… Вета — жена русского вице-консула Димы — вывела Михаила Сергеевича Полякова из резиденцтеатра к своей машине, но тут уже Михаил Сергеевич немного пришел в себя, галантно поцеловал Вете руку и сказал, что домой он доберется самостоятельно.

Тогда Вета попросила разрешения хотя бы немного проводить Михаила Сергеевича, взяла его под руку и бережно повела через два мощеных двора резиденции баварских королей на Одеонсплац, прямо на стоянку такси.

Там Михаил Сергеевич поблагодарил Вету за внимание, передал привет Диме и генеральному консулу и сел в такси. Назвал шоферу свой адрес, откинулся на спинку сиденья и обессиленно прикрыл глаза…

Открыл он их только тогда, когда, стоя уже под светофором на углу Принцрегентенштрассе и Миттлерер-ринга, шофер повернулся к Михаилу Сергеевичу и попросил с сильным турецким акцентом:

— Пожалуйста, повторите свой адрес…

— Нойеперлахцентрум. Герхард-Гауптмана-ринг, одиннадцать.

— Спасибо. Такая жарища, такая духота — мозги плавятся!.. — в оправдание своей забывчивости сказал шофер.

И в подтверждение того, что ему очень не нравится, когда плавятся его собственные мозги, добавил привычное баварское полуматерное ругательство, которым с равным успехом пользуются привокзальные ханыги, дети и ведущие чуть ли не половины каналов германского телевидения.

— Все!!! — решительно заявил Альфред, как только Михаил Сергеевич переступил порог своей квартиры. — Все!.. Ближайший месяц-полтора не приму ни одного «заказа»!.. На тебе лица нет. Посмотри на себя в зеркало!.. На что ты похож?!

Альфред сидел под потолком на книжном стеллаже и крутил в руках недавно подаренный ему глобус.

Из кухни одуряюще тянуло жареной колбасой и запеченым сыром.

Михаил Сергеевич ничего не ответил Альфреду — просто сил не было препираться с ним и воевать с его заботливо-тираническим максимализмом. Нужно было промолчать, не вступать с Альфредом в спор и не пытаться отстаивать свою точку зрения на те или иные грани их совместной жизни.

Тогда Альфред засуетится, начнет поигрывать в этакого простачка, который «може, чего и не дотямкал, а по простоте душевной»… ну и так далее. И заткнется со своими требованиями, придирками и указаниями.

Михаил Сергеевич снял туфли, выходной костюм, галстук и стал молча переодеваться в легкие тренировочные порточки и старые итальянские стоптанные сандалии, уже давно превратившиеся в удобные домашние тапочки.

— И яичницу с луком, колбасой и сыром я тебе тоже в последний раз делаю, — строго продолжил Альфред и водрузил глобус на стеллаж. — С завтрашнего дня сядешь на каши и отварную курицу. Минимум дней на десять… С твоим эзофагитом и диафрагмальной грыжей…

Тут Альфред стал слезать со стеллажа.

— Помочь? — спросил Михаил Сергеевич.

— Обойдусь, — буркнул Альфред и мягко, будто в замедленном кино, спрыгнул со стеллажа на письменный стол, а оттуда — на пол.

«Боже мой!.. — подумал Михаил Сергеевич. — Если бы кто-нибудь мог увидеть это поразительное существо!..»

НО НИКОГДА, НИКОМУ, КРОМЕ МИХАИЛА СЕРГЕЕВИЧА ПОЛЯКОВА, КРОМЕ МИКИ, УСЛЫШАТЬ И УВИДЕТЬ АЛЬФРЕДА БЫЛО НЕ ДАНО!..

Кошки, собаки и женщины, не видя Альфреда, очень точно ощущали ЕГО ПРИСУТСТВИЕ. И надо сказать, сильно нервничали, не понимая причин своей вздрюченности.

Однажды, в Мюнхене уже, Мика повез Альфреда на прогулку в зоопарк. Что там началось?! Служащие с ног сбились — ни черта не могли понять, отчего это в вольерах и клетках стоит такой панический вой, рык, клекот, лай, писк!..

— Какое-то сборище уродливых психопатов, — презрительно сказал тогда Альфред. — Пойдем отсюда…

И плюнул в насмерть перепуганного, трубящего от ужаса слона.

Уже сидя в машине, Мика взялся было извиняться перед Альфредом, дескать, кто же мог подумать, что будет вот такая реакция…

— Забыли, — коротко сказал тогда Альфред.

И действительно, с тех пор о зверях и разных животных — просто забыли…

Альфред, уж на что «телевизионная душа», обладавший могучей способностью с одинаковым неподдельным интересом смотреть буквально все — от заседаний русской Государственной думы до эротико-порнографических немецких программ «Либе зюнде» и «Варе либе», сразу же переключал телевизор на другой канал, как только на экране появлялись звери…

***

Альфред возник в жизни Михаила Сергеевича Полякова почти двадцать лет тому назад.

Возник, прямо скажем, несколько анекдотически…

В то время по целому ряду причин, в которых Мика винил только самого себя, он неожиданно оказался совершенно одинок.

Поначалу от тоски малость загулял, закрутился с какими-то молоденькими искусствоведочками, а потом подписал договор с московским издательством «Художественная литература» на иллюстрации к трехтомнику Аркадия Аверченко и сел за работу. Одновременно с издательским договором Мике было предложено Союзом художников поучаствовать в ежегодной выставке карикатур и книжной графики в Манеже. На что Мика, естественно, согласился. А посему эти два события буквально вымели из его постели всех девушек, старшая из которых вполне могла бы быть Микиной младшей дочерью…

Но спустя месяц после начала Микиных титанических трудов по отбору рисунков для выставки и чтению Аверченко позвонил старый приятель-киносценарист и сказал:

— Я могу приехать к тебе с двумя московскими барышнями из «Балета на льду» и одной гениальной идеей?

— Можешь. Но лучше привези одну барышню только для себя и парочку гениальных идей для нас обоих. А то я сегодня не в форме.

— Мика! Это все, что есть в лавке — одна идея и две барышни. Не хотите — не берите!.. — проговорил приятель тоном опытного работника советской торговли.

— Черт с тобой, приезжай. Купите по дороге хлеба. В доме — ни крошки.

… К трем часам белой ленинградской ночи миловидные и достаточно юные московские барышни-фигуристки, начисто лишенные каких-либо комплексов, были весело использованы по своему прямому дамскому назначению и отправлены на такси к себе в гостиницу «Октябрьская».

Полуголый Мика, сидя на кухне в одних тренировочных штанах — свой халат он отдал приятелю сценаристу, разлил остатки коньяка по рюмкам и сказал сценаристу:

— Итак, с барышнями — разобрались. Теперь выкладывай свою «гениальную» идею. Будь здоров!

И Мика поднял рюмку. Сценарист тоже поднял рюмку, но выпить не спешил — завистливо разглядывал обнаженного Мику Полякова.

— Эй, эй!.. — встревожился Мика. — Если ты решил сменить половую ориентацию, на меня не рассчитывай! Я для этого излишне смешлив…

— Дурак, — обиделся сценарист. — Я просто смотрю — ты еще здоров, как племенной жеребец!

— Стараюсь, — скромно сказал Мика. — Давай идею!

Собственно говоря, это была не «идея», а уже почти сложившийся сюжет будущего киносценария…

… В милой и славной интеллигентной семье «шестидесятников» — папа, мама, сын-студент и дочь-старшеклассница — все время прилежно играют в «свой клан», в привязанность и любовь, в симпатичную ироничность отношений, в щегольство выдумок, одной из которых были уверения, что в их доме вместе с ними живет и пятый член семьи — Домовой!..

И вроде бы они так «заигрались» в этого Домового, что он у них и на самом деле появился. Дескать, они его придумали, а он стал СУЩЕСТВОВАТЬ! Правда, семья об этом даже не догадывается, считая Домового своей веселой выдумкой. Но оказалось (глазами Домового, не замутненного человеческой лживостью), что эта семья не так уж счастлива, как хочет казаться!.. Тысячи «болей, бед и обид» изнутри раздирают эту семью, рождают подлость и предательства…

Пытаясь спасти эту семью от окончательного разрушения, придуманный и рожденный фантазией людей Домовой не может справиться с грудой человеческих пороков и в бессилии погибает вместе со всем семейством…

Вот такую затейливую и невеселую историйку сочинил Микин друг — хороший киносценарист, большой поклонник барышень-фигуристок из «Балета на льду».

В конце своего рассказа он заявил, что теперь ему как воздух необходим Мика Поляков.

— Я-то тебе на кой черт?! — удивился Мика. — По-моему, ты превосходно придумал сценарий. Осталось только сесть и записать. А ты этим ремеслом владеешь отменно…

— Микочка! Признаться, я не настолько владею «ремеслом», как ты изволил выразиться…

— Прости, Бога ради.

— Наплевали… Я не умею сочинять характеры существ, которых не могу себе представить зрительно… Я не знаю, как может разговаривать персонаж, которого я не вижу… Нарисуй мне Домового, Мика! Как он выглядит?… Во что одет?… Я повешу твой рисунок у себя над столом и сяду за пишущую машинку.

— Попробуй сам почитать сказки Афанасьева, поройся в фольклорных материалах… Я сейчас дико занят Аверченко. Меня очень поджимают издательские сроки.

— О Боже! Он занят Аверченко… Аверченко очень средний литератор, и сейчас его стали издавать лишь потому, что раньше он был запрещен из-за своего эмигрантства…

— Но шестьдесят иллюстраций для трех томов Аверченко — год моей безбедной жизни. И я готов Аркаше простить некоторый примитивизм его дореволюционного юмора. Кстати, в эмиграции он стал писать лучше…

— Тэффи, которую он же печатал в своем «Новом Сатириконе», была на три головы выше самого Аверченко, — сказал сценарист. — Микочка! Нарисуй мне Домового… Придумай его мне графически, умоляю! Ну хочешь, я на колени встану?

— Совсем сдурел!.. — сказал Мика и отправился в кабинет.

Оттуда он принес несколько небольших листов ватмана и карандаш, разгреб кухонный стол, положил на него бумагу и стал быстро что-то набрасывать, приговаривая:

— Ну вот… Наверное… Должно быть… вот… что-то такое… Около полуметра — не больше… Или мало?…

— Рисуй, рисуй!.. — Затаив дыхание, сценарист следил за карандашом в уверенной руке Мики Полякова.

— …в лапоточках… — бормотал Мика, и на бумаге возникали смешные фигурки предполагаемого Домового. — Веревочкой подпоясан… Вот такая бороденка… шапочка… Какая же у него может быть шапочка?… А, старик?

— Откуда я знаю?! — окрысился сценарист. — Я для этого к тебе и приехал! Фигуристками угощал, хлеб привез, подлизываюсь к тебе, как шавка! А ты мне рисуешь какую-то херню собачью! Что это за современный Домовой?! Это же тридцатые годы какие-то… Голод в Поволжье!.. Дед Щукарь!.. Какой-то бездарно сочиненный российско-деревенский пейзанин… Лапоточки-онучи! Поясок веревочкой! Мне… Мне сегодняшний Домовой нужен!!! Восьмидесятый год на дворе, Мика!.. Сейчас уже никто косовороток не носит, черт бы тебя побрал!

***

Через пару дней он позвонил Мике и сказал, что его заявку на сценарий про Домового студия не приняла, обвинив автора в болезненном мистицизме и мелкотемье, но, чтобы подсластить пилюлю, включила какой-то старый фильм, снятый по его сценарию, и его самого в фестиваль «Ленфильма», проводившийся почему-то на Дальнем Востоке. Так что завтра он уже вылетает в Хабаровск, потом в Благовещенск, Уссурийск и Владивосток. Возможно, им даже придется слетать на Чукотку. Не исключено, что он сможет там захороводить и обаять парочку барышень-чукчей первой свежести и привезти их к Мике.

— Ты никогда не спал с хорошенькой чукчей? — спросил сценарист.

— Нет, — ответил Мика. — А как быть с Домовым?

— Пока не наступит фантастическая эра свободы и бесцензурного творчества, боюсь, Домовой нам с тобой не пригодится. Ты свободен для своего договорного Аверченко. А Домового можешь перестать рисовать и даже плюнуть ему в морду!

Но этого Мика уже почему-то не мог сделать…

Бесстыдно нарушая все издательско-договорные сроки, Мика с упорством маньяка продолжал зачем-то рисовать и придумывать, продумывать и рисовать этого проклятого Домового!..

Сотни набросков заполняли бесчисленное количество листов бумаги, а Михаил Сергеевич Поляков, которому уже завалило за полтинник, все рисовал и рисовал это странное и неведомое Существо, так дивно втемяшевшееся ему в голову…

Что? Почему? Какая сила заставляла его это делать — понять Мика не мог. Не мог и остановиться в своем поиске. Одно понимал — теперь он «сочинял» этого Домового не для кого-то, а для себя. Лично…

А потом вдруг пришло озарение! Оно, правда, лежало на поверхности, но до сих пор было не замечено Микой. В озарении были две составляющие.

Первая: Домовой — хранитель очага. Следовательно, он постоянно находится в доме. В чем, например, Мике удобнее всего быть у себя в доме? В тренировочном костюме. Желательно старом, полуистлевшем от многократных стирок, но внешне сохранившем признаки бывшей принадлежности хозяина этого костюма к большому спорту.

И на бумаге неожиданно появился Домовой в весьма пожилом тренировочном костюме с четырьмя белыми фетровыми буквами на спине — «СССР». И в «чешках» со смятыми задниками — таких бывших гимнастических тапочках…

Вторая составляющая: он может сохранить некий приблизительно фольклорный облик — бородку, усы, некоторую наивную простоватость.

Но ни в коем случае он не должен походить на бедного деревенского родственника, явившегося в категорически чуждый ему мир многомиллионного города и столкнувшегося с пугающими его явлениями цивилизации, которых он якобы был лишен в своем медвежьем углу. Или еще где-нибудь — откуда он появился…

Ни под каким видом не делать из него комический персонаж, разговаривающий псевдонародными, окололитературными перлами вроде — «мабуть», «кубыть» и «ёж тя задери»!..

И еще! Ни за что не называть его архаичными именами типа — Еремей, Елисей, Прохор, Тихон…

— Точно! Я хочу быть Альфредом!.. — раздался чей-то надтреснутый тенорок за спиной у Михаила Сергеевича Полякова.

Мика резко обернулся и увидел…

…сидящего на валике своей древней кабинетной тахты маленького Человечка, ростом чуть более полуметра, в стареньком стираном голубом тренировочном костюмчике с белыми фетровыми буквами на спине и груди — «СССР»!..

Около тахты валялись маленькие «чешки» со стоптанными задниками.

В руках Человечек вертел Микин летный шлемофон с ларингофонами и колодкой соединения связи, который сам Мика Поляков не видел уже лет двадцать пять, с момента своей демобилизации.

— Ты так и не придумал мне шапочку, — сказал самозваный Альфред. — И я нашел в твоем забытом барахле вот эту штуку. К сожалению, она мне очень велика. Не сумеешь ли ты сделать с ней что-нибудь такое, чтобы я иногда смог ее надевать?…

***

Когда Михаил Сергеевич Поляков, пятидесяти трех лет от роду, один из самых известных художников-иллюстраторов и карикатуристов, чьи сборники карикатур разлетались по всему свету, а потом Управление по охране авторских прав выплачивало ему восемь процентов от авторского гонорара рублями или сертификатами на отоварку в спецлавочке, забирая себе девяносто два процента государственного налога, находясь в трезвом уме и здравой памяти, убедился в том, что сидящий перед ним маленький человечек ему не снится и не телевизор показывает ему кукольно-сказочную мультяшку «про Домового» из передачи «Спокойной ночи, малыши!», а какой-то поразительный сдвиг Судьбы с, казалось бы, уже накатанных рельсов предъявляет ему — Мике Полякову — Настоящего, Живого, Говорящего Домового, которого он же сам уже несколько дней взахлеб графически сочинял на бумаге, невольно наделяя его всем тем, что было близко ему самому — ну просто-таки как Гюстав Флобер: «Мадам Бовари — это я!..» — только тогда Мика решился спросить у этого типчика:

— А почему именно «Альфред»? Для нормального русского это имя звучит в достаточной мере претенциозно…

— Ну во-первых, я не очень «нормальный» русский, — спокойно ответил Домовой, нахлобучивая себе на голову Микин старый шлемофон. — А во-вторых, «Альфред» мне нравится именно по звучанию! Были же, в конце концов, и Альфред де Мюссе, и Альфред де Виньи, и твой коллега — знаменитый карикатурист Альфред Борн… У тебя есть принципиальные возражения?

— Нет, нет, пожалуйста!.. Как хочешь. Только не вешай мне лапшу на уши: Борн никогда не был «Альфредом». Он — Адольф. Мы с ним и с одним польским карикатуристом — Шимоном Кобылиньским — как-то вместе участвовали в выставке «Мировой карикатуры» в Милане, в семьдесят четвертом. А Мюссе, к твоему сведению, и де Виньи — французы! Французы были твои «Альфреды», понятно?

Тут Мика запоздало спохватился:

— А кстати!.. Откуда тебе-то известно о Мюссе и де Виньи?!

Альфред стащил с себя шлемофон:

— Неужели неясно? Прогляди свои последние наброски. Теперь я — часть тебя… Твоих знаний, твоих вкусов… Твоих неприятностей и ошибок. Многого я еще про тебя не знаю. А значит, не знаю и про себя… Чему же ты удивляешься, Мика?

Альфред с сожалением отложил в сторону шлемофон и, явно желая сменить тему разговора, со вздохом проговорил:

— Нет, эта штука… Как она называется?

— Шлемофон, — машинально подсказал Мика.

— К сожалению, этот шлемофон мне определенно велик. Переделывать его — жалко. Как я сообразил, это память о твоей службе в армии. Вот об этом периоде твоей жизни я совсем ничего не знаю. Расскажешь как-нибудь?

— Как-нибудь… — туманно пообещал Мика и с интересом спросил: — А вот скажи мне, Альфред, почему ты возник у меня? Почему ты не появился у моего приятеля-сценариста? Это же он ПРИДУМАЛ ТЕБЯ…

— Я бы сказал — «сочинил». Причем как персонаж сказочный, фантастический. И я ему признателен… — искренне сказал Альфред. — А ты, Мика, сделал меня РЕАЛЬНОСТЬЮ.

— Ах, Альфред, Альфред… Если бы студия приняла у него заявку на этот сценарий и он стал бы его писать — ты и у него возник бы как «реальность»! Он очень неплохой сценарист…

— Нет, — твердо возразил Альфред. — У него я так и остался бы трагикомическим «потусторонним» персонажиком в несвоевременно-чернушном и, к сожалению, ходульном сюжетце с крохотной фигой в непроницаемом кармане. Этакий легкий выпендреж для «своих»…

Мика был сражен! Он даже самому себе не решался признаться, что думал об этом сюжете точно так же.

— Не строговаты ли вы, сударь? — только и вымолвил Мика.

— Никак нет, милостивый государь, — в тон ему ответил Альфред. — Оценку этого сюжета я взял из твоего же подсознания, а РЕАЛЕН стал только благодаря твоей поразительной БИОЭНЕРГЕТИКЕ…

Вот тут Мика очень даже насторожился:

— А что ты знаешь о моей, как ты выразился, «биоэнергетике»?

— Очень немногое. Не нервничай. Можешь спокойно выдохнуть. Не пугайся…

— С чего это ты взял, что я испугался? — сфальшивил Мика.

Альфред посмотрел на Мику своими голубыми глазами врубелевского «Пана», мягко и легко подпрыгнул, на мгновение завис над тахтой и небыстро перелетел (а может быть, перепрыгнул?) на письменный стол, за которым сидел Мика.

Взял его за руку и — негромко сказал своим хрипловатым тенорком:

— Я знаю только, что такой могучий запас этой самой БИО-штуки, которым обладаешь ты, — явление уникальное. С невероятно широким диапазоном действия — от неотвратимо разрушительного до… — Альфред стыдливо опустил глаза. — Мика, можно я выражусь несколько высокопарно? Меня сейчас очень тянет на патетику…

— Валяй, валяй, Альфредик! — весело воскликнул Мика. — Что может быть прекраснее искренней патетики?! Мы так отгорожены от всего своей защитной ироничностью, что порой тошнить начинает!..

С каждой секундой Альфред нравился Мике все больше и больше.

Альфред это почувствовал и в смущении потерял предыдущую мысль:

— А о чем я говорил?… Прости, пожалуйста.

— Ты говорил, что биоэнергетика может быть не только разру…

— Все, все!.. Вспомнил!.. Она может быть и БЕРЕЖНО СОЗИДАЮЩЕЙ. Ну как?

— Блеск!!! — искренне восхитился Мика. — Я, правда, не совсем понял, что ты имел в виду, но…

— Как?! — поразился Альфред. — А мое появление на этом свете? Это же ты своей гигантской биохреновиной СОЗИДАЛ меня!..

— Будем точнее: не СОЗИДАЛ, а СОЗДАЛ. И тоже не бог весть как самостоятельно. Придумал тебя все-таки мой приятель-сценарист, я тебя только нарисовал, а уже ВОЗНИК ты сам по себе и даже без моего участия откопал где-то мой старый шлемофон, который я лет сто и сам не видел!..

Альфред саркастически хмыкнул и положил ногу на ногу. Насмешливо почесал свою аккуратно подстриженную бородку и не без легкой издевательской нравоучительности произнес:

— Мой дорогой и не очень образованный друг Мика. Знай — придумал меня не твой приятель-сценарист, а один первобытный тип несколько тысяч лет тому назад! Пока он мотался за мамонтом, чтобы было чем поужинать, я сидел у него в пещере и подкладывал дровишки в огонь… Отсюда и название: «Домовой — хранитель очага». Ясно? И нарисовал меня первым не ты, а он же — этот первобытный бандит! И не карандашом на бумаге, а обсидианом на скале. После чего меня на столетия… Слышишь, Мика? На столетия объявили почему-то только деревенским жителем, запихнули в туповатые нравоучительные сказки, занудливые предания, нафаршированные тоскливым человеческим враньем, в несмешные похабные анекдоты и матерные частушки. И только ты, Мика…

Тут Альфреда прервал длинный звонок у входной двери.

— Кто бы это? — удивился Мика и встал из-за стола. — Неужели сын осчастливил?

— Нет, — сказал Альфред. — Какой-то поддатый мужик.

— Господи! Ты и это можешь?! — поразился Мика.

Альфред скромно потупил голубые глазки, польщенно усмехнулся:

— Кто из нас «хранитель очага»? Иди открывай, Мика. Ему нужно всего три рубля.

— Спрячься, — посоветовал Мика Альфреду. — А то он увидит тебя и перекинется от страха…

Настойчивый звонок дребезжал в коридоре.

— Иди, Мика, открывай. МЕНЯ НИКТО НИКОГДА, КРОМЕ ТЕБЯ, НЕ УВИДИТ. Даже если я буду торчать у него под носом!

Мика прошел по коридору и открыл дверь. На пороге стоял «сильно взямший» сосед с третьего этажа.

— Выручай, Михал Сергеич! — заорал он на весь дом. — Трехи, случаем, не найдется?… А то совсем кранты, бля!.. До аванса…

***

С тех пор за всю свою последующую долгую и очень разнообразную жизнь Мика Поляков никогда не расставался с Альфредом.

Даже потом, когда они переехали жить в другую страну, а позже вообще стали колесить по всему свету, они были неразлучны.

Расставались совсем не надолго. Лишь в двух случаях: когда Мике нужно было отлучиться из дому всего на несколько часов. Тогда над Альфредом нависал его профессиональный долг «хранителя очага» и он был вынужден оставаться в квартире и раздраженно ждать Микиного возвращения. Микиных отлучек, даже необходимых и деловых, Альфред не переваривал и нервничал, когда Мика не возвращался в назначенное время.

Вторая причина расставания с Альфредом, и тоже максимум на ночь, носила чисто интимный характер. Но тут уже дом покидал не Мика, а Альфред.

Спустя полгода после ухода любимой женщины (а это случилось за год до появления Альфреда) в холостяцкой жизни Мики снова стали появляться приходящие барышни от семнадцати до тридцати пяти лет из так называемого творческого окружения.

Несмотря на свои «за пятьдесят», Мика Поляков был красив, известен, свободен в тратах, да еще к тому же сумел сохранить все стати, повадки и желания молодого, сильного мужика. Плюс — ласковая ироничность и, самое привлекательное, этакое роскошное по тем временам холостячество в большой и красивой квартире, служащей Мике и мастерской, и домом.

Каждая женщина, нырнувшая под Микино одеяло, — глупенькая или умненькая, деловитая или бесшабашная — все равно испытывала «неясные грезы» о возможном продолжении этой ночи на всю оставшуюся жизнь, и, естественно, уже под фамилией Полякова.

Но Мика слишком давно и сильно любил ушедшую от него Женщину, слишком надеялся на ее возвращение и поэтому, даже в шутку, никогда никому из барышень не давал повода даже на секунду поверить в малейшую возможность такого союза. Он был нежен, щедр, внимателен и всегда искренне благодарен. И только.

Уже после возникновения в доме Альфреда Мика дважды попробовал «принять» у себя сначала одну очень известную московскую балерину из Большого театра, а во второй раз — невероятной красоты продавщицу отдела канцелярских товаров из Гостиного Двора.

Оба раза были сплошным мучением! И балерине, и спустя неделю красотке-продавщице всю ночь чудились в квартире какие-то «посторонние», что-то им мешало раскрепоститься, чего-то они пугались. Короче, как сказал потом Мика одному своему приятелю: «Все было не в кайф!..» И это при том, что Альфред был заперт на верхней полке платяного шкафа, встроенного в коридорный ансамбль.

Да, честно говоря, и сам Мика чувствовал себя не в должной форме. Скорее всего Альфред излучал тоже не слабенькое биоэнергетическое поле, которое так или иначе влияло и на Микиных барышень, и на самого Мику.

Поэтому на третий раз, да и на все последующие разы Альфред отправлялся спать в гараж. Гараж находился в полутора километрах от Микиного дома, и такое расстояние, по мысли Мики, должно было оградить очередную гостью от нервных срывов, а Мике вернуть его привычную, совсем слегка ослабленную возрастом, но высокотехничную и квалифицированную сексуально-половую мощь.

Однако первый «гаражный» блин тоже получился комом. Мику посетила одна молоденькая эрмитажная ученая дама. Мика отвез Альфреда в гараж, уложил его спать в машине, но не поставил на ручной тормоз, а просто воткнул вторую передачу. Пожелал Альфреду спокойной ночи, пообещал прийти за ним утром и запер гараж, забыв автомобильный ключ в замке зажигания…

Оставшись в тоскливом одиночестве, ничего не смыслящий в технике Альфред зачем-то повернул этот ключ в замке зажигания. Тут же сработал стартер, машина резко рванула вперед, треснулась носом в железные запертые гаражные ворота, расколошматила себе левую фару, искорежила переднюю облицовочную-решетку, согнула передний бампер и, что самое ужасное, дико напугала Альфреда!..

От страха Альфред завопил что было мочи!!!

Но завопил как-то необъяснимо, БЕЗЗВУЧНО, по-своему, по-Домовому, на таких звуковых и волновых частотах, которые мог услышать только Мика Поляков! Это несмотря на то что между Микиным гаражом и его постелью с кандидаточкой искусствоведения лежало расстояние в полтора километра.

Мика и услышал вопль Альфреда… Да так, что его будто взрывом сбросило с очень симпатичной младшей научной сотрудницы историко-архивного сектора Государственного Эрмитажа! Причем нужно признаться, что произошло это в самый неподходящий момент…

В мгновение ока Мика что-то напялил на себя и помчался в гараж.

… С тех пор, когда к Мике приходили на ночь барышни, Альфред дрых в гараже только на заднем сиденье машины. Но и Мика уже не забывал вынимать ключ из замка зажигания.

А вот той кандидаточки наук Мика так больше никогда и не встречал. О чем искренне сожалел. Потому что в постели эта кандидаточка с полным правом могла претендовать на звание члена-корреспондента Академии самых прелестных наук в жизни всего человечества…

***

Несмотря на самоуверенное утверждение Альфреда, будто он теперь является частью самого Мики Полякова, многого Альфред про Мику не знал.

Он подолгу и очень внимательно перебирал старые армейские Микины фотографии. С восторгом обнаружил почти выцветшее фото, где молоденький двадцатитрехлетний старший лейтенант Миша Поляков — командир звена пикирующих бомбардировщиков «Пе-2», в мохнатых собачьих унтах, в теплом меховом комбинезоне, с висящим у колена летным планшетом, с парашютом, небрежно перекинутым через плечо, стоит у своего самолета ИМЕННО В ТОМ САМОМ ШЛЕМОФОНЕ, который Альфред в первый же день знакомства все нахлобучивал себе на голову!

Он много и подолгу дотошно расспрашивал Мику про армию, про самолеты. Почему-то он был очень увлечен армейской службой…

Мика даже подумал, что в этом маленьком, взрослом и никому, кроме него — Мики, невидимом Существе с поразительными и поистине сказочными «нечеловеческими» возможностями самым причудливым образом уживаются детско-мальчишеская тяга ко всему военному с совершенно взрослой ответственностью за выполнение своего, предначертанного ему свыше ДОЛГА — хранителя очага…

… Мика Поляков армию не любил. Хотя и отслужил в ней верой и правдой восемь с половиной лет.

Может быть, если бы он не был военным летчиком и не служил в авиации, а посему не принадлежал бы к негласно привилегированной армейской касте, он, наверное, сделал бы все возможное, чтобы освободиться от погон значительно раньше. И любым способом!

Он закончил службу черт знает когда — в начале пятидесятых, а до сих пор ловит себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет его. Вызывает гнусное желание в чем-то оправдаться, чем-то доказать свою невиновность.

Мика частенько подумывал о тем, что, если бы он не служил в армии так долго, он был бы во многом спокойнее и свободнее. Раскрепощеннее во всем: в творчестве, делах, в отношениях с женщинами, с приятелями, ну и, конечно, с теми, кто говорит командным тоном и «имеет» право ставить людям оценки за их поведение…

Он не знал, ощущают ли то же самое все, кто служил в армии, но готов был поручиться, что все, кто не проходил армейской службы, этого, к счастью, никогда не испытывали.

Если, конечно, это не патологическое желание чувствовать себя «подчиненным». Где-то Мика читал, что существует такая несимпатичная аномалийка. Кажется, она имеет какую-то грязноватую болезненную основу…

И еще: Альфред никогда не расспрашивал Мику о том, что с ним было ДО армии! Ни про эвакуацию, ни про покойного Лаврика, ни про тюрьму, ни про Школу Вишневецкого…

То ли Альфред вовсе ничего не ведал о том периоде Микиного существования — не было ни одной фотографии того алма-атинского пестрого бытия, а Альфред всегда задавал вопросы, держа в руках старые фото.

То ли Альфред все знал досконально из каких-то своих «потусторонних» источников. И не спрашивал Мику про то горькое время в силу своей врожденной деликатности… Все возможно.

Мало ли, если существует вот такой Альфред, значит, есть и другой — НЕПОЗНАННЫЙ МИР, откуда и пришел Альфред к Мике?!

… И время от времени, сидя за работой, Мика рассказывал Альфреду, примостившемуся на старой кабинетной тахте, разные забавные армейские истории, участником или свидетелем которых он был. И тогда в Микиных глазах вдруг явственно проступали забытые времена и события, он сам увлекался этими воспоминаниями и радовался искренней и очень непосредственной реакции Альфреда.

Всплывали затерянные в десятилетиях прошедшей жизни подробности, события с такого невероятно далекого расстояния высвечивались совсем иным светом, приукрашивались в мягкие, ироничные, пастельно-примирительные тона, которых тогда не было и в помине…

Вспомнил Мика Поляков, как весной сорок четвертого провожали его в Ташкентское военно-авиационное училище два человека — профессор Эйгинсон Вадим Евгеньевич и его друг, начальник всего уголовного розыска, однорукий Петр Алексеевич.

Вспомнил Мика, как, никого и ничего не стесняясь, профессор Вадик Эйгинсон, стоя у теплушки на станции Алма-Ата-вторая товарная, целовал его в макушку и тайком от друга Петюни, от Петра Алексеевича, запихивал Мике в карман пузырек с «эйгинсоновкой» — спирт пополам с глюкозой — и шептал:

— На дорожку тебе, сынок…

Теперь-то Михаил Сергеевич Поляков понимал — видел все однорукий начальник уголовного розыска. Просто промолчал. Протянул Мике объемистый пакет и сказал:

— Держи, Мика-Михаил. Постарайся сохранить это. Спрячь. Тут все фотографии твоего отца… И мамины. Документы разные… И статья товарища Симонова. И рисунки кое-какие твои. Все, что ты меня тогда просил. Помнишь?

— Спасибо, Петр Алексеевич, — еле выговорил Мика. — За все спасибо…

Проглотил комок, шмыгнул носом и добавил:

— И вам, Вадим Евгеньевич.

А когда вдоль эшелона понеслось «По вагонам!», быстро сказал начальнику уголовного розыска:

— Петр Алексеевич! Там, в Каскелене, в детдоме для трудновоспитуемых, пацан есть — Валерка Катин… Совсем еще малолетка… Пропадет он там, Петр Алексеевич! А пацанчик классный!.. Катин Валерик… Не забудете?…

***

Первая неделя — карантин в щитовом бараке с двухъярусными железными койками. Соломенный матрас без простыни, ветхое, прозрачное одеяло без пододеяльника, подушка ватная без наволочки.

В первый же день карантина Мику снова остригли наголо. Как в последней следственно-тюремной отсидке после смерти Лаврика.

Школа Вишневецкого, наоборот, поощряла разные фасонистые прически. Там расческа даже входила в обязательный комплект амуниции. Да кому теперь про это скажешь?…

Здесь же сначала всех остригли под «ноль», а потом пропустили через настоящую, строгую летную медицинскую комиссию. И нещадно отсеивали.

— И куда это военкоматы смотрят?! Присылают, понимаешь, доходяг, дистрофиков, трипперитиков, от которых за версту планом несет, и хотят, чтобы мы из них летчиков делали!.. — возмущался начальник медслужбы авиашколы подполковник Хачикян. — Да еще с фронтов черт знает кого прислали!!!

Война шла к завершению тяжелой поступью, на ходу давя и чужих, и своих, и, чтобы хоть как-то сберечь молодняк для последующего восстановления страны, первого мая сорок четвертого года был издан указ: «…снять с фронтов Великой Отечественной войны военнослужащих рядового и сержантского состава 1926–1927 годов рождения и имеющих образование не ниже семи классов средней школы, направить на продолжение военной службы на учебу в офицерские школы и училища различных родов войск. Не имеющих вышеуказанного образования направить для дальнейшего прохождения воинской службы в подразделения тылового назначения».

Шестнадцатилетний Мика Поляков, рожденный весной двадцать седьмого года, безоговорочно попадал под действие этого указа…

Все прошедшие медкомиссию подвергались «строжайшим» экзаменам — математике и собеседованию. В математике нужно было отличить площадь круга от длины окружности и правильно изобразить их математическое выражение.

Тут на помощь призывникам и уже повоевавшим ребятам приходили старослужащие, даже летающие курсанты, и нашептывали правильные ответы. Тогда в отличие от сегодняшней армии покровительство «старичков» молоденьким салажатам было модным и обязательным.

На собеседовании ты мог заикаться и невразумительно блеять по любому поводу, но на вопрос «Почему ты захотел стать летчиком?» должен был ответить без запинки и максимально убедительно. Тут в ход шло все — от довоенных лозунгов «Все в Добролет!» до перечисления знаменитых имен Чкалова, Громова, Леваневского, Чухновского и, конечно, Гастелло!

Успешно прошедших медкомиссию и сдавших экзамены зачисляли на первый курс. Переодевали в х/б б/у, то есть в хлопчатобумажное обмундирование, бывшее в употреблении. Выдавали чиненые сапоги, пилотки, ношенные не одним поколением «курсачей», а также простыни, пододеяльники и наволочки.

До торжественного принятия присяги — месяц строевой подготовки на школьном плацу, долбежка уставов в Ленинской комнате, а также изучение наиболее грозного стрелкового оружия Красно-Советской армии — неувядаемой пятизарядной трехлинейной винтовки Мосина образца 1891/30 годов…

За двое суток до принятия присяги — выдача новенького обмундирования, подгонка, подворотнички, надраивание пуговиц до солнечного блеска оксидолом или обычным зубным порошком, новенькие сапожки взамен чиненых-перечиненых, повторение присяги наизусть…

И наконец построение всего личного состава школы — старых курсантов всех эскадрилий, новичков, всего инструкторского летно-подъемного состава, преподавательского, командного — всех до единого, за исключением тех, кто в наряде и в карауле на своих постах.

Мика участвовал в этом ритуальном спектакле уже во второй раз. Но об этом никто никогда не должен был узнать! Впервые Мика принял присягу на третий день пребывания в Школе Вишневецкого — слегка измененную Народным комиссариатом внутренних дел под свое понимание клятвы на верность и не в такой торжественной обстановке, как это происходило здесь.

Там ты просто подходил к столу и молча подписывал ту присягу, как приговор самому себе. Здесь было совсем другое настроение…

… Первые три месяца не вылезали из караула. Завидовали строю курсантов, следующих в УЛО — учебно-летный отдел на занятия, завидовали едущим на аэродром, на полеты, «курсачам» в драных выцветших комбинезонах и древних брезентовых шлемофонах. Кожаные полагались только офицерскому составу, летчикам-инструкторам.

Привыкали к незнакомым сокращенным названиям…

Все в армии, а особенно в авиации, называлось сокращенно — как СССР. Наверное, революционные преобразования Государства Российского начала двадцатых годов породили эту аномально-уродливую тягу к ужасающей лапидарности.

Появился новый, краткий, туповато-выразительный русский язык: ОВС — отдел вещевого снабжения, ПФС — продовольственно-фуражирное снабжение. Мика всегда удивлялся — на кой хрен в авиации «фуражирное» снабжение?! А еще миленькие всякие словечки вроде КЭЧ — коммунально-эксплуатационная часть; ВПП — взлетно-посадочная полоса; УБТ — универсальный Березина турельный… Это пулемет. ШКАС — тоже пулемет: Шпитальный Комарицкий авиационный скорострельный… А ГСМ — горюче-смазочные материалы… ВИШ — винт изменяемого шага…

С начала времен военного коммунизма аббревиатуры-уродцы покрыли всю территорию гигантской страны. Они выплеснулись из армейских границ и потекли по самым мирным руслам, затопляя на своем пути нормальный человеческий язык разными жэками, роно, рабисами, обкомами, наркомпросами, ВКП(б), жрабами и ГУЛАГами…

Это всегда безумно раздражало Мику Полякова, хотя в армии он и сам пользовался этим языком, даже находя в нем некоторые преимущества в той или иной скоротечной обстановке.

… Летать начали только на втором курсе, в конце января сорок пятого года.

А до этого учебно-летный отдел — классы моторов, теории полета, воздушной навигации, связи, метео, тренировки на «батчлерах» — в самолетных кабинах, установленных в классе. С имитацией рулежек, взлетов, наборов высоты, полетов, заходов на посадку визуально, по радиополукомпасу, вслепую — по командам с земли…

И еще туча предметов — от вооружения и химсостава взрывчатых веществ до гидравлики и картографии…

Ну и конечно, тренировочные парашютные прыжки! Нужно ведь обучить будущих летчиков пользоваться таким спасательным средством, как парашют. После недельной тренировки на земле на первый ознакомительный прыжок молодых курсантов сопровождал сам начальник ПДС — парашютно-десантной службы авиашколы капитан Лозинский Владимир Ильич, названный так своими правоверными местечковыми родителями в честь Великого Вождя Пролетарской Революции.

Вот на этом-то первом прыжке в Чирчике с Микой произошел совершенно непредвиденный случай! Как говорится, Мика чуть-чуть не прокололся…

Звено — десять курсантов, в том числе и. Мика Поляков, — стоит на летном поле у двухмоторного нелепого самолетика «Ща-2», про который в авиации говорили: «Нос — „Ли-2", хвост — „Пе-2", моторы — „У-2", сам — „Ща-2", а скорость — едва-едва…»

Перед каждым курсантом на земле лежит парашют. Два инструктора-сверхсрочника и сам легендарный капитан Лозинский (тысяча сто личных прыжков с любых высот из всех ситуаций) внимательно наблюдают за курсантами: будет ли в воздухе хоть один «отказник»?

Переглянулись все трое — кажется, ни у кого истерики не предвидится. Хотя и пацанов понять можно — страшно прыгать, страшно… Но тут вроде бы все ребята крепенькие, пока никого колошмат не бьет.

— Надеть парашюты! — командует сам капитан Лозинский. По привычке, выработанной еще в Школе Вишневецкого, Мика мгновенно поднял парашют, совершенно профессионально набросил на себя подвесную систему, молниеносно застегнул сначала нижние карабины «седалищно-паховых» ремней, а потом сразу — «грудной». И тут же подтянул через специальные пряжки всю систему, в секунду подогнав ее как можно плотнее.

Остальные девять курсантов еще разбирались в ремнях и карабинах подвесных систем своих парашютов, а Мика уже стоял, готовый к посадке в самолет.

Очень удивленно переглянулись старшины-инструкторы парашютной службы и вопросительно посмотрели на своего шефа Владимира Ильича Лозинского.

Тот подмигнул им и негромко скомандовал:

— Курсант Поляков, ко мне!

Мика подбежал к Лозинскому, вытянулся, замер. Начальник ПДС капитан Лозинский, наплевав на все уставы Советской армии, тихо, так чтобы никто не слышал, спросил у курсанта Полякова:

— Это где же ты так насобачился, сукин кот?

Мике стало не по себе. Однако тут же ответил:

— В школе до войны в парашютном кружке занимался, товарищ капитан.

— А до войны таких подвесных систем не было, — тихо сказал ему Лозинский. — И потом, насколько мне известно, ты учился в художественной школе?

— Так точно, товарищ капитан!

— Ну-ну… — усмехнулся Лозинский. — Хорошо тебя учили в твоей художественной школе.

***

— И где же это ты действительно так насобачился, а, Мика? — очень заинтересованно спросил Альфред спустя тридцать шесть лет после разговора неосторожного курсанта Полякова с умным начальником ПДС капитаном Лозинским перед якобы «первым» ознакомительным прыжком с парашютом. — Насколько я понял из твоего рассказа, парашютный начальник не поверил ни одному слову…

***

… Незадолго до возникновения Альфреда — сначала на бумаге, а потом и вот на этой тахте, под собственным портретом, уже окантованным и повешенным в кабинете по тщеславному настоянию Альфреда, — Михаил Сергеевич Поляков, заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии, член Союза художников СССР, пил коньяк со своим старым приятелем — полковником Комитета государственной безопасности.

Познакомились они еще в те времена, когда полковник не был никаким полковником, а после окончания факультета журналистики Ленинградского университета сразу же стал вторым секретарем одного из райкомов комсомола по работе с творческой молодежью. Тогда он был худеньким, стройненьким, ходил в белом эстонском плащике с пояском и «тирольской» шляпке с перышком и короткими полями.

Недоучившегося в «Мухе» Мику Полякова этот второй секретарь райкома и пригласил к какому-то празднику нарисовать десять «дружеских» шаржей на ведущих работников райкома.

Мике тогда, помнится, очень понравилась эта вольтерьянская идея второго секретаря! Мало того, райком даже выплатил Мике какой-то гонорар, который они вместе с этим вторым секретарем счастливо пропили в «Восточном буфете» гостиницы «Европейская». Там было все вкусно и очень недорого…

Через полгода секретарь райкома комсомола уехал в Москву, в Высшую школу КГБ, и вернулся в Ленинград спустя пару лет уже лейтенантом этой могучей организации.

Потом лейтенант стал старшим лейтенантом, и это событие было разгульно отмечено в том же «Восточном буфете».

А вот капитаном будущий полковник никогда не был. За какие-то особые заслуги в борьбе с инакомыслием ему сразу же присвоили звание майора, вспомнили о его гуманитарном образовании и назначили куратором от КГБ двух творческих союзов — Союза художников и Союза архитекторов.

Наверное, члены этих двух союзов так рьяно стучали друг на друга, так взапуски закладывали собственных коллег — за право на лишнюю выставку, за внеочередную поездку (желательно в капстрану), — что майор быстро стал подполковником…

Он пополнел, удвоил греховные возлияния (уж больно у него худо было в доме…) и после длительного перерыва снова задружился с Микой Поляковым.

И однажды, за бутылкой и яичницей с колбасой и луком, на Микиной кухне сказал, что уже давно знает о его Школе Вишневецкого. В чем Мика и не сомневался…

Недаром у подполковника начиная еще с его лейтенантских времен ни разу не возникала даже мысль попросить М. С. Полякова о «специфических» услугах. Он никогда не пытался узнать, что М.С. Поляков думает о шаткой и нестойкой художественной среде непредсказуемых творцов. А ведь в то время были и «бульдозерные» выставки в Москве, и «квартирные» в Ленинграде, и за рубеж картинки уходили, уезжали, улетали, уплывали…

Прошло еще несколько лет, и полнеющий подполковник стал толстым полковником с персональной черной «Волгой».

С Микой они теперь встречались редко, но с неизменным приятельством. Наверное, толстый полковник очень ценил в Мике то, что за все эти годы М. С. Поляков ни разу не обратился к нему ни с одной просьбой, ни разу не задал ни одного «жгучего» вопроса. Разве что, когда неожиданно созванивались, Мика мог сказать в трубку:

— Степка! Привези бутылочку коньячку. У меня денег ни черта!

И надо отдать должное полковнику Степке — он всегда привозил на своей черной «Волге» вместо одной две бутылки коньяка и невиданные в те времена «обкомовские» консервы, рыбку холодного копчения, финский сервелат…

Выкладывал все на кухонный стол, стаскивал галстук, сбрасывал пиджак, наливал по «разминочной» и, подняв рюмку чуть дрожащими пальцами, говорил:

— Будь, Мишаня!

Они выпивали, полковник тыкал потвердевшим пальцем в сказочные снеди и наливал сразу же по второй.

— Мишк, а Мишк!.. Видал, как наша партия, блядь, живет?! Вчера в обком вызывали «на ковер» — ухватил там в их буфетике. Не слабо, да? Ты давай, закусывай…

В один из таких «междусобойчиков» Мика сказал полковнику:

— Степан, я тут на днях в военкомате был — по ошибке вызвали на переподготовку офицерского летно-подъемного состава… Я говорю: «Вы с ума сошли? Мне же за полтинник!..» И случайно узнаю, что теперь тем, кто призывался в сорок третьем, разные льготы причитаются. А у меня по документам призыв — май сорок четвертого…

— Ну, правильно! Наливай…

— Погоди, Степа. Какого хера «правильно»?! А горно-альпийская школа НКВД, с присягой, со всеми делами?… Я же там был с сорок третьего! Пусть с меня снимут секретность и поменяют дату призыва. Сколько лет прошло…

— Сколько? — спросил полковник Степа.

— Сейчас скажу… От восьмидесяти отнять сорок три… Это будет… Тридцать семь! Может, хватит вам секретности, контора?

— Нет вопроса, Миша. Как говорят в лавочках, «для вас — сделаем!». Будь, Мишаня!..

Но через неделю позвонил, напросился к Мике на кухню, приволок бутылку виски «Баллантайн» и грустно сказал:

— Я у тебя переночую? А то дома совсем зажрали… Продыху нет. Может, застрелиться к чертям собачьим?…

— Ладно тебе… — растерянно пробормотал Мика.

— Да нет. Не ладно. Я ведь даже для тебя ни хера не смог сделать — твоя секретность не имеет срока давности.

— То есть как это?!

— «Как, как»… Очень просто! Как говорится, «хранить вечно».

Мика подумал, подумал, да и сказал полковнику Степе:

— В таком случае идите вы все в жопу с вашей секретностью! Плевал я на нее! Так можешь и доложить…

— Окстись, Мишка! Кому доложить?!

— Уж не знаю… Кому положено там у вас.

— Ну о чем ты говоришь, Мишаня?…

— Ладно. Кончили на эту тему, — жестко произнес Мика и вышел из кухни.

Полковник грустно выпил полстакана «Баллантайна», зажевал кусочком сервелата и стал напяливать на себя галстук. А когда в дверях кухни появился Михаил Сергеевич, полковник Степа спросил:

— Мне уехать?

— Иди в кабинет! Там тебе уже постелено, мудак!..

***

Спустя месяц в Сан-Франциско на Международной выставке книжной графики советский художник Михаил Поляков получил Малую золотую медаль за цикл иллюстраций к нескольким детским книжкам русских и американских писателей. Подписаны картинки были — «Мика».

Правда, и золотую медаль, и даже весьма убедительный денежный приз получал не М. Поляков, а представитель Министерства культуры СССР, который и поехал в Америку на эту выставку, забыв известить автора награжденных иллюстраций о его награде и денежной премии.

О своем лауреатстве Мика узнал случайно — из трепотни двух своих коллег в коридоре редакции «Боевой карандаш», где Мика иногда сотрудничал.

Еще месяц Мика ждал официального известия от Министерства культуры или из Союза художников СССР. Но представитель министерства, который летал в Америку за Микиной медалью и премией, уехал во Францию, в Авиньон, на театральный фестиваль. Тоже, наверное, получать чью-то премию…

Американских денег Мика так никогда и не увидел, а медаль спустя еще пару месяцев в уже ободранной коробочке и диплом в кожаном поцарапанном бюваре были высланы в Ленинград с оказией, в Союз художников, где Мике и вручили все это в поразительно неторжественной обстановке.

Зато примчались к Мике два ленинградских журналиста и один московский — взять интервью у творца, отмеченного международной премией на такой невероятно престижной выставке. Вот, понимаете ли, товарищи, какой прорыв отечественной школы иллюстрации на всемирную арену?!

Мика и высказался открытым текстом, воспроизвести который ленинградцы испугались, а москвич опубликовал его с удовольствием: дескать, наше Министерство культуры — министерство абсолютно хамское и к культуре не имеет никакого отношения, а управленцы Союза художников СССР, по выражению прекрасного поэта М. А. Светлова, — «террариум единомышленников» и трусов!

Зато ленинградцы, да и москвич, не подозревая о последствиях, напечатали ответ лауреата Государственной премии СССР и лауреата Международной выставки книжной графики в Сан-Франциско, заслуженного деятеля искусств РСФСР М. С. Полякова на вопрос, с чего начинался его армейский путь.

Они знают, что когда-то он был военным летчиком. Не расскажет ли уважаемый Михаил Сергеевич об этом периоде поподробнее? Тем более что скоро девятое мая — День Победы, и читателям интересно узнать, как начинали свою военную службу некоторые представители творческой интеллигенции Ленинграда…

Мика наплевал на всю «секретность» тридцатисемилетней давности и не стал «хранить вечно», а заявил во всеуслышание, что до авиационного училища он закончил Школу горноальпийских диверсантов НКВД там-то и там-то.

Журналисты были в восторге! Вопросы так и посыпались…

Мика не назвал ни одного имени (мало ли, а вдруг человек этот еще жив?…), но про школу рассказал достаточно подробно. Будто мстил кому-то, будто с кем-то сводил счеты…

Военная цензура, прошляпившая все три статьи — две ленинградские и одну московскую, потребовала увольнения авторов этих статей. Одного ленинградца редакция отмазала, второго — не сумели. Судьба москвича осталась Мике неизвестной.

***

… Мика понимал, что, «сочинив» Домового на бумаге, сделав десятки набросков в поисках наиболее близкого ему самому образа Домового, каким он хотел бы его видеть, он волей-неволей какой-то чудодейственной и необъяснимой силой вызвал из Потустороннего Мира что-то игрушечное, но живое, сказочное, но мыслящее, маленькое, но очень взрослое, не видимое никем, кроме него самого…

Оно само назвало себя почему-то Альфредом и заявило, что отныне ОНО — ЧАСТЬ самого Мики Полякова. ЧАСТЬ его Существа, ЧАСТЬ его Души… И в подтверждение своих прав на Мику тут же стало называть его на ты.

