрятавшись за камнем, стрелял из лука.
Разбойники не ожидали такого отпора. Некоторое время они стреляли, кричали для острастки и гарцовали на поляне. Потом раздался резкий свист. Сразу крики смолкли. Топот коней замолк вдалеке. И снова стало тихо.
Утром Юша нашёл в развалинах труп. Туркмен лежал на спине. Папаха откатилась далеко в сторону, обнажив жёлтую бритую голову. Зелёный халат был тёмен от крови, а в левом боку чернела рана, облепленная мухами и муравьями.
Юша накрыл папахой лицо убитого и тихо вышел из развалин.
Кони и верблюды были уже навьючены. Ждали Юшу. Караван тотчас же снялся с места.
К великому Южному морю
Настала осень, а караван всё шёл и шёл. Начались дожди и превратили солончаки в грязное месиво. Кони и верблюды пробирались с трудом. Пришлось опять сократить перегоны.
Но вот солончаки сменились песчаной пустыней, перемежающейся с каменистыми лощинами и холмами, и на закате путники наконец увидели башни, минареты и купола мечетей Иезда.
Город этот мало отличался от других городов Персии — всё те же узкие и грязные улицы, всё те же слепые дома с внутренними двориками, мутные арыки, кучи нечистот, бродячие собаки, грызущиеся из-за падали.
Название этого города Афанасий Никитин слышал не раз ещё на Руси. В Иезде вырабатывались ткани, которые персидские купцы продавали татарам. А татарские купцы перепродавали иездские шелка русским на ярмарках под Казанью. Жили здесь и ремесленники, вырабатывавшие металлические изделия. Город выглядел странно. Вдоль улиц шли сады, но грунт в некоторых частях города находился гораздо ниже улицы, на дне глубоких канав. Там же текли арыки, и туда выходили двери жилищ. А вровень с улицей оказывались крыши домов и вершины фруктовых деревьев. На плоских крышах строились новые дома, и к ним над садами и дворами перекидывались мостики. Хаджи-Якуб объяснил, что дома и сады ушли вглубь потому, что песчаные бури из пустыни неустанно засыпают Иезд песком. Поднять сады на песок нельзя, так как вода не потечёт вверх, а без воды они погибнут. Поэтому жители тщательно высыпают песок на улицу, и она растёт, поднимаясь выше домов и деревьев.
В Иезде, как и в Куме, много было пришлого люда — крестьян, перебравшихся в город из ограбленных и разорённых селений, мелких торговцев и бродяг, пришедших в город вместе с войсками Узун-Хассана.
Днём они бродили по городу и толкались на базаре, пробавляясь случайными заработками, а по ночам ютились в развалинах.
— Сегодня на улицу не ходите, — сказал однажды русским Али-Меджид. — Сегодня день памяти имама Хуссейна, и народ сегодня горячий. Узнают неверного — зарежут.
Он ушёл вместе с Хаджи-Якубом. Ушли и другие. Караван-сарай опустел.
— Мне про Хуссейна этого старик наш рассказывал, — проговорил Юша.
— Кто же он был? — полюбопытствовал Афанасий.
— Говорил Хаджи-Якуб, что у пророка ихнего, у Мухаммеда, был зять, муж дочери — Али. Когда умер пророк, настала смута. В те годы убили Али, сыновей его, Хассана и Хуссейна, и внуков его.
Персиане чтут память их, на могилы к ним ездят, а в день смерти поминки справляют…
Снаружи доносились крики и шум. Афанасий и Юша стали наблюдать за всем происходившим на улице сквозь дырку в ограде.
Улица была переполнена людьми. Многие мужчины ходили нагие до пояса, вымазанные нефтью и сажей. Только глаза и зубы блестели на их тёмных лицах. Ударяя камнем о камень, они выкликали что-то.
