Была середина белой летней ночи. Мне нужно было успеть одеться, привести себя в порядок, выскользнуть из гостиницы, поймать тачку, доехать до дома, поспать пару часиков и к восьми махануть в свою больничку.

Времени было еще навалом. Я стояла у распахнутого окна в одних туфлях и трусиках – и не торопясь застегивала лифчик. Я знала, что и без шмоток выгляжу – будьте-нате, и была уверена, что он сейчас с меня глаз не сводит. Но если с вечера во мне к мужикам еще что-то шевелится, то к утру уже все до лампочки. И моя неторопливость – просто результат привычки.

С высоты десятого гостиничного этажа я видела плывущий по Неве буксир и баржу с желтым песком.

– Я люблю тебя, Таня, – сказал он у меня за спиной.

Он неплохо трекал по-нашему. Даже надбавку получал в своей фирме за знание русского языка.

– Я тебя тоже, – ответила я, не оборачиваясь. Он мешал мне слушать мелодию с проплывающей внизу баржи.

– Я хочу жениться на тебе, – с чувством сказал он.

Ох, черт побери! Неужели – все? Неужели точка?!

Я резко повернулась к нему. Он все еще лежал в неширокой гостиничной кровати и напряженно щурил свои близорукие глаза.

– Слава те, господи! – я даже рассмеялась. – Наконец-то раскололся!..

– Что?

Я заметила, что с ним и вообще с иностранцами, говорящими по-русски, я всегда разговариваю упрощенным языком. Это происходит помимо сознания. Может быть, я инстинктивно стараюсь облегчить им общение со мной?

Я села к нему на кровать, погладила по лицу:

– Ты действительно хочешь на мне жениться?

– Да, – он положил голову мне на колени. Волосики у него были мягкие, реденькие, с пепельной проседью. – Я уже говорил со своей папой и мамой.

Это становилось серьезным.

– И мы уедем к тебе?

– Да. Если хочешь.

Он еще спрашивает! А ради чего я здесь-то? Ни хрена они в нас не понимают. Даже самые умные.

Я наклонилась и поцеловала его в щеку. Почувствовала несвежий запах у него изо рта, встала и осторожно сказала:

– Теперь будет все, как захочешь ты.

В ванной я натянула свое бундесовое платьице – полштуки отвалила за него Кисуле, – собрала в сумку свою косметику и подкрасила губы. И увидела непромытую, с засохшей мыльной пеной бритвенную кисточку. Я вот уже месяц с ним тусуюсь и каждый раз вижу эту непромытую кисточку. Но до сих пор я считала, что это его дело. А сегодня… Я тщательно вымыла кисточку, просушила ее в махровом полотенце и поставила на стеклянную полочку перед зеркалом. Может быть, именно с этой кисточки у меня начиналась совершенно новая жизнь…

Выйдя из ванной я посмотрела в окно на неву, но баржи с песком уже не было.

– Вот пятьсот крон, – он смотрел на меня поверх очков, протягивая деньги. – Как всегда. Но если хочешь в долларах, то получится меньше. У нас сейчас немножко упал долларовый курс и тебе это не может быть выгодно.

Брать? Не брать?.. Да в гробу я видела эти пятьсот крон! Теперь мне важно совсем другое. Я сказала:

– Спрячь. Завязано. Теперь ты у меня знаешь как будешь называться? «Бесплатник», – я видела, что он ни черта не понял. – У нас жены с мужей за… Это самое… Денег не берут, – объяснила я. – Аморально.

– Это правильно. Хотя жена всегда стоит дороже, – он спрятал деньги в бумажник.

Все-таки какие они рассудительные и четкие ребята! Не то что наши. Хотя я даже и не понимаю – нравится мне это или нет.

– Презенты возьмешь?

Он мне кое-что купил в березке.

Я посмотрела на часы и решила не рисковать. Прихватят вдруг, найдут у меня эти шмотки, пока выяснят, что я их не того… Я и на работу опоздаю.

– Нет. Лучше привези мне их сам. Хорошо?

– Хорошо, – согласился он. – И надо про нас обязательно сказать твою мать.

Я рассмеялась.

– Обязательно! Чао, – поцеловала его в нос и пошла к двери. – Пронеси, господи!

Теперь у нас в «Интуристах» дежурных по этажу нет. Все как у них, «за бугром» сделали. А кто может помешать посадить у лифта старшую горничную? Никто. Вот и сидит за столиком наша подруга драгоценная – Анна Матвеевна. Вид – для полтинника – еще будь здоров. Вся в люрексе, на голове – «хала».

– Доброе утро, Анна Матвеевна.

– Танечка! – ну, просто мать родная.

Я лифт вызвала, сунула ей червончик, помадку французскую. Анна Матвеевна глазками захлопала:

– Ой, ну ты всегда, Танюшка! Ну, прямо я не знаю…

Но тут лифт подошел. А пока я себя в зеркале рассматривала и представляла, как я буду выглядеть «там» в качестве его жены, Анна Матвеевна (надо же ей быть такой сукой! ) подняла трубочку телефона…

Ну и конечно, когда я доехала до первого этажа, тут же меня и приняли. Я так расстроилась!

– Тьфу, – говорю, – ну, что за непруха, а, Женя?!

А Женя стоит в свитерочке, в пиджачке кожаном и зевает. Ему только недавно лейтенанта дали.

– Может, отпустишь, Жень?

– Что ты, Зайцева! Пойдем, пойдем. У нас без тебя – скука смертная…

– Анна Матвеевна стукнула? – спрашиваю.

– Я тебя не узнаю, Таня, – огорчился Женя. – Ты же опытный человек. Профессионал. Что за вопросы?

Идем гостиничными переходами. Казалось бы, спит гостиница без задних ног. А на самом деле держи карман шире: и наш «профсоюз» работает, и у спецслужбы ушки на макушке, и разная торговая шваль еще гуляет…

– А я замуж выхожу, Женя.

– Поздравляю, – Женя пропускает меня вперед и открывает дверь. – Проходи, Зайцева.

Каждый раз, когда я попадаю в эту комнату – обшарпанную, с жуткими столами, с продранным диваном, со стульями без спинок и уродливым сейфом, – мне начинает казаться, что эту комнату целиком вынули из какого-то отделения милиции и насильно впихнули в середину роскошной, построенной по последнему слову техники гостиницы. И каждый раз для меня это смена миров…

– Здрассьте, – сказала я всем присутствующим.

– Лучшие люди нашего профсоюза, – улыбнулся мне Толя – Вот теперь почти полный комплект. Присаживайтесь, Татьяна Николаевна.

Толя – старший опергруппы нашей гостиницы. Милицейско-капитанского в нем нет ни на грош. В костюмчике с галстучком – вылитый студент. Только очки на нем не по студенческому карману. Очень попсовые очечки!

Посредине комнаты баррикада из двух письменных столов буквой «Т». По одну сторону – семь стульев вдоль стены для задержанных.

На первом – Наташка-школьница. Противная девка, наглая. Еще семнадцати нету. С восьмого класса ходить начала. Сейчас в десятом. Морда протокольная – на что мужики падают?! Под любого пьяного финна уляжется за полсотни его вонючих марок…

Ну, а дальше – парад элиты! Дому моделей – делать нечего. «Вог», «Бурда», «Неккерман», «Квилле», «Карден», «Пакен», «Нина Риччи»… Каждый костюмчик – штука, полторы. Сапожки – шестьсот, семьсот. Косметика – «Макс Фактор», «Шанель», «Кристиан Диор»… Это вам уже не Наташа-школьница. Это наш профсоюз. Интердевочки. Валютные проститутки.

Вот Зина Мелейко – кличка «Лошадь Пржевальского». Такую клиентуру снимает – равных нет. По-итальянски чешет, по-фински. Сама шведско-русский разговорник составила. На нашу тему. Многие начинающие у нее переписывать брали. По четвертачку. Недорого. Ей только поддавать нельзя – нехорошая становится. Она и сейчас под банкой…

Подружка моя закадычная – Сима-Гулливер. Была мастер спорта по волейболу. Очень крутая телка! Любого клиента до ста долларов дотянет. Меньше не ходит. Макияж наведет – глаз не оторвать. Голова – совет министров. Из чего угодно деньги сделает…

Нинка-Кисуля. Фирмач на фирмаче, сама всегда в полном порядке. С утра бассейн, потом теннисный корт, обед только с деловыми людьми. К вечеру – работа. Английский, немецкий, финский, конечно… Ленинградская специфика. Я Кисулю очень уважаю. Они с Гулливером меня по первым разам в свет выводили…

А за столом – по другую сторону баррикады – «спецы». Сегодня их трое. Все, конечно, в гражданском. В ментовской форме они только для удостоверений сфотографированы. Лет им столько же, сколько и нам, от двадцати четырех до тридцатника. Все с образованием. Кто университет кончил, кто политех, кто инфизкульт. Ну и какие-то курсы милицейские. И правильно! Тут сразу двести двадцать с погонами. Толя вон даже двести девяносто имеет как капитан. Не фонтан, конечно, но хоть что-то. У всех дети. У некоторых даже по двое…

– Присаживайтесь, присаживайтесь, Татьяна Николаевна. И продолжим наши игры, – Толя совсем близко поднес бумагу к очкам. – Где это мы остановились? А, вот… «Обязуюсь ходить в школу, закончить десятый класс и получить аттестат…»

– Половой зрелости, – вставила Зинка Мелейко. Все-таки она была перегружена выше нормы.

– Зинаида Васильевна, мешаете, – укоризненно сказал Толя и снова уткнулся в бумагу: – «Кроме того, даю честное комсомольское слово не посещать гостиницы «Интуриста» и больше никогда не заниматься проституцией». Наталья, это объяснение кто писал неделю тому назад?

– Ну, я, – школьница разглядывала потолок.

– В который раз? У меня коллекция твоих обещаний.

Наташка сунула в рот жвачку и давай жевать, корова. Наглая девка, как танк! А в это время в «спецуру» заглянули два мента в форме. Из территориального отделения.

– Здравия желаю, товарищ капитан. Прибыли.

– Привет, – ответил им Толя. – Посидите в холле. Евгений Александрович, оформляйте это не по годам развитое дитя века. А мы тут посмотрим, чем она дышит…

Он раскрыл Наташкин паспорт, и оттуда выскользнула фотография.

– Это кто?

– Это мой друг из Кампучии, – оживилась школьница. – Он за мир борется. Там на обороте надпись есть.

– А у него в номере ты тоже за мир боролась?

– Да.

Обычно, когда «спецы» кого-нибудь из нас калибруют, мы молчим в тряпочку – нас столы разделяют. Но тут даже мы развеселились. Ну, идиотка форменная!..

Толя пошуровал в Наташкиных мелочах, взял пачку «Ротманса», высыпал из нее сигареты и обнаружил между золотой фольгой и коробочкой сто финских марок одной бумажкой. Ну, кретинка! Ну, кто так прячет?!

– Раньше больше пятидесяти марок у тебя не находили, а тут сто, – удивился Толя.

– Все в мире дорожает, – Наташка надула пузырь из жвачки.

– Дешевка сопливая, – зло сказала Зинка.

– Зинаида Васильевна! – Толя снова посмотрел на Зину поверх очков и спросил школьницу: – а с каких это пор кампучийцы стали расплачиваться финскими марками?

– А марки я нашла. В лифте.

– И когда тебя взяли, ты, естественно, сама шла к нам, чтобы сдать эту находку в бюджет государства?

– Естественно.

Тут уж не только «спецы», но и мы рассмеялись. Женя сказал:

– Заголовок в газете «Пионерская правда»: «так поступают честные девочки». «Ученица десятого класса «б» сдала государству сто финских марок, найденные ею…»

– В штанах известного кампучийского борца за мир, – добавила Зинка Мелейко.

– Кончили веселиться, – совсем тихо сказал Толя, и это сразу стало опасным. И мы это прекрасно знаем. Но Зина по пьяни этого не просекла.

– Ну почему же? Только начали!..

– И сразу кончили, – еще тише сказал Толя. – Начинаем таможенный досмотр. Все из карманов и сумочек на стол.

Обычное дело. Выкладываешь весь «джентльменский набор» – косметику, денежки, фирменные сигареты, зажигалки, записные книжки, презервативы, противозачаточные таблетки, салфетки ароматические… Ну, и досматривают. На то они и поставлены. Ровным счетом ничем не рискуешь. Даже если у тебя валютку обнаружили. «Подарили». Или как эта идиотка малолетняя выступила: «В лифте нашла». Реквизируют, и все дела.

Но Зинка Мелейко (видать, она все-таки малость «перекушала») решила вдруг права качать. Уж на что она по трезвой осторожная лиса, а тут возьми и брякни:

– Где санкция на обыск?

Толя посмотрел на нее и говорит:

– Михаил Михалыч, пожалуйста, досмотрите Зинаиду Васильевну и оформите ее в отделение за пребывание в гостинице «Интуриста» после двадцати трех часов в нетрезвом состоянии…

Миша стал заполнять на Зинку очередную карточку:

– Где работаете, кем?

– Где и раньше. НИИмостов. Разнорабочая.

Шмоток на ней было – штуки на две, не считая брюлликов в ушах, которые сами по себе тянули на три косых. Зинка бижутерии не носит.

– А какая у вас зарплата?

– Девяносто рэ.

– Как выросло благосостояние рабочего человека! – восхитился Женя. – Достаточно взглянуть на Зинаиду Васильевну Мелейко – и враждебная пропаганда полетит кувырком, а лживые «голоса» зарыдают в полном бессилии.

Заглянул мент в форме:

– Машину держим, Анатолий Андреевич.

– Все, все. Забирайте вот этих двух.

– И потянулась цепь беззаконий, – пьяно усмехнулась Зина.

– Если бы я был вооружен законом против проституции, Зинаида Васильевна, я бы еще несколько лет тому назад вас изолировал, – мягко так проговорил Толя.

– «На Марс ракеты запускаем, перекрываем Енисей…» – хрипло так рассмеялась Зинка. – Да если бы вам потребовалось, вы бы нас в две недели без всякого закона ликвидировали. По всей стране. А мы вот гуляем до сих пор. Значит, нужны мы вам!..

– Нам?! – возмутился Миша. – Мы – спецслужба уголовного розыска, наша обязанность охранять имущество, жизнь и здоровье иностранных граждан, гостей нашей страны, а мы вынуждены больше половины рабочего времени посвящать вашей неуязвимой деятельности!