Однако Альфред возник в уже более чем зрелом возрасте Михаила Сергеевича и про ранний период существования своей БАЗОВОЙ, или, если так можно сказать, ОСНОВНОЙ, ЧАСТИ кое-чего и не знал о Мике.

А знать обязан. Как знает указательный палец левой руки, что вчера Мика прищемил дверцей машины свой указательный палец правой руки, и теперь он, собака, болит и карандаш, мерзавец, не держит. А левой рукой Мика рисовать не умеет.

Вот Мика и рассказал Альфреду и про мать, и про отца, про Милю, про эвакуацию, Каскелен, Алма-Ату, Лаврика, про Школу Вишневецкого…

Откуда-то Мика знал, что Альфред БЕССМЕРТЕН. Ну а раз он — часть Микиной Души и Существа, следовательно, он будет рядом с Микой Поляковым до самых последних лет, дней, часов и секунд Микиной жизни. Посему он вправе знать про Мику все! Или почти все…

О своих дивных и странных биоэнергетических УБИЙСТВЕННЫХ возможностях Мика Альфреду не рассказывал. Не потому, что не хотел посвящать Альфреда в эту свою опасную и таинственную аномалию, а просто никак не мог сообразить — как растолковать Альфреду, существу не менее таинственному и необъяснимому, суть своей аномалии…

И будучи свято уверенным в том, что теперь Альфред будет рядом с ним до самого его, Микиного, последнего вздоха, никак не мог понять, как и каким образом бессмертный Альфред убережется от собственной кончины, когда умрет его БАЗОВОЕ ОСНОВАНИЕ — сам Мика Поляков?…

— Не думай об этом, Мика, — сказал Альфред. — Может быть, когда-нибудь мы умрем вместе с тобой на каком-нибудь маленьком теплом островке в Тихом океане… А может быть, если за оставшееся тебе время жизни мне удастся кое-что придумать, мы никогда не умрем и будем жить очень долго и счастливо… И там будет синяя вода, зеленые пальмы, желтый песок и белые домики… А в домиках будут жить очень приятные нам с тобой люди…

— Замолчи!!! — в панике закричал Мика. — Откуда ты знаешь про мой остров?!

— О Господи!.. — вздохнул Альфред. — Не вопи ты так… Ты до сих пор не можешь уяснить себе, что я — часть твоей Души. Естественно, что мне снятся твои сны. А то какого черта я бы здесь делал?! Неестественно другое: ты упорно не хочешь рассказывать мне о семи убитых тобой мерзавцах и об одном спасенном тобой же неплохом пацане. Его, кажется, звали Маэстро…

Мика даже ахнул от неожиданности. Ахнул и разозлился:

— Это еще откуда у тебя такие сведения?

— От тебя же. Ты рассказывал, но не все. О чем-то ты умолчал, не доверяя мне. Для меня это слегка оскорбительно и, прости меня, смешно! Пойми наконец: Я — это в некоторой степени ТЫ!.. Я целиком настроен на твою волну, и мой мозг автоматически дополняет все несказанное тобой.

— Прости меня, Альфред… Я, честно говоря, просто не знал, как я смогу тебе объяснить это явление…

— Я тебя успокою, Мика, — усмехнулся Альфред. — Когда-то, много лет тому назад, профессор Эйгинсон… Кажется, его звали Вадик?…

— Да. Вадим Евгеньевич.

— Он жив?

— Слава Богу. Он теперь живет в Австралии, в Канберре. Располнел, сердце барахлит…

— М-да… Вот видишь, как жизнь складывается? Так ведь этот Вадик еще черт-те когда сказал: «Биоэнергетические возможности человека неограничены!» Так?

— Да…

— Так вот, Мика. Ты напрасно нервничал и волновался, что не смог бы мне объяснить природу этого явления. Мне лично достаточно было бы оценить его результат, а природу его никто по сей день ни хрена объяснить не может. Ты давно не пользовался этим своим «даром»?

— Очень. В последний раз в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое февраля сорок седьмого года. Я приговорил двоих. Но один случайно остался жить. Не так, как ему хотелось бы, но…

— Как ты думаешь, ты растерял эту способность за все прошедшие годы?

— Понятия не имею…

— Ах, хорошо бы проверить на ком-нибудь! — задумчиво произнес Альфред.

— Боже меня упаси, — с тревогой сказал Мика. — Когда-то я поклялся себе, что буду пользоваться ЭТИМ только в самом КРАЙНЕМ случае. С тех пор…

— Прости, я перебью тебя. Что-то мне подсказывает, что эта твоя уникальная, способность в дальнейшем нам сможет очень и очень пригодиться.

— Ты сошел с ума… Альфред, ты понимаешь, о чем ты говоришь?

— Не очень, — честно признался Альфред. — Но боюсь, что настанет время, которое будет все состоять из КРАЙНИХ случаев… Так что произошло в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое февраля сорок седьмого?…

***

В сорок седьмом году двадцатилетний лейтенант М. С. Поляков — командир экипажа скоростного пикирующего бомбардировщика «Пе-2» в составе 14-го авиаполка пограничной авиации (он же — войсковая часть № 597924) — ежедневно и еженощно с отвагой и доблестью охранял льды Советского Союза.

Полк базировался в ста километрах от материка, прямо в Баренцевом море на острове Колгуев. К южной стороне прилепилось единственное на острове обитаемое поселение Бугрино, а дальше, до северной оконечности, где стоял Микин полк, шли семьдесят километров пустынной и промерзшей тундры с редкими — двумя-тремя — оленьими стойбищами…

Поэтому послевоенный летно-подъемный молодняк, а также технический состав полка были начисто лишены какого-либо цивилизованного общения с гражданским населением женского пола, что естественным образом, по закону «компенсаторного замещения», привело к тому, что в свободное от полетов и патрулирования время полк стал пить — водку, спирт, одеколон, отфильтрованную противогазной коробкой самолетную гидравлическую жидкость под названием «Ликер шасси». Пьянство становилось повальным.

И если летчики, штурманы и стрелки-радисты, то есть летно-подъемный состав, еще как-то соблюдали достаточно строгую очередность: пьянка — полеты, полеты — пьянка, и, руководствуясь инстинктом самосохранения, старались не накладывать одно на другое, то в мире техсостава и БАО (батальона аэродромного обслуживания) пьянка и служба переплелись настолько воедино, что даже сурово пьющее командование полка пришло в оцепенение и решило бросить на борьбу с этим разрушающим явлением ни больше ни меньше как свой собственный Особый отдел — этакое всеармейское мстительное «пугало», состоящее из начальника майора Кучеравлюка — истеричного алкоголика, старшего лейтенанта Пасько — дознавателя Особого отдела, пьяницы и бездельника, и старшины Шмуглякова — огромного детины-сверхсрочника, обладающего невероятной, мутной физической силой, педераста, у которого в батальоне аэродромного обслуживания был гарем из молоденьких солдат-новобранцев.

Сперва Шмугляков запугивал мальчишек тем же Особым отделом, потом насиловал их, а потом снова запугивал. Уже с применением и чтением вслух статей Уголовного кодекса. Обещал пятьдесят восьмую — «контрреволюцию» и, что самое невероятное, угрожал статьей, карающей за мужеложство!..

Наверное, немалую роль в этой алкогольной эпидемии сыграла бессмысленность того, чем ежедневно занимался полк на этом участке ужасно Крайнего Севера.

Кстати, выражение «Охранять льды Советского Союза» принадлежало лейтенанту Полякову — командиру седьмой «пешки» первой эскадрильи второго летного отряда. За что он и находился на тайной заметке у самого начальника Особого отдела товарища майора Кучеравлюка.

Этот лейтенант вообще не нравился майору. Рисовал, понимаешь… Книжки там разные, понимаешь, читал своему экипажу, интеллигент сраный! И вообще… Полужидок! В смысле — наполовину еврей, понимаешь!..

А как считал майор Кучеравлюк, начальник Особого отдела 14-го авиаполка пограничной авиации, очень даже входящей в состав войск НКВД, если в человеке есть хоть одна капля еврейской крови, то ее из него уже не вытравишь. Нет-нет, а она себя проявит!

Вот майор и ждал, когда же эта часть поляковской крови проявит себя настолько, чтобы можно было на него завести дело, доказать всю степень пока еще неизвестной вины этого лейтенантишки, разжаловать и сослать ко всем матерям. Тут, неподалеку…

Однако если отойти от верноподданнической идеи майора Кучеравлюка по очищению армии-победительницы от чуждых ей элементов и попытаться разложить гармонию Микиной невзыскательной остротки сухой алгеброй, то выражение, так возмутившее особиста, имело полное право на существование.

Итак, фронтовой пикирующий бомбардировщик «Петляков-2» с двигателями последней модификации «ВК-107 ПФ», что означало «пушечно-форсированный», для резкого увеличения скорости обладал дальностью полета всего в одну тысячу двести километров. На это уходило все топливо в баках данной модели «пешки».

По строжайшим указаниям НИП — «Наставления по производству полетов» — самолет, производящий посадку, обязан иметь в своих баках остаток горючего в пятнадцать процентов от общего количества. На случай потери ориентировки или непредвиденного увеличения времени нахождения в воздухе. Очень толковое требование! Обязательное выполнение которого сокращало дальность полета еще километров на двести…

Итого мы имеем всего лишь одну тысячу километров полета. То есть пятьсот вперед и пятьсот назад. Чтобы приземлиться на собственной ВПП — взлетно-посадочной полосе.

Так вот, каждый день Мика со своим экипажем уходил в воздух курсом на север именно на эти пятьсот километров вперед. Доходил до мыса Большевик, что на Новой. Земле справа по борту, делал разворот над Митюшихинской губой и быстренько «топал» обратно, уже курсом на юг, на свой остров.

Зачем было летать на пятьсот километров над Баренцевым морем, если до ближайшей заграницы, до Шпицбергена, было полторы тысячи верст?! Полторы тысячи верст сплошных льдов, и больше ни черта! Только Новая Земля справа, так и та советская…

Поэтому Микино выражение: «Мы охраняем льды Советского Союза», ставшее в полку «крылатым», было абсолютно правомерным.

Однако оно вселяло в личный состав полка сомнения в правильности решений «свыше», что и нервировало майора Кучеравлюка.

С терпением и коварством белого медведя майор все ждал, когда этот полужиденок еще раз проколется. Уж взять за жопу так, чтобы не вывернулся! А то у него в полку много защитничков среди летающего командования…

Вроде бы за какое-то «особое летное мастерство» хотят ему к тридцатилетию Советской Армии и Флота, к священному дню двадцать третьего февраля, еще одну звездочку навесить. Старшим лейтенантом сделать.

Этого нелетающий майор Кучеравлюк, начальник Особого отдела авиационного полка, совсем уж не мог понять! Так не разбираться в людях?!

… На празднование тридцатилетия Советской Армии и Флота утром двадцать третьего февраля сорок седьмого года в расположение Микиного полка, на северную оконечность заполярного острова Колгуев, что в Баренцевом море, из Нарьян-Мара прилетел новехонький, только что пошедший в серийное производство, военный транспортно-пассажирский самолет «ИЛ-12». С носовой ногой шасси и с невиданными четырехлопастными винтами.

Почетным гостем полка был замначальника политотдела корпуса погранавиации, который и прибыл на этом чудо-самолете. Он же привез памятные медали «30 лет Советской Армии и флота» для каждого — от рядового-новобранца до командира Микиного полка — летчика Божьей милостью, Героя Советского Союза двадцати восьми лет от роду подполковника Вась-Вась Шмакова.

Этот же чудо-аэроплан затоварил полковой военторг таким количеством водки «Заполярная» местного нарьян-марского розлива, таким количеством слипшихся конфет «Мечта» и совсем слегка тронутого плесенью печенья «Привет», что праздник просто обязан был пройти на должной высоте!..

На торжественном построении полка (за исключением экипажей, находящихся в воздухе на бессмысленном «боевом» дежурстве) после речей о непобедимой Советской Армии, ведомой верным сыном своего народа министром обороны Николаем Александровичем Булганиным, наимудрейшим Центральным Комитетом Коммунистической партии и лично товарищем Сталиным Иосифом Виссарионовичем, каждому были вручены сверкающие юбилейные медали.

Троекратное «Ура!», хрипло прозвучавшее на тридцатиградусном морозе, завершило официальную часть праздника, и полк был распущен по теплым землянкам.

Весь полк жил в этих прекрасно оборудованных, землянках. Летно-подъемный состав — в одних, техсостав — в других, БАО — в третьих и так далее.

Кучковались экипажами. Для каждой землянки в ремонтных мастерских полка из броневых листов, снятых со списанных самолетов, авиамеханиками и техниками были сварены печки с вытяжными трубами и широкими дверцами.

Как известно, в тундре, посередине Баренцева моря, с дровами сильная напряженка. Поэтому печи отапливались бензином. И широкая дверца была необходима, чтобы в печь легко пролезал бы таз с бензином Б-70. А потом туда бросалась зажженная спичка, бензин вспыхивал, печь начинала гудеть от рвущегося оттуда пламени, становилась сначала малиновой, потом красной. До желтизны старались не доводить — опасно.

Бензин выгорал, печь быстро остывала, но тепло в землянке сохранялось на несколько часов. После чего в печь запихивался следующий таз с бензином…

Связисты организовали в землянках музычку, командиры экипажей отрядили в лавку военторга своих штурманов; сержантско-старшинский состав стрелков-радистов накрыл столы; прибористы притащили два чайника спирта-ректификата, который был под строжайшим учетом для промывки особо точных навигационных приборов; из военторга вернулись сильно «упакованные» гонцы-штурманы; кто-то притащил из столовки закусь; дополнительно вскрыли консервы из самолетных НЗ — неприкосновенных запасов, и гулянка началась!

В отличие от большинства лейтенант Мишка Поляков — командир «семерки» — пил в то время еще крайне мало. Что отнюдь не умаляло уважения к нему летающего общества. Его неприятие алкоголя возмещалось, как сказал Вась-Вась Шмаков, изысканной техникой пилотирования. А такая оценка в полку дорогого стоила!..

Но в этот раз Мика Поляков надрался в первые же тридцать минут.

Для начала пьяный голос Мики влился в нестройный, но очень громкий хор из двадцати молодых, обожженных морозом глоток, самозабвенно исполнявших самодеятельный текст на мотив знаменитого авиационного марша.

Стишата были крайне сомнительного качества, но в то время пелись во всех авиационных подразделениях Советской Армии без исключения! Пелись искренне, празднично и лихо:

Слева от уже совсем пьяного Мики сидел его штурман Алик, справа — стрелок-радист Леха. Штурману было девятнадцать лет, стрелку — двадцать один.

— Командир, вы б закусывали… — тоскливо шептал Мике в ухо стрелок-радист.

— Леха прав, командир, — в другое ухо нашептывал Мике его молоденький штурманец и стыдливо поглядывал по сторонам — не видит ли кто, как надрался их командир. — Хоть немножечко, а покушать…

— Цыц, салага!.. — еле ворочая языком, сказал двадцатилетний командир экипажа своему девятнадцатилетнему штурману. — А то я не знаю, что нужно делать?!

Неожиданно пьяный Микин глаз уперся в большой бумажный портрет министра обороны Н. А. Булганина, висевший в рамочке над чьей-то койкой.

— Эт-т-то еще что такое?! — заорал Мика, не отрываясь от портрета Булганина. — Мы, можно сказать, все в порядке — при медалях, бля, а про Николая Александровича, про нашего министра, ёбть, забыли, суки?! Всем встать!!! На портрет министра обороны Союза Советских Социалистических Респубик товарища Николая Александровича Булганина равня-а-айсь!..

Кто с дикого перепугу, кто в бесшабашном, веселом желании поучаствовать в Микином пьяном спектакле встали и вытянулись, как на параде.

С диким трудом Мика вылез из-за стола и в одних «унтятах» — таких полярных коротких чулочках мехом внутрь — вскарабкался на койку, над которой висел портрет Булганина.

Отцепил от своей гимнастерки новенькую юбилейную медаль, зычно скомандовал:

— Смирно!!!

…и в абсолютной тишине приколол эту медаль к бумажному портрету министра обороны. Точно под всеми орденскими планками министра.

— Вольно!.. — рявкнул Мика.

Но тут силы его покинули, и он рухнул На эту же койку, с которой только что «награждал» Булганина. И тут же под общий хохот захрапел на всю землянку…

… Под утро, когда все уже спали и в землянке было более чем прохладно, Мика, наверное, достаточно протрезвевший во сне, уже не храпел, а, завернувшись в два одеяла, спокойненько спал на той же койке, на которую рухнул еще с вечера.

Портрета Булганина с Микиной медалью над койкой не было…

Мику разбудил сильный жесткий толчок в бок. Мика с трудом открыл глаза и увидел нависшую над собой могучую фигуру сотрудника Особого отдела полка старшины Шмуглякова.

Шмугляков держал в руке Микин пистолет «ТТ» в кобуре с поясным ремнем, тыкал им Мике под ребра и гундел над ухом:

— Поляков, подъем!.. Лейтенант Поляков, подъем, кому говорят?! Давай, давай, открывай зенки! Майор Кучеравлюк вызывают…

— А не пошел бы ты вместе со своим майором подальше, а, старшина!.. — сонно проговорил Мика и снова завернулся в одеяло. — Положи мою пушку на место и вали отсюда, а то я сейчас всю эскадру подниму!..

Но старшину ЭТОГО ОТДЕЛА в сорок седьмом году не мог испугать никто! Шмугляков положил Микин пистолет к себе в карман куртки, рывком поднял лейтенанта М. Полякова с койки, одной своей огромной лапищей зажал ему рот, второй аж до хруста заломил руку за спину и потащил его к выходу из землянки в одной гимнастерке, шароварах и «унтятах» — в предутренний тридцатиградусный мороз…

На счастье, за всем этим одним глазом из-под одеяла с соседней койки наблюдал Микин стрелок-радист Леха.

Как только за Шмугляковым и Микой захлопнулась дверь, Леха вскочил, растолкал своего штурмана младшего лейтенанта Алика и без соблюдения малейшей субординации забормотал ему прямо в его бессмысленные ото сна глаза:

— Алик! Алька, проснись!.. Мишку, нашего командира, «особняк» увел! Алик, е-мое! Проснись, тебе говорят!..

— Что?… Что делать?!

Алик очумело вскочил, стал суматошливо натягивать на себя меховой комбинезон и унты. И случайно увидел, что над пустой койкой, откуда увели Мику, нет портрета Булганина…

— Гляди, Леха!.. — прошептал Алик и показал на то место, где еще вчера висел портрет с настоящей медалью Мики Полякова.

— Все… Пиздец! — потерянно проговорил Леха. — Кто-то отволок эту херню «особнякам» и стукнул на Мишку… Проститутки дешевые! Бежим к Вась-Вась Шмакову! Теперь только на «Героя» надежда…

… Небольшая землянка Особого отдела была разделена занавеской на две половины. Одна половина — для личных нужд сотрудников отдела, вторая — для служебных. Здесь допрашивали, писали рапорты, читали доносы, строчили сводки в свои главные управления, тайно принимали информаторов…

По другую сторону занавески спали, жрали, гадили в ведро, чтобы не выходить, как все, на мороз к общественной уборной. Проще потом ведро вынести… Короче, жили за занавеской.

А по эту сторону, вот как сейчас, не зная ни дня, ни ночи, не покладая рук, не смыкая всевидящих глаз, работали. Не за совесть, а за сумасшедший, парализующий страх…

— Ну вот!.. — радостно сказал майор Кучеравлюк. — Наконец-то! Наконец-то мы увидели твое истинное лицо. А то все: «Поляков! Поляков… Он такой, он сякой, он немазаный!» А что этот самый Поляков — элемент чуждый и вредный, я бы даже сказал, антисоветский!.. — это почему-то никто, кроме нас, не видит! Или не ХОЧЕТ видеть?!

На столе у майора лежали письменное донесение и портрет Булганина, проткнутый юбилейной медалью Мики Полякова.

Напротив Кучеравлюка на стуле со связанными сзади спинки стула руками сидел синий от холода Мика в одной гимнастерке и «унтятах».

В этой неравной схватке силы распределились следующим образом: лейтенант Поляков был УЖЕ трезв, а майор Кучеравлюк ЕЩЕ пьян. За занавеской раздавался похмельный храп с тоненькими всхлипами старшего лейтенанта Пасько, там же выпивал и закусывал старшина Шмугляков.

Время от времени, что-то жуя своими огромными акромегалическими челюстями, он выглядывал из-за занавески, убеждался, что допрашиваемый ведет себя как положено, и снова скрывался в отгороженной половине.

— Итак… — Кучеравлюк ткнул пальцем в портрет Булганина и спросил: — Что ты хотел ЭТИМ сказать?!

Тут Мике сразу же вспомнился Каскелен, детдом для трудновоспитуемых подростков, плакат, который он рисовал тогда к какому-то празднику, и чахоточный директор детдома: «Здесь висят портреты членов Политбюро ЦК ВКП(б), а он при них КУРИТ?!»

Мика промолчал. А Кучеравлюк, не стесняясь его присутствия, налил себе полстакана водки «Заполярная», выпил, утерся, ковырнул вилкой в открытой банке засохших рыбных консервов, но есть не стал, а продолжил допрос:

— А теперь спрашивается: кто мог совершить такое подлое деяние? Отвечаю: только НЕРУССКИЙ человек!..

— Товарищ майор!.. — злобно прервал его Мика. Вот тут майор Кучеравлкж не выдержал и сорвался:

— Я тебе, еврейский выблядок, не «товарищ»!!! Я тебе…

Тут Кучеравлкж запнулся. Он не знал, кто он для этого паршивого лейтенантишки — Хозяин, Судья, Палач?… Он был так злобно счастлив, что наконец-то может сломать хоть одного ненавистного ему представителя этой недострелянной Вышинским, этой недобитой, сами знаете кем, омерзительной прослойки общества, неизвестно каким путем затесавшейся в славные армейские ряды!

На крик майора из-за занавески вышел жующий Шмугляков. Засучил рукава гимнастерки, спросил начальника:

— Будем «оформлять»?

— Погоди, Шмугляков!.. Успеем… Куда он денется?! Интеллигент вонючий… Я хочу, чтобы этот враг народа ответил, как он сумел пролезть в комсомол?! Вот что я хочу знать! Кто способствовал?! Кто рекомендовал?!

«Господи… — думал Мика. — Неужели это никогда не кончится?… Ведь уже третий год, как войны нету!.. Неужели за это время так ничего и не изменилось?!»

— Я тебя спрашиваю, Поляков, как ты оказался в комсомоле? — закричал майор Кучеравлюк.

Вот когда у двадцатилетнего лейтенанта Михаила Полякова, одного из самых смелых летчиков полка, владеющего такой отточенной техникой пилотирования, которой могли бы позавидовать даже старые фронтовые асы, вдруг в глазах возник алма-атинский следственно-тюремный изолятор, два местных энкавэдэшника — Виктор Иванович и Коля, играющие перед ним, одиноким пятнадцатилетним пацаном, свою гнусненькую пьесочку, где в последнем акте, под занавес, ему вручался этот дурацкий комсомольский билет с фотографией, выдранной из уголовного дела. Потому что после той «школы», куда они его определили, сдохнуть нужно было обязательно будучи членом ИХ комсомола!..

Вот когда Мика со связанными за спинкой стула руками неожиданно почувствовал давно, казалось бы, забытую им головную боль!

Сначала ударило в виски, потом сразу перестало быть холодно и по телу разлился знакомый нестерпимый жар, а в голове застучала одна-единственная мысль — это КРАЙНИЙ случай или пока еще нет?…

— Тебя спрашивают, жиденок, — спокойно напомнил Мике старшина Шмугляков, таким образом подписав себе приговор.

Мика поднял потемневшие глаза на Шмуглякова и уже без тени сомнения, убежденно сказал:

— КРАЙНИЙ, КРАЙНИЙ случай… И ты, пидор грязный, будешь первым!!!

Старшина ошеломленно посмотрел на майора. Тот кивнул ему головой, разрешая приступить к «оформлению».

Шмугляков яростно рванулся к Мике, но…

…в то же мгновение из Микиных глаз, из Микиного воспаленного мозга последовал такой дикой, такой фантастической силы «выброс» той самой БИОЭНЕРГИИ, про которую профессор Эйгинсон, тоже полукровка, говорил, что у Мики она УНИКАЛЬНА и БЕЗГРАНИЧНА!

Что и подтвердил замертво рухнувший старшина Шмугляков.

Падая между столом майора и Микой, уже мертвый Шмугляков своим огромным и дохлым телом чуть не перевернул стол начальника Особого отдела, оказавшись на полу у самых Микиных ног…

— Ну надо же было так нажраться, Шмугляков! — возмутился майор. — Предупреждал же, что еще работать и работать!..

Он попытался было вскочить из-за стола, но Мика внятно и громко сказал:

— Сидеть, сволочь! Ты — следующий…

И Кучеравлюк, словно памятник самому себе, застыл на своем стуле.

А Мика усмехнулся и произнес фразу, которую майор Кучеравлюк никогда не слышал в своей жизни:

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона?…

Но тут с грохотом распахнулась дверь землянки Особого отдела, ворвалась ледяная стужа вместе с командиром полка, Героем Советского Союза подполковником Вась-Вась Шмаковым, находящимся в состоянии яростного и мощного предутреннего похмелья!

На Шмакове поверх гимнастерки почему-то была надета расшитая ненецкая малица с капюшоном, отброшенным на спину. Эту малицу оленеводы еще осенью подарили Вась-Васю на какой-то торжественной смычке. И неизвестно, что там у себя в землянке сейчас изображал Вась-Вась в этой малице…

За спиной у командира полка — Микины штурман и стрелок-радист. У штурмана в руках шлемофон Мики и его американские унты с автономным подогревом. У стрелка — Микин меховой комбинезон.

Вась-Вась Шмаков видит своего любимчика Мишку Полякова со связанными руками позади спинки стула, задирает малицу, словно юбку, вытаскивает из-под нее пистолет и с криком «Счас я весь ваш отдел в распыл пущу к е… матери!..» два раза стреляет в потолок!

Сверху на стол начальника Особого отдела сыплются щепочки и ягельная труха, но майор Кучеравлюк, сидящий за столом, остается недвижим.

Так же, как и дохлый старшина Шмугляков, валяющийся на полу.

Зато из-за занавески раздается истерический крик проснувшегося и ничего не понимающего дознавателя отдела старшего лейтенанта Пасько:

— На помощь!..

— Мишку развязать!!! — командует Вась-Вась Шмаков, а сам бросается к занавеске, разделяющей землянку на две половины — служебную и личную.

Отдергивает разъяренный Шмаков занавеску, берет Пасько за шиворот, волочет через служебную часть и вышвыривает его на мороз.

Освобожденный Мика уже втиснулся в комбинезон, уже сует ноги в свои роскошные унты, а Шмаков хватает со стола портрет Булганина, срывает с него Микииу медаль, сует ему ее в руки:

— Держи, мудило! Не умеешь водку пить, не берись! Ас херов.

Порванный и проколотый Микиной медалью портрет министра обороны вместе с рамочкой Вась-Вась сует в печь, где догорает ведро с бензином. Портрет Булганина тут же вспыхивает веселым пламенем. Туда же летит и донесение «агента-инкогнито»…

Майор Кучеравлюк с широко открытыми глазами неподвижно сидит за своим столом. За дверями землянки на морозе жалобно скулит Пасько.

Шмаков сплюнул, распорядился:

— Впустить!

Стрелок-радист открыл дверь землянки. Вполз синий Пасько.

Вась-Вась спрятал пистолет под малицу, взял трубку полевого телефона, нажал на кнопку вызова связи, заорал на весь остров:

— Ну-ка, быстренько мне санчасть! Шмаков говорит!.. Что значит «не отвечают»?! Звони еще раз, а то я тебе яйца вырву!.. То-то же! Доктор? Доктор, мать твою в душу! Женя! Женька!.. Это Шмаков. Пулей в Особый отдел! Чепе тут у нас!.. Перепились говноеды, и… — Не наклоняясь, Шмаков ногой повернул на полу голову Шмуглякова, посмотрел на него и сказал в трубку: — Один — труп… — Глянул на застывшего, неподвижного начальника Особого отдела и добавил: — Второй вроде бы наполовину…

… Так и получилось, как сказал Вась-Вась Шмаков.

У старшины Шмуглякова на фоне сильного и многодневного употребления алкоголя — остановка сердца с летальным исходом, а…

…у начальника Особого отдела майора Кучеравлюка на этой же почве полная потеря функций движения, органов слуха и речи, а также сфинкторных свойств…

— Чего, чего?… Каких свойств? — переспросил Шмаков.

— «Чего-чего»… — недовольно сказал капитан Евгений Иванович Егорушкин, начальник санчасти полка. — Гадить будет под себя до смерти! Ссаться… Да он уже… Вы что, не чуете?

Все потянули носом. Почуяли. Как из несмытого горшка.

— Одним словом, лучше бы он помер, — сказал Евгений Иванович. — Каталепсия есть каталепсия.

***

Из— за этого чепэ — чрезвычайного происшествия — Мике так и не дали старшего лейтенанта.

Наверное, слухи о «награждении» маршала Н. А. Булганина лейтенантом M. С. Поляковым каким-то образом все-таки дошли до командования на материке. Может быть, дознаватель Пасько постарался, а скорее всего не удовлетворенный результатами реакции на свою героическую бдительность и беспримерный патриотизм снова подсуетился «агент-инкогнито»…

По повторному представлению звание старшего лейтенанта Михаил Поляков получил лишь через полтора года — восемнадцатого августа сорок восьмого, ко Дню авиации. И сразу же был назначен командиром звена.

Таким образом, старший лейтенант М. С. Поляков уже в двадцать один год принял на себя ответственность не за один экипаж, а за три. Теперь под его командованием было три самолета «Пе-2», девять человек летно-подъемного состава, один техник, три механика, три моториста, три оружейника и один приборист на все три машины…

В начале сорок девятого кто-то из больших, но любознательных начальников мельком заглянул в карту Советского Заполярья, понял всю нелепость пребывания Отдельного авиаполка бомбардировочной авиации средней дальности с устаревшими «пешками» на острове Колгуев в Баренцевом море, и полк расформировали.

Из зоны вечной мерзлоты Мика на полгода попал в палящие солнечные лучи замечательного города Кировабада. Там в запасном авиаполку Мику научили летать на самолете конструкции Туполева — «Ту-2». Эта машина вовсе не была новым словом в бомбардировочной авиации, но она была намного совершеннее заслуженного фронтового «Пе-2», отличавшегося от всех летающих конструкций со времен Блерио и Фармана могучестью своего шасси. Шасси у «пешки» выдерживали любое безграмотное или вынужденное приземление. Но во всем остальном…

Когда-то в Казани на военном заводе № 22, где делали самолеты Петлякова, заводские летчики-испытатели пустили в авиационный мир не совсем пристойную оценку этого самолета. Они говорили: «Летать на „пешке" — что льва е…ть: много страху и мало удовольствия».

Наверное, они были во многом правы, но вот старший лейтенант Мика Поляков отлетал на этом пикирующем бомбардировщике несколько лет и ни разу не усомнился в его добротных качествах.

Конечно, конечно, конечно!.. Хотелось бы и движки помощнее, и планерные свойства получше, и навигационное оборудование посовременнее, но ведь совершенству действительно нет предела…

Из командира звена Мика снова превратился в рядового летчика. Зато сразу же после окончания обучения на «Ту-2» в Кировабадском запполку был откомандирован в одно местечко между Астраханью и Сталинградом. Называлось местечко Капустин Яр. Или сокращенно Кап-Яр.

В Кап-Яре находился широко известный всему, даже не очень цивилизованному миру, но невероятно, совершенно и устрашающе секретный для Советского Союза Государственный центральный полигон. В военном обиходе — ГЦП. Или, уже для абсолютной таинственности, — «Хозяйство Вознюка».

Вот с такой, прямо скажем, непрезентабельной фамилией всем ГЦП с гигантским количеством частей и подразделений самых разных родов войск — от строительных батальонов до эскадрилий слежения, куда и был направлен Мика, — руководил умный и интеллигентный генерал. Ему просто не повезло с фамилией…

Знаменит был ГЦП одним человеком — Королевым. Тем самым Королевым, который потом, спустя двенадцать лет, в шестьдесят первом году отправит в космос старшего лейтенанта Гагарина.

Но в то время Королев на Государственном центральном полигоне испытывал свою ракету — А-4. Это был сильно модернизированный вариант немецкой ракеты ФАУ-2, и поэтому во время наземные испытаний и пробных запусков сквозь русский мат и непонятные технические команды явно прослушивалась и немецкая речь германских инженеров, когда-то работавших на заводах ФАУ, а теперь верно служащих самому Королеву…

Самому Королеву служил и старший лейтенант Мика Поляков. Каждый раз, когда семнадцатиметровая ракета А-4, раскрашенная черными и снежно-серебристыми шахматными квадратами для лучшего визуального обнаружения, уходила со стенда в воздух, взлетал и Мика Поляков со своим новым экипажем — проследить за полетом ракеты, за ее траекторией, зафиксировать место ее падения и сообщить Земле. А потом, уже совершив посадку, написать отчет о ее ракетном поведении вне зоны наземной видимости…

Служба в ГЦП была для Мики его «военно-звездным периодом». Испытательные запуски ракет были настолько нечасты, что в «эскадрилье слежения» пришлось даже ввести график дополнительных тренировочных полетов, чтобы летно-подъемный и технический составы не теряли своей профессиональной квалификации.

Девок вольнонаемных было — пруд пруди! Выпивки — хоть залейся!

«Изделие», как по причине секретности называлась ракета А-4, имело двигатели, работающие на соединительной реакции чистейшего девяностоградусного спирта с жидким кислородом, который, как известно из учебника химии для средней школы, тоже — не хвост собачий: минус двести семьдесят шесть градусов ниже нуля. Штука весьма опасная…

Так вот, когда на стенде нужно было только проверить работу двигателей «изделия», на носовую или даже, вернее, на «шейную» часть ракеты надевался гигантский стальной ошейник, от которого шли толстенные металлические растяжки, приваренные и забетонированные в стартовой площадке стенда. Двигатели могли реветь сколько угодно, но оторвать прикованную к бетону ракету они были не в состоянии.

В случае таких испытаний на стенде сжигалось всего около половины топлива. Остальные тонны три-четыре спирта и полторы-две тонны жидкого кислорода со всеми предосторожностями сливались на землю…

Считалось, что уже одно пребывание спирта и жидкого кислорода в топливно-двигательной системе ракеты при вторичном использовании может дать нежелательную реакцию. Или не дать желаемую. В очередные испытания заправлялся уже другой спирт и другой кислород.

Жидкий кислород не мог привлечь даже самых безмозглых. Достаточно было сунуть в его сливающуюся струю деревянную оглоблю, как та в одно мгновение рассыпалась кристаллической серебристо-снежной пылью!..

Но слив на землю нескольких тонн чистейшего спирта не мог оставить никого равнодушным. Повальное, халявное пьянство моровой язвой стало разъедать наисекретнейший, известный всему свету Государственный центральный полигон Советского Союза!..

В алкогольном угаре солдатики, сержанты, да и, чего греха таить, даже старшие офицеры стрелялись, вешались, палили друг в друга, очертя голову бросались в невероятные преступные авантюры…

Спирт стал валютой, меновой и покупательной единицей, намного превышающей возможности обычных денежных знаков.

Ученое начальство ломало голову: чем можно заменить спирт?! И в один нерадостный день по всем частям и соединениям всех родов войск ГЦП прокатилась трагическая информация, что, слава Богу, наконец-то найден заменитель спирта для ракетного топлива! К нему нельзя даже приближаться! Он невероятно токсичен… Одного взгляда на него достаточно, чтобы любопытный откинул копыта!

И действительно, уже следующие стендовые испытания предъявили всему недоверчивому, алчущему и похмельному воинскому братству вместо слива чистого ректификата струю, толщиной в телеграфный столб, жидкости с такой пугающей красно-сине-голубовато-лиловой цветовой гаммой, что все просто от ужаса шарахнулись в стороны!

Пахла же эта омерзительная струя, этот антинародный плод ученых вывертов — чистярой!!! Запах был ну просто идеальный для поддачи…

Целый месяц Государственный центральный полигон пребывал в перепуганно-трезвом состоянии. Все просто отучились покупать водку в военторговских магазинах.

Но однажды пронесся слух, будто один старшина, командир хозяйственного взвода по обслуге стендовой группы испытаний и запусков, получил письмецо из родного Торжка, что его любимая девица загуляла во все завертки. И старшина решил свести счеты с жизнью. Из-за большого расстояния между Торжком и Кап-Яром он решил покончить не с ней, неверной, а с самим собой.

Набрал полный котелок этой жуткой красно-сине-лиловой штуки, пахнущей спиртом, прилюдно объяснил причину своего ухода из жизни поразительно живописным матом, попрощался со всеми и выпил полкотелка одним духом. Ну и конечно, тут же упал замертво…

Когда же труп старшины скорбно понесли готовить к официальным похоронам, старшина по дороге приоткрыл один мутный глаз и попытался даже что-то спеть из классического алкогольного репертуара. Не то «Шумел камыш…», не то «На палубу вышел, а палубы нет…».

Похороны старшины временно отложили. Ординарцы большого начальства под страшными клятвами и уверениями в сохранении абсолютной тайны сообщили некую научно-пикантную подробность. Оказывается, единственное, что не мешает необходимой топливной реакции при соединении чистого спирта с жидким кислородом, это небольшое окрашивание спирта марганцевым калием, при употреблении которого человек рискует получить только запор. А нормальная похмелюга будет такой же, как и после неокрашенной спиртяги!

А ученые, которых собрали сюда со всего света, — вся эта жидовня и немчура под командованием наших больших начальников, которым коньяк из Москвы транспортными самолетами возят, — этих ученых хлебом не корми, а дай простому русскому военному народу лапшу на уши навешать, чтобы он, видишь ли, не выпивал… дурят нашего брата почем зря! Вот и придумали, дескать, это яд… А вот хер им в грызло: на нас где сядешь — там и слезешь!

Да, товарищ старший лейтенант?…

Примерно так, простодушно и очень доверительно, объяснил Мике Полякову его же собственный моторист, когда приволок своему любимому командиру две двадцатилитровые канистры с этой уже неоднократно проверенной лиловой жидкостью, которая даже и название успела получить — «Голубой Дунай».

Мика поблагодарил, но канистры не принял. Сорок литров спирта, подкрашенного марганцовкой, были отправлены обратно. Что не снизило желания Микиного окружения сделать ему подарок.

Где, как и при каких обстоятельствах эти две канистры были обменены на прекрасный, почти новый трофейный американский «виллис» — так Мика никогда и не узнал.

Мало того, на двигателе и кузове «виллиса» родными авиаумельцами были перебиты номера, еще за полканистры в военно-автомобильной инспекции комендатуры Кап-Яра были оформлены все документы на имя старшего лейтенанта Полякова Михаила Сергеевича. И вот в таком «узаконенном» виде Мика получил этот «виллис» в подарок от всей своей эскадрильи именно в тот день, когда ему исполнилось двадцать четыре года и он приказом командования был назначен заместителем командира эскадрильи по летной работе.

***

С легкой руки майора Борщевского — начальника гарнизонного Дома офицеров — для Мики Полякова в Кап-Яре неожиданно открылась и бурная «светская жизнь».

— Мне сказали, что в прошлом вы — художник? — спросил как-то майор, отловив Мику в Доме офицеров на танцах под радиолу.

— Тут две неточности, товарищ майор, — сказал ему Мика. — Во-первых, у меня практически никогда не было «прошлого», а во-вторых, до войны я всего лишь учился в средней художественной школе.

— А вы, оказывается, еще и кокетун, старший лейтенант? — едко и насмешливо удивился майор Борщевский. — Мне показывали несколько ваших шаржей — у вас весьма зрелая и уверенная рука… Как мне кажется.

— Спасибо, товарищ майор.

— Просто Юрий Леопольдович.

— Спасибо, Юрий Леопольдович. В таком случае просто Михаил Сергеевич.

Майор внимательно оглядел Мику и очень вежливо произнес:

— Не ошибусь, Михал Сергеич, если скажу, что навскидку я примерно вдвое старше вас. И в моем возрасте уже нужно начинать беречь время, отпущенное судьбой. Ничего, если я сокращу ваше отчество и буду называть вас Мишей?

Борщевский понравился Мике своей скрытой иронией и явной интеллигентностью. Чем-то — построением фраз, негромкостью, манерой смотреть на собеседника — Борщевский напоминал Мике отца — покойного Сергея Аркадьевича.

— Весьма польщен, Юрий Леопольдович, — в тон Борщевскому ответил Мика и добавил: — В таком случае не Миша, а Мика. Так меня называли дома. Хорошо?

— Отлично, Мика. Итак, в связи с нашей беспредельной секретностью я не имею права пригласить к нам на гастроли ни один театр. Только самодеятельность. А политотдел требует «зрелищ» и «зрелищ», чтобы как-то отвлечь наш военно-героический народ от поголовной пьянки. Вот я и решил сделать пару-тройку спектаклей своими силами. У нас есть минимум два десятка очень способных людишек. Я же в прошлом — театральный режиссер… Не бог весть что, но режиссер. Здесь, как говорится, на «твердых заработках». Вот и решил рискнуть. Одна пьеса такого драматурга Александра Галича «Вас вызывает Таймыр!» — вы, наверное, не знаете — сейчас катится по всем театрам страны. И парочка пьес Евгения Львовича Шварца — «Голый король» и «Дракон». Но «Дракона» могут не разрешить… Вы вообще что-нибудь знаете о Шварце?

— Впервые слышу.

— Если бы мне не было известно, что вы хороший летчик, я бы считал это позорным фактом вашей биографии. Шварц — гений! Я пришлю вам с посыльным книжечку его пьес, и вы в этом убедитесь сами. А вам я предлагаю напридумывать и нарисовать эскизы костюмов для пьес Шварца. Для Галича не нужно — там милая советская современность. А вот для «Дракона» и для «Голого короля» необходим свежий, веселый взгляд молодого, смелого и нахального человека.

— С чего это вы взяли, что я смел и нахален, Юрий Леопольдович?

— Ваша профессия предполагает смелость, а сплетни о количестве оприходованных вами вольнонаемных и военнослужащих дамочек нашего гарнизона позволяют мне не сомневаться в вашем нахальстве и наглом напоре, Мика.

— Кошмар! — сказал Мика, — Вы именно по этому признаку остановили свой выбор на мне?!

— Нет. Мне понравились ваши рисунки, — ответил Борщевский.

… Через полторы недели после утренних полетов вдоль речки Ахтубы и дневного оформления документации эскадрилий по налету часов каждого экипажа Мика приехал на своем «виллисе» к Борщевскому в Дом офицеров.

Приехал восторженно-прибалдевший от чтения шварцевского «Дракона» и привез не только эскизы костюмов, но и даже весьма остроумный проект оформления сцены с крайне незначительными, чисто аппликативными сменами декораций.

Борщевский все внимательно просмотрел и строго сказал:

— Вы очень талантливы, Мика. Я надеюсь, что вас ждет блестящее будущее.

С этой минуты старший лейтенант Поляков полностью влился во вновь организованный театральный коллектив при Доме офицеров и отныне каждый свободный вечер проводил за кулисами «театра Борщевского».

Вознаграждением Мике за столь весомый вклад в постановку спектакля была безмерная благодарность Юрия Леопольдовича и безоговорочная готовность любой из девиц домофицерского закулисья немедленно нырнуть в койку к красивому старшему лейтенанту с собственным «виллисом». Чем Мика и пользовался без зазрения совести, сильно расширив диапазон своих внеслужебно-половых упражнений…

***

Спустя два месяца после премьеры «Дракона», разрешенного САМИМ Королевым (вопреки запрету политотдела), Мика Поляков медленно ехал на собственном «виллисе» по скрипящему февральскому снежному насту в штаб своего авиасоединения мимо Дома офицеров.

Чуть притормозил у большого фанерного рекламного щита, где сверху было написано: «Евгений Шварц». Ниже гигантскими буквами — «Дракон». А уже под названием пьесы — тоже достаточно крупно:

«Режиссер спектакля — майор Ю. Борщевский.

Художник — ст. л-нт М. Поляков».

— Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал… — спел сам себе Мика и поехал дальше.

Печальные нотки явственно звучали в Микином исполнении этой древней щемяще-блатняцкой строки. Ибо при всей своей, прямо скажем, не очень горячей любви к армии, к обязательному состоянию постоянной «подчиненности» последнее время служба на ГЦП для старшего лейтенанта Полякова складывалась более чем удачно и достаточно разнообразно. Что даже заставило Мику несколько пересмотреть свое бывшее стойкое отношение ко всему армейскому.

И вдруг…

И вдруг СВЕРХУ грянул гром!

Неделю тому назад Политбюро, руководимое лично товарищем Сталиным, исходя из самых мирных и гуманных побуждений, произвело шоковое и беспощадное сокращение почти половины кадрового состава всей Советской армии!

Сотни тысяч Бывших Мальчишек, ставших Взрослыми только в армии, должны были быть выброшены на улицу. На ту самую «гражданскую» улицу, с которой их, голодных и завшивевших, военкоматы подобрали семь-восемь лет назад.

Их выбрасывали на «гражданку», в «штатскую» жизнь, которой они, сегодня двадцатитрех-, двадцатичетырех-, двадцатипятилетние Бывшие Пацаны, совершенно не знали и ничего в ней не умели.

Они умели только летать, бомбить, стрелять и окапываться. Они были научены выживать в самых экстремальных обстоятельствах, не предполагавших какого бы то ни было продолжения жизни…

Но на «гражданке» в то время стрелять было не в кого, бомбить некого и окапываться от кого-либо не имело никакого смысла. Да и «выживать» они малость подразучились. Как-никак, а на дворе был февраль пятьдесят второго.

И половина сокращаемой Советской армии ни черта не соображала в том, куда ее сейчас вышвыривают.

Не избежал этой участи и Мика Поляков. Сегодня он ехал в штаб оформлять свое увольнение.

Ехал и думал: «А „виллис" я подарю Юрию Леопольдовичу. Слава Богу, что старика не тронули!..»

«Старику» Юрию Леопольдовичу Борщевскому было тогда сорок четыре года…

***

Хорошо еще, что черт-те когда, в Заполярье, Микин командир полка Вась-Вась Шмаков заставил своего начальника штаба послать в Ленинград кому нужно, бумагу о «…бронировании жилплощади военнослужащего Полякова Михаила Сергеевича, в настоящее время охраняющего Государственные границы СССР в качестве командира экипажа, лейтенанта, военного летчика погранвойск Народного комиссариата внутренних дел».

Бумага за подписью Героя Советского Союза В. В. Шмакова возымела охранное действие и даже не была потеряна за последние несколько лет.

Поэтому старший лейтенант запаса Михаил Сергеевич Поляков взамен большой отцовской квартиры за три дня получил маленькую и уютную квартирку на улице Ракова. Между Театром музыкальной комедии и тыльным выходом из «Пассажа», почти напротив Русского музея.

В квартирке были две смежно-изолированные комнатки — девять квадратных метров и четырнадцать. Кухня, душ, туалет, телефон. Елочки точеные, что еще нужно?!

А выяснилось, что нужно еще очень многое.

С помощью двоих, тоже уволенных, — командира дивизиона торпедных катеров, капитана третьего ранга, и подполковника-артиллериста — познакомились в райотделе милиции, когда получали паспорта, — перевез из подвалов и с чердака своего бывшего довоенного дама остатки чудом сохранившейся их семейной мебелишки красного дерева и пару сотен папиных книжек. Как уцелели — один Бог знает…

Что-то прикупил, кое-как обставился, пригласил на новоселье своих «грузчиков-помощников».

Пришел только один командир дивизиона — моряк. Позвонили матери бывшего артиллериста. А там плач, вой!.. Сегодня утром повесился подполковник двадцати восьми лет от роду.

Выпили за помин души артиллериста, да и разошлись…

Через пару дней как был в военной форме, так и поехал в Ленинградское управление ГВФ наниматься в гражданские летчики. А там уже многочасовая очередь из «запасников». И все галдят, трясут своими летными книжками, хвастаются типами машин, на которых летали, налетом часов. А часы, проведенные тобой в воздухе, — показатель профессионализма и надежности летуна.

Истребители, те вообще помалкивают. Какой у них может быть налет, если их машины больше чем на пятьдесят минут не взлетали?… Штурмовики — тоже. Все они на летном жаргоне — «звери».

Мике в кадрах так и сказали:

— Нет и нет. И не проси! Иди себе по холодку. Нам пикировщики не нужны. Берем только адэдэшников (авиация дальнего действия) и транспортников. Ни истребителей, ни штурмовиков, ни пикировщиков. Нам легче девятиклассника заново обучить с нуля, чем вас, «зверей», переучивать. Вы пареньки безответственные: чуть что — кувырк за борт, парашют раскрыл, а машина — гори она синим пламенем… А мы без парашютов летаем. И нам в холку пассажиры дышут. Нам не прыгать надо, а на полосу аэроплан сажать аккуратненько. Иди, иди!..

— Но у меня же шестьсот семьдесят два часа налета! — возмутился Мика. — Вы хоть в летную книжку-то загляните!

— Слушай, парень… Не смеши ты, ради Господа. У нас на «гражданке» и три тысячи часов — налет-то средненький, а ты…

***

Ночью Мике приснился его Вечный Сон…

Будто сидят они с Папой, с Сергеем Аркадьевичем Поляковым, на берегу океана под пальмой…

Но не высокой, как все остальные, а под низкой, развесистой и разлапистой — точно такой же, как и пальма, стоящая между гардеробом и сортиром в ресторане «Кавказский» на Невском, угол Плеханова…

За этой ресторанной пальмой видны белые-белые сверкающие домики, и из глубины островка слышатся веселые, счастливые голоса… Кто-то даже «Голубку» напевает.

… И Мика страшно доволен, что Папа может увидеть его уже совсем взрослым, летчиком, старшим лейтенантом…

То, что Мика уже никакой не летчик, то, что он уже вышиблен из армии, из авиации, Мика об этом помнит, но Папу огорчать не хочет. Не говорит ему об этом…

Сидит Мика в полной военной форме — в гимнастерке с погонами, бриджах с голубым кантиком, в сапожках хромовых начищенных, но почему-то в своем старом шлемофоне. И колодка соединения связи ему все время в стакан норовит попасть!..

Сергей Аркадьевич, очень постаревший, осунувшийся, небритый, но тоже в летной форме, которую Мика прекрасно помнит по всем Папиным фотографиям того времени: в пилотке с царской кокардой, прекрасном французском комбинезоне, в черных лайковых перчатках, а жесткий шлем с большими очками — «консервами» пристегнут к Папиному поясу…

Они сидят в плетеных дачных скрипучих креслицах и лениво прихлебывают из граненых стаканов разбавленный военторговским малиновым сиропом спирт, и только Мика хочет сказать отцу, что это, дескать, спирт из самого последнего оружия — из ракеты А-4 и что это его собственный остров, на котором они теперь с Папой будут жить вдвоем…

…как вдруг слышит, что Папа, оказывается, уже что-то давно говорит и говорит, как всегда, негромко и чуточку иронично…

— …а теперь представь себе — шестнадцатый год под Ригой, я иду на своем «блерио» на высоте метров полтораста, а сверху и сзади на «ньюпоре» меня прикрывает князь Лерхе. Я тебе про него рассказывал…

— Елки-палки, Папа! — вдруг нагло и бездарно изрекает Мика. — Ну чем он в то время мог тебя прикрывать?! Луком и стрелами?

