Несколько «доппель-„Пейсаховок“» сделали свое черное дело, но уже к пяти часам вечера я был почти трезв и, как мне казалось, совершенно готов к знакомству с режиссером и просмотру отснятого материала.

И в этот вечер мне все положительно нравилось!

И молодой долговязый режиссер в джинсах, с дорогой кубинской сигарой, чуточку провинциально играющий в Голливуд… И то, что он успел снять. И превосходный актер какого-то гамбургского театра, исполняющий роль немецкого инженера в далекой царской России… И современные ухоженные германские пейзажи, выдаваемые за русские просторы прошлого века…

И крохотный просмотровый зальчик. И то, что в этом зальчике не было президента киностудии…

И даже то, что его помощник перед просмотром вручил мне конверт с «тагесгельд» и шепотом извинился за то, что в связи с запуском моего сценария в производство, для фирмы наступили трудные времена и я буду получать не пятьдесят две марки в сутки, как в прошлый приезд, а только сорок пять… Оттого, дескать, и отельчик – не «Розенгартен».

Даже это не смогло испортить мне настроения!

Может быть, сказалось благотворное и сказочное действие старой еврейской шестидесятиградусной «Пейсаховки», помогающей евреям, несмотря ни на что, сохранять неистребимый оптимизм, оставаться ироничными и талантливыми, умеющими на пустом месте нафантазировать себе рай и выжить в кошмарном, реальном аду.

Наверное, мне давно надо было начать пить «Пейсаховку».

Да, где ее у нас в России достанешь? У нас и евреев-то почти не осталось. Только и слышно – уехал, уехал, уехал…

– Каждый час аренды интерьера, в котором мы будем снимать эпизод приезда нашего героя к царю, стоит огромных денег! Поэтому нам надо его сократить до минимума. Но для этого мне будет необходима новая монтажная связочка к следующей сцене, – сказал мне режиссер при помощи верного толстого Виктора.

О, сколько раз в жизни я это слышал!.. И как мне не хотелось кромсать один из лучших эпизодов сценария, а потом еще и подбирать этому мутанту монтажные костыли.

– Нет проблем! – тем не менее легко ответил я.

– Тогда давайте еще раз посмотрим последний ролик, – предложил режиссер. – Или вы хотите сразу начать разговор по эпизоду?

– Нет, нет… Витенька, переведи ему, что я с удовольствием посмотрю еще раз последний ролик! – поторопился ответить я.

А потом по рабской привычке понизил голос и тихо спросил у Виктора:

– У вас здесь немножко выпить негде? Буфет какой-нибудь или…

– Здесь – нет, – тихо и с сожалением ответил мне Виктор. – Но после просмотра запланирован ужин с президентом.

– Ага… Очень хорошо! Тогда скажи им – пусть гасят свет поскорее и дают последний ролик на экран.

Джеффри Келли прилетел в Мюнхен на следующий день после звонка в «Китцингер-хоф».

Было еще совсем тепло, и в аэропорту Катя встречала его в праздничном просторном баварском платье старой Наташи Китцингер. Платье слегка скрывало достаточно заметный Катин живот, на котором уже месяц не сходились ни одни джинсы.

Последнее время Катя даже на Мариенплац работала в этом платье. И преуспевала, как никогда!

Хотя выглядело это, наверное, более, чем странно – стоит этакая, явно беременная, красивая, молоденькая 6аварочка в бабушкином, абсолютно фольклорном платье с жилеточкой и расшитым фартуком и поет русские романсы голосом грузинской певицы Нани Брегвадзе!

Похудевший и осунувшийся Джефф сначала даже не узнал Катю.

Он стоял со своей огромной сумкой в руке и растерянно оглядывался, пока Катя не подошла к нему вплотную и не сказала:

– Джефф… Черт тебя подери, я тебя так долго ждала!..

Джефф охнул, выронил сумку, увидел Катины глаза, Катин живот, и осторожно обнял ее.

Так они стояли долго-долго. А потом Джефф слегка отстранился вбок, положил руку Кате на живот и тихо спросил:

– Это мое?

– Это – наше, – ответила Катя.

Джефф понравился Эдику еще в аэропорту. Нартаю – только ко второй половине дороги на «Китцингер-хоф».

В машине Катя с Джеффом сидели сзади. Эдик впереди – за рулем. Нартай – рядом с ним, по-казахски поджав под себя скрещенные ноги. Он упрямо смотрел только вперед и методично прикладывался к бутылочному горлышку своего любимого «Аугустинер-гольд».

– Из писем Кати я про вас знаю все, – сказал Джефф Нартаю и Эдику.