– Ну, не вам, – махнула рукой Зинка. – Может быть, вашим смежникам. Или еще кому-нибудь…

– Пошли, пошли, – испуганно сказал мент в форме.

– Вот именно. Чао, ребятки. До завтра, – Зинка подтолкнула жующую Наташку-школьницу: – иди, иди, шалава. И не чавкай над ухом, грязнуха малолетняя.

– А разница только в возрасте и цене, – улыбнулась школьница и на прощание выдула из жвачки пузырь. Пузырь лопнул, и дверь за ними закрылась.

Толя сел за стол и стал разглядывать Кисулины шмотки из сумки. Женя взялся за мою сумку. Миша за косметичку Гулливера.

– Сколько денег? – спросил Толя Кисулю.

– Не помню. Около тысячи двухсот.

Мы с Гулливером переглянулись. Значит, Кисуля уже троих успокоила по сто баксов каждого, да еще и успела сдать их «один за четыре». Ну, Кисуля!

Толя словно прочитал наши мысли:

– Высокий класс! Значит, успела снять троих клиентов по сто долларов и даже валюту сплавила один к четырем! А, Нина Петровна?

– Анатолий Андреевич, какая валюта! Это мои личные советские деньги. С тех пор, как участились ограбления квартир, приходится все ценное носить с собой.

– А ты не слышала, что участились ограбления на улицах? – спросил Миша.

– Я тебя умоляю, Миша!.. Ты же знаешь – общественным транспортом я не езжу, бываю только в приличных местах… Это все мои сбережения.

– А на книжке? – поинтересовался Женя.

Мы-то с Симкой-Гулливером точно знали, что у Кисули не меньше ста тысяч где-то имеется. Но Кисуле можно только соли на хвост насыпать.

– Женя! Какая книжка?! Откуда? Всем известно, что я страшная транжирка – люблю хорошо одеться, держу «котов»… О какой книжке идет речь? Это все мои сбережения.

– А презервативов столько зачем, Серафима Аркадьевна? – это уже Толя.

– А как же?! – Сима-Гулливер долго молчала и теперь ей жутко хотелось повыступать. – За границей нашей родины бушует СПИД, слыхали? Передается только этим… Ну, как его? Половым путем, извиняюсь. Так что мы идем рука об руку с нашим советским здравоохранением. И при очередных разборках, Анатолий Андреевич, я просила бы это учитывать самым серьезным образом.

– Серафима Аркадьевна, а ведь мы вас самым серьезным образом предупреждали, чтобы вы хоть к правительственным делегациям не цеплялись? – спросил Толя.

И я поняла, что нас в очередной раз отпустят с миром.

– Да я их в упор не вижу, Анатолий Андреевич! Я теперь вообще на государственный уровень не выхожу и все правительственные делегации мне до фени! Хотя и они тоже люди, и ничто им не чуждо…

– А кто сегодня договаривался с аргентинцами?

– Клевета, Анатолий Андреевич, клянусь вам, клевета. На Аргентину я даже не посягала! Ни одного аргентинца! Я к ним даже не приближалась… – передохнула и спросила так невинно-невинно: – Анатолий Андреевич, миленький, а как сделать так, чтобы и они ко мне не приближались?

– Забирайте свои вещи. Что там у Зайцевой, Евгений Алексеевич?

– Зайцева у нас теперь замуж выходит и поэтому у нее все в порядке.

– Да… – говорю я им. – Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…

– Кто счастливец? – спросил Миша.

– Службу надо знать, Михал Михалыч, – сказал Толя. – Эдвард Ларссон, представитель фирмы «Белитроник» – производство программных манипуляторов. Пребывает в Ленинграде в составе шведской делегации на выставке «Инрыбпром». Татьяна Николаевна была передана ему сотрудником той же фирмы Гюнвальдом Ренном, прошлогодним ее клиентом, который сам на ней жениться не смог, ибо оказался верным мужем своей шведской жены и любящим отцом троих детей. И это, Татьяна Николаевна, даже к лучшему. Господин Ренн – потенциальный алкаш, а Эдвард Ларссон – тихий, положительный и холостой, с явной тенденцией служебного роста внутри фирмы.

Все – и «спецы», и девчонки мои – хи-хи-хи да ха-ха-ха. Даже я с ними по запарке хихикнула, но тут на меня как накатило (со мной это иногда бывает. Я вдруг перестаю прикидывать и рассчитывать, и тогда свои и чужие неожиданно сливаются для меня в одно – ненавистное, и мне все становится до фонаря. И я горела от этого уже десятки раз…).

– Господи! – Сказала я. – Как я устала от вас. Как же вы мне все надоели!..

И ни одного смешка. Тишина мертвая.

Кудрявцев очки снял, протер и снова надел. И тихо, не скрывая ярости, сказал:

– А вы-то нам как… Вот вы у нас где! – Он перехватил руками собственное горло. – От вас дрянь – как круги по воде. Будь моя воля!.. – но тут же взял себя в руки и спокойненько приказал: – Евгений Алексеевич, проводите, пожалуйста, Татьяну Николаевну к выходу. Раз уж сегодня вы с нею занимались.

…Идем темными переходами. Я сигарету вырвала из пачки, зажигалку не могу найти. Всю трясет… Женя чиркнул спичкой, дал мне прикурить. Довел до выхода.

Швейцар Петр Никанорович – отставник дерьмовый – увидел Женю, вскочил, сонная морда, с диванчика, побежал двери отворять, сволочь. Кланяется бывший подполковник нынешнему лейтенантику, торопится свое усердие показать. А сам с каждой проститутки от трехи до пятерки за проход в гостиницу имеет. Да с гостей – по червончику, чтобы в ресторан просочиться.

Меня увидел, так удивился – дескать, «как это она тут оказалась?», Хотя еще вечером от меня пятерку схавал, артист вонючий.

– До свидания, Таня, – Женя будто извинился за что-то.

Я не ответила. Горло перехватило. Только кивнула ему и вышла.

А на воле – такая благодать! Воздух чистый, прохладный… Солнце еще не взошло, а уже окна верхних этажей прямо золотом полыхают. Как в сказке! Такая красота – и не высказать… Чувствую, что сейчас сяду на каменные ступеньки и расплачусь.

– Куда ехать?

Стоит передо мной такой пожилой водила, тачка его фурычит на пандусе. Посмотрела на номера – из четвертого таксомоторного.

– Проспект Науки, двадцать восемь, – говорю.

– Квартира?

– Обойдешься.

– Червончик.

– Нет вопросов.

– Садись.

Я села назад, и мы поехали.

Едем. Вытащила я из сумочки зеркальце, ватку, крем и давай морду протирать. Я всегда перед домом грим снимаю. Это для меня как утренняя зарядка. Будто я из одного состояния перехожу в другое. И чтобы лишний раз маму не нервировать. Она, конечно, ничего не скажет, но… Своих надо беречь.

– Слушай, – говорит мне вдруг водила, – я в прошлую смену одного «штатника» часа четыре возил. И в Павловск, и в Пушкин, и еще черт-те куда. Так у него наших «деревянных» не хватило и он со мной по счетчику «зелененькими» расплатился. Тебе не нужно? Отдам по трехе.

Ах, ты ж, думаю, гад ползучий! Печать на мне, что ли, какая?! Что же он мне с ходу доллары предлагает и не боится ни черта?!

Но я и глазом не моргнула:

– Извините, пожалуйста, но я не понимаю, о чем вы говорите.

– Ну, дает! – заржал водила. – Прямо театр юного зрителя!..

– Вы меня, наверное, с кем-то путаете, товарищ, – говорю.

Он еще сильнее заржал:

– Как же! – говорит. – Вас спутаешь…

И тут мы как раз к моему дому подъехали. То есть не к моему, а к соседнему – к дому номер тридцать два.

У нас внутри квартала, как и во всех новых районах, дорожки между домами узенькие и дальше не проехать, потому что на пути у нас стоит огромная машина «вольво» с рефрижератором. Из «Совтрансавто». Тоже, кстати, деловые ребята… И эта машина тут часто стоит. Наверное, какой-то дальнобойщик живет.

– Ладно, дойду, – говорю я водиле. – Остановись.

Вылезла, положила ему червонец на сиденье (по счетчику трехи не набежало), вынула фирменную сигаретку, чиркнула зажигалкой и говорю этому жлобу:

– Да! Насчет «зелененьких». Статья восемьдесят восьмая, часть первая. От трех до восьми с конфискацией.

– Я тебя умоляю!

– Это ты потом прокурора будешь умолять, а меня не надо.

– А ты по какой статье ходишь?

– А для меня статья не придумана. В нашем государстве это социальное явление отсутствует. Понял, дядя?

Смеется, сукин сын:

– Тогда, может, телефончик оставишь?

– Не по Сеньке шапка, – говорю. – Тут тебе ни «деревянных», ни «зеленых» не хватит. Без штанов останешься. Чао, бамбино! Сорри…

И домой пошла…

В квартире темно. Мы в белые ночи всегда задергиваем плотные шторы.

Сижу на кровати у мамы и совсем не вижу ее.

– Я замуж выхожу, ма… – шепотом говорю я.

– Слава богу. А за кого? – Тоже почему-то шепотом спрашивает мама. Она еще в полусне.

– За Эдика. Эдвард Ларссон.

– Это такой высокий?

– Нет. Высокий – Гюнт. А это – Эдик. Он заезжал как-то за мной, помнишь?

– Как мы тут все поместимся?..

– Я у него жить буду, в Швеции.

– Боже мой! – тихонько прокричала мама. – А я?!

И зажгла свет у кровати. Сидит в своей старенькой пижамке, всклокоченная, худенькая. Руки у подбородка сцепила, а в глазах такая тоска, такой ужас…

Поспать ни минутки не удалось. Мама вздрючилась, взвинтила меня, бросилась готовить мне завтрак. Я накинула домашний халатик, стала делать завтрак для нее, вырывать из ее рук чайник, спички…

Колготимся по кухне, сталкиваемся то у плиты, то у холодильника, то у раковины.

– А что ты видела в своей жизни? – кричу я ей. – Папочку-кобеля, зарплату – сто сорок?! Кооператив однокомнатный!? Это – жизнь?

– Почему, почему ты ушла из института?! – кричит мама и обжигается о раскаленную сковородку.

Я хватаю ее руку, сую под струю холодной воды и приговариваю:

– Потому что я каждое утро в институт на трамвае ездила и объявления в вагоне читала: «Третий автобусный парк… Курсы водителей… Обучение – четыре месяца. По окончании – зарплата от трехсот рублей и выше.» А мне нужно было пять лет учиться, чтобы потом сто десять зарабатывать. Да пошел он, этот институт, знаешь, куда?! Много тебе твой институт дал!

– Да, много! – вырывается от меня мама. – Я детей воспитываю и учу!

– Это они тебя учат и воспитывают! Положи тарелку на место, я сама все сделаю!..

Потом (я уже была одета в джинсы и какую-то майку-расписуху, а мама с забинтованной рукой причесана и чуть-чуть успокоена) мы сидели за нашим крохотным столом и завтракали.

– Хочу свой дом, свою машину!.. Хочу зайти в магазин и купить ту шмотку, которая мне нужна, а не переплачивать фарцовщикам втридорога!.. Хочу мир увидеть! Разные страны… И не по телеку, не в программе «Время», не в «Клубе кинопутешествий». Своими глазами, своими руками пощупать, а не слушать наших телекомментаторов. Они там по пять лет прокантуются – поленом не вышибешь, – а потом возвращаются в Союз и начинают поливать все на свете!.. А сидя здесь, на этой кухне, я хрен что увижу! Но у меня тоже кое-что есть другое, ма! Поверь мне. Я – женщина. Так почему бы мне…

– Но, Танька!.. Доченька! Это же – торговать собой…

– Правильно, – уже спокойно сказала я. – Правильно, мам. Ну, кто не торгует собой? Кто не стремится подороже продать свою профессию, свой талант? Кто не хочет получать вознаграждения за свои достоинства? Писатель торгуется с издательством, у художника покупают его картину, конструктор получает гонорар за изобретение…

– Но книги, изобретения, живопись приносят народу счастье! Физическое и духовное…

– Во, во! – разозлилась я. – Привыкли мыслить только глобально – в масштабе народа, континента, космоса! Ничуть не меньше. А отдельно взятая личность одного человека никого не волнует!..

– Какого человека?

– Того же Эдварда Ларссона – одинокого шведского инженера. Если его женитьба на мне осчастливит его, разве этого мало?

– Ну почему для этого нужно уезжать?! Пусть он переедет к нам. Потеснимся, потом поменяемся…

– Мама! Представь – художник много лет создавал картину и мечтал, что когда-нибудь ее оценят. А когда картина была готова и ему предложили персональную международную выставку, его мать сказала: «Нет! Никаких выставок! Пусть она висит только на нашей кухне!..»

– Да ты-то тут при чем?!

– А чем я хуже, черт бы тебя подрал!!!

И тут мама заплакала. Я посмотрела на часы. Нужно было мчаться на работу. Но я не могла оставить маму в таком состоянии.

– Успокойся, мамуль, – я поцеловала ей руку, а она меня машинально погладила. – Успокойся. Я буду приезжать к тебе по нескольку раз в год. Так все наши девочки делают, кто туда замуж вышли. Это во-первых. А во-вторых, все это произойдет еще так нескоро. Как говорится, «курочка – в гнезде, а яичко…» Знаешь, где?

– Танька! – возмутилась мама.

– Все, все. Молчу, молчу.

Я посмотрела на часы, поднялась, набросила на плечи старенькую курточку и стала запихивать в большую черную сумку кое-какие шмотки. Во-первых, нужно было что-то захватить на работу – как-никак, а я заряжаюсь на сутки без продыху, – а во-вторых, еще до работы нужно было успеть по дороге заскочить в одно замечательное местечко…

– Но ты его хоть любишь? – С надеждой спросила мама.

Тут на меня навалилась такая усталость, что ничего не захотелось выдумывать:

– Не смеши меня, ма. Надо будет – полюблю.

К счастью, в это время раздался звонок. Мама вскочила из-за стола, рванулась к дверям.

– Сиди, – сказала я. – Открою. Это – Лялька.

Конечно, это была Лялька – бывшая мамина ученица, моя соседка по лестничной площадке. Ляльке – восемнадцать. Хорошенькая – спасу нет. В прошлом году завалила вступительные в медицинский, и я устроила ее к нам санитаркой для рабочего стажа.