Мика слышит себя со стороны и приходит в ужас: как он смеет так разговаривать с отцом?! Откуда это в нем такое щенячье превосходство?…

Сергей Аркадьевич встает, снимает с себя пилотку, засовывает ее за пояс, надевает на голову шлем с очками, поворачивается к Мике и тихо и презрительно говорит:

— Дурак.

И уходит из-под разлапистой ресторанной пальмы в сторону океана, навстречу солнцу…

Мике хочется рвануться за отцом, умолять простить его за идиотскую шутку, обнять, упросить вернуться назад под эту странную пыльную пальму…

…но что-то мешает ему подняться из плетеного креслица! Тогда он опускается на колени и, как в детстве, на четвереньках начинает ползти за обиженным отцом… Как же он посмел?… Как он мог — это же его отец!.. Ведь он всегда знал из Папиных же рассказов, что на «блерио» и «ньюпорах» того времени уже стояли пулеметы «гочкис», синхронно стрелявшие через винт!.. Как же он сумел так отвратительно сострить?… Нету, нету ему прощения!

Мика срывает с головы дурацкий шлемофон, плачет, ползет на коленях по раскаленному песку за отцом, кричит сквозь рыдания:

— Папочка!.. Прости меня, родной мой… Прости меня, Папочка… Господи!.. Что же мне делать? Что же мне делать…

Но нещадно бьет в глаза солнце! И оскорбленный собственным сыном отец, Папа, Сергей Аркадьевич Поляков, растворяется в этом душном ослепляющем солнечном мареве…

…и Мика понимает, что он его больше никогда, никогда не увидит…

И просыпается в слезах, с бешено и гулко колотящимся сердцем.

***

— Я хорошо знаю эти твои ОСТРОВНЫЕ сны, — тихо сказал Альфред. — С тех пор как ты меня выдумал, этот теплый остров в океане снился тебе уже несколько раз.

— Этот остров снится мне с детства.

— Я так и понял.

— Альфред… Только честно! Как на духу… Ты смотришь все мои сны?

— Ну во-первых, я их не смотрю. Они мне являются сами. А во-вторых, могу тебя успокоить, — не все. Только самые эмоциональные. Те, которые издавна гнездятся в твоем подсознании…

— Представляю себе, что гнездится в моем подсознании!

— Не трусь, Мика. Случайные сны, навеянные тебе неудовлетворенными желаниями или возникшие из произошедших накануне ничтожных сиюсекундных пустяков, я обычно не смотрю, даже если они насильственно вторгаются в мой сон. Например, недавно тебе снились такие жуткие, разнузданные и омерзительные видения, что, только заглянув в начало, я тут же заставил себя проснуться! Чтобы не досматривать эту грязь до конца во всех подробностях…

— Ни черта не помню… — смутился Мика и попытался перейти в насмешливое наступление: — Я и не знал, что ты так пуритански строг! Уж коль ты настаиваешь на том, что ТЫ — часть МЕНЯ, то смею тебя заверить: мне несвойственно особо почтительное отношение к такому понятию, как «мораль». В известных, конечно, пределах.

— А что такое «мораль»?

— Ух, ч-ч-черт… Это настолько широко и всеобъемлюще, что… Я не уверен, что сумею это тебе толково объяснить. В данном случае я имел в виду такие понятия, как «любовь» и «любовные отношения»…

— Что ты, Микочка!.. Я обожаю твои любовные сны! И я тебе безумно завидую, что ты так прекрасно познал ЭТО!.. Ах, если бы мне тоже было доступно ТАКОЕ… Но, Мика, тот твой сон, который я прервал в себе из-за естественной и элементарной брезгливости, был так далек от какой бы то ни было любви, он был так грязен и механистичен…

— Уймись, Альфред. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но с возрастом красивые и нежные любовно-эротические сны посещают людей все реже и реже. Чаще снится вот такая половуха-абракадабра, которую тебе довелось подсмотреть… Подозреваю, что это активное наступление старости. Так сказать, «продукт процесса уходящего мужчинства», как говорил один мой грузинский друг-кинооператор.

— Возможно. Если судить по твоим снам, Микочка, ты ведь и сегодня живешь прошлым. То ты во сне крутишь всякие сальто, то стоишь на руках вверх ногами на перилах Троицкого моста посередине Невы…

— А ведь все это было в действительности, Альфред!..

— То я видел в твоих снах, в твоих кошмарах, как ты сажаешь самолет, забыв выпустить шасси, то у тебя не раскрывается парашют, то ты в горах падаешь со скалы…

— Не было… Но я всегда этого безумно боялся.

— …и мне приходится освобождать тебя от таких кошмаров. Я бужу тебя — желанием попить воды, сходить в уборную…

— А разве ты не можешь меня не будить, а просто ИЗМЕНИТЬ мой сон?

— Окстись, Мика!.. У тебя до сих пор такая могучая биоэнергетика мозга, что я приблизиться к ней не могу…

— Да что ты?! — искренне удивился Мика. — А я думал, что эта хреновина ослабляется вместе с потенцией…

— С чем, с чем?…

— Ладно. Черт с ней… Проехали. Альфредик, ты не мог бы сгонять на кухню или в ванную и сменить мне воду вот в этом стакане? А то я в ней уже даже кисть промыть не могу. А акварель, будет тебе известно, как и любовь, требует нежности и прозрачности… Только сполосни стакан хорошенько. А еще лучше — вымой его. Ладно?

— О-кей! — ответил Альфред и упорхнул вместе со стаканом.

С некоторых пор он без зазрения совести пользовался Микиной лексикой.

Мика оторвался от работы, с удивлением поглядел на портрет Альфреда, висящий над Альфредовой кабинетной тахтой, и насмешливо подумал: «Пока это лучшее, что когда-либо выходило из-под моего карандаша!»

— Ты действительно так думаешь? — польщенно спросил неожиданно появившийся в кабинете Альфред с чистым стаканом свежей, прозрачной воды.

Мика слегка вздрогнул. Он все еще никак не мог привыкнуть к молниеносным исчезновениям и появлениям Альфреда.

— Да, — сказал Мика. — Я тебе очень-очень рад, Альфред…

— Кстати! А почему тебя выперли из Мухинского училища? — вдруг спросил Альфред.

— Вот уж совсем некстати! — весело рассмеялся Мика. — Но это была поразительно дурацкая история!..

***

Демобилизованный, вернее, «уволенный в запас» старший лейтенант М. Поляков прибыл в Ленинград с большим фибровым чемоданом, купленным в Капустино-Ярском военторге.

Чемодан был набит папиными и мамиными документами и фотографиями. Там же, в папке, бережно хранимой Микой все восемь лет своей армейской службы, была и статья Константина Михайловича Симонова о гибели кинорежиссера Сергея Аркадьевича Полякова, и папино «Брево» на пяти языках — его удостоверение шеф-пилота, и дедушкин паспорт, где на одной странице было написано: «Вероисповедание — иудейское», а на другой странице — «Высочайшей милостью Государя Императора доктору медицины, профессору А. Полякову пожаловано звание „Потомственный дворянин"».

Там же рядом лежали любимые Микины американские унты, шлемофон, планшет, фотографии собственные и сослуживцев — все, без чего жизнь себе никак не представлялась! Лежала там и большая папка с набросками, акварельками, эскизами костюмов к «Дракону» и рисунками давних лет…

Кроме этого, там же лежали честно заработанные летным трудом двадцать четыре тысячи новых, только недавно обмененных и выпущенных в свет рублей. Вместе с деньгами, завернутыми в старые теплые байковые «офицерские» кальсоны, лежал и пистолет «вальтер» калибра семь шестьдесят пять. И цинковая коробка с патронами. Ровно тысяча штук.

Пистолет и патроны подарил Мике его заполярный командир полка Герой Советского Союза Вась-Вась Шмаков в день расставания после приказа о расформировании полка.

Так что Мика прибыл в Ленинград человеком не бедным и мог по тем временам позволить себе многое. Недельку после оформления всех гражданских документов и получения квартиры он покуролесил с разными поблядушками из знаменитого «Сада отдыха» на Невском, в ансамбле Аничкиного дворца, почти напротив Елисеевского магазина.

Там под недреманным оком всевидящих и опытных «мамок» по дорожкам прогуливались юные проституточки, уготованные для пожилых, упиханных деньгами «цеховиков», каждый из которых нес на себе печать неистребимой провинциальной восточноеврейской фанаберии «богатого человека»…

Но Мика «снимал» и уводил из-под носа любого самого «упакованного» завсегдатая «Сада отдыха» самых красивых девчонок, и те задаром мчались в маленькую Микину квартирку, как писал О'Генри, «впереди собственного визга».

Однако как только Мике в Ленинградском ГВФ дали от ворот поворот, Мика понял — нужно учиться. Учиться и, наверное, работать тоже.

Но для того чтобы куда-нибудь поступить учиться, необходимо было иметь документ о законченном среднем образовании. А так как Мика никогда в жизни не учился даже в восьмом классе средней школы, то проблему своего образования он решил весьма примитивным и доступным способом.

Он смотался на Обводный канал, где тогда бушевала гигантская барахолка, и за пятьсот новых послереформенных рублей купил там себе чистенький аттестат зрелости — документ об окончании десяти классов. Аттестат — с ясной и четкой печатью и даже с чьей-то подписью. Оставалось только вписать дату выдачи аттестата, свою фамилию и свое имя, а потом против уже напечатанных предметов проставить самому себе оценки, которые тебе бог на душу положит…

Мика рассчитал, когда бы это он мог закончить в Алма-Ате школу. Выходило, как раз тогда, когда он заканчивал совсем другое учебное заведение — горноальпийское диверсионное, где тригонометрией и не пахло!

К аттестату Мика прикупил себе на барахолке (опять-таки за пятьсот рублей!) совершенно новый, украденный из магазина, прекрасный пиджак в клеточку. Уж так Мике понравилась эта клеточка!..

Ну а с аттестатом затея была практически беспроигрышная. Демобилизованных из армии, а тем более спортсменов, принимали в то время в любое высшее учебное заведение без вступительных экзаменов.

Опытные демобилизованные пареньки, с которыми Мика трепался и в военкомате, и в милиции, утверждали, что главное — продержаться только первый курс. Два семестра.

А потом уже никогда не вышибут! Им, говорили знающие ребята, это просто невыгодно и опасно по партийной линии. Дескать, не смогли помочь товарищу, который за вас кровь проливал!.. Да и комсомол никогда не позволит вышибить демобилизованного!

Вот с комсомолом Мика решил завязать раз и навсегда. Учетная карточка еще в Кап-Яре была выдана ему на руки в наглухо запечатанном конверте, и в месте склейки конверт был пять раз проштемпелеван. Четыре печати по углам и одна в самой середине…

Почему, выдавая комсомольцу Полякову его собственную учетную карточку, нужно было ее запечатывать, как совершенно секретный документ, Мика так и не понял. А посему спокойненько, не вскрывая конверта, разорвал его на мелкие кусочки вместе с учетной карточкой и мстительно спустил все обрывки в уборную, одним махом став «беспартийным» и лишив себя возможности посетить райком комсомола. Легенда родилась с поразительной легкостью: «Комсомол я перерос и выбыл по возрасту, а для партии, виноват-с, не созрел…»

Но комсомольский билет, выданный в алма-атинском следственном изоляторе, с фотографией из уголовного дела Мика сохранил как реликвию. Как памятник государственной фальши и беспредельного цинизма.

Деньги Мика спрятал в старое «вольтеровское» папино кресло, а пистолет и коробку с патронами — в самый низ платяного шкафа.

Правда, на третий или на четвертый день Микиных гулянок с девочками из «Сада отдыха», часов в шесть утра, в Микиной квартире раздался звонок у входной двери. Один, другой, третий…

Мика, вымотанный активно-половой ночью, еле продрал глаза. В одних трусах пошел открывать дверь.

На пороге стояли двое. Оба предъявили свои милицейские удостоверения, а один из них сказал:

— Гражданин Поляков?

— Да…

— Документы.

— Проходите, чего на лестнице стоять…

Проверили документы, по-свойски перешли на ты. Один недавно был выгнан из армии тем же приказом, что и Мика.

— Ты оружие-то сдай, Поляков. На хрен оно тебе сдалось?

— Нет у меня никакого оружия, ребята. Свой табельный «тэтэшник» я при увольнении сдал, а больше…

— Не верти вола за хвост, — сказал один. — А то мы не знаем? Меньше в «Сад отдыха», в этот бордель, шляйся, тогда столько врать не придется. Завтра сам принесешь в двадцать восьмое отделение — угол Ракова и Садовой. В комнату номер семь. Сдашь мне прямо в руки, а я все официально оформлю. Не принесешь — возьмем санкцию на обыск и загремишь за незаконное хранение. Понял? Привет. И учти, у меня обед с тринадцати до четырнадцати. Ясно? Будь!..

Мика закрыл за ними дверь, разбудил юную хорошенькую блондиночку, дрыхнувшую в его постели, и спросил:

— Тебя как зовут?

— Киса…

— Ты зачем в милицию стучишь?

— Я не стучу… Я им раза два «динаму крутанула», так они меня за это втроем «на хор» пропустили и выгнали. А стучит им Луизка-Кролик, которая у тебя позавчера ночевала…

— Ладно, — сказал Мика. — Вот тебе пара червончиков, одевайся и мотай отсюда. Только быстро!

Киса моментально оделась, подмазалась, хорошенькая — ну просто спасу нет! Чего на ней злость срывать?… Тем более вон и «естество» себя оказывает…

— А ну-ка, коленно-локтевое положение принять! — скомандовал Мика.

Киса поняла, что ее простили за эту сучку Луизку-Кролика, которая мало того, что ментам на Мишку стукнула, но и всему «Саду отдыха» растрепалась, что видела у Мишки-летчика пистолет. На радостях Киса тут же, не раздеваясь, задрала юбчонку и встала в ту позу, которую требовала зычная команда кадрового офицера.

С замечательным утренним наслаждением Мика самозабвенно справил свое мужское дело, принял душ и, вытираясь, вышел в кухню.

Киса, уже в шляпке-«менингитке», осторожно слизывала кремовую розочку с недоеденного вчера тортика из Елисеевского.

— Мишенька… Можно я этот тортик с собой заберу?

— О чем ты спрашиваешь?! Бери и катись…

… Поздно вечером Мика сунул свой «вальтер» и коробку с патронами в бумажный мешок из-под картофеля, все это запихнул в сетчатую сумку-авоську и этакой фланирующей походочкой, не торопясь, побрел по улице Ракова к Екатерининскому каналу.

Вышел на набережную, облокотился о чугунную литую решетку, словно нечаянно свесил авоську за перила, убедился, что вокруг нет ни одной живой души, и…

…аккуратненько вытряхнул из авоськи бумажный пакет вместе с пистолетом и патронами в черную, дурно пахнущую воду канала. Тяжелый пакет булькнул и исчез.

Наверное, нужно было просто разжать руку и «уронить» пакет вместе с авоськой, но в последнюю секунду Мика пожалел недавно купленную в «Пассаже» эту сетчатую сумку. И слава Господи!..

Потому что уже в следующую секунду почувствовал, как что-то острое уперлось ему в бок, и услышал, как кто-то, дыша ему в затылок добротным похмельным перегаром, не без юмора негромко проговорил:

— Ну-ка, ну-ка, фрайерок, чего у тебя там в карманчиках? Покажи-ка дяде! И не рыпайся, а то тебя потом сто докторов по чертежам не соберут. И курточку свою кожаную потихоньку сблочивай. Понял? Только не обделайся. Штанишки, говорю, не испачкай…

… Как же звали того инструктора по рукопашному бою в диверсионной школе, который обучал пацанов разным каверзным штукам? Мика помнил, что звали его Иван, а вот отчество — не то Митрофанович, не то Прокофьевич?… Очень был толковый мужичок. Убийца экстра-класса.

Мика осторожно и медленно повернулся. Высокий небритый, вполне пристойно одетый человек лет сорока весело смотрел Мике в глаза.

Теперь конец его финского ножа упирался Мике прямо в живот. Американская бежевая кожаная летная куртка на белом меху, которую Мика перед самым увольнением выторговал у одного кап-ярского жулика-интенданта, явно рисковала быть испорченной.

— Ножик-то отодвинь, — сказал Мика небритому. — Тебе носить эту куртку или мне — портить-то ее ни к чему…

«Нет. Это не КРАЙНИЙ случай», — подумал Мика и силой воли подавил в себе все, что обычно предшествовало УБИЙСТВУ.

— А ты, я смотрю, ухарь… — одобрительно, с оттенком уважения проговорил небритый и действительно отодвинул руку с ножом от Микиного живота сантиметров на десять — чтобы не прорезать ненароком бежевую кожу такой хорошей американской куртки.

Этого было совершенно достаточно, чтобы Мика молниеносно набросил двумя руками на финский нож свою авоську и крутанул ее так, что даже услышал хруст рвущихся связок в локте у небритого! И тут же со всего размаху еще и саданул ему ногой в пах…

Небритый взвыл, завизжал, скрючился и упал на каменные плиты у чугунных перил. Поджимая колени к груди, он катался по мокрому узкому тротуару и выл собачьим воем.

Мика вытряхнул из авоськи финку, ногой отбросил ее в сторону, наклонился к небритому и тихо проговорил:

— А теперь посмотрим, что у тебя в кармане, тварь подзаборная. А чтоб ты не очень мучился, мы тебе общий наркоз пропишем…

И ногой пережал небритому сонную артерию, как учил его Иван… Ну как его?… Митрофанович, что ли… Или все-таки Прокофьевич?…

Небритый тут же отключился. Мика обшарил его — оружия у того больше не было никакого. Какие-то адреса, телефоны на клочках бумажек. И справка об освобождении из мест заключения.

Мика все это распихал обратно по карманам небритого, привел его в чувство, безжалостно растерев уши до сизого цвета, выбросил финку в воду и сказал ему:

— Мостик видишь?

— Ви… Ви-вижу… — захлебываясь от боли в локте и промежности, еле выговорил небритый.

— Вот перейдешь мостик, и слева будет больница Софьи Перовской. Скажи, что у тебя разорваны связки правого локтевого сустава и наверняка отек твоих вонючих яиц. Понял? Там тебе помогут. Скажи, что ты гулял, а на тебя напали пять неизвестных… Помочь подняться?

— Не, не!.. Я сам… Сам… — испуганно пролепетал небритый. — Прости меня, корефан!..

— Пусть тебя собачка Жучка прощает. Я смотрю, тебя ничему в лагере не научили, сявка бесхвостая…

Мика повернулся и пошел домой.

Шел и почему-то думал, что, если бы Лаврик был жив и все это видел, он очень бы похвалил Мику. «Молоток!» — сказал бы Лаврик.

А того инструктора по убийству голыми руками звали Иван Поликарпович — это Мика теперь совершенно точно вспомнил.

… На следующий день Мике позвонили из милиции.

— Здорово! — сказали на том конце провода. — Ждать заставляешь. Двадцать восьмое отделение милиции беспокоит…

— Ребята, мне к вам прийти не с чем, — сказал Мика. — Разве что с пузырем коньяка.

— Сплавил?

Мика промолчал.

— Ну хоть не на помойку выкинул? А то мало ли кто подберет…

— Нет, — твердо ответил Мика.

— Значит, утопил, — убежденно проговорил милиционер. — И где? В Фонтанке? В Мойке?…

— Так я тебе и сказал, — ответил ему Мика.

Милиционер рассмеялся. Слышно было, как кто-то там еще развеселился. Наверное, слушал по отводной трубке.

— Ладно, Поляков, — сказали там, в милиции. — Готовь пузыря, как-нибудь заглянем. А будешь пастись в «Саду отдыха» — трепак тебе обеспечен… Будь!

***

— Странно… — задумчиво проговорил Альфред. — О чем бы я тебя ни спросил, ты каждый раз сбиваешься на рассказ о событиях второстепенных, практически ничего не значащих, но в то же время подчеркивающих роскошные возможности твоего тогдашнего возраста. И тех животно-физических навыков, которые были привиты тебе обстоятельствами того времени.

Мика грустно улыбнулся:

— Чему же ты удивляешься, Альфред?… Разве тебе не интересно, из чего складывается человек? Его характер?… Мировоззрение?… И пожалуйста, не забывай, что ты разговариваешь с пожилым, быстро стареющим человеком… Неужто ты, чуткая душа, не можешь понять, что все мои воспоминания о прошлом — всего лишь элементарная, неконтролируемая и бессознательная защитная реакция от бурного и неотвратимого старения?! Желание, хотя бы в рассказах тебе, мысленно вернуться в то время, когда все казалось возможным…

Альфред заботливо поправил чуть покосившийся собственный портрет над тахтой, мягко перелетел к Мике на стол и уселся прямо под трехколенной металлической рабочей настольной лампой.

— Не помешаю? — вежливо осведомился Альфред.

— Нет, нет, пожалуйста. Я закончил работу. Пусть сохнет. Потом сделаю кое-какие прорисовочки. Я вижу — тебе хочется мне возразить…

— Честно говоря, да, — греясь под лампой, сказал Альфред. — Я далек от того, чтобы упрекать тебя в кокетстве, но насчет «бурного старения», Мика, ты малость погорячился… То количество разных молоденьких девиц, из-за которых мне приходится ночевать в гараже, те охи, вздохи и вскрики, которые доносятся из твоей постели, а я прекрасно слышу их, лежа на заднем сиденье нашей машины, свидетельствуют о совершенно противоположном!..

— Альфред — солнце мое!.; Чистое и непорочное создание, незамутненное примитивным дамским фальшаком! Все эти охи и вздохи — не более чем маленький театрик одной молоденькой актриски для одного, старенького зрителя, считающего себя «участником процесса»!.. Своими взвизгами не вовремя и вскриками невпопад она безумно хочет выдать мне поддельный сертификат Настоящего секс-гиганта, чтобы мне причудилось, что она — лучшая из всех женщин, которые у меня когда-либо были… Иногда за этим стоит исконное женское тщеславие, чаще — достаточно прозрачная расчетливость.

— А это невероятное количество твоих постельных партнерш?! Кстати, мне они все кажутся одинаковыми. Может быть, потому, что утром я их всех вижу в твоем махровом халате. Разница только в размере: одной твой халат впору, другой — велик, третьей — короток.

— Надо бы купить несколько халатов разных размеров, — рассмеялся Мика. — Вот получим из «Молодой гвардии» гонорар за иллюстрации к Бабелю и пойдем с тобой на закупы… А то, что баб много, Альфред, так это все из того же возрастного ряда. Это вовсе не показатель молодой мощи, случайно задержавшейся в достаточно пожилом теле. Хотя видит Бог, и ты тому свидетель, что я стараюсь держать себя в форме! А на самом деле это тоже в какой-то мере судорожное цепляние за уходящее «мужчинство». Прости, что я повторяюсь, но мне безумно нравится это слово!.. Все не хочется смиряться, сдавать позиции… Ах, Альфред, Альфред… Какие раньше были длинные дни! Какие нескончаемые недели… А теперь все спрессовано… Месяц — всего лишь одна двенадцатая часть молниеносно пролетающего года — короткого до панического ужаса!..

— Ты пугаешь меня, Мика, — робко произнес Альфред из-под лампы. — Это мысли о смерти.

— Да нет… Скорее, о безвозвратности. Прости меня. Ты хотел узнать, почему меня вышибли из «Мухи»?

— Если не хочешь, можешь не рассказывать…

— Отчего же? Все было предельно просто. Настолько, что уже граничило с клиническим идиотизмом. Моим идиотизмом.

***

Уже на третьем курсе Мика был лучшим… Абитуриенты и первокурсники бегали «на Полякова», как психопатствующие балетоманы «на Уланову». В институте не было барышни, которая отказала бы Мике.

Из Варшавской академии искусств в Ленинград прибыли четыре польских профессора — отбирать лучшие работы для Всеевропейской выставки графики, живописи и скульптуры студентов высших художественных учебных заведений стран социалистического лагеря.

Один польский профессор был похож на пожилого тощего ханыгу — в невиданных тогда джинсах и какой-то лоснящейся от старости замшевой куртке. А три остальных профессора Варшавской академии очень смахивали на выпендрежных и довольно нищеватых советских стиляг, жестоко преследуемых комитетами комсомола — за серьгу в ухе, за платочек, повязанный на шее с узелком сбоку, за брюки, ширинка которых не имела стыдливо-потайного клапана, а застегивалась на открытые всему миру пуговицы.

Короче, польская профессура выглядела так, что ими не заинтересовались даже фарцовщики с Невского.

Несмотря на столь непрезентабельный вид высокой польской делегации, имя каждого из четверых было хорошо известно в художнических кругах, и за их плечами была не одна персональная выставка в Париже, Лондоне, Праге, Загребе…

Все четверо сразу же положили глаз на Микины работы. Открыв для себя Мику в среде тоскливого студенческого «соцреализма», они пригласили его к себе в «Европейскую» гостиницу, вытащили из своих чемоданов пугающее количество бутылок знаменитого «Яржембъяка» — рябиновой водки — и пятидесятиградусной «Выборовой», заказали из ресторана ужин в номер одного из польских профессоров и закатили гомерическую пьянку!

А под утро грустно пели «Червоны маки на Монте-Касина», и старый профессор в невиданных джинсах, мягко проглатывая букву «л», по-русски рассказывал Мике, как в начале сорок пятого он в составе Первой армии Войска Польского, уже дважды раненный, брал Колобжег…

Через несколько дней поляки уехали, четко определив список приглашаемых в Варшаву для участия в выставке. Мику Полякова назвали «первым номером».

Кадровики Академии художеств, Института Репина и «Мухи» стали готовить выездные документы. В те времена выезды за границы Советского Союза были редки и нежелательны, а посему все документы «выезжающего» проверялись с чрезвычайной строгостью.

На чем Мика и попался! Особо бдительный отдел кадров «Мухи» на всякий случай еще раз заглянул в личное дело студента третьего курса Полякова Михаила Сергеевича. Мало ли что?… Не в Сестрорецк человек едет, а ЗА РУБЕЖ! Понимать надо.

И обнаружили, что в аттестате, свидетельствующем об окончании Поляковым М. С. средней школы в одна тысяча девятьсот сорок третьем году, некоторая неувязочка! Аттестат скреплен «наркомпросовской» печатью города Тернополя Украинской ССР, который именно в это время уже третий год был оккупирован немцами и ни одна школа в Тернополе не работала.

Мику срочно вызвали в деканат.

По случаю чрезвычайного происшествия начальник отдела кадров пригласил из Большого Дома человека, надзирающего по линии «безопасности» за художественными учебными заведениями, Микиного мастера, перепуганного до обморочного состояния, секретарей парткома и комитета комсомола и кого-то из факультетского начальства.

Все было готово для торжественного судилища и разоблачения «втеревшегося в наши здоровые творческие ряды…» и так далее.

Но праздник не состоялся. Как только Мика увидел на столе у декана свое личное дело и в сторонке — свой липовый аттестат, он все понял.

— Поляков, где и когда вы заканчивали среднюю школу? — спросил начальник отдела кадров института.

— Нигде и никогда, — коротко ответил Мика.

— То есть как это?! — искренне удивился декан.

— Очень просто, — улыбнулся ему Мика. — У меня на это не было времени.

— Я ничего не понимаю… — простонал вечно перепуганный Микин мастер. — Миша! Но вы хоть учились в десятом классе?!

— Нет. Нет, дорогой Федор Осипович, — ответил Мика. — Мало того, я не учился ни в девятом, ни даже в восьмом. Зато в двадцать один год я уже был командиром звена пикирующих бомбардировщиков, а в двадцать три — заместителем командира эскадрильи. Ясно?

— Откуда же у вас этот аттестат? — спросил Мику человек из «безопасности».

— Обводный канал, барахолка, пятьсот рублей. Есть еще вопросы?

— Еще вопросы вам, Поляков, наверное, зададут в другом месте, — улыбнулся начальник отдела кадров и посмотрел на декана: — Будем отчислять?

— Естественно! — подхватил секретарь парткома и обратился к человеку из «безопасности»: — И разумеется, никакой Польши!

Толстая некрасивая девушка — секретарь комитета комсомола — испуганно прикрыла ладошкой рот.

Человек из «безопасности» отвел глаза в сторону — дескать, ваш студент, ваша накладка, ваши проблемы…

— Подождите, подождите… — растерянно пробормотал декан.

Ему всегда нравился этот Поляков. Нравились его работы, несшие в себе удивительный сплав острой иронии и четко прослеживаемой драматургии…

И еще ему очень нравилось то, что ЕГО сегодняшний студент — бывший военный летчик. В юности декан был воспитан на Осоавиахиме, на «спасении челюскинцев» и на «перелетах через Северный полюс» и поэтому по сей день с тоской и завистью провожал глазами любой пролетающий в небе самолет.

— Да подождите вы!.. Ну что же так — сплеча… — снова тихо проговорил декан. — Давайте подумаем вместе…

Но он слишком долго и трудно шел к своему сегодняшнему положению, чтобы рисковать будущим. И поэтому всем было ясно, что он никому не вцепится в глотку за этого Полякова.

Однако тут неожиданно вдруг взбунтовался, казалось бы, навсегда запуганный Микин мастер — Федор Осипович, добрый и неталантливый художник благородной советской школы.

— Вы с ума сошли!.. — тоненько закричал он. — При чем тут этот паршивый аттестат?! Если мы будем разбрасываться…

Он что-то кричал еще своим тоненьким голосом, но Мика уже ничего не слышал…

Как обычно в приступе ярости, за мгновение до совершения ЭТОГО, сдавило виски, по всему телу прокатилась волна нестерпимого жара, возникла знакомая и страшная пульсирующая боль в затылке…

Но рядом панически и лихорадочно билась удерживающая мысль: «Только не ЭТО!.. Я все перепутал… Ни под каким видом!.. Это совсем не ТО! Это не КРАЙНИЙ СЛУЧАЙ!!! Все… Все! Взял себя в руки. Вот так. Спокуха, Мика…»

Из затылка стала уходить боль, перестало сдавливать виски, и наконец Мика обрел возможность судорожно передохнуть и хрипло сказать только одному своему педагогу:

— Федор Осипович, родненький… Плюньте, не нервничайте. Ну, как говорится, завалил я ухо, когда покупал эту дурацкую ксиву — не посмотрел на печать. Сам виноват… Не переживайте, дай Бог вам здоровья. И спасибо за все, Федор Осипович…

Повернулся ко всем остальным и сказал:

— А вы все, вместе со своим высшим учебным заведением, валите знаете куда?… Не при дамах будь сказано. В гробу я вас всех видел и в белых тапочках.

Бросил на стол декана свою зачетную книжку, в которой за три года обучения у него не было ни одной посредственной отметки, и вышел из кабинета.

***

Вот так Мика Поляков навсегда получил реальную и достоверную возможность утверждать, что у него незаконченное высшее образование…

***

Как только Мика демобилизовался, он сразу же попытался найти в Ленинграде Бориса Вениаминовича Эргерта, который еще до войны сделал Мику «чемпионом Ленинграда по гимнастике среди мальчиков».

Но оказалось, что Борис Вениаминович — заслуженный мастер спорта СССР, чемпион Олимпийских игр по гимнастике 1912 года — умер от голода и одиночества еще в сорок втором. Его высохший и окоченевший труп лишь спустя два месяца был обнаружен каким-то ворьем. Взломали квартиру, ничего, кроме промерзших стен и трупа, не нашли и смылись, оставив входную дверь открытой…

Тогда Мика разыскал вернувшегося из Алма-Аты в Ленинград Салима Ненмасова — своего тренера эвакуационного периода и начал тренироваться у него в «Зените» — четыре раза в неделю по три часа.

Еще на втором курсе Мика зачем-то скоропалительно женился, обрел сына от этого непонятного ему самому брака, стал мастером спорта СССР по гимнастике, разошелся с женой, через год похоронил ее — она утонула вместе со своим новым приятелем в Верхнем озере на Вуоксе, — забросил к чертям собачьим спорт, в котором ему пророчили олимпийское будущее, и целиком и полностью посвятил себя работе и сыну Сереге…

По десять-двенадцать часов в сутки Мика рисовал смешные и трогательные иллюстрации для двух ленинградских детских журналов — для «Костра» и «Мурзилки», что-то делал для детского альманаха «Веселые картинки», сотрудничал в «Боевом карандаше», был обласкан «Детгизом», а позже и несколькими московскими издательствами. Даже оформлял в Детском кукольном театре спектакль «Снежная королева». И наконец его карикатуры стал печатать «Крокодил», куда молодому немосковскому художнику пробиться было практически невозможно!

Как сказал ему превосходный рисовальщик Леонид Сойфертис, для советского художника напечататься в «Крокодиле» — это все равно как для английского карикатуриста увидеть свой рисунок на страницах «Панча». Дальше у твоих ног весь издательский мир! Для англичанина…

По совету того же Сойфертиса, которого Мика просто боготворил и почитал за Мастера, теперь все свои картинки Михаил Сергеевич Поляков стал подписывать давним, почти забытым детским домашним именем — МИКА.

Несмотря на чертову уйму работы, Мика умудрился переспать чуть ли не со всеми манекенщицами ленинградского Дома моделей, перетрахал половину стюардесс Гражданского воздушного флота и бесчисленное количество начинающих актрисуль «Ленконцерта»…

За это же время он сумел стать очень известным иллюстратором детских книжек со звонкими выставками в Москве, Киеве и Варшаве, куда его все-таки выцарапали те же польские профессора Академии искусств, с которыми Мика тогда так симпатично напился в «Европейской» гостинице, а под утро даже пытался подпевать печальному польскому военному реквиему «Червоны маки на Монте-Касино»…

Маленький Серега повсюду разъезжал вместе с Микой. Все приглашавшие Мику на выставку или переговоры, связанные с выездом из Ленинграда, знали, что Поляков обязательно приедет вместе со своим маленьким сыном.

… А потом вдруг, совершенно неожиданно для самого себя и для всего своего дамско-приятельского окружения, Мика на всю оставшуюся долгую жизнь полюбил одну молодую и очень красивую женщину.

Она была моложе Мики на двенадцать лет. Ей было всего двадцать один…

Ни на секунду не сомневаясь в правильности принятого решения, она взвалила на свои плечи путаную, не бог весть какую праведную и уж совсем не всегда обеспеченную (то густо, то пусто…) жизнь талантливого, но более чем неустроенного вдовца-художника с пятилетним ребенком.

Восемнадцать лет Она шла рядом с Микой сквозь все и порой вела себя гораздо более мужественно, чем сам Мика…

Она растила «их» сына Серегу, вместе с Серегой «заканчивала» его школу, моталась к нему в армию на Кольский полуостров, потом готовила его в институт, а когда Серега повзрослел, забрала у Мики весь его гонорар за большой сборник карикатур, выпущенный одним очень уважаемым нью-йоркским издательством, и купила неподалеку однокомнатную квартиру для Сереги…

И наверное, продолжая любить Мику, уже изрядно разменявшего шестой десяток, ушла от него, так и не дождавшись «своего» ребенка, о котором Она мечтала все эти восемнадцать лет.

***

— Знаешь, что меня больше всего поражает в этой истории? — спросил Альфред и, не дождавшись Микиного ответа, продолжил: — То, что ты, обладающий сверхъестественной биоэнергетикой, мозгами, поразительной интуицией — этим подарком природы, этой основной функцией человеческой психики, как писал Карл Густав Юнг…

— Стоп!!! — в панике закричал Мика. — Стоп!.. Откуда тебе все это известно?!

— Ты это знаешь? — спросил Альфред. — Тебе это известно?

— Я-то знаю, но ты-то тут при чем?!

— Раз знаешь ты — знаю и я. Не все, но многое… Я могу не знать о твоем прошлом, ибо я часть тебя сегодняшнего. Однако с момента собственного возникновения я постоянно пользуюсь частью комплекса твоих знаний. Ты это можешь наконец уразуметь?

— Нет, не могу, — честно признался Мика. — Принеси мне немножко водки, пожалуйста.

— А закусить?

— Нет. Только водки.

— Тогда я разбавлю ее томатным соком. Иначе у тебя опять будет дикая изжога, — твердо сказал Альфред.

— Разбавь, но не сильно.

— О-кей!

… Через минуту Мика уже прихлебывал водку с томатным соком.

— Как пропорция? Соблюдена? — спросил Альфред.

— Блеск! — благодарно ответил Мика.

— Так прежде чем я задам тебе главный вопрос, я должен повторить всю комплиментарную часть, с которой я начал?

— Нет. Не нужно. Я догадываюсь, о чем ты хочешь меня спросить.

— Тем лучше.

— Ты хочешь сказать: «Мика! Так какого же черта ты лишил любимую Женщину возможности родить ребенка?!» Так?…

— Да. Но это не образец твоей уникальности. Этот вопрос буквально висел в воздухе. Просто никто не решался тебе его задать.

— Нет, почему же… Первые три года нашей жизни, особенно когда мы купили вот эту большую квартиру, Она меня пару раз спрашивала.

— И что ты Ей отвечал?

— Что отвечают в таких случаях?… Крутился как уж на сковородке. Лепетал что-то… Дескать, при нашей нищете заводить второго ребенка неумно, что у меня нет постоянных заработков. Кстати, тогда так оно и было. Поступления были периодическими. Хотя бедственное положение я бессовестно преувеличивал. Трусил. Самым-самым пошлым образом…

— А на самом деле?

— А на самом деле я панически боялся того, что родится малыш, который потребует полного переключения внимания с Сережки на него. Маленький, ни в чем не повинный Серега будет обделен лаской, заботой… При одной такой мысли мне становилось его безумно жалко! Меня вообще постоянно преследовало какое-то неясное, разъедающее чувство вины перед ним… Перед Серегой…

— За что, Мика?! За то, что теперь он у тебя не появляется и не звонит месяцами?! За то, что он не был ни на одной твоей выставке? За то, что он ни разу не проявил элементарно вежливого интереса к тому, что ты делаешь?…

— Это сейчас. А тогда, когда он был маленьким, я себя чувствовал виноватым за то, что не любил его покойную мать… За то, что она утонула. Может быть, если бы я не ушел от нее, она была бы жива… За тех неопрятных и вороватых старух нянек, которых я в спешке нанимал для Сереги, чтобы высвободить себя для работы, для девок, для приятелей!.. Да за все вместе. Принеси, пожалуйста, еще водки с соком…

— Хорошо. Но теперь уже с бутербродом!

— Я не хочу есть.

— Надо, Микочка, надо! У тебя повышенная кислотность. Ночью ты опять будешь лопать соду.

— Ну ладно, ладно. А ты не мог бы немножко выпить со мной?

— Мика! Ты в своем уме?! Я же все-таки как-никак Домовой! Ты когда-нибудь видел, чтобы Домовые пили водку?

— Я даже читал в одной сказке про пьяного Домового.

— Ты читал о сказочном Домовом. А я — реальный! Непьющий.

Альфред снова мгновенно смотался на кухню, приготовил пару бутербродов, разбавил водку томатным соком и вернулся в кабинет со словами:

— Кушать подано!

— О Господи… — простонал Мика. — А это откуда у тебя?

— Из каких-то театральных мемуаров, — ответил Альфред и спросил: — Можно мне задать тебе последний вопрос?

— Конечно, — сказал Мика и приподнял стакан с водкой и соком. — Будь здоров. Я очень рад, что в свое время мне удалось тебя нарисовать…

— Я тоже этому рад, — стеснительно проговорил Альфред и осторожно спросил: — И ты теперь совсем не знаешь, где Она?…

Мика залпом выпил всю водку, помолчал и тихо ответил:

— Кто-то пару лет назад видел Ее в Калифорнии, потом встречал в Греции, на Крите… Ушел поезд, ушел, Альфредик.

— Зато теперь ты избавлен от чувства вины перед Сережей.

— Да… Для этого Серега сделал все собственными руками, — грустно согласился Мика. — Но зато мне уже, наверное, никогда не избавиться от состояния отчаянности, от ощущения совершенного предательства — я не дал Ей родить. Я лишил Ее материнства… И чудовищно обокрал самого себя… Если бы Она тогда родила — «Он» был бы сейчас уже взрослым и родным человеком. И несомненно талантливым! В чем угодно. Потому что этот ребенок появился бы на свет с потрясающе сильной генетической закваской его удивительно талантливой матери. А талант, Альфредик, — это редкость!.. Как и любая аномалия. Талант — это всегда немножко «ненормально»… Но, за редкими исключениями, почти всегда прекрасно!

— Она тоже была художником? — негромко спросил Альфред.

— Нет, — легко ответил Мика и улыбнулся.

Но улыбнулся он не Альфреду, а фотографии своей любимой Женщины, стоявшей у него на столе в скромной старинной рамочке из красного дерева.

На этой фотографии Ей было уже двадцать семь. В коротких шортах и спортивной рубашечке с закатанными рукавами, обутая в баскетбольные кеды с толстыми вигоневыми носками, в черных очках, с сигаретой в руке, она сидела на высоте в три километра над Алма-Атой, на высокогорном плато Заилийского Алатау, совсем неподалеку от бывшего расположения Микиной совершенно секретной Школы горноальпийских диверсантов.

А рядом с Ней, доверчиво привалившись к Ее боку, в смешной матерчатой шапочке с козырьком валялся усталый одиннадцатилетний Серега. Сын…

Мика сфотографировал их еще тогда, когда они шли наверх, к леднику Туюк-Су.

— Нет! — повторил Мика, не отрывая глаз от этой фотографии. — Она не была художником. Она была просто поразительно талантливым человеком… Ты не мог бы принести мне еще немного водки, Альфред?

***

В самый разгар перестройки, в конце восьмидесятых, когда общая масса уже государственно-обворованных потребителей восторженно-информационных всхлипов о неотвратимо приближающемся светлом, радостном и зажиточном будущем все еще доверяла невнятным и многословным обещаниям говорливого Микиного тезки, округло и безостановочно болтающего с милым южнорусским выговором и привычно-неверными ударениями, Союз художников совместно с Союзом писателей того же СССР пригласил Мику в Москву на международную смычку работников бичующего смеха — фельетонистов, писателей-сатириков, иллюстраторов, тяготеющих к ироническому взгляду на мир, и карикатуристов — этих откровенных смельчаков и бретеров, этих «рыцарей плаща, шпаги и поднятого забрала» с карандашом наперевес.

«Вино лилось рекой, сосед поил соседа…» — как когда-то писал присутствовавший тут же С.В. Михалков.

В связи с небывалым в Стране Советов потрясающе революционным свершением — изгнанием госпожи цензуры из всех видов искусства — деятели советского хохота были сильно растеряны и от этого пили вмертвую. Осторожные и малопьющие иностранцы старались не отставать — халява, плиз!

Мика, который уже месяц страдал от болей в позвоночнике и желудке, а его вечернее состояние облегчала только рвота, не пил и сидел на строжайшей Альфредовой диете — кашки, протертые супы, слабый чай под названием «писи бабушки Хеси».

Поэтому, находясь в состоянии постоянно вынужденной трезвости, Мика моментально выделил из всей алкогольно-братающейся компахи человек в полтораста из двадцати стран мира одного толстенького непьющего человека примерно Микиного возраста…

Этот толстенький перехватил Микин взгляд, приветливо улыбнулся и тут же подошел к Мике и Альфреду. Альфреда он, естественно, не увидел, а Мике протянул руку и уверенно сказал:

— Вы — МИКА, да? Мне вас показали еще вчера, на торжественном открытии, но мы сидели в разных концах зала и… Ради Бога, простите! Я — литератор Леонхард Тауб из Мюнхена. У меня есть пара ваших сборников, изданных у нас в Германии, в «Ойленшпигель ферлаг», и еще один, напечатанный в Цюрихе… Или я что-то путаю?

— Нет-нет, все правильно. Меня действительно когда-то издавали в Швейцарии. «Герхард-Шталлинг ферлаг». Но это было так давно…

— Я покупал ваши книжки лет восемь тому назад.

— Примерно тогда они и были изданы… Послушайте, вы так здорово треплетесь по-русски! Откуда такое знание нашего могучего?

— Как говорят немцы, «ланге гешихте». Длинная история. Как-нибудь потом, за рюмкой. Хорошо?

— Мне показалось, что вы не пьете…

— Сердце барахлит. Но это временно. Вы, я вижу, тоже не употребляете?

— Тоже временно. Желудок.

Тауб рассмеялся:

— Хорошенькая компашка! Кстати, вы можете называть меня просто Лева.

— В таком случае я — Миша.

— Я так и думал! — обрадовался толстенький Лева Тауб. — МИКА… Михаил… Миша! А фамилия ваша — Поляков, да?

— Точно, — подтвердил Мика.

— Слушайте, Миша! Неужели вам не хочется выпить хотя бы рюмочку коньяку?! Ну не помрем же мы от этого! — сказал Тауб.

— Мечтаю! — ответил Мика и почувствовал, как Альфред негодующе ущипнул его за ногу.

***

В гостиницу «Россия», где размещались все участники этого международного бесцензурного форума здорового смеха и едкой иронии, Мика Поляков, Лева Тауб и невидимый Альфред вернулись за полночь.

Пьяненькие Мика и Лева были безумно довольны друг другом. Альфред пребывал в состоянии беззвучной ярости…

Лева завтра рано утром вылетал в Прагу — проведать родных, он был родом из Праги и оттуда же много-много лет назад ушел пешком в Мюнхен, как только услышал лязг гусеничных траков советских танков на старинной каменной брусчатке пражских улиц…

Художник Поляков и литератор Леонхард Тауб распрощались, договорившись о том, что следующую книжку Тауба будет непременно иллюстрировать только МИКА! Он же сочинит для нее и обложку. А как только Лева-Леонхард вернется из Праги в Мюнхен, так сразу же оформит для Мики официальный вызов в Германию месяца на три. Он снимет ему недорогую квартирку, где Мика сможет спокойно жить и работать. Лева даже подсчитал, что аванса, полученного Микой за работу, хватит и на квартиру, и на безбедное существование.

… В номере Альфред устроил дикую склоку!

Он вопил, что Мика своими руками сводит на нет все его усилия! На кой черт нужна щадящая диета, если после жидкой кашки, которую Альфред контрабандно умудряется варить для Мики в гостиничном номере, он будет напиваться коньяком и закусывать черт знает чем!..

Мике было и в самом деле нехорошо…

Прошел тот симпатичный нервный всплеск от встречи с обаятельным Левой Таубом — старым чешским евреем, живущим в Мюнхене, пишущим по-немецки и свободно болтающим на шести языках, будто все они для него родные…

Сейчас, скорчившись в кресле от боли, Мика понимал всю правоту Альфреда. Мутило, и безотчетный страх вползал в часто бьющееся сердце. Две таблетки анальгина не возымели ни малейшего действия.

Мика с трудом встал из кресла и, шатаясь от слабости и боли, пошел в туалет. Там его бурно вырвало чем-то коричневым. Он совсем перепугался и позвал Альфреда. Такой рвоты у него еще не было.

Альфред заглянул в горшок, спустил воду и приказал Мике немедленно лечь в постель.

— Что это, как по-твоему? — слабым голосом спросил Мика.

— Кровь. Скисшая кровь… Завтра же возвращаемся домой.

Он помог Мике раздеться, уложил его в постель, что-то пошептал над ним и достаточно легко заставил Мику заснуть.

Это был один из самых простейших трюков Альфреда.

Альфред вообще был совершенно обычным, рядовым, интеллигентным Домовым. Он обладал некоторыми НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ возможностями, которые были в арсенале любого, даже примитивно-деревенского Домового: он умел проходить сквозь стены; умел быть невидимым; мог усыпить человека; обладал способностью мгновенного перемещения в пространстве и владел еще несколькими несложными фокусами Потустороннего

Мира.

Помимо всего, но это уже благодаря его создателю — художнику Михаилу Полякову, — Альфред был наделен той степенью образованности, культуры и вкуса, которая давала ему возможность проявить себя намного шире и полнее, чем это мог бы сделать обычный Домовой.

Альфред читал, писал и разговаривал на всех языках. Когда Мика об этом узнал, он со своим слабеньким знанием английского пришел в неописуемый восторг!

Спустя много лет он рассказал одному своему знакомому писателю (естественно, безотносительно к Альфреду!..) о Некоем Существе, наделенном великим даром владеть любым языком планеты.

Писатель похвалил «выдумку» художника, намотал себе все это на свой писательский ус и, сочиняя книжку о ленинградском дворовом Коте-эмигранте, приписал своему Коту ту же самую блистательную языковую способность, не имеющую границ.

Правда, кажется, тот Кот умел только болтать. А Альфред в отличие от того сочиненного хамоватого Кота умел еще и читать, и писать!..

Владел Альфред и удивительной способностью имитировать всяческие звуки и голоса — человека, собаки, пулеметной очереди, взрыва, одиночного выстрела, шума льющейся воды, грохота камнепада…

Произошло это сразу же после просмотра Альфредом видеокассеты с первой серией «Полицейской академии». Альфред увидел там один забавный персонаж — негра, умеющего подражать любому звуку.

И просто заболел этим! В отсутствие Мики он стал себя тренировать и наконец достиг полного совершенства в имитации любого звука, любого голоса…

Однажды он даже «договым басом» облаял каких-то двух воришек, которые пытались открыть дверь их квартиры. Альфред дома был один, готовил для Мики обед и неожиданно услышал царапанье в замке входной двери.

Альфред не спеша вытер руки полотенцем, убавил огонь на плите, спрыгнул с табуретки, на которой обычно стоял за плитой, и, не открывая двери, просто вышел сквозь стену на лестничную площадку. Увидев двух жуликов, пытающихся открыть их замок, Альфред поднатужился и так гавкнул голосом соседского дога за спиной у этих двоих, что один тут же описался, а второй чуть не потерял сознание от ужаса! Только их и видели…

Поэтому, когда Альфред убедился, что бледный и измученный болями и рвотой Мика уже крепко спит, он полистал гостиничную инструкцию, отыскал там способ соединения с междугородной связью и позвонил в Ленинград Микиному приятелю, — доктору медицины хирургу-онкологу Якову Лазаревичу Бавли. Было ровно три часа ночи.

Когда-то Яша Бавли прекрасно прооперировал любимую Женщину Мики Полякова. С тех пор Мика и Яша были очень дружны.

Сонный Яша наконец там у себя, в Ленинграде, поднял телефонную трубку и хрипло произнес:

— Алло…

Альфред тут же Микиным голосом с Микиными интонациями и абсолютно в Микиной манере сказал:

— Яшка! Мне нужно напоминать тебе знаменитое изречение Светлова, что «дружба — понятие круглосуточное»? Или я должен полчаса просить у тебя прощения за столь поздний звонок, а потом всего в двух словах изложить свою нехитрую проблемку?…

***

Десять дней Мика Поляков пролежал в онкологическом институте в двадцати трех километрах от Ленинграда, где работал Яша Бавли.

Десять дней Мика пролежал под дамокловым мечом самого страшного и неизлечимого, в ожидании результатов исследования биопсии. Есть рак или нету?… То, что у него обширнейшая кровоточащая язва желудка, было выяснено в первые же два дня.

Много лет тому назад, когда доктор медицины Бавли оперировал Микину любимую Женщину, этот институт, этот четвертый этаж, эта лестничная площадка с двумя лифтами — направо проход в женское отделение рака молочной железы, налево — смешанное отделение рака желудка, кишечника и чего-то там еще — были для Мики — «дом родной».

Каждый божий день рано утром Мика приезжал сюда, оставляя машину на стоянке перед институтом, и до вечера торчал у Нее в палате, там же перекусывал, бегал курить на лестницу…

А спустя три недели вывел Ее из ворот института, с еще не снятыми швами, слабую, измученную тяжелой операцией и химиотерапией, усадил в машину — по дороге, согласно примете, выбросил в снег Ее больничные тапочки (чтобы уже никогда сюда не возвращаться!) — и увез Ее в Репино, в Дом творчества Союза кинематографистов, путевку в который им достал Микин приятель-киносценарист.