Катя положила голову на широкое плечо Джеффа и промурлыкала:

– Еще бы… Я написала их, наверное, штук сто!

– Одиннадцать, – уточнил Джефф.

– И ты все их получил?! – поразился Эдик.

– Конечно, – сказал Джефф. – Мы всю корреспонденцию получали по дипломатическим каналам нашего посольства в Москве.

– Но я же писала в Америку! – удивилась Катя.

– Но меня же в Америке не было! Одно письмо мне переслал Сэм Робинсон – он сейчас в Калифорнии, преподает в Сан-Диего, два письма – моя мама, а остальные письма уже автоматически пересылались мне в Россию. У нас для этого существует специальная служба.

Нартай впервые повернулся назад, уставился на Джеффа злобными щелочками своих узких глаз:

– Так какого же… хрена ты не отвечал на эти письма, гад ползучий?!

– «Гад ползучий»… – с интересом повторил Джефф. – Это «змея», да?

– Хуже! – мрачно сказал Нартай. – Мы тут, понимаешь, нервничаем! Можно сказать, на говно исходим, а он… Ну, кто ты после этого, раздолбай американский?!!

– Так! – решительно сказал Джефф. – Потом ты мне все объяснишь – и что такое «раздолбай», и как можно «исходить на говно». Для меня это очень важно. Это как раз те языковые нюансы, которых мне очень не хватает. А сейчас я вам расскажу, что мне объяснил один наш сотрудник разведки из Вашингтона, когда я сказал ему, что, судя по Катиным письмам, она ни одного моего письма не получила… А с этим парнем мы когда-то служили в Монтрее. «Сколько ты послал писем из России в Германию?», – спросил он. «Столько, сколько и получил – одиннадцать», – говорю я. – «Ты посылал их через нашу службу?» – спросил этот парень. – «Нет, – говорю, – я вас боялся. Я посылал все мои письма нормальной советской почтой». – «Что-нибудь вкладывал в эти письма – фотографии, открытки?» – спрашивает он. – «Нет, – говорю. – Ничего я не вкладывал, кроме ста долларов в каждом письме»…

– О, Боже… – простонала Катя и даже зажмурилась.

Эдик захохотал так, что чуть было руль из рук не выпустил.

– Тебе сейчас объяснить, что такое «раздолбай», или ты подождешь до «Китцингер-хофа»? – спросил Нартай.

– Как тебе удобнее, – вежливо ответил Джефф. – Но когда мы прилетели уже в Вашингтон, этот парень из разведки показал мне копию письма из Германии от моей тети. И очень долго меня расспрашивал о ней. Я сразу созвонился и с Чикаго, и с Хьюстоном, и с Атлантик-Сити – со всеми тремя моими тетями, – а они сказали, что никогда в Германии не были…

– Ладно, заткнись. – Нартай аккуратно обтер рукавом горлышко наполовину опорожненной бутылки «Аугустинера», протянул ее назад Джеффу и безапелляционно заявил: – Такого пива ты во всей своей Америке не найдешь. Держи!

К этому времени «фольксваген-пассат» проехал ровно половину дороги до «Китцингер-хофа».

В маленьком французском ресторанчике нас было четверо – глава киностудии, долговязый режиссер, Виктор и я.

– Что у вас там сейчас происходит в Москве? – спросил меня глава.

– Не знаю, – честно ответил я.

– Но хоть что-то стабилизировалось?!

– Понятия не имею.

– А как долго продлится такая неопределенность?

– Ну, откуда же мне знать?..

– Но вы все это время, с конца августа, были в Москве?

– Конечно.

– И так ничего и не поняли, что будет дальше?! – искренне удивился он.

– Я и не старался понять.

Глава и режиссер переглянулись и уставились на меня, как на слабоумного. Потом глава рассмеялся:

– Если бы я не читал ваши книги и не видел ваши фильмы, я подумал бы, что вы агент КГБ, которому запрещено касаться этой темы.

– Одно другому не мешает, – сказал я. – Во всяком случае, у нас. А у вас?

– Не знаю… – смутился глава студии. – Не думаю.

– Вот видите, и вы чего-то не знаете в своей стране… Но я вас успокою – даже если бы с вами сейчас за этим столом сидел настоящий и многоопытный агент КГБ, которому было бы разрешено отвечать на все ваши вопросы о сегодняшнем положении в России, вряд ли он смог бы ответить вам более толково, чем я. И, пожалуйста, Виктор, постарайся перевести ему это как можно точнее.

Глава киностудии выслушал Виктора и натянуто улыбнулся мне:

– Что-нибудь еще выпьете?

– Да, – сказал я. – «Пейсаховки». Это такая еврейская водка.

– Не думаю, что во французском ресторане есть еврейская водка. Может быть, что-нибудь другое? – глядя в сторону, сказал глава студии.

Несмотря на то, что я был изрядно пьян, я вдруг отчетливо увидел, как он пожалел о том, что вторично вызвал меня в Мюнхен. Но мне было уже на это абсолютно наплевать!

– Хорошо, – сказал я. – Пусть это будет любая водка. Но только – «доппель»! Уж очень мне нравятся ваши «доппели». Они такие симпатичные, маленькие…

По случаю неожиданного возникновения живого, реального Джеффри Келли, негласно считавшегося Наташей Китцингер и обширным семейством Зергельхуберов фигурой чисто мифической, вечером в «Китцингер-хофе» собралась большая компания.

С бутылкой виски и огромным, еще горячим, яблочным пирогом – апфельштруделем, с женой и двумя детьми приехал из Мюнхена Руди Китцингер…

С двумя метровыми копчеными угрями и полупудовым лососем собственного засола, с женой Сузи и младшей дочерью восемнадцатилетней Лори – сестрой Клауса, со своих озерно-рыбных плантаций, на старом, большом и мощном «мерседесе» прикатил пятидесятилетний Уве Зергельхубер…

Кряжистый, с иссеченными руками, изуродованными рыбацкой каторгой, дочерна загоревший герр Зергельхубер сгорал от обиды и любопытства. Уж очень ему хотелось понять, почему эта беременная иностраночка предпочла какого-то, наверняка, нищего американского лейтенанта его сыну. А следовательно, всему тому, чем сегодня владел сам Уве!.. В бескорыстную любовь Уве Зергельхубер, как человек практичный, не верил даже на один пфенниг.

Когда уже все сидели за садовым столом под огромным ореховым деревом, приехал и сам Клаус. Приехал в форме, на желто-зеленом полицейском «БМВ».

Поставил машину недалеко от стола, водительскую дверцу оставил распахнутой и включил радиостанцию на постоянный прием.

Фрау Зергельхубер, воспитанная в домашних традициях здоровой экономии, перехватила недовольный взгляд своего мужа, брошенный на полицейскую машину сына с потрескивающей рацией, и укоризненно сказала:

– Клаус! Ты расходуешь аккумуляторную батарею. Ты сам говорил, что при неработающем моторе…

– Так нужно, мама, – ответил ей Клаус. – Меня могут вызвать в любую минуту. Пусть рация работает. А вдруг она заговорит?..

Через час рация заговорила.

Она заговорила тогда, когда Руди Китцингер и Клаус Зергельхубер на вполне сносном английском языке болтали с Джеффом Келли уже настолько по-приятельски, что, казалось, все трое были выпускниками одного детского сада…

…когда Лори многообещающе и откровенно строила глазки Нартаю и капризно упрашивала его сходить с ней посмотреть на маленьких оленят. И Нартай испуганно шептал Эдику, что эта Лори достает его уже второй месяц…

…а Эдик, помогая Наташе сменить грязную посуду на чистую, тихо, на ухо советовал Нартаю пойти и незамедлительно трахнуть эту Лори, где угодно – может быть, даже в загоне для оленей, если Лори не представляет себе для этого другого места…

Полицейская рация ожила именно тогда, когда бедной Кате чуть худо не стало от обилия советов по поведению женщины в последний месяц беременности и дальнейшему уходу за новорожденным, которыми наперебой атаковали ее Сузи Зергельхубер и жена Руди Китцингера…

…а хмельной, раскрасневшийся Петер, сыпля русскими матюгами направо и налево, в сотый раз рассказывал мрачному и еще обиженному Уве Зергельхуберу, о своей жизни в московском плену…

Рация включилась в тот момент, когда младшему двухлетнему сыну Руди срочно потребовалось на горшок, а старший – четырехлетний, вытащил из свинарника трехнедельного поросенка и теперь с визгом гонялся за ним по всему «Китцингер-хофу»…

– Внимание! Внимание!!! – вдруг громко сказала полицейская рация. – Срочно вызываю на связь седьмого, десятого и двадцать первого! Седьмой, десятый и двадцать первый – на связь!..

Джефф как раз в это время пытался объяснить Руди и Клаусу, почему его начальство сначала не разрешало ему жениться на Кате, а потом, за то, что Джефф так хорошо провел командировку в Россию, разрешило жениться, но с небольшим понижением в должности.

– Прости, Джефф!.. – Клаус выскочил из-за стола, метнулся к машине, схватил микрофон: – Седьмой на связи! Седьмой на связи!..