– Здрассьте! – Сказала Лялька с моими интонациями. – Ну, ты даешь! Я тебя жду, жду внизу…

– Лялечка! – Обрадовалась мама. – Здравствуй, детка!

– Ой, извините, Алла Сергеевна! Доброе утро.

– Мамуля, мы пошли…

– Подожди! – мама метнулась в комнату, потом обратно и стала пихать мне два рубля. – Ну, возьми!..

– Да есть у меня деньги.

– Ты уходишь на сутки – тебе необходимо нормально питаться!

– Ну, мама…

– Не спорь! И Лялю покорми.

– До свидания, Алла Сергеевна.

– Привет, ма…

К отделению милиции мы с Лялькой подкатили на какой-то халтурной черной «Волге». Уже из машины я увидела «картину маслом»: Зинка Мелейко во всем своем вечернем боевом обличии, на высоченных каблуках, подметала вместе с несколькими ханыгами двор, а школьница, взгромоздившись на колченогую стремянку, мыла снаружи высокие окна первого этажа. Помогали ей две жуткие патлатые бабы. Рожи опухшие, в синяках. Ткни пальцем – бормотуха так из ушей и брызнет!

– Погоди, шеф, – сказала я. – Сиди, Лялька, не высовывайся. Один момент!

Я выскочила из машины. Достала из сумки свитер, джинсы и куртку, протянула их Зинке.

– Отвернись! – Крикнула Зинка пожилому милиционеру, который приглядывал за всей этой компанией.

Тот сплюнул и отвернулся. Зинка натянула на себя джинсы, сняла кофточку, под которой не было даже намека на лифчик. Ханыги заржали. Зинка даже не посмотрела в их сторону, надела свитер, освободилась от юбки и закурила.

Подбежала школьница, попросила у меня сигарету. Вместо сигареты я сунула ей под нос фигу и вернулась в машину.

Когда подъехали к больнице, я порылась в бумажнике среди «крупняков», достала пятерку и расплатилась с водилой.

Лялька отчужденно молчала до самой лестницы, а потом спросила:

– Ты зачем у матери два рубля взяла? У тебя вон сколько их!

Вот Ляльку я жутко люблю! Ах, девка! Человек…

Я на ходу обняла ее за плечи. Она попыталась отстраниться, но я еще сильней притиснула ее к себе:

– Лялька… А лучше было бы, если б она знала, что у меня есть деньги, сколько их и откуда они, да?

– Нет.

– Вот то-то! Своих надо беречь.

Лялька мгновенно оттаяла и тут же продолжила начатую еще в машине тему:

– Танька, ну возьми меня как-нибудь с собой! Сколько тебя просить?..

Пока мы с Лялькой ехали к нашей больничке, у гостиницы на Неве шестеро представителей фирмы «Белитроник» весело усаживались в маленький оранжевый автобус своей фирмы, который они пригнали из Стокгольма. По бортам «микрика» было написано название фирмы, ее адрес и номер телекса.

– Кто сегодня за рулем? – Спросил бенни.

Всклокоченный краснорожий Гюнвальд, с которым я тусовалась в прошлом году, заорал:

– Кому мы можем доверить наши драгоценные жизни в чуждой и враждебной нам обстановке социализма? Кто из нас оказался самым решительным, самым смелым, самым-самым?

– Эдварда за руль! – Завопили все.

– Правильно! – орал Гюнвальд. – Человек, который женится на русской…

Слово «проститутка» он не успел произнести. Его дернули сзади за куртку и он мгновенно среагировал:

– На русской девушке, достоин всяческого уважения! Даже если потом она окажется шпионом!

Все расхохотались. Эдвард улыбнулся, сел за руль, и они поехали на Васильевский остров, на выставку.

А у меня начался рабочий день. Мой третий мир.

В отделении, над телевизором – электрические часы. Мне иногда кажется, что днем я вижу, как движется даже часовая стрелка. Минутная, так она для меня просто мчится сломя голову.

– Э, погоди-ка… Тут у тебя уже гематомка будь здоров! Давай-ка я тебя лучше в бедро кольну… А на попку – грелочку…

– Танечка! Вас в третью палату просят. Старушка у окна…

– Иду.

– Таня… У меня опять повязка протекла.

– Вот и хорошо. Значит, есть отток. Сейчас сменим…

– Такая изжога, Тань. Ну, от всего буквально! А от соды еще хуже.

– Держи смесь Бурже и мензурочку. Пей…

– Татьяна Николаевна! Велихову из седьмой палаты – на рентген.

– Вот баночка. Утром, до завтрака, помочитесь. А вот коробочка. Для кала. А здесь фамилии напишите. Чтобы не спутать…

– Как в такую маленькую коробочку делать.

– Головой можно подумать?

– Таня, в первой палате этого инсультника нужно переодеть и перестелить. У него недержание мочи и…

– Нет вопросов! Лялька! Возьми чистый комплект носильного и постельного белья и айда со мной в первую палату. Поможешь.

– А обедать?

– Успеешь. Дуй за бельем!..

– Таня! К телефону! Очень приятный иноземный акцент.

– Алло! Эдик?

Я столько раз бывала у него на выставке, в его шведском отделении, что буквально физически увидела его сидящим в конторке у телефона. На столе стоят банки с «Туборгом», валяются какие-то записи, каталоги. Тут же сидят Гюнвальд, Кеннет и Бенни – его сослуживцы. Я слышала их шведскую болтовню, видела через широкое окно часть выставки, уйму нашего ленинградского народа, бродящего между экспонатами. Почти все держали в руках рекламные листовки и фирменные проспекты.

– Таня? Это я – Эдвард. Ты сказала про нас маме?

– Конечно! Она очень-очень рада!

– Я должен ей сделать визит.

– Конечно!

Тут заорал Гюнвальд, вырывая у Эдварда трубку. Но мой тихий Эдик сказал мне: «Момент, Таня», прикрыл трубку ладонью и что-то жестко проговорил краснорожему Гюнту. Тот даже опешил от неожиданности. Но потом все свел к шутке и оглушительно расхохотался. Встревоженные Бенни и Кеннет вытащили его из конторки. Эдвард сказал:

– Я тебя очень люблю, Таня. Сегодня я позвоню в консульство и узнаю все про ваши и наши формальности.

– Хорошо. Целую тебя.

– Спасибо, – он помолчал и осторожно положил трубку.

Тут же помчалась минутная стрелка, неторопливо двинулась часовая. Снова покатились мои рабочие сутки.

– Больные, сдавайте термометры! Что там у нас с температурой?.. Подставляем попочку… Замечательно! Держи ватку, держи…

– Тань, а Тань!.. Пока тебя не было, Иван Афанасьевич трое суток стонал, никому спать в палате не давал. А сегодня – огурец! Он в тебя влюбленный. Гы-ы!..

– Во, дурак! Болтает тут!.. Не слушай, Танечка…

– Я вас тоже очень люблю, Иван Афанасьевич. Вот эту таблеточку… Запить теплой водичкой. Если что – зовите. Ладно?.. Ляля! Что это за влажная уборка? Все сначала! Из углов – чтобы не соринки! Почему «утки» с мочой стоят? Вынеси немедленно, и – «ежиком» с горячей мыльной водой. Не халтурь!.. Господи, хоть бы сегодня по «скорой» никого не привезли!.. Миленькие мои больные и выздоравливающие! Через пять минут выключаю телевизор и – отбой!

– Танюша, чай будете с нами пить?

– Обязательно, Владимир Александрович! Вот только свет в палатах выключу…

– Таня, вот…

– Батюшки! Откуда такие цветы потрясающие?!

– Это тебе. Мама принесла.

– Ну, спасибо, кавалер ты мой маленький! Дай я тебя поцелую…

– Тань, иди чай пить!

– Иду.

Когда я вошла в ординаторскую, наше традиционное ночное чаепитие было уже в разгаре. Негромко пел Высоцкий из магнитофончика (Лялька с собой на дежурство таскает), сидел наш молодой доктор Владимир Александрович, Нинка – медсестра с соседнего поста, и вторая санитарка – старуха Сергеевна.

На столе – чайник электрический, пироги с капустой, коржики, колбаска по два двадцать, помидорчики-огурчики… Каждый, кто идет на сутки, обязательно из дому что-либо тащит.

Вошла я в ординаторскую, и силы меня покинули. Колпак крахмальный с головы стянула, туфли скинула и пошлепала босиком.

– А кто в лавке остался? – спросил наш доктор.

– А никого, – ответила Нинка. – Все дрыхнут. Тяжелых нету.

Достала я свою старую сумку, вытащила бутылку яичного ликера «Адвокат», пачки «Данхилла», «Ротманса», «Пелл-мелл» и две плитки швейцарского шоколада.

– Гуляем, ребята!.. – сказала я и рухнула на топчан.

Сергеевна взяла в руки бутылку и спросила:

– Это чего?

– Ну, сладкое! Не помнишь, Сергеевна? Танька уже приносила такую. Из яиц сделано, – ответила Нинка.

– Ой, вкусная!! – вспомнила Сергеевна.

– Откуда это все, Танечка? – Интересуется доктор.

– С работы, – не было сил ничего выдумывать.

– Совместительство, что ли? – позавидовала Нинка.

– Ага.

– Где?

– В «Интуристе».

Смотрю, моя бутылочка уже пошла по кругу.

– Тоже сестрой?

– Милосердия, – усмехнулась я. – Ляль, прикури мне сигаретку и налей чайку. Пусть остынет. Я пока полежу. А то вторые сутки без сна…

– Ну, давайте, – Сергеевна подняла стакан с «Адвокатом». – Тань, может, примешь капельку?

– Таня же не пьет, Сергеевна! Сколько раз говорить? – Нервно заметила Лялька.

– За все хорошее, – Сергеевна шлепнула полстакана.

– Живут же люди, – выпила Нина. – А я все думаю, чего это Татьяна исключительно – сутки через трое?

– Рыба ищет где глубже… – Сергеевна прикончила стакан.

– Закусывайте, Сергеевна! – строго сказал Владимир Александрович. – А то так до утра не дотянете.

Он заметил, что у меня погасла сигарета, и дал мне прикурить моей же зажигалкой.

– Нравится? – Я увидела, как он рассматривает зажигалку.

– Прелесть.

– Возьми себе…

– Что ты!

– Бери, бери. У красивого мужика должны быть красивые вещи, – я и сама не заметила, что разговариваю с ним на «ты». – Ребята, вы одну плитку шоколада распатроньте, а вторую… Сергеевна! Спрячьте вторую плитку для внучки. Вон ту, с собачками.

– Это правильно. Давай, – Сергеевна сунула плитку в карман замызганного халата. – Ты у нас, как божий ангел, Татьяна.

Мне это так понравилось, даже спать расхотелось.

– Кто у нас не охвачен? – говорю. – Нинка, забирай всю сигаретную «фирму»! Оставь открытую пачку. До утра хватит.

– Танюшка! Слов нет!..

– А ты, Лялька, достань у меня из сумки пакет. И примерь. Вроде бы твой размер.

Лялька залезла ко мне в сумку и достала оттуда пакет с натуральными джапанскими кроссовками на липучках. Тут все отпали! Кроме Сергеевны:

– Хорошие тапочки. Ноги в них не потеют?

– «Тапочки»?! – Еле выговорила Нинка. – Да это!.. Это…

– Королевский подарок, – усмехнулся наш доктор.

Лялька – та просто онемела. Стоит, прижала кроссовки к груди…

С днем рождения, Лялька, – устало говорю я. – Желаю тебе всего самого лучшего. И обязательно в этом году поступить в институт.

– Ой, правда! У меня же завтра день рождения!..

– Сегодня, – поправила я ее. – Уже сегодня.

– Дак налить же надо! – решительно взялась за бутылку Сергеевна.

Но в эту секунду в дверях ординаторской появился больной в застиранном байковом халате.

– Извиняюсь, – сказал он, щурясь от яркого света. – Там, кажется,

Иван Афанасьевич умер.

Нас словно взрывом подбросило!

Ох, и надергались мы с этим Иваном Афанасьевичем! Все пытались вытянуть его с того света. Только появится какой-то проблеск, снова старик от нас уходит. Уплывает Иван Афанасьевич по другую сторону бытия, где уже никому ни хрена не требуется.

Мы с Нинкой ассистируем, путаемся, как слепые котята, но вроде все путем. Лялька тут же, на подхвате. Сергеевна мечется.

Тогда Володя раскрыл ему грудную клетку, взял сердце Ивана Афанасьевича в руку и… Пошел прямой массаж! Зачавкало, слава богу. Заработало…

…Едем из операционной в палату. Я как была в ординаторской босиком, так босиком и шлепаю, качу рядом с каталкой капельницу на колесиках. Нинка на ходу подушку кислородную поправляет. Владимир Александрович за пульсом старика следит. Все кровью заляпаны, маски на шее висят. А вокруг больные. Всполошились, бедняги, перетрусили. И этот стоит – гонец в кальсонах.

– «Умер», «умер»!.. Паникер несчастный, мать твою за ногу, – говорю я ему. – Ну-ка, марш все по палатам!

– Танюша, увидимся сегодня вечером? – тихо спрашивает меня на ходу Владимир Александрович. – Сходим к моему приятелю, посмотрим видео…

Ах, крепенький паренек! Только что в человеческой крови руки полоскал, а уже норовит ко мне под юбку залезть!

– Где же ты раньше был, Вовик? – смеюсь я, а сама слежу, чтобы игла из вены Ивана Афанасьевича не выскочила. – Теперь – хана. Замуж выхожу…

В пятом часу утра я села раскладывать лекарство по записи к утреннему приему. Бежит Лялька. Глаза – девять на двенадцать. Оглядывается по сторонам, будто ее партизаны в разведку послали. Подлетела ко мне и давай шептать.

– Ладно, – говорю. – Не гони картину. Подождут.

Я встала, зашла к Ивану Афанасьевичу, поправила кислородную трубочку под лейкопластырем на его небритой верхней губе, уменьшила частоту подачи капельницы, послушала, как он дышит, и вышла из палаты. Заглянула к Нине на первый пост:

– Нинуля, посмотри за моими. Я минут на десять смоюсь.

На лестнице меня уже ждала Лялька. Любопытная, как кошка!

– Можно мне с тобой?