Теперь Мика и сам лежал на этом же четвертом этаже, напротив Яшиного отделения, про которое какой-то институтский острослов сказал:

Десять дней Мика Поляков ждал приговора!

Альфред, неотступно торчавший в палате, днем помалкивал, устроившись в ногах у Мики, чтобы не нервировать еще троих, уже прооперированных, почти безнадежных Микиных сопалатников, а ночами пытался развлекать Мику разной мелкофилософской болтовней.

Одновременно с невзыскательной и отвлекающей трепотней Альфред незримо ухаживал за всеми четырьмя обитателями этого «ракового корпуса», поутру приводя в изумление проснувшихся мужиков чисто вымытой посудой, прибранными тумбочками, аккуратно разложенными бесполезными лекарствами.

Ночами же, когда больной никак не мог дозваться дежурной сестры или врача, Альфред насобачился как-то по-своему вызывать их сам — точно в определенную палату, к тому больному, которому врач или сестра были сейчас необходимы.

Десять дней Мику никто не лечил — ждали лабораторного результата биопсии. Вполне вероятно, что придется удалять три четверти желудка. Естественно, если биопсия будет того… Раковая. А пока — только диета и болеутоляющие. И ставший почти привычным страх смерти.

От паники спасало воспоминание о том, как вела себя тогда, в сегодняшнем Микином положении, его любимая Женщина.

Она, зная про себя уже все, в ожидании заключения лаборатории и дальнейшей неотвратимой операции, переводила с польского на русский иронический детектив Иоанны Хмелевской. И особо смешные куски из рукописи читала Мике вслух!..

На одиннадцатые сутки к Мике пришел заведующий этим отделением, как говорил про него сам Яша Бавли, «доктор Господней милостью!», высокий, сильно пьющий, тихий и немногословный человек в сопровождении двух ординаторов и доктора Бавли.

— Ну что, Михал Сергеич, как чувствуете себя? — спросил он.

— Когда операция? — впрямую спросил Мика. Он слишком устал ждать и бояться, чтобы поддерживать «светскую» беседу.

— Да не будет вам никакой операции. Ничего у вас, кроме язвы, нету, а язву мы вам постараемся подлечить. Если вы нам слегка поможете… Вот Яков Лазаревич, наш общий друг, все вам и объяснит. Вы не смотрите, что он у нас «титечный мастер», — он в нашем деле понимает лучше, чем кто-либо. Яша, я сейчас в операционную, а ты поболтай с Михал Сергеичем. Если что неясно, я после операции в вашем распоряжении.

Ушел и ординаторов своих увел.

— Обошлось, — сказал доктор Бавли Мике Полякову. — И прекрати плакать, дурак старый. Тебе нужно хохотать от счастья и до потолка прыгать, а ты…

В ногах у Мики облегченно простонал невидимый Альфред. Доктор Бавли обернулся и подумал, что ему послышалось. Спросил у Мики:

— У тебя валюта есть? Только не соцстран…

— Есть немного. Надо кому-нибудь заплатить? — сморкаясь и вытирая платком глаза, с готовностью спросил Мика.

— Нет. Это тебе необходим зантаг, ранитидин, а они есть только в валютных аптеках. В нашем онкологическом институте нет даже ваты! К нам больные на операции поступают с собственным перевязочным материалом.

***

Спустя еще неделю Мика выписался из Института онкологии.

В почтовом ящике его уже ждал красивый и толстый конверт из Германии. В нем было официальное приглашение приехать в Мюнхен на три месяца.

— Уезжай, Мишенька! — сказал Яков Лазаревич Бавли. — Уезжай и не возвращайся. Язва твоя слегка затянулась, но если ты профилактически не будешь принимать то, что ты там сможешь получить по элементарной и даже не очень дорогой страховке, твоя язва снова возобновится и сможет перейти в злокачественное состояние. И тебе не помогут никакие твои звания — ни заслуженного деятеля искусств, ни лауреата Госпремии, ни хрена! Все, что имело вес и ценность вчера, сегодня катастрофически теряет какой-либо смысл. Я не хочу тебя пугать. Ты достаточно напуган одним пребыванием в нашем институте. Я просто хочу тебя сберечь. Продлить тебе жизнь этак лет на десять. Чтобы ты больше никогда не звонил мне в три часа ночи, когда у тебя опять начнется кровавая рвота!..

— А я тебе и не звонил… — растерянно возразил Мика.

Бавли недоверчиво ухмыльнулся:

— А с чего бы это я примчался рано утром на Московский вокзал тебя встречать?! По наитию, что ли?!

— Вот и я тогда подумал на вокзале — с чего это Яшка меня встречает?…

— Хорошо же ты, наверное, тогда в Москве надрался с вечера, если ни черта не помнишь! Классический пример посталкогольной амнезии…

… Когда Мика остался с Альфредом наедине, он спросил:

— Твоих рук дело?

— Да! — с вызовом ответил Альфред. — У тебя есть возражения?

— Альфредик… Ну какие у меня могут быть возражения, спаситель ты мой? Непрочитанная ты моя книга. Что ни день — то новая страница!.. В следующий раз, когда ты с кем-нибудь будешь договариваться моим голосом, предупреждай меня. Чтобы я потом не чувствовал себя идиотом. Ладно?

***

Ах, как прав был Яша Бавли! Все, что еще вчера имело вес и ценность, сегодня катастрофически теряло какой-либо смысл…

Мика отдал свой заграничный паспорт в иностранную комиссию Союза художников, там же заполнил анкеты, там же отыскалось несколько старых Микиных фотографий от прошлых поездок, посудачил с одной симпатичной бабешкой — переводчицей с испанского, уже давно работавшей в иностранной комиссии. Это она однажды спросила Мику перед каким-то оформлением за очередной рубеж:

— Михал Сергеич, у вас никаких изменений в жизни не произошло? Я могу писать «объективку» с прошлой поездки?

Сын Серега тогда проходил военную службу в погранвойсках, куда пристроил его Микин приятель-кагэбэшник. Там же Серега, как и положено было, вступил в партию.

— Вроде бы никаких изменений, — пожал плечами Мика. — Разве что вот только Сережка мой стал членом партии, там, у себя в армии…

— Ага! — деловито сказала эта симпатяга на полном серьезе. — Значит, теперь будем писать во всех анкетах: «Поляков — отец коммуниста».

Там же, в Союзе художников, Мика запасся официальным письмом, подтверждающим, что «…заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат Государственной премии, член Союза художников М. С. Поляков выезжает в Федеративную Республику Германию в творческую командировку…».

Так как Габриэль обещал Мике сразу же по приезде организовать выставку его работ, Мика отобрал сотни полторы рисунков, карикатур и оригиналов книжных иллюстраций, на всякий случай захватил пару книжек со своим оформлением для презентов, погрузил папки в машину и поехал в Ленинградское отделение Министерства культуры. Там за симпатичную трепотню, книжки с автографами и копию письма Союза художников две кокетливые чиновные дамы охотно проштемпелевали с обратной стороны все полтораста работ Мики Полякова большой квадратной печатью со словами «Разрешено к временному вывозу». Таким образом исключив все вопросы на грядущем таможенном досмотре.

Вечером того же дня позвонил, а потом и приехал с вечной бутылкой коньяка старый Микин друг-приятель Степа — генерал-майор КГБ.

Недолго проходил Степан в генералах — года два-три, что ли… Волна преобразований и перестройки ощутимо коснулась и этой могучей организации: полетели чуть ли не все старые кадры. В том числе и Степан.

Мика возился в кабинете, а Степан уже привычно расставлял в кухне тарелки, готовил закусь, но рюмки не смог найти и крикнул:

— Мишаня! Где у тебя теперь рюмаши?

Но Мика не слышал. Он вместе с Альфредом отбирал дипломы прошлых выставок и книжки, оформленные им и награжденные за это оформление, и иллюстрации с дипломами и призами разных стран.

— Мишка!!! Елки-палки!.. Не докричаться… Где рюмки, спрашиваю?! — еще громче завопил из кухни бывший генерал Степа.

Только Мика хотел было ему ответить, как вдруг неожиданно, совершенно МИКИНЫМ ГОЛОСОМ Альфред прокричал на всю квартиру:

— Наверху, в шкафчике над холодильником! Достань только одну! Я пить не буду…

И уже СВОИМ ГОЛОСОМ тихо сказал Мике:

— Пить ты не будешь до тех пор, пока не пройдешь полного обследования там, в Мюнхене. Это не мой каприз. Так велел доктор Бавли.

Было хорошо слышно, как в кухне бывший генерал Степа сочувственно матюгнулся. Мика удивленно покачал головой:

— Странно слышать свой голос со стороны. Неузнаваемый какой-то… Мне даже киноактеры говорили, что не всегда узнают свой голос с экрана. Только те, кто много работает на дубляже иностранных фильмов.

… Долго сидели на кухне вдвоем. Степа пил коньяк, закусывал традиционной яичницей с колбасой. Мика ковырялся в овсянке, еще утром сваренной Альфредом, тоскливо жевал кусочек невкусного сыра, запивал жидким переслащенным чаем.

— Мишка, у тебя деньги еще есть? — спросил Степан.

— Есть. Сколько тебе?

— Не нужно мне ни хрена. Я у себя в банке знаешь сколько имею?! Больше, чем когда был замначуправления!

— В каком еще банке?! — удивился Мика.

— Ну я же теперь руковожу целой охранной структурой нескольких банков, и поэтому… Или ты думал, что я так и буду жить на генеральскую пенсию? А вот хрен им!..

— На кой черт ты меня спрашивал про деньги? Хочешь положить их в свой банк под большие проценты? — усмехнулся Мика.

— Сколько у тебя?

— Сейчас поглядим…

Мика выдвинул ящик кухонного стола, нашел там сберегательную книжку среди счетов за квартиру, телефон, свет, газ…

— Это ты так хранишь свою сберкнижку?! — поразился бывший генерал. — Совсем ошалел! В городе — беспредел, а ты… Взломают дверь, приставят утюг к морде, и… Ну ты даешь, Мишаня!

— Ладно, не запугивай. Вот, пожалуйста: двести семьдесят четыре тысячи с копейками…

— Ты не помнишь, охламон, что я тебе говорил в прошлом году? «Не держи свои кровные в рублях, не будь идиотом, купи доллары!» Что ты мне тогда ответил? «А с чем я на Торжковский рынок пойду? С долларами?» А он, зелененький, тогда стоил всего семнадцать рубликов! Что я тебе сказал, когда он стал стоить сорок два?! «Мишаня! Купи доллары. Пропадают деньги, заработанные твоим талантом, твоим потом, жизнью твоей!..» Что ты мне ответил? Это я тебе, блядь, никогда не забуду! «Под восемьдесят восьмую хочешь меня подвести?» Надо же было такое ляпнуть?!

Степан поднял рюмку с остатками коньяка, грустно сказал:

— Миня, когда же ты уяснишь, что мы живем в государстве, которое употребит нас, как бы мы ни уворачивались! Что художника, что генерала КГБ… Сейчас доллар стоит на черном рынке сто пятьдесят рублей. Через своих хозяев банковских я могу устроить тебе по стольнику… Это две тысячи семьсот сорок долларов. Что они тебе там, в Германии, карман оттянут? Хоть первое время человеком будешь себя чувствовать.

— Хорошо, Степа… А теперь представь себе картинку маслом: «Возвращение блудного сына» из творческой командировки. Через три месяца я прилетаю домой, на книжке — ноль, пенсия — с гулькин нос, на что жить? Жить на какие шиши, я тебя спрашиваю, Степа?!

Степан опрокинул остатки коньяка в рот, поставил пустую бутылку под стол, закусывать не стал. Только шумно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Помолчал, поднял на Мику бывшие голубые, поблекшие и помутневшие от постоянного пьянства глаза и четко сказал:

— А ты не возвращайся. Тебя тут никто не ждет. Может, я только. Но я уже не в счет… Сегодня ты, интеллигент хренов, как и в двадцатых годах, нужен здесь, как гвоздь в жопе… А там ты, может, еще и пригодишься. Или просто проживешь на несколько лет дольше…

Они никогда не встречались друг с другом, никогда не были знакомы — бывший генерал-майор КГБ и доктор медицины хирург-онколог. А говорили одно и то же. Почти одними и теми же словами. Каждый из них по-своему любил Мику, и каждого из них по-разному любил и ценил Мика…

— Во времена военного коммунизма хоть агитки требовались. Для этого нанимались «попутчики» — художники, поэты… А сейчас и агитки никому не нужны. Все вы, деятели искусства, через год на своих автомобильчиках калымить будете, чтобы ноги не протянуть! Нет автомобильчика — в кочегарку, уголек подбрасывать. Или сторожем… Неужели ты не понимаешь, что сейчас идет захват власти зоологическим, уродливым, безграмотным капитализмом, которому ваши художественные ценности — до фонаря. До лампочки!.. Вот я им теперь и служу. Охраняю ИХ ценности… Использую свои бывшие навыки.

— Брось, Степан, — отмахнулся Мика. — Осталось же в людях что-то такое…

— А как же?! — перебил его Степан, и Мика увидел, что он совершенно трезв, несмотря на опустошенную бутылку коньяка. — А как же! Осталось, осталось… Только ценности малость другого рода. Но есть! Куда же нам без ценностей?! Сейчас самый, как говорится, цимес — банкиры, политики, киллеры… Вот доминанта наших сегодняшних ценностей! Особенно киллеры! Убийцы… Хороший «заказ» какого-нибудь «крупняка» на правительственном или высшем финансовом уровне — двести-триста тысяч «зеленых». Это если ты, конечно, нанимаешь «профи» — из наших бывших комитетских «исполнителей»… Или из уволенных гэрэушников, главной разведуправы армии… Ну а шантрапа разная, какие-нибудь «отморозки», те и за пятьсот баксов тебе в подъезде башку проломят… Уезжай. Здесь ты понадобишься только лет через десять — не раньше.

Чтобы страна совсем в говне не утонула на глазах у всего мира, чтобы мы всегда могли бы на весь свет закричать: «Смотрите, смотрите, какие мы теперь стали цивилизованные! Как мы перестроились! К нам даже наши бывшие эмигранты возвращаются — Ростроповичи разные, понимаешь, Поляковы!..» Но это произойдет еще не скоро. А пока… Пока, Мишаня, постарайся обосноваться там. Это я повязан со всех сторон — мне дергаться некуда. А ты — художник. Личность интернациональная. Поезжай, не дожидайся того момента, когда увидишь собственными глазами, как вдрызг обнищавшие интеллигентные старики твоего же возраста — артисты, художники, режиссеры, музыканты, ученые, инженеры, филологи — мои бывшие сокурсники по университету — будут копаться в помойках в поисках чего-нибудь съестного… А через пару лет эту ситуацию я тебе твердо обещаю!

… Первая же выставка работ русского художника Михаила Полякова в Мюнхене произвела, по выражению известного немецкого писателя-сатирика еврейско-чешского происхождения Леонхарда Тауба, «гигантский шухер».

Причем герр Тауб выразился так по-русски, прибавив несколько русских же восторженно-матерных слов, мощно усиливающих прекрасное впечатление от выставки, которая называлась кратко и незатейливо — «МИКА».

С оценкой Левы Тауба, правда, к сожалению, без русского мата, что сильно обеднило и опреснило тексты заметок и статей, согласились почти все газеты Баварии. От невероятно популярной и откровенно «желтой» «Абендцайтунг» до такого солидного общественно-политического тяжеловеса, как «Зюддойче цайтунг»! Не говоря уже о «Бидьде», «ТЦ», «Мюнхенер Меркюр» и журнале «Фокус»…

Михаил Сергеевич Поляков был обласкан русским генеральным консулом и президентом Союза художников Германии, который вообще-то живет в Берлине, но вот «случайно» оказался на открытии выставки «МИКА» в Мюнхене, он хотел бы напомнить уважаемому герру Полякову, что когда-то их уже представляли друг другу на аналогичной выставке в Сан-Франциско.

— Как же, как же!.. — вежливо воскликнул Мика, совершенно не помня ни самого президента, ни факта знакомства с ним на Диком американском Западе.

Лева, считавший себя ответственным за каждую минуту Микиного пребывания на немецкой земле, не отставал от него ни на шаг. Он быстренько перевел президента с немецкого на русский, так же молниеносно перевел с русского на немецкий герра Полякова, после чего тихо сказал Мике:

— Судя по твоей «бурной» реакции на эту встречу, ты очень воспитанный человек.

И русский генеральный консул, и предводитель немецких художников, не сговариваясь, каждый в своей осторожной манере — консул, поднаторевший в многолетней пахоте дипломатической нивы советских недомолвок, а президент Союза художников Германии в силу врожденной расчетливости, этой высшей доблести настоящего немца — поинтересовались: надолго ли приехал маэстро Поляков в Германию и не собирается ли он тут остаться навсегда?

Ибо Мюнхен во все времена притягивал людей высокой русской культуры — здесь жили и творили Василий Кандинский и Федор Тютчев, здесь сегодня живут балерина Майя Плисецкая и композитор Родион Щедрин, скульптор Гаврила Гликман и писатель Владимир Войнович. Здесь, в конце концов, главная штаб-квартира радио «Свобода»…

Как только немец попытался представить радиостанцию «Свобода» как «очаг русской культуры», генеральный консул СССР тренированно и тоскливо стал разглядывать узорчатую лепнину на потолке зала, а Лева Тауб весело и откровенно рассмеялся.

На этой же выставке Мика был познакомлен с доктором Ляйтелем — заведующим культуррефератом Баварии. Что-то типа министра культуры в миниатюре. Здесь же Мика получил два официальных предложения оформить книги «своего друга» Леонхарда Тауба в издательствах «Данген Мюллер» и «Гольдман ферлаг».

— Старик, ты развернул какую-то совершенно сумасшедшую деятельность! — сказал Мика Леве Таубу.

— А как же?! — тоненько воскликнул Тауб. — Здесь нельзя иначе! «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!»

— Я считал всегда это главной строкой из гимна советской интеллигенции шестидесятых.

— Бог с тобой, Мишенька!.. Здесь это необходимо в еще большей степени…

***

… В первые три месяца пребывания в Германии Мика успел сделать оформление и рисунки к двум книгам Леонхарда Тауба — Альфред читал ему вслух немецкие тексты Левы по-русски, Мика хихикал, делал кое-какие заметки, а потом придумывал и рисовал картинки.

Лева все пытался выяснить, кто это переводит Мике его рассказы, и даже заподозрил Мику в тайной связи с какой-то русско-немецкоговорящей дамой. Тем более что первая квартира, в которой жили Мика и Альфред, находилась в Швабинге — университетском районе Мюнхена, на углу Хессштрассе и Аугустенштрассе, точно напротив магазина славянской книги «Кубон и Загнер». А там такие дамы вполне могли быть…

Но в то время на баварской земле Микина репутация, к его великому сожалению, не была запятнана никакой половухой. И он уже даже подумывал о поездке в Ленинград для организации себе, любимому, этаких секс-каникул. Последние исследования у гастроэнтерологов отметили всего лишь наличие рубцовых образований на месте бывшей язвы желудка, что очень подняло жизненный тонус у владельца послеязвенных рубцов!

Однако секс-каникулам не суждено было состояться. Подвалил новый заказ из старейшего и уважаемого издательства «Пипер», и нужно было срочно продлевать визу.

По всем немецким законам продлить визу пребывания в стране Германии можно только за ее пределами. В немецком же консульстве или посольстве, но в любой другой стране!

— Это полный идиотизм, но тут мы ничего не сможем сделать, — сказал Лева Тауб. — Едем в Австрию, в Зальцбург. Это всего сто двадцать километров от Мюнхена!..

… Потом, в связи с Микиной выставкой в Гамбургском университете, участием во Всемирной франкфуртской книжной ярмарке и выходом сборника Микиных карикатур в «ДТФ» — «Дойче ташенбух ферлаг», пришлось продлевать эту проклятую визу в Праге еще на три месяца.

Тут уже не обошлось без слезных писем от всех организаций, заинтересованных в пребывании герра Михаэля Полякова на строгой баварской земле.

Все хлопоты по организации этих писем, поездке в Прагу и выколачиванию этой визы взяла на себя одна молодая дама по имени Хайди, действительно работавшая в «Кубоне и Загнере», но не в магазине, а в самой фирме.

Хайди была прехорошенькой, вдвое моложе Мики, неплохо говорила по-русски и совершенно не ощущала присутствия Альфреда! Четкая и прагматичная немочка с прелестным личиком ангела предбальзаковского возраста — Хайди обладала такой энергией, таким напором, перед которыми не мог устоять никто!

Мика, например, оказался в ее постели ровно через сорок пять минут после знакомства с ней в конторе «Кубона и Загнера», на презентации книги герра Леонхарда Тауба с обложкой и иллюстрациями герра МИКИ Полякова.

Когда Мика утром вернулся домой, ноги его не держали. Альфред, остававшийся на Хессштрассе, был дико взволнован. Обнюхивал Мику, заглядывал ему снизу в глаза и все допытывался, что он видел в квартире этой Хайди… Не показалось ли ему там кое-что странным?

— Отвяжись, Адьфредик, — умолял его Мика. — Я спать хочу!.. Она совершенно игнорировала мой возраст… Потом расскажу.

Но Альфред был неумолим!

— О Господи… — простонал Мика, уютно укрываясь пледом. — Ну, обычная богатая квартира в Богенхаузене… Район говорит сам за себя. Муж был состоятельным адвокатом… Вышивочки, рюшечки, пошловатенький, но дорогой «бидер-майер», полное бескнижье… Живой фикус, искусственные цветочки… Разноцветные свечечки… Нормальный мещанский кич со сладенькими выпендрежными картинками на стенах. Какие-то баварские куколки и уйма подушечек на угловом диване…

— Стоп! — закричал Альфред. — Хотел бы уточнить — с «куколКАМИ» или с «куколКОЙ»?!

— Кажется, с одной куколкой в национальном баварском костюме. Зато — с тебя ростом…

— Я так и знал!!! — воскликнул Альфред, и глаза его зажглись бесовским пламенем. — Я это почувствовал сразу же, как только ты вернулся домой!.. Как она выглядела?

— Кто?… — уже засыпая, пробормотал Мика.

— Эта баварская Кукла…

— Ну откуда я помню?… Альфредик, солнце мое, иди ты в жопу со своими расспросами! Дай поспать пару часиков… Я — пожилой человек, хоть ты-то пойми это!.. В конце концов, я даже по Советской Конституции имею право на отдых… Вали, вали отсюда!..

Отоспавшись, Мика поинтересовался у Альфреда, что его так взволновало.

Альфред долго мялся, бекал, мекал, пытался увильнуть от прямого ответа, но в итоге признался, что он еще «девственник» и что его ни на секунду не покидает испепеляющее ЖЕЛАНИЕ СОИТИЯ!.. С тех пор как в Ленинграде Альфред увидел впервые, как это делает Мика со своими приходящими барышнями.

На настоящую женщину он, конечно, не претендует. Да и вряд ли это могло бы быть ему интересным. Но и дома, в Ленинграде, и здесь он все пытался отыскать подобное себе существо женского пола, не зная точно, существуют ли они вообще.

Однако сегодня, когда опустошенный Мика под утро приплелся от Хайди, Альфред каким-то самому ему неясным образом прочувствовал, что в доме, откуда вернулся Мика, ЕСТЬ ТАКОЕ СУЩЕСТВО! И именно ЖЕНСКОГО ПОЛА!!!

Как он это понял — объяснить сейчас не может. Сообразит как-нибудь потом…

Но пока Мика отсыпался от своих ночных мужчинских упражнений, Альфред попытался логически просчитать, каким образом в ее квартире появилось это Существо.

Очень Альфреду помогла одна подробность в описании Хайдиной квартиры — Кукла в баварском костюме. Да еще ростом с Альфреда!

Итак, скорее всего этой Кукле сейчас немногим меньше, чем самой Хайди, — лет так примерно двадцать восемь — тридцать. Не больше. Следовательно, Кукла была подарена Хайди еще в ее детстве.

ОДУШЕВИТЬ же, создать своим воображением Живое Существо из тряпочной имитации или воспроизвести Его на чистом листе бумаги способны только или очень талантливые люди с безграничной фантазией, не скованной рамками бытового реализма, или…

…или ДЕТИ!

Так, наверное, произошло и с маленькой девочкой Хайди около тридцати лет тому назад.

Кто подарил ей эту Куклу — не важно. Важно то, что маленькая Хайди так ПОВЕРИЛА в эту Куклу, так полюбила Ее, что своим необузданным детским воображением, не замутненным банковскими счетами, экономией, туповатой рассудочностью с гипертрофированным ощущением собственной значимости и слегка смещенными понятиями о правилах приличия, СУМЕЛА ВДОХНУТЬ ЖИЗНЬ в это миленькое тряпочное Существо с напряженной фарфоровой рожицей.

Оно и зажило. Оно явилось в человеческий мир так же, как появился у Мики и сам Альфред!..

Альфреду еще предстоит выяснить — с теми ли задачами хранительницы очага эта Кукла явилась в свет, но он свято убежден, что она менялась точно в унисон изменений и взросления самой Хайди.

Он даже в словарь заглянул, пока Мика отсыпался. «Домовой» по-немецки называется «хаусгайстер». Поэтому женский род будет звучать «хаусгайстерин»…

— Я умоляю тебя, Мика, в следующий раз, пожалуйста, возьми меня с собой к этой Хайди! Это я прошу тебя, как мужчина мужчину.

— Нет проблем, Альфред. Буду рад, если тебе удастся захороводить эту баварочку. В ближайшие же дни созвонимся и… Вперед, На штурм Хаусгайстерин!

***

Так был восполнен еще один пробел в богатой событиями жизни Мики и Альфреда в Мюнхене…

За эти девять месяцев Мика и Альфред пару раз слетали в Ленинград. И если в свой первый приезд они пробыли дома целых две недели, то уже во второй раз еле выдержали пять дней.

Общаться было практически не с кем.

Как ни странно, почти все, с кем Мика приятельствовал в прошлые времена, не сумели вписаться в новую жизнь и влачили довольно жалкое существование.

Друг— киносценарист на своем «жигулёнке» возил продукты для ресторана трех узбекских жуликов… Масса знакомых умерли… Столько же уехали из страны, не дожидаясь полного и беспросветного обнищания; работы не было ни у кого… Союз художников, по существу, прекратил свое трепыхание и почти «скончался»; чуть ли не все помещения Дома кино, где Мика раньше частенько играл на бильярде, были распроданы лихим фирмочкам и конторкам…

Дом творчества Союза кинематографистов в Репине, куда много лет тому назад Мика привез из онкологического института свою любимую Женщину после тяжелой операции, теперь был заполнен прекрасно одетыми и грубо раскрашенными потаскухами, а их кавалеры расплачивались в баре, вытаскивая из карманов пачки долларов толщиною в роман Алексея Толстого «Хождение по мукам».

Яша Бавли собирался в Израиль и продавал квартиру каким-то китайцам…

Сын Серега женился вторично. Сдавал свою однокомнатную квартиру за полтораста долларов в месяц, жил у новой жены — симпатичной, крепкой девушки Тани. Серега работал на рынке шофером, Таня там же торговала колготками.

Мика подарил Сереге свою старую «Волгу» с гаражом и созвонился с бывшим генералом Степой.

Степан приехал, распухший от возлияний, с красными пятнами на шее и висках от нейродермита, с мокрыми от умиления глазами — наконец-то встретились!

Выпили бутылку под традиционную яичницу с колбасой, а на следующий день Степан прислал Мике четырех крепеньких пареньков при оружии. Пареньки привезли с собой фанерные ящики, окантованные металлическими полосками, и помогли Мике упаковать шестьсот килограммов книжек, справочников, словарей, альбомов, кистей, красок, любимых картинок, подаренных Мике разными художниками в разные годы, и еще какую-то родную мелочевку — старые армейские фотографии, отцовские документы…

Эти же пареньки по своим каналам провели все шесть ящиков по сто килограммов через Пулковскую таможню, а Мика заплатил по одному доллару и тридцать семь центов за каждый килограмм своего багажа. Накупил в «валютке» еще долларов на двести разных ярких заграничных бутылок, раздарил их кому надо и не надо и снова улетел вместе с Альфредом в Мюнхен.

Зато когда они сели в Мюнхене и пассажиров попросили не вставать из кресел, так как трап еще не подан, Мика и Альфред через иллюминатор увидели, как их ящики уже выползают из самолетного чрева по транспортеру…

Через три дня Мику профилактически осмотрел прекрасный гастроэнтеролог профессор Эссер и заявил, что у Мики снова открылась язва желудка. И не одна, а две.

— На нервной почве, — сказал профессор Эссер. — Все в жизни надо воспринимать с эпическим спокойствием, и вы, герр Поляков, проживете до ста лет. Вам хватит сто лет?

— Нет, — усмехнулся Мика.

— Не жадничайте. — Профессор Эссер приятельски похлопал Мику по спине и назначил срочное и радикальное лечение.

Это разрешило все сомнения: Лева Тауб забрал все Микины справки из ленинградского онкологического института, приложил заключение профессора Эссера, и вдвоем с Микой они отправились в культурреферат к доктору Ляйтелю, захватив с собою, помимо врачебных справок, еще и две огромные папки со статьями и заметками почти всех газет Германии о МИКЕ — русском художнике Михаэле Полякове. Там же были вырезки из французских, израильских, американских, итальянских и испанских газет и журналов, восхваляющих удивительное, ироничное, остроумное и лаконичное искусство карикатуры и иллюстрации «маэстро Полякофф».

На следующий день без каких-либо привычных немецких проволочек Михаил Сергеевич Поляков получил бессрочную визу для постоянного проживания в Федеративной Республике Германии…

***

С момента первого приезда Мики и Альфреда в Мюнхен по приглашению Леонхарда Тауба, как писалось в титрах немого кино:

ПРОШЛО ТРИ ГОДА…

Эти три года вобрали в себя такой гигантский наворот событий, что их вполне можно было бы распределить лет на пятнадцать — двадцать, и то никому мало бы не показалось.

Но они были спрессованы именно в эти три года, отчего страна под названием Советский Союз не выдержала и расползлась по всем своим швам, казавшимся такими прочными, вечными, не поддающимися никакому износу…

… Была разрушена Берлинская стена — Мика и Альфред наблюдали это нервно-истерическое действо по немецкому телевидению, снимая на лето квартирку в тридцати пяти километрах от Мюнхена, — на прелестном озере Аммерзее…

Практичные берлинские немцы тут же стали торговать «сувенирами» — уродливыми кусками бетона, выломанными в процессе политторжеств воссоединения разорванной Германии…

… В бывшем СССР был низвергнут президент и подавлен правительственный бунт против правительства же…

… В Москву вошли танки и в центре десятимиллионного города расстреляли из пушек собственный парламент… Сотни трупов вывозили ночами из подвальных этажей московского Белого дома, тупо приговаривая: «Жертв — нет, жертв — нет…»

… Новый претендент на абсолютную власть решил не изменять историко-революционным традициям и моде и вскарабкался на броневик…

… Западные немцы бросились скупать восточные земли. Мелкота, как всегда, разорилась, крупняки заработали миллиарды…

Если раньше, из-за стены, восточные «Осей» лишь завидовали западным «Весей», то теперь, когда стена была уничтожена, «Осей» возненавидели «Весей» совершенно коммуно-социалистическим образом…

… Российские старушки вдруг обнаружили, что тех денег, которые они много лет копили себе на похороны, поминки, отпевание и приличный гробик, теперь в лучшем случае может хватить только на десяток гвоздей для крышки гроба…

… Поэтому же почти прекратили сниматься фильмы на киностудиях…

… Уже никто не заказывал хорошим художникам рисунки и обложки к книгам. Восторжествовала фотообложка-коллаж. Желательно — нож с зазубренным лезвием со стекающей кровью, пистолет, лицо, искаженное ужасом… обязательное целлофанирование и… вперед!

… Бандиты воевали с бандитами, бандиты охраняли бандитов. Самые жестокие и безжалостные становились бизнесменами…

… Бизнесмены взялись уничтожать бизнесменов. Политики — политиков. И наоборот…

… Наконец в стране установилась твердая валюта — ДОЛЛАР!

… Телевизионные трансляции с заседаний Государственной думы радовали ежевечерним непристойно-скандальным спектаклем…

… Преступность стала движущей и организующей силой общества…

… Изящная словесность не могла пройти мимо этого. Кровавая драматургия сама шла в руки, и наряду с чудовищно и безграмотно наспех переведенными (или придуманными…) мастерами детективного жанра дальнего зарубежья ниагарским водопадом обрушился массовый поток «Русского детектива». Писали в одиночку, вдвоем, втроем, целыми бригадами — под одно уже «раскрученное» имя.

… На фоне расцветающих борделей, легальной порнографии, «массажных салонов» и узаконенной уличной проституции пресловутая «Интердевочка», написанная Микиным приятелем-киносценаристом в восемьдесят восьмом году, за которую его в то время «Правда» обозвала «порнорэкетиром», теперь выглядела невинной и наивной «Княжной Джавахой» из сочинений госпожи Лидии Чарской…

Молитвами и решительными действиями все того же Леонхарда Тауба, верного, талантливого и мудрого друга Лёвушки, резко изменилась Микина жизнь в Мюнхене и в социальном плане.

Сначала Мика был принят в члены «ФГ-Ворт» — «Фервертунгстазелиафт-Ворт». Что-то типа советского, или уже теперь российского, Управления по охране авторских прав. «ФГ-Ворт» защищало представителей всех видов искусств, и свое добросердечное отношение (мощно подогретое энергичным Левой Таубом) они продемонстрировали тем, что подарили Мике пять тысяч марок на первое обзаведение. Что было очень даже кстати!

Несколько фальшивое, восторженно-виноватое отношение немцев к русским, столь характерное для конца восьмидесятых, почти напрочь вытеснялось стремительным преобразованием сегодняшней России, которая уже инфицировала «благополучную» Европу, а своей пресловутой «русской мафией» со всех сторон обложила богатейшую Америку!

Хорошо относиться к русским перестало быть модным. Русские стали ОПАСНЫМИ…

Поэтому резко сократились издательские заказы для Мики, от которых еще два года тому назад было «поленом не отбиться». Исчез постоянный приток денег от выставочных продаж. Сократилось и само количество выставок в Германии.

Вена и Цюрих не принесли почти ни гроша. Устроители жаловались на убытки…

— Надо что-то делать… Надо что-то делать!.. — бормотал Альфред, вяло переплывая по воздуху с люстры на книжный стеллаж и обратно. — Не надо бояться ничего нового… Капитализм есть капитализм: если не идет один бизнес, значит, на него нужно плюнуть и придумать другой… Ты меня слышишь, Мика?

— Нет. Мне поздно менять свой «бизнес». Я вообще не собираюсь меняться. По-моему, в любой мимикрии есть что-то пассивно-предательское.

Альфред на секунду завис под люстрой, задумчиво проговорил:

— Тоже неплохо…

И улетел в кухню, влекомый какими-то новыми соображениями.

Год тому назад Мике исполнилось шестьдесят пять, и теперь он имел все основания получить в Германии так называемую социал-хильфе, то есть социальную помощь. А это было немало! Бесплатная квартира, бесплатная медицинская страховка, да еще и ежемесячное денежное содержание — что-то около пятисот марок в месяц. Плюс какие-то мелкие льготы.

Однако к тому времени repp Михаэль Поляков был не «принят», а именно «приглашен» стать членом Союза художников Германии, что автоматически делало его членом интернационального Союза художников ЮНЕСКО в Париже.

Вскоре Мика получил невзрачную серо-голубоватую картонную книжицу (это после наших-то советских членских билетов творческих союзов — обтянутых красной кожей с золотым тиснением!..), где, как и в отцовском старинном удостоверении шеф-пилота двора его императорского величества, тоже на пяти языках, кроме русского, было сообщено, кем является владелец этой простоватенькой книжечки…

Тем не менее, несмотря на невзрачность документика, этот Союз художников снял с города Мюнхена все социальные обязательства по отношению к пожилому герру Полякову и все расходы по его содержанию принял на себя, установив Мике ежемесячный грант в восемьсот марок. Что было значительно больше обычной социал-хильфе!

В четырехтомной Европейской энциклопедии современной живописи и графики, изданной в «БКФ» — «Бавария кунстферлаг», что соответствовало нашему издательству «Искусство», русскому художнику Михаэлю Полякову, родившемуся в Ленинграде в 1927 году, было отведено семнадцать почетных страниц превосходно напечатанных его рисунков, акварелей, эскизов обложек, карикатур, а также длинный перечень его выставок во всем мире и очень теплая статья о Мике составителя этой энциклопедии.

На последних страницах тома были факсимильно воспроизведены подписи всех упоминавшихся здесь художников. В том числе и подпись М. Полякова — МИКА.

Все это стало возможным благодаря Леонхарду Таубу, сердце которого с каждым месяцем работало все хуже и хуже…

***

А потом случилось вот что.

Русская служба радиостанции «Свобода» брала интервью у известного немецкого литератора еврейско-чешского происхождения, живущего в Германии уже больше двадцати пяти лет, пишущего свои замечательные новеллы только по-немецки и превосходно говорящего по-русски, — Леонхарда Тауба.

Герр Тауб рассказывал про то, как в конце тридцатых — начале сороковых он, маленький еврейский мальчик, был вынужден прятаться от немецких фашистов в пражских подвалах, а в середине пятидесятых, уже молодым человеком, бежал из Праги от русских танков, посланных в Чехословакию коммунистами Советского Союза…

К концу интервью герру Таубу стало плохо, и запись пришлось прекратить. Он проглотил какие-то свои таблетки, без которых уже пару лет не выходил из дома, отсиделся, отдышался и попросил разрешения позвонить своему приятелю.

И позвонил Мике. И попросил Мику приехать за ним.

Мика прыгнул в свою большую спортивную «мазду», которую они с Альфредом купили сразу же после получения постоянной и бессрочной визы, и помчался за Лёвой. Что-то Мику очень встревожило в нарочито спокойном голосе Тауба…

Тот, в окружении нескольких сотрудников станции, ждал Мику на ступеньках у главного входа. Бледный, с синеватыми губами. Лёва смущенно улыбался и говорил по-немецки, по-английски и по-русски. Увидел Мику и стал тяжело вставать со ступенек:

— Ах, Мишенька!.. Как хорошо, что ты приехал за мной…

— Может быть, все-таки вызовем врачей? — спросил кто-то.

— Нет, нет… — быстро возразил Лёва. — Теперь я под надежной защитой. Спасибо за все, и будьте здоровы. Чу-у-ус!..

Когда они остались одни, Лёва привычно-заботливо спросил Мику:

— Ты хорошо поставил машину? Без возможных штрафных санкций?

— Да вроде как-то толково приткнулся. Только далековато. Ты присядь вот здесь. Подожди меня секунду. Я сейчас подкачу к тебе. Мне не хочется, чтобы ты шел пешком.

— Наоборот, Мишенька!.. Мне сейчас обязательно нужно пройтись, подышать свежим воздухом. А машинка твоя пусть постоит. Пойдем прошвырнемся по Английскому парку. Благо он тут — за забором «Свободы»…

***

А может, не нужно было соглашаться с Лёвой?… Может быть, следовало настоять на вызове «Нотартца» — «неотложки»? Или сразу же со ступенек радиостанции прямиком отвезти его в какую-нибудь клинику, а не разгуливать по Английскому парку?… Да что теперь говорить…

***

Их было трое.

Всего лет по двадцать каждому. Может, чуть больше…

Они были демонстративно бритоголовы и пьяны.

Они стояли в самом центре Английского парка на невысоком пригорке, словно на трибуне, а внизу, у подножия этого маленького естественного возвышения, толпились десятка полтора пожилых людей с маленькими детьми и большими собаками.

Кто выгуливал своих внуков, кто — песиков…

У одного бритоголового в руках был мегафон, у второго — бутылка с дешевым «Корном», у третьего — флаг со свастикой.

Естественный пригорок давал им упоительное ощущение трибунной приподнятости!

С высоты в полтора метра им казалось, что под ними, замерев от восхищения, стоят толпы их верных сограждан!..

Но Мика и Лёва увидели пятнадцать перетрусивших стариков, четверых детей и несколько равнодушных немецких собак неведомых пород…

И увидели трех пьяных мальчишек-неонацистов, один из которых исступленно размахивал красным флагом с черной свастикой в белом круге, второй картинно прихлебывал из бутылки, а третий истерически вопил в мегафон призывы далеко не первой свежести:

— Германия только для немцев!!! Всех чернозадых, евреев и поляков развесить по деревьям Английского парка!.. Турков — сжечь дотла!.. Возродим великую нацию — возродится великая Германия!!!

Поначалу Лёве и Мике не захотелось во все это даже поверить. Им показалось, что это «Бавария-фильм» снимает сцену для какой-то современной антифашистской картины…

Но не было прожекторов, не было кинокамер, не суетился вокруг кинематографический люд — не было никакой съемки!

Шел НОРМАЛЬНЫЙ НАЦИСТСКИЙ митинг со своими «героями» и внемлющим им «народом»…

— Боже мой… Какой ужас! Я ведь только что об этом говорил…

Лёва схватился за Мику и тоненько прокричал всем стоящим внизу у пригорка старикам, детям и собакам:

— Господа! Господа!.. Что же вы молчите?! Как же можно молчать?! Это же в центре вашего Мюнхена! Ну возразите хоть кто-нибудь!.. Что же вы стоите?!

Но под пригорком уже никто не стоял — все стали поспешно расходиться в разные стороны, растаскивая своих детей и собак… «Добрый» старый немецкий принцип — только бы не ввязаться в какую-нибудь историю… Ни одна собака даже не тявкнула.

Мика вдруг почувствовал, как ослабевает Лёвина рука, которой он держался за него, и испуганно проговорил ему по-русски:

— Лёвушка, успокойся… Лёвушка, родной, возьми себя в руки!.. Не стоят они твоего здоровья, Лёвушка!..

— Русский! — по-русски же потрясенно закричал бритоголовый с бутылкой «Корна». — Русские жиды!.. Я в Караганде уголек рубал, а вы сюда за колбаской, суки?!

И на корявом немецком языке он стал кричать своим приятелям, что это стоят две русские свиньи, которые ему в Казахстане жить не давали, так еще и сюда приперлись, вонючее племя!..

Вот когда Леонхард Тауб, писатель, которого читала вся цивилизованная Германия, а не очень цивилизованная хохотала над его рассказами — он их сам прекрасно читал каждую субботу по одному телеканалу, — Леонхард Тауб, чьи книги были переведены почти во всем мире на несчетное количество языков, очень пожилой и очень больной человек, на великолепном немецком, настоящем «хохдойч», крикнул этим троим — с бутылкой, нацистским флагом и мегафоном:

— Вы — подонки!!! Что вы знаете о фашизме, дерьмо и ничтожества! Что вы вообще знаете про эту жизнь, мерзавцы?!

У Мики в висках уже гремел колокол и голова раскалывалась от вскипавшей ненависти…

Не было никого вокруг!.. А с пригорка на двух стариков, один из которых уже терял сознание, неслись трое пьяных, разъяренных здоровых парней — с бутылкой, мегафоном и флагом со свастикой…

В последнюю долю секунды в воспаленном мозгу Мики отчетливо промелькнуло:

ВСЕХ ТРОИХ…

… СРАЗУ!..

… В ЖИВЫХ НЕ ОСТАВЛЯТЬ НИКОГО!!!

***

На следующий день почти все газеты Баварии напечатали одну и ту же фотографию «известнейшего писателя-сатирика» Леонхарда Тауба, не дожившего до своего шестидесятипятилетнего юбилея всего один месяц. Леонхард Тауб скончался вчера в приемном покое клиники «Воген-хаузен» от острой сердечной недостаточности в 17 часов 15 минут вечера. Отпевание и погребение покойного состоятся в капелле при кладбище «Нордфритхоф» тогда-то и тогда-то…

А газеты «Абендцайтунг» и «Бильд», в разделах криминальной хроники городских происшествий, сообщили, что вчера же в Английском парке были обнаружены трупы трех молодых людей: Г. — 24 года, М. — 22 года, Ф. — 20 лет. Как показало вскрытие, произведенное судебно-медицинскини экспертами, все трое перед смертью находились в состоянии сильного алкогольного опьянения. В результате чего у двадцатичетырехлетнего Г. оказалось обширное кровоизлияние в мозг, у двадцатидвухлетнего М. — паралич сердечной мышцы, а у двадцатилетнего Ф. — разрыв аорты. Полиция ведет следствие…

— Это сделал ты? — впрямую спросил Альфред.

— Да, — без колебаний ответил Мика.

— Ты спасал Лёву Тауба?

— Я многое пытался спасти… Как видишь, мне это не удалось.

Обессиленный Мика лежал на тахте в одной пижаме, по пояс прикрытый темно-красным пледом. Не мог оторвать остановившихся глаз от большой гравюры Махаева, висевшей на противоположной стене.

— Ты всегда так плохо чувствуешь себя после ЭТОГО? — осторожно спросил Альфред.

— После чего? — не сразу понял Мика.

— После убийства.

— А-а-а… Да… Всегда… В детстве, когда мне было двенадцать лет и я УБИЛ впервые, я даже потерял сознание.

— Пей чай. Остывает… Я заварил тебе «Эрл Грей».

— Спасибо.

— С возрастом стало труднее убивать?

— Да нет… Просто я уже полагал, что мне этого больше никогда не придется делать.

— Мика, скажи честно, Лёва знал о моем существовании? — подрагивающим голосом спросил Альфред.

Мика посмотрел в его голубые глаза, полные слез, и понял, что имеет право только на один ответ:

— Да. И очень был тебе благодарен за то, что ты есть у меня.

Альфред тихо заплакал. Потом с трудом произнес:

— Микочка… Ты должен взять меня с собой на кладбище.

— Там будет уйма народу, Альфред. Я же знаю, что ты с трудом переносишь большое скопление людей.

— Я буду все время рядом с тобой… Я ни на шаг не отойду от тебя. Возьми меня с собой, Мика. Я имею на это право! Возьми, ради всего святого…

***

Отпевали Леонхарда Тауба в капелле при «Нордфритхофе».

Капелла при кладбище — она для всех религий… Так как герр Леонхард Тауб был слишком ироничен, чтобы исповедовать хоть какую-нибудь религию, было решено: для прощания с покойным лучше капеллы места не сыскать.

Этого же захотели и родственники, приехавшие из Праги, — маленькая старушка в черном, старшая сестра Левы, его племянница и муж племянницы, который никогда даже не был знаком с Лёвой…

Народу было человек двести. Старики из Мюнхенской еврейской общины, из Союза писателей, много сотрудников радиостанции «Свобода», кто-то из издательств… Были старые чехи и словаки, уже давно живущие в Германии. Были и русские…

По дороге на кладбище Мика и Альфред заехали в хороший, дорогой цветочный магазин, купили шестьдесят четыре розы желто-шафранного цвета.

Поставили свою «мазду» на кладбищенский паркинг и пошли к закрытому еще входу в капеллу.

Они несли свои печальные розы и слышали вослед:

— Смотрите, смотрите, какие цветы — это же сумасшедшие деньги!

— Успокойтесь, я вас умоляю! Вы знаете, кто это? Он на своих паршивых картинках заработал столько, что мог бы привезти и не такой букет!..

Мике стало тошно — ну просто невмоготу. Альфред испуганно прошептал:

— Боже мой!.. Как они могут, Микочка?! В такую минуту…

— Плюнь, Альфредик, — сквозь зубы проговорил Мика. — Плюнь. Они очень неумны и глубоко несчастны.

— О чем ты говоришь, Мика? Эти двое парковались рядом с нами, и я видел, на чем они приехали! У них такой «ягуар», о котором ты даже и мечтать не можешь…

— Запомни, Альфред, ни «ягуар», ни «семисотый» «БМВ», ни «мерседес-спэшл» к понятию о СЧАСТЬЕ никакого отношения не имеют.

… Перед закрытым еще входом в капеллу всем раздали тоненькие свечки. И евреям, и немцам, и чехам, и русским.

В ожидании начала церемонии в толпе шла нескончаемая болтовня на всех языках. Изредка раздавались громкие радостные возгласы — кто-то с кем-то давно не виделся, наконец-то свел Господь!..

Обсуждали свои старческие делишки, обменивались карликовыми новостишками, жаловались на детей, на болезни, на понижение банковских процентов на срочные вклады…

Скорби — ни на грош! Так, клубная трепотня…

Наконец открылись большие двустворчатые двери, стали пускать внутрь капеллы.

С первых же секунд Мика и Альфред были потрясены внутренним гигантизмом и убожеством этого храма — высоченный, холодный, неуютный…

На высоте пятнадцати метров по кругу — восемь огромных цементных ангелов с нимбами из строительной арматуры. Все нимбы — ржавые, покосившиеся, потерявшие свою округлость… Какой нимб торчит вверх, какой вбок, какой так и не смог свалиться на шею ангелу — зацепился за ангельский нос…

Под круглыми сводами огромного помещения — ни распятия, ни единой иконы, ни какой бы то ни было церковной атрибутики! Серость облупившихся стен, уходящих вверх, и зыбкий холод… Посередине на каменном полу из безликих выщербленных плит — возвышение с наглухо закрытым гробом.

Альфред медленно воспарил над полом и невидимо для окружающих сел Мике на плечо, одной ручкой обняв Микину голову.

А все теснятся к гробу, двигаются энергично, решительно, даже оттирая друг друга, стремясь предъявить «свои права» на покойного, свою особую, персональную близость к умершему!..

Становятся на колени у гроба, крестятся все без разбору, дымят свечками, целуют возвышение, к самому гробу прикладываются губами…

Началось отпевание.

Хор — три женщины и три мужика. Все — будто только что с рынка! Кто в чем — одна баба в беретике, две другие в кукольно повязанных платочках. Мужики в спортивных куртках-расписухах, в стоптанных кроссовках…

Регент — пижон! Черное пальто в талию, кокетливо наброшенный на шею черный шарф крупной вязки…

Дьякон какой-то игрушечный… И молоденький попик с хорошим голосом.

Мике и Альфреду от всего этого даже худо сделалось!..

Так жалко стало себя, Лёвушку Тауба жалко стало — верного, мудрого и замечательного друга, блестящего, остроумного новеллиста, умевшего быть беспощадно саркастичным и безгранично лирически добрым и трогательным…

Почему это в Германии называется «писатель-сатирик»?!

В дикой, разрывающей сердце тоске Мика погладил руку Альфреда, проглотил слезы и подымал невероятное: «Как хорошо, что гроб закрыт наглухо и Леонхард Тауб — Лева, Лёвушка — не видит всего этого фальшака, всей этой пошлятины, которая уж совсем не по Божьему праву сопровождает его в последний путь!..»

***

— Не пей! Не пей больше, Микочка!.. — умолял Альфред, пытаясь улететь с бутылкой джина.

Но Мика крепко держал бутылку, и Альфред беспомощно трепыхался в воздухе на уровне Микиного лица.

— Лучше смотайся в холодильник за льдом… Еще три-четыре сантиметра, и все!.. Тащи лед! — приказал Мика.

— Хорошо, хорошо!.. Я принесу лед… Но дай мне слово, что это будут последние три сантиметра!..

— Смотря откуда мерить, — пьяно ухмыльнулся Мика. — Я буду мерить от верха стакана!

— Ты будешь мерить от низа стакана! — закричал Альфред.

— Я что, пьяный?! Нет, ты скажи, я — пьяный?!

— Я не боюсь, что ты будешь пьяным! Я боюсь твоей язвы… Вспомни, что говорил профессор Эссер!.. Ну, хочешь, я тебе телевизор включу?

— На хер мне твой телевизор?! Вали за льдом, Альфредик… Лёвушку помянем… Помянем мы с тобой Леонхарда Тауба — друга нашего незабвенного, талантливого… Не нужно льда, Альфредик… Не улетай никуда… Не оставляй меня. Побудь рядом… Никого у меня не осталось, кроме тебя, Альфред. Налей мне самую чуточку… Ах, если бы ты мог со мной выпить!..

