Индийская ночь
Ещё сквозь сон услышал Афанасий ржание. Где-то поблизости, заливаясь, ржал конь. Не сразу понял Никитин, где он, что с ним.
Вновь повторилось ржание. Афанасий вскочил, вышел из каморки и пересёк пустой, залитый луной двор. У входа в конюшню, свернувшись клубком и покрывшись с головой белой тканью, спал конюх. Никитин перешагнул через него и вошёл в тёмное тёплое стойло. Скорее угадал он, чем увидел голову белого жеребца и положил ему руку на шею. Жеребец вздрагивал мелкой дрожью. Афанасий начал легонько гладить его, приговаривая: «Васька, Васька!» Жеребца звали пышно: «Вазир», но Никитин переделал его имя на простое, родное: «Васька».
«Дома подвалил бы жеребцу сена либо подсыпал овса, а здесь, в Индии, коней кормят по-чудному, — думал он, возвращаясь к себе. — Вот и приходится держать этого бездельника, — сожалел Никитин, снова перешагивая через безмятежно спавшего конюха. — Лентяй он и лежебока, всё его дело — приучить коня к диковинному индийскому корму. Приучит — выгоню», решил Никитин, выходя во двор.
Итти в дом, в духоту, не хотелось. Никитин знал, что долго не заснёт.
Больше месяца жил Афанасий в Индии, а всё не мог привыкнуть к сухому, жаркому индийскому климату — плохо и тревожно спал, часто просыпался, утром вставал измученный, не освежённый. У него часто болела голова, звенело в ушах.
«Стар становлюсь», подумал он.
Юша легче привык к индийской жаре. Вот и сейчас он мирно спал в душной каморке дхарма-сала — подворья индийского. Никитин постоял, послушал. Васька, видимо, успокоился, в конюшне было тихо.
Ощупью в темноте он нашёл тетрадь, перо, дорожную медную чернильницу, вышел во двор и сел у колодца.
Он любил записывать по ночам. Днём в караван-сараях и дхарма-сала вечно царили гомон и сутолока, а теперь, в тишине индийской ночи, ничто не мешало его мыслям.
Ярко светила луна.
Он прочёл последнюю запись и начал писать о том, как поплыли из Ормуза, как наконец высадились в Чауле, в первом индийском городе.
Это был один из приморских городов западной части Индии, Декана. В то время в Индии было несколько больших царств и множество мелких княжеств. Большая часть Декана входила в состав Бахманийского царства. Бахманийские султаны-мусульмане имели сильное войско. Они постоянно воевали с другими соседними государствами Индии, стремясь расширить границы своих владений и мечом распространить свою веру. Несмотря на частые войны, города Бахманийского царства были богаты, а султан и его приближённые жили с необыкновенным великолепием.
В Чауле индусы с удивлением смотрели на Афанасия Никитина, который резко отличался от них цветом кожи. Толпы народа следовали за ним по пятам. Но никто не причинил ему никакой обиды.
Карта пути Афанасия Никитина из Ормуза в Индию.
Купцам, приезжавшим в Индию, отводили место в особых домах-гостиницах — дхарма-сала, где путник получал постель. Афанасий Никитин нашёл пристанище на одном из таких подворий. Он скоро отыскал купцов, знающих персидский язык. От них Афанасий узнал, что столица Бахманийского царства, город Бидар, находится в глубине страны. При дворе султана много знатных и богатых людей. Любой из них мог дорого дать за хорошего арабского коня. Афанасий решил продать своего коня в Бидаре и смело пошёл в глубь Индии.
Это был, пожалуй, самый интересный переход за всё время его странствий.
Нигде не встречал Афанасий такой буйной растительности, таких непроходимых лесов, как на индийской земле. Прямые и стройные стволы бамбука стеной стояли по сторонам дороги. Рощи разнообразных пальм, часто с неведомыми и вкусными плодами, окружали селения. Словно корабельные канаты, висели над головой плети лиан. Лес зеленел и цвёл круглый год.
После двухдневного перехода путники углубились в горы, растянувшиеся вдоль всего берега и, подобно крепостной стене, защищавшие внутреннюю, нагорную, часть Индии. Дорога прошла через узкое и мрачное ущелье, которое местные жители называли «Ключом Бахманийского царства». Действительно, чёрные, удивительно блестящие стены его увенчивались самой природой созданными башнями, на которых были надстроены уже людьми укрепления с бойницами. Мышь не смогла бы пройти по ущелью незамеченной, и горсть смельчаков могла защитить его от целой армии.
По пути в Бидар Афанасий сделал остановку в большом городе Джунайре. Он решил пожить здесь, чтобы отдохнуть от дороги и разузнать, чем торгуют здесь купцы.
По ночам Афанасием овладевали тревожные мысли. Не слишком ли далеко ушёл он от родной стороны? А если погибнут они с Юшей в этой далёкой Индии, никто и вести не подаст на родину, и ворон не занесёт их костей на Русь… Никогда ещё не добирались сюда русские, за тридевять земель и за два моря…
…Вот и добрался до Индии. Но Индия очень велика. Кажется, нет ей ни конца, ни краю. На базаре товаров много, товары дешёвые, а всё-таки не в Джунайре родина товара индийского.
Спрашивал Никитин, откуда самоцветы, где родится перец. Купцы указывали куда-то вдаль, в сердце Индии, и тоска по родной стороне боролась в его сердце с мечтами о наживе, с тягой в чужие, неведомые края…
Так просидел он долго и только перед рассветом ушёл в душную каморку и забылся тяжёлым, беспокойным сном.