Вдруг толпа расступилась, и Афанасий с Юшей увидели сначала какие-то шесты с арабскими надписями, а за ними — разукрашенные гробы. За гробами выступали богато убранные кони. Их сопровождали люди, вооружённые копьями, мечами, саблями. Но вот показались ещё кони. На них сидели два мальчика. Обнажённые тела и лица детей были вымазаны кровью. Толпа заревела, почти все бросились на колени, царапая себе до крови лица. Многие наносили себе острыми камнями, ножами и гвоздями раны в лицо, грудь и руки.
— Гробы эти — в память об имаме Хассане и имаме Хуссейне, — сказал Юша Афанасию, вспомнив рассказы Хаджи-Якуба, — а ребята — их детки.
Потом привезли на осле богато одетое чучело, набитое соломой. В руках у него торчали деревянный меч и копьё. Стража поддерживала чучело и отгоняла особо ревностных правоверных, которые не только плевали и ругали чучело, но и пытались ударить его ножом или палкой.
— А это Езид — тот, кто убил Хуссейна, — пояснил Юша.
Дальнейшего они не видели, и уже потом Хаджи-Якуб рассказал, как чучело отнесли за город, облили нефтью и сожгли под улюлюканье пляшущей толпы.
В Иезде Али-Меджид и его спутники прожили более месяца, дожидаясь, пока соберётся караван в Ормуз. Здесь с ними должен был расстаться Хаджи-Якуб. От Иезда до Ормуза дорога шла на юг, а старику надо было пробираться на запад, к Ширазу. Но самаркандец и Никитин не хотели расставаться с Хаджи-Якубом. Во время странствований по большим дорогам Персии он был незаменим.
Долго уговаривали старика. В конце концов Хаджи-Якуб согласился проводить караван до Ормуза.
Серые и чёрные скалы стиснули дорогу.
Те же песчаные бури, которые со всех сторон нападали на Иезд, источили их поверхность и покрыли прихотливым узором пещерок, ячеек и жилок, тонких, как бумага. Скалы были похожи на губку или пчелиные соты. Иногда караван пробирался по узкой тропе над бездной. Коней вели на поводу. Одна скала так нависла над дорогой, что пришлось разгрузить всех вьючных коней и верблюдов, провести их осторожно мимо опасного места, а вьюки перетащить на руках.
Потом всё чаще стали попадаться финиковые пальмы. Для жителей этой страны финиковая пальма была незаменима. Они питались финиками и жили в шалашах, сделанных из стволов пальм, крытых пальмовыми листьями. Из фиников гнали вино. Даже коней, верблюдов и скотину кормили финиками.
В сентябре жители ждали ночи, когда на небе встанет голубая звезда. Они звали её «Звездой прохладного ветра», потому что, когда она появлялась, жара немного спадала — наступало время уборки фиников.
Всю зиму караваны везли сушёные и свежие плоды в Иезд, Кашан, Тебриз, Афганистан и Бухару.
Не только люди жили финиками. Когда плоды созревали, в пальмовые рощи собирались неисчислимые стаи птиц. Куропатки и фазаны шныряли под деревьями. Даже шакалы приходили лакомиться финиками.
Но приезжий чувствовал себя в этой стране плохо. Ядовитые пауки, фаланги, тысяченожки, муравьи ползали в шалашах, где приходилось останавливаться на ночь, кусали спящих, попадали в еду.
Вода в колодцах была тёплая и солоноватая. В пальмовых рощах стояла духота.
Путники торопились на юг и наконец, поднявшись на перевал, с облегчением почувствовали свежее дыхание морского ветра.
Начался спуск по плодородной равнине. По сторонам тянулись сады лимонов, грецкого ореха, инжира и гранатов. Из-под ног коней всё время взлетали куропатки и фазаны.
Ещё два перехода — и перед ними открылось тёмносинее море, обрамлённое рощами пальм. Как не похоже было оно на зелёные воды Каспия у берегов Баку и Чапакура! Юша не отрываясь смотрел вдаль.
Караван пошёл быстрее и к полудню уже пробирался вдоль берегов по крупному песку, перемешанному с пёстрыми раковинами, мимо глинистых откосов, поросших диким арбузом.
Карта пути Афанасия Никитина по Персии от Каспийского моря до Ормуза.