– Косынку поправь. Ходишь как халда.

Спускаемся во двор. Больничка у нас старая, со времен царя Гороха. Дворик такой серенький, петербургский. А посреди двора стоит голубая «семерка» с распахнутыми дверцами и сама Кисуля при полном параде сидит за рулем и приемничек крутит. Рядом Симка-Гулливер. Выставила свои длинные ноги наружу и покуривает.

– Привет, – говорю. – Каким ветром?

– Заходи! Гостем будешь! – С грузинским акцентом отвечает Кисуля и открывает задние дверцы.

Мы с Лялькой влезаем в машину, закуриваем. Лялька глаз оторвать не может от Кисули и от Гулливера. Конечно, девки прикинуты будь здоров и не кашляй. Ляльке такое и не снилось…

Кисуля осторожно покосилась на Ляльку. Я ее успокоила:

– Теоретически ребенок подкован.

– Пора в свет выводить, – смеется Гулливер.

– Перебьется, – говорю. – Работа была?

– Да ну… Фуфло одно, – машет рукой Кисуля. – «Штатника» из валютного бара вынула, а он в нажоре. Лыка не вяжет – в дело употреблен быть не может. Возился, возился – все без толку. Только время потеряла.

– И мимо денег пролетела?

– Она-то не пролетела, – смеется Гулливер. – Она свои сто баксов скушала. Это я пролетела. Но как! Сдохнуть можно!.. Кидаю Генке-халдею пятнашку. Он меня сажает стол в стол со здоровенным френчем. Бугай выше меня. Плечи – во! Морда – застрелись!.. К трем часам ночи я его в тачку, везу к себе, а он мне по дороге заявляет, что женщинами не интересуется, а любит только мужчин. И если я ему сейчас мужика предоставлю – триста франков мои. Ну надо же! Я ему говорю: «Ах ты ж, гомосек несчастный! Я на тебя полночи убила… Плати неустойку!» Алексей Петрович, водила из второго таксомоторного, – ты его знаешь, – хохочет – я думала, мы во что-нибудь врубимся. Короче, разворачиваем тачку и обратно. Вот и считай – пятера – на входе, рупь – гардероб, пятнашка – Генке, четвертак – Алексею Петровичу. Одни убытки…

– Неустойку сдернула?

– Как же! Заплатит френч неустойку! Будто ты не знаешь… За франк удавится, педрила-мученик. Хорошо, в это время Кисуля отработала и на пандусе меня подобрала.

– Ко мне-то чего приехали?

– Хотели посмотреть на уникальное явление в нашем профсоюзе. Как интердевочка на государство молотит.

– В свободное от работы время, – смеется Гулливер.

– Сутки через трое – работа не пыльная. Зато спокойней.

– Кому? – улыбается Кисуля.

– Мне. Маме моей. Всем.

– Под каждой крышей – свои мыши. Мы тебе к свадьбе подарочек привезли, Танюха.

– Специальное пособие для экспортных невест, – говорит Симка и протягивает мне бумагу, сложенную вдвое.

Я разворачиваю, а там какая-то инструкция.

– Что это?

– Список справок и документов, необходимых для выезда из Советского Союза. Порядок очередности подачи и официальные сроки принятия решений. По каждой справке, представляешь?

– Малейшая ошибка, и начинай все сначала. Начнут футболить… Как Светку-маленькую, как Маню-кнопку, помнишь?

– Затянут оформление года на три и – привет из Швеции! Менты эту инструкцию, знаешь, как хранят?!

– Почему?

– По кочану. Чтобы «за бугор» не выпускать.

– Ясно. Где достали?

– «Капуста» – великая штука, – рассмеялась Гулливер.

– Сколько должна?

– Не бери в голову. Рассчитаемся. Кстати, тебе песец не нужен?

– Сколько тянет?

– Для тебя – тысяча баксов. Или, как говорят московские коллеги, – таузенд грюников.

– Валюты, слава богу, на руках нет. А «деревянными»?

– Четыре штуки – и песец твой.

– Матери взять, что ли? У нее на зиму ничего нет. Покажи.

– Вон, пакет у заднего стекла.

Я достала пакет и вытащила замечательную норвежскую песцовую шубку. Лялька даже ахнула.

– Ну-ка, выметайся, – сказала я ей. – Прикинь…

Лялька вылезла, надела шубку прямо на халат, сдернула с головы косынку и распустила по плечам волосы.

Шубка была отличная. Но Лялька в этой шубке смотрелась так, что мы просто отпали! И это несмотря на то, что Лялька была в стоптанных больничных тапочках, а окружал ее обшарпанный колодец петербургского двора, забитый черт знает каким грязным хламом…

– Да… Девочка – зашибись! – удивилась Кисуля.

– Какой конкурент растет! – покачала головой Гулливер.

– Только попробуйте, – сказала я им и крикнула Ляльке: – давай, давай, сблочивай! Рано тебе еще к такому шмотью привыкать.

Лялька с сожалением сняла шубку и протянула мне. Я уложила шубу в пакет и сказала Кисуле:

– Беру. А то теперь неизвестно, когда еще у меня деньги будут. А мать на зиму раздета…

– О'кей, – небрежно кивнула Кисуля. – Привезешь «капусту» – заберешь песца. Договорились?

– Годится. Спасибо, девки, – я вылезла из машины.

– Танька! Не потеряй инструкцию, – предупредила меня Гулливер. – Прочти внимательно первый пункт. Без него у тебя даже заявление во дворец бракосочетания не примут. Начинать нужно со шведского консульства…

Боже мой, если бы я тогда понимала по-шведски!

Мы сидели с Эдиком у его генерального консула, еще не старого, обаятельного, истинно западного мужика, и я чувствовала себя на седьмом небе того мира, куда так рвалась последние несколько лет.

В мягких кожаных креслах мы расположились вокруг небольшого низкого столика, пили фантастический кофе со взбитыми сливками и полизывали коньяк из крохотных рюмочек. Консул был – само очарование!

У меня хватило ума не напяливать на себя вечернее «рабочее» шмотье, и я выглядела скромно и респектабельно: белые американские «бананы», темно-красная спортивная рубашечка из чистого коттона и белоснежная курточка фирмы «Пума». Грим – самый незаметный, слегка тонированные очки и красная «адидасовская» сумочка.

– Ах, как жаль, что вы не говорите по-шведски, – искренне сожалел консул, обращаясь ко мне. – Но это поправимо. Поправимо…

Сам он говорил по-русски не хуже меня. Когда в разговоре с Эдиком он переходил на свой родной язык, я несколько раз ловила его добрый и внимательный взгляд, устремленный на меня. Словно он хотел убедиться, что я действительно не понимаю шведского.

Я улыбалась ему и вопросительно поглядывала на Эдика. Но Эдик не торопился с переводом. А консул, ответно улыбаясь мне, оказывается, говорил Эдику следующее:

– Я не имею права не выдать вам документ, подтверждающий ваше неженатое положение и психическое здоровье, который справедливо требуют русские власти при регистрации брака иностранца с их подданной. Мой секретарь уже этим занимается.

– Благодарю вас, – улыбнулся ему Эдик.

– Хотя в вашем нормальном психическом состоянии я позволил бы себе усомниться.

– Отчего же? – засмеялся Эдик.

Консул любезно долил мне кофе и собственноручно положил еще взбитые сливки. И продолжал по-шведски:

– Да потому, господин Ларссон, что вы собираетесь жениться на профессиональной проститутке, что видно невооруженным глазом. И не возражайте! У меня большой и печальный опыт. Я таких справок выдал сотни.

– Мне наплевать, кем была госпожа Зайцева в России. Мне важно, кем она станет, будучи «фру Ларссон» в Швеции.

– Это я могу вам спрогнозировать, – консул дополнил мою рюмку. – Восемьдесят процентов подобных браков расторгаются сразу же или спустя совсем немного времени после пересечения границы. Большая часть этих девиц тут же начинает заниматься индивидуальной проституцией, поступает в стрип-бары, в секс-шоу или рассасывается по публичным домам Европы. У вас есть гарантия, что вы с мадам Зайцевой окажетесь теми счастливцами, которые составляют всего двадцать процентов от общего количества таких браков?

– Все зависит от меня самого, господин консул.

– Сомневаюсь, – консул закурил сигарету и сказал мне по-русски: – прошу прощения, мадам. Поскучайте еще минутку. Формальности…

И снова перешел на шведский язык:

– Подумайте, господин Ларссон, стоит ли наполнять нашу маленькую страну отбросами русского общества? Разве мало у нас собственных проблем? Это я вам уже говорю как официальный представитель Швеции в СССР.

Клянусь, я чувствовала, что что-то происходит! Я ни черта не понимала, а консул и Эдик вели себя так потрясающе мило и доверительно, что заподозрить ничего нельзя было. И все-таки у меня почему-то испортилось настроение…

Эдик встал и произнес по-русски:

– Господин консул, я был очень рад представить вам свою будущую жену. Теперь мне хотелось бы получить необходимый документ и больше вас не задерживать.

– Я думаю, что документ уже готов, – сказал консул тоже по-русски, улыбнулся мне и нажал кнопку на столе.

Тут же открылась дверь и секретарь консула, тощая грымза в золотых очках, внесла нашу первую с Эдиком справку…

…Когда мы с Эдиком вышли на улицу, он взял меня за плечи, развернул к себе и спросил, глядя мне прямо в глаза:

– Ты меня любишь, Таня?

И тут я неожиданно почувствовала, что это сейчас для него чрезвычайно важно. Ну, просто необходимо! И почти честно ответила:

– Конечно, Эдик… Очень люблю.

Он снял очки, протер кусочком замши, снова надел. И сказал:

– Тогда все о'кей. Тогда ничего не страшно.

Во дворце бракосочетания бабешка лет тридцати пяти – вся в сертификатном барахле, пальцы в золоте ереванского завода – подколола консульскую бумагу к нашему заявлению, вернула нам с Эдиком паспорта и сказала, не глядя на меня:

– Срок ожидания – три месяца.

– Почему? – Спросил Эдик.

– Чтобы у вас было время убедиться в верности ваших чувств.

Я уже об этом из инструкции знала и поэтому не стала выступать, а Эдик очень удивился:

– Так долго?

На это бабешка ответила не Эдику, а мне. Хотя я молчала как рыба и ни о чем ее не спрашивала.

– У нас в Советском Союзе – один порядок для всех, – сказала она, мстительно глядя на меня неумело накрашенными глазками.

Ну, правильно. Господин Ларссон – иностранец, а я – своя. Чего со мной церемониться?

– Спасибо, – кротко сказала я ей. – Всего доброго.

В гостиничной ванной я сняла черные ажурные чулки и тоненький кружевной поясок, аккуратно свернула их и спрятала в косметичку. Не будешь же летом, в жару, таскать на себе эту сбрую? Берешь обычно только на работу. Очень многие клиенты предпочитают. Им видней. У них вся порнуха на этом построена.

Я быстренько приняла душ, растерлась махровым полотенцем, натянула трусики, вельветки, кофтенку и наспех сделала физиономию.

Складывая свои мазилки в косметичку, я снова заметила бритвенную кисточку Эдварда в засохшей мыльной пене. Сполоснула ее, поставила на полочку и крикнула:

– Эдик! Ты еще из ванной свои причиндалы не собрал!

– Я знаю. Сейчас…

Номер был не убран. Постель разбросана. Стояли упакованные чемоданы и большая дорожная сумка желтой кожи. Еще одна, спортивная сумка, лежала на кровати.

Эдик в одних трусах сидел у журнального столика. Перед ним лежали остатки разных денег, документы. Он подсчитывал свои ленинградские расходы на электронном калькуляторе и записывал их в книжечку.

– Эдик! Давай в темпе! – Взмолилась я.

– Уже, уже! – Эдвард сложил деньги и документы в бумажник, калькулятор спрятал в изящный чехольчик, рассовал все по карманам висящего на спинке стула пиджака. – Момент, Танечка…

И исчез в ванной. Я села к телефону, позвонила маме:

– Ма! Собери что-нибудь на стол, мы скоро придем.

– Ты с ума сошла! – закричала мама. – В доме шаром покати! Дайте мне пару часов, я схожу на рынок…

– Мам! Знаешь старую хохму?.. «Жора, жарь рыбу. – А где рыба? – Ты – жарь, жарь, рыба будет!» Так вот ты жарь, рыба будет! Мы все привезем. Подключи Ляльку, пусть она тебе поможет, пошустрит. Сгоняй ее за хлебом и кофе.

– Но почему такая спешка?

– Потому что выставка закрылась и они уезжают машиной завтра в пять утра, а Эдику нужно как следует выспаться перед дорогой…

– Как «машиной»?! Прямо в Стокгольм?

– Представь себе. Чао!

Мы вышли из лифта в забитый народом нижний холл. Эдик со спортивной сумкой в руке, я – налегке. Время было обеденное, суетня страшная. Возвращались туристы из музеев, мотались подносчики багажа, бегали интуристовские «шестерки», крутились фарцманы…

Я издалека незаметно раскланялась с Толей и Женей – нашими «спецами». Эдик попросил швейцара – Петра Никаноровича – подать такси ко входу. Отставник рванул на пандус, тормознул тачку и прибежал к нам с поклоном. Эдик дал ему доллар, и Петр Никанорович откозырял ему, как солдат первого года службы. Мы сели в таксярник и поехали…

Опять пришлось остановиться у дома тридцать два. Стоит эта огромная совтрансавтовская бандура «вольво» с рефрижератором – и не проехать…

Эдик расплатился, мы вылезли и пошли пешком.

– «Вольво» очень хороший автомобиль, – гордо сказал Эдик. – Мы много торгуем с вами этим авто. Мимо нашего с тобой дома будет проходить трасса от стокгольмского порта на Мальме, они все время там ездят…

Я благодарно взяла его под руку, оглянулась на «вольво» и, сама не знаю почему, запомнила его номер – АВЕ 51-15.

– Это прекрасно, что между нашими странами такое тесное сотрудничество, – я старалась попасть в ногу его широким шагам. Давай и мы с тобой заключим маленький экономический контракт.

– Правильно. Между нами не должно быть неясных моментов.

– Золотые слова. Так вот… Пару дней тому назад я купила для мамы меховое пальтишко. На зиму. И мне очень хочется, чтобы это пальто преподнес ей ты. Как презент. От своего имени.