Беда
Утро начиналось с кормления Васьки. На это время вялый и медлительный конюх Перу преображался. Он становился быстрым и ловким, властно покрикивал на Юшу. Спорыми и точными движениями готовил он кичирис: очищал от скорлупы полдюжины крутых яиц, мелко рубил их в деревянной плошке, прибавлял туда варёного рису, масла и какого-то пряного соуса. Потом старательно перемешивал всё и, слепив из смеси шары величиной с кулак, направлялся к жеребцу. Юша нёс за ним плошку с готовым кичирисом.
Васька знал уже, что предстоит неприятность. Тревожно и недоверчиво косился он на Перу. Но конюх, быстро взметнув руку, схватывал его за храп и заставлял открыть пасть. Когда он другой рукой вытягивал язык жеребца, Юша начинал запихивать в розовую пасть Васьки один за другим рисовые шары.
Афанасий знал, что так приучают здесь всех коней к необычному индийскому корму. Но всякий раз, когда он присутствовал при кормлении Васьки, ему становилось не по себе.
Днём Перу давал Ваське рисовые лепёшки, а вечером мочёный персидский горох — нухуд.
Но жеребец плохо ел и кичирис, и лепёшки, и горох. Никитин сильно тревожился за него.
— Спал с тела жеребец. Не ест ничего, — говорил он конюху.
Но Перу успокаивал его:
— Твой жеребец умный. Других по шести месяцев приучают, несколько человек во время кормления держат, а твой через месяц сам будет кичирис брать. Клянусь тебе в том отцом и матерью моими.
Когда кормление кончилось, Афанасий ушёл на базар, чтобы купить баранины, рису и послушать новости.
Без него в дхарма-сала ввалилась дюжина стражников начальника военной стражи в Джунайре Асат-хана. Тотчас же весь двор наполнился зеваками.
Старший стражник выступил вперёд и торжественно объявил:
— Мой повелитель узнал и уверился, что здесь живёт купец-христианин, нечестивец, осмелившийся появиться во владениях правоверного султана Мухаммеда Бахманийского под видом Хаджи-Юсуфа, хорасанца. Подножие престола — Асат-хан повелел, чтобы купец этот явился к нему, а в залог приказал отвести в его конюшню белого жеребца, привезённого неверным из-за моря. Да будет воля пославшего нас священна! Внимайте и повинуйтесь!
— Не отдам! — закричал Юша и бросился к конюшне.
Его отшвырнули в сторону. Двое держали мальчика, а он бился и кричал у них в руках.
Когда Ваську увели, Юша бросился на базар за Афанасием. Но пока он искал его, Афанасий уже вернулся в дхарма-сала и узнал от конюха о несчастье. Молча выслушал он Перу и долго стоял, как пришибленный неожиданным несчастьем. Потом опрометью бросился в крепость.
К вечеру Афанасий вернулся. Юша кинулся к нему, но тот молча отстранил его рукой, вошёл в каморку и опустил за собой занавес над входом.
Когда совсем стемнело, он позвал Юшу и сказал ему:
— Взял у меня хан жеребца! Проведал, что не бесерменин я, а русский. Побежал я к нему. Он молвит: «Зовёшься ты Хаджи-Юсуф Хорасани, а какой ты хорасанец? Сам я хорасанец, уж неошибусь». И жеребца, молвит, отдам да тысячу золотых впридачу, только стань в нашу веру, в бесерменскую — мехметдени по-ихнему. А не станешь в веру нашу, и жеребца возьму и тысячу золотых с головы твоей возьму. Стал он меня о вере пытать, а я не поп, в тех делах не разумею. Он смеётся. «Воистину ты не бесерменин», бает. Просил я его, молил. Дал он мне сроку четыре дня: если не стану в ихнюю веру, будет нам с тобой конец. Менять веру я не буду: родился в русской вере, в ней и помру, — решительно закончил он.
Наутро Асат-хан прислал стражника за Никитиным. Афанасий вернулся днём.
— Опять пытал меня о вере, — сказал он. — Всё смеётся. Что-де ты за веру христианскую стоишь, а сам её толком не знаешь. «Стань в нашу веру, молвит, поставлю тебя когда-нибудь старшиной над купцами городскими». Да не на такого набрёл!
На следующее утро Асат-хан вновь вызвал Афанасия и напомнил ему, что остались всего сутки до срока.
— Торопись, купец, — посмеиваясь, сказал он. — Нет мощи и силы крепче, чем я у аллаха. Не захочешь добром — силой обратим в нашу веру. Только тогда уж не обижайся: всё, что есть у тебя, отберу, а бежать и не думай. Стережём мы тебя хоть и незаметно, но крепко.
Великий воевода Малик-аль-Тиджар
Назначенный Асат-ханом день настал. Никитин и Юша молча стояли у ворот дхарма-сала и ждали своей судьбы. На базаре, недалеко от подворья, толпилась кучка торговцев, оборванцев и нищих. Все они своим делом не занимались и пристально следили за каждым движением русских.
— Верно, стерегут хорошо, проклятые! — сказал Никитин Юше. — Тут не скроешься!
Вдруг послышался отдалённый нарастающий гул. Вся толпа хлынула на другой конец базара. Купцы поспешно закрывали лавки, мимо подворья проскакала стража наместника. Голые смуглые детишки пронеслись быстрой стайкой. Все стремились в ту сторону, откуда доносился шум. Теперь уже можно было различить рокот, бряцанье, звон и гудение труб, приветственные клики.
— Князь либо боярин важный приехал, — шепнул Никитин. А шум всё приближался. Толпа хлынула к дхарма-сала. У ворот сразу стало людно и тесно.