К вечеру путники добрались до небольшого города Бендер-Абас. Великий караванный путь кончился. Оттуда через пролив они должны были попасть в Ормуз.
И персы, и азербайджанцы, и турки, и купцы из Багдада и Мосула — все стремились в великий торговый город.
Когда люди и кони разместились на корабле, носильщики стали таскать на него бурдюки, заполняя ими каждое свободное место.
— Что они везут? — спросил Никитин Хаджи-Якуба.
— Воду, — ответил старик.
— Зачем? Разве в Ормузе нет воды?
— Ни плодов, ни воды нет в Ормузе.
— Зачем же поселились люди на таком гиблом острове?
— «Мир — кольцо, а Ормуз — жемчужина в нём!» — говорит старая пословица. Подожди, увидишь сам!
«Мир — кольцо, а Ормуз — жемчужина в нём»
Действительно, богатство, красота и бойкая торговля Ормуза поразили Никитина, хотя немало больших городов повидал он во время своих странствований.
В Ормузе можно было купить черкесскую рабыню, арабского коня, жемчуг с Бахрейнских островов, имбирь и перец из Индии, шелка из Шемахи, клинки и кольчуги из Дамаска, цветную кожу из Персии, яшму из Кашгара.
Ормуз достиг такого расцвета не случайно. Недалеко от него находятся Бахрейнские острова. У берегов этих островов очень много раковин, содержащих драгоценный жемчуг. Со всех сторон съезжались сюда ловцы жемчужных раковин: персы, арабы, индусы. Они ныряли на дно моря, доставали раковины, а потом на берегу открывали их кривыми ножами и искали в них жемчуг. Скалистый остров Ормуз, расположенный вблизи того пункта, где кончалась караванная дорога, проходившая через Персию, был удобным местом, где можно было в некоторой безопасности отсортировать жемчуг.
Купцы из Персии, Аравии и Индии стали приезжать сюда, чтобы купить драгоценный жемчуг. Они привозили с собой свои товары и продавали друг другу. Персидские купцы продавали здесь шелка и виноградные вина, а покупали тут не только жемчуг, но и венецианскую посуду. Арабские купцы продавали дамасские стальные изделия, покупали у индусских купцов камни-самоцветы, дорогие краски и многое другое.
На бесплодном острове вырос город с прекрасными домами, во дворах которых были устроены бассейны. Жители спасались в воде этих бассейнов, когда с материка начинал дуть горячий ветер — самум. Ормуз считался одним из самых жарких мест на всём побережье Персидского залива Индийского океана. И хотя Афанасий Никитин уже не раз переживал очень жаркие дни, он только здесь почувствовал, до чего может быть тягостна жара.
С утра уходили Никитин, Хаджи-Якуб и Юша из караван-сарая и весь день бродили по базарам и улицам. Впрочем, в Ормузе трудно было разобрать, где кончается базар. В этом городе-посреднике, населённом купцами, торговали всюду. Торговля не умещалась на пяти людных базарах — она выплёскивалась на близлежащие улицы, растекалась по всему городу. Под стенами жилых домов, в тени караван-сараев, в углублениях городских стен — всюду ютились лавки.
Но Никитин видел, что бесплодный Ормуз только перепродаёт чужие товары. Своих товаров там не было.
Никогда ещё не видел Никитин таких больших и богатых подворий. Караван-сарай был двухъярусный; в каждом ярусе — множество каморок, где жили купцы и находились склады товаров. Свет в такую каморку попадал через дверь, выходившую на внутренний двор, и через крошечное, забранное решёткой оконце, смотревшее на улицу.
Посредине двора был колодец, а сбоку — громадные весы.
Караван-сарай был украшен узорчатыми башенками с резьбой по мрамору. Это были голубятни.
— Видно, опять ошиблись мы с тобой, Юрий, — сказал как-то Афанасий, возвращаясь вечером в караван-сарай.
— Чем же ошиблись мы, дяденька Афанасий? — спросил его Юша.