– Но это будет неправда. Это нехорошо…

– Хорошо, хорошо! Хуже будет, если это сделаю я. У мамы сразу возникнет много ненужных вопросов.

– Но у нас не дарят летом зимние вещи!

– Это у вас. А у нас готовят сани летом. Это наша маленькая национальная особенность. Короче, ты можешь мне в этом помочь?

Эдик неуверенно пожал плечами. Тут мы и подошли к нашей парадной…

Надо сказать, что этот первый для мамы международный приемчик вполне удался.

Все было вкусно, всего было в меру, мама замечательно выглядела. Она сидела напротив Эдика и с преувеличенным вниманием слушала все, что я уже знала наизусть из шведских выставочных проспектов.

– Наша фирма «Белитроник» выпускает программные манипуляторы. А недавно мы начали серийный выпуск роботов для автоматической рыбной ловли. Я участвовал в разработке такого робота…

– Что вы говорите? – светски удивлялась мама.

Мы с Лялькой покуривали на кухне.

– Да. Вес только пятнадцать кило. Робот сам забрасывает крючок и сам подтягивает леску. Как рыба клюет, робот делает автоматическую подсечку. Если рыба большая и сильная – можно больше сорок килограмм, – робот начинает ее водить и водить, и так устанет рыбу, что потом быстро вытягивает ее на борт лодки…

– Девочки! Вы слышите? Уму непостижимо!..

По маминым глазам я увидела, что она ни фига не поняла про этих дурацких роботов и безумно устала от напряжения.

– Пора начинать аттракцион, – шепнула я Ляльке. – Все поняла?

– Могила!

– Иди к ней. Придержи ее там, чтобы она сюда нос не сунула. Эдик, – сказала я, выходя на кухню. – Можно тебя?

– Момент! – поклонился маме Эдик. На кухне я сунула ему пакет с шубой и поцеловала для бодрости: давай, мол! Эдик с пакетом вошел в комнату…

– Уважаемая Алла…

– …Сергеевна, – тихо помогла я ему.

– Я знаю! – прошипел он. – Уважаемая Алла Сергеевна! Так как вы есть мама моей невесты Тани, я хочу сделать вам небольшой презент от своего имени.

– Ах, зачем это, Эдвард… – смутилась мама и даже встала из-за стола.

– Пожалуйста, – Эдик вручил маме пакет.

– Спасибо. Я вам очень признательна, но вы, ей-богу, напрасно…

– Ой, а что там? – фальшиво-заинтересованно воскликнула отлично все знавшая Лялька.

– Что спрашивать? Помоги развернуть – и увидите, – несколько нервничая, ответила я.

Лялька мгновенно распотрошила пакет, вытащила оттуда песцовую шубку и, встряхнув, набросила маме на плечи.

Мама была близка к обмороку. Лялька почти натурально визжала от восторга.

– Спасибо тебе, Эдик, – я его опять поцеловала. Все-таки он меня выручил! Но тут я заметила, что Эдик и сам находится в состоянии «грогги». Я даже за него испугалась.

– Кошмар!.. – шептал он. – Я не знал, что это такая дорогая вещь. Я думал…

– Заткнись, – одними губами сказала я ему, а маме крикнула: – мамуля! Если бы знала, как тебе идет!.. Но как Эдик вмастил?! Будто знал, что нужно… Ну, Эдик!

А мама, моя худенькая мама, стояла в роскошной песцовой шубе – первой шубе за свои сорок восемь лет – и, не отрываясь, смотрела на меня в упор. Потом судорожно вздохнула и печально сказала:

– Вы сошли с ума. Вы все сошли с ума…

Через месяц выхожу я с двумя тяжеленными авоськами из торжковского рынка и потихоньку чухаю к стоянке такси, как вдруг около меня тормозит потрясный «Мерседес» и оттуда в полном боевом блеске выскакивает Зинка Мелейко.

– «Медсестра дорогая Анюта подползла, прошептала – живой…» – спела мне Зинка. – Куда пропала, Танюша?

– Привет, Зинуля, – говорю я и вижу, что Зинка уже слегка «на кочерге». – Не рано ль «промокла»?

– Не боись, Танька. Нормуль. Сейчас мне все можно.

– Кого сняла? – Спрашиваю, а сама смотрю: за рулем типичный «аллерик» – итальяшка лет пятидесяти с гаком. Седой, красивый, явно упакованный по самое некуда.

– Это меня сняли на десять дней по полторашке. Не кисло, да? Десять дней – полторы косых «зелеными».

– Молодец! – искренне восхитилась я. – Ты даешь… А «спецура» куда смотрит?

– Самое удивительное – для них я будто не существую. Всех хватают, меня не трогают. Даже обидно, – смеется Зинка.

– Наверное, нашим ребятам наверху хвост прижали.

– Я тоже так думаю. У моего клиента какой-то охренительный контракт с нашим «Морфлотом» миллионов на семьдесят!

Итальяшка вылез из машины, поклонился мне и что-то по-своему крикнул Зинке.

– Он спрашивает – тебя никуда не нужно подвезти?

– Нет, спасибо.

Зинка ему по-итальянски все сказала (она грандиозно на этом языке чешет! ) и говорит мне:

– Слушай, Танюха, я чего хотела тебя предупредить… Вы уже заявление во дворец подали?

– Чуть не месяц как…

– Вот теперь… – Зинка оглянулась по сторонам, понизила голос: – не знаю, правда это или нет, но на всякий случай… Ты сейчас оставшиеся два месяца до регистрации, пока он там у себя в Швеции, должна посылать ему и получать от него как можно больше писем. И все про любовь! Обязательно! И звони как можно чаще – «капусту» не жалей! Вроде как бы подтверждаешь, что брак не фиктивный. Что ты не просто хочешь свалить «за бугор», а действительно выходишь замуж по жуткой любви. Поняла?

– Спасибо. А ты сама его на это дело не склеишь? – я кивнула в сторону «аллерика» в «Мерседесе».

– Кто меня выпустит?.. – махнула рукой Зинка. – Ты не помнишь, что я по восемьдесят восьмой от звонка до звонка чалилась? Потом, у меня мама в Пскове хворает, отец – инвалид первой группы. Дочка моя там у них, в будущем году школу кончает… Куда мне?

– У тебя такая дочка?! – честно говоря, я была потрясена. – Господи, вот не знала, не чаяла!..

– А ты думала… – так грустно говорит Зинка. – Мне вот-вот – сороковник… Это уж я стараюсь выглядеть. А на самом деле… Кому я нужна на пятом десятке?..

– Ладно тебе, не прибедняйся.

– Да! И еще, Танюха… «Капуста» есть?

– Семь штук заначено.

– Вот оставь себе пару на жизнь, а пятеру положи на книжку, на имя матери. И спрячь. Ты уедешь, а она хоть здесь при деньгах останется. Потом «из-за бугра» позвонишь ей и… Сюрприз! А сейчас молчи в тряпочку. Правильно говорю? Все! Чао, Танюха!

– Спасибо, Зинка. Спасибо, родная, – говорю я ей и вижу, как она, красивая, прикинутая (от силы – двадцать восемь, тридцать), идет к золотисто-коричневому «Мерседесу», а ее клиент машет мне рукой и улыбается во всю сотню своих фарфоровых зубов.

Я ему тоже помахала и потрюхала со своими авоськами на стоянку такси. А там очередь на час, не меньше!

О том, что в тот день произошло у мамы в школе, я еще долго не знала. Рассказала она мне об этом значительно позже.

Мама вела урок в своем седьмом классе. А один пацан ей очень мешал. Он запихнул под парту маленький автомобильный телевизор на батарейках и смотрел передачу. Конечно, все вокруг тоже пытались заглянуть в телевизионный экран под партой.

– Юра Козлов! – сказала мама. – Ты мне мешаешь. Выйди из класса.

– Не выйду, – спокойно сказал Козлов.

– Ну, дает Козел! – восхитились пацаны, а девочки смотрели на маму с жестоким интересом.

– Ты мне мешаешь, – беспомощно повторила мама.

– А вы мне.

– В таком случае – выйду я! – у мамы задрожали губы.

– Пожалуйста, – усмехнулся Козлов. – Кто вас держит?

Чтобы не расплакаться, мама выскочила из класса. Пустынными школьными коридорами она добежала до кабинета директора школы и распахнула дверь.

Директор – молодой мужик лет тридцати трех – посмотрел на часы, на маму и удивленно поднял брови: дескать, в чем дело? Почему до звонка?

– Альберт Иванович, – дрожащим голосом проговорила мама. – Так дальше продолжаться не может… Козлов срывает урок за уроком. Он так грубит, Альберт Иванович! Это какой-то кошмар…

– Хорошо, что вы зашли, Алла Сергеевна. Я все равно собирался посылать за вами.

– Надо что-то делать, Альберт Иванович. Я умоляю вас…

– Тут сигнал поступил, Алла Сергеевна, – директор даже не предложил маме сесть. – Ваша дочь, оказывается, выходит замуж за иностранца и собирается покинуть родину? И это нас наводит на грустные размышления. Можем ли мы доверять вам обучение наших советских детей, если вы даже свою дочь не смогли воспитать в духе преданности государству, которое вскормило и вспоило ее.

– Боже мой!.. – растерялась мама. – Но она же полюбила! И она не собирается менять подданство… Она была, есть и останется советским человеком!

– Не знаю, не знаю.

– Но сейчас уже не то время, Альберт Иванович!..

– Для нас с вами, для людей, которым поручено формирование личности ребенка, Алла Сергеевна, время должно быть всегда одним и тем же, – и в эту секунду в коридоре раздался звонок.

– Какой ужас… – сказала мама.

А я теперь на дежурстве учу шведский язык. Конечно, ночами и когда на отделении никаких ЧП. Кое-какие книжки достала, словари. Обложусь ими на посту – учу слова, выписываю в отдельную тетрадочку, шепотом повторяю, немножко перевожу.

Рядом со мной Лялька. Готовится к вступительным экзаменам. Неподалеку на топчане кимарит Сергеевна.

Лялька зевает и захлопывает учебник:

– Ни черта не соображаю!..

– Учи, дуреха! – говорю я. – Если и в этом году завалишь… Учи. Я же учу.

– Если бы у меня была твоя цель… – потягивается Лялька.

– Не дури.

Слышим, в ординаторской телефон затрезвонил. Выходит оттуда наш дежурный доктор, Клавдия Михайловна, и машет мне рукой. Я к ней.

– Мама звонит, – говорит она.

Я испугалась – половина второго ночи! Влетела в ординаторскую, схватила трубку:

– Что с тобой, ма?

– Танечка… Прости, что я тебя беспокою. Звонил из Стокгольма Эдик и сказал, что прилетает завтра вечерним рейсом. Он купил индивидуальный тур на десять дней и теперь вполне успевает к регистрации.

– Черт подери, как я напугалась! Прилетает, и хрен с ним! С тобой все в порядке?

– Да, – сказала мама и заплакала.

– Мамуленька, что с тобой? Хочешь, я сейчас приеду?

– Нет, нет, просто я немножко устала. И хотела услышать твой голос…

– Что происходит, ма?

– Да, ничего… На работе какая-то ерунда. Этот Козлов меня совершенно измучил. Я тебе уже жаловалась. Хамит, издевается… Чудовищный мальчик. Очень приличные родители, а ребенок – исчадье ада. Я уже не дождусь окончания учебного года…

– Ну, не расстраивайся, мамуленька. Осталась-то неделька. Успокойся, родная. Накапай себе корвалольчика сорок капель и прими таблетку реланиума. А завтра поедем встречать Эдика. Ладно?

Вышла я утречком из сберкассы, раскрыла новенькую сберкнижку и проверила: номер такой-то, счет такой-то, «Зайцева Алла Сергеевна», «приход – 5000 рублей», подпись закорючкой…

Спрятала сберкнижку и почапала к маминой школе.

– Ну-ка, пойди сюда, Козел, – сказала я ему, когда нашла всю эту компанию за школой.

Они в открытую курили и разговаривали между собой сдавленными, искусственно-хриплыми приблатненными голосами.

– Кому Козел, а кому Юрий Петрович, – сказал он и оглядел меня, сукин сын, как взрослый мужик. Мне даже нехорошо стало.

Я хотела с ним только поговорить. Я подумала, что по возрасту он все– таки ближе ко мне, чем к моей матери, и поэтому разговор у нас может получиться почти на равных. Я думала, что я скажу, и он поймет.

– Ладно, Юрий Петрович. Поговорить надо.

– Четвертачок, – ухмыльнулся Козел, а вся его компания заржала.

Сколько раз я это слышала! Именно с такой интонацией. «Четвертачок», «чирик», «стольник», «полтинничек»… От ресторанных халдеев, подсаживающих нас к иностранцу, от гостиничных коридорных, от «траллеров» – таксишников, постоянно работающих с проститутками. Да мало ли от какой еще сволочи! И я платила. Я вынуждена была им платить. Но сейчас… Когда этот четырнадцатилетний подонок точно повторил привычную мне интонацию!..

– Годится, – спокойно сказала я и достала двадцать пять рублей. – Иди сюда.

Он, конечно, острил, назначая цену разговору. Он не ожидал, что я вот так, запросто, выну четвертной. И подошел ко мне этакой блатнячковой спецпоходочкой.

Я ласково положила ему руку на плечо, смачно плюнула на двадцатипятирублевку и с размаху влепила ее ему в лоб.

Он отлетел, ударился спиной о стену и упал на груду кирпича.

– Стоять!!! – рявкнула я его компании. – Только шевельнись кто-нибудь!

Не спуская с меня ошеломленных и ненавидящих глаз, Козел нашаривал рукой обломок кирпича.

Я подошла, наступила ему на руку ногой и сказала на его языке:

– Если ты, сявка неученая, Козел вонючий, потрох дешевый, еще когда-нибудь на Аллу Сергеевну Зайцеву, твою учительницу, поднимешь свой облезлый хвост или на ее уроке хоть слово вякнешь – по стенке размажу. Понял, засранец?

Продолжая стоять ногой на его руке, я достала из сумки «Данхилл» и зажигалку. Закурила и сказала ему:

– Ответа не слышу.

Козел скривился от боли и тихо проговорил:

– Понял…

– Вот и умница, – я повернулась к его перетрусившей кодле. – Всех касается. До свидания, дети.

И пошла. И ни словечка не услышала вослед.

– читала я когда-то любимые мною стихи.