Наконец русские разглядели в облаке пыли слона, одетого в пышную, украшенную шитьём и каменьями попону. Размахивая хоботом с обрывком цепи, он расчищал дорогу. За ним шли великаны-трубачи и глашатаи в красных, расшитых серебром халатах. Они трубили в длинные узкие трубы и кричали:
— Дорогу тени милосердного, дорогу убежищу мира, дорогу Малик-аль-Тиджару, дорогу покровителю страждущих, дорогу грозе неверных!
Проскакали воины и стражники в позолоченных шлемах, с блестящими щитами и длинными копьями. За ними шли слоны с окованными золотом клыками, с разукрашенными бирюзой и перламутром башенками на спинах, всадники и пешие трубачи и музыканты, певцы и плясуны с голубыми и белыми шарфами. Шествие замыкал ещё один глашатай. Он кричал:
— Правоверные и чужеземцы! Милосерднейший Малик-аль-Тиджар хочет знать всё плохое и всё хорошее, что делается во владениях его повелителя, победоносного Мухаммеда Бахманийского. Если слуги султана притесняют вас, если градоначальник забывает умеренность и милосердие и пренебрегает справедливостью, несите свои жалобы к ногам Малик-аль-Тиджара и помните: никто не уйдёт от него с тёмным лицом! Не бойтесь мести! Малик-аль-Тиджар защитит вас от притеснений. Слушайте и повинуйтесь, о мусульмане и чужестранцы!
Титул первого вазира и военачальника Бахманийского царства «малик-уттужар» многие произносили, как имя «Малик-аль-Тиджар». Это имя Афанасий Никитин слышал уже не в первый раз. Никитин знал, что Малик-аль-Тиджар самый могущественный из приближённых султана; он командовал войском и управлял государством. Про него говорили, что он храбр и справедлив. Но жители Джунайра не торопились жаловаться Малик-аль-Тиджару на притеснения Асат-хана.
— Видно, знают, что Асат-хан со дна моря жалобщика достанет, — пробормотал Никитин.
Тем временем всё новые слоны, воины, трубачи и барабанщики проходили мимо ворот.
Наконец появился огромный слон, покрытый белой, с серебряными кистями попоной. На спине его покачивалась резная башенка, а в ней сидел старик в белой чалме, с крашенной хной бородой.
Это был сам Малик-аль-Тиджар, великий вазир, правивший всей страной от имени султана.
«А что, если попытать счастья? Всё равно хуже не будет», вдруг пронеслось в голове у Никитина, когда слон Малик-аль-Тиджара поровнялся с воротами дхарма-сала. Никитин, оттолкнув стражника, бросился вперёд и очутился у ног слона.
Вазир, заметив Никитина, сказал что-то погонщику. Тот остановил слона, вынул из-за пояса тоненькую дудочку. Её тонкое, пронзительное пение сразу перекрыло грохот и бренчанье, крики зевак, рёв слона и звон бубенчиков.
Тотчас же всё смолкло, всё остановилось. Наступила такая тишина, что Никитин слышал своё частое дыхание и размеренное сопение слона.
«Пришла, видно, погибель, — подумал он. — Выдаст с головой обидчику, Асат-хан разделается по-своему. А, была не была! Всё равно Асат-хан целым не выпустит!»
— Что тебе надо, чужестранец? — тихо спросил Малик-аль-Тиджар.
И тогда Никитин стал сбивчиво и торопливо рассказывать про свою обиду. Говорил он по-персидски, но от волнения примешивал в свою речь немало татарских слов, а иной раз вставлял и русские.
— Утешься, чужестранец. Если слова твои правдивы, ты получишь всё, что по праву принадлежит тебе! — сказал Малик-аль-Тиджар.
Он махнул рукой погонщику слона. Снова запела дудка, и ей ответили все барабаны, трубы и литавры. Слоны и кони двинулись дальше. Никитин молча пошёл во двор, к себе в каморку.
На следующее утро Юша прибежал к Афанасию и сказал, что два стражника требуют его.
Никитин вынул из-за пазухи кошелёк и отдал Юше.
— Уходи сейчас же со двора, — торопливо сказал он. — Броди по базару, где полюднее. Сюда не ворочайся. К ночи приходи к реке, там и жди. Коли не приду до утра — беги. Золота в пути не показывай — здесь и серебра вдоволь. Настигать будут — живым не давайся: запытают хуже смерти. Доберёшься до Чауля — плыви за море; в Ормузе ещё застанешь Али-Меджида, а он тебя на Русь доставит.
— Я с тобой, дяденька Афанасий! — проговорил дрожащим голосом Юша. — Куда я без тебя?
— Кто здесь старшой? — закричал Никитин сердито. — Пока я жив — слушайся! Молод ты своим умом жить — пропадёшь и мне не поможешь. Да я вернусь, — добавил он мягко, — жди у реки. Храни тебя пресвятая богородица! — сказал он, перекрестив мальчика.
В сопровождении стражников Никитин отправился в крепость.
У высокой ограды его остановили и обыскали. Затем кто-то бесшумно открыл маленькую дверцу, и Афанасий очутился в саду. Толстый слуга повёл его к лёгкой плетёной беседке, где сидел сам Малик-аль-Тиджар. Он был одет просто; лишь огромная жемчужина на груди да кинжал, осыпанный драгоценными камнями, напоминали, что это всемогущий вазир бахманийского султана.
Никитин упал на колени и поклонился ему в ноги.
Кивком головы вазир отослал слугу.