— А вот чем: товара здесь своего нет. Город, как и Дербент, чужим товаром богат. Только Ормуз побогаче Дербента, товара здесь больше! А спрашивал я купцов — откуда товар, они либо на персидскую сторону показывают, либо за море, в сторону индийскую. Из Индии и ткань дорогая, и самоцветы, и перец идут. Там и родина их! Далеко забрались мы с тобой, Юрий, а чем кончится хождение наше, не ведаю… — И он глубоко задумался.
В то утро, когда уходил ширазский караван, Хаджи-Якуб торжественно простился с попутчиками. Он звал всех в гости в сладостный свой Шираз.
Юша поехал провожать старика. Они перебрались на корабле через пролив в городок Бендер-Абас и выехали к Ширазским воротам, где был назначен сбор каравана. Здесь старик простился с Юшей.
Перед расставанием он вынул из своего хурджума расписной ларец, который Юша не раз видел у него.
— Возьми, — сказал он. — Я подъезжаю к дому, там у меня другой есть, а ты остаёшься в чужой стране!
Старик открыл ларец. Внутри оказались два маленьких флакона с жидкостью, разные порошки, сушёная и толчёная трава.
— Вот это, — сказал старик, показывая на один флакон, — от укуса змей. Надо выпить десять капель в чашке козьего молока, а четыре капли вмазать в ранку. В другом флаконе — кровь саламандры. Это от ожогов. Синий порошок — от лихорадки. Посыпь щепотку его в плошку риса и заставь больного съесть. Только помни: в первые три дня новолуния он не действует. Жёлтый порошок останавливает кровь. А трава отгоняет тоску и усталость и спасает от укуса скорпиона. Ею вылечил я Афанасия. Теперь прощай! Аллах да хранит тебя, — закончил Хаджи-Якуб торопливо, так как караван уже вышел за городские ворота.
— Приезжай к нам в Шираз! — крикнул он, хлестнул коня и скоро исчез в дорожной пыли.
После отъезда старика Никитин с Юшей стали бродить по городу вдвоём.
Однажды ночью Никитин долго сидел у открытой двери каморки. Караван-сарай уже спал. Слышалось лишь, как у коновязей сонно переступали с ноги на ногу кони да ворковали голуби. Откуда-то издалека доносилось заунывное пение и удары бубна.
Вынув из походного ларца тетрадь, Никитин перечитывал прежние записи. Житьё в Дербенте и Баку, поездка по морю и по Персии были записаны кратко.
Ормуз был самым удивительным местом из тех, которые Афанасий Никитин видел до сих пор. Афанасий сделал о нём более подробную запись, чем о городах, которые видел до того. И не смог не пожаловаться на невероятную жару:
«А в Гурмызе есть варное солнце. Человека сжёт».
Надо было записать всё виденное и слышанное подробней.
Но самое необычайное случилось в этот день.
Утром пошли они с Юшей к морю и, усевшись у самого берега в тени крепостной стены, долго смотрели, как с заунывными криками «Аалла!» на неуклюжие низкие корабли закатывают бочонки с ртутью, тяжёлые ящики киновари, тюки шёлка, осторожно заводят по настилам арабских жеребцов.
Никитин знал, что эти корабли завтра уйдут в Индию.
Афанасий с Юшей так увлеклись, что не заметили, как прошло много времени. Солнце стояло уже высоко, когда они вдруг почувствовали, что волны лижут их ноги. Оба вскочили поражённые и напуганные. На их глазах море стало заливать землю. Поспешно перебрались они наверх, на крепостную стену, и взглянули вниз.
Через несколько часов море стало отступать.
Никогда ещё не видел Афанасий прилива и отлива, никогда и не слыхал он про это диво. Ведь он был первым русским, попавшим на берега океана. До него русские плавали по замкнутым морям — Балтийскому, Чёрному и Каспийскому, и негде было им увидать прилив… Правда, архангельские поморы были знакомы с приливами в Белом море, но рассказы о них, видно, не дошли из этих глухих мест в Тверь и другие города средней России.