– Что ты подглядываешь, Танька? Еще десять лет тому назад ты же весь этот ранний цикл наизусть помнила? – так мама хвасталась мною перед Эдиком.

– Вспомнила баба, як дивкой була… – усмехнулась я и захлопнула книгу.

Мы сидели в верхнем ресторане гостиницы «Европейская», куда Эдик пригласил нас с мамой на торжественный обед «для своих». Столик был сервирован «под большое декольте». Стоял роскошный букет роз в какой-то хрустальной фиговине. Тут же, между икрой, осетриной и паштетом, лежали наши свадебные фотографии и три книги, привезенные Эдиком специально для мамы из Швеции.

– Эдик, вы прелесть! – мама уже маханула немножко шампанского и с непривычки щебетала: – как вам это в голову так пришло?!

Она нежно погладила книги.

– Это не мне в голову, – честно сказал Эдик. – Это я спросил в Стокгольме у одного русского: «Что привезти из Швеции в Россию интеллигентной женщине средних лет?» Он сказал: «Пастернак, Высоцкий, Цветаева». Я пошел и купил.

– Так просто – «пошел и купил»! – поразилась мама.

– Да.

В «Европейской» я бывала всего два раза. Не моя епархия. Кому охота, чтобы тебя под любым предлогом вызвали в женский туалет и местные коллеги начистили там тебе рыло за нарушение конвенции?..

Однако, судя по тому, как официант разглядывал меня, мне показалось, что он меня знает. Мне лично его морда была совершенно незнакома. А он даже подмигнул мне, показав глазами на Эдика. И тогда я все просекла: этот сучонок хотел, чтобы я ему потом валюту сдала!

– Вы что-то собирались мне сказать? – спросила я его в упор.

– Нет, нет! Что вы… – халдей испугался, задергался и исчез.

А через минуту в полупустом дневном ресторане, как бы случайно, появился оперативник Леша Чумаков. Повел безразличным глазом вокруг и вышел.

– Давай выпьем за нашу маму, Эдик! – предложила я.

– Правильно. Если можно, я теперь тоже буду называть вас «мама», – Эдик поднял бокал.

– Конечно, конечно! – мама была прелесть! Я ее такой сто лет не видела. – Вы знаете, Эдик, последний раз в ресторане я была почти двадцать лет тому назад…

– Почему? – спросил Эдик.

Мама растерянно пожала плечами.

А я прихлебывала шампанское, которое ненавижу, и очень точно представляла себе, что сейчас происходит внизу…

…Чумаков берет трубку телефона и набирает номер:

– Толя? Привет. «Европейская» беспокоит. Чумаков.

– Здорово, Леша.

– Толя, ты недавно в отделе говорил, что у вас Татьяна Зайцева уже три месяца не появлялась.

– Ну?

– Так вот, она сейчас у нас в ресторане сидит. С фирмачем и какой-то теткой в возрасте. Цветы на столе, шампанское.

– А фирмач ваш?

– Да. Эдвард Ларссон. Швеция. Индивидуал.

– Знаю. Он у нас на «Инрыбпроме» жил. А тетка такая худенькая, лет пятидесяти?

– Да.

– Тогда – порядок. Это ее мать. Зайцева… Погоди. Сейчас посмотрю, – Толя лезет в свой талмуд, находит мои данные и продолжает: – Зайцева Алла Сергеевна. Преподаватель русского языка и литературы. В отношении основной профессии своей дочери находится в полном и счастливом неведении.

– Уж не перешла ли Татьяна к нам в «Европу» работать? А то своих хватает – не разгрести.

– Нет. Не бойся. Они только позавчера зарегистрировались. Теперь она у нас – мадам Ларссон.

– А где гарантия?

– Тоже верно. Но тем не менее…

Пока Эдик с помощью собственного карманного электронного калькулятора проверял счет, а халдей стоял рядом и смотрел в потолок лживыми глазами стукача и ворюги, мы с мамой разглядывали большие цветные фото из дворца бракосочетания.

– Лялька – все-таки красавица! – чуточку фальшиво восхищалась мама, чисто по-русски стесняясь того, что Эдик проверяет официанта уже по второму разу.

– А Сима? – Спрашиваю.

– Сима тоже очень интересная. И Ниночка, и Зина Мелейко… А я здесь совсем на себя не похожа.

– Жалко только, что Константин Иванович надрался.

– Таня! Ты же знаешь Лялиного папу!.. Нужно было смотреть. Боже! Как тебе идет белое! И фата… И Эдик в настоящем смокинге!.. Бесподобно!

Я немножко устала от маминых всплесков, достала инструкцию, полученную от Кисули и Гулливера, и сказала Эдику, который тщательно пересчитывал сдачу:

– Теперь мы должны в твоем консульстве легализовать наше свидетельство о браке и оформить приглашение на выезд…

В отличие от нашего первого посещения генеральный консул Швеции был сух и сдержан. Ни кофе, ни сливок, ничегошеньки…

Он еле скользнул по мне глазами, коротко поклонился и заявил Эдику:

– Вами займется секретарь. Прошу простить: дела.

Эдик тоже не больно расшаркивался. Зато я как можно обольстительнее улыбнулась консулу, напружинилась и сказала ему по-шведски:

– Вы крайне любезны, господин консул. Мы вам очень благодарны.

Моя домашняя заготовочка произвела фурор: консул удивленно поднял брови домиком, Эдик чуть не ахнулся в обморок, а старая грымза в золотых очках уставилась на меня, как на седьмое чудо света.

– Поздравляю, – кисло поклонился мне консул. – У вас редкие способности. Думаю, господину Ларссону неслыханно повезло. Как, впрочем, надеюсь, и вам, фру Ларссон…

За несколько дней до отлета Эдика мы с ним собрались в цирк. Спустились из его номера в холл «Европейской», и Эдик оставил меня у ларька с сувенирами, а сам пошел в бюро обслуживания «Интуриста» за билетами.

А неподалеку от меня льется такая бойкая английская речь с могучим русским акцентом. Я покосилась, а у колонны стоит хорошо поддавший «штатник» и его шикарно хомутают две интердевочки.

И вдруг слышу, одна говорит: «Джаст э момент…» И подваливает ко мне:

– Привет, Таня.

– Здравствуй, куколка, – говорю. – Ты кто?

– Я – Лиза-Кролик. Слышала?.. Мы тебя знаем и очень уважаем. Но наши девочки просили тебе передать, чтобы ты больше сюда не ходила. Пусть у каждого будет свой огород. А то… Зачем тебе всякие разборки?

Тут подошел Эдик с билетами в цирк.

– Познакомься, Кролик, – говорю я ей. – Это мой муж, Эдвард Ларссон. А девочкам передай, что я нахожусь в глухой завязке и конкуренции не составлю. Чао.

– Желаем тебе счастья, – успокоилась Кролик.

Когда мы вышли из «Европейской» на улицу, Эдик сказал:

– Какое странное женское имя – «Кролик»…

– Это не имя. Это – кликуха.

– Что?!

– Потом объясню. Пошли, пошли, а то опоздаем.

В антракте между первым и вторым отделением, пока на арене устанавливали клетку для львов, я вышла покурить, а Эдик встал в очередь за мороженым.

Иностранцев было в цирке – пруд пруди! Казалось, что «Интурист» откупил все места – от первого ряда партера до последнего на галерке. Тут тебе и по-польски, и по-французски, и по-немецки, и по-английски…

– Здравствуйте, Таня-тян. Хау ду ю ду. Ам вери глед то си ю.

Поворачиваюсь – стоит передо мной такой симпатичный джапан лет пятидесяти. Ни имени, ни фамилии, убей бог, не помню! Помню только, что он целую неделю был моим клиентом на прошлогоднем пушном аукционе. И еще помню, что он по-русски ни в зуб ногой. Ну, и платил, конечно, будь здоров. Как все японцы.

– Я видел вас с мужчиной, – говорит он по-английски. – И не хотел беспокоить. Но когда вы освободитесь, завтра или послезавтра, прошу вас позвонить мне в «Асторию». Вы помните часы работы пушного аукциона?

– Помню, – говорю. – Даже очень хорошо.

– Все остальное время я буду свободен для вас.

И дает мне визитную карточку, где чернилами уже написан его номер телефона в «Астории». И кланяется, кланяется…

А я-то вижу, что ко мне продирается Эдик с мороженым. И не успеваю объяснить японцу, что больше не работаю по той части, которая его интересует. Сую, как дура, визитку в карман куртки, и так торопливо говорю:

– Хорошо, хорошо… Простите меня, пожалуйста…

Японец тоже увидел Эдика и на прощание мне говорит:

– Целый год я не могу забыть дней, которые мы провели вместе. Жду, – и буквально растворяется в толпе.

Только мы с Эдиком взялись за мороженое, как раздался звонок. Все потянулись в зал. В проходе я чуточку отстала и выбросила в урну визитную карточку японца. Вались он, этот джапан, к такой-то матери!..

Взяла Эдика под руку, и мы, лопая мороженое, пошли смотреть львов.

На следующий день я заступила на суточное дежурство. С утра пошла нормальная больничная круговерть: уколы, перевязки, капельницы, таблетки…

– Таня! Борис Семенович вызывает!..

Бросаю все, бегу к заведующему отделением. Там же на подоконнике сидит наш молодой доктор Владимир Александрович.

– Здрасссьте, Борис Семенович!

Борис Семенович – милый, остроумный, доктор божьей милостью. Трус – фантастический! Со страху заложит кого угодно.

– Ну что вы со мной делаете, Таня?! Это просто нечестно! Как писать характеристику на человека, уезжающего за границу на постоянное местожительство?!

– Борис Семенович, дусечка! Ну что ж вы так убиваетесь?! Пишите любую, – успокаиваю я его. – Вы-то понимаете, что это дурацкая формальность?

– Не сходите с ума! Я должен взять на себя серьезную политическую ответственность, а вы…

– Подождите, Борис Семенович, – прерывает его Володя. – Что от вас требуется? Правда. Вот вы и напишите правду о Татьяне Николаевне. Я как профорг отделения тоже подпишу. Если это будет правда.

– А я продиктую, – говорю я. – «Татьяна Николаевна Зайцева – человек физически здоровый. Травку не курит, порошки не нюхает, укольчиками не задвигается. Выпивает с отвращением, исключительно для контактов, в соответствии со всеми указами и постановлениями. Она за мир, за дружбу народов. Ее основной жизненный лозунг – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Политически грамотна, морально устойчива». Ну, как? Годится?

– Блеск! – восхитился Владимир Александрович.

– Не смейте превращать это в балаган! – закричал Борис Семенович. – Пара молодых идиотов! Я пожилой, беспартийный… Отгадайте, кто? Правильно!..

– Борис Семенович, это уже становится тоскливым, – Володя слез с подоконника.

– Я хотел бы, чтобы вы встали на мое место, Володя…

– Я тоже хотел бы.

– Таак! – разозлилась я. – Я чего-то не понимаю, Борис Семенович, вы даете мне характеристику или нет?

Борис Семенович трагически обхватил руками голову:

– Напишешь хорошую – спросят: куда же вы смотрели? Не работали с кадрами. Напишешь плохую – скажут: какого черта вы держали ее в своем коллективе?..

– Все! – сказала я. – Привет. У меня работа.

Во второй половине дня я расхаживала одну симпатичную деваху после операции. Она обнимала меня за плечи, я ее за талию, и так мы ползали по коридору отделения.

– Не держись за пузо, не разойдутся у тебя швы. Ступай смелей!

– Да, а вдруг… – ныла она.

– Хочешь, чтобы у тебя спайки образовались? Почему вчера провалялась лишние сутки?

– Тебя ждала. С тобой я не боюсь.

– Вот дурочка! Двигайся, двигайся… Дети есть?

– Двое. Четыре и полтора.

– А сейчас с кем они? С мужем?

– Мама из Харькова приехала.

– Как детей делать – так все умельцы. А как…

– Нет, нет, Танюша, он очень занят. У него работа такая. Все, Тань, больше сил нет…

– Леночка, дорогая! Давай еще разок пройдем!..

– Ой! – вдруг говорит Лена. – Толя!.. Мой муж.

Я посмотрела в конец коридора и увидела старшего опергруппы моей «спецуры» капитана милиции Анатолия Андреевича Кудрявцева.

В костюме с галстучком, в своих попсовых очечках, белый кургузый халат на плечах, в руке белый полиэтиленовый пакет. И оттуда цветочки торчат.

– Интересное кино, – говорю. – Это твой муж?

– Толя! – рванулась к нему Лена. – Ой, Танечка! Держи меня…

Толя подскочил, подхватил Лену с другой стороны.

– Тосинька, познакомься, – говорит Лена и повисает на муже. – Это Танечка. Она со мной после операции всю ночь просидела…

– Анатолий Кудрявцев, – представился он.

– Татьяна Зайцева, – говорю. В одну игру играем.

– Принес? – спрашивает Лена.

– А как же? – Толя достает коробку конфет и пять гвоздичек.

– Это тебе, Танюша, – говорит Лена. – За все, за все!..

– Спасибо, – говорю и нахально спрашиваю: – где это вы такие чудесные конфеты раздобыли?

А он так спокойненько отвечает:

– В одной интуристовской гостинице. В буфете.

– Уж не на валюту ли? – спрашиваю.

– Что вы! – смеется Толя. – У меня-то откуда?

Вечером мы с ним стояли вдвоем на первом этаже и курили.

– Оформляешься? – спросил он.

– Не говори… Справки, характеристики… Сдохнуть можно.

– Как же ты мать оставишь?

– Самый больной вопрос. Если бы и ее с собой…

– Она не поедет.

– Да. Тут ты прав.

Толя посмотрел на часы и протянул мне руку:

– За Ленку спасибо тебе, Таня.

– Не волнуйся, все будет о'кей. На работу?

– Да.

– Привет там всем.

– Хорошо.

Он ушел через двор, а я поднялась в отделение.

В районном овире меня приняла полная блондинка с приятным лицом – майор милиции. Явно за сороковник, но глаз живой, грим наложен более чем умело, руки красивые, ухоженные.

– Документиков-то не хватает, чтобы начать оформление, Татьяна Николаевна, – говорит она и открывает мое дело. – Вот давайте вместе проверим. Свидетельство о браке, приглашение в Швецию, анкеты, характеристики… Справка из туберкулезного диспансера, из психиатрического, кожно-венерического… Идем дальше. Согласие матери – Зайцевой Аллы Сергеевны, заверенное у нотариуса… Имеется… А где согласие вашего отца? А, Татьяна Николаевна?