— Не бойся, чужестранец, — сказал он по-персидски. — Ты получишь назад жеребца своего. Никто тебя обижать не будет.
Афанасий поднялся с колен. Он не мог благодарить. Горло его пересохло.
— Расскажи мне, — спросил его Малик-аль-Тиджар, — куда ты путь держишь?
— Прослышал я, всемогущий повелитель, что осенью великий праздник будет в Шейх-ала-Уддин, — с трудом вымолвил Никитин. — Купцы говорят, там большой конский торг в те дни бывает. Думал лето здесь переждать и по осени туда жеребца вести. Только теперь страшусь здесь оставаться: Асат-хан меня не пожалует!
Вазир хлопнул в ладоши. Вскоре высокий воин со скуластым лицом вошёл в беседку.
— До осени Ахмед останется в Джунайре, — сказал вазир. — С ним поедешь дальше.
* * *
А Юша ходил по Джунайру. Всегда любил он бродить по шумным восточным базарам и в Джунайре часто, отпросившись у Афанасия, на полдня убегал из дхарма-сала.
Но теперь базар быстро наскучил ему. Ни крики и зазывания купцов, ни пляски уличных танцовщиц, ни бой барабанов — ничто не занимало его. Неоднократно порывался он вернуться к дхарма-сала, но всякий раз вспоминал запрет Афанасия.
Часто чудилось Юше, что кто-то следит за ним, и тогда он хватался за нож, спрятанный за широким поясом.
«Один-одинёшенек!» думал он тоскливо. Всё вокруг теперь казалось чужим и враждебным.
Так бесцельно бродил он до темноты и в условленный час спустился к реке.
— Юша, где же ты? — раздался знакомый, родной голос.
Юноша бросился к Никитину.
— А Васька? — крикнул он.
— Дома твой Васька, — весело ответил Никитин.
Индийские грозы
Солнце палило всё сильнее и сильнее. На закате оно становилось багровым — совсем как на Руси в сильный мороз.
Едкая красная пыль носилась в воздухе и покрывала ограды, дома и пожухлую, сморщившуюся листву.
Скотина жалобно мычала в стойлах.
Васька совсем отказывался от еды. Он похудел, бока его втянулись, даже прекрасная шерсть его потеряла свой атласный глянец.
— Ничего, опора сирот! — утешал Никитина Перу. — Придут дожди, он в неделю отъестся.
Все с нетерпением ждали дождей, но небо попрежнему было безоблачно.
Как-то вечером конюх показал Никитину на закат. Солнце садилось в чёрной полосе.
— Жди дождя, — сказал он.
Прошло ещё несколько томительных дней. Дожди всё не начинались.
Однажды на закате страшный удар грома потряс небо и землю… Ещё четыре раската последовало за ним.
— Ночью будет дождь, — сказал Перу.
Он поспешил застлать новыми пальмовыми листьями крышу конюшни.
В полночь разразилась гроза, такая гроза, которой никогда не видывали русские. Молнии словно гонялись друг за другом, в короткие промежутки между их блеском тьма казалась ещё глубже, ещё страшнее. Удары грома сливались в один сплошной грохот. Дождь лил сильными, косыми струями.
Никитин и Юша, оставшиеся с Перу в конюшне, всю ночь успокаивали жеребца.
К утру грозовая туча унеслась к северо-востоку. Громовые раскаты утихли, но дождь лил попрежнему. Потоки мутной воды неслись по двору, сливались в один ручей; на базаре образовалось целое озеро.
Когда Никитин с Юшей зашли к себе в каморку переодеться и отдохнуть, они увидели множество неожиданных гостей. На стенах суетились скорпионы, тысяченожки, пауки и ящерицы. Из сапога Юши выглядывала чёрная голова змеи. Маленькая мокрая белочка примостилась на окошке. Всё это были беженцы, спасавшиеся от дождя.
Змею убили палкой, непрошенных гостей со стены смели, а белочку Юша подманил орехами и отогрел у себя за пазухой.
Но всё время, пока шли дожди, приходилось остерегаться змей, тысяченожек, пауков, заползавших в каморку в поисках сухого места.
Целые дни неслись с юго-запада на северо-восток чёрные тучи. Грозы кончились, но ливень шумел почти всё время. По улицам и по затопленному базару бежали потоки. Все дороги и тропы стали непроходимы.
Никитин целые дни проводил под навесом, у входа в свою каморку.
К нему часто заходил Ахмед — тот самый воин, которому Малик-аль-Тиджар поручил оберегать русского купца. Ахмед дожидался в Джунайре, пока наместник Асат-хан соберёт подать. Он должен был отвезти её султану в Бидар. Как и Никитин, он томился от безделья и был рад случаю поговорить с бывалым чужеземцем.
Ахмед часто рассказывал Афанасию о делах индийских, о султанах бахманийских и о борьбе мусульман с индуистами.
В те годы в Северной и Центральной Индии правили мусульманские владыки, пришельцы из Персии и Средней Азии.
Такими завоевателями были и бахманийские султаны.
Они объявили «священную войну» с неверными, и под их зелёные знамена со всего мусульманского мира стекались жадные до наживы искатели приключений.
Каждый год снаряжали бахманийские султаны походы из Бидара на юг — в земли, принадлежавшие индуистским княжествам, разрушали индуистские храмы, выжигали их города и сёла.
От Ахмеда узнал Афанасий, что великий вазир султана бахманийского Малик-аль-Тиджар мудр и опытен. Некогда пришёл он из Персии в Индию простым торговцем, а теперь правит всей страной от имени юного Мухаммеда, султана бахманийского.
От Ахмеда Никитин узнал истинную причину благодеяния Малик-аль-Тиджара. По словам Ахмеда, вазир не хотел, чтобы во владениях бахманийского султана обижали купцов, привозивших коней из-за моря. Он боялся, что дурная слава пройдёт про Бахманийское государство. Купцы будут избегать городов бахманийских и станут возить боевых коней к индуистским князьям — врагам султана Мухаммеда.
Ахмед советовал Афанасию ехать в бахманийскую столицу Бидар за самоцветами. Туда свозят драгоценности, награбленные мусульманскими воинами у индусов.
Афанасий успешно учился индийскому языку, но чаще всего они с Ахмедом беседовали по-персидски. В то время персидский язык был в большом ходу в бахманийских владениях — большая часть купцов, воинов и придворных султана были уроженцами Персии и соседних стран.
Однажды Никитин при Ахмеде сказал Юше несколько слов по-татарски.
— Знаешь татарский? — взволнованно спросил Ахмед.
— Знаю, — спокойно ответил по-татарски Афанасий. — А ты откуда знаешь татарский?
— Я татарин-ногаец из Астрахани.
Ни разу ещё не видел Афанасий этого сильного и сурового воина таким взволнованным.
— Как же ты попал сюда?
— Двадцать лет прошло с того дня, как поплыл я за море, в Дербент. Поймали нас туркмены в море, одних убили, других в плен взяли. Меня продали в Ормуз и потом сюда. Теперь я раб султана.
— Был я на твоей родине… — задумчиво сказал Никитин.
И начал вспоминать, как плавал он вниз по Волге, как ночевал на высоком берегу. Про степи и пески астраханские, про кочевья татарские, про широкое море дербентское — всё рассказал он татарину.
Тот жадно слушал его. Когда Афанасий кончил, Ахмед долго молчал, глядя на косые струи дождя, на мокрую глину на дворе.
— Есть у нас, у ногайских татар, одна старая былина… — наконец заговорил он.
Жили когда-то два хана, два родных брата. Один откочевал в тёплые края, захватил город у подножья снеговых гор над синим морем, а другой остался в привольной степи.
Жил счастливо один брат в завоёванной земле, а другого одолели злые враги. Бился хан с ними, пока не погубили они всех богатырей хана. Остался лишь любимый певец его. И сказал хан певцу: «Пойди в тёплую сторону, найди моего родного брата и дай ему понюхать нашу степную горькую траву полынь».
И пошёл певец в дальнюю тёплую сторону, к синему морю. Нашёл он ханского брата и дал ему понюхать траву полынь. Почуял хан горький запах, вспомнил он широкую степь, заплакал и сказал: «Лучше пасть костьми на родимой стороне, в привольной степи, чем в довольстве жить в чужом краю».
И вернулся он к брату, и одолели они вместе всех врагов…
Ахмед помолчал, а потом прибавил:
— Твои рассказы о земле астраханской для меня — что горькая трава полынь для ханского брата. Привольно я живу здесь, хотя и зовусь рабом султана. Если убегу и поймают меня, ждут меня такие пытки, что о смерти буду молить, как о милости. А всё же придёт час — убегу. Завидую тебе, ты вольный человек: захочешь— воротишься на родную землю.
Ахмед, простился и пошёл под дождём в крепость.
Никитин задумался над его словами.
В Индии всё чаще нападала на него тоска по Руси. Обычно она приходила ночью, и Афанасий под шум дождя думал о родимой стороне — о берёзовых перелесках, о весенних лугах, о Волге в разлив, о жатве и о зимней пустынной дороге…
Он сказал Юше:
— Неказиста сторона астраханская, степь да песок, а вон как татарин закручинился, вспомнив про неё. Верно говорят: с родной сторонки и ворона мила, а на чужой сторонке и весна не красна. А уж какая земля краше нашей Руси! Вот управлюсь с конём — подамся в родную сторону!
Но Юша уже начал забывать родные края. Семьи у него не было, с раннего детства ходил он по чужим людям, изведал и горе и голод. Да и вырос он на чужбине. Теперь ему исполнилось шестнадцать лет, и он всё чаще мечтал стать воином.
«Не всё же дяденьки Афанасия хлеб есть», думал он.
Юша слышал от Ахмеда, что султан охотно принимает к себе в войско чужестранцев. Из пришлых удальцов и сбиты его рати.
Но Юша боялся рассердить Афанасия и до поры до времени молчал. А Никитин совсем загрустил по родной земле.
Индия перестала нравиться Афанасию. То жара была, душа дождя просила, а теперь день и ночь всё дождь и дождь.
Прошло два месяца.
— Скоро конец дождю, господин мой, — заявил однажды Перу. — Дух дождя гневается, что кончается его господство.
И действительно, дней через пять-шесть Юша на рассвете вбежал в каморку Никитина.
— Дождь перестал! — кричал он радостно.
Никитин вышел во двор. На синем небе сияло солнце. Маленькие разорванные тучки убегали на северо-восток. Пели птицы, стрекотали кузнечики. Всё казалось чисто вымытым и приветливым. Светлозелёная листва тихо шелестела, когда дул лёгкий, тёплый ветер. От луж во дворе шёл пар. Павлин охорашивался на краю крыши, распуская свой узорчатый хвост.
Казалось, Васька тоже переживал обновление. Он сам проглотил кичирис и потянулся ещё за одним шаром, а потом залился таким звонким и весёлым ржаньем, что павлин испуганно свернул свой сверкающий хвост.
— Ну, пора с богом в путь! —весело сказал Никитин.