И теперь, тихой ночью, вспоминая виденное на берегу, Афанасий записал свои впечатления в тетрадь…
Последнее время Никитин редко видел самаркандца.
Али-Меджид целые дни проводил в задних каморках ормузских лавок. Он был сильно занят: продавал привезённую с севера бирюзу и шелка, покупал индийские пряности. Остановился он у своего брата — барышника Махмуда. Ормуз вёл большую торговлю конями. Индийские владыки и знатные вельможи сильно нуждались в конях для походов, боёв и торжественных выездов. В Индию всегда возили персидских и арабских коней.
В этой жаркой и сырой стране другие породы скакунов давали больное и слабое потомство. Привозные кони долго не выживали.
На этой торговле богатели ормузские барышники. Так разбогател и Махмуд.
Новые замыслы
С помощью Али-Меджида Никитин выгодно продал свою бирюзу. Даже после того, как он уплатил самаркандцу взятый в Чапакуре долг, у него осталась изрядная кучка золотых монет.
— Что теперь делать будешь? — весело спросил у него Али-Меджид. — Хочешь — купи перцу, и поедем вместе назад. В Сари перец продашь втридорога, а если в Астрахань или в Кафу довезёшь — в шесть раз больше получишь. С хорошими деньгами на родину вернёшься.
И в самом деле, Никитин мог теперь подумать о возвращении в Тверь.
Если он привезёт на север индийские товары, то выручит такие барыши, что сможет вернуть все долги и останется ещё немало.
Сбудутся его прежние мечты о жизни в Твери, о своём хозяйстве, о лавке, о почёте и уважении.
Но теперь ему хотелось большего. Всё чаще ходил он на морской берег и с завистью смотрел, как снаряжают суда для далёкого плавания в Индию, на Цейлон-остров, в незнакомые края, что раскинулись по берегам тёплого Индийского моря. Случай занёс его, русского тверского купца, в эти дальние страны. Никогда ещё не проникал сюда ни один из его земляков.
И с каждым днём всё сильнее и сильнее заманчивые мечты одолевали его: что, если попытать счастья в индийской стороне? Казалось обидным возвращаться на далёкую родину с самого порога Индии.
Когда Али-Меджид вновь спросил его, как он думает распорядиться своим богатством, он взглянул ему прямо в глаза и тихо сказал:
— Хочу в Индию ехать. Что посоветуешь?
К его удивлению, Али-Меджид не высмеял его.
— Хорошо придумал, — сказал он. — Поезжай, посмотри далёкие земли. Успеешь вернуться на Русь. Только помни: индийские мусульмане всё время ведут войны с неверными и не терпят ни язычников, ни христиан. Но ты за персианина сойдёшь: язык и обычаи персидские ты знаешь.
— А Юша? — спросил Никитин.
Али-Меджид засмеялся:
— Мальчик ещё лучше тебя может прикинуться персианином. Его Хаджи-Якуб всему обучил, пока через Персию ехали.
И в самом деле, дальняя дорога сильно изменила Юшу: он очень загорел, вытянулся, повзрослел, стал расторопен и подвижен. Мальчик ловко сидел на седле, умел навьючить коня, научился стрелять из лука.
Говорил он по-персидски свободно, знал множество мелких, но очень важных правил персидской жизни: что в доме неприлично сидеть без шапки, но обязательно надо снять обувь, что в гостях надо ждать, пока хозяин начнёт есть, и следить, когда он кончит, что в Персии зовут человека, поворачивая ладонь к нему и помахивая пальцами, совсем так, как на Руси гонят прочь. И многое, многое другое.
Долго беседовал Никитин с Али-Меджидом. Самаркандец советовал ему, чтó везти на продажу в Индию.
— Брат присмотрит тебе коня. На базаре купишь — переплатишь. Не спеши, может быть аллах пошлёт тебе удачу, — сказал он.
Однажды ночью Никитина разбудил Али-Меджид. Он тряс его за плечо и говорил шопотом:
— Вставай, друг, вставай скорей! Счастье пришло.