Меня словно с десятого этажа сбросили!

– Какого еще отца?! Я всю жизнь с мамой прожила!.. Нет у меня никакого отца и не было.

– Татьяна Николаевна, нужно объяснять, что дети обычно рождаются при некотором соучастии мужчин? Вот вы и должны предоставить нам согласие вашего отца, нотариально заверенное в его присутствии, что материальных претензий он к вам не имеет и дает свое родительское согласие на ваш выезд за рубеж.

– О, черт, черт побери! – взвилась я. – Но он же с нами больше двадцати лет не живет! Все волокла на себе моя мама! Всегда и везде. Мы от него копейки не получили! Клянусь вам!..

– Охотно вам верю. Но тем не менее…

– А если он умер?! Что тогда?

– Ваш отец – Николай Платонович Зайцев, пребывает в добром здравии и проживает по адресу…

Майорша взяла со стола листок бумаги и протянула его мне.

– Вот, пожалуйста. Мы предвидели этот разговор и разыскали адрес вашего папаши. И поторопитесь, Татьяна Николаевна. Если вы затянете со сдачей этого документа, то большая часть остальных, по истечении времени, потеряет силу, и вам придется начинать почти все сначала. Это очень затормозит получение визы и паспорта. При положительном решении вашего вопроса.

– А может быть еще и отрицательное решение? – спросила я.

– А как же? – улыбнулась майорша.

Ехала я по этому адресу в такой ярости, что когда такси остановилось, то выскочила, забыв расплатиться.

– Эй! – крикнул водила. – А деньги?!

Я бросила ему треху, извинилась, и он укатил. Сверила номер дома с записью в овировской бумажке и стала искать квартиру семьдесят шесть.

Прошла первый двор – нету. Второй двор – тоже нет… Смотрю, откуда-то выходит тетка с детской коляской. В коляске штук пятьдесят бутылок нагружено. Водочные пополам с портвейновыми. И тетка их так заботливо укутывает какой-то хламидой, чтобы видны не были.

– Не скажите, где квартира семьдесят шесть? – Спрашиваю.

– К Зайцевым?

– Да.

– Иди в третий двор. Там в уголке за мусорными баками дверь. Несколько ступенек вниз – там и Зайцева. Доктор, что ли?

– Нет.

– Из собеса, видать, – решила тетка и покатила коляску.

Прошла в третий двор, нашла дверь за мусорными баками. На лестнице – ни зги не видать, чиркаю зажигалкой, ищу. Вот она. Мелом на двери написано. Кнопки звонка и в помине нет. Я давай стучать…

Это в самом-то центре города-героя! Между «Пассажем» и музкомедией! Русский музей напротив, филармония сбоку, «Европа» рядом, иностранцы шастают! Хоть бы их постеснялись! Ну прямо «за державу обидно», как в том фильме… Черт бы вас побрал с вашим центром!..

Открывает мне какой-то старик в жутком нищенском виде. На руках маленький полуголый ребенок. За стариком еще двое – пацан лет шести и девочка лет девяти. Тоже не приведи господь во что одеты.

– Опять на лестнице света нет? – приветливо спрашивает старик.

– Нет, – говорю.

– Проходите, доктор. Вы извините, но нам сказали, что вы будете только во второй половине дня.

– Я не доктор. Мне нужен Зайцев Николай Платонович.

– А, так вы из собеса!.. Я и есть Зайцев Николай Платонович, – говорит старик и кричит в глубину своей кошмарной квартиры: – это не доктор, Люсенька! Это ко мне товарищ из собеса пришел!

И протягивает маленького ребенка девочке:

– Ларисочка, возьми Стасика. Идите в комнаты, поиграйте. Только тихо, чтобы мамочку не напугать. А я с тетей на кухне поговорю. Ну-ка, быстренько…

А я смотрю на них и думаю: «Господи! Это же мой отец!.. Моя сестра… Мои братья… Какая же нищета, какая чернуха может быть в наше время?! Кошмар… И почему он такой старый?.. Он же всего на три с половиной года старше мамы. Ему сейчас должно быть только пятьдесят четыре… Нет! Это ошибка, ошибка!

– Вы, действительно, Николай Платонович Зайцев?

– Вам паспорт?.. Сейчас, сейчас принесу.

Он еле-еле проковылял в комнату, держась руками за стенку.

– Да, нет. Не нужно. Что у вас с ногами?

– Будто не знаете! Полиартрит же. Вы же мне по инвалидности пенсию платите. Собес же!

– Я не из собеса.

Старик остановился, замер, изумленно повернулся ко мне:

– Вот так клюква… А откуда же?

Потом мы сидели на кухне, и я боялась даже прикоснуться к столу – так все было нечисто, липко, запущено.

– Чего же ты зубы-то себе не вставишь? – вглядывалась я в него.

– Все как-то времени нет… – улыбнулся он, вытирая слезы. – Причем мне как инвалиду второй группы это бесплатно положено.

– И не бреешься.

– Это я только дома. А когда на работу или в люди, обязательно.

– Работаешь?

– А как же? Вахтером в трамвайном парке. Сутки через трое. Очень удобно. Это еще счастье, что у меня инвалидность с правом работы. Так что мы живем неплохо…

– Я вижу.

– Мне главное – Люсю поднять. А то она все лежит, лежит… Как Стасика родила, так и не встает. Врачи говорят – мозговые явления. А мама как?

– Тебе-то что?

– Ну, так…

Из комнаты были слышны приглушенные несмелые детские голоса.

– Ноги сильно мерзнут, – сказал отец. – При артрите очень нарушается кровообращение и все время мерзнут ноги…

– Слушай, – сказала я ему. – Я тут замуж собралась…

– Ой, доченька! Поздравляю…

– Во-первых, я тебе не «доченька», а во-вторых, мне твои поздравления, как зайцу – триппер. Я выхожу замуж за иностранца и уезжаю жить за границу. И мне нужно, чтобы ты подписал бумагу в нотариальной конторе, что материальных претензий ко мне не имеешь и не возражаешь против моего отъезда.

– Дела… – удивился он. – За границу. Вот так да!.. Значит, ты покидаешь родину? А как же мама? Ты об ней подумала?..

– Ты много о ней думал! – Мне захотелось его убить.

– Ой-ой-ой… Тут без пол-литры не обойтись. Выпьешь рюмочку?

– Я не пью.

– И правильно, детка. Но это моя собственная – чистый сахар, палочка дрожжей и никакой химии. Когда еще встретимся?

Я посмотрела на него, и мне показалось, что он сейчас снова расплачется.

– Черт с тобой, – сказала я. – Наливай.

Он проворно достал откуда-то мутноватую захватанную бутылку, две кошмарные копеечные рюмки и прикрыл дверь кухни. Наполнил рюмки и разрезал одно яблоко пополам.

– Ну что ж, – сказала я. – Давай выпьем, «папочка». Давай выпьем с тобой, Николай Платонович Зайцев, за то, что ты, сукин сын, старый кобель, бросил нас двадцать три года тому назад и ни разу у тебя сердце не защемило – как там поживают твоя бывшая жена Алла Сергеевна и дочь Татьяна Николаевна. Давай выпьем это твое вонючее пойло за то, что ты еще троих детей настрогал, а кормить их не научился, чтобы хоть под конец твоей никчемной жизни они выросли нормальными ребятами, а твоя жена поправилась бы!

Я выпила, а он снова стал плакать.

– Пей! – сказала я. – Сам же хотел выпить. Какая тебе разница за что пить?

Он испугался и выпил. Судорожно вздохнул, поднял на меня полные слез глаза, проговорил трясущимися губами:

– Что же это вы все такие жестокие?..

– С волками жить… – сказала я. – Давай, одевайся. Поехали к нотариусу.

– Зачем?

– То есть как «зачем»?! Чтобы ты там заявил, что против моего выезда не возражаешь и материальных претензий ко мне не имеешь!

Я увидела, что он снова взялся за бутылку, и прикрыла свою рюмку ладонью. Он налил только себе и вдруг улыбнулся беззубым ртом:

– А если имею? – и выпил. – Материальные претензии?

– Ты… Ко мне?! – я смотрела на него во все глаза. – Ты?! Да я тебя в порошок сотру, гад ты этакий…

– И никуда не уедешь, – он наглел с каждой секундой. – За все в жизни надо платить, Татьяна.

На мгновение мне показалось, что это сон, – и стоит только мне открыть глаза… Он сидел передо мной – грязный, небритый. Пьянехонький с двух паршивых рюмок, – и смотрел на меня победительно и непреклонно. Я даже задохнулась от омерзения и ненависти, но взяла себя в руки и почти спокойно спросила:

– Сколько?

– Это как посмотреть… – ухмыльнулся он.

– Сколько? – Я понимала, что он взял меня за глотку.

Он показал мне три растопыренных пальца.

– Рубля? Червонца? Сотни?

– Тысячи, – сказал отец и налил себе третью рюмку.

Уже совершенно не соображая, что сейчас произойдет, я потянулась к бутылке, чтобы засветить ему ею между глаз. Он четко разгадал мое движение и в ужасе отпрянул к стене, закрываясь руками.

Но в это время дверь приоткрылась, и девятилетняя Лариса с маленьким Стасиком на руках сказала:

– Папа, помоги. Там мама по «большому» в туалет хочет. А у меня Стасик. И Димка плачет…

Из меня словно воздух выпустили. Я обессилено плюхнулась на стул. Кося на меня глазом, отец выскочил из-за стола и, жалко улыбаясь, суетливо проговорил:

– Одну секундочку… А то, знаете, она под себя ходит… Потом убирать, белье замачивать. Вы уж извините меня, пожалуйста.

– Ладно, – сказала я и встала из-за стола. – Я привезу вам то, что вы просите. Мне на это нужно несколько дней.

– Хорошо, хорошо… – забормотал отец, и мне показалось, что в эту секунду ему гораздо важнее немедленно бежать к жене, чем получить с меня деньги. – Пройдемте, пожалуйста.

Уже из коридора он прокричал в комнату:

– Люсенька! Секундочку!.. Я только товарища из собеса провожу!

– Где?! Где я ему достану столько денег?! – орала я уже в состоянии истерики Кисуле и Гулливеру.

Десять минут назад я примчалась к ним на «хату», которую они на паях снимали у уехавшего инженеришки.

Девки ходили по квартире немытые, нечесаные после бурной «рабочей» ночи и долгого дневного сна. «Хата» была, как и все «хаты», предназначенные для свиданий проституток с клиентами: отдельная, однокомнатная, почти без мебели, с большой и низкой тахтой, или, как говорят, «станком», журнальным столиком и обшарпанным креслом. Зеркало у тахты, на стене японский календарь с голыми девочками; ванная с облупившимся кафелем и лучшей косметикой мира, около треснувшего унитаза рулон американской розовой «пуховой» бумаги. Загаженная пятиметровая кухня с двухконфорочной плитой вся уставленная бутылками из-под всех возможных и невозможных напитков. Валяются пустые банки из-под пива «севн-ап», «швепса» и «джинджер-эля»…

А в изголовье тахты обязательный двухкассетный «Шарп» с набором самых современных пленок.

– Погоди, не ори, – сказала Кисуля. – Сколько нужно?

– Три! Три штуки он запросил!.. – крикнула я в ярости.

– Мог бы и больше, не ты первая, – тихо сказала Гулливер и показала глазами на Кисулю.

– Помоги, Кисуля!.. – взмолилась я.

– Что же, у тебя «капусты» нет? – не поверила мне Кисуля. – Ты же последний год молотила, как лошадь.

– Откуда. Я же не жмусь, как ты. Да, у меня было одиннадцать штук! Так четыре я тебе отстегнула за шубу, две себе оставила на жизнь, а пять положила в сберкассу на мамино имя, чтобы она потом без денег не сидела, когда меня здесь не будет! И все! И наличманом у меня сегодня полторы и хрен с прованским маслом!.. С материной книжки мне теперь не снять, в больнице ни у кого рубля лишнего нет. А нужно еще три тысячи доставать. И жить до зимы!..

– У меня денег нет, – твердо сказала Кисуля. – У меня все в облигациях трехпроцентного займа, а через две недели розыгрыш. Я не могу рисковать.

– Гулливер! Симка!.. Ну, поскреби по сусекам, – униженно попросила я. – Выберусь «за бугор» – сочтусь…

– О чем ты, Танька! У меня все в валюте, я уже сколько не сдавала ее. Одного моего приемщика уголовка замела, сама сижу – трясусь. Второй – вот-вот загремит. У меня «деревянных» – кот наплакал. И на машину внесла – четыре сверху пришлось кинуть. Да разве я…

– Что делать, девки? Что делать? – Я была в полном отчаянии.

– Что ты дергаешься, как свинья на веревочке? – Жестко сказала Кисуля. – Чего ты побираешься? Сама заработать не можешь? Выставка медицинского оборудования со всего мира приехала, пушники на аукцион собрались, работы в городе навалом, а ты тут казанскую сироту разыгрываешь?! Дерьмо собачье! Чище всех хочешь быть? Замуж вышла?

– Ты в своем уме?! – закричала я. – Один привод, и для меня вообще все накроется!..

– Кто тебя просит по гостиничным номерам шляться? Бери ключ от «хаты», плати нам полтинник в сутки и молоти себе на здоровье. Что для подруги не сделаешь…

Гулливер ошарашено взглянула на Кисулю, сказала:

– Девчонки, я пойду на кухню, кофейку замостырю…

И смылась. Меня снова брали за глотку. Теперь – подруги.

– Значит, с меня полсотни в день? – усмехнулась я. – А в месяц за «хату» двести?

– Двести пятьдесят, – холодно поправила меня Кисуля. – У тебя же экстренный случай. Дорога ложка к обеду.

– Кому я валюту потом сдам? Я уж все концы растеряла…

– Валюту я у тебя сама приму в лучшем виде, – рассмеялась Кисуля.

– Господи… Что же я маме скажу, Эдику?

– Скажешь, что тебя как образцовую медицинскую сестру срочно забрали на десятидневные военные сборы. Тем более что это будет почти правда.

В интуристовском крыле аэропорта Эдика провожали мама и Лялька.