Мика выпустил из рук бутылку и горько расплакался. Альфред осторожно налил ему в стакан немного джина. Тихо спросил:

— Тоник нужен?

— Немножко… — всхлипывая, с трудом проговорил Мика. — Совсем старик расклеился! Прости меня…

— Не говори глупостей! — Альфред разбавил джин тоником, протянул Мике стакан: — Держи…

Мика поднял стакан вверх, посмотрел сквозь низкий белый потолок куда-то в таинственное фиолетовое пространство, в черную звездную бесконечность и сказал:

— Лёвушка… Дружочек ты наш!.. Подожди меня ТАМ… Сколько мне еще осталось?… Глядишь, и свидимся… Только я ради тебя, Лёвушка, ради таких, как ты, еще ЗДЕСЬ кое-что должен сделать… Вот только что?… Что, Лёва?! Молодые — те сами выгребутся… Вон они какие умненькие стали, ловкие, по-английски говорят… А наше русское старичье подрастерялось… Прав был Степка! Актеры в кочегарках работают… Литературоведы и поэты на рынках ларьки охраняют!.. Телевидение немецкое, суки, в Москве и Ленинграде сюжетики снимает для своих вонючих программ — как наши кандидаты наук в помойках роются!!! Как бляди с голодухи толпами в Москву прут — на улицу Горького, на Тверскую, мать ее!.. У мужиков в России средний возраст — пятьдесят — пятьдесят пять!.. И в ящик! Без права на жизнь, Лёвушка…

Мика залпом выпил джин. Поставил стакан на стол, усадил Альфреда себе на колени, склонил свою седую голову на его маленькое плечо. И пьяненько спел всего лишь одну строчку:

Мы с тобой два берега у одной реки…

И вдруг повторил совершенно трезвым и пугающе жестким голосом:

— Мы, Альфред, с тобой два берега у одной реки под названием Стикс!

***

Ночью Альфреду и Мике приснился один и тот же сон…

… Будто бредут они босиком по солнечному океанскому берегу СВОЕГО острова, и теплая низенькая накатывающаяся волна с пенными завитушками ласково стелется им под ноги…

Слабенький ветер лениво шевелит верхушки очень высоких пальм, устремленных в синее солнечное небо…

… А за пляжем, в глубине зарослей, пестрящих поразительными, невиданными цветами, — белые низкие домики с распахнутыми дверями… И Мика, и Альфред знают: в домиках этих пока никто не живет, двери их симпатично и гостеприимно открыты для новоселов…

… На одной, самой высокой, пальме — белый флаг с красным крестом. А под этим флагом — сверкающая клиника для пожилых людей. Мало ли, вдруг кто-нибудь прихворнет!..

… Высоко-высоко в сине-солнечном небе летит очень белый большой беззвучный самолет… Ни Мика, ни Альфред никак не могут понять — что за конструкция такая?! Где гул двигателей, где привычный звук в небе?… И все равно Альфред, очень взрослый, интеллигентный русский Домовой, радуется как ребенок!..

… Но теперь уже Мика и Альфред стоят не на берегу океана, а в глубине острова, у СОБСТВЕННОЙ сверкающей взлетно-посадочной полосы СВОЕГО аэродрома…

Стоят и вглядываются в дрожащий от жары воздух, откуда должен появиться этот невиданный бесшумный самолет…

… Вот! Вот он вышел на прямую и заходит на полосу!..

В лучах островного солнца самолет сверкает в небе до боли в глазах… Мика и Альфред с трудом вглядываются в приближающийся фронтальный силуэт самолета и видят, что у него НЕТ ДВИГАТЕЛЕЙ!..

— Мика! Ты же говорил, что в самолете должны быть моторы?!

Мика растерян:

— Я и сам ничего не понимаю, Альфред… Может быть, это какой-то новый тип планера?… Я так давно сам не летал…

… Странный и ужасно большой белый самолет мягко садится на Микину и Альфредову взлетно-посадочную полосу, прокатывается по инерции совсем-совсем немного и разворачивается правым бортом прямо напротив Мики и Альфреда…

Мика в растерянности оглядывается по сторонам в поисках аэродромной обслуги, самоходных трапов, привычной портовой суетни…

… Но поле пустынно. Ни людей, ни трапов. Тишина…

И вдруг Мика и Альфред видят, как высокие стойки самолетного шасси медленно начинают уползать внутрь самолета, и гигантский безмоторный лайнер тихо ложится на бетонные плиты рулежной дорожки. Из-под консолей огромных плоскостей выдвигаются странные упоры, и лайнер замирает. Теперь нижний край самолетных дверей почти сравнялся с землей — словно ступенька перед крылечком…

Мика и Альфред так и ахнули от восторга!..

Но вот главная пассажирская дверь самолета распахнулась, и первым из этого сказочного лайнера выходит…

… Леонхард, Лёва, Лёвушка Тауб!!! В шортах, легкомысленной маечке, в сандалиях на босу ногу…

Лёва машет Мике и Альфреду левой рукой, а правой помогает сойти на землю очень красивой женщине…

… Широкими полями шляпы она прикрывает глаза от солнца, но Мике кажется знакомым этот изящный жест, эта давно забытая женская пластика…

И когда женщина неожиданно снимает шляпу, Мика УЗНАЕТ в ней СВОЮ Маму!..

А за ней выходит Папа — Сергей Аркадьевич Поляков. В прожженной шинели, с военным планшетом сороковых, но в руках у него совершенно современная профессиональная камера «Сони-бэтакам».

… И Папа отходит в сторонку и тут же начинает снимать! Он снимает выходящую из самолета Милю, УМЕРШУЮ от пьянства в деревне Чишмы под Уфой в ссылке… Снимает Папа ПОКОЙНОГО начальника уголовного розыска Алма-Аты однорукого Петра Алексеевича, ЗАСТРЕЛЕННОГО Лаврика… Снимает всех тех ПОГИБШИХ пацанов, с которыми Мика в конце сорок третьего должен был вылетать на задание в Карпаты на Мукачевский перевал… В полной экипировке того времени пятнадцати— и шестнадцатилетние, до зубов вооруженные мальчишки, перекинув через плечо свои парашюты, выходили из этого самолета, стараясь не привлекать к себе внимания… Правильно. Как учили…

… А из других дверей, счастливо улыбаясь и щурясь от яркого тропического солнца, выходили старые художники, на чьих похоронах Мика когда-то присутствовал.

… За ними шли МЕРТВЫЕ писатели — их книжки иллюстрировал Мика…

… МЕРТВЫЕ актеры, с которыми играл на бильярде в Доме кино, а потом, совсем недавно, читал посвященные им некрологи…

… Вышли двое МЕРТВЫХ приятелей-кинооператоров. Один скончался в полной нищете уже год назад, второй — совсем недавно…

… Радуясь солнцу, вышел МЕРТВЫЙ сосед по ленинградскому дому — крупнейший физик-теоретик из знаменитого Института Иоффе… Не пригодился он новому времени рыночных ларьков и повальных распродаж и то ли покончил с собой, то ли сам умер…

— Мамочка!!! Миля-а-а!.. Папа! Папуля!.. Лаврик!.. Ребята!.. Лёвушка-а-а!!! — кричит Мика во весь голос…

… Но все чем-то очень заняты, никто на Мику не обращает внимания…

Только один Альфред намертво вцепился в его руку — ни на секунду не отпускает, дергает Мику, шепчет:

— Ну, успокойся, Микочка… Открой глаза, Мика… Хочешь водички попить?

Мика открыл глаза, лицо горит, мокрое — не то от пота, не то от слез. В глотке все пересохло.

Альфред сидит рядом, стакан с водой протягивает:

— Попей водички, попей…

Мика отхлебнул пару глотков, отдышался, спросил Альфреда:

— Ты видел?

— Да.

— Ты до какого места досмотрел? — спросил Мика.

— До того, пока ты не начал кричать…

Мика сделал еще глоток из стакана, попросил Альфреда:

— Не уходи в ту комнату… Пожалуйста. Ложись здесь, в кресле. Хорошо?

— Конечно… Не бойся. Я не уйду.

***

Утром в кухне Альфред соорудил немудрящий «разгрузочный» завтрак — овсянка, сыр и зеленый китайский чай с жасмином, но без сахара.

Мика покрутил носом, но промолчал. Только посмотрел за окно, где по балкону барабанил холодный осенний дождь.

— Покойники всегда снятся к перемене погоды, — заметил Альфред. — Ты принял эту желудочную таблетку?… Как ее?… «Антру»?

— Да.

— Пока ты спал, а я варил овсянку, звонила Хайди. Хотела заскочить к нам после работы.

— С тех пор как мы получили постоянную визу и переехали сюда, в Нойеперлах, это желание посещает ее все реже и реже. Ты заметил?

— Ни виза, ни переезд тут ни при чем. Все гораздо проще, — усмехнулся Альфред. — Ослаб интерес к «экзотике». Ты помнишь, чего мы только поначалу не делали из авокадо? И с луком, и с креветками, и с майонезом, и с яйцами… То так, то сяк. А теперь мы о нем даже не вспоминаем. Приелось… Но главное, — прости меня, Микочка, — к тебе ослаб общественный интерес. И ты стал намного меньше зарабатывать. А Хайди — дама очень на это дело чуткая. Как, впрочем, и ее Пусси…

— Что за «Пусси»?… — спросил Мика.

— Хайдина кукла. Она же только для посторонних — «кукла». На самом-то деле она настоящая Хаусгайстерин! Ну, если по-русски, так Домовая, что ли?… Или Домовица?

— Черт ее знает… Наверное, Домовица…

— Короче, как я, — сказал Альфред. — Рожденная ВООБРАЖЕНИЕМ.

— Так ты все-таки огулял ее? — поинтересовался Мика.

— А как же?! Естественно! Только я бы сменил акценты: все произошло точно так же, как у тебя с Хайди… Основная инициатива исходила, если ты припоминаешь, не от тебя… Это она заставила тебя хотеть ее! А я мечтал попробовать ТО, что ты обычно делал с барышнями!.! Поэтому я и просил тебя тогда взять меня с собой к Хайди, когда почувствовал, что в ее доме есть Существо, похожее на меня. Только женского рода… Модель моих отношений с Пусси была совершенно идентичной вашим отношениям с Хайди…

— Неудивительно. Ты — часть меня, твоя Пусси — часть Хайди.

— Одно время я думал, что Пусси — худшая часть Хайди…

— …а потом понял, что они стоят друг друга? — улыбнулся Мика.

— Да… Мне очень не хотелось тебя огорчать.

— Могу похвастать, Альфредик, я понял это значительно раньше тебя. И помалкивал из тех же соображений — не хотелось травмировать тебя в твоем Первом Мужском Опыте. Мало ли… А вдруг ты ограничился бы только лишь платонической влюбленностью?…

— Держи карман шире, — нагло сказал Альфред. — Даже если я и был бы так наивен, то должен тебе доложить, что Пусси в первую же минуту нашего знакомства воткнула в видик порнуху и стащила с меня джинсы…

— Можешь не продолжать. Это я все уже проходил с Хайди. Кстати, что ты ответил на ее звонок?

— Сказал твоим голосом, что мы улетаем в Ленинград. Мика, это верно, что Ленинград теперь стал Санкт-Петербургом?

— Да. Но Хайди может позвонить в любой другой день, и окажется, что я сижу в Мюнхене…

— Можешь не волноваться — мы действительно завтра вылетаем. Я уже даже заказал билеты в «Аэрофлоте». Тоже твоим голосом.

— Ты с ума сошел?! Может быть, следовало посоветоваться со мной?

— Партия сказала — надо, комсомол ответил — есть!.. — спел Альфред. И примирительно добавил: — Шутка. Тебе нужно поговорить со Степаном. Мне тут в голову пришла одна идейка…

— Со Степаном я могу поговорить и по телефону!

— Не можешь, — возразил Альфред. — Я прочитал в «Зюддойчецайтунг», что бундестаг разрешил БНД, Бундес Нахрихтен Динст — ихнему КГБ, прослушивать все телефонные разговоры иностранцев, проживающих в Германии, и снимать копии их факсов!..

— Не мели глупостей! Немцы до отвращения экономны и расчетливы, они не посадят армию идиотов с наушниками, чтобы круглые сутки слушать бездарную трепотню полунищих еврейских эмигрантов о том, как они прекрасно жили у себя в Жмеринке и как у них там было «все схвачено»!

— И ты прав, Мика! Именно поэтому немцы в «подслушке» используют компьютерную программу, куда введены всего несколько десятков наиболее употребляемых слов из обезьяньего словаря наших бандитов и достаточно скудного лексического списка русских «деловых». Как только одно такое слово произносится по телефону или мелькнет на факсе, бээндешный компьютер срабатывает и автоматом включает запись. А уже потом разбирается… И не нужно сидеть в наушниках двадцать четыре часа в сутки.

— Что ты задумал, Альфред? — строго спросил Мика.

Но Альфред даже внимания не обратил на жесткость Микиного тона. Сам спросил Мику, вкрадчиво и тихо, почти полушепотом:

— Сколько лет тебе снится этот теплый тропический остров в Тихом океане?

Мика посмотрел в окно, за которым уже стояла холодная, мокрая осень.

— С детства. Это моя старая детская несбыточная мечта, Альфред…

— Послушай меня внимательно, Мика. Несбыточность мечты — безумно вредная штука! Особенно в пожилом возрасте. Давай, Микочка, продлим себе жизнь — КУПИМ ТАКОЙ ОСТРОВ.

У Мики чуть Глаза не полезли на лоб!

— Ты спятил?! Это же миллионы долларов!..

Но Альфред уже не слышал Мику — он просто продолжал свою мысль:

— Сегодня ночью, когда ты снова заснул после НАШЕГО СНОВИДЕНИЯ, я подумал: почему только сон?! Почему только во сне может прилетать неведомый самолет и из него на остров должны выходить уже МЕРТВЫЕ люди? Почему?! Почему нам с тобой не купить такой остров, чтобы туда прилетали настоящие самолеты с моторами и привозили бы туда ЕЩЕ ОСТАВШИХСЯ В ЖИВЫХ талантливых, мудрых и интеллигентных стариков — гордость нации?… Мы бы построили для них те белые домики, и в них они жили бы так, как это хочется им, а не государству, в котором они вынуждены умирать… Давай попробуем их спасти, Мика!..

— Ты что, сбрендил?! Ты слышишь, что ты говоришь?! Это же десятки миллионов долларов!!! А у нас с тобой осталось двенадцать тысяч марок, восемьсот долларов и копеечная пенсия в Ленинграде! Нужно мыслить реально. Ты просто не в своем уме, Альфред!

Альфред в упор посмотрел на Мику, сказал со сдержанной яростью::

— Я и в СВОЕМ, и в ТВОЕМ уме, Мика. Несмотря на некоторую мою инфернальность, я размышляю значительно более реально, чем ты! У меня даже есть потрясающе могущественный спонсор и исполнитель.

— О ч-ч-черт! Час от часу не легче. Кто этот психопат?! Кто этот «спонсор» и «исполнитель», отвечай немедленно!

— Ты, Мика.

***

На следующий день, на высоте девять тысяч метров над землей, приближаясь к бывшему Ленинграду со скоростью восемьсот пятьдесят километров в час, Мика и Альфред одиноко сидели в хвосте полупустого самолета «ТУ-154».

— …я почти все рассчитал… — говорил Альфред. — Кроме некоторых деталей, но они должны проясниться в дальнейшем процессе. Пока нам нужен счет в любом серьезном банке. Желательно — подальше от Европы. И естественно, никаких имен и фамилий. Я не знаю, как это делается, но мне известно, что такая практика существует.

— Откуда это тебе известно? — раздраженно спросил Мика.

Он был дико зол на Альфреда и в основном на самого себя.

В какой момент он отпустил вожжи и позволил этому паршивцу Альфреду уговорить себя черт знает на что!

— Откуда тебе известны всякие банковские дела, мать твою за ногу?! Чтоб не сказать хуже…

— От Пусси, — спокойно ответил Альфред. — Она традиционно-национальным образом заложила свою Создательницу, твою подругу Хайди, рассказав мне, что та хранит больше ста тысяч долларов в Швейцарии именно на таком счете. Ни имени, ни фамилии. Только какой-то секретный код, и все. Так она спасает от налогов деньги, которые отсудила у своего мужа после развода.

— Много твоя Пусси знает!.. — с презрительным недоверием пробормотал Мика.

— Про деньги — все! — сказал Альфред, не обращая внимания на Микин тон. — Она ни про что другое не знает ни хрена, а про деньги… У Пусси два божества, которым она истово поклоняется: Долли Бастер, эта порнозвезда с тощими цыплячьими ляжками и гигантской силиконовой грудью, без которой не обходится ни одна телепрограмма Германии, и ДЕНЬГИ! Говорить Пусси может только об ЭТОМ САМОМ и о ДЕНЬГАХ!

— Как и Хайди… — пробормотал Мика.

Подкатила стюардесса с валютным «баром» на колесиках.

— Ничего не хотите у нас приобрести? — спросила она у Мики.

— Не пей, Микочка… — умоляюще прошептал Альфред, невидимо зависнув между иллюминатором и Микиной головой.

— А что у вас есть? — не обращая внимания на Альфредовы мольбы, спросил Мика.

— Все! — гордо сказала стюардесса, с интересом разглядывая пожилого красивого мужика в дорогой замшевой куртке. — Шотландское виски, английский джин, голландские ликеры, французские коньяки…

Мика привстал из кресла, сам проглядел все бутылки.

— «Курвуазье», пожалуйста…

— Сорок два доллара, — предупреждающе заметила стюардесса.

— …и вот эту пластмассовую фляжечку «Гордон-джина». Сколько в ней?

— Ровно пятьсот граммов.

— В самый раз. Тоник и лед, пожалуйста. Да… у вас нет ли «Карлсберга»?

— Только баночный.

— Превосходно, баночку «Карлсберга» и чистый стаканчик.

— Вы будете пить джин с пивом? — спросила стюардесса, чтобы подольше задержаться у этого кресла.

Уж очень ей понравился этот пожилой мужик!

— Нет, это я для приятеля, — улыбнулся ей Мика.

Стюардесса никого не увидела рядом, посчитала Микин ответ шуткой и рассмеялась. Она пощелкала на маленьком изящном калькуляторе и достаточно призывно заглянула Мике в глаза:

— Сорок девять доллларов.

Мика расплатился. Стюардесса с сожалением покатила свой «бар» обратно во второй салон.

— Ты же обещал мне не пить! — разозлился Альфред. — Ты ставишь под угрозу начало крупного, я бы сказал, святого дела!.. При твоем гастрите и предрасположенности к язве…

— Заткнись, умоляю! — рявкнул на него Мика. — А то я открою аварийную дверь и выйду. Мы пролетаем сейчас над Варшавой, а у меня там куча друзей! Я не могу на трезвую голову воспринимать твои бредовые проекты…

— Но зачем столько?! — Альфред показал на бутылки.

— Коньяк — Степке, джин — мне, а «Карлсберг»… Отгадай — кому?

Несколько месяцев тому назад Альфред впервые в своей полуреальной жизни попробовал пару глотков пива «Карлсберг», и оно ему безумно понравилось!

… Спустя полчаса невидимый Альфред сидел у Мики на коленях и прихлебывал свой любимый «Карлсберг», а Мика тянул сильно разбавленный тоником и льдом «Гордон-джин».

Того, что кто-то из пассажиров, направлявшихся в хвостовой туалет, увидит Альфреда, Мика не боялся. Этого не дано никому! А вот плавающий в воздухе прозрачный пластмассовый стаканчик с пивом приходилось все время прикрывать газетой «Час пик».

— То, что ты предлагаешь, — это чудовищно… — тихо сказал Мика.

***

… Бывший генерал бывшего КГБ, старый друг-приятель студенческих времен, ныне глава крупнейшей в Петербурге банковской охранной структуры — Степа встретил Мику и невидимого Альфреда в аэропорту с большим роскошным «мерседесом» и двумя молчаливыми молодыми вооруженными помощниками.

Расцеловались, оглядели друг друга. Степка был в дорогом костюме, в крахмальной рубашке с модным галстуком. Да и физиономия не такая отечная, как в их последнюю встречу.

— Прекрасно выглядишь, Степан, — с удовольствием сказал ему Мика.

— Ну, ты-то вообще!.. Я б тебе больше полтинника и не дал бы! Тебе, Мишка, Германия так к лицу… Бабы, наверное, все в отпаде?

Потом, уже дома, раскрыв настежь все форточки, чтобы избавиться от застойной нежилой затхлости, они традиционно сидели на кухне за бутылкой, и Мика с трудом пытался объяснить Степану причины своего внезапного появления в Ленинграде.

С трудом, потому что уже давно разучился говорить неправду. Особенно, как это приходится делать сейчас, ради достижения заранее намеченной цели, о которой в этом разговоре нельзя упоминать.

— Понимаешь, Степаша… — выдавливал из себя Мика, проклиная Альфреда, спрятавшегося в кабинете. — Я получаю грант в их Союзе художников, они оплачивают мою квартирку, страховку медицинскую… (Пока, слава Богу, шла правда…) Налоги я не плачу — там сейчас для меня работы нет…

— Ну так все равно неплохо?! — сказал Степан. — За тебя!

— Будь!.. — Мика приподнял свою рюмку, но пить не стал. — А вот где-нибудь издадут мой альбомчик карикатур или закажут иллюстрации (начиналось самое главное вранье!..), куда им деньги переводить? В Германии очень отлаженная финансово-банковская система — запросто узнают, что я еще где-то прирабатываю!.. Могут и гранта лишить… (Опять правда чистой воды…) А это худо-бедно — восемьсот марок ежемесячно. Только-только на еду и на самое необходимое. Или «квартирных» лишат. Двухкомнатная живопырка, вполовину этой, а тысячу двести в месяц — не греши, отдай!

— Ты мне в долларах говори, я в марках ваших не очень-то…

— Ну, долларов семьсот примерно.

— Ничего себе! Будь здоров, Мишаня… — Степа выпил.

— Спасибо, — сказал Мика. — Вот я и подумал: может, где-нибудь еще открыть счет? Без фамилии и имени. От Европы подальше.

«Какой же мощный стервец этот Альфред! — мелькнуло у Мики в голове. — Надо же как надрессировал меня, сукин сын!..»

— Ну и правильно! — сказал Степан. — На хрен ты мне все это объясняешь?! Сейчас уже поздно, а завтра с утра я поговорю с хозяином и сделаем все в лучшем виде: в любом банке мира откроем тебе счет-инкогнито на предъявителя спецкода, и ни одна собака не узнает, чьи это деньги, сколько их и от кого они появились. И ты сможешь ими оперировать так, что комар носа не подточит. Если у тебя нет конкретных пожеланий, рекомендую «Чейз-Манхэттен-банк». Это нам вообще раз плюнуть! Мы с ними очень сильно повязаны…

Мика почувствовал, как по кабинету в восторге заметался Альфред. «Фантастический слух у авантюриста!!!» — подумал Мика и вежливо спросил у Степана:

— Как дома?

— Да малость подналадилось… А вот на работе — чепэ… Позавчера нашего зама по экономике грохнули. Ты его, наверное, помнишь — бывший секретарь обкома партии по пропаганде Михайличенко…

— Нет. Не помню.

— Две пули в грудь и один контрольный выстрел в голову. Среди бела дня. Как говорится, на глазах у изумленной публики… И знаем, кто «заказал», и знаем, что за этот «заказ» семьсот пятьдесят штук «зеленых» уплачено, а выйти на «исполнителя» не можем! Принимать аналогичные меры? Ответные?… Тогда на кой хрен нужна охранная структура?! Тогда нужно набирать «исполнителей» и объявлять войну конкурентам. Вроде бы несолидно. И Михайличенко жаль чисто по-человечески. Такой мужик был грандиозный — полмира мог вокруг пальца обвести! Жучила, каких свет не видел.

— Неужели за это… За то, чтобы пришить вашего зама, заплатили семьсот пятьдесят тысяч долларов?! — растерянно спросил Мика. — С ума сойти!..

— Это гроши, Мишаня… Наш хозяин стоит раза в два дороже. А если пойти по ВЕРХНЕМУ КРУГУ, там вообще астрономия!..

— Значит, правду, говорил мне один мой дружок, — задумчиво произнес Мика. — Действительно, неплохие бабки…

— Не то слово. Как подумаешь, так и начнешь репу скрести, что лучше: ловить этого убийцу за семь тысяч долларов в месяц и ждать, когда тебя самого грохнут, или самому «заказ» принять за три четверти миллиона?… А, Мишаня?!

— Не хлещись, Степаша. Ты и стрелять-то не умеешь. Ты же еще со времен райкома комсомола все идеологию оберегал от нас, грешных… Так что сиди на своих семи тысячах долларов и не чирикай!

— И ты прав, Михей Сергеич! Размечталась старая ворона… Наливай, Мишутка, по последней. На ход ноги… А завтра все сделаем в лучшем виде! У тебя когда обратный рейс?

— Послезавтра в восемь утра нужно быть уже в аэропорту.

— Отправлю, как президента Международного валютного фонда! Господи… Хоть бы пожить подольше… Протянуть бы еще лет десять. Уехать бы к едрене-фене на какой-нибудь теплый островок в Тихом океане, и…

Вот тут-то в Мике все воспротивилось и взбунтовалось! Он даже почувствовал, как в кабинете в испуге замер Альфред. Ах, как не захотелось Мике впускать Степана в свою вечную детскую мечту…

— Нет, Степан, — решительно сказал Мика. — Ты хоть и друг мой с таких давних лет, что и вспоминать страшно, но на том острове делать тебе абсолютно не хрена! Сиди уж здесь. Так привычнее…

***

Обратно в Мюнхен летели в самом первом ряду первого салона. Перед носом не спинки предыдущего ряда, а пластмассовая стеночка с откидывающимся столиком. И ноги есть куда вытянуть…

А за стенкой — шебуршение стюардесс, и если чуть наклониться к проходу, то через иногда открывающуюся дверь кабины пилотов можно увидеть и саму кабину. И даже немножко помечтать и подумать: «А смог бы я сейчас, на старости лет, поднять в воздух вот такую бандуру?…»

Весь этот первый, или, как его теперь называют, бизнес-класс, и повышенное внимание аэропланного персонала устроил бывший генерал бывшего КГБ, директор департамента безопасности могучей Санкт-Петербургской банковской системы — старый друг Степаша.

У него сейчас больше двух тысяч подчиненных ему профессионалов из бывшего его Комитета и Министерства внутренних дел.

Ну а то, что вчера Михаил Сергеевич увидел в Степином офисе, вообще никакому описанию не поддается! Техника — американская, японская, немецкая, такая, что в одно прекрасное мгновение Михаил Сергеевич почувствовал себя в Доме кино на просмотре какого-то ну совершенно фантастического фильма-блокбастера, поражающего нормальное человеческое воображение значительно сильнее, чем «Звездные войны» или «Близкие контакты третьего рода»…

Гордо водил Степан Мику по своему «хозяйству», предъявлял все сказочные возможности этой техники — слежение, прослушку, снятие чужих факсовых сообщений, перлюстрации почтовых отправлений, способы вторжения в чужие компьютерные секреты, системы защиты, обороны и нападения…

Узрел Мика и ту техническую новинку, которую германский бундестаг наконец разрешил своему КГБ — Бундес Нахрихтен Динсту применять при записи телефонных разговоров иностранцев. Это про нее Альфред прочитал в «Зюддойче цайтунг» перед отлетом из Мюнхена, а Степа, оказывается, владел ею задолго до решения немецкого парламента…

Туда же, в Степин офис, но уже в его личный кабинет, из Америки пришел и суперсекретный код банковского счета-инкогнито для Мики. Произошло это уже часов в десять вечера, что соответствовало двум часам дня по нью-йоркскому времени.

Степан повел себя деликатно: когда на дисплее — не компьютера, а какого-то необычного низенького прибора, стоящего на его рабочем столе, — вдруг появилась короткая английская фраза, старый друг Степа нажал на кнопку с надписью «транслейтер», и английский текст на экране мгновенно сменился русским переводом этой фразы: «Поступил запрашиваемый вами код и номер вновь открытого счета. Обеспечьте секретность снятия информации. В „память" не вводить!»

— Это для тебя, — коротко сказал Степан. — Я сейчас выйду на пару минут, а ты нажми вот эту голубую кнопочку. Тогда они дадут на экран код и номер твоего счета. Постарайся не записывать. А когда запомнишь, нажми вот эту черную кнопку — она все сотрет из памяти этой хреновины, и, кроме тебя и того банка, порядок этих цифр уже никто никогда знать не будет. Я пошел…

— Да ладно тебе, Степка, — сконфуженно забормотал Мика. — Ты мне все это устроил, а я с тобой еще темнить буду…

— Мишаня, у меня своих секретов полное лукошко! На хер мне еще и твои вешать себе на шею? — И Степан вышел из кабинета, плотно притворив за собой дверь.

***

… Самолет был переполнен, и поговорить с Альфредом не удавалось — теперь Альфред отсыпался прямо над Микиной головой в багажном отделении для сумок и небольших пакетов. И даже слегка похрапывал там…

Весь вчерашний ленинградский день Альфреда не было дома. К Степану в офис он с Микой не поехал, а до ночи мотался где-то по своим, как он потом сказал, «потусторонним» делам. Домой вернулся позже Мики — в начале второго ночи.

— Где это ты шлялся?… — сонно спросил его усталый и вымотанный за день Мика. — Явился бы пораньше — помог бы хоть шмотки запаковать… Иди дрыхнуть. Завтра Степан в семь тридцать уже в дверь позвонит.

Но Альфред был чем-то невероятно возбужден, сна ни в одном глазу, и было видно, что его распирает желание что-то рассказать Мике, сообщить что-то безумно важное!

На нервной почве Альфред то и дело подпрыгивал, облетал сонного Мику, зависал над ним, слегка нелепо жестикулировал, стремительно перемещался по воздуху из одного конца бывшей Микиной мастерской, где тот устроил себе на эту ночь старое привычное лежбище, в другой конец и, вероятно, от перевозбуждения в своей нервной стремительности ногой задел висящую под потолком лампу с желтым польским волосатым абажуром из крашеной пеньки, откуда прямо на Мику снизошло гигантское облако пыли!..

Мика расчихался, расфыркался и шуганул Альфреда таким армейским матюгом, что несчастный Альфред, нафаршированный какой-то ведомой только ему информацией, пулей вылетел из мастерской в захламленный кабинет, где и успокоился на «своем» диване, точно под тем местом, где когда-то, до переезда в Мюнхен, висел его портрет, подаривший ему жизнь…

… Сейчас, под мерный убаюкивающий гул самолетных двигателей, Альфред похрапывал над Микиным креслом в обнимку с их дорожной сумкой. Отсыпался за почти бессонную последнюю ночь в Ленинграде. Чуть ли не до утреннего появления Степана он все что-то записывал в кабинете, рассчитывал, зачеркивал, в каких-то пунктах своих записей ставил убедительные восклицательные знаки, в каких-то — неуверенные вопросительные…

Мика тоже подремывал в своем бизнес-кресле. И сквозь усталую дремоту вяло подумывал о том, что поступил неверно, ничего не сообщив сыну Сереге о своем трехсуточном пребывании в Ленинграде…

Вспомнил, как трижды через знакомых немцев оформлял Сереге гостевой вызов в Германию, ибо сам герр Поляков, как гражданин СССР, а потом и России, никого вызывать к себе не имел права. Обещал Сереге оплатить билет и проживание в Мюнхене, обещал свозить его в Париж или Вену… А когда Серега женился вторично, переправил ему около тысячи долларов — часть на билет, часть на свадебный подарок.

Но Серега так ни разу и не прилетел к отцу в Мюнхен. Мику это привело в недоброе уныние и на какое-то время к острому нежеланию видеть Серегу.

А потом по цепочке пришло воспоминание о том времени, когда он, его любимая Женщина и маленький Серега жили на Обводном канале, в одиннадцатиметровой комнатке коммунальной квартиры…

Эту комнатенку Мика получил в результате развода и размена своей квартирки на Ракова. Тогда Микина бывшая жена и Серега поселились в прекрасной двадцатичетырехметровой комнате на Васильевском, а Мике достался тошнотворный «пенал» в одиннадцать квадратных метров на Обводном…

После гибели бывшей жены Мика сразу же забрал маленького Сережку к себе на Обводный. Из Подмосковья примчалась мать бывшей жены — истово партийная и сурово пьющая старуха. Потребовала отдать ей Серегу. Чем только она не угрожала Мике! Как только не проклинала…

Мика выстоял — Серега остался с ним. Старуха прописалась на Васильевском, встала там на партийный учет и запила с новыми собутыльницами и старым, заскорузлым антисемитом — бывший муж-то покойной дочери наполовину же «яврей»!..

Когда же на Обводном канале возникла Микина любимая Женщина — все как-то само собой пришло в норму.

… И чего это Мика вдруг сейчас вспомнил об Обводном канале?… А-а!.. Вот почему: там, на Обводном, с Микой произошел замечательный случай!

Денег тогда в доме не было ни гроша. Жили на те шестьдесят два рубля, которые Любимая приносила из театра, где работала костюмером. Мика ночами халтурил на Московской товарной — разгружал вагоны по червонцу за ночь, а днем отсыпался и рисовал…

Это был год феерического безденежья и неудач: выставки срывались, предложения поступали редко, договора заключали крайне неохотно, а все из-за одной вонючей статейки в «Смене» — дескать, «…карикатуристы и так называемые „художники" типа печально известного М. Полякова под видом сатиры и юмора позволяют себе неприкрытое очернительство советского строя…».

Даже в районное КГБ вызывали. Хорошо, что Степа тогда еле-еле, но отмазал.

Поутру Любимая отвела Серегу в школу — он тогда учился во втором классе, — а сама уехала в театр. Мика остался дома один. У него был копеечный договор с «Детгизом» на картинки к какой-то книжке, и он сильно затянул со сдачей рисунков…

Квартира была пуста — старики, жившие в одной из комнат, уехали в деревню, вторая соседка-стерва была на работе, и Мика спокойно рисовал в своем «пенале», заставленном тахтой, книгами, шкафом, Микиным и Серегиным секретером и красивым низеньким столиком любимой Женщины. Серегина раскладушка удобно размещалась за портьерой окна, упиравшегося прямо в стену соседнего дома.

Неожиданно у входной двери раздался звонок. Мика сунул ноги в раздолбанные старые спортивные туфли и пошел открывать дверь.

Итак, на дворе стоит советская власть образца 1964 года! Это необходимо запомнить…

Мика, в старых, вытянутых и далеко не свежих тренировочных штанах, в майке, заляпанной акварелью, гуашью и мелками, в древних, дырявых гимнастических «чешках», — небритый Мика открывает дверь и видит перед собой стоящего на лестничной площадке худенького, небольшого роста, чрезвычайно аккуратненького и чистенькою, отутюженного старичка, который в одной руке держит старомодную жесткую шляпу, а в другой — дорогую самшитовую трость с ручкой из слоновой кости.

Ровнехонький пробор слева разделяет бело-голубоватые волосы на голове без единой залысинки.

Старичок чуточку церемонно кланяется коротким движением подбородка вниз и говорит мягким голосом:

— Прошу прощения, если я не ошибся адресом, не мог бы я увидеть сына Сергея Аркадьевича Полякова?

— Да, — растерянно отвечает Мика. — Это я.

— Михаил Сергеевич?

Тут вдруг Мика обнаруживает в себе невероятное и непреодолимое желание встать по стойке «смирно»!

— Так точно! — машинально говорит Мика, несмотря на то что демобилизовался двенадцать лет тому назад.

Старичок слегка наклоняет голову и представляется:

— Здравствуйте, голубчик. Я — князь Лерхе.

Когда на сорок седьмом году советской власти, на Обводном канале, на загаженной лестничной площадке, пропитанной запахами человеческой мочи и гниения отравленных крысиных трупов после «санобработки» старого облупившегося дома, вам представляется командир 12-го истребительного отряда двора его императорского величества, знаменитый военный летчик Первой мировой войны, полный Георгиевский кавалер — князь Владислав Николаевич Лерхе, не остается ничего, как только попытаться «щелкнуть» несуществующими каблуками, даже если у тебя на ногах всего лишь дырявые, мягкие «чешки», так же коротко и достойно поклониться и, вытянувшись в струнку, держа руки по отсутствующим швам, произнести несколько театрально и приподнято:

— Весьма польщен. Проходите, князь!

… Это потом, когда Мика снова вошел в моду и стал много и часто зарабатывать, они с любимой Женщиной и Серегой купили себе большую квартиру у Политехнического института. А пока…

Пока Мика переоделся в брюки и нормальные туфли, сменил грязную майку на чистую рубашку и смотался вниз, в продовольственный магазин на первом этаже своего дома.

В долг, «на запись», кассирша Роза выбила Мике чек на четвертинку водки, сто пятьдесят граммов докторской колбасы, двести граммов драгобужского сыра, серый батон за тринадцать копеек и пачку кофе с цикорием.

Мика обещал Розе расплатиться через пару дней и поднялся наверх, к себе в «пенал».

Помянули отца.

Долго разглядывали фотографии шестнадцатого года…

Пили кофе. Оказывается, князь Лерхе тоже хранил статью Константина Симонова о Сергее Аркадьевиче Полякове. Вырезал из газеты еще в сорок третьем году, когда сидел в лагерях на Колыме, да так и берег всю свою оставшуюся жизнь — хорошие поминальные слова о прекрасном человеке, о «добром и лихом товарище», как сказал князь Владислав Николаевич Лерхе в 1964 году.

Спустя год князь Лерхе скончался.

***

… Ах, черт побери, сколько же людей уже ушло из Микиной жизни!

Кто умер, кого убили…

А кто остался жить, но сам собой растворился в черной тени Микиного забвения.

Вот встреться Мика с ними сейчас — и не испытал бы никакой радости. Так, наверное, первые полчаса: «А помнишь? А помнишь?…»

И все. Лопается мыльный пузырь никчемушних воспоминаний, оставляя маленькие слякотные капельки, которые потом высыхают, становятся почти незаметными серыми пятнышками — до первой элементарной стирки…

Но ведь есть и те, кто живет с тобой вместе на одной и той же Земле и кого уже так много лет нету рядом. И не обрывки тягостно-насильственных, каких-то осколочно-щепочных воспоминаний связаны с этими никогда не забываемыми людьми, а благодарственная и нежная память о каждой минуте, проведенной вместе, вероятно, будет преследовать Мику до конца его жизни.

Почему ОНИ сейчас не рядом, не вместе?…

Кто в этом виноват?

Скажешь: «Жизнь» — и сразу почувствуешь фальшь. Скажешь: «Обстоятельства» — попахивает предательством, трусостью, нежеланием признать свою бездарность, свои ошибки.

Так кто же в этом виноват, а, Мика?!

Боже мой, какое счастье, что ты еще умудрился сочинить себе Альфреда!

Что может быть отвратительнее, чем одинокая и неопрятная старость?…

***

— С возвращеньицем вас, Михал Сергеич! — громко прокричал мюнхенский представитель «Аэрофлота» Женя Гордеев, увидев спускающегося по трапу Мику Полякова. — Завтра прием в генконсульстве, помните?

— Помню, Женечка, помню, — ответил Мика и незаметно подправил на своем плече неловко усевшегося там невидимого Альфреда.

Женя Гордеев уже проинформировал экипаж обо всех званиях и заслугах М. С. Полякова перед родным отечественным искусством и теперь старался показать ленинградским летунам, что он с Михал Сергеичем вот так, запросто…

— А мою просьбу не забыли? — игриво спросил Женя.

— Забыл, Женя, каюсь, — искренне и простодушно признался Мика, не имея понятия ни о какой просьбе Гордеева.

И тут же достаточно ощутимо ущипнул за задницу Альфреда. Тот тихохонько взвизгнул.

— Когда вы по телефону заказывали билет на Питер, я же так просил вас привезти мне глоток свежего российского воздуха! — захохотал Женя Гордеев, таким образом продемонстрировав экипажу и, может быть, «кому следует» (хрен его знает, кто там прилетел этим рейсом…) свою несгибаемую верность Родине. Хотя Мике было достоверно известно, что Женя чуть ли не половину «Аэрофлота» московского закупил, чтобы только остаться в Мюнхене на второй срок!

— А-а… — облегченно проговорил Мика. — Это я тебе привез. Только твой воздух у меня в багаже. Я его тебе завтра торжественно вручу на приеме в нашем консулате. Ладно?

— Нет проблем, Михал Сергеич! — снова захохотал Женя.

… Уже в такси Мика тихо сказал Альфреду:

— Я тебе уже раз десять втолковывал — разговариваешь с кем-нибудь МОИМ ГОЛОСОМ, изволь все запоминать! Чтобы не ставить меня в дурацкое положение!..

Альфред виновато промолчал.

Таксист-турок удивленно посмотрел в зеркальце заднего вида: старик пассажир, наверное, совсем спятил — бормочет что-то сам себе под нос на каком-то непонятном языке!..

***

К своему редкому для Мюнхена восемнадцатиэтажному дому на Герхард-Гауптман-ринг подъехали часам к двум дня. На счетчике было сто пять марок. Мика дал шоферу-турку сто десять и покатил чемодан ко входу в дом. Кроме этого, Мика нес на одном плече сумку, а на втором Альфреда.

Альфред мог бы, конечно, дойти до парадной двери и сам — любым способом: по земле ногами или по воздуху своими Потусторонними силами.

Однако соседка выгуливала своего песика, а даже самые равнодушные немецкие собаки, которые, к Микиному удивлению, даже друг на друга не обращают внимания, всегда ОЩУЩАЛИ присутствие невидимого Альфреда и буквально заходились в сумасшедшей клинической истерике! Поэтому Альфред в таких случаях считал за благо путешествовать у Мики на плече, а не передвигаться самостоятельно…

Как ни странно, но и Мику, и Альфреда переполняло состояние ПОДЛИННОГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ДОМОЙ!

То ли их большая ленинградская квартира выглядела столь нежилой — «разграбленной» самим хозяином, перетащившим половину своих любимых книг и альбомов в эту восемнадцатиэтажную мюнхенскую махину, а также картины и картинки, подаренные Мике приятелями-художниками…

То ли потому, что небольшая квартирка из двух комнат в Мюнхене встречала Мику и Альфреда уймой привычных им пустячков — родительскими и армейскими фотографиями на стенках, парой театральных эскизов, сделанных когда-то руками Микиной любимой Женщины, забавными глиняными и резными деревянными фигурками, смешными открытками с умопомрачительными американскими толстухами, привезенными из поездки по Флориде и прижатыми к красному холодильнику разноцветными магнитными плашечками…

И воспоминанием о коротеньком пребывании в Ленинграде с воскресного вечера по раннее утро среды было только содержимое большого старого чемодана, набитого еще и еще книжками и какой-то совсем уж ненужной, но привычно-житейской мелочевкой собственного быта, включая и старый Микин армейский шлемофон, на вывозе которого настоял Альфред…

Ну и, естественно, строгий порядок цифровых знаков, составляющий номер секретного кода и счета-инкогнито, открытого для Мики и Альфреда в нью-йоркском отделении «Чейз-Манхэттен-банка», ради получения которого и была предпринята эта скоропалительная поездка в Ленинград.

Когда распаковались, Альфред на скорую руку приготовил «перекуску».

Мика налил в маленький стаканчик немного бутылочного «Карлсберга» для Альфреда, себе — большую рюмку коньяку и уселся в кухне за стол. Чокнулся с Альфредом и наконец спросил у него:

— Ну теперь, после того как ты выдрыхся в самолете, рассказывай, чего ты там вчера в Питере полночи гоношился? Мне спать не давал, сам мотался, как соленый заяц, — не мог успокоиться… И вообще, где ты вчера пропадал целый день?

Но Альфред не ответил. Сам спросил:

— Ты получил то, за чем мы летали?

— Да.

Альфред подвинул Мике карандаш и бумажку, приложил палец к губам, а потом этим же пальцем покрутил у себя над головой, как бы говоря: «Вполне вероятно, что нас могут слушать…»

Мика рассмеялся:

— Узнаю исконно-посконное интеллигентско-кухонное наследие родной советской власти! Ты ведешь себя сейчас точно так же, как мы вели себя в шестидесятых и семидесятых…

— Читай немецкие газеты!

— Я не воспринимаю газетный язык немцев.

— Это действительно нелегко. Тогда верь мне на слово. Воспользуйся тем, что я тебе дал. Мне это срочно необходимо.

Мика выпил коньяк, заел кусочком сыра и написал на бумажке секретный код и счет-инкогнито «Чейз-Манхэттен-банка».

Несколько секунд Альфред напряженно вглядывался в цифры, а потом сжег эту бумажку на длинной зажигалке для свечей.

— Прекрасно! — сказал Альфред. — Ешь, Мика, ешь. Мы начинаем новую жизнь! Вчера в Ленинграде я получил первый ЗАКАЗ на полмиллиона дэ!!!

В кухне повисла тяжелая, душная пауза…

Мика налил себе еще полрюмки коньяку, отхлебнул и медленно процедил, глядя в окно на серые безлистные ветки деревьев:

— Я никогда не убивал по ЗАКАЗУ. Я это делал всегда только в самом КРАЙНЕМ СЛУЧАЕ. Когда другого выхода уже не было…

— Ты убивал во спасение кого-то? — спросил Альфред.

— Да.

— Сейчас тебе предстоит то же самое! Более КРАЙНЕГО СЛУЧАЯ ждать трудно! Мы должны спасти хотя бы часть старой русской интеллигенции, чтобы они не рылись по отравленным помойкам!!! Мы обязаны купить для них небольшой островок в Тихом океане и построить там для них белые домики из твоих детских сновидений… Мы должны воплотить в явь хрупкую мечту всей твоей жизни, Мика!..

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!.. — криво усмехнулся Мика. — От пышности твоего монолога, Альфредик, меня уже слегка подташнивает. Для меня это не очень убедительный стиль. Попробуй не столь выспренно — без завитушечек. Попроще. Дело-то обычное — житейское: нужны бабки! Чтобы покупать острова для несчастных российских интеллигентных стариков — художников, актеров, музыкантов, режиссеров, ученых, подыхающих от безденежья и невостребованности, торгующих на рынках своими боевыми орденами и лауреатскими медалями, — нужны гигантские бабки!!! И потрясающая, отлаженная система информации! Самой разносторонней — от техники расчетов за выполненную работу до максимально точных описаний предметов нашей заинтересованности… Система выхода «Заказчика» на нас, а также «обратная связь» — мы и «Заказчик». Учесть возможности «кидалова»…

— Чего-о-о?! — не понял Альфред.

— Обмана, — пояснил Мика. Помнить, что нас могут «кинуть» — не выплатить положенный гонорар. Значит, надо придумать систему предоплат, возможностей влиять на «Заказчика», наказать его… Наконец, связь с банком, поиск фирм, продающих острова, а также строящих подобные дома… Связи с подрядчиками, опасность ошибки в личности «Заказанного Клиента» — чтобы нам не подставили нормального, хорошего мужика, которому кто-то за что-то хочет сделать бяку!.. Нужна определенная база данных — досье, если хочешь… И при всем этом, заметь, Альфредик, мы должны быть ото всех наглухо ЗАКРЫТЫ! Вот как это все увязать в единую стройную систему?! А ведь только так создаются настоящие «крупноденежные» бизнесы. С обязательным учетом всего, что я уже сказал, и еще сотней необходимых условий, о которых мы даже не догадываемся… Все это мне Степаша наш вчера объяснил, пока мы ждали ответа из Нью-Йорка. Просто привел в пример многоликий банковский бизнес своих хозяев…

— Ничего страшного, — спокойно возразил Альфред. — Подлей мне еще пива… Спасибо! Как говорят сегодня в деловом и политическом мире, «все однозначно решаемо».

— Как же, держи карман шире! Решаемо… Начнем с самого примитивного: уже сегодня нам необходим компьютер с Интернетом. А я в нем — ни уха ни рыла!.. Ты, полагаю, тоже…

— Боже нас упаси от какого бы то ни было компьютера! — закричал Альфред. — Самый верный способ засветиться! Сейчас этих компьютерных ухарей — пруд пруди! И вообще, Микочка, ты — Художник, Творец… Ты не должен забивать себе голову всеми этими организационными вопросами. Давай делить функции. Я беру на себя все то, о чем ты так справедливо говорил, освобождая тебя от любых оргзаморочек. Ты занимаешься только ТВОРЧЕСТВОМ! Приводишь приговор в исполнение любым удобным для тебя способом. Договорились?

— Нет, Альфредик. Не договорились. Все-таки в этой затее я ощущаю себя в некотором роде командиром экипажа, который отвечает за все и за всех. И если у радиста в воздухе отказывала связь, а штурман «давал пенку» и неверно выводил меня на цель — с ними никто и не разговаривал! Брали меня, командира экипажа, ставили раком и начинали употреблять во все дырки по полной программе!.. — Тут Мика вдруг неожиданно для самого себя разозлился. — В конце концов, это был МОЙ СОН, и изволь с этим считаться! Что это там у тебя за полумиллионный клиент, кто тебе его «заказал», и откуда ты все это выкопал? Отвечай немедленно!..

***

Спустя год после описываемого «проектно-производственного» скандальчика в Мюнхене…

…в Москве директор Федеральной службы безопасности приехал в гости к министру внутренних дел страны. Приехал не на Огарева, в служебный кабинет министра, а на Кутузовский проспект — домой.

Подразделения охраны этих двух могучих ведомств промурлыкали себе под нос: «Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не видна…» — и дружно обложили весь и без того тщательно охраняемый дом, установив наблюдение и за большим участком Кутузовского проспекта, примыкающим к этому дому.

Директор безопасности и милицейский министр приятельствовали еще с «младых ногтей» простеньких оперов в одном райотделе. Они даже когда-то женились одновременно на двух студенточках из техникума легкой промышленности…

Вместе какую-то свою академию кончали. А потом их пути слегка разошлись. А дружба осталась. Как это ни странно.

Через положенное природой время у будущего милицейского министра родилась девочка, которая сейчас учится в Париже, в Сорбонне. А у будущего директора безопасности — мальчик, в настоящее время — студент одного престижного английского университета.

Лето выдалось жарким, и жены двух приятелей больших начальников были отправлены из душной Москвы проведать детей и дать им возможность хорошо отдохнуть перед новым учебным годом.

Русскомилицейскую парижаночку вывезли на южный берег Франции в Ниццу, а мама из федеральной безопасности со своим англо-московским отпрыском должна была к ним присоединиться тремя днями позже.

По строжайшим указаниям глав семейств отдых должен был быть предельно скромным — отели не дороже пятисот долларов в сутки, минимум охраны, никаких интервью, никаких казино, максимум моря, пляжа и осторожности. Специальный отдел французской полиции уже стоит на ушах. Ибо залог успеха всех спецслужб мира — сотрудничество и солидарность!..

Частые смены министров силовых ведомств России кое-чему научили этих двух последних, вновь назначенных.

Кстати, поэтому же было решено устроить простенькие, скромные мужские холостяцкие посиделки не на дачах, где все прослушивается и фиксируется, а дома — по-нашему, по-русски, на двадцатидвухметровой кухоньке.

Была поначалу этакая вольтерьянская мыслишка — пригласить на посиделки парочку верных сотрудниц своих же ведомств и оттянуться с ними по расширенному репертуару — со сменками, групповушечками, под тихую, ласковую музычку… Как когда-то шустрили по молодости.

Но печальный опыт недавнего министра юстиции и бывшего Генерального прокурора с их телевизионным «сексуальным часом» приостановил вольный полет гормональной фантазии наших друзей-приятелей. Береженого Бог бережет…

… Кончался второй «пузырь» настоящей «Смирновской».