Никитин вскочил.
— Что случилось? — спросил он.
— Вставай скорей, говорю — счастье пришло. Богатый купец умер, a у него были кони из Арабистана.
— При чём же тут я? — всё ещё не понимал Никитин.
— После поймёшь, говорю — идём скорей!
Никитин не стал больше расспрашивать. Он знал, что зря Али-Меджид не пришёл бы к нему ночью.
Он быстро оделся и пошёл с самаркандцем. По дороге он узнал от него, что, согласно обычаям Ормуза, часть имущества умершего купца переходит властям города. Начальник стражи взял свою долю, но он боялся, что правитель города отберёт у него лучших коней. Вот он и решил тут же ночью продать двух коней умершего купца.
— Он дёшево продаст, — закончил свой рассказ Али-Меджид: — утром у него их даром отнять могут. Одного коня брат берёт, а другого ты себе возьми.
Они быстро добрались до соседнего караван-сарая, где умер аравийский купец. Их, видимо, ждали. По знаку Али-Меджида, стражник повёл их к коновязям, и при свете луны Никитин увидел такого арабского жеребца, о котором мечтал лишь во сне: белого, сухого, ловкого и порывистого, с маленькой злой мордой, мягкими розовыми губами.
Молча стоял Афанасий перед жеребцом, пока Али-Меджид не тронул его за плечо:
— Берёшь коня?
— Как же не взять? Конь-то какой! — восхищённо сказал Никитин.
Утром Никитин весело объявил:
— Ну, Юша, собирайся в путь-дорогу, дал нам господь удачи! — И рассказал мальчику о своей ночной покупке.
Юша был счастлив. Ему уже надоело в Ормузе.
По совету Али-Меджида, Никитин оделся персианином и назвался Хаджи-Юсуфом из Хорасана. Юше дали имя Али.
Грузиться на корабль пришлось ночью: Махмуд боялся, что днём кто-нибудь узнает белого коня, которым все любовались в конюшне арабского купца.
Ещё днём Никитин побывал на корабле. Из Ормуза в Индию плавали на невысоких судах с одним парусом. В Индии железо было очень дорого, поэтому судно сбивали без гвоздей. Доски прикрепляли деревянными клиньями или перевязывали канатами. На судне, кроме Никитина, ехало ещё пять персов-купцов со своими конями. Заблаговременно на корабль погрузили ячмень, но потом, к удивлению Никитина, принесли полдюжины конских шкур с хвостами.
— Зачем в Индию шкуры конские везти? — спросил Никитин Махмуда.
Тот засмеялся:
— Кто везёт коня в Индию, тому индийские владыки дают скидку с тамги — с пошлины на другие товары, что он привезёт с собой.
— А зачем же шкуры везти? — ничего не понял Никитин.
— А если конь в море издохнет? — лукаво улыбнулся Махмуд. — Чтобы купцы не несли убытка, за издохшего коня, как за живого, они получают скидку с тамги. Нужно только сдать властям его шкуру. Вот и придумали ормузские купцы скупать за бесценок в Персии шкуры павших лошадей и везти их в Индию, чтобы получить скидку с тамги.
Никитин только головой покачал — так удивили его хитрости купеческие.
Вечером Никитин с Юшей помолились Николаю-угоднику — заступнику всех плавающих, защитнику от великих бед, стерегущих путника в море. Потом они провели жеребца по ормузским улицам. Али-Меджид и Махмуд помогали им. Подкупленная стража пропустила их через ворота. В темноте подошли они к берегу, по сходням завели жеребца на судно, где стоял уже десяток коней.
— Прощай, друг. Занесёт тебя бог в Самарканд — дорогой гость будешь. Юша, Афанасия слушайся, он у тебя вместо отца, — сказал Али-Меджид на прощанье.
— Прощай, милый человек, — проговорил Никитин. — Вовек твоего добра не забуду. Утешил и призрел ты меня на чужбине.
— Ничем не могу заплатить долга жизни. Счастливый путь!
Ветер надул парус. Корабль поплыл в Индию..