По индийским дорогам
Ахмед снарядил невиданный ещё русскими караван. Он вёз своему повелителю рис, ибо Джунайр издавна платил подать рисом. Сто пятьдесят повозок было в этом караване, в каждую запряжено по дюжине быков. Быки и повозки были собственностью бринжарасов — странного кочевого племени водителей караванов.
Со своими быками бринжарасы пересекали весь Индостан из конца в конец. Султаны и раджи доверяли им свои сокровища и поручали перевозить дань и боевые припасы. У бринжарасов нигде не было домов. Всю жизнь проводили они на больших дорогах Индии, странствуя в повозках вместе с жёнами и детьми, идолами и жрецами, кузнецами и брадобреями.
Рослые чернобородые мужчины в жёлтых набедренных повязках были вооружены короткими кинжалами и тонкими метательными копьями. Женщины, одетые в синюю или белую ткань, украшали свои татуированные лица венками из розовых цветов.
Караван тронулся. Так же как и по дороге в Джунайр, Афанасий Никитин нередко ночевал в дхарма-сала, которые имелись даже в больших деревнях.
На конях в Индии ездили только вельможи.
Если деревня оказывалась мусульманской, в ней можно было достать баранину, кур или голубей. В индуистской деревне приходилось довольствоваться рисом, лепёшками, овощами и молоком, ибо индуисты считали грехом убивать для еды скот и птицу.
Бринжарасы на ночь располагались в поле. Они окружали свой стан повозками и внутри такой самодельной крепости разбивали драные палатки.
Утром жрец выносил на соседний холм серебряное изображение очковой змеи и падал перед ним ниц, а девушки плясали вокруг и с пением посыпали идола цветами; они молили богов, чтобы наступающий день был удачным. Потом начинались сборы. Мужчины поили и запрягали быков, женщины разбирали и упаковывали палатки.
Другой жрец трубил в рожок — караван трогался в путь.
Впереди ехал на белом быке жрец, за ним Ахмед на коне, дальше Афанасий, Юша и Перу на быках. Конюх вёл на поводу Ваську, а за ними скрипели повозки. Воины Ахмеда шли пешком.
Во время этого путешествия Никитин увидел нищету индийских крестьян. Ему приходилось останавливаться на ночлег в жалких хижинах из лозы, обмазанных навозом, с высокими остроконечными крышами из листьев и ветвей. Он пробовал еду индийского бедняка — сухую просяную лепёшку или горсточку прогорклого риса. Видел Афанасий деревенских детей, кривоногих, голодных, с огромными животами, видел, как работают измождённые мужчины и женщины на рисовых полях — весь день по колено в тёплой воде, под прямыми лучами беспощадного индийского солнца.
Вспомнил он выезд Малик-аль-Тиджара и записал в свою тетрадь:
«А земля людна, а сельские люди голы велми, а бояре сильны добре и пышны велми».
Караван шёл по населённым областям, но близкие джунгли всё время давали о себе знать. На полях паслось множество фазанов. Днём их было трудно застать врасплох, но по ночам воины Ахмеда и Юша часто подкрадывались к деревьям, где ночевали фазаньи стаи, и стрелами сбивали птиц с ветвей. Кроме фазанов, по лесам и полям летало немало и других ярких, разноцветных птиц, в особенности крикливых попугаев. Близ храмов встречались полуручные царственные павлины, но они считались священными, и за охоту на них можно было жестоко поплатиться.
Повсюду шныряли обезьяны. Жители индийских деревень считали их угодными богам и не смели прогонять. Они говорили, что у обезьян есть свой князь и войско. Обезьяны приходили стадами лакомиться на поля и в сады.
Как-то раз караван ночевал в заброшенной деревне. Почти все хижины были разрушены. Молодые бамбуковые деревца тянулись из щелей. Кругом простирались заброшенные поля.
— Почему никто не живёт здесь? — спросил Никитин Перу.
— Пять лет назад ушли отсюда люди, — ответил Перу, — видимо, разгневали они богов. Вот на той горе поселились тигры-людоеды. Каждую ночь убивали они людей и скотину. После заката крестьяне боялись выходить из жилищ, но тигры настигали их и там. Они проламывали крышу, выбирали себе добычу и уносили в логовище. Устали крестьяне бороться с тиграми и переселились на новые места.
Однажды Никитин с Юшей, поужинав, отдыхали под деревом в индуистской деревне. Из соседней хижины вышла женщина. Она затопила очаг у входа и нагнулась к куче хворосту, чтобы подбросить в огонь дров. Вдруг она выпрямилась во весь рост и упала на землю. Через несколько минут она начала корчиться в судорогах. Лицо её посинело, на губах показалась розовая пена.
Афанасий с Юшей расшвыряли кучу хвороста палками и увидели бурую очковую змею. Никитин саблей зарубил её. Сбежались родные несчастной женщины, пришёл и жрец — толстый косматый человек. Он был недоволен, что пришелец убил змею.
Юша открыл было ларец, чтобы дать укушенной лекарство.
— Женщина разгневала священную змею, и боги покарали её! — закричал он. — Не вмешивайся в волю богов, нечестивец!
Наутро состоялись похороны.
Тело покойной облачили в лучшую одежду, на шею повесили единственную драгоценность — ниточку поддельной бирюзы. Затем её положили на носилки, убрали зеленью и понесли к реке. Здесь уже был готов костёр. Умершую положили на дрова, сняв с неё все одежды. Жрец пропел молитвы. Муж покойной три раза обошёл костёр, держа на плече кувшин с водой. Потом он разбил его над головой покойной и зажёг костёр.