Встреча была абсолютно «без галстуков». Сидели в тапках, майках и тренировочных штанах.

— Это же просто какое-то наваждение! — говорил главный милиционер страны директору ее же безопасности. — За прошедший год прямо эпидемия! Семнадцать трупов здоровенных, богатейших и влиятельнейших мужиков России! Причем никаких различий: русский, еврей, татарин — все едино… Семнадцать воротил российского и русско-международного бизнеса и политики — покойники!.. Как выехал за границу на отдых, на контакты, на переговоры, на заключение сделки, так пиздец! Это же уму непостижимо…

— Да знаю я… — Глава безопасности скривился, как от зубной боли. — Каждый раз мне докладывают, а я потом должен, как Жучка, задравши хвост, чесать в Кремль. А там любой говнюк из администрации президента смотрит на тебя, как солдат на вошь… Только бы подставить, только бы на своего поменять, бляди…

— А меня не дергают?! — перебил его главный милиционер. — Но что характерно: все диагнозы, все результаты вскрытий, что за бугром, что у нас в ЦКБ или еще где, как под копирку: «разрыв аорты», «мощное кровоизлияние в мозг», «коронарная недостаточность — остановка сердца»… Была парочка «поражений легочной артерии».

— Это же просто смех! Вот такой жучила везет там в Италию полсамолета охраны, а через недельку эта же охрана везет его обратно домой, в Россию. И «прикид» у него такой новенький, по последней итальянской моде — цинковый. «Груз двести», и только… Олигархи перебздели, как шавки! Дальше Истринского водохранилища никто отдыхать уже не ездит…

Рассмеялись два бывших опера, налили по граммульке, выпили. Закусили икоркой, переложили пивком. Не каким-нибудь, а из самого города Мюнхена!

— Мои считают, что это «заказы».

— Мои — тоже.

— Только вот как они выполнены?!

— А хрен его ведает! География разбросанная, а «замочены» все одинаково! Что в Сан-Диего этот нефтяник наш… Ну как его? Ты его знаешь!.. Что в Буэнос-Айресе — тот, помнишь? Все в губернаторы рвался… Всего три-четыре варианта смертей — без малейших следов насилия. А за каждым трупом — сотни миллионов долларов!!!

— Вчера — последний случай, где бы ты думал?! В Канберре! В Австралии… Чего туда этого делаша понесло? Он же «газпромовец»! А кенгуру можно было и в зоопарке посмотреть… Мы подняли их прошлые медицинские освидетельствования — никаких предпосылок! Все померли абсолютно здоровенькими!..

— Это-то понятно — те, кто сидит на таких деньгах, очень даже берегут себя. Все хотят прожить подольше. Но вот что настораживает: из семнадцати «жмуриков» девять сановных покойников — жесточайшие конкуренты восьми остальных убиенных! Как будто они у Господа Бога друг дружку «заказывают»!..

— Вообще-то… — задумчиво произнес директор безопасности и нацедил по рюмочке. — Если заглянуть в нашу картотеку и повнимательнее почитать информацию на всех этих покойничков, так можно подумать, что это элементарные «бандитские разборки». Только в Москве или Питере их взрывают и расстреливают, а за границей культурненько — инфарктик, инсультик, разрыв аневризмы аорты.

— Будь здоров!

— И ты также…

Закусили маленькими огурчиками-корнишонами. Покурили…

— Может быть, какая-нибудь «химия», имитирующая все эти инфаркты и инсульты? Не ваша разработка? Раньше-то в ГБ классный отдел был по этим «хохмам», — сказал милицейский министр.

— У меня и сейчас там не слабаки работают. Нет, это не наши. Ты пришли-ка официальный запрос на мое имя на получение закрытой информации по этим типам. Типам-трупам… Я дам команду. Сам и проглядишь. На этих покойничках столько висит — волосы дыбом! И чем богаче и уважаемей — тем страшнее. Отъехать бы лет на пятнадцать назад, каждого можно было бы без суда и следствия к стенке поставить! Безошибочно.

— А то я не знаю… — вздохнул главный милиционер страны. — Но не сами же они так ОДИНАКОВО помирают?! Может, и правда Господь за все их грехи порчу на них насылает?…

— Ну, все… — обреченно вздохнул директор безопасности России. — Как президенты начали по церквям бегать и креститься на образа и телекамеры, так и министры стали хер знает во что верить! Наливай, раб Божий!..

— Подожди, подожди…

Главный милиционер невидяще уставился сквозь своего давнего дружка в не очень далекое прошлое.

— Ты помнишь профессора Катина Валерия Павловича, начальника кафедры судебно-медицинской экспертизы в нашей академии? Такой небольшого росточка полковник, доктор наук, лауреат Госпремии…

— А как же! Мы же с тобой на четвертом курсе в почетном карауле стояли, когда его хоронили. Жена его еще тогда на кладбище сознание потеряла, чуть в могилу к Валерию Павловичу не свалилась… Конечно, помню!

— А помнишь, как он всегда говорил: «Биомеханические и биоэнергетические возможности человека неограниченны!»

— Коронная фраза старика…

— А его рассказ про детский дом во время войны помнишь? Как на его глазах один пацан — года на три, на четыре постарше его — ВЗГЛЯДОМ УБИЛ двух «отморозков»?…

— Помню. Только помню еще, как мы тогда ржали над этой научной фантастикой! Мне и сейчас смешно…

— А мне — нет! — оборвал директора российской безопасности милицейский министр. — Наливай! Не сиди сложа руки…

***

На приемах в генеральном консульстве России в Мюнхене Михаил Сергеевич Поляков был всегда желанным гостем.

Каждые три-четыре года менялся консульский состав, и дипломаты, уезжавшие в Москву в распоряжение МИДа, вместе с делами передавали вновь прибывшим счастливцам дипслужбы и ту часть русской интеллигенции, проживавшей в Мюнхене, к которой у соответствующих российских органов не было никаких претензий.

В этой крайне немногочисленной компании был и известный карикатурист и превосходный иллюстратор детских книжек М.С. Поляков.

Не эмигрант, ценой многих унижений уехавший из своей страны в чужую по соображениям экономическим, авантюрным или из животного инстинкта самосохранения — уберечь детей от кондового, паршивенького антисемитизма, — а просто очень известный русский художник, которому на старости лет захотелось пожить в Германии, и Германия была этим польщена…

Спустя года два-три поток газетно-журнальных славословий о «художнике-сатирике Михаэле Полякове» несколько поубавился. Выставки затухли сами собой, издательства «обещали позвонить», но…

Виной тому было много причин. Отнюдь не творческого характера.

Тут «сработали» и развал Советского Союза, и смена обожаемого в Германии «Горби» на «непредсказуемого» Ельцина, и московский расстрел собственного парламента, и чехарда с премьер-министрами, и незащищенность иностранных инвестиций, и крушения финансовых «пирамид», и вторжение русского бандитизма в европейско-американские пределы…

Что позволило чуть ли не все преступления на земном шаре, к совершению которых имели отношение, как пелось раньше, «дети разных народов…», теперь свалить на пресловутую «русскую мафию».

А вот совсем недавно, примерно год тому назад, будто мадам Судьба приоткрыла какие-то небесные шлюзы и на Мику Полякова хлынула вторая волна мировой популярности!

Как только Альфред по СВОИМ КАНАЛАМ, выстроенным им же по принципу примитивнейшего, но абсолютно не подконтрольного идиотизма — некой смеси цифр газетных «Служб знакомств» с риэлторскими объявлениями о продаже недвижимости по всему миру, получал очередной «заказ» не менее чем за миллион долларов (половина — при заявке на «заказ», вторая половина — после его «исполнения» в течение суток) и они вылетали куда-нибудь в Австралию или Аргентину, Мика обязательно брал с собой альбомы и делал в этих странах веселые, прелестные, очень ироничные зарисовки чисто этнографического и жанрового характера.

И пока Альфред ОТСЛЕЖИВАЛ «Клиента» — изучал все места его возможного пребывания, Мика успевал сделать массу превосходных рисунков!

Потом Альфред докладывал Мике наиболее удобное место встречи с «Клиентом», окруженным небольшой армией охраны и тучей сопровождающих его лиц из своих холуев и местных.

Совершенно «случайно» Мика оказывался в нужное время в нужном месте, после чего «Клиент» падал на руки ничего не понимающей охране и растерянным партнерам уже безнадежно МЕРТВЫМ.

Мика отлеживался пару суток в недорогом (или дорогом, как того требовала ситуация и тактическая обстановка…) отеле, а потом еще с неделю ездил по этой стране, бродил по ее городкам и рисовал, рисовал, рисовал…

Однажды, в начале прошлого года, очень срочный, очень важный и очень дорогой (в полтора миллиона долларов!) правительственный «заказ» забросил Мику и Альфреда в Нью-Йорк. Уже в который раз!..

Пока Альфред мотался за «Клиентом», фиксируя его деловые и развлекательные маршруты, Мика на своем ужасающем английском языке созвонился с секретарем миссис Меррил Фелдган — совладелицей издательства «Меррил Фелдган энд Арни Гринспен». Лет десять тому назад они выпустили Микин альбомчик карикатур и очень неплохо ему заплатили. Но в глаза Мика их никогда не видел.

Через пятнадцать минут в отель «Веллингтон», где остановились Мика и Альфред, позвонили из издательства и пригласили Мику для знакомства и разговора. Издательство оказалось совсем рядом — на Пятьдесят девятой улице, второй дом от Легсингтон-авеню.

Как и водится в американском издательско-кинематографически-телевизионном бизнесе, «Меррил Фелдган энд Арни Гринспен» оказались московско-киевскими «Мирой Фельдгун и Ароном Гринштейном». И по выражению киевского Арона, покинувшего милую Украину лет тридцать тому назад, для переговоров с мистером Поляковым переводчик им нужен был, «как петуху тросточка», «как собаке пятая нога» и «как зайцу — триппер»!

Так как перед Нью-Йорком Мика и Альфред выполняли «заказы» в Сан-Диего и Буэнос-Айресе, то Мика принес в издательство то, что у него уже было с собой — папку калифорнийских набросков и папку аргентинских зарисовок, сказав, что дома, в Мюнхене, у него есть еще такие же рисунки из Италии, Франции, Греции, Испании, Голландии и Швейцарии…

А так как он, Мика Поляков, решил остаток своих дней посвятить путешествиям по всему земному шару, то в будущем (правда, неизвестно, сколько он еще протянет…) можно ожидать подобный материал и из других стран.

Надо отдать должное Мире и Арону, они без европейско-немецкой сдержанности и неукротимого желания напарить автора весело хохотали над аргентинскими и калифорнийскими рисунками Мики, а потом, ну совсем малость посерьезнев, предложили Мике издать не один альбом рисунков, а целую серию альбомов — по странам. И назвать эту серию, предположим… «Ироническая география». С подзаголовком — «Испания глазами МИКИ». Или — «МИКА разглядывает Грецию»…

— Впрочем, — сказала древнемосковская Мира Фельдгун, путая русские слова с английскими, — серия должна называться одинаково, а подзаголовки по странам могут быть разными.

И тут же подписали с Микой контракт на очень, ну просто неправдоподобно большую сумму, купив у него права на все последующие издания этой серии.

— Я еще попробую эти рисунки втюхать телевизионным каналам и мультипликационным студиям. Начнем с «Диснея», а там посмотрим! Это у нас пойдет отдельным дoговором…

— Договoром, Арни! Договoром… Сколько раз нужно повторять?! Что за местечковость? — напустилась американская москвичка на нью-йоркского киевлянина.

— Я тебя умоляю, Мира! В этой бумажечке важны не ударения, а гелдочки! В смысле — деньги! «Капуста», «бабуленьки», «баксы-шмаксы»! Мистер Поляков, если я договорюсь со студиями — вас шестьдесят процентов устроит?

— Ради Бога, — смущенно согласился Мика.

— От это разговор! — воскликнул Арон. — Сейчас мы вам выпишем чек за два альбома — «Аргентина» и «Калифорния», а там — гуд лак и… Вперед! Хорошо пойдет первый тираж — так вы поимеете неплохие роялти-шмоялти. С нами бедным человеком вы не будете. Скажи, Мира!..

***

Вечером Мика сидел в «Винтер Гартен театре» на Бродвее и смотрел некогда знаменитый, а ныне сильно обветшалый и потрепанный мюзикл «Кошки», не сходивший с нью-йоркской сцены уже много лет. Наверное, не было ни одного иностранца, посетившего Нью-Йорк, которого бы не угостили этим знаменитым спектаклем!

Обветшалым и мрачноватым оказался и сам «Винтер Гартен театр». С узеньким, не очень светлым полукруглым фойе — «променадом», с вокзальными туалетами и очень большим зрительным залом, похожим на полутемный цех для производства железобетонных изделий.

Ряды были не пронумерованы, а обозначались буквами алфавита. Номера кресел шли не в привычном порядке, а по одну сторону зала были четными, по другую — нечетными.

Поэтому если Микин дорогой «Клиент» с переводчиком, двумя охранниками и пристегнутой к нему «фирменной» барышней сидели в самом первом ряду под индексом «АА» (первее не бывает!..) и кресло у него было номер сто четыре, а Мика сидел на пять рядов дальше, у самого прохода в ряду «Е», на месте номер два, это вовсе не означало, что «Клиента» и Мику разделяет огромное пространство. Метров семь-восемь, не больше. Вот такой странный зал с такой забавной нумерацией…

Чтобы кончина для «Клиента» оказалась совершенно неожиданной, Мика старался не смотреть на его гордый правительственный затылок. От задержавшегося, пристального взгляда Мики будущие жертвы — «Клиенты» — иногда начинали чувствовать неясное беспокойство и безотчетный страх. Что могло Мике осложнить его «работу».

Поэтому, вычислив «Клиента» по наводке Альфреда или в результате своих собственных умозаключений, Мика почти никогда на «Клиента» не смотрел. Ждал наиболее удобной для себя секунды, когда он сможет взглянуть на своего «крестничка» всего ОДИН-ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, который для «Клиента» будет и ПОСЛЕДНИМ.

Сейчас Мика не очень внимательно следил за тем, что происходит на сцене. Слушал музыку, с удовольствием отмечал превосходную актерскую пластику, очень хорошие голоса, занятно придуманное сценическое оформление.

Но ветхость декораций, замызганность и изношенность костюмов, небрежный и невероятно грубый грим раздражали Мику до чертиков!

Конечно, Мика мог бы сейчас же прикончить «Клиента», встать и уйти, не досматривая столь тягостное для него сценическое действо. Но этого Мика никогда себе не позволял. Ибо, несмотря на невинность последующего диагноза, констатирующего смерть, местные власти, а то, глядишь, и «Интерпол», обязаны провести хоть какое-то расследование обстоятельств этого «несчастного случая». И кто-нибудь из опрашиваемых может припомнить, что сразу же после того, как «этот мертвый господин откинул копыта, быстро ушел один высокий, стройный седой пожилой мужчина, одетый в…». Ну и так далее.

Не исключено, что по горячим следам отыщут старого русского художника М. Полякова, начнут расспрашивать, почему он исчез сразу же после смерти такого-то.

Ни черта не докажут, убедятся в абсурдности своих подозрений, но имя Полякова останется некстати зафиксированным в протоколе, сможет попасть в газеты. Как говорится, на хрена козе баян? Проще досмотреть этот состарившийся спектакль, а уже потом, выходя вместе со всеми из зала…

Главное, не потерять его из виду!

Мика знал, что человек, сидящий в ряду «АА», продавал российское оружие на Восток, а оно потом возвращалось в Россию уже в руках мусульманских террористов, заставляя тысячи русских семей рыдать над своими убитыми мальчиками…

Но «заказали» «Клиента» тоже не ангелы, а конкурирующая с этим «Клиентом» правительственная организация под названием «Росвооружение». И если сегодня с этим «Клиентом» у Мики окажется все в порядке, то не пройдет и пары недель, как оставшиеся в живых «подельнички» Этого «закажут» кого-нибудь из «Росвооружения»…

Спектакль наконец завершился. Мике даже удалось слегка подремать. Зрители стоя приветствовали актеров.

Встал и Мика. В висках уже начинали стучать молоточки, тело охватывал привычный жар, головная боль разливалась от висков к затылку, и теперь Мика видел только сытую щеку и большое мясистое ухо «Клиента».

Тот тоже стоял, аплодировал, а охрана, отвернувшись, от сцены, внимательно смотрела в зал.

Господи! Да что она могла увидеть, эта вонючая охрана?!

Боль в затылке выросла до нестерпимой…

Теперь только бы никого не задеть!.. Только бы не задеть. Вот он — просвет…

«Чтоб тебя, суку!..» — подумал Мика и…

…из ряда «Е», от кресла номер 2 незримо и бесшумно вылетел чудовищный, сокрушительный сгусток направленной Энергии дикой силы, нацеленной прямо в мясистое ухо «Клиента»!!!

Тот рухнул, как сбитая кегля в боулинге.

Ряд «АА» пришел в замешательство…

Раскланивавшиеся актеры были смущены.

Один охранник выхватил пистолет. От него шарахнулись…

Уже за рядом «С» никто ничего не понял. Театр продолжал аплодировать, актеры — раскланиваться, косясь на труп в самом первом ряду, у которого изо рта била толстая струя крови…

«Боже мой… Только бы не упасть!..» — думал Мика.

Силы его покинули, и он был вынужден ухватиться за спинку кресла. Впереди шла какая-то шебутня около трупа «Клиента», но Мика теперь мечтал скорее выползти на воздух и где-нибудь отсидеться…

Наконец народ повалил на выход. Мика влился в тесный потный поток и вышел на Бродвей. Еле добрел до ближайшей «круассанной», сел за столик у окна и заказал себе кофе без молока.

… Провалялся сутки в номере отеля «Веллингтон». Альфред хлопотал вокруг Мики, звонил в сервис-бюро и на превосходном «американском» языке заказывал еду в номер — самую дорогую и самую, как говорил Альфред, восстановительную: устрицы, омары, бифштексы с кровью. Три раза в день заставлял есть мультивитамины американской фирмы «Киркленд». Разрешил Мике прихлебывать джин с тоником.

Видел Альфред, видел, что каждая новая «акция» дается Мике все с большим и большим трудом. То есть «исполнение» было таким же, как и всегда. А вот ВЫХОД из этого состояния становился все более затруднительным и болезненным…

Когда Мика на вторые сутки поднялся с кровати, Альфред повел его днем гулять в ближайший к отелю «Веллингтон» Централ-парк. Даже несмотря на то что там было полно собак…

Альфред сидел на плече у Мики тихо и невидимо, а встречные псы исступленно рвались с поводков, задирали морды к небу и истеричничали, будто чуяли «конец света».

— Может быть, присядем где-нибудь? — спросил Мика у Альфреда. — А то я чего-то устал тебя таскать.

— Ты, наверное, еще не поправился, — предположил Альфред и воспарил над Микой.

— Или поправился ты, — рассмеялся Мика. — Нет, правда, Альфредик, последнее время мне кажется, что ты становишься все тяжелее и тяжелее! И джинсы, которые я покупал тебе совсем недавно в детском отделе «Херти», сегодня тебе уже коротковаты…

— Может быть, они сели от стирки? — испуганно спросил Альфред.

— Может быть, может быть… — протянул Мика. — В нашей с тобой жизни, Альфредик, все может быть. Особенно если учесть, что с момента покупки этих джинсов мы их еще не стирали…

***

— Ну наконец-то! — сказал Мике генеральный консул России в Мюнхене. — А то мы уже забыли, как вы выглядите, Михаил Сергеевич. Недавно восстанавливали в памяти ваш светлый образ по фотографии, напечатанной в американском издании вашей «Иронической географии». Наш Коля, это юное дипломатическое дарование, прилетал к нам на побывку из своего Сан-Франциско и привез три ваших новых альбома…

— Их вышло уже семь, Анатолий Васильевич, — сказал Мика. — Вы мне потом скажите, какие у вас уже есть, а остальные я вам подарю. Естественно, если вам понравились первые три…

— Насколько я слышал, ваша «Ироническая география» привела в восторг чуть ли не весь мир!

— Да… Кажется, она неплохо идет.

— А почему у нас в России нельзя было издать такой цикл? — огорченно спросил генеральный.

— Анатолий Васильевич, вы же не ждете от меня ответа, правда? — рассмеялся Мика. — Пойдемте преломим по рюмашу.

Это был какой-то весенний прием в российском консульстве, где Полякова всегда были рады видеть. Он это знал и с удовольствием ходил на такие приемы.

Умный, интеллигентный и очень осторожный генеральный консул находился на последнем предпенсионном рубеже и почти не пил. Но отказаться от Микиного предложения он не мог.

При ограниченном консульском составе на подобных приемах роль бармена осуществлял шофер, личный водитель машины генерального — Петя.

Анатолий Васильевич попросил его смешать несколько капель водки со стаканом томатного сока, а Мика от радостного, приподнятого ощущения некоего «землячества» и возможности говорить только по-русски малость разгулялся. Тем более что Альфред, как всегда в таких случаях, оставался дома и одернуть Мику было некому…

— А мне, Петя, — сказал Мика, — все то же самое, что и Анатолию Васильевичу, только с точностью до наоборот.

— То есть вы хотите сказать… — начал было Петя, а генеральный с тревогой посмотрел на более чем пожилого Мику.

— Нет, нет! Тут я, пожалуй, погорячился, — спохватился Мика. — Пополам. Половину стакана водки, половину — томатного сока.

Вышли в пустую соседнюю комнатку, чокнулись, отхлебнули по глотку, и генеральный спросил:

— Рады, что вернулись домой?

— Ну какой же это дом, Анатолий Васильевич? Хотя сейчас мне здесь гораздо уютнее, чем в России.

— Я вас понимаю, — тихо пробормотал генеральный. — О вас опять стали писать немецкие газеты.

— Да что вы?!

— В связи с нью-йоркским изданием «Иронической географии» пишут, что в вас открылось «второе дыхание».

— Глупенькие… — усмехнулся Мика. — Оно у меня действительно открылось, но только тогда, когда я получил от американцев кучу денег за свои рисунки, а мультипликаторы Голливуда осыпали меня золотым дождем за право использования моих картинок для детского телевизионного сериала. Наконец-то я смог низко поклониться немецкому Союзу художников и отказаться от их добросердечных финансовых костылей… Я отказался от их ежемесячного гранта, от их перечислений за мою квартиру. Мало того, я купил себе очень дорогую частную медицинскую страховку!.. Вот когда у меня открылось «второе дыхание», Анатолий Васильевич! Не скрою, в Союзе художников на меня смотрели, как на полного идиота, но смею надеяться, что в тот момент я выглядел «счастливым идиотом»!

— Я очень, очень рад за вас, Михаил Сергеевич, — сказал генеральный консул и поспешил встретить каких-то важных немецких гостей.

Мика тоже был рад.

Он радовался не только деньгам от американцев, но и легальной и совершенно прозрачной возможности открыть собственный счет в «Дойче-банке» на свое собственное имя, без всяких секретных кодов «Чейз-Манхэттен-банка».

Там, в «Чейзе», у Мики и Альфреда лежали и ждали своего стратегического часа почти восемнадцать миллионов долларов, откуда он, как милый и добрый Деточкин из старого и симпатичного фильма «Берегись автомобиля!», позволял себе снимать деньги только на свои «деловые» перелеты и отели, на оплату виз и наем автомобилей в каждой стране, куда его забрасывал очередной «заказ»…

Эти восемнадцать миллионов долларов были Микиным гонораром за УБИЙСТВО девятнадцати «Заказанных Клиентов».

Один «Клиент» был убит совершенно бесплатно.

Сначала он выступал в роли солидного «Заказчика» — ему нужно было «убрать» с политической арены своего конкурента на место губернатора гигантского российского региона. Такого же бандита, как и он сам, только принадлежавшего к другому клану.

Конкурент отдыхал в Италии с семьей и охраной, и Мика четко выполнил этот «заказ» на экскурсии по острову Торчелло в Венецианском заливе. В Италию они с Альфредом прикатили просто на своей «мазде» прямо из Мюнхена. Подумаешь, невидаль — всего-то пятьсот километров с хвостиком!

Однако вторую половину гонорара «Заказчик» так и не перевел. Альфред по своим таинственным каналам пару раз напомнил ему о долге в пятьсот тысяч долларов. Тот не ответил.

Пришлось слетать в Москву…

Потеряли неделю и кучу денег. В Москве все было безумно дорого!

Забегая вперед, нужно сказать, что вместо двух основных претендентов на этот пост, скончавшихся столь одинаково и в столь отдаленных и непохожих местах, впоследствии этот регион в качестве губернатора возглавил, слава Богу, вполне порядочный малый, еще не успевший ничего украсть у своей страны.

А тогда, когда должник Мики и Альфреда замертво упал у дверей Государственной думы и вокруг него мгновенно образовалась испуганная толпа, Мика спросил у Альфреда:

— Знаешь, как называют волков?

Мика качался от слабости и держался рукой за стену.

Альфред тревожно заглядывал снизу Мике в лицо — на секунду ему показалось, что от перенапряжения Мика совсем спятил: при чем тут какие-то волки?! Они так похожи на мерзких собак!..

— Нет, не знаю. Волки и волки… — ответил Альфред.

— Их еще называют — «санитары леса»… Господи, где бы присесть?…

Но Альфред потащил Мику подальше от места происшествия — по Охотному ряду к Тверской.

А за их спинами уже истерически лаяла милицейская машина и жутковато завывала «скорая помощь». Это вместо того, чтобы сразу пригнать катафалк…

Пока Мика отлеживался в трехсотдолларовом номере гостиницы «Националь», а Альфред колготился вокруг него и отбивался от нескончаемых телефонных звонков гостиничных проституток, телевидение уже передало в последних известиях о случившемся сегодня у дверей Думы.

Альфред выслушал это сообщение и сказал Мике:

— Мы ведь это сделали не из-за денег, правда?

— Правда, — слабым голосом подтвердил тогда Мика.

— Мы же из принципа, да? Чтобы сохранить бизнес, правильно? — допытывался Альфред. — Чтобы потом никому не показалось, что с нами можно вот так поступать, как это сделал сегодняшний подонок!..

— Не нервничай, Альфредик, кто нас может в чем-нибудь упрекнуть?

Наверное, из окружения погибшего у Государственной думы в «высшие сферы» просочилась информация о нарушении кодекса расчета с неизвестным исполнителем, не оставляющим ни малейшей зацепки для расследований и поэтому стоящим так дорого.

Ибо после случая в Охотном ряду больше никто из «Заказчиков» не позволял себе недоплачивать Мике договорную сумму. Выходило себе дороже…

… Мика сходил к шоферу-бармену Пете за третьим стаканом водки пополам с томатным соком. Поболтал с одним, с другим, с третьим. С удовольствием поговорил с вице-консулом Димой и его прелестной женой Ветой…

Ах, если бы можно было заняться покупкой ТОГО САМОГО ОСТРОВА инкогнито тогда, когда ему открыли счет в «Чейзе», он уже давно начал бы операцию по вызволению из нищеты и грядущих смертей хотя бы нескольких десятков талантливейших российских стариков, еще совсем недавно бывших гордостью нации!

Но правительства государств, которым принадлежали эти теплые острова, очень хотели бы знать, КТО именно собирается сделать у них такую покупку. Любое правительство даже самого крохотного государства хотело быть уверенным, что с этого острова не начнут взвиваться ракеты с ядерными боеголовками и что с этого острова никто никому никогда не будет угрожать…

Но теперь, когда есть весьма и весьма убедительный легальный счет в «Дойче-банке» и кто угодно может проверить чистоту ЭТИХ денег, операция должна начаться незамедлительно!

Мало того, Альфред даже уже все рассчитал! Нужно только через Интернет связаться с фирмой, торгующей островами, назвать свое подлинное имя и номер счета в «Дойче-банке», что уже никаких подозрений ни у кого не вызовет…

— И вообще все это можно делать через Интернет! — заявил беспринципный Альфред, так восстававший против каких бы то ни было компьютеров.

Однако после того, как были получены «официальные деньги» и открыт легальный счет в «Дойче-банке», Альфред резко изменил свою позицию. Это наглое и настырное существо заставило Мику приобрести какой-то умопомрачительный компьютер, как он заявил, для дома, для семьи, а сотрудники мюнхенского «Телекома» подключили Интернет и облагодетельствовали их компьютер электронной почтой.

Уже в Москве, после того как Мика оклемался от совершения «акции устрашения» возможных «Заказчиков» в будущем, Альфред уговорил Мику купить четыре книги, о которых узнал из какой-то газеты: «Самоучитель работы на компьютере» неких русско-компьютерных умельцев; книжку с тем же названием, но уже принадлежащую перу явно (судя по фамилии…) еврейско-русского вундеркинда; книгу двух американцев — «Персональный компьютер для „чайников"» и книгу писателя А. Житинского — «Интернет — отдых и развлечение».

Мика все это покорно приобрел, раскрыл одну из этих книг, ужаснулся своей булыжной тупости и постарался немедленно забыть о существовании этих книжек.

Альфред же методом хаотического «тыка» и внимательного НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОГО изучения всей этой, с позволения сказать, литературы в кратчайшие сроки освоил враждебную Мике технику и стал обращаться с ней с легкостью и изяществом кошки, играющей мячиком от пинг-понга…

Поначалу он для тренировки и поддержания редких сексуально-половых взаимоотношений посылал электронные письма своей более чем сексапильной подруге Пусси — кукле-Домовице бывшей Микиной приятельницы Хайди, а потом насобачился связываться со всем светом!

Отныне билеты на самолеты во все концы земного шара Альфред заказывал только с помощью Интернета, отели бронировал исключительно через Интернет, все автомобили в наем — по Интернету!

Легальный счет в «Дойче-банке» подвигнул Альфреда еще дальше. Он умолил Мику купить сотовый телефон-компьютер «Нокия-коммуникатор 9110» за тысячу долларов и с трудом и скандалами научил Мику двум-трем необходимым операциям — общению с секретным кодом «Чейз-Манхэттен-банка»…

… Мика полегоньку приканчивал третий стакан водки с томатным соком…

Он поболтал с бывшими и обиженными сотрудниками радио «Свобода», не востребованными на новом месте дислокации — в Праге и оставшимися доживать в Мюнхене, заручился многообещающим согласием одной молоденькой сотрудницы Толстовского фонда завтра заехать к нему домой и, подумывая о том, куда бы на время ее визита спровадить Альфреда, направился к Пете — бармену-шоферу за добавкой.

По пути к стойке бара его перехватила пара голубков, сидевших чуть ли не прижавшись друг к другу, — сотрудница визового отдела консулата России Шурочка, рыхловатая женщина лет сорока, и тощенький, ловкенький харьковский эмигрант, выдававший себя за писателя и действительно достаточно бойко печатающийся в русско-эмигрантской немецкой прессе со своими чудовищными местечковыми хохмочками и претенциозными антистихами…

Как он попал на консульский прием — одному Богу было известно. И одинокой рыхловатой Шурочке.

— Михал Сергеич! — окликнула она Мику. — А у нас к вам дело…

— Слушаю вас, Шурочка, — остановился Мика и молча поклонился харьковскому «литератору».

Уж больно Мике не нравилось все, что печатал этот господинчик!

— Вот хотим с вами посоветоваться, Михал Сергеич, — сказала Шурочка. — Вы все же человек искусства, а мы тут задумали одно мероприятие…

— Вдвоем? — спросил Мика, стараясь твердо стоять на ногах.

— Пока вдвоем, — улыбнулся харьковчанин. — Будете третьим? Разливайте, Шурочка!

Он был очень доволен своей шуткой и даже незаметно положил руку на Шурочкино колено.

— Скоро девятое мая, — торжественно проговорила Шурочка. — День, так сказать, Победы… И вот мы сидим и думаем, как бы это нам получше отпраздновать? А, Михал Сергеич? Посоветуйте…

— Что «отпраздновать»? — тупо спросил Мика. Ему показалось, что он ослышался.

— Ну, День Победы над Германией! — громко сказал харьковчанин, чтобы старенький, пьяненький Поляков мог понять, о чем идет речь.

С явным превосходством энергичного пятидесятилетнего человека, который точно знает, чего он хочет от жизни, он покровительственно улыбнулся этой семидесятилетней развалине и, как ребенку-несмышленышу, не очень грамотно, но четко и раздельно пояснил:

— Имеется в виду тот день, когда мы победили Германию!

Тут вдруг действительно пьяненькое, по очень благодушное состояние Михаила Сергеевича Полякова стало быстро улетучиваться, уступая место зеленовато-лиловой ненависти к этим двоим…

Тело Мики уже охватывал знакомый жар, в висках привычно застучали молоточки, затылок заныл привычной болью и…

БОЖЕ УПАСИ!.. ЧТО СО МНОЙ?! НИ ПОД КАКИМ ВИДОМ!.. — в панике пронеслось в Микиной голове. — НЕМЕДЛЕННО ВЗЯТЬ СЕБЯ В РУКИ!!! О ГОСПОДИ…

— Это ВЫ победили Германию? — тихо спросил Мика, с трудом выходя из ТОГО состояния, которое еще никого не оставляло в живых… — Вы ХОТИТЕ ПРАЗДНОВАТЬ победу?! Вы оба, приложившие столько сил, пережившие столько унижений, чтобы только попасть в Германию! Вы, Александра Николавна, наверное, весь МИД своим носиком перерыли, чтобы уехать из Москвы сюда в командировку на три года… А какие титанические усилия вы прилагаете сейчас, чтобы остаться здесь на второй сытно-валютный срок?! И вы собираетесь праздновать победу над этой страной?!

Харьковчанин неожиданно попытался проявить характер:

— Позвольте, Михаил Сергеевич!..

— Молчать, дешевка! — негромко приказал ему Мика. В нем всколыхнулись все тюремно-армейские годы, когда он мог себе позволить разговаривать с людьми простым и ясным языком. Чтобы те понимали, что хочет им сказать М. Поляков.

— Ты сейчас жрешь из рук этой Германии, — еще тише проговорил Мика. — Ты ползал на животе перед своим вонючим харьковским ОВИРом — только бы тебя выпустили из России в Германию! Ты же не веришь ни в Бога, ни в черта, понятия не имеешь об иудаизме, а бегаешь в еврейскую общину и, натянув кипу на свои жидкие, засаленные волосенки, торчишь в синагоге, держа молитвенник вверх тормашками, — только чтобы тебя там увидели, только бы не забыли, что ты правоверный еврей! И ты хочешь ПРАЗДНОВАТЬ СВОЮ ПОБЕДУ над Германией, которая платит тебе социальное пособие, дала тебе бесплатную квартиру, обеспечила медицинской страховкой… Из-за чувства вины перед шестью миллионами погибших евреев, к которым ты, бездарность с барахольно-сосисочной идеологией, не имеешь никакого отношения, хоть ты три кипы напялишь на себя! Да, тут ты ПОБЕДИЛ Германию, слов нет…

— Ну зачем же так грубо, Михаил Сергеевич? — пролепетала Шурочка.

Но от ярости Мика даже не услышал ее.

— Если бы вы оба попросили меня помочь вам устроить День поминовения по погибшим или отметить День окончания той страшной бойни, я помог бы вам придумать, как это сделать торжественно и печально. А вы в лопающейся от богатства Германии собираетесь ПРАЗДНОВАТЬ НАД НЕЙ ПОБЕДУ, в то время когда в России средний возраст мужика — пятьдесят семь лет?! И все! А зацепившиеся на этом свете старики шустрят по помойкам в поисках объедков… Да как же вам не стыдно, ничтожненькие вы мои?…

Мика повернулся к ним спиной и твердым шагом пошел к Пете — шоферу-бармену.

— Что с вами, Михал Сергеевич? — с тревогой спросил Петя, вглядываясь в побагровевшее лицо Мики. — Вам плохо?

— Нет. Уже хорошо, — улыбнулся ему Мика. — Петя! Полстаканчика чистяры. Без томатного сока.

— Не много ли? — осторожно усомнился Петя.

— В самый раз, сынок.

Мика залпом выпил водку, взял щепотку соленых орешков. Зажевал и попросил Петю:

— Петя, пойди к генеральному и скажи, что я прошу извинения за то, что был вынужден уехать не попрощавшись. Срочный вызов…

— Откуда?

— Ах, Петя, Петя!.. Ну придумай сам что-нибудь. Ты ж «дипломат», Петя, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда! — спел ему Мика…

…и совершенно протрезвевшим уехал домой.

***

Спустя несколько дней Альфред с трудом оторвался от компьютера и сказал:

— Мика! Ситуация с островами такая: можно, прикупить островок в Тихом океане — на Багамах, на Гавайях, на Фиджи… Но жутко маленькие, максимум на одну-две семьи. И за сумасшедшие бабки! От семи до двенадцати миллионов долларов!!! То, что ты мне заказывал — пять километров в длину и три в ширину, — они не продают. А если и продадут, то слупят с нас не меньше полутораста миллионов долларов… Это даже Билл Гейтс почешет свою репу, прежде чем выложить такую сумму… А чтобы нам заработать эти деньги, пришлось бы ухлопать всех наших русских негодяйцев и еще прихватить из бывших союзных республик. А на это у нас нет ни времени, ни здоровья…

Мика поправлял кое-какие рисуночки, чтобы отправить их в нью-йоркское издательство. Он с удовольствием вытянулся в кресле, разминая затекшую спину и шею, снял очки и сказал Альфреду:

— Насчет «всех негодяйцев» ты, Альфредик, погорячился. Подозреваю, что у нас в России их на миллиарды долларов. Даже если мы с тобой снизим расценки на их «устранение» вполовину! А вот про здоровье и время — ты прав, малыш. — Мика закурил сигарету и прикрыл глаза. Сказал грустно: — Неужели все эти трупы — зря?… Неужто рушится мечта детства?…

— Жамэ! — воскликнул Альфред. — В смысле — «никогда»! Это я по-французски… Давай снова определимся, что мы требуем от НАШЕГО острова.

Мика глубоко затянулся сигаретой, медленно выпустил дым в потолок и, глядя в сизое облачко, медленно и горько проговорил:

— Солнце… Вечно теплый океан… Горячий желтый песок на берегу и высокие пальмы, в тени которых стоят три десятка белых домиков…

— Ты раньше говорил еще про взлетно-посадочную полосу, чтобы принимать и отправлять большие самолеты.

— М-да… Совсем забыл. Хорошо бы иметь такую полосу…

— Ты поэтому хотел купить большой остров?

— Конечно. Для тяжелых машин полоса должна быть около трех тысяч метров длиной…

— А зачем нам принимать большие самолеты? — спросил Альфред.

— Только большие машины могут покрывать большие расстояния.

— А на кой хрен, Микочка, нам большие расстояния?! Не проще ли купить маленький островок где-нибудь в Эгейском или Средиземном море, километрах в двухстах от большого прибрежного города, где сосредоточена масса служб, в которых наши старики будут обязательно нуждаться. Как бы мы ни отгораживались от внешнего мира! И тогда взлетно-посадочная полоса нам будет нужна не в три километра, а всего лишь метров в пятьсот…

— Ты подумал, кто на такую короткую полосу будет садиться?

— Ты, Мика! Мы купим тебе небольшой самолет для экстренных случаев, и ты будешь взлетать с этой полосы и на нее же садиться. Слушай сюда, как говорят в Одессе!..

— Эт-т-то еще у тебя откуда?! — неприятно удивился Мика.

— Недавно, когда ты меня спровадил из дому перед приходом той барышни из Толстовского фонда…

— Откуда ты знаешь, что она из Толстовского фонда?

— Ну, Мика… — обиженно протянул Альфред. — Ну я же все-таки… «Потусторонний»! Не совсем же я очеловечился? Кое-что я растерял из-за отсутствия практики, но что-то же я сохранил?! Так вот… Чтобы не болтаться по Нойеперлаху, я поехал на метро трахать Пусси. И обнаружил, что у ее хозяйки Хайди теперь вместо тебя новый хахаль из Киева. Он все время острит таким образом. Еще он любит говорить: «Пролетел, как фанера над Парижем!»

— Ладно, наплевать, — сказал Мика. — Давай дальше…

— Короче, я по Интернету связался с одной греческой фирмой. Они предложили мне несколько маленьких островков — полтора километра на два примерно… Причем они гарантируют нам постоянную среднюю годовую температуру в двадцать два градуса, теплое море, желтый песок, горячее солнце и очень высокие пальмы, в тени которых мы поставим домики! И все это неподалеку от Ираклиона — главного города острова Крит… Кстати, они берут на себя все наши расходы по прилету к ним. Бизнес-классом! Там они нас встречают, своим транспортом таскают по всем этим островкам вокруг Крита, сами занимаются оформлением…

— А домики?

— Все узнал… В Афинах существует филиал американской корпорации «Санфлауэр дель вебб коммюнити», которая специализируется на поставке вот таких маленьких солнечных городков для пожилых и старых людей с семьями и без… Вот смотри!

Альфред защелкал «мышью» компьютера, и на экране монитора появились прекрасные цветные фотографии БЕЛЫХ ДОМИКОВ ПОД ВЫСОКИМИ ПАЛЬМАМИ ИЗ МИКИНЫХ СНОВ…

— Тут все по-английски, — сказал Альфред. — Но я буду тебе сразу читать по-русски. Гляди… «Санфлауэр» предлагает для активных людей от пятидесяти пяти лет и старше благоустроенные дома со всеми известными удобствами, оборудованные современной техникой, окруженные центрами отдыха: вам предлагаются гольф и бассейны, пешеходные и велосипедные прогулки, клубы по интересам… Дальше — мура собачья. Обычная рекламная завлекуха. Все в квадратных футах. Но я пересчитал на метры. Нам же так привычнее, правда?

— Конечно, Альфредик, конечно.

— Ну вот… Домик общей площадью до ста двадцати квадратных метров стоит девяносто тысяч долларов. До двухсот двадцати метров — сто сорок восемь тысяч. В среднем — сто двадцать, да?

— Да.

— Тридцать домиков по сто двадцать тысяч — это… три миллиона шестьсот тысяч долларов. Всего!

— А остров?! Голова — два уха…

— В чем и радость-то! У греков такой островок не больше трех! Четыре — максимум… Кругом-бегом аж восемь миллионов. А у нас их восемнадцать!.. Остается еще десять миллионов долларов. Для оплаты острова и аванса за строительство, в порядке понта, возьмем кредит в «Дойче-банке» из семи процентов годовых, а погашать его будем из «чейзовских» денег. Будто бы тебе гонорары идут из Америки. И хрен кто догадается — откуда у нас эти миллионы!

— С ума сойти! — искренне восхитился Мика. — Что бы я без тебя делал?!

В эту секунду раздался телефонный звонок. Мика потянулся было к трубке, но Альфред его опередил:

— Это меня! — Он схватил трубку и на всякий случай, как это делал всегда, отрекомендовался голосом Мики: — Поляков. — Но тут же изменил голос на свой собственный, повернулся к Мике спиной и стал негромко говорить в трубку: — Нет… Я сказал — нет. Сегодня я очень занят. Не знаю… А что случилось? Что?! Они совсем с ума сошли?! Сейчас, подожди… Сейчас, я сказал! И перестань, пожалуйста, плакать… Я сказал, сейчас спрошу… Спрошу, говорю!.. — Альфред прикрыл рукой трубку, повернулся к Мике. — Микочка, это Пусси…

— Я понял.

— Там этот мудак из Киева и эта кретинка Хайди решили образовать семью и кардинально сменить обстановку, для этого они собрали все старые вещи и собираются завтра все это повезти на Арнульфштрассе, на фломаркт, и распродать. Включая и Пусси… Ну, это примерно то же самое, если бы ты решил сдать меня в зоопарк.

— Не болтай гнусности! — рявкнул на него Мика. — Пусть немедленно едет сюда, к нам! Подожди, я сам за ней съезжу…

— Не надо, Мика! Во-первых, ты ее не увидишь. Это раз. А во-вторых, она и сама, если ты разрешишь, прекрасно сюда доберется. Она здесь бывала уже раз двадцать.

— Ах вот оно что! Темнила… Зови! Не держи барышню в подвешенном состоянии.

Радостный Альфред закричал в трубку:

— Пусси! Пусси, ты меня слышишь?… Вали к нам немедленно! И не вздумай ничего брать с собой, я о тебе позабочусь!.. Ждем!

Альфред положил трубку, виновато посмотрел на Мику:

— Пусть у нас пару дней перекантуется, а там поглядим, ладно?

— Я и не знал, что это у тебя так серьезно, — сказал Мика.

— Я тоже не знал, — пожал плечами Альфред и отвернулся к компьютеру.

Вгляделся в монитор и заорал не своим голосом:

— Да!.. Я же совсем забыл посчитать самолет для тебя!

— Плюнь… По возрасту мне уже никто никогда не выдаст пилотского свидетельства.

— Что ты?! Ты же такой здоровущий, спортивный!..

— «Все в прошлом…» — есть такая картина у одного из русских передвижников, — грустно усмехнулся Мика. — Хотя поглядеть, что они там сейчас продают, было бы интересно.

— Я порылся в Интернете — там сотни типов! Разброс цен феноменальный: старенькие «сессны» — от двадцати пяти тысяч долларов, «Бич-Бонанза А-36» девяносто четвертого года выпуска, такая лапочка, — до трехсот тысяч. Но это ты должен все сам посмотреть… Между прочим, нам может понадобиться большой морской катер человек на сорок и с аппарелью для микроавтобуса — мало ли что.

— Правильно, — сказал Мика. — Слушай, Альфред, а она сможет дотянуться до звонка?

— Кто? — Альфред был еще весь в интернетовских сообщениях и расчетах.

— Кто?… Хрен в пальто! Пусси твоя!..

— А на кой черт ей звонок, Мика?! Пройдет сквозь стенку, поднимется на четвертый этаж и здрасте вам, пожалуйста. Это же тебе не барышня с улицы. Домовица все-таки. Хоть и немецкая…

— Я и забыл…

— То-то. Значит, так, Мика. Если учитывать покупку самолета и большого катера с микроавтобусом, то у нас с тобой остается еще девять миллионов долларов! Не слабо…

— Не У НАС, Альфред! Черт бы тебя побрал!.. Не имело смысла мне на старости лет становиться профессиональным убийцей, киллером, чтобы заработать эти миллионы!!! Эти деньги составят Фонд обеспечения наших стариков — тех, кого мы с тобой пригласим на наш остров! Ясно тебе?! А мы с тобой будем жить на те деньжишки, которые заработаем картинками. Понял, компьютерщик херов?! Заказывай билет. Завтра же и полетим к твоим грекам…

Неожиданно Альфред пригорюнился:

— Мика… Я не могу лететь завтра.

— Ох, Альфред, не доведут тебя яйца до добра! — укоризненно проговорил Мика и прямо спросил: — Из-за своей Пусси?

— При чем здесь Пусси?! — окрысился Альфред. — Пусси вообще останется в Мюнхене сторожить наш дом. — И добавил в полном отчаянии: — Мне просто не в чем лететь… Оказывается, я из всего ВЫРОС. Я ничего не могу надеть — мне все тесно и коротко. Ты разве не видишь?…

***

Очаровательный пустынный островок в Эгейском море, в тридцати девяти морских милях от главного города острова Крит — Ираклиона, был куплен Микой и Альфредом всего за один миллион семьсот тысяч долларов, включая в эту сумму и специальные налоговые доплаты за владение земельными участками на территории иностранного государства. Что сразу же увеличивало остаток предполагаемого фонда содержания приглашенных стариков минимум на полтора миллиона!..

… На Крите, в аэропорту Ираклиона, их встретили представители сразу двух фирм — «Аргонавт-компани Лимитед», торгующей греческими островами, и «Санфлауэр дель вебб коммюнити», американского филиала в Греции.

И те и другие были убедительно представлены большим и комфортабельным вертолетом, опытными агентами с тучей альбомов и заранее задокументированными ответами на возможные вопросы.

Предположим: «Какая температура воды и воздуха в феврале на таком-то острове?» Мгновенно раскрывается один из альбомов, и вы собственными глазами видите, что в феврале воздух 20 градусов тепла, а вода, уж извините, 17! Зато в ноябре у нас 20–25 тепла, а вода прогревается до 25! Про август и говорить нечего — рай!..

И «роза ветров» у нас постоянная, с крайне незначительными колебаниями только лишь по скорости ветра, а направление всегда одно и то же — зюйд-вест. И если вам захочется пользоваться собственным самолетом, то взлетно-посадочная полоса будет сделана для вас именно с учетом всего вышесказанного!..

Во встречавшей группе был и русский переводчик — милый грузинский мальчик лет двадцати из Тбилиси, который до своих десяти лет, до момента отъезда семьи в эмиграцию, даже и не подозревал, что он — «грек».

Тридцать различных по величине домиков, заказанных у «Санфлауэра», обошлись тоже не в три миллиона шестьсот тысяч долларов, а значительно дешевле.

Компания, узнав, КТО будет жить на этом острове и КТО его покупает, сделала широкий рекламно-политический жест и снизила с общей суммы контракта почти пятнадцать процентов!

О чем тут же не преминула дать по телефону сообщения в прессу Америки и Греции.

Однако все восторженные всплески Альфреда по поводу экономии его предварительной сметы были сведены на нет неучтенной раньше стоимостью постройки небольшого аэродромчика с ангаром и возведения причала для большого морского катера…

Нервное состояние Альфреда в какой-то степени передалось и Мике. Но больше всего оно подействовало на грузинско-греческого мальчика! Тот стал пугливо оглядываться по сторонам и вопросительно посматривать на Мику.

Еще в аэропорту Ираклиона, при первом же знакомстве, маэстро Поляков подарил одну книгу своих зарисовок из цикла «Ироническая география» под заголовком «МИКА шляется по Калифорнии» представителям «Санфлауэра», а вторую книгу той же серии, называвшуюся «МИКА разглядывет Грецию», — агентам «Аргонавта».

Американцы и греки хохотали, разглядывая свои альбомы, а потом греки на полном серьезе стали утверждать, что мистер Поляков — абсолютный грек, да к тому же и с исконно греческим именем МИКА! Пример тому — Микас Теодоракис и еще с десяток уж-ж-жасно известных греков-Микасов!

… Купленный остров был седьмым по счету.

Осмотр первых шести занял весь первый день пребывания на Крите…

Все шесть были отвергнуты Микой и невидимым Альфредом по причинам, совершенно необъяснимым для представителей «Аргонавт-компани лимитед», а также главного архитектора и агента «Санфлауэра».

Ну действительно, не скажешь же деловым и прагматичным сотрудникам двух очень серьезных фирм, что… ВСЮ ЖИЗНЬ МНЕ СНИЛОСЬ ЧТО-ТО ДРУГОЕ?!

С надвигающейся темнотой вертолет был вынужден вернуться в Ираклион. Договорились завтра вылететь на другие острова ровно в семь часов утра.

Всех привезли в дорогой отель на японском восьмиместном мини-вэне «лексус». Мике пришлось втаскивать Альфреда в машину на руках. Никак он не мог в толчее незаметно проскользнуть в салон. Пройти же СКВОЗЬ кузов Альфред не рисковал — там могли быть электрические провода, которых он панически боялся.

У самого входа в отель Мику отозвал в сторонку греческо-грузинский мальчик-переводчик и, боязливо оглядываясь, тихо, так чтобы не услышали остальные, сказал Мике:

— Господин Поляков… Вы, наверное, подумаете, что я, может быть, того… Но я хотел бы об этом спросить у вас. Люди из «Санфлауэра» и «Аргонавта» для меня совсем чужие, а когда я посмотрел ваши рисунки, мне показалось, что я могу вам доверять…

Мика уже догадывался, о чем хотел сказать этот симпатичный грек грузинского розлива. Альфред притаился за Микиной спиной…

— Вы знаете, батоно Микас, — сказал мальчик, — когда мы летали по островам и вот сейчас в автомобиле… мне все время казалось, что с нами есть кто-то еще… Только вы не смейтесь… Он — невидимый!!! Но не очень… Раза два-три он промелькнул у меня перед глазами — что-то вроде пацана лет двенадцати, но, кажется, с бородой и усами… Такое может быть?