Быстро глянул на женщин, на детей, сел в машину и захлопнул дверцу.

Над «Китцингер-хофом» повисла тревожная тишина. Все взоры были устремлены на сидящего в машине Клауса. Было видно, как он напряженно слушает рацию, что-то коротко отвечает в микрофон и снова слушает.

Поросенок изловчился, шмыгнул мимо растопыренных рук старшего сына Руда и юркнул в спасительный свинарник.

Клаус бросил микрофон на сиденье, выскочил из машины и открыл багажник.

– Тебя вызывают, Клаус? – крикнул Уве Зергельхубер.

Клаус не ответил, рылся в багажнике.

– До сих пор не могу привыкнуть, что мальчик работает в полиции… – тихо сказала Сузи Зергельхубер Наташе.

– Что случилось, я тебя спрашиваю?! – повысил голос Уве.

Клаус уже надевал бронежилет и напяливал каску с прозрачным забралом.

– У станции горит вонхайм для азилянтов… – сказал он. – Нацистов – человек пятьдесят, а нас по всему району – всего девять. И три патрульные машины… Но уже вызваны наряды из Мюнхена!

– А мы, что, не в счет?!. – заревел Петер Китцингер и встал во весь свой почти двухметровый рост.

– Что происходит, Руди? – по-английски спросил Джефф.

Руди только покачал головой, махнул рукой…

– Что происходит?! – по-русски спросил Джефф у Кати.

Катя зябко повела плечами. Ответила, стараясь сдержать дрожь в голосе:

– Нацисты, Джефф… Нацисты подожгли общежитие иностранных беженцев. А там – старики, женщины, дети…

– О, черт!.. То же самое, что было у нас в Алабаме в прошлом году!.. Нужно немедленно ехать туда! Где это, Эдди?.. Нартай, мы должны быть там!..

– А то мы не знаем, где нам надо быть, – зло, сквозь зубы проговорил Нартай.

– Ни в коем случае! – испугалась Наташа. – Эдику, Нартаю и Кате нельзя ни во что вмешиваться в Германии! Эдик!.. Подожди!..

Но Эдик уже бросился под гаражный навес, где стоял его «фольксваген-пассат», прыгнул за руль и мгновенно выкатился из-под навеса. Резко затормозил и крикнул Нартаю и Джеффу:

– Ребята! Садитесь в машину!.. Джефф! Нартай!.. Ты едешь?

– Нет, – сказал Нартай. – Я – сам по себе!..

До Эдика сразу дошло, чего хочет Нартай, и он тревожно закричал:

– Не сходи с ума, идиот!!! Клаус же сказал, что из Мюнхена уже выехала полиция!.. Не вздумай светиться со своей бандурой!

– Там семнадцать километров, а здесь всего два! – крикнул Нартай, но все еще продолжал стоять в нерешительности.

По странному совпадению Уве Зергельхубер сказал то же самое по-немецки.

– Там семнадцать километров, а здесь всего лишь два… – пробормотал Уве.

Он подошел к тоненькой молоденькой яблоньке, заботливо привязанной к толстому деревянному колу, выдернул этот кол из земли и направился к своему «мерседесу».

– Ох, шайзе!.. Там же дети, дети, дети… – простонал Руди Китцингер и, сильно припадая на искалеченную ногу, побежал к своему «гольфу».

– Папа! Руди!.. Эдуард!.. – закричал Клаус, садясь за руль полицейского «БМВ». – Оставьте свои автомобили! Если хотите помочь, садитесь ко мне!.. Нацисты все равно никому не дают подъехать к вонхайму!.. Они переворачивают и жгут все машины, которые пытаются приблизиться!..

– Мою машину не перевернешь, – криво усмехнулся Нартай и, судя по тому, как сузились его глаза, Катя поняла, что Нартай принял окончательное решение. – Кишка у них тонка, Катерина, – перевернуть мою машину! Сжечь меня можно, а перевернуть?! Как говорят в Одессе – мне с них смешно!

И Нартай побежал к огромному сараю.

Молниеносно протрезвевший Петер выскочил из дому с винтовкой «манлихер» и коробкой патронов в руках. Он сунул Наташе винтовку и быстро спросил:

– Ты еще помнишь, как с этим нужно обращаться?

Старая, толстенькая Наташа взяла «манлихер», умело зарядила его, поставила на предохранитель.

– О'кей, беби! – похвалил ее Петер. – Уведи детей и Катю в «келлер». Я скоро…

– Ты надолго? – глуповато-растерянно, по привычке, спросила его Наташа.

– Как управлюсь, – так же привычно, по-крестьянски ответил ей Петер.

– Петер! – крикнул ему Клаус. – Останьтесь с женщинами!..

– С ними Наташа. Этого хватит… – ответил Петер. И в это время все услышали, как за домом загрохотал танковый двигатель! Лязгнули танковые гусеницы и через две секунды из-за дома появился русский танк Т-62, грозно покачивая длинной пушкой.

Двигатель был еще холодным и танк изрыгал удушливые, синие клубы дизельного дыма.

Люк механика-водителя был открыт настежь, и все увидели злобно-радостное лицо Нартая. На голове Нартая был уже надет старый, видавший виды шлемофон.

Нартай включил свою «персональную» громкую связь и, перекрывая все звуки, включая рев собственного двигателя, в ночное небо «Китцингер-хофа» рванулся его голос, усиленный мощными динамиками:

– Меня не перевернешь!!! Дядя Петя, давай ко мне! Ком цу мир, дядя Петя!.. Ду мус хельфен мит! Мне одному с башней не справиться!.. Альзо лос!!! Через верхний люк… Абер шнель, дядя Петя!!!

Словно и не было ему семидесяти, Петер в одно мгновение вскарабкался на башню, с трудом протиснулся в открытый башенный люк и исчез в танке.

– Лос, лос, Клаус!!! Нихт вартен мих!.. – гремел голос Нартая над «Китцингер-хофом». – Их фарен гераде аус дурх вальд! Я пойду напрямик через лес, говорю!.. Двигай, едрена вошь! Форвертс!!!

Жена Руди Китцингера и Сузи Зергельхубер, открыв рот, смотрели на Натащу, ждали хоть каких-нибудь объяснений.

Наташа фальшиво улыбнулась, попыталась сказать легко и непринужденно, как это и было условлено заранее:

– Ах, мой Петер – такой чудак!.. Поехал в бывшую ГДР, купил там на фломаркте у кого-то эту машину… Зачем? Понятия не имею…

Джефф Келли, Руди Китцингер и Уве Зергельхубер, уже сидевшие в полицейском «БМВ», тоже были потрясены появлением танка не меньше, чем сообщением о поджоге вонхайма.

Клаус тяжело вздохнул, посмотрел на Эдика. Эдик пожал плечами, отвел глаза в сторону.

– О, майн Готт… – сквозь зубы сказал Клаус и погнал желто-зеленый «БМВ» к станции.

Двигатель танка взревел большими оборотами, вспыхнул могучий прожектор на башне, и танк рванулся в черноту узкой лесной тропы, сокрушая на своем пути все, что мешало его движению.

И уж совсем дико прозвучало в ночном баварском лесу из мчавшегося и грохочущего танка:

– Когда-то копыта коней моих предков…

Давненько я так не надирался!

Как говорится, – не по силам и не по возрасту.

Эти маленькие, симпатичные, сорокаграммовые «доппели» – днем в еврейском ресторанчике, а вечером – во французском – вконец доклевали меня. Укатали сивку крутые горки…

В отель я вернулся уже такой пьяный, что ночной портье, протягивая мне ключ, увидел мое лицо и тихо простонал:

– О, найн!..

Он быстро вышел из-за своей конторки, крепко взял меня под руку и трогательно проводил до самых дверей моего номера.

Какое-то время он терпеливо наблюдал за тем, как я пытаюсь попасть ключом в замочную скважину, а затем решительно отобрал у меня ключ и сделал это сам.

Только убедившись в том, что я плотно сижу в кресле и улыбаюсь ему бессмысленно и приветливо, портье пожелал мне спокойной ночи и ушел, тихо притворив за собой дверь.

В кресле я подремал минут десять, а потом проснулся. Сна – ни в одном глазу!

Мало того, меня обуяла жажда немедленной творческой деятельности. Я придвинул кресло к туалетному столику, разложил перед собой сценарий. Я решил, что именно сейчас, когда я пьян и раскован, когда во мне резко притуплено излишне бережливое отношение к тому сценарному эпизоду, который необходимо безжалостно сократить, я сумею отыскать наиболее безболезненный и элегантный способ кастрировать свое детище так, чтобы оно хотя бы внешне сохранило вид мужественный и бравый.

Для начала операции нужно было найти очки и шариковую ручку. Не стучать же на пишущей машинке глубокой ночью!

Но для того, чтобы найти очки и ручку, мне самому необходимо было чуточку протрезветь. Буквально самую малость.

Я выполз из кресла, доскребся до туалета, и старым, проверенным способом облегчил себе поиски очков и моего любимого «паркера».

Почистил зубы, умылся холодной водой и сел за сценарий.

Тэк-с… Ну-ка, ну-ка, где у нас эта сцена приезда немецкого инженера к русскому царю?.. Ага!.. Вот она…

Ну какого черта они со своими камерами, актерами и осветительными приборами полезли в этот дорогостоящий, чисто баварский интерьер?! Клинические идиоты! Согласились бы снимать русские эпизоды в России, о чем я их умолял еще в прошлый свой приезд, – и липы не было бы, и обошлось бы им это раз в десять дешевле!..

Наши сейчас за валюту, как говорит Нартай, на уши встанут и еще хвостом помахивать будут! Плати свободноконвертируемую, и снимай хоть в Зимнем дворце, хоть в Грановитых палатах!..

А я теперь должен перелопачивать хорошо написанный эпизод. Делать из него какой-то информационный огрызок…

Да, я – профессионал. Да, я делал такое сотни раз в своей жизни. Я переписывал диалоги прямо на съемочной площадке, я вносил поправки в уже отснятый материал при озвучании, когда недреманное око цензуры углядывало в моих текстах некоторое «сомнительное» вольтерьянство, а потом безуспешно пытался доказать бдительной редактуре Госкино СССР, что ничего плохого про Советскую власть сказать не хотел! Что я не меньший защитник и ревнитель нашей идеологии, чем они! В конце концов, я воевал за эту страну! И кому, как не мне…

Ну, и так далее. Не менее постыдное, хитренькое и унизительное. А потом возвращался после таких обсуждений домой, на студию, и все равно – переписывал, перепридумывал, сглаживал углы. Лишь бы спасти сценарий, спасти фильм… Спасти себя.

Но это было тогда. Там. В то время…

Сейчас-то мы чихать хотели на всю идеологию. Сейчас важно, чтобы спонсору понравилось. Вали, ребята, кто во что горазд! Побольше крови, максимум голых титек и задниц, и обязательно пусть Он Ее употребит в ванной или бассейне! И хорошо бы это снять из-под воды! Очень эффектно может быть! О-о-очччень!!!

Я залез в сумку и вытащил теплую бутылку джина «Бефитер» и отначенное от аэрофлотовского пайка яблочко.

Выпил, закусил и снова сел за свой сценарий.

И вдруг он мне так не понравился, таким показался скучненьким, меленьким и никчемушненьким, что я чуть не заплакал.

Боже ты мой!.. Ну, кому сегодня нужно такое кино?! Кому может быть интересной история полуторавековой давности, смахивающая на позавчерашний день? Возможно, что позавчера это и было бы симпатичным и забавным, но сегодня…

Я снова отхлебнул из бутылки «Бефитера» и откусил от мучнистого яблочка.

А не пошли бы вы все с вашим кинематографом к такой-то маме?!

Как можно вообще серьезно думать о кино, всерьез сопереживать каким-то выдуманным персонажам, которых играют знакомые тебе актеры, когда рядом с тобой, со своими настоящими судьбами существуют Эдик Петров, Нартай Сапаргалиев, Катя Гуревич, старики Китцингеры, Джеффри Келли, полицейские и рыбаки Зергельхуберы и бывшие искалеченные горнолыжники…

Когда в мире есть реальный «Китцингер-хоф», в двух километрах от которого еще совсем недавно горел дом югославских беженцев!

А вокруг него бесновались молодые бритоголовые нацисты – сытые, глупые и жестокие мальчишки, жаждущие крови только потому, что никогда не видели настоящей войны.

Вот о чем писать надо.

Писать коротко, сухо, ибо сама экстремальность происходившего и мгновенные смены ситуаций не предполагали ни логического хода развития событий, ни пространных эффектно-художественных описаний.

Может быть, так:

…Новенький, трехэтажный вонхайм, собранный из готовых жилых блоков контейнерного типа, давший кров и приют ста десяти беженцам из Югославии, горел темным, малиновым дымным пламенем.

Звонко лопались раскаленные оконные стекла. И тогда наружу, на стены дома выплескивался светло-рыжий огонь, и его отсвет истерически плясал на окнах соседних домов, на крышах автомобилей, на лицах людей…

– Вон!!! Долой!.. Pa-ус! Ра-ус! Ра-ус!.. – скандировали несколько десятков бритоголовых парней.

Лица почти у всех были закрыты шарфами и платками, словно паранджой. Они угрожающе размахивали факелами, дубинками, цепями, нунчаками и никого не подпускали к горящему дому.

Двое из них держали древки красных знамен, на одном из которых полоскалась черная свастика в белом круге, а на втором – тоже в белом круге – эсэсовская символика.

Точно такая же символика красовалась на борту огромного черного автобуса, стоящего поодаль. Именно на этом автобусе нацисты прибыли сюда для совершения своей акции.

Из окон полыхающего дома летели наспех собранные узлы, сумки, старые чемоданы. Они разбивались о землю, рассыпались, и оттуда разлеталось немудрящее, нищенское барахлишко – от мятого алюминиевого кофейника до стоптанных дамских туфелек.

– Вон из нашей Германии!!! – ревели бритоголовые. – Германия – только для немцев!.. Раус!!!

Горела перевернутая полицейская машина. Догорал местный небольшой автобусик, не успевший закончить свой последний вечерний рейс от электрички до озера.

Местная пожарная машина стояла без действия, без движения. Она была блокирована нацистами.

Страшно кричали югославские женщины. Плакали испуганные дети.

Восьмидесятилетний серб ползал на коленях перед парнями, вооруженными бутылками с горючей смесью, – умолял пощадить детей.

Двух молоденьких полицейских вытащили из горящей перевернутой машины, бросили на землю, били ногами.

В луже крови валялся здоровенный сорокалетний немец – хаузляйтер горящего вонхайма…

Примчалась еще одна машина с полицией. Ее просто перевернули – накинулись, как стая бешеных волков. Выволокли оттуда троих полицейских, отшвырнули в сторону.

Один из них, совсем еще мальчишка, – окровавленный, с перебитой левой рукой, вытащил пистолет, выстрелил в воздух для острастки. Но никого не напугал, а тут же был сбит с ног и погребен под грудой разъяренных бритоголовых.

В окнах горящего дома метались в дикой панике люди с детьми на руках. Кричали, просили выпустить их, спасти…

Одна девушка отчаялась и выпрыгнула из окна второго этажа. Но так и осталась лежать на цементных плитах у самого входа в вонхайм.

Напротив входа в осажденный дом рос огромный вековой каштан. Перед началом возведения дома, строители пожалели это старое дерево и оставили его жить на радость будущим обитателям вонхайма.

Сейчас на этом дереве, в его ветвях сидели двое парней со спортивными винтовками. Каждый раз, когда кто-то пытался выскочить из дверей дома – с дерева раздавался выстрел.

Не в человека – в дверь. Но этого было достаточно, чтобы дверь моментально захлопнулась, и человек оставался в горящем доме.

И вдруг, вся эта трагическая какофония звуков – выстрелы из ветвей старого каштана, треск горящего дома, крики женщин, плач детей и вопли нацистов – буквально потонули в истошном лае полицейской сирены желто-зеленого «БМВ» Клауса Зергельхубера и грохоте танкового двигателя механика-водителя Нартая Сапаргалиева и башенного заряжающего Петера Китцингера.

Т-62 и «БМВ» подлетели к вонхайму с двух сторон одновременно. Распахнулись все четыре дверцы автомобиля и из машины выскочили Уве с колом наперевес, Клаус, Руди и Джефф.

А танк без всякого предупреждения хлестнул оглушительной очередью из крупнокалиберного зенитного пулемета поверх бритых голов. На какое-то мгновение все застыло, как на фотографии…

И тогда из танка, по «громкой связи» прозвучал голос Петера:

– Всем стоять!!! Не двигаться!!! Кто шевельнется – по земле размажу!… – и для убедительности Петер добавил по-русски: – На хуй!

– Эдька! – раздался голос Нартая из танка. – На третьем этаже люди горят!!! Бери Джеффа и по пожарной лестнице наверх, через чердак! Мы прикроем!..

Джефф и Эдик рванулись к торцу дома, к пожарной лестнице.

Первое ошеломление среди нацистов прошло, и фотография, к сожалению, ожила.

Они бросились сразу и на Джеффа с Эдиком, и на Руди с Уве Зергельхубером.

Несмотря на свою хромоту Руди орудовал кулаками, как заправский кулачный боец, а Уве укладывал своим колом одного нациста за другим.

Эдик и Джефф все-таки прорвались к пожарной лестнице и быстро полезли наверх, к открытому чердачному окну. У Джеффа под глазом уже расплывался огромный синяк, у Эдика лилась кровь из рассеченной губы.

Клаус свалил двоих крепеньких юнцов и вместе с отцом и Руди бросился на выручку к пожарным. Те увидели, что к ним подоспела помощь, воодушевились, очнулись от сковывавшего их страха и тоже вступили в бой!..

Танк застопорил одну гусеницу и стал поворачиваться на одном месте, грозно поводя пушкой. Луч фары на башне выхватывал из темноты искаженные страхом и ненавистью лица нацистов.

– Не подпускать их к дому!!! – кричал главарь. – И никого не выпускать из дома!..

– Разворачивайте шланги, мудаки!.. – гремел голос Нартая из танка. – Скажи им по-своему, дядя Петя!

Мешая родную немецкую речь с российским матом, Петер заорал по «громкой» танковой связи:

– Пожарные!!! Мать вашу так-перетак, в рот вам… – тут он забыл, как это говорится дальше и перешел на чистый немецкий: – Давайте воду!!! Одним шлангом на дом, вторым – по этим свиньям собачьим!

На мгновение Клаусу, Уве и Руди вместе с пожарными удалось отшвырнуть нацистов от пожарной машины. Но этого хватило, чтобы заработали двигатели насосов, и две тугие, мощные струи, наконец, вырвались из брандспойтов!

Задыхаясь в дыму, изнемогая от нестерпимого жара, Эдик и Джефф пробрались по горящему чердаку к внутренней лестнице, спустились и оказались в коридоре третьего этажа. Где-то рядом стонала женщина, обессиленно скулил детский голосок…

Из коридора несся животный старческий крик:

– Ратуйте!.. Ратуйте!.. Ратуйте-е-е!!!

Однако, когда Джефф и Эдик, обожженные, надрывно кашляющие, в тлеющей одежде, почти теряя сознание, попытались вытащить из дома двух маленьких детей, старуху и молодую женщину и распахнули дверь на свежий воздух, с дерева сразу раздалось несколько выстрелов…

Увидев, что дверь дома захлопнулась и Джефф с Эдиком не могут вывести людей из горящего дома и через полторы-две минуты они все вместе заживо сгорят в этом несчастном вонхайме, танк Т-62 мгновенно оказался у дерева.

Его орудийная башня медленно повернулась и отвела ствол пушки в сторону. А затем быстро развернулась в обратном направлении и пушкой, словно гигантской дубиной, со страшной силой ударила по вековому каштану!..

Сквозь увядшую листву, обламывая на своем пути ветки, с дерева на землю кувырком полетели два бритоголовых стрелка. Посыпались вниз и их винтовки.

– Молодец, дядя Петя! – прогремел голос Нартая. – Зер гут!!!

Эдик и Джефф еще раз попытались открыть дверь, но тут же были забросаны градом увесистых камней. Тогда танк развернулся на одной гусенице и почти вплотную подъехал к дверям вонхайма, перекрыв собою выход из дома. Камни застучали по броне…

– Выходите, Джефф, Эдик! – громко, на всю станцию сказал танк. – Я перекрыл вас. Только держитесь поближе ко мне!..

Под защитой танка Эдик и Джефф вынесли из дома детей и старуху. Женщина вышла сама.

И в этот момент, сверкая проблесковыми вертушками, разрывая воздух воем четырех сирен, у вонхаима резко затормозили четыре специальных полицейских фургона из Мюнхена.

Из каждого фургона молниеносно появилось человек по тридцать полицейских – в бронежилетах, касках, с прозрачными щитами, дубинками и гранатометами со слезоточивым газом.

Сильные прожекторы фургонов добавили света к огню горящего вонхаима.

На какое-то мгновение полиция замешкалась. Не сориентировались – кто есть кто. Нацисты этим моментально воспользовались.

Было видно, что они превосходно организованы и натасканы на любые изменения ситуаций! Они бросились к своему мощному, быстроходному черному автобусу с эсэсовским знаком на борту и в две секунды, по головам друг друга, заполнили его до отказа.

Черный автобус рванул было с места, но сорокатонный, большой, казалось бы, неуклюжий и неповоротливый танк оказался проворнее!

Танк буквально прыгнул наперерез уходящему черному автобусу. Он не успел преградить ему путь своим бронированным телом. Он просто, как шпагу, вонзил свою длинную пушку в самую середину нацистского автобуса!

Пушка прошила автобус насквозь и вышла своим стволом с другой стороны, точно над эсэсовский бортовой эмблемой…

– Кайне бевегунг!!! Всем в автобусе лечь на пол!!! – прогремел танк голосом Петера Китцингера.

Но пригвожденный черный автобус сдаваться не хотел! Колеса его безуспешно рыли землю на одном месте, двери были открыты, и из него уже успели выскочить трое бритоголовых и броситься в спасительную темноту…

– Я же сказал – всем лечь!!! – снова рявкнул танк и…

И черное небо, испещренное золотыми искрами пожара, раскололось от громового орудийного выстрела холостого заряда!

Вот тут легли все – и нацисты, и полиция, и югославы, и даже Уве Зергельхубер со своим колом в руках…