Дров было мало, тело лишь обуглилось, когда костёр погас. Тогда труп отнесли к берегу и столкнули в реку. Тотчас же спокойные воды реки забурлили у самого берега. Вынырнула безобразная голова, за ней другая.
— Кто это? — крикнул Юша.
— Это крокодилы, они поедают покойников, — ответил Перу.
Афанасий невольно вздрогнул.
— Пойдём, — сказал он Юше.
Потрясённые этим зрелищем, они продолжали свой путь.
Бидар
Опять начались странствия по большим дорогам чужой страны. Шёл третий год скитаний Афанасия Никитина и Юши. Много лесов, рек, пустынь и болот, гор и равнин отделяло их от родной земли. Всё дальше и дальше углублялись они в индийскую землю, всё дальше отходили от морского берега. Исчезли рисовые поля, болотистые лощины, поросшие бамбуком, островерхие хижины, прятавшиеся в густой зелени.
Теперь Никитин попал в сухой Декан. Каменистые лощины и голые откосы холмов, состоящих из глины цвета ржавчины, придавали стране дикий и пустынный вид. Джунгли были и здесь, но они состояли не из могучих, высоких деревьев, как на побережье, а из корявой, низкой поросли. Когда кончалось время проливных дождей, растительность высыхала, и листья с деревьев и кустарников облетали. Никитин с удивлением узнал, что леса оставались здесь голыми не в самое холодное время года, как на Руси, а в самое жаркое.
Дождей, ливших три месяца в году, нехватало. Чтобы сберечь влагу, которую с жадностью пила красная почва, крестьяне строили на реках бесчисленные плотины, превращая их в цепочки прудов, лежащих ступенями друг над другом. Из прудов на поля расходились каналы. Колодцев в деревнях было ещё больше, чем прудов. Индусы не умели строить кяризы, но ручными колёсами поднимали колодезную воду и по желобам отводили её к посевам пшеницы, бобов, кунжута.
Дома в селениях были кое-как сложены из дикого камня, земли и глины. Крыши были плоские.
Месяц шли Афанасий Никитин и Юша из Джунайра и пришли наконец в стольный город Бидар.
Бахманийские султаны и их военачальники свозили в Бидар награбленное, здесь строили дивные дворцы и мечети.
В столице Никитин пошёл с Ахмедом ко дворцу юного султана Мухаммеда. Юше нездоровилось, и он остался в дхарма-сала. Вечером, вернувшись в дхарма-сала, Афанасий Никитин рассказал Юше, как прекрасен дворец:
— Семеро ворот у султанова двора, в воротах сидят по сто сторожей да по сто писцов. Кто входит, они записывают, и кто выйдет, записывают, а гарипов не пускают.
— А гарип — кто это, дяденька Афанасий?
— Ну, чужеземец, пришлый человек.
— А как же ты прошёл? — полюбопытствовал Юша.
— Ахмед про меня сказал, что я земляк ему, татарин ногайский. Да ты слушай! Дворец султанов чуден — всё в золоте, каждый камень, и тот золотом расписан…
И Афанасий долго рассказывал о дворцовых строениях.
Юный султан Мухаммед II жил во дворце, окруженный знатнейшими придворными. Его военачальники соревновались друг с другом в роскоши. Они носили одежды из дорогих тканей, а ножны их кинжалов были украшены алмазами и рубинами. Знатные воины больше всего гордились кровными арабскими скакунами, на которых выезжали в поход. За хорошую лошадь щедро платили золотом. Афанасий Никитин исподволь разузнал о ценах на лошадей и сумел дорого продать своего коня.
Часть вырученных денег он решил употребить на покупку драгоценных камней-самоцветов. Они стоили здесь во много раз дешевле, чем на Руси. Афанасий надеялся, что, вернувшись на родину, продаст драгоценные камни, покроет таким образом убытки от пропажи товара, отнятого татарами, и расплатится дома с долгами.
* * *
Осматривая город, Афанасий не забывал о делах. Он осторожно выведывал, как здесь торгуют самоцветами.
Ахмед рассказал ему, что драгоценных камней — алмазов, изумрудов, рубинов — в Бидаре очень много. Места, где добывают их, недалеко, а главное — после каждого похода на неверных воины привозят награбленные камни-самоцветы.
— Почему же на базаре не видел я торговцев самоцветами? — удивлённо спросил Афанасий.
— Малик-аль-Тиджар хитёр и жаден. Чтобы самому подешевле скупить все драгоценные камни, он запретил торговцам покупать их у воинов и закрыл самоцветный ряд на базаре.
— Значит, совсем перестали продавать камни в Бидаре?
— Малик-аль-Тиджар запретил торговцам покупать самоцветы, — улыбнулся татарин, — но он не запретил брать их в обработку. Воин может дать камень, чтобы вставить его в перстень или запястье. А торговец возвращает воину перстень с поддельным камнем и ещё много ему денег приплачивает.
Через несколько дней они отправились вдвоём к торговцу самоцветами — знакомому Ахмеда. Путь лежал через базар. Здесь было много такого, чего Никитину ещё не случалось видеть: какие-то странные плоды и пряности, ручные обезьяны, попугаи, охотничьи леопарды чита, шкуры тигров, пантер и антилоп.
В конце базара расположился невольничий рынок. Здесь в тесных и грязных клетушках, скучились пленники и пленницы, добытые во время набегов на индуистские земли: африканские негры, черкешенки и татары.
Наконец выбрались они с базара и пошли по людным улочкам. По обе стороны кривых переулков высились чёрные стены без окон. Посреди переулка тянулся ров, наполненный грязной водой и отбросами.
Ахмед повёл русского через мусульманское кладбище, где в густой зелени мелькали небольшие чёрные и белые сооружения, богатые надгробия и могилы бедняков, гладкие каменные столбы, увенчанные резной из камня чалмой.
Потом кладбище опять сменилось жилыми домами. Всё выше и выше громоздились угрюмые чёрные стены. В переулках было сыро, пахло затхлой водой.
— Здесь, — сказал наконец Ахмед и, остановившись перед низенькой дверкой, стукнул в неё три раза.
В маленьком оконце над дверью показалась старческая голова. Ахмед заговорил со стариком на каком-то незнакомом наречии. Голова исчезла, и скоро дверка отворилась.
Никитин и Ахмед переступили порог дома. Дверь за ними захлопнулась, и старик-слуга повёл их по тёмному проходу. Распахнулась следующая дверь, и они очутились в саду.
Ничто не напоминало здесь мрачных и зловонных переулков Бидара. Тонкие пальмы тянулись к небу. По стенам вились цветущие лозы. В середине сада у беседки бил фонтан — неизменная принадлежность восточных садов.
— Мир над вами, гости мои, — сказал кто-то дрожащим от старости голосом.
В беседке на мягкой подстилке у низенького столика сидел хозяин, тоже старик, в жёлтой одежде. Перед ним на плоских подносах были рассыпаны цветные камни.
— Боги иссушили ноги мои, и я не могу, как должно, приветствовать гостей, — проговорил старик. — Но я рад вам. Мой дом да будет вашим домом.
Ахмед и Никитин сели на низкие подушки. Началась беседа. По просьбе старика, Никитин рассказал о себе.
— Когда я был молод, — сказал старик Никитину, — я, подобно тебе, странствовал по свету. А с тех пор, как воля богов приковала меня к этому саду, я собираю к себе путников и расспрашиваю их о странах, которые довелось им посетить.
— А камни ты до сих пор не забыл? — спросил Ахмед.
— Пир-Баба послушен воле правителя, да продлят боги дни его! Теперь я только скромный камнерез, — и он указал на маленький столик для обточки камней.
Никитин понял, что столик этот предназначен для сыщиков вазира, если они захотят проверить, чем занимается Пир-Баба.
Русский и татарин ушли от Пир-Бабы поздно вечером.
С тех пор Никитин часто ходил к старому индусу. Тот расспрашивал Никитина о его родине и о тех землях, где побывал он во время своих странствований.
Старый индус и сам любил рассказывать об индийских городах, о странах, лежащих,за дальними тёплыми морями, за великими горами и пустынями. Иногда он показывал Никитину свои камни. Пир-Баба знал множество поверий о самоцветах.
Он говорил:
— Посмотри, вот коралл. Вели положить его на ладонь человека, обречённого скорой смерти, он потускнеет. Я держу его всегда у себя, но до сих пор он ещё ни разу не тускнел у меня в руках. Значит, боги ещё назначили мне несколько лет жизни. Алмаз укрощает ярость. Рубин врачует сердце и мозг человека и хранит его от скверных снов. Лазоревые сапфиры отгоняют моровое поветрие. Яхонт очищает больные глаза. Вот изумруд. Если боишься, что отравят тебя чем-нибудь, опусти его в чашу, и яд станет безвредным. Старые камнерезы говорят, что бирюза отвращает от воина булат.
Показал старый Пир-Баба своему русскому гостю камень с острова Цейлона — зелёный, с золотым отливом «кошачий глаз», лунный камень, который светлеет в полнолуние и темнеет, когда месяц на ущербе. Он взял из груды камней невзрачный серый камешек и подал его Никитину.
— А этот камень чем ценен? — спросил Никитин. — Все речные берега такими камнями усыпаны.
— Нет, это ласточкин камень! — торжественно сказал старик. — Он хранит дом от пожара и ценится высоко. Добывает его ласточка на дне морском и несёт в своё гнездо. Надо на земле под гнездом расстелить алый платок. Ласточка примет его за огонь и бросит туда этот камень…
Много чудесных рассказов услышал Никитин в маленьком саду камнереза. Сойдясь поближе с русским, индус совсем перестал чуждаться его. Показал ему домочадцев и познакомил со своими друзьями.
Никитина радовало это. Он был общителен и легко сходился с людьми. В свою тетрадь он записывал всё, что было любопытного в рассказах старого индуса. Поближе познакомившись со многими индусами, Никитин признался, что он не мусульманин. Индусы откровенно рассказывали ему о своих обычаях: что едят, как торгуют, как молятся и во что веруют.
Афанасий сделал запись в своей тетради:
«И они же не учали ся от меня крыти ни о чем: ни о естве, ни о торговле, ни о намазе…»
Он стал записывать то, что узнал из бесед с индусами и увидел сам. Афанасий Никитин расспрашивал, как живут в других местах Индии и даже в странах Дальнего Востока, до которых добирались индусские купцы.
В то время европейские корабли ещё не доплывали до берегов Индии. Первый европеец, португальский мореплаватель Васко да-Гама, достиг Индии на своих кораблях лишь в 1498 году, через тридцать лет после Афанасия Никитина.
И сведения, которые записывал Никитин со слов индусов о богатом и людном приморском городе Каликоте, острове Цейлоне и далёких странах на восток от Индии, не были известны ни на Руси, ни в Западной Европе.
Внимательно и пытливо всматривался Афанасий в чужую жизнь, всё занимало его, всё казалось новым и любопытным.