В вертолете Мике вдруг тоже показалось, что Альфред на мгновение стал ВИДИМЫМ и для всех остальных. Но за деловыми разговорами, кроме Мики и, оказывается, вот этого паренька, неожиданного ЯВЛЕНИЯ Альфреда никто не заметил…

Альфред испуганно дернул Мику за штанину.

— Я думаю, что тебе это показалось, — мягко улыбнулся пареньку Мика. — Мы все так сегодня устали, что померещиться может всякое… Ты впервые летал на вертолете?

— Да.

— Со многими, кто впервые взлетает на вертолете, происходит то же самое. Не пугайся, мы все через это прошли…

Мика вытащил из кармана джинсов кошелек, достал оттуда сто долларов и протянул их этому пареньку. Тот замахал руками:

— Что вы, батоно Микас!.. Нет-нет!.. Я получаю на фирме, я не могу брать этих денег…

— То, что ты получаешь на фирме, — это твоя заработная плата. То, что даю тебе я, — премия. Приз. За прекрасную работу, за хороший перевод. Возьми, пожалуйста. Я тебе очень признателен за помощь.

В номере Мика строго сказал Альфреду:

— Вот что, друг ситный. Ты или построже контролируй себя и не ЯВЛЯЙСЯ посторонним людям, или уж становись окончательно ВИДИМЫМ, как все! В конце концов, ты уже давно перерос и превысил обязанности и возможности обычного Домового! Или…

— Что «или»? — испуганно спросил Альфред.

— Или… Или хотя бы побрейся. Посмотри на себя в зеркало — какой-то чудовищный меланж-акт!

— Что-о-о?… — Альфред впервые услышал это слово.

— Дикое смешение стилей! Погляди, погляди на себя… Шорты, майка, сандалии, на башке почему-то черная американская полицейская шапка штата Нью-Йорк! Кстати, где ты ее скоммуниздил?

— Ты мне сам ее купил в Америке! — со слезами на глазах прокричал Альфред. — И потом, что это за наезды?! Здесь все ходят кто в чем хочет. При чем тут твой «меланж»?

— А эта окладистая извозчичье-дворницкая борода из рисунков Малаховского двадцатых годов? Что это, по-твоему?! Все так ходят?

— Но я же — ДОМОВОЙ, черт тебя подери, Мика!!! Мне эта борода и усы просто положены!..

— Кем ПОЛОЖЕНЫ?! — заорал в свою очередь Мика.

— Русским народным фольклором! — гордо заявил Альфред.

— Пощади меня, Альфред, не смеши… Сегодня ты имеешь такое же отношение к русскому фольклору, как я — к полинезийским танцам! Особенно когда ты сидишь у компьютера и шныряешь по Интернету… Или отслеживаешь «Клиента» для того, чтобы я мог его прикончить. Или когда ты трахаешь свою Пусси во все завертки в соседней комнате, не давая мне уснуть, как ты сделал это в последнюю ночь перед нашим вылетом из Мюнхена в Ираклион! Так что, как говорится, чья бы корова мычала…

— А что? Было слышно? — с некоторым мужским превосходством смущенно спросил Альфред.

— Еще бы! Пусси верещит, ты гакаешь, будто дрова для деревенской бани колешь, потом вы бегаете в ванную, потом снова верещите и гакаете… Можно уснуть?

— Прости меня, Мика…

— Бог простит… Раз уж ты растешь, как мы оба заметили, значит, с тобой происходит какая-то трансформация. Так?

— Да…

— И я подозреваю, что недалек тот день, когда ты окончательно превратишься в Человека. Я смотрю, тебе уже и под потолок взлетать стало тяжеловато, правильно? И ты все реже и реже зависаешь в воздухе…

— Да, но…

— Секунду! Я не закончил. Ты уже утрачиваешь свои, как ты сам это называешь, ПОТУСТОРОННИЕ возможности…

— Я надеюсь, что это временно, — неуверенно проговорил Альфред.

— Да нет, дружочек… Это уже процесс необратимый! Вспомни сегодняшнее утро, когда мы выходили из номера, чтобы ехать на вертолетную площадку. Я вышел в коридор, естественно, через дверь. Ты же по своему Потустороннему обычаю решил пройти сквозь стену. И что? И что, я тебя спрашиваю!

— Ну застрял, — смущенно признался Альфред.

— Правильно! И мне пришлось тебя вытаскивать со стороны коридора!.. Следовательно, ты не только стал расти, но и терять свои сказочные, фольклорные способности. И это нормально, Альфредик! Ты существуешь в РЕАЛЬНОМ мире и, смею надеяться, уже почти двадцать лет живешь в интеллигентном окружении. Это я о себе… — усмехнулся Мика. — Невозможно жить в обществе и оставаться вне общества. Мы и так с тобой от многого отгородили себя. Но процессы изменения и преобразования Личности будут происходить с нами всегда! По закону компенсаторного замещения. Теряя одно, мы обязательно приобретаем что-то другое. Сейчас ты перестаешь быть Домовым и становишься Человеком, Альфред… Я не знаю, насколько это все затянется, но я точно знаю, что это уже началось!..

— Боже мой, Микочка! Что же делать?! — с ужасом воскликнул Альфред. — Значит, совсем скоро на моем пути встанет лес проблем — документы, визы, таможни!.. Наконец, Пусси!..

— Это все — мура собачья. Документы мы тебе в России купим любые и запросто сделаем их официальными. А вот Пусси — это действительно проблема серьезная. Сможешь выскрести из нее все, что за столько лет в нее привнесла Хайди, — мелочную расчетливость, внутреннее бескультурье, жадность, фальшивость манеры поведения, постоянное желание быть в окружении каких-то дам полусвета и мужчин полубизнеса — ты выиграл! Сможешь, как Господь Бог, сотворить из Пусси ЧЕЛОВЕКА — твое счастье! Не сможешь…

— Смогу, — неожиданно твердо сказал Альфред. — Ты пойдешь в ванную?

— Нет. Я на ногах не держусь от усталости.

— Тогда ложись и спи. Я приму душ, а потом, если ты не возражаешь, позвоню Пусси в Мюнхен. Узнаю, что у нас там дома…

***

Утром Мика проснулся с невероятным трудом.

Невыспавшийся, в дурном расположении духа, он оглядел соседнюю кровать, на которой, завернувшись с головой в одеяло, дрых Альфред.

Чтобы не устраивать толкотню в ванной, Мика решил разбудить Альфреда тогда, когда уже сам себя приведет в порядок.

От невыспанности Мика даже зарядку не стал делать. Боялся, что подскочит давление. Альфред полночи шушукался по телефону с Пусси. То давал ей какие-то строгие указания, то домогался признаний в любви, то бормотал вообще черт знает что!..

Несчастный Мика волей-неволей сквозь сон слышал обрывки этого воркования, а поэтому те несколько часов, которые ему удалось подремать, совершенно не освежили его.

Он принял душ, побрился, тщательно растер свою физиономию одеколоном «Гаммон», к которому пришел тернистым путем долгих поисков, проб и ошибок и остался ему верен навсегда.

«Навсегда — это сколько? — подумал Мика. — Год, два?…»

Вышел из ванной и растолкал Альфреда. Альфред что-то промычал и еще плотнее завернулся в одеяло. Тогда Мика не стал с ним церемониться и с громкой командой: «Эскадрилья, подъем!!!» — безжалостно сорвал с Альфреда одеяло.

И обомлел!!!

На Михаила Сергеевича Полякова семидесяти двух лет от роду, высотой в один метр и семьдесят восемь сантиметров, смотрел небольшого роста МИКА ПОЛЯКОВ лет тридцати пяти — тридцати восьми, с прекрасно развитой мускулистой фигуркой тринадцатилетнего мальчишки — точно такой же, какая была до войны у настоящего Мики Полякова, когда он выиграл первенство Ленинграда по гимнастике в разряде мальчиков!..

И не было на Альфреде никакой фольклорной бороды, никаких усов…

— Елки-палки, чтоб не сказать хуже… — только и вымолвил Мика. — Альфредик, это ты или я в миниатюре?

— Я, а что? — спросонок не понял Альфред.

— А где же борода, усы, ненаглядный ты мой?!

— А… Так я еще вчера сбрил, когда ты заснул. Ты же сказал…

— Потрясающе! — восхитился Мика. — И поэтому ты ночью проворковал с Мюнхеном примерно с полсамолета?… Вставай, нас уже наверняка все ждут внизу, в холле.

— Подожди, Мика! — поспешно натягивая на себя шорты и майку, тревожно проговорил Альфред. — Если я сегодня в вертолете снова вдруг неожиданно начну ПРОЯВЛЯТЬСЯ, ты меня сможешь как-нибудь подстраховать?

— Попробую. В конце концов, как говорил мой дорогой и старший друг Вадим Евгеньевич Эйгинсон, биоэнергетические возможности человека неограниченны. Теперь попробуем использовать эту диковатую особенность моего организма на благо и спокойствие моего верного партнера.

***

Через тридцать минут после вылета с вертолетной площадки Ираклионского аэропорта, пролетев всего тридцать девять морских миль над Эгейским морем, приземлились на небольшом островке длиной в два с половиной километра и шириной в одну тысячу семьсот метров.

Еще в воздухе агент и представитель «Аргонавта» сообщили Мике, что этот островок названия не имеет — только порядковый номер в системе Греческой акватории. И если остров Мике понравится и ему захочется его приобрести, Мика может назвать этот остров любым именем, которое ему заблагорассудится. Оно тут же будет зарегистрировано во всех документах.

… Когда вертолет сел у самой кромки прозрачно-голубой воды, а Мика с Альфредом выпрыгнули на песок, им показалось, что они ВЫПРЫГНУЛИ ПРЯМО В СВОЙ СОН!..

Все вокруг было оттуда — из детских Микиных снов, возникавших на протяжении всей его долгой и путаной жизни…

Из снов, которые у Мики перенял Альфред, СУЩЕСТВО, созданное Микиным Воображением и Одиночеством…

ЭТО БЫЛ ТОТ САМЫЙ ОСТРОВ. Только пока еще без домиков…

Шелестели высокие пальмы над головой Мики Полякова — старого русского художника, ласково и тихо плескалась вода у ног его Домового — Альфреда, заметно утрачивающего свою «Потусторонность», превращавшегося в обычного мужика, так безумно похожего на Мику Полякова тридцатилетней давности…

Пятеро человек вопросительно смотрели на растроганного старика — два представителя фирмы «Аргонавт» и двое из «Санфлауэра». А еще на Мику смотрел двадцатилетний мальчик-переводчик, который еще десять лет тому назад понятия не имел о том, что он — грек…

Только этот мальчик и Альфред видели слезы на глазах старика Полякова. Остальные деловито ждали его решения.

— Ну как? — наконец решился спросить агент «Аргонавта».

Мика посмотрел на него, не скрывая слез, хрипло и счастливо рассмеялся и сказал:

— Заверните!

***

В Мюнхен прилетели владельцами острова.

Взамен безликого канцелярского номера остров был зарегистрирован под названием «Микин остров».

Так назвать остров предложил молоденький греко-грузинский паренек-переводчик. Эта идея страшно смутила самого Мику и привела в восторг всех остальных. И Мика сдался…

Теперь во всех документах владельцами острова числились два человека: «Поляков Михаил Сергеевич и Поляков Альфред Михайлович».

При оформлении документов Мика объяснил, что Поляков Альфред — вот такое забавное имечко у русского человека!.. — является его ближайшим родственником, можно даже сказать, приемным сыном, который должен будет вот-вот появиться…

Он вдвое моложе маэстро Полякова-старшего и, естественно, обязан унаследовать все, если что-нибудь, не дай Бог, произойдет с самим маэстро. А пока все в порядке, Поляков-старший сможет навалить на него весь комплекс административных обязанностей, которые самому маэстро по причине его почтенного возраста уже не под силу.

«Санфлауэр» пообещал сдать, как говорят теперь в России, «под ключ» тридцать домиков с кондиционерами, бассейнами, ваннами, спальнями, гостиными, кабинетами, комнатами для гостей, факсами, телевизорами и телефонами ровно через четыре месяца!

В эти же сроки «Санфлауэр дель вебб коммюнити» обязан будет сотворить морской причал для большого катера с глубокой осадкой; взлетно-посадочную полосу для легкомоторных самолетов; ангар с авиаремонтной мастерской; водоопреснительный блок; небольшую электростанцию на жидком топливе; и конечно же, отдельный медицинский комплекс, оборудованный по самому последнему слову немецко-американской техники!

Для обслуживающего персонала был заказан один низкий и широкий большой дом с удобными квартирками и громадным бассейном.

Ко всему персоналу предъявлялось всего два требования:

1. Чтобы как можно точнее и деликатнее проникать в суть проблем, могущих возникнуть у пожилых русских людей, которые будут жить на этом «острове спасения» до конца своих дней, вся обслуга должна состоять из греческих эмигрантов, когда-то нахлебавшихся советской власти и покинувших Россию.

2. Для максимального удобства повседневного общения весь обслуживающий персонал обязан в равной степени владеть русским и греческим языками. Обладатели технических профессий, которым по долгу службы придется сталкиваться с «внешним миром», должны владеть английским и желательно немецким.

Грузинско-греческому мальчику-переводчику, которого, оказывается, звали просто Гурам Жвания, Мика предложил возглавить маленькую администрацию острова. И пока идет строительство, начать подбирать необходимые кадры.

Конечно, все это были неучтенные затраты…

От этого уже зарегистрированный в греческой банковской системе Фонд обеспечения русских стариков — представителей науки, культуры и искусства был сильно подорван. Ибо технические службы острова потребовали очень серьезных денежных вложений!

— Это я во всем виноват… — каялся Альфред. — Как я не просчитал все эти опреснители, электростанции?!

— Успокойся, малыш, — говорил ему Мика. — Можно подумать, что мы всю жизнь только и делали, что покупали острова в Эгейском море и на собственные бабки организовывали фонды спасения обнищавшего русского старичья!

— И все-таки, и все-таки, и все-таки!.. Я обязан был это предвидеть!.. — отчаянно восклицал Альфред.

— Ну учел бы ты это, что изменилось бы? Денег же не стало бы больше, правильно? Что ты дергаешься?! Возьми ты себя в руки! Сейчас в России идет такая предвыборная заруба, такая свалка за власть и баксы, что ручаюсь тебе — вернемся в Мюнхен, и ты обнаружишь минимум три-четыре «заказа» по высшему разряду!.. А до переезда на остров у нас впереди еще четыре месяца — неужто мы с тобой за это время не заработаем денежку для нашего фонда, миллиона три долларов?! Тут есть проблемка посерьезней…

— Какая? — настороженно спросил Альфред.

— Проблема отбора стариков. По сравнению с необходимостью наши возможности микроскопичны. Вот и задумаешься — кого приглашать на наш остров?…

Мюнхен встретил Мику и Альфреда вылизанной квартирой, перестиранным постельным бельем, отглаженными рубашками и щедро и красиво накрытым столом.

Газеты были аккуратно сложены на рабочем столе Альфреда у компьютера в его комнате, а остальная почта — письма, счета от «Телекома», различные приглашения, адресованные Мике, — лежала у него в комнате, на столике у большой кожаной тахты.

На наклонном столе, за которым Мика рисовал, его ждал пакет из американского издательства «Фелдган энд Гринспен» с несколькими экземплярами его нового альбома из цикла «Ироническая география» — «МИКА бродит по Нью-Йорку»…

Мика распечатал пакет, просмотрел прекрасно изданный альбом.

«Забавно, что каждое убийство, совершенное мной, в итоге сублимируется в некую творческую удачу!.. — подумал он. — Взамен исчезнувшего с лица земли очередного сановного подонка и беспредельщика на свет появляется веселенький альбомчик смешных зарисовок тех краев, где я помог этому типу закончить свое омерзительное существование… Это тоже из области закона компенсаторного замещения?»

Мика еще раз оглядел чисто прибранную комнату, увидел свежую пижаму в кресле и крикнул:

— Пусси! Я тебе очень благодарен за все, что ты сотворила с этой холостяцкой берлогой!

Из комнаты Альфреда послышались какая-то возня и шушуканье, и Альфред прокричал Мике в ответ:

— Пусси очень рада, что тебе все так понравилось!

— А сама она не может мне это сказать?

— Она-то сможет… — крикнул Альфред. — А вот ты еще пока не сумеешь ее услышать. Ситуация та же, что была у меня с твоими приятелями. Помнишь?

— А то!.. — сказал Мика. — Как она тебя восприняла без твоих вторичных народно-фольклорных половых признаков? В смысле — без бороды и усов?…

— Целует! — крикнул Альфред. — Говорит, что мы с тобой оба очень загорели, а я вырос…

— Пусть догоняет!

— Я ей предложил примерно то же самое.

— А когда она собирается ЯВИТЬСЯ мне? — крикнул Мика.

Он снова услышал какое-то шушуканье в комнате Альфреда, затем шаги, и в Микиной комнате появился Альфред:

— Пусси сказала, что ЯВИТСЯ тебе и станет для тебя видимой тогда, когда поймет, что она достаточно хорошо для этого выглядит.

— Вот это Женщина! — искренне восхитился Мика. Он хотел сказать что-то еще, но Альфред приложил палец к губам и осторожно притворил за собой дверь. Сказал так тихо, чтобы Пусси не могла услышать:

— Есть четыре «заказа». Великоват разброс: Лас-Вегас — там один наш русак строит что-то гигантское, прикарманив два миллиарда долларов, которые он откачал из одной очень крупной сибирско-азербайджанской нефтяной компании. «Нефтяники» спрашивают, когда можно производить предоплату?

— Дальше, — сказал Мика.

— Испания. Андалузия. Конкретно — Гранада. Туда сбежал председатель Совета министров одной нашей бывшей союзной республики. Накрыл на семьсот восемьдесят миллионов долларов своих партнеров и подельничков — председателя ихней думы и самого президента этой бездарной страны… Слезно просят «разобраться». «Естественная» кончина беглого предсовмина позволит им как партнерам по бизнесу войти во владение украденной суммой.

— Откуда еще?

— Москва и Тольятти…

— Нет. После нашего острова я даже подумать не могу о поездке в Россию в ближайшее время. При всей моей горькой нежности к этой израненной земле… Сколько лас-вегасский тип откачал из той сибирской компании жуликов?

— Два с чем-то миллиарда. Но не сразу, в течение трех лет.

— Не важно. А этот «заботливый отец карликовых народов» — беглый председатель Совета министров?

— Семьсот восемьдесят миллионов…

— Тоже не слабо… Значит, так! Запроси за «строителя коммунизма» из Лас-Вегаса полтора миллиона долларов. Если «Заказчики» согласятся — мы запросто подстраховываем наш фонд, что даст возможность приглашенным старикам прожить на нашем острове спокойно и безбедно.

— А как быть с этим ворюгой — предсовмина? Их президент и глава думы — она у них как-то иначе называется — уж так просили, так просили…

— Всех послать в жопу. И президента, и хозяина их полуграмотного парламента!.. Они так рвались из-под российской, как они тогда говорили, «оккупации» в свой вонючий суверенитет, так яростно запрещали у себя говорить по-русски, кстати, не зная собственного языка, что помогать им в их разборках у меня нет никакого желания. Ни за какие деньги! Ситуация-то примитивнейшая: вор у вора дубинку украл… На хрен нам с тобой туда влезать?! И потом, это может быть квалифицировано как «незаконное вмешательство во внутренние дела сопредельного государства». Тебе это нужно?

— Нет, — честно сказал Альфред.

— Мне тоже. Очень рад. Повторяю: если «Заказчики» по Лас-Вегасу согласны — закажи через свой Интернет билет и отель так, чтобы мы могли вылететь только через неделю, не раньше. Мне необходимо отдохнуть перед работой. Да и здесь еще куча дел! Самое тяжелое — это список наших «островитян»… Потом, разрешение на их въезд в Грецию. «Аргонавт» и «Санфлауэр» обещали, что все будет в порядке. Им только нужны точные данные по людям, которые поселятся на нашем острове. Американцы вообще предложили субсидировать научные и творческие упражнения наших стариков. Если те, конечно, захотят продолжать свою деятельность…

— А как насчет моих документов? — спросил Альфред.

— Утром созвонюсь со Степаном. Кроме твоих документов, нужно попросить Степку поднять все его бывшие и нынешние кагэбэшно-фээсбэшные связи, чтобы обеспечить беспрепятственный выезд нашим старикам из России. Каждому из отобранных послать персональное приглашение, включая всю его семью без количественных ограничений. И внятно объяснить, что все расходы по отправке, переезду и их дальнейшему существованию мы берем на себя.

— Как полетим? — спросил Альфред. — Это я про билеты.

— Очень просто: желательно без посадок и пересадок. Мюнхен — Лас-Вегас, Лас-Вегас — Мюнхен. Будешь резервировать отель в Лас-Вегасе — обязательно закажи «Харрас». Там чудесный бассейн и очень неплохое шоу с уймой русских актеров…

— Уточни мне сроки, Мика, — попросил Альфред.

— Я же сказал: получишь подтверждение нашему увеличению гонорара — вылетаем через неделю. Подсчитай сам. И потом, не могу же я улететь, не увидев ЯВЛЕНИЯ Пусси?!

***

Самое тяжелое было — составить список будущих «островитян».

Полночи Мика просидел над листом бумаги под откровенно-сексуальную возню, доносившуюся из комнатки Альфреда. А однажды даже услышал болезненный стон Пусси, тихий взвизг и фразу, сказанную ею по-немецки:

— О Готт!.. Какой ты стал большой!.. Осторожней, умоляю…

«Вот я и опять в коммуналке…» — подумалось Мике.

И все-таки список был составлен!

В него вошли семь прекрасных старых художников абсолютно разных школ и направлений. Старики сегодня были никому не нужны и влачили гибельное, полукладбищенское существование… Несколько случайно еще не умерших стариков актеров, безработных, голодающих режиссеров и бывших властительниц дум и помыслов творческой молодежи — актрис старого театра и черно-белого кино… Десяток известнейших в прошлом ученых — бывших физиков-теоретиков, грандиозных математиков, невостребованных химиков, филологов мирового уровня, блестящих потомственных врачей-клиницистов, давно уже распродавших все свое фамильное интеллигентское барахлишко, чтобы еще немного продержаться на этом свете…

Мика факсом отослал этот список Степану, потом взял и позвонил ему по телефону. В Мюнхене было три часа ночи, в Петербурге — пять часов утра.

— Алло… — прозвучал в трубке сиплый, сонный голос Степана.

— Степаша! — сказал Мика. — Нужно ли мне напоминать тебе старое как мир утверждение Светлова, что «Дружба — понятие круглосуточное»?

— Мишаня! — просипел Степан. — Сукин кот! Другого времени не было?…

***

Днем Мика повел Альфреда фотографироваться на документы.

Почти на всех станциях мюнхенского метро стояли кабинки фотоавтоматов, где за шесть марок это чудо фототехники фотографировало человека и через пять минут выдавало четыре черно-белые фотографии. За восемь марок — цветные.

Мика усадил Альфреда в кабину, опустил восемь марок. Четырежды вспыхнула блицлампа, и через пять минут из автомата выползла горячая и влажноватая полоска фотобумаги, на которой не было ничего!

Только слабенький абрис силуэта… И все!..

Мика не поверил своим глазам. Альфред сильно огорчился.

Тогда Мика решил, что этот фотоавтомат неисправен, и повел Альфреда к другому. Загубили еще восемь марок и получили точно такую же длинненькую полоску фотобумаги, где в столбик должны были располагаться четыре цветные фотографии Альфреда для паспорта.

И снова, кроме еле видимого силуэта, там не было ничего!!!

Альфред чуть не плакал.

Мике стало жалко его так, что даже сердце защемило!

— Не будем торопить события. — Мика обнял Альфреда и прижал к себе. — Наверное, ты все еще очень мощно пребываешь в системе «Потусторонности». Но у меня есть превосходная идея!..

Из дому он снова позвонил в Петербург другу Степе.

— Степик, у тебя сохранились какие-нибудь мои фотографии того времени, когда мы с тобой ездили в Гагры на блядки? Или когда рыбачили на Северной Двине?

— Полно, и не только с блядок и рыбалки.

— Вот выбери для паспорта Альфреда Михайловича Полякова одну из моих фотишек того времени и попроси своих спецов, чтобы они сделали ее «паспортной». И воспользуйся ею, хорошо? Я в то время и он сегодня — одно лицо. Остальное у тебя все записано — число, месяц и год рождения. Ну и так далее…

— Ну ты даешь, старый хрен! Парнишке уже под сороковник, а ты все помалкивал. От кого хоть, скажи? Я ее знал?

— Степаша, при встрече — словечка не утаю. А сейчас… По телефону всего не скажешь, и пришли мне адреса всех перечисленных в моем факсе. Кто еще жив, кого уже нет…

— Пришлю, не волнуйся. А с визой как у этого Альфреда?

— Попробую здесь подсуетиться.

— Не надо, Мишаня. Я слышал — ты сейчас в большом порядке. Я тебе дам номер счета одного нашего человечка — немца, перекинь ему в «Коммерцбанк» на этот счетик штучек десять «зелени», и я смогу прислать тебе паспорт твоего Альфреда уже с бессрочной шенгенской визой. Годится?

— Нет проблем!

— Когда в Питере-то будешь? А то меня вместе с моим шефом скоро или взорвут, или пристрелят — так и не успеем повидаться.

— Типун тебе на язык и два на жопу! — сказал ему Мика. — Диктуй номер счета.

За неделю до отлета в Лас-Вегас произошло много событий.

«Заказчик» безоговорочно принял резкое повышение тарифа на убийство — так им нужны были анонимность и видимость естественной кончины «Заказанного Клиента», которые начисто исключали бы малейшие подозрения в причастности «Заказчика» к этой смерти.

— Запросили бы по два миллиона — тоже бы согласились, — заметил Альфред. — Больно много у них стоит на кону…

— Не наглей, — ответил ему Мика. — Ты — интеллигентный Домовой, и жадность тебе не должна быть свойственна.

Два дня Мика сочинял для каждого старика отнюдь не казенное приглашение и вместе с письмом посылал печатные изображения и планы домиков и окружающего его ландшафта…

Впервые за много-много лет подписался: «Заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат Государственной премии, член Союза художников России Михаил Сергеевич Поляков».

А дальше, в скобках, поставил — МИКА.

И оказалось, что сделал очень правильно!.. Не то, что упомянул все свои советские звания, а то, что в конце приписал: МИКА.

Эта незатейливая подпись МИКА и явилась основным фактором в принятии решения. И дети, и внуки приглашаемых стариков воспитывались на книжках, картинки к которым когда-то рисовал именно этот МИКА. Эта же короткая подпись и перечеркнула извечные русские сомнения в том «Кто виноват?» и «Что делать?», за последние годы переродившиеся в проблему «Ехать или не ехать?».

… Альфред получил заказным письмом паспорт гражданина России с бессрочной немецкой шенгенской визой.

Пока Альфред был еще невидим, паспорт этот был ему ни к чему, и Мика припрятал его подальше.

— Не пройдет и трех-четырех месяцев, как эта красненькая книжица с золотым цыпленком-табака на обложке и моей фотографией внутри станет для тебя основным документом, утверждающим твое законное появление на земном шаре! — торжественно сказал Мика.

Он откупорил банку «Карлсберга» для Альфреда, смешал себе джин с тоником и льдом, и они отпраздновали это событие.

… Греки дали официальное разрешение проживать на Микином острове в Эгейском море всем представленным в списке. Навсегда и с неограниченным передвижением по всей стране и за ее пределами.

Но это уже была заслуга «Аргонавт-компани Лимитед» и «Санфлауэр дель вебб коммюнити». Чтобы, не дай Бог, не потерять заказа на добрый десяток миллионов долларов, эти две могучие фирмы так нажали на греческое правительство, что тому ничего не оставалось делать, как немедленно дать такое разрешение…

… Самолет компании «Дельта» отлетал из Мюнхена только в три часа дня, и утро практически оказалось свободным. Тем более что Пусси собрала все их дорожные шмотки еще с вечера.

Теперь в комнате Альфреда и Пусси шла какая-то шурудня и перешептывания. Мике готовился сюрприз, и его просили пока не высовываться из своей комнаты.

«Господи!.. — думал Мика. — Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал мне, что я буду жить в одной квартире с двумя влюбленными Домовыми — русским и немецким… или, вернее, немецкой, да я бы просто посчитал этого человека сумасшедшим! А если бы этот выдумщик и фантазер сказал, что НАРИСОВАННЫЙ мною же Домовой станет САМЫМ БЛИЗКИМ МНЕ СУЩЕСТВОМ В МИРЕ, я бы собственноручно отправил его в Институт Сербского, на Канатчикову дачу, на Пряжку… Ну куда еще отправляют психов?»

Так размышлял Мика, перебирая содержимое своего бумажника — кредитные карточки, паспорт с трехлетней многократной американской визой, билет компании «Дельта», полтораста немецких марок на такси до мюнхенского аэропорта и с сотней долларов мелкими купюрами на такси и чаевые — уже от лас-вегасского порта до отеля «Харрас», стоящего в самом центре знаменитого Стрипа — самой роскошной улицы этого неправдоподобного города…

Свой мобильный телефон-компьютер «Нокия 9110», хранивший секретный код его счета в «Чейз-Манхэттен-банке», Мика положил сразу же в карман куртки, которую он должен будет надеть перед выходом из дома.

Альфред научил Мику нескольким самым примитивным операциям на этом чудо-телефоне, а в девяносто девять и девяносто девять сотых процента возможностей этой «нокии» Мика даже не стал вникать!

— Мика! Ты готов? — крикнул из прихожей Альфред.

— К чему? — спросил Мика.

— К легкому «юберашунгу»! — прокричал Альфред, безжалостно русифицировав немецкое слово, означающее «неожиданность».

— Готов к чему угодно, — легкомысленно ответил Мика.

Тогда Альфред настежь распахнул дверь Микиной комнаты и тоном опытного работника советской торговли прошлых лет торжественно и многообещающе произнес:

— Только для вас!!!

И в комнату Мики в чудесном и ярком баварском костюмчике вошла маленькая прелестная женщинка ростом с восьмилетнюю девочку. Она ничем не напоминала ту старую облезлую куклу, вечно валявшуюся на продавленном диване в гостиной Микиной бывшей приятельницы Хайди. Разве что только огромные голубые глаза…

Мика знал, что рано или поздно ЭТО должно было произойти. Но к ТАКОМУ ЯВЛЕНИЮ он явно был не готов!

— Пусси?! — только и смог вымолвить Мика.

— Я-а, repp Мика, — ответила Пусси и присела в книксене.

— По-русски, по-русски говори!.. — зашипел на нее Альфред.

— Да, это я — Пусси, — с легким акцентом повторила бывшая кукла.

В полном восторге Мика подхватил ее на руки, расцеловал в обе щеки и осторожно поставил на пол.

— Господи! Да какая же ты очаровательная, Пусси!.. — воскликнул Мика и потрясенно покачал головой. — Ну, Альфред… Ну, везунчик!.. Это надо же?!

Пусси смотрела на Мику большими голубыми глазами, смущенно улыбалась, и Мика видел, как Пусси постаралась незаметно взять Альфреда за руку, словно ища в нем поддержки, в этой чуточку нелепой ситуации «смотрин».

И тогда Мика решил снять напряжение.

— Ребята! — сказал он самым простецким тоном. — А не устроить ли нам второй завтрак всем вместе? А то когда еше в самолете покормят…

***

В связи с резким увеличением суммы гонорара за предстоящую «работу» на этот раз летели бизнес-классом.

Стоило это намного дороже. Почти пятнадцать часов полета в обычном салоне туристского класса для человека преклонных лет достаточно утомительны.

Поэтому Альфред, даже не спросясь у Мики, заказал для него самый дорогой билет.

Отдельный салон впереди, широченное и очень мягкое кресло, повышенное внимание к любой просьбе пассажира, бесплатные горячительные напитки в неограниченных количествах и достаточно разнообразное меню даже с черной зернистой икрой на горячих тостиках…

И очень большие закрытые багажные полки над широкими креслами. Там Альфред даже мог вытянуться во всю длину своего заметно подросшего тела, где сразу же после взлета и задрых без задних ног.

А Мика потягивал «Джонни Уокер» без содовой, но с большим количеством льда, и в его глазах стояла эта маленькая прелестная Хаусгайстерин — Домовица Пусси с огромными голубыми глазами.

Кого-то она напоминала Мике… Кого-то из очень, ну просто невероятно далекого прошлого!..

Мика глянул в окно, в синеву холодного неба, посмотрел вниз и вместо земли увидел перинную взбитость облаков, прикрывающих мир от этой небесной синевы… И вдруг вспомнил!..

… Не то пятьдесят третий, не то пятьдесят четвертый год?… Больше сорока пяти лет тому назад!!! Ленинградский цирк на Фонтанке… Ансамбль лилипутов под руководством Качуринера… Студент Высшего художественного училища имени Мухиной Миша Поляков халтурит, прирабатывает в цирке — рисует эскизы костюмов для новой программы ансамбля лилипутов!..

… И насмерть влюбленная в Мику лилипутка, двадцатитрехлетняя красотка танцовщица с громадными, как у Пусси, голубыми глазами, идеальной женской фигуркой и ростом с семилетнего ребенка…

«Чур меня, чур!..» — говорил себе тогда Мика, а сам был не в силах оторвать от нее своих глаз… Она рыдала, умоляла его быть с ней!.. Сгорая от стыда, успокаивала его, объясняла ему, ЧТО ВСЕ ВОЗМОЖНО… Что она все-все вытерпит!.. Что с ней такого никогда не бывало!..

А двадцатисемилетний Мика Поляков, изнывая от сумасшедшего, какого-то бесовского, испепеляющего желания, трусливо не подпускал ее к себе, старался не оставаться с ней наедине — все ему казалось это нечистым, отвратительно-запретным, болезненным влечением к маленькой девочке, чего он, настоящий и уже даже очень искушенный мужик, никогда не смог бы себе позволить!..

Когда же в цирке начали шушукаться и недобро на него посматривать, Мика отдал недоработанные эскизы костюмов художественному руководителю ансамбля и уехал на спортивные сборы в Москву, готовиться к первенству Советского Союза по гимнастике…

От греха подальше.

***

Самый центр пустыни Невада — фантастический город Лас-Вегас, как и полагалось ему, встретил Мику и Альфреда раскаленной жарой за тридцать пять градусов в тени по Цельсию. По Цельсию потому, что в Америке все температуры считаются по Фаренгейту, а европейцам Мике Полякову и Альфреду Цельсий был как-то ближе и роднее…

Короче, густой раскаленный воздух пустыни Невада можно было резать ножом и раскладывать порционно!

Зато Мика и Альфред в этом же Лас-Вегасе обнаружили такое количество кондиционеров в такси, казино, ресторанах, отелях, забегаловках, сувенирных лавках, автобусах, надземных переходах и зрительных залах, что этим количеством аппаратов, вырабатывающих спасительную прохладу, можно было бы превратить половину Европы в яркую климатическую иллюстрацию Антарктиды в самое холодное для нее время года!..

Два наиболее ярких впечатления от первого часа пребывания в пышущем плавильным жаром Лас-Вегасе обрушились на Мику и Альфреда сразу же у отеля «Харрас».

Когда их такси подкатило под гигантский козырек главного входа в отель и Мика с Альфредом только лишь приоткрыли дверцу прохладного такси, то сразу же взмокли, будто окунулись в горячую ванну.

Сновали служащие в красно-золотой униформе. Мгновенно распихивали по подъезжающим такси и лимузинам маленькую очередь из респектабельных пожилых людей в шортах и майках с тридцатитысячными «Роллексами» и «Картье» на загорелых руках.

Такси Мики и Альфреда занял тощий высокий негр средних лет в высоком белом шелковом цилиндре, небесно-голубых порточках и белых лакированных туфлях с длинными, острыми носами и на высоких каблучках. И все было бы ничего, если бы этот негр не был еще и одет…

… В НАГЛУХО ЗАСТЕГНУТУЮ НОРКОВУЮ ШУБУ с поднятым воротником! Для такой жары это было поистине сильное зрелище!

Не менее серьезное впечатление на Мику и Альфреда тут же произвела пара молодоженов, решившая провести свою медовую недельку в койке отеля «Харрас». Они стояли перед Микой и Альфредом у стойки администратора и оформляли заранее заказанный номер.

Жених был — верх элегантности. С простоватой, багровой от солнца физиономией, он был в слегка великоватом ему смокинге с искусственной бутоньеркой в петлице, а невеста (вот уж кто мог составить достойную конкуренцию тому негру в цилиндре и норке!..) — в длинной свадебной фате чуть ли не до пят, мужской рубашке навыпуск, в старых блеклых джинсах и кроссовках не первой свежести!

— Тоже — не слабо, — негромко сказал Мика Альфреду.

Альфред хихикнул. Невеста в фате и джинсах вдруг неожиданно испуганно шарахнулась в сторону и на вопрос жениха, что случилось, ответила:

— Мне показалось, что рядом со мной промелькнула большая собака!..

Хотя это всего-навсего был Альфред, который под влиянием дальнего перелета, жары, негра в норке и невесты в кроссовках на мгновение потерял над собой контроль и оказался ВИДИМЫМ!..

— Собака?! — заржал жених в смокинге. — Я тебе говорил: «Мэгги, кончай пить, кончай пить!..» Говорил, Мэгги?!

— Не беспокойтесь, мэм, — сказал стоявший неподалеку агент секьюрити отеля. — В нашем отеле нет ни одной собаки.

— Почему-то этой стерве не пришло в голову ни одно другое животное?! — оскорбленно вопил Альфред на весь номер, раскладывая вещи из чемодана по полкам шкафа. — Собака ей, видите ли, причудилась? Дура…

Мика участия в распаковке не принимал.

Сбросив туфли, лежал на широченной кровати. Внутри груди что-то поднывало, от дикой усталости не было сил пошевелиться.

«Старею, старею, старею… — думалось Мике. — Раньше до Австралии по двадцать часов летал — как огурчик!.. А теперь?… О Господи… Хоть бы Альфред заткнулся!»

— И главное, именно СОБАКА ей померещилась!.. Корова! — не мог успокоиться Альфред.

— Да уймись ты… — вяло проговорил Мика. — Ну не знает она других животных. А ты не ЯВЛЯЙСЯ, кому ни попадя, следи за собой… Всему свое время. Потом и захочешь стать НЕВИДИМЫМ, ан все — поезд ушел… Пользуйся, пока есть возможность. Сегодня твоя НЕВИДИМОСТЬ — добрая половина успеха нашей работы.

— Ты это честно? — польщенно спросил Альфред.

— Да. Измерь мне, пожалуйста, давление.

— Тебе нехорошо? — встревожился Альфред.

— Устал очень…

Альфред быстро накинул манжетку тонометра на правую руку Мики, измерил давление.

— Сто шестьдесят на девяносто пять. Не ой-ой-ой, но нужно его стабилизировать. Вот норваск. И еще на ночь примешь. Запьешь из-под крана?

— Открой мини-бар. Там должна быть минеральная.

Мика принял таблетку норваска.

— Подремлешь немножко? — спросил Альфред.

— С удовольствием… А ты потихоньку включи телевизор, развались в кресле. Небось тоже вымотался?…

— Я найду себе занятие, — сказал Альфред. — Дай-ка я тебе слегка помогу.

Он положил свою мальчишечью ладонь Мике на глаза и тихо проговорил: — Отдыхай, Микочка…

«Здорово он насобачился ЭТО делать…» — подумал Мика и погрузился в глубокий сон.

… Когда он открыл глаза, был уже вечер. Альфред тихо, как мышка, сидел в глубоком кресле с компьютерным телефоном в руках.

Вещи были все распакованы, пустой чемодан и сумка убраны. На столе стояла маленькая распечатанная баночка из-под американского пива «Будвайзер».

Альфред улыбнулся проснувшемуся Мике:

— Смотри, что я обнаружил в мини-баре. Ничуть не хуже моего любимого «Карлсберга»!

— Какие новости? — спросил Мика, с трудом садясь на кровати.

Альфред ткнул пальцем в телефонный компьютер, сказал:

— В «Чейз» поступил аванс на наш кодовый счет. «Заказчики» — в ожидании результата.

— Прекрасно. Что в Мюнхене у Пусси?

— Ты слышал, как я с ней разговаривал? — удивился Альфред. — Странно! Я же специально для этого запирался в ванной…

— Нет, я не слышал. Я благодаря тебе, Альфредик, спал как убитый. Просто я не могу допустить мысли, что ты еще не разговаривал с Пусси…

Альфред отхлебнул пива из банки.

— Дома все в порядке… На автоответчике три записи: одна из нью-йоркского издательства, вторая — наш генконсул приглашает тебя на посиделки с новым министром культуры Баварии, и третий звонок — поляки, предлагают тебе возглавить жюри конкурса «Современная европейская карикатура». Из «Финансамта» пришел счет на оплату налога за нашу «мазду».

— Все? — недоверчиво спросил Мика.

— Нет, не все, — согласился Альфред. — Пока ты спал, я попытался разыскать лежбище нашего «Клиента». Живет он почти за городом — рядом с «Баффало Билл». Там такой дом — обалдеешь! Забор — Кремлевская стена!.. Как говорят, об подойти — не может быть и речи! Охрана, телекамеры, навороты разные электрические — кошмар… Вот что значит спиз… украсть два миллиарда!.. Его стройка сразу же за «Цезарь-паласом» по Фламинго-роуд, совсем рядом со Стрипом. С Лас-Вегас-бульваром… Говорят, что наш хочет перещеголять чуть ли не всех!.. На работу летает вертолетом или ездит на бронированном «линкольне» с такой охраной, что и президентам не снилась… Я слышал, что половина местной игорной мафии уже чуть ли не легла под него. Идет по трупам. Знай наших! — чуть ли не с гордостью закончил Альфред.

— А как он выглядит?

— Очень неплохо. Что-то явно восточное. Тонкое, породистое лицо. На месте стройки его комплекса полно плакатов с его фотографиями. Можем прошвырнуться — сам посмотришь…

— Играет?

— Нет. Очень любит цирк.

— И снова «цирк» — «покой нам только снится…», — чуточку напряженно сказал Мика.

— Завтра он будет в «Белладжио» на спектакле «Цирк дю Солейль». У него там шуры-муры с одной нашей художественной пловчихой. Ты знаешь, Мика, в этой цирковой программе процентов шестьдесят наших — русских! — с гордостью проговорил Альфред.

Мика встал с кровати, потянулся до хруста костей:

— Правильно… Каждый должен выбирать себе свой ОСТРОВ. Давай действительно прошвырнемся. Поглядим на «тонкий, породистый» лик нашего будущего «Клиента». Господи, как же я давно не был в цирке!..

***

… На следующий вечер со спектакля «Цирка дю Солейль» в «Белладжио» Мика еле доплелся до своего номера в «Харрасе». И тут же рухнул без сил.

К утру стало еще хуже. Небритый Мика с седой щетиной и потухшими глазами почти неподвижно лежал на кровати, а верный Альфред сидел у него в ногах и по-русски вслух читал ему английский текст утренней газеты «Ю-Эс тудэй»:

«Вчера, в 10 часов 30 минут вечера, в отеле „Белладжио", в гигантском амфитеатре, построенном специально для водной феерии спектакля „Цирк дю Солейль", по окончании представления, прошедшего, как всегда, с грандиозным успехом, в одном из кресел для зрителей был обнаружен труп сорокадвухлетнего мистера Рифката Галиева — крупного бизнесмена, недавнего выходца из России.

Причина смерти — обширное кровоизлияние в мозг с мгновенной остановкой сердца.

Р. Галиев так и не успел осуществить свой невиданный по размаху проект строительства одного из крупнейших и дорогих отелей Лас-Вегаса в стиле а-ля рюсс, с самой большой в мире системой игорных залов и казино. По предсказаниям ведущих экономистов этой отрасли, уже через год после осуществления этого проекта имя Рифката Галиева могло бы войти в список богатейших людей Соединенных Штатов.

По неподтвержденным данным, Р. Галиев стоял во главе русско-азербайджанской мафии, рассредоточенной в самых разных штатах Америки.

Четверо его телохранителей — двое сидели по бокам Р. Галиева, один сзади и один спереди — сразу же после случившегося в отеле «Белладжио» дали показания сотрудникам криминальной полиции Лас-Вегаса, что со времени выезда Р. Галиева из своего офиса и до окончания представления «Цирка дю Солейль» мистер Галиев ни с кем не контактировал. Полиция также допросила артистку «Цирка дю Солейль» Людмилу Майстренко, последние месяцы находившуюся в близких отношениях с покойным бизнесменом.

Следует заметить, что злые языки конкурирующих строительных фирм и компаний отельного и игрового бизнеса очень тесно увязывают имя Рифката Галиева с целой чередой до сих пор не раскрытых жестоких убийств, которыми мистер Р. Галиев якобы расчистил себе дорогу к тому месту на лас-вегасском Олимпе, которое он занимал последнее время.

Однако квалифицированное заключение судебно-медицинских экспертов по поводу смерти Рифката Галиева освободило полицию от необходимости продолжать следствие…»

Альфред отбросил газету в сторону, тревожно посмотрел Мике в лицо.

— Может, перекусишь что-нибудь?

— Не хочется, Альфредик.

— Ну, выпей кофе. Я закажу в номер. Кофе тебе необходим! У тебя очень упало давление…

— Американский кофе может только усыпить.

— Я закажу из «Старбакса», там его делают не хуже, чем в Германии!

— Я не хочу кофе, Альфред. Ты же знаешь, мне нужно только отлежаться. И вообще…

— Что «вообще»?

Мика помолчал, отвел глаза в сторону, глухо проговорил:

— И вообще, наверное, пора завязывать… А то не ровен час и я как-нибудь «уплыву» под ручку со своим очередным «Клиентом». И диагноз вскрытия будет тот же. А мне так хотелось бы еще увидеть НАШ ОСТРОВ обитаемым…

… Но прошли сутки, и Мика стал понемногу приходить в себя.

— Ты смотрел в компьютере? — спросил он Альфреда.

— Все в порядке. «Заказчики» рассчитались полностью. Мика, откуда они так быстро все узнали?

— Скорее всего у них есть здесь «свои люди».

Мика встал с кровати, сделал даже легкую зарядку, побрился, принял душ и, пахнущий своим неизменным «Гаммоном», вышел из ванной к Альфреду.

— Ну что, Альфредик, спустимся вниз, перекусим?…

В кафе отеля шли сквозь гигантское казино.

Как, впрочем, шли бы сквозь казино, даже если направлялись бы в ресторан, бар, буфет, в японский суши-зал, мексиканский зал-таверну, куда угодно! В любом случае казино было бы не миновать!..

Старики и старушки в шортиках, молодые татуированные девочки, пижоны из Лос-Анджелеса и Сан-Диего, юные мамы с пристегнуто-распластанными по собственному телу двухнедельными младенцами, могучие канадские лесорубы, инвалиды в самодвижущихся колясках, дауны со специальными сопровождающими, человек с полуметровым кислородным аппаратом на колесиках и тонкими прозрачными трубочками, идущими от баллона прямо в ноздри этого человека, — все играли!!!

Нежными колокольчиками перекликались сотни игровых автоматов. Откуда-то из глубины то и дело раздавались взрывы восторженных воплей, радостных криков и не менее громкой матерщины!..

Счастливыми волнами выхлестывался перезвон сыплющихся в поддон автомата «квотеров» — двадцатипятицентовых монет…

Тихо и напряженно играли в рулетку и за столами «Блэк Джек». Тишина царила и в отгороженных зальчиках, где игра шла только на Очень Большие Деньги…

Вдруг Альфред дернул Мику за штанину и остановился как вкопанный.

— Ты хочешь поиграть? — спросил Мика. — После завтрака разменяем двадцатку и проверим твое «игровое счастьице». Хорошо?

— Нет, — сказал Альфред. — Посмотри, Мика… Вон та сука, которая обозвала меня собакой!..

Мика посмотрел и увидел у одного из долларовых автоматов ту самую «невесту» и ее мужа. Она была в тех же кроссовках и джинсах, но уже без фаты. Муж — в длинных нелепых шортах и майке с надписью на груди: «Не преследуй меня!»

— Не передергивай, Альфред, — строго сказал Мика. — Она совсем не обзывала тебя собакой. Ей просто что-то показалось… Нормальные, явно небогатые ребята, приехавшие сюда, как говорится, «на последние». А сейчас у них к тому же еще и проблемы…

Мика не ошибся. «Невеста» и ее муж казались растерянными. В руке, у мужа был зажат один долларовый чип. «Невеста» горько плакала.

— Успокойся, Мэгги… Плюнь… Не плачь, — говорил ей муж.

— Майк! Я же все-все проиграла!.. Почему ты меня не остановил?! — рыдала «невеста».

— Тебе так хотелось играть… — добродушно гудел муж. — Не огорчайся, вернемся домой, я немного поднатужусь, и мы снова войдем в нормальную колею. Отель у нас оплачен, билет на самолет есть, а на остальное — плевать! Не плачь, бэби, я тебя очень-очень люблю.

— Но у нас нет денег даже на такси до аэропорта!..

— Доберемся как-нибудь… Вот у меня есть последний чип. Хочешь попробовать?

— Майк… Я тебя так люблю!.. — всхлипнула Мэгги и протянула руку за последним долларовым чипом. — Нужно было играть «квотерами»…

Майк рассмеялся:

— Финал был бы тем же, только процесс затянулся бы…

— Мика! Мика!!! Что им нужно сделать, чтобы не проиграть этот последний доллар?! — зашептал Альфред.

Мика почувствовал, что беднягу Альфреда прямо затрясло!

— Им необходимо, чтобы выпали три любые одинаковые картинки. Но самое невероятное — один раз на миллион — это чтобы у них выкатился «Джек-пот»!..

— Жди меня здесь! — шепнул Альфред и бросился между рядами игральных автоматов к Мэгги и Майку.

— Давай, старушка, — ласково сказал Майк, вручая своей жене последний чип. — Сядь, вытри слезы, успокойся и… Плюнь на все! Что мы — безрукие? Не заработаем, что ли?! Валяй, Мэгги!..

Мэгги шмыгнула носом, утерлась рукавом рубашки и села за автомат. Осторожно взяла из рук Майка последний чип и опустила его в щель. В благодарность за доллар автомат сыграл для Мэгги целую музыкальную фразу.

Мика видел, как Альфред тяжеловато, без бывшей легкости, воспарил над игральным автоматом Мэгги и Майка, завис над ним и сосредоточенно уставился на эту бездушную машину, запрограммированную талантливыми инженерами на большой и постоянный выигрыш у человека. А также, для отвода глаз, на ничтожный, успокоительный для этого же человека проигрыш…

Мика отчетливо понимал, что Альфред уже давно утратил былую способность подолгу не опускаться на пол и витать в воздухе. Он увидел незанятый автомат рядом с Мэгги и Майком и поспешил туда.

— Ты даешь мне слово, что, проиграешь ты или выиграешь, мы сматываемся отсюда в любом случае? — спросил Майк.

— Даю! — торжественно ответила Мэгги.

— Тогда дергай эту проклятую ручку! И посильнее, малыш!!!

Мэгги рванула на себя рукоятку автомата, в нем что-то загремело, закрутилось, замелькали смазанные от скорости картинки в трех светящихся окошках и вдруг разом остановились…

… ЯВИВ МИРУ РЕДЧАЙШИЙ В ИСТОРИИ ИГОРНОГО БИЗНЕСА ЗНАМЕНИТЫЙ «ДЖЕК-ПОТ»!

Вот когда этот автомат разверещался на все казино «Харраса»! Замелькала какая-то иллюминация, засверкали цветные лампочки, завыла сирена!..