Лялька глазела по сторонам, а мама горячо говорила Эдику:

– Раз медицинский работник – значит, военнообязанный. Раз военнообязанный – значит, должен проходить какую-то там свою военную учебу. И раньше это было, но чтобы так экстренно!.. Эдик! Я очень волнуюсь – это не может быть из-за напряжения во внешнеполитической обстановке в мире?

– Нет, мама. У нас тоже так делают. Даже полицию ненадолго призывают в армию. Не волнуйтесь, мама. Скоро это все кончится. Мы будем ездить к вам, вы будете приезжать к нам…

Они обнялись, поцеловались, и мама погладила Эдика по голове.

– Я ее очень люблю, – тихо сказал Эдик. – Пусть она сразу же мне позвонит в Стокгольм, как вернется…

Когда мой муж Эдвард Ларссон, сидя в самолете скандинавских линий, взмыл в воздух и растворился в низкой облачности, Лялька томно проговорила:

– Я тоже туда хочу…

Но мама не обратила никакого внимания на Лялькины слова. Она цепко схватила Ляльку за руку и резко повернула к себе:

– Где она? Немедленно посмотри мне в глаза! Я тебя спрашиваю: где она болтается уже третьи сутки?!

Самое ужасное, самое отвратительное, что в постели мне с этим прошлогодним японцем сегодня было гораздо лучше, чем с Эдиком! Я презирала себя, проклинала последними словами, но ничего не могла с собой поделать.

С этим чертовым итиро кенэда мне не нужно было устраивать спектакли со стонами, вздохами и криками, которыми мы обычно подхлестываем клиентов и, честно говоря, сильно сокращаем время свидания с ними. Ибо в нашей профессии время ценится очень дорого.

С ним мне не надо было ничего имитировать.

– У меня никогда не было такой женщины, как ты…

Японцы вообще очень ласковые и нежные ребята. А этот особенно.

Гулливер и Кисуля разыскали мне его в тот же вечер, несмотря на то, что я ни хрена не помнила ни его имени, ни фамилии. Первые двое суток очень трудно было после перерыва втягиваться в английский язык. Потом в башке у меня приоткрылись какие-то створки и я довольно сносно залопотала.

– Таня-тян, не мог бы я сделать тебе какие-нибудь презенты из вашей «Березки»?

– Нет, итиро, нет. Я теперь замужем и все равно не смогу принести их домой. Замужем, понимаешь?.. Поэтому мы и сидим здесь с тобой, как в тюрьме.

– О, какая прекрасная тюрьма!.. С тобой я согласен провести в тюрьме всю оставшуюся жизнь!

Как это у Киплинга?.. «День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке. День-ночь, день-ночь, все по той же Африке… Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…»

На допингах он, что ли? Проклятый джапан!..

Днем, когда итиро был на торгах пушного аукциона, а я валялась на тахте и разглядывала старый французский журнал мод, под окном раздались два коротких автомобильных гудка. Я выглянула, увидела машину Кисули и пошла открывать дверь.

– Ну, что? – спросила Кисуля.

Они привезли мне какую-то жратву, и Гулливер доложила:

– Лялька тебя прикрывает по всем дыркам. И дома, и на работе. Когда они Эдика провожали, Алла Сергеевна ее в аэропорту так прихватила, что деваться было некуда. И то Лялька не раскололась! Классный ребенок!..

– Держись, Танюха, – сказала Кисуля. – Завтра аукцион закрывается и… Гуляй на все четыре стороны, мужняя жена. Чао! Послезавтра мы за тобой заедем. Готовь бабки!..

На следующее утро я заглянула в ванную к итиро и спросила:

– Чай? Кофе?

Итиро посмотрел на меня через зеркало и ласково улыбнулся:

– Доброе утро. Чай, если позволишь.

Он уже закончил бриться, и я обратила внимание на то, как он тщательно промывал свою кисточку для бритья. Я даже задержалась в дверях и проследила, как ловко и аккуратно он укладывает в несессер свои бритвенные и умывальные принадлежности.

– Чай, пожалуйста, – повторил итиро, думая, что я не поняла.

– Да, да… Конечно, – очнулась я и пошла на кухню.

Сидя за столом, уже затянутый в галстук и крахмальную рубашку, итиро пил чай с солеными крекерами и смотрел на меня неотрывно.

Я чего-то вдруг засмущалась, нервно поправила волосы и плотнее запахнула Кисулин халатик. И сказала, чтобы хоть что-то сказать:

– Твои коллеги в «Астории» совсем тебя потеряли. Наверное, очень нервничают…

– Нет. Они умные и деловые люди, – улыбнулся итиро. – Они каждый день видели меня на аукционе и знают, что со мной ничего не случилось. А те пять ночей, когда я не был в отеле, касаются только меня одного. И тебя, Таня-тян.

– Как у вас все разумно, – слегка раздраженно заметила я.

Он почувствовал мое раздражение и ласково взял за руку:

– Я понял две вещи, Таня-тян, что мы с тобой, к моему великому сожалению, больше никогда не увидимся, и то, что тебе очень нужны деньги.

– Правильно понял.

– Сколько?

– Три тысячи рублей, – усмехнулась я.

– Но у меня нет таких рублей… А в долларах?

– Дели на четыре.

– Семьсот пятьдесят?

– Да.

– Может быть, тебе нужно больше?

– Нет. Только семьсот пятьдесят, – мне хотелось поскорее закончить этот гнусный разговор и остаться, наконец, одной.

Итиро молча достал из пиджака бумажник, отсчитал семьсот пятьдесят «зеленых» и положил на стол. Потом вытащил из-под стола свой кейс, с которым приезжал ко мне на «хату» из гостиницы, положил его на колени, открыл и достал оттуда очень красивые часы, усыпанные маленькими алмазиками. И протянул их мне.

– Я все-таки рискую тебе подарить на память вот эти часы. Это последняя модель для очень состоятельных женщин. Гордость Японии.

Я не слышала, как сигналила Кисуля с улицы, как они с Гулливером открыли дверь своим ключом, не слышала, как они вошли в квартиру.

В комнате на всю катушку гремел «Шарп», а я лежала в горячей ванне со стаканом чистого виски в руке и приканчивала стоявшую рядом бутылку.

Я уже совсем плохо соображала, и поэтому, когда в дверях ванной появились Гулливер и Кисуля с теннисными ракетками в руках, свеженькие, еще не утратившие здорового возбуждения от игры на корте, от хорошей погоды, от общения с нормальными людьми, я только смогла приветственно поднять стакан и, глупо ухмыляясь, сделать глоток в их честь.

– Так-с… Это уже что-то новое, – сказала Кисуля.

– Семьсот пятьдесят баксов… – еле выговорила я заплетающимся языком. – Там… В кухне. На столе. Я их даже не трогала…

Гулливер оттолкнула Кисулю, влетела в ванную и вырвала у меня из рук стакан. Она выплеснула его в унитаз и туда же отправила остатки виски из бутылки. И остервенело стала вытаскивать меня из воды. Но в этом я ей помочь уже не могла…

– Жри, кретинка! – орала Гулливер и совала мне в нос яичницу. – Жри, идиотка!.. Алкоголичка! Пей кофе сейчас же!.. Ну надо же?! То она, как целка-недотрога, капли в рот не берет, а то вдруг нажралась ни с того ни с сего, как ханыга. Ешь!

Кисуля сидела в кухне напротив меня, на том самом месте, где утром пил чай с крекерами итиро кэнеда. Перед Кисулей лежали доллары и рубли, плоский электронный калькулятор, шариковая ручка и клочок бумаги.

– Ты просто обязана хоть что-нибудь съесть, – повторила Кисуля и взялась за карандаш.

Я сидела за столом, завернутая в махровую простыню, и меня трясло. Гулливер чуть не насильно впихнула в меня кусок яичницы, и мне тут же стало плохо. Я замычала, пошатываясь, встала из-за стола. Симка подхватила меня и потащила к унитазу. Меня вырвало.

– Очень хорошо! – кричала из кухни Кисуля. – Пусть травит, пусть травит!.. И рожу ей холодной водой умой, Симка!

Когда я совсем пришла в себя и ко мне вернулась способность соображать и двигаться, Кисуля пододвинула ко мне пачку советских денег и сказала:

– Забирай бабки. Здесь ровно две штуки.

– Что?!

– Ну, две тысячи рублей. Смотри… – она показала мне клочок бумажки. – Семьсот пятьдесят зеленых по три рубля – это две тысячи двести пятьдесят? Минус двести пятьдесят за «хату». Остается ровно две тысячи.

– Но почему по три, а не по четыре, как обычно?!

– Не хочешь – ищи валютчиков, сдавай сама.

Симка смотрела в окно, покуривала, пускала дым на улицу.

– Но мне же необходимо три тысячи… – растерялась я.

– Ты же сама говорила, что у тебя еще есть полторы дома. Вот и добавь тысячу из своих. Будет ровно три, – посоветовала Кисуля.

– Интересное кино… Что же ты меня так по-черному закладываешь, Кисуля?

– А ты хочешь, чтобы я у тебя взяла по четыре и отдала бы их по четыре? Это бульон из-под яиц. Ты будешь здесь косая в ванне плавать, а я свою шею подставлять?..

– Не ссорьтесь, девочки, – прервала ее Гулливер. – Бардак – он и есть бардак. Когда в стране официально действуют шесть единиц денежной системы – сам черт ногу сломит. Я лично думаю – все из-за этого.

– Какие еще «шесть единиц»? – Не поняла я.

– А считай! Рубли, которые ты получаешь на работе, – раз, чеки внешторгбанка, бывшие сертификаты, – два, инвалютный рубль для расчета с соцстранами – три, инвалютный рубль для капстран – четыре, чеки серии «Д» для «Березки» – пять, боны для моряков загранплавания – шесть!

– Но я-то тут при чем, девки?!

– Короче – берешь бабки? – усмехнулась Кисуля, чиркнула зажигалкой и сожгла бумажку с денежными расчетами.

– Куда денешься…

– Правильно, – похвалила меня Кисуля. – Теперь, девки, нужно точно, в деталях продумать всю операцию: папаша – деньги – нотариус. Чтобы он Татьянку не напарил. У меня такое предложение…

Подъезжая с отцом в такси к нотариальной конторе, я еще издалека увидела, как Гулливер в нетерпении выплясывает около машины Кисули.

– Давай быстрее! – закричала она мне. – Уже двух человек пропустили!..

Она буквально вытащила отца из такси:

– Давай, батя, шевели ногами!

На какое-то мгновение мне его стало безумно жалко, но тут он испуганно зашептал:

– Деньги… Деньги вперед!.. – и я перестала его жалеть.

Сунула ему конверт с тремя тысячами и поволокла к дверям.

– Посчитать бы надо… – задыхался отец, на ходу пытаясь заглянуть в конверт.

– Не боись, папуля! – зло сказала ему Гулливер. – Не в церкви – не обманут. Шевели ножонками…

В помещении нотариальной конторы была дикая очередь. Кисуля стояла во главе очереди у самой двери нотариуса и махала нам руками:

– Сюда, Танька! Быстрее!.. – она пихнула мне приготовленные бумаги: – все уже отпечатано. Двигай!

Я пропустила отца вперед, вошла в кабинет нотариусов и в последний момент услышала сзади старушечий голос:

– Чего же они без очереди-то?..

И в ответ – два хамских, базарных голоса Кисули и Гулливера:

– Кто «без очереди»?! Кто «без очереди»?! Совсем ослепла, карга старая? Ну, дает бабуля!..

Когда мы с отцом вышли из нотариальной конторы, Кисуля протирала лобовое стекло своей «семерки», а Симка сидела впереди, выставив свои длинные красивые ноги наружу.

– Порядок? – крикнула мне Кисуля.

Я помахала бумажкой со штампом и печатью.

– Садись, – Гулливер открыла мне заднюю дверцу, а Кисуля села за руль.

Отец все еще сжимал в руках конверт с деньгами и жалко смотрел на меня. Потом всхлипнул и произнес дрожащими губами:

– Доченька…

Я ничего не ответила и села в машину.

– Будь здоров, батя! – крикнула ему Симка и захлопнула дверцу.

– Не кашляй! – добавила безжалостная Кисуля.

И мы поехали. Я обернулась и увидела, как он открыл конверт и, озираясь по сторонам, пересчитывал деньги…

Глубоко проминая рыхлый сверкающий снег, к дому номер тридцать два медленно подполз совтрансавтовский грузовик «вольво» с громадным фургоном – АВЕ 51-15.

Из высокой кабины в сугроб выпрыгнул водитель в свитере и лыжной шапочке. На мгновение замер, прислушался и оглянулся на наш дом. На наши окна.

Я могу поклясться, что он обернулся именно на наш дом. И хотя окна по зиме у нас были заклеены, но форточки в кухне и комнате распахнуты, и на улице, наверняка, было слышно, как мы все замечательно пели старую грустную песню про хас-булата.

Пели все сидящие за столом. Даже Лялькин отец, который успел загодя нахвататься коньячку и теперь был почти в полном отключе, и то пел!.. Пела тетя Тоня – Лялькина мать, прекрасно пели Кисуля и Гулливер… Низким, хрипловатым контральто удивительно пела Зинка Мелейко… С глазами, полными слез, пела моя любимая мама. Держась под столом за руки, пели Лялька с нашим молодым доктором Володей. Откуда они-то знают эти слова?..

И я с ними пела. Несмотря на полное отсутствие слуха. Пела и поглядывала в окно на наши девяти– и пятиэтажные уродливые блочные домишки, на узкие обледенелые проезды между ними, на новостроечный квартал, ставший мне таким родным – моим домом, моей родиной…

А потом я увидела, что мама уже плачет почти в открытую. Этого я не смогла перенести. Я взяла ее за руку, подняла и бодренько сказала:

– А ну, мамуля, помоги мне сладкий стол приготовить.

Я втащила ее в нашу пятиметровую кухоньку, усадила и дала в руки нож:

– Режь наполеон, мам. А я разложу пирожные и сделаю кофе.

– Может, кто-нибудь чаю захочет, – глотая слезы, сказала мама.

– И чай заварю.

Мы стали работать в четыре руки. Силы мои были уже на исходе и больше всего я боялась, что мама сейчас скажет: «Не уезжай от меня, деточка».

– Не уезжай от меня, деточка, – сказала мама.

Боже мой, как я боялась именно этой фразы!

– Я не от тебя уезжаю, ма. Я от себя уезжаю.

А из комнаты неслось: