— Слушай, мам! — сказал я вечером. — Если директор любого театра может похвастаться, что у него в театре работают сто артистов, то ни один директор цирка этим не хвастанет. Отгадай почему?

— Не знаю, — сказала мама. — Допивай молоко...

— Сдаешься?

— Сдаюсь.

— А вот почему! Потому что ни в одном цирке своих артистов нету! Здорово, да?!

— Как нету?

— Очень просто. Нету, и все. Цирк — это просто помещение, где выступают артисты. Они там месяц повыступают и разъезжаются все по разным циркам. Им из Москвы такая разнарядка приходит — кому куда. А в этот цирк вместо них приезжают артисты из самых разных цирков, и получается новая программа. Отгадай, как это называется?

— Понятия не имею. Допивай сейчас же молоко!..

— «Конвейер»!

— Как? — удивилась мама.

— «Конвейер»! — с удовольствием повторил я. — В цирке даже говорят: «Я работаю в конвейере». Месяц — один город, месяц — другой город, месяц — третий... И так всю жизнь! Здорово, да?

— Очень здорово, — вздохнула мама. — Действительно, очень здорово. Допивай молоко, пожалуйста.

— И учти, мама, — сказал я, — весь багаж артистов цирка всегда идет скорыми поездами! Пусть там будет сто килограмм, двести, триста — все равно скорыми!.. Такими бумажками обклеены ящики со всех сторон, и на них написано: «Багаж срочной отправки» — и пожалуйста! Никаких товарняков — только скорым, потому что багаж должен раньше артиста в цирк приехать. Понял?

— Понял, — сказала мама. — Ты молоко когда-нибудь выпьешь?

— Выпью, — ответил я. И, представив себе, что это не молоко, выпил. Я молока терпеть не могу.

— Умница, — сказала мама и стала стелить мне постель. — Откуда ты этих премудростей набрался?

— Ха! — сказал я. И так здорово сказал я это «ха!», ничуть не хуже, чем Мишка. — Ха! — сказал я. — Мы когда сегодня ящик во двор вытаскивали, нам Андрей Николаевич все рассказал!.. Он двадцать лет по циркам ездил. У них там закон такой — двадцать лет отработал, гуляй на пенсии.

— Мойся, чисть зубы и ложись, — сказала мама. — Больно молод твой Андрей Николаевич для пенсии.

— Что ты, мам! — удивился я. — Он и не молод совсем. Он такой же, как ты. Ему тоже тридцать восемь...

— Долго ты будешь возиться? — крикнула мама. — Марш немедленно мыться!..

Когда я вернулся из ванной, мама стояла у зеркала и, как-то странно разглядывая себя, бормотала:

— Бог знает что такое!..

— Ты чего, мам? — спросил я.

Мама повернулась и посмотрела на меня. Она стояла и смотрела на меня, и я вдруг увидел, что она грустная и очень красивая, как икона Мишкиной бабушки.

— Ты чего, мам? — тупо повторил я. Мама вздохнула и отвела глаза в сторону.

— Ничего... — тихо сказала она. — Раздевайся, пожалуйста.

Я разделся, залез под одеяло и стал ждать, когда мама подойдет поцеловать меня. Если она дома, она всегда целует меня, когда я ложусь спать. Мама убрала со стола, включила торшер, погасила верхний свет и только тогда подошла ко мне.

— Спокойной ночи, ма, — сказал я и натянул одеяло до подбородка.

Мама поправила подушку, поцеловала меня и, легонько щелкнув меня по носу, сказала:

— Бестактное ты существо, Вовка. Мне не тридцать восемь, как твоему Андрею Николаевичу, а тридцать три. Ясно?

— Мам, но ты же сама говорила, что, когда я родился, тебе было двадцать два! — завопил я.

— Правильно, — сказала мама. — А сколько тебе сейчас?

— Одиннадцать.

— Теперь сложи, — улыбнулась мама. Я сложил, и получилось тридцать три.

— Тридцать три, — сказал я.

— А откуда же ты взял тридцать восемь?

— А черт его знает, — растерянно сказал я.

— Не чертыхайся, — сказала мама. — Спи. И поцеловала меня еще раз.