И обессиленный Альфред рухнул Мике прямо в руки.

— А-а-а-а-а!!! — закричала Мэгги.

— О ч-ч-черт… — растерянно пробормотал Майк. К ним уже со всех сторон, побросав свои автоматы, сбегался народ…

— Быстро нажмите кнопку, вот эту кнопку! Заблокируйте автомат!.. — на чудовищном английском приказал Мика Майку. — Это зафиксирует ваш выигрыш!

— Благодарю вас, сэр… — Майк нажал кнопку, и наверху автомата закрутился красный проблесковый маячок.

Откуда ни возьмись появились два полицейских и один служащий казино с огромной связкой ключей и фотоаппаратом «Полароид».

— А-а-а-а-а!.. — продолжала орать Мэгги, пока Майк не зажал ей рот ладонью.

Служащий внимательно осмотрел игровой автомат Мэгги и Майка, отключил проблесковый фонарик и непрерывно льющуюся из машины музыку и уже в тишине сказал Мэгги:

— Казино отеля «Харрас» поздравляет вас с выигрышем в двадцать пять тысяч долларов!

Он сфотографировал Мэгги и Майка у «счастливого автомата» и пригласил их в офис казино — получить чек на двадцать пять тысяч.

— Ну-ка слезай с меня. Что-то ты больно потяжелел, — тихо сказал Мика Альфреду и поставил его на пол.

И вдруг заметил поразительное явление — продолжая оставаться невидимым для всех остальных, Альфред стал немножечко выше ростом, чем был с утра!

Мика подумал, что он ошибается, но тут же обратил внимание на новые джинсы Альфреда, которые были куплены ему перед самым вылетом в Лас-Вегас и которые еще сегодня утром были ему в самый раз…

Сейчас они ему доставали только до щиколоток!

***

… На обратном пути в Мюнхен, пролетая над Англией, Мика сказал Альфреду:

— Старичок, в Лас-Вегасе ты замечательно, благородно и очень здорово выручил этих ребят-молодоженов! Кстати, Альфредик, а как ты это сделал? Объясни мне, пожалуйста.

— Как же я могу это тебе объяснить, Мика?! Просто мне ужасно захотелось, чтобы их игральный автомат хотя бы на секундочку перестал быть бессердечной электрической машиной!.. Я из последних сил висел над ним и убеждал его в том, что хоть один раз в жизни даже самая совершенная и сложная машина может позволить себе обычный, нормальный ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ПОСТУПОК!..

— И что?! — Мике показалось, что он сходит с ума.

— Ничего, — спокойно сказал Альфред. — Она сказала: «Хорошо!» — и подарила им «Джек-пот».

— Что-о-о?! Кто сказал: «Хорошо»? Машина?…

— Да. Ну, ты же сам видел…

В полном ошалении Мика подозвал стюардессу и попросил ее срочно принести ему стакан джина без малейшего признака тоника, но со льдом.

— Секунду, сэр! — сказала стюардесса и пошла за джином.

— И что-нибудь закусить! — крикнул ей вслед заботливый Альфред голосом Мики.

— Разумеется, сэр! — улыбнулась она Мике.

— Какие ноги!.. — восхищенно пробормотал Альфред, глядя на уходящую стюардессу.

— Заткнись, «чудотворец»! У тебя Пусси — девка высочайшего класса, а ты на каждую задницу засматриваешься…

— Одно другому не мешает, — философски пробормотал Альфред и с трудом воспарил на верхнюю багажную полку.

***

«Девка высочайшего класса» — Пусси за время отсутствия Альфреда и Мики тоже немножко подросла.

Мужчин она встретила в старых Альфредовых джинсах, которые, обкорнала до состояния коротких и очень соблазнительных шортиков.

Обрезанные края штанишек Пусси подшивать не стала, а в соответствии с сегодняшней молодежной модой, наоборот, размихрютила во всю ивановскую…

Яркая кофточка от баварского костюмчика, в котором она провожала Мику и Альфреда в Лас-Вегас, еле сходилась у нее на груди, а длинные в прошлом рукава теперь еле-еле прикрывали локти.

Обута Пусси была в китайские матерчато-веревочные спортивные тапочки «кун-фу», некогда принадлежавшие тоже Альфреду.

Мика с нескрываемым удовольствием оглядел очаровательные ножки Пусси, чем привел Альфреда в заметно нервное состояние, и сказал:

— Надо бы приодеть нашу «бесприданницу». Я вот часок-полтора передохну, и можем смотаться напротив, в наш «Перлах айнкауф парадиз» — там полно всяких лавок и магазинов. Или сядем в нашу «мазду» и почешем в центр на Мариенплац. В «Карштадт» или «Кауфхоф».

От радости Пусси немножко полетала над Микой и, зависнув над ним, благодарно чмокнула его в седую макушку.

— Не нужно ехать в центр, Мика. Я себе тут, напротив, кое-что уже присмотрела, пока вас не было.

… Альфреду тоже кое-чего прикупили. Так как все трое выяснили, что «вырастание» Пусси и Альфреда неотвратимо, то сообща было решено покупать немного и слегка на вырост.

Когда вернулись домой с покупками, Пусси лукаво посмотрела на Мику и мечтательно произнесла:

— Неужели я когда-нибудь достигну роста Хайди?!

Мика смущенно подумал: «Конечно, она ведь была свидетелем всего того, что мы вытворяли с этой Хайди… Ну если не „свидетелем", то уж „слушателем" — то наверняка!»

От внезапного приступа ревности Альфред хотел было взвиться под потолок, но только жалко и нелепо дернулся и…остался на месте!

— Все… — растерянно сказал Альфред упавшим голосом. — Я больше не летучий… Какой ужас! Ребята… ОНО меня покинуло!..

— НО МЫ ЖЕ С ТОБОЙ! — неожиданно резко сказала Пусси. — Какого черта?! Я понимаю, если бы ты неожиданно стал импотентом — было бы отчего падать духом! И то — существует виагра, десятки других способов…

— Откуда тебе все это известно?! — заорал на нее Альфред.

— Тридцать лет, прожитых у Хайди, можно вычеркнуть?! — в свою очередь рявкнула на него Пусси. — Насмотрелась, слава Богу! Наслушалась… Вот Мика знает, что такое «Хайди». Скажите ему, Мика!

— Хайди — дама многогранная, если так можно выразиться, — уклончиво ответил Мика.

— Про Хайди можно выразиться как угодно! — резко заметила Пусси. — Кстати, она тут недавно звонила. Она вышибла своего киевлянина со всеми его местечковыми прибаутками и узнала, что герр Поляков снова в большом порядке. Естественно, рвется в бой. Ну, в смысле… Сами понимаете.

— И что ты ответила? — поинтересовался Мика.

— Я сказала, что скоро мы должны уехать в другую страну.

— Ну, не так уж скоро, — сказал Альфред. — Еще три месяца в запасе. Мика еще смог бы…

— Фиг вам, — прервала его Пусси. — Ничего Мика не смог бы! То есть, прошу прощения, у Мики просто не остается времени для Хайди. По электронной почте пришло сообщение от «Санфлауэра», а потом они подтвердили еще и факсом, что НАШ дом готов, подведены все коммуникации, и они очень хотели бы, чтобы мистер Поляков уже переехал на Микин остров. Чтобы весь проект городка заканчивать в его присутствии. Их можно понять…

— Забавно, что ты, Пусси, и ты, Альфред, говорите обо мне в моем присутствии в третьем лице: «Мика смог бы…», «Мика не смог бы…» — будто о покойнике.

— Как ты сам выражаешься, Микочка, типун тебе на язык и два…

Альфред смутился присутствия Пусси и оборвал себя. Но не тут-то было!

— На жопу, на жопу! — закончила за Альфреда Пусси. — Я это сотни раз слышала. По-немецки это звучит слегка иначе… Итак, мои дорогие мужчины! Я нашла в телефонной книге фирму, сотрудники которой при переезде людей из одного города в другой или в другую страну являются к ним домой со всеми своими штуками, все сами упаковывают, все сами отправляют, со стопроцентной страховкой, и все сами распаковывают и расставляют по местам на другом конце света! Это недешево, но безумно удобно. Экономия сил и времени колоссальная. Не скрою, я уже заказала такую бригаду на ближайшие дни. Они стоят в стартовой позиции и ждут от нас сигнала…

— Ах вот почему ты так выросла за несколько дней?! — рассмеялся Мика. — Толковые ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПОСТУПКИ — очень высококалорийная штука и прекрасный стимулятор роста…

***

До Ираклиона — главного города острова Крит — летели на самолете авиакомпании «Хаппаг-Ллойд». Там пересели в вертолет, принадлежащий «Сан-флауэр дель вебб коммюнити», и спустя еще некоторое время приземлились на МИКИНОМ ОСТРОВЕ.

Дом поражал скромностью и великолепием. Он был разделен на две половины, каждая из которых имела свой отдельный вход. Одна половина дома — для Альфреда и Пусси (Пуссино возникновение в жизненном пространстве Мики и Альфреда потребовало внесения срочных поправок в первоначальный проект дома…), вторая половина — для Мики. В нее очень органично была встроена еще и высокая, светлая мастерская — мечта любого художника!

Такие же мастерские были запроектированы во всех домах, где поселятся старые бывшие живописцы, графики, иллюстраторы…

«Упаковочно-перевозчицкая» фирма, найденная Пусси в телефонной книге, оказалась на высоте.

В ожидании, пока все вывезенное из мюнхенской квартиры будет переправлено в дом на Микином острове, в покидаемой квартире на Герхард-Гауптман-ринг пришлось сделать косметический ремонт. Два веселых югослава взяли за эту работу вдвое меньше немцев и сделали ее втрое лучше. Это раз.

Во-вторых, за квартиру пришлось перевести трехмесячную плату вперед — за неожиданность расторжения договора о найме.

А в-третьих, пока «упаковочные перевозчики» только им известными путями переправляли все Микино и Альфредово, а теперь и Пуссино имущество из Германии на островок в Эгейском море, всем троим пришлось на неделю переехать в самый центр Мюнхена — в отель «Кенигс-хоф», что привело Пусси в неописуемый восторг! В отеле она жила впервые…

Зато на Микин остров, или, как его здесь все называли, Микас-Айленд, прилетели, как говорится, на все готовое.

«Санфлауэр» выстроил на острове временное жилище для своих сотрудников, которое потом, по окончании основных работ, должно быть трансформировано в небольшой зрительный зал с проекционной установкой, сценой, кафе и салонами для отдыха.

Пока же в этом доме жили все сотрудники фирмы, что позволяло не тратить времени на переезды, перелеты и переплывы с Крита или из Афин. Работа шла непрерывно. Самодвижущаяся техника — траншеекопатели для прокладки водопровода, канализации, кабелей — электрических, телефонных, телевизионных, а также передвижные подъемные механизмы, чуть ли не игрушечные бетономешалки для заливки фундаментов, специальные электрокары для перевозки уже готовых блоков домов были неправдоподобно компактными, элегантными, яркими и невероятно производительными!

Уже была сделана взлетно-посадочная полоса, вертолетная площадка. Заканчивалось трудоемкое сооружение причала, а купленный Микой и Альфредом большой бело-оранжевый красавец катер на добрых пятьдесят человек пока покачивался на якорях в небольшой островной бухточке.

Все дома, включая и Микин, были одноэтажными и удивительно удобными и уютными. Строились они прямо в зарослях пальм и тех неведомых цветов, которые так часто снились Мике с детства…

Между домиками прокладывались симпатичные дорожки и неширокие подъездные пути. Все дома ставились совершенно автономно, не образовывая никаких улочек, однако находясь в невидимой со стороны, но непосредственной близости друг от друга. Мало ли… А вдруг кому-нибудь потребуется чья-то помощь?…

Греческо-грузинский Гурам Жвания вместе с набранным им же обслуживающим персоналом жил пока вместе с сотрудниками «Санфлауэра» и работал не покладая рук.

Английский, греческий и русский языки плавно перетекали один в другой, образовывая невиданно-причудливые словосочетания. В пылу трудов и веселья нередко английская фраза заканчивалась привычным русским матюжком, а греческая — английским «шит» или «ай фак ю!».

Грузинской и греческой руганью почти никто не пользовался из-за ее блеклой невыразительности, да и русско-английская-то звучала не так уж часто — слишком хорошо было на этом Микином острове!..

За месяц до окончания всех работ из Ираклионского порта притопало грузовое суденышко и приволокло на себе несколько очень больших, тщательно упакованных ящиков с надписью на каждом:

«КАРОЛИНА ЭЙРКРАФТ ИНК.»

109 Келдон-драйв

Норт— Каролина 27284

США

Вместе с ящиками прибыли три американца — два авиационных техника, один из которых был мексиканцем, второй — японцем, а третий — летчик-инструктор фирмы «Каролина Эйркрафт» — немолодой чистокровный полунемец-полушвед, родившийся на задворках Чикаго и одинаково плохо говорящий на всех трех языках, включая и английский.

Что очень сблизило его с Микой Поляковым, который общался с летчиком только по-немецки и даже иногда превосходил его в знании этого языка. Оба они разговаривали по-немецки настолько плохо и примитивно, что отлично понимали друг друга.

Суденышко вернулось в Ираклион, ящики перевезли в уже готовый ангарчик, и там в шесть рук три американца в течение суток собрали восхитительный шестиместный небольшой самолетик — «Бич-Бонанза А-36» выпуска 1994 года, налетавший всего 425 часов и имевший разрешительную «эксплуатационно-полетную лицензию» до первого июня 2001 года.

Ах, какой это был аэроплан!..

Спаренное управление для двух летчиков, совершеннейшая аэронавигационная система, автопилот, автоматическая система связи, кондиционеры, трехлопастный винт изменяемого шага, антиобледенительная система, два радара — один цветной, пневматика тормозов, гидроскопическая защита и уйма всяких современных авиационных примочек, в которых старому Мике Полякову еще предстояло разобраться…

«Каролина Эйркрафт», фирма, продавшая Мике этот самолет, за отдельную плату предлагала двухнедельное пребывание своих механиков и летчика-инструктора при новом владельце «Бич-Бонанзы А-36» для того, чтобы в ускоренном режиме обучить местного авиамеханика эксплуатации редкого сегодня самолета винтомоторной группы и летчика-инструктора для курса учебно-тренировочных полетов с владельцем самолета.

Гураму Жвания, руководителю администрации Микиного острова, было дано распоряжение срочно подыскать хорошего и опытного авиатехника, а Мика Поляков впервые за последние сорок семь лет сел за штурвал самолета!..

Для начала Мика сидел минут двадцать в кабине «бич-бонанзы» один. Пытался справиться с нахлынувшим на него волнением…

В голову лезли черт знает какой давности воспоминания. Вернее, осколки, обрывки, клочки воспоминаний о прошлой летной жизни, никак не укладывающиеся в нечто ностальгически целое и горделиво-щемящее.

«Почти полвека, наверное, слишком большой срок…» — думал Мика, пытаясь отодвинуть от себя странную тоску и растерянность.

А потом посидел один в кабине еще минут сорок — как это и раньше требовалось при переходе на обучение с одного типа машины на другой. Делалось это специально, чтобы летчик в одиночестве мог освоиться в узком пространстве своей будущей работы, всмотреться в расположение приборов, рукояток управления разными агрегатами, определить мягкость или жесткость управления штурвалом, педалями…

Так Мика и сделал, как делал это почти пятьдесят лет тому назад, когда «переходил» с «По-2» на «СБ», с «СБ» на «Пе-2», с «Пе-2» на «Ту-2». И только потом позвал к себе в кабину американского летчика-инструктора.

… Спустя пять дней нескончаемых «вывозных» — взлетов и посадок, болтанок на разных высотах, полетов в «зону», создания «экстремальных» ситуаций и попыток выхода из них — американский инструктор, полушвед-полунемец, сказал Мике на плохом немецком:

— Ты был высококлассный летчик! Это видно. Ты и сейчас еще летаешь так, что я бы тебе выдал пилотское свидетельство до конца твоей жизни. В Америке могли бы быть исключения, но в вашей «зафаканной» Европе из-за того, что тебе больше семидесяти, ты его никогда не получишь!

Наверное, потому что американец говорил по-немецки примитивно и плохо, это прозвучало жестоким приговором. Не хватило у американского летчика-инструктора знания языка своей бабушки, чтобы облечь горькую пилюлю в сладковатую глазурь мягко выстроенной фразы.

— Плевал я на всех, — ответил ему Мика. — Пока полетаю и так, а потом ко мне приедет мой сын, и я обучу его всем премудростям нашего с тобой дела. Уж он-то получит пилотское свидетельство, это я тебе ручаюсь!

И Мика подумал об Альфреде, который вот-вот должен был уже потерять свою невидимость и перейти из таинственного мира «Потусторонности» в реальный, чисто человеческий мир…

Гурам Жвания нашел настоящего русского авиамеханика, который когда-то, лет пятнадцать назад, сбежал из туристической группы и остался на Крите. А спустя пять лет после побега женился на гречанке и даже сумел организовать маленькую мастерскую по изготовлению ключей от чего угодно. Так как сей промысел всегда находился под пристальным вниманием местной полиции, то Гурам и там навел справки насчет этого пожилого русского мужика. Аттестация была отменной, и беглый авиамеханик вместе с женой переехал на Микас-Айленд.

К концу второй недели он уже настолько разбирался в ранее неведомом для себя аэроплане, что американские механики — японец и мексиканец — только руками всплескивали от удивления!

По истечении двух недель дополнительного пребывания группы «Каролина Эйркрафт» на острове Альфред по компьютеру перевел на счет компании положенную сумму, а Мика выписал еще и подарочно-призовые чеки каждому из трех американцев. После чего они были отправлены катером в Ираклион, откуда и улетели в свою Северную Каролину.

В ожидании прибытия группы российских старых творцов с семьями вечерами Мика стал по памяти читать Альфреду курс «Теории полета». Очень ему помогала одна из тех полутора тысяч книжек, которые Мика когда-то перевез из России в Германию. Эту книгу Мика помнил со своего детства. Когда-то Сергей Аркадьевич Поляков купил ее для Мики на Литейном. Это была книга американского летчика Ассена Джорданова «Ваши крылья», изданная задолго до Второй мировой войны в Нью-Йорке, в «Фанк энд Уэйнджнэлс компани» и переведенная московским «Воениздатом» в 1937 году.

С УБИЙСТВАМИ было покончено. Все, что нужно было получить от этих «заказов», было получено. Все, чего нужно было достичь, достигнуто. Оставалось ждать тех, ради кого это совершалось…

— Лавочка ликвидирована! — сказал Мика и заставил Альфреда разрушить всю свою таинственную систему связи, базировавшуюся на тоскливых, беспомощных и безнадежных объявлениях службы знакомств во всех русскоязычных газетах Германии. — Начинается совершенно новый этап жизни!..

Так бодро закончил Мика, подумав про себя, что у него лично этот этап завершающий. Если не сказать — предсмертный.

***

Прошло еще три с половиной недели, и «Санфлауэр дель вебб компани», точно уложившись в контрактные сроки, отпраздновал окончание всех видов работ на Микином острове.

Мика и сильно подросший, но пока еще не всегда видимый Альфред — в основном на компьютере теперь работала Пусси — оплатили оставшиеся счета «Санфлауэра» и, взаимно удовлетворенные, распрощались друг с другом.

«Санфлауэровцы» покинули Микин остров, не оставив на нем ни одного шурупчика, ни одного сломанного кустика, ни одной кучки неубранного строительного мусора!

Тридцать два домика — белые и прекрасные, нафаршированные самой современной бытовой техникой, с телефонной станцией спутниковой связи, электричеством и всем необходимым для спокойной и творческой жизни — стояли в густых зарослях Микиного острова и ждали своих хозяев. И над их крышами высоко-высоко в небе плыли кроны гигантских пальм…

А будущие хозяева этих домиков все не ехали и не ехали.

И в душу старого Мики, Полякова стало заползать беспокойство. Почему Россия тормозит выезд стариков, до судьбы которых ей все равно нет никакого дела?

Неужели все зря?…

Неужели девятнадцать оплаченных убийств… Нет — двадцать! Последнее — двадцатое — было совершено совсем недавно в Лас-Вегасе для пополнения островного фонда российских стариков…

Неужели те двадцать УБИЙСТВ, которые сократили Микину жизнь минимум на пять лет, были совершены зря?!

Хотя как можно говорить — «зря»? Те, кого убивал Мика Поляков, не имели никакого права на существование!!!

Во внутреннюю, в мысленную легализацию и оправдание последних двадцати убийств, совершенных Микой, в голову ему лезли изъезженные, замшелые журналистские штампы и сравнения, сотни раз читанные и всегда вызывавшие раздражение своей убогостью — «холерные вибрионы», «чумная бацилла», «саранча, сжирающая все на своем пути»… И дескать, истребление которых — дело «святое и правое!»

Сказал же он тогда в Москве у Думы своему Альфреду, что волки — это санитары леса. Тоже достаточно пошловатенько…

Но ведь не зря сказал! Наверное, чувствовал затылочными долями мозга, что необходимо как-то назвать то, что он делает. Как-то облагородить совершаемые им убийства, оправдать свои жуткие истребительские функции. Добро бы он за это денег не получал…

Так ведь получал же! И получал больше, чем любой другой киллер, который стреляет из винтовки с оптическим прицелом, или тупо взрывает самодельным устройством, или уж совсем простенько — убивает «Клиента» в подъезде его же дома из старого пистолета «ТТ» с глушителем. А «ТТ» с глушителем это же просто курам на смех! Все равно что «Запорожец» обуть в колеса от «ягуара»…

Нет, не зря Мика получал такие гонорары! После убийства, сделанного М. С. Поляковым, никогда не возникало уголовное дело. Никого не нужно было «покупать» — ни милицию, ни другие службы. И дактилоскопические лаборатории могли заниматься своими делами, а не бросаться на исследования и идентификацию Микиных отпечатков… Не было никаких отпечатков, господа! Никаких следов, стреляных гильз у брошенного оружия. Ни черта там не было.

— Безвременно почил…

— Сгорел на посту…

— Все там будем…

Вскрытие показывало один из трех вариантов абсолютно естественных смертей, которые были удивительны лишь тем, что происходили они с нестарыми людьми отменного здоровья. Ну да чего в жизни не бывает?

Вот за что Мика получал гигантские гонорары. Не столько за смерть «Клиента», сколько за безопасность «Заказчиков», которые очень скоро и сами становились Микиными «Клиентами». Такой вот замкнутый круг.

И деньги-то он получал не для себя, а для спасения хотя бы маленькой, крохотной части старой русской интеллигенции! Пусть это будут всего лишь тридцать семей… Пусть — пятнадцать! Но это же, да простится Мике пышность словес, — ЦВЕТ НАЦИИ! Это ОНИ — ГОРДОСТЬ РОССИИ, а не какие-то там «РАО ЕС» или «Газпромы», не кремлевская шушера, а именно эти Российские Старики всю сознательную жизнь своим удивительным талантом с диким трудом удерживали Мир на своих плечах. Эти старенькие, худенькие, полуголодные Атланты…

О Господи, да где же они?!.

Неужто и вправду все было зря?

***

Этой же ночью Мике приснился странный сон.

Будто бредет он по своему Микиному острову и видит, что остров совершенно пустынен…

Ни Альфреда, ни Пусси, ни Гурама с его служащими…

И чувствует Мика, что он совсем ОДИН на этом острове.

Да и вообще, тот ли это остров?!

Все, что было сверкающе-белым, ярким, желто-оранжево-зелено-красным и солнечным, теперь несет на себе пугающий черно-серый пепельный оттенок…

Над черными пальмами — низкие черно-серые тучи. Отчего Мике с трудом дышится, как всегда перед грозой или резкой сменой погоды.

Под ногами черно-серый песок, и Мика откуда-то знает, что это пепел вулканического происхождения…

Ах, эти «Аргонавты»! Жулики греческие… Как же они скрыли, что на этом острове не всегда дремлющий вулкан?!

Но почему все домики, построенные «Санфлауэром», тоже черные?

И цветы у этих домиков — тревожных серых тонов…

Черный кустарник, перепаханная кем-то, искалеченная взлетно-посадочная полоса…

Мика в панике поворачивается лицом к морю и видит лежащий на боку наполовину затонувший черный катер…

Как в детских снах, вязнут ноги, но не в желтом горячем прибрежном песке, а в холодной вулканической серой пыли, в черном крошеве неведомой ноздреватой породы!..

Мика с трудом выпрастывает ноги, задыхается, идет все дальше и дальше — в глубину своего черного острова, и вдруг…

…и вдруг Мика видит, что стоит у входа в простирающееся перед ним черное кладбище с аккуратными серыми дорожками среди черных могил…

На маленьких квадратных светло-черных кладбищенских «изголовьях» очень черными буквами выбиты имена похороненных здесь…

О Боже… Это же могила Мамы!..

…а вот — Папина могила…

А здесь лежит Миля…

— Господи… Боже мой, милые мои, родные… — рыдает Мика.

Дальше — черненькая могила Лаврика, алма-атинского дружка и подельничка…

Маленькое надгробие на могилке Петра Алексеевича — начальника казахской «уголовки»…

Рядом похоронен его дружок — энкавэдэшник, заслуженный мастер спорта Вишневецкий, начальник Микиной диверсионной школы…

А по другую сторону дорожки — полтора десятка могил первого выпуска этой страшноватенькой Школы горноальпийских диверсантов, расстрелянных над Мукачевским перевалом еще в воздухе… Интересно, кто же их все-таки «заложил» в сорок третьем?…

— Простите меня, пацаны… — шепчет сквозь слезы Мика Поляков, который должен был быть старшим этой группы.

А вот и могила Вась-Вась Шмакова — командира Микиного авиаполка в Заполярье…

Вот лежит Лёвушка Тауб — дорогой и верный друг последних германских лет…

Вдруг Мика остановился как вкопанный! Глазам своим не поверил: Катин Валерка!.. Как же это?… Он же был года на три, на четыре моложе Мики!.. Может, ошибка? Да нет — «Полковник милиции, доктор юридических наук, профессор В. Катин»…

Снова комок в горле: «Как же я в суете не разыскал его раньше, черт бы меня побрал?!»

Сорвал у края серой кладбищенской дорожки какой-то черный цветок, положил на могилку Валерки, с трудом выпростал ноги из сыпучей и вязкой вулканической лавы, прошел еще несколько шагов и увидел впереди несметное количество совсем черных могил!

Без мраморных «изголовий», без дат рождения и смерти, без имен и фамилий.

Но по тому, как Мику неожиданно покинула жалость, как мгновенно высохли слезы отчаяния, горя и опустошенности, как непроизвольно сжались зубы, а в висках застучали знакомые звенящие молоточки, Мика понял, что перед ним простираются могилы людей, УБИТЫХ ИМ САМИМ — МИХАИЛОМ СЕРГЕЕВИЧЕМ ПОЛЯКОВЫМ!..

Не было имен на этих очень черных могилах, но Мика твердо знал, что ЭТА часть кладбища начинается с могилы убитого им в детстве Тольки Ломакина, а заканчивается, вероятно, могилой Рифката Галиева, умерщвленного Микой недавно в Лас-Вегасе…

Мика сплюнул и без малейшего сожаления пошел по черной дорожке к выходу.

С моря задул сильный порывистый ветер. Чуть ли не над землей, цепляясь за пересохшие, тревожно шелестящие черные кроны скрипучих волосатых пальм, в сером грозовом небе мчались черные облака…

У самого выхода из серого кладбища Мика вдруг неожиданно увидел совсем свежую могилу. Почему не заметил ее раньше?… Наверное, слишком был подавлен и растерян…

Влажная, черная, еще не осевшая и неустоявшаяся земля без единой, даже серой, травинки говорила о том, что эта могила возникла здесь совсем недавно…

Может быть, даже после того, как Мика уже был на кладбище. Подошел Мика к свежей могиле у самого выхода и ахнул!..

На черно-серой мраморной плиточке уж совсем черными буквами было глубоко выбито:

СТЕПАН СОКОЛОВ — БЫВШИЙ ГЕНЕРАЛ-МАЙОР

КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ

БЕЗОПАСНОСТИ СССР

— Да когда же это, Степа?… — застонал Мика. — Ведь я же только недавно тебе звонил… Разговаривал с тобой!..

Мика понимал, что это всего лишь сои, но, как ни старался, все никак не мог выпутаться из того кошмара!..

Он рвался из сна, но не было уже сил в стариковском теле, чтобы одним махом выдраться из жутких наваждений, как это случалось с ним раньше — когда он был молод и силен и когда его во сне одолевали страшные видения…

Вот когда Мике показалось, что он, обессиленный и измученный старик, просто так вот сейчас ляжет на Степину могилку, и чернота, покрывающая все и вся вокруг, опустится и на него, и наступит конец…

… Мика, теряя сознание, уже переставая понимать, что это всего лишь СОН, все-таки сделал последнюю попытку вернуться в явь…

И она ему удалась!

Мокрый, со слипшимися от пота волосами на затылке и висках, с трясущимся в дикой пляске сердцем, неподвижный Мика открыл глаза в своем белом домике на собственном Микином острове и сквозь незадернутую штору увидел синее небо, яркое солнце и красные цветы за окном…

***

Все утро Мика никак не мог избавиться от воспоминаний о черно-серых ночных видениях.

Чтобы как-то привести себя в нормальное состояние и успокоиться, Мика уселся в мастерской разбирать наброски, привезенные из Лас-Вегаса.

Набросков было совсем немного, и Мика заметил, что они не так уж хороши как по рисунку, так и по тому оригинальному, присущему раньше только ему, ироническому отношению к изображаемому предмету или событию, которые до сих пор так украшали все Микины иллюстрации, карикатуры вплоть до всемирно известных альбомов «Иронической географии».

«Неужто все?… — думал Мика, перебирая лас-вегасские наброски. — Неужели никогда больше не вернется та легкость, с которой в голову приходили веселые и остроумные решения, и рука сама, без натужности, вымученности и усилий переносила их на бумагу?…»

— Можно? — раздался голос Альфреда.

— Конечно, — сказал Мика и отложил наброски в сторону.

Вытянувшийся и раздавшийся в плечах Альфред вошел в мастерскую вместе с явно подросшей Пусси.

— Мне тоже можно? — спросила Пусси и поцеловала Мику в щеку.

— Тоже, и в первую очередь, — ласково улыбнулся ей Мика.

— День только начинается, а у тебя уже усталый вид, — заметил Альфред.

— Не выспался, — ответил Мика. — Всю ночь разная галиматья снилась…

— Мне тоже, — признался Альфред. — Какая-то черная буря ломает наши пальмы, затонувший черный катер, искалеченная взлетная полоса…

— Он даже плакал во сне! — сказала Пусси. — Мне пришлось его растолкать и потом полчаса успокаивать…

— Ты уже смотрел электронную почту в компьютере? — спросил Мика у Альфреда.

— Я смотрела, — сказала Пусси. — Там опять ничего не было.

Все трое помолчали, и Мика, глядя сквозь окно мастерской на тихое сине-лиловое море со взрывчиками солнечных бликов, задумчиво сказал:

— Что же там, в России, могло произойти? Почему их до сих пор не выпускают к нам? Ведь уже была стопроцентная договоренность…

— Позвони еще раз Степану, не стесняйся, — сказал Альфред.

— Да-да, конечно! — встрепенулся Мика. — Я обязательно должен позвонить Степану…

Он уже потянулся было за телефоном, как в дверь мастерской снова раздался стук.

— Войдите! — крикнул Мика.

Дверь отворилась, и вошел Гурам Жвания.

— Доброе утро, Михаил Сергеевич, — сказал Гурам и вдруг…

… УВИДЕЛ Альфреда!!!

Растерянно он посмотрел на ставшего ВИДИМЫМ Альфреда, потом на Мику, поразился их сходству и, запинаясь, сказал с сильным грузинским акцентом, который появлялся у него всегда, когда Гурам начинал нервничать:

— Здравствуйте…

Обалдевшему Альфреду ничего не оставалось делать, как встать и подать руку Гураму.

— Альфред… — представился он и уже твердо добавил: — Альфред Михайлович Поляков.

Тут и спохватившийся Мика поспешил на помощь к Альфреду:

— Вот, Гурамчик… Сын мой приехал! Альфред…

— Когда?! — недоумевая спросил Гурам.

— М-м-м… Ночью!

— На чем же?

— Меня подбросили на своей яхте друзья из Ираклиона, — нахально соврал Альфред.

— А это — Гурамчик Жвания, глава нашей островной администрации! — поспешно представил Гурама Мика.

— Очень приятно, — сказал вежливый Гурам. — Я вот по какому поводу, Михаил Сергеевич. Нельзя ли мне часть людей отпустить на Крит, пока наши гости не приехали? У многих там остались кое-какие дела.

— Конечно-конечно! — тут же согласился Мика. Гурам поблагодарил и, уходя, внимательно посмотрел на Альфреда. Уже в дверях неуверенно проговорил:

— У меня такое впечатление, что я вас когда-то где-то видел, Альфред Михайлович. Всего вам доброго… — И закрыл за собой дверь.

Альфред выждал некоторую паузу, проследил через окно за уходящим Гурамом и завопил:

— Я стал ВИДИМЫМ!!! Вы это поняли или нет?! Я — ВИДИМ!.. То есть…

— То есть ты стал Первым Реальным Человеком, который спит с Хаусгайстерин и живет полнокровной половой жизнью с Существом нереальным, фантастическим и Потусторонним. И это Нереальное существо вполне довольно!!! — заключила Пусси и грустно усмехнулась: — А вот этот симпатяга Гурамчик меня так и не увидел. Жаль. Я вполне могла бы ему понравиться…

— А в глаз? — казалось бы, в шутку спросил Альфред. Но Мика увидел, что пошутила — Пусси, а Альфред, сукин сын, приревновал ее совершенно серьезно.

— Брэк! — скомандовал Мика.

— Ах, Мика!.. — томно проговорила Пусси с наигранной покорностью. — Я всегда знала, что, как только Альфред перестанет быть Домовым и превратится в настоящего РЕАЛЬНОГО русского мужика, я обязательно услышу что-либо подобное. Я об этом удивительном русском национальном явлении уже столько читала в нашей немецкой прессе…

— Ваша немецкая пресса — омерзительна и лжива, — сказал Альфред. Подумал и честно добавил: — Как, впрочем, и наша русская. Особенно сейчас…

— Ладно тебе, ниспровергатель хренов, — сказал Мика. — Чего уж так — всех под одну гребенку?…

— Я ведь его и такого паршивца люблю, Микочка! — так же томно произнесла Пусси и повисла на шее у Альфреда.

— Надеюсь… — уже размягченно проговорил Альфред.

— А то, что ты обещал дать мне в глаз…

— Он же шутил, Пусси! — быстро сказал Мика. — Просто неудачная шутка. Я бы даже сказал — излишне хамоватый юмор.

— Я оценила всю меру юмора этого обещания и теперь буду постоянно начеку… — промурлыкала Пусси и потянула Альфреда к выходу. — Пойдем, котик. Я очень хочу посмотреть со стороны, как ты будешь «знакомиться» с обслуживающим персоналом и бесстыдно врать, что тебя ночью привезли сюда на яхте.

— Подожди, — сказал Альфред и спросил у Мики: — А мы разве сегодня не будем летать? А то я все время проскакиваю момент «выравнивания» и из-за этого не могу уловить оптимальное количество Оборотов двигателя при посадке…

— Почитай Ассена Джорданова, Альфредик. Там есть несколько очень толковых советов по поводу этой ситуации.

— Мика, побойся Бога! Книга написана шестьдесят два года тому назад!

— Законы аэродинамики вечны во все времена, Альфред. Не ленись, почитай. А полетаем завтра. Сегодня я себя неважно чувствую…

… Во время всего утреннего разговора с Гурамом, с Альфредом и Пусси Мику не покидало тревожное состояние, порожденное усталостью, ночными кошмарами, ожиданием прилета тридцати семей русских интеллигентнейших стариков, ради которых Мика перешагнул через барьер КРАЙНЕГО СЛУЧАЯ, который сам возвел для себя много лет назад, когда понял, какое чудовищное оружие оказалось в его полном распоряжении!

А тут еще этот дурацкий, пугающий сон с черными могилами…

Поэтому, как только Мика остался один в мастерской, он тут же взял в руки сотовый телефон спутниковой связи и набрал петербургский номер Степана. Словно хотел убедиться, что сон есть сон, а явь — это ЯВЬ.

На третьем гудке щелкнуло соединение, и сквозь потрескивания и эфирные разряды голос Степана произнес:

— Слушаю.

— Степушка! — обрадовался Мика. — Степка, сукин ты кот, как же я рад тебя слышать!..

— Мишаня! Дружочек ты мой… Небось задницу греешь на своем островке? А у нас тут холода собачьи, деревья уже голые… Старики-то твои приехали?

— Нет еще, Степаша… Что там может быть? Не знаешь?…

— Да ни хрена! Все договорено вроде бы… Наверное, где-то подзастряло, как всегда, в нашем постоянном предвыборном борделе…

— Почему тебя так плохо слышно, Степа?

— Так ты в машине меня поймал! Отсюда и слышимость херовая — броня как-никак!.. Вот едем с шефом по приморскому шоссе тремя тачками. Сейчас как раз Солнечное проезжаем… Помнишь, у меня тут дача была от фирмы?

Только Мика хотел было ответить Степану: «Конечно же, помню!..», как вдруг услышал в трубке ровную и длинную автоматную очередь, а потом три оглушительных взрыва, скрежет металла…

— Степа-а-а-а!!! — в ужасе закричал Мика Поляков с очень маленького островка в теплом Эгейском море.

А в ответ услышал с шоссе, вьющегося вдоль берега холодного Финского залива, страшный, надрывный кашель Степана, пытающегося перекричать автоматные очереди:

— Мишенька… Убили меня, Мишаня… Убили!..

Еще две секунды захлебывающегося кашля погибающего Степана, треск взрыва, и…

…будто не было вот только что разговора с Живым Человеком, со старым запьянцовским приятелем тех самых щенячьих лет, когда один после университета служил комсомолу, а второй после армии ходил в студентах…

— А-а-а-а!! — страшно закричал Мика Поляков и что было силы шарахнул онемевшую телефонную трубку об стену.

Брызнули осколки пластмассы в разные стороны…

— Ой… ой… ой… — тихо простонал Мика, обхватил седую голову еще сильными, жилистыми руками и лег на пол лицом вниз…

***

… Это неправда, что бронированный «Мерседес-600», стоимостью в полмиллиона немецких марок, может от чего-нибудь уберечь…

Может, от лука со стрелами… Или от какого-нибудь паршивенького пистолетика…

А когда по нему лупят бронебойными из «мухи» или даже из обычного подствольного гранатомета — нет в этом «мерседесе» никакого спасения. Выброшенные на ветер деньги…

При таком серьезном, можно сказать, правительственном «заказе» никто никогда в живых не остается!..

***

Спустя два дня Мика в сандалиях, джинсах и рубашке с короткими рукавами закинул большую дорожную сумку и куртку в кабину «бич-бонанзы» и спросил у Альфреда:

— Повтори мне, пожалуйста, еще раз наш зарегистрированный воздушный позывной. Как ты вчера говорил?…

— Микас-Айленд-приват. Может быть, мне полететь с тобой?

— Нет. Не нужно. Я попрошу, чтобы «бонанзу» перегнали сюда — тебе останется только оплатить перегон и отправить пилота обратно на Крит. Ты знаешь, из каких денег… Пару дней проболтаюсь в Ираклионе, попытаюсь привести в порядок все банковские дела, а потом смотаюсь на недельку куда-нибудь отдохнуть. Мне нужно немножечко побыть одному. Ты хорошо запомнил коды наших кредитных карточек?

— Да. Они у меня есть в компьютере, в зашифрованном состоянии. Ты взял с собой телефон?

— Да. Ту самую «нокию». Звони мне. И поцелуй Пусси.

— Хорошо, Мика. И ты мне звони.

— Ты помнишь, где лежит твой паспорт?

— Помню… — Альфред вдруг почувствовал, что еще минута-другая, и он разрыдается.

— Теперь он тебе может понадобиться, — усмехнулся Мика.

— Я это знаю, — тихо ответил Альфред.

Мика легко влез в кабину «бич-бонанзы», пристегнулся ремнями и, прежде чем закрыть за собой дверь, подозвал Альфреда поближе к себе.

Альфред подошел вплотную к фюзеляжу. Мика высунулся из кабины, нагнулся, как маленького погладил его по голове и сказал:

— Если кто-нибудь при тебе будет утверждать, что БИОЭНЕРГЕТИЧЕСКИЕ ВОЗМОЖНОСТИ ЧЕЛОВЕКА НЕОГРАНИЧЕННЫ — не верь…

Захлопнул дверь кабины и запустил двигатель. Дал ему слегка разработаться, по старой летной привычке пошевелил элеронами, рулями глубины и высоты, чтобы убедиться, что с них сняты струбцины, увеличил обороты двигателя, снял «бонанзу» с тормозов и покатил в начало полосы.

Там Мика развернул машину против ветра, немного постоял, все усиливая и ускоряя обороты двигателя, а потом снял самолет с тормозов и «Бич-Бонанза А-36» пошел на взлет.

Вот тут-то Альфреду и показалось, что он видит Мику в последний раз…

… А Мика оторвал машину от полосы, четко прошел так называемое выдерживание — разгон самолета до максимальной взлетной скорости метрах в двух-трех над землей, затем — вопреки всем наставлениям и инструкциям — по-пижонски убрал шасси и только потом плавно потянул штурвал на себя, стремительно уходя в высоту синего-синего неба…

***

На подходе к Ираклиону со стороны моря Мика на своем препаршивейшем английском запросил по радио условия посадки, а ему на хорошем английском эту посадку разрешили, выдав эшелон подхода, скорость и направление ветра, курс захода на полосу для частных самолетов.

Уже в зоне видимости Мика снова запросил подтверждение разрешения посадки. Диспетчер поблагодарил его за аккуратность и сообщил номер рулежной дорожки к стоянке прилетающих «приватов» — частников.

Мика зашел на полосу и, как раньше говорили в авиации, не посадил машину, а просто-таки «притер» «бич-бонанзу» к бетону!

Да так, что кадры такой посадки можно было бы демонстрировать в любой авиационной школе мира как образец высочайшего профессионализма!

О чем ему и сказали встречавшие самолет дежурные техники на летном поле, а потом и диспетчер, которому Мика сдавал самолетные документы и просил его обеспечить перегон «бич-бонанзы» на свой Микас-Айленд.

Мика поблагодарил его, заметив, что и технари на летном поле, и диспетчер смотрели на него с нескрываемым удивлением — в таком возрасте богатые люди, конечно, имеют собственные самолеты, но сами за штурвалом уже давно не летают. Да еще так квалифицированно!..

— Простите, сэр, я, может быть, покажусь вам неделикатным, но я хотел бы спросить — сколько же вам лет? — смущаясь, проговорил пожилой диспетчер, явно бывший пилотяга.

— Да вот на днях семьдесят три, — грустно улыбнулся Мика.

Диспетчер заглянул в американские документы «Бич-Бонанзы А-36», выписанные на Микино имя, и, жалея самого себя, уже давным-давно отлученного от штурвала, сказал с горькой завистью:

— Великая страна!.. Все там у вас в Америке можно… У нас в Европе вы бы никогда не получили пилотского свидетельства!

— Да, — кивнул головой Мика. — Мне уже об этом как-то говорили. Но у меня этого свидетельства и нету.

— То есть как?! — поразился диспетчер.

— А оно мне ни к чему. Мне просто не придется больше летать, — сказал Мика, перекинул дорожную сумку и куртку через плечо и ушел…

***

Был конец ноября, но в Ираклионе стояла жара и пыль.

Мика с трудом разыскал греческое отделение «Дойче-банка» и перевел все деньги со своего счета на имя гражданина России, постоянно проживающего в Греции на Микас-Айленде, Альфреда (Михайловича) Полякова, являющегося его сыном и прямым наследником. А также на все ранее принадлежавшее ему, Полякову Михаилу, имущество — как движимое, так и недвижимое. То есть владение островом Микас-Айленд.

Оформив новый счет в «Дойче-банке» уже на имя Альфреда, Мика тут же, в присутствии срочно вызванных адвоката, нотариуса и банковской администрации, вытащил из сумки телефон-компьютер «Нокия», мгновенно связался по своему субсекретному коду (Степушка, пусть земля тебе будет пухом!..) с «Чейз-Манхэттен-банком» в Нью-Йорке и дал распоряжение перевести оставшиеся восемь с половиной миллионов долларов еще на один счет в «Дойче-банке» — на счет Островного фонда Микас-Айленда, где распорядителем кредитов назначается тот же мистер Альфред М. Поляков.

После совершения же всех этих операций и получения подтверждения от «Дойче-банка» о поступлении денег из «Чейза» тайный нью-йоркский счет закрыть, а код — аннулировать.

Несмотря на очень простецкий вид старика с дорожной сумкой и древней замшевой курткой, небрежно брошенной в кресло, филиал «Дойче-банка» понял, что имеет дело с Очень Солидным. Клиентом! Поэтому прямо в кабинете управляющего Мике был предложен завтрак, кофе и прохладительные напитки.

От завтрака Мика отказался, а кофе выпил с удовольствием. К этому времени пришло подтверждение из «Чейза», что все деньги переведены в ираклионский филиал «Дойче-банка» на имя мистера Альфреда М. Полякова, а также на конто Островного фонда.

Счет в «Чейз-Манхэттен-банке» закрыт, код — аннулирован, а руководство «Чейза» благодарит неизвестного владельца бывшего кода за доверие и желает ему удачи в бизнесе и здоровья.

«Дойче-банк» подтвердил все это, а адвокат и нотариус попутно, по просьбе Мики, оформили и еще одно его завещание — на получение Островным фондом Микас-Айленда всех его гонораров за возможные издания и переиздания работ художника Михаила С. Полякова.

Себе же Мика оставил всего лишь так называемую сервис-карту, по которой он в любой стране мира мог из уличного автомата получить какие-нибудь небольшие деньги, когда они ему понадобятся. Например, в Америке эти уличные денежные автоматы — там их почему-то называют машинами — больше трехсот долларов не выдают…

На площади с тревожным названием Элефсериас, рядом со знаменитым на весь Крит Археологическим музеем, Мика обнаружил кольцо междугородных автобусов.

Проглядел перечень расписания движения и остановок на всех возможных языках, а потом обнаружил все это же и на русском. И стал выбирать себе городишко по названию…

И нашел в перечне остановок городок с мягким, по звучанию совершенно женским именем Агия Пелагия и убедил себя в том, что в этой нежной Агии Пелагии наверняка будет мило, тихо и немноголюдно. Тем более что туристический сезон закончился чуть ли не месяц тому назад…

А посему, когда к будке, оклеенной всевозможными объявлениями на всех языках, подкатил дребезжащий, старый, серый от пыли автобус, где среди остановок значилась и Агия Пелагия, Мика не раздумывая купил билет и забрался на заднее сиденье этого автобуса.

***

… Так в опустевшем Агия Пелагии, в очень простеньких и недорогих апартаментах с пышным и далеким названием — «Амазона», неожиданно появился один-единственный на весь дом, на все двадцать комнат с крошечными кухоньками, старый и усталый постоялец.

Стены двухэтажной «Амазоны» снаружи и изнутри одинаковые — под старый обтесанный камень.

Небольшой прохладный бассейн, а вокруг темно-красные дикорастущие цветы. Огромные бутоны… Конец ноября — ни один лепесток не осыпался.

В доме мраморные лестницы.

В комнатах полы из настоящей метлахской плитки. Не жарко, уютно…

Широченная постель! Никаких кроватных ножек. На каменном постаменте толстый твердый матрас. Не то саркофаг на низком пьедестале, не то этакая невысокая русская печь, беленная по низу известкой.

У выхода из комнаты — закуток с кухонькой.

Двухконфорочная газовая плита с баллоном, маленький холодильничек. Столик, пластмассовый стульчик, кружки, тарелки, ножи, вилки — все, что должно быть в малюсенькой кухне…

Ни телефона, ни телевизора.

Зато — недорого. И всего две минуты до опустевшего пляжа. Не сезон.

Даже англичане, уж на что стойкие ребята — всех обычно переживают, а и те уже уехали.

Хозяева «Амазоны» живут напротив, через дорогу. В другом доме. Там у них магазинчик сувениров, лавочка с консервами, чипсами, минеральной водой. Торгуют две молоденькие некрасивые дочери. Они же и горничные. Одна из них, как и хозяйка, неплохо говорит по-немецки.

Вместе с консервами продаются немецкие газеты, английские газеты, открытки и «Московский комсомолец»!..

Хозяин от скуки пытается говорить с Микой по-немецки:

— Вы не немец. Жена говорит — акцент…

— Я из Петербурга.

Полное непонимание.

— Я — русский.

— А!.. Русише мафия!..

С каждым днем все сговорчивее продавцы сувениров, все меньше и меньше народа в Агия Пелагии. Две-три семьи небогатых молодых немцев с маленькими детьми.

Все вокруг умирало — магазины, отельчики, невероятное количество туристических бюро и пунктов обмена валют, закрывались «Рент а кар» — сдача автомобилей внаем…

Пустели и закрывались рестораны, вытянувшиеся вдоль всего пляжа, идущего по подкове тихой, теплой и очень сонной бухты…

Разбирались тенты над умирающими кафе.

Уезжали даже те, кто, казалось, живет здесь всегда…

Каждый вечер из-за холмистого мыса — луна. Театрально громадная, оранжевая.

Настал день, когда перестали привозить «Московский комсомолец». Потом исчезла «Файнэншл таймс», потом — «Зюддойче цайтунг».

Потом позвонил Альфред с Микас-Айленда.

Сказал, что «бонанза» уже на острове, а старики еще не приехали. Кому бы он ни звонил в Россию — никто ничего не знает.

Мика попробовал ответить Альфреду как можно мягче:

— Сынок… Я же просил тебя не звонить. Только в том случае, если приедут те, ради которых мы все это и затевали. Или если произойдет что-то из ряда вон выходящее.

— Мика, Пусси забеременела.

Мика растерянно промолчал.

— Ты меня слышишь, Мика?

— Слышу.

— Пусси забеременела и стала ВИДИМОЙ! И так сразу всем понравилась, Мика!..

— Она стала женщиной, Альфред. Береги ее. Постарайся сделать то, чего мне в жизни так и не удалось: мужик должен оставаться хранителем очага, даже если он перестает быть Домовым. Или никогда им не был. Поцелуй ее. И не звони мне больше, пока…

— «Пока» — что, Мика?! — истерически закричал Альфред.

— Пока на остров не приплывут наши старики.

— А если они никогда не приплывут?! — снова прокричал Альфред, и Мика услышал в его голосе слезы.

— Прости меня, сынок, — Сказал Мика. — Я очень устал…

И отключил свою «нокию» с опустевшим компьютером.

… Днями бесцельно шатался по Агия Пелагии, и из-под недостроенных отельчиков, будущих контор и торговых домиков на него с пугливой надеждой посматривали грязные, худющие, бесхозные кошки и собаки, объединенные одним общим горем — брошенностыо.

Вместе они бегали в поисках хоть чего-нибудь съестного, не ссорились, спаянные единой мечтой о весне и лете, когда, может быть, вернутся их боги-хозяева и они будут впущены во временные жилища своих богов, будут обласканы и накормлены, и им наконец будет кому предъявить свою беззаветную преданность…

Вечерами Мика ходил мимо запертых таверн, гулял по остывшему пляжу, по ровно вогнутому в Агия Пелагию берегу бухты…

Иногда останавливался, подолгу смотрел в теплый заливчик.

Еще совсем недавно залив кипел водяными мотоциклами, лодчонками, прогулочными катерками, а в прибрежной воде плескались дети из разных стран, говорящие на разных языках, но все с одинаковыми оранжевыми надувными нарукавничками, которые держали их на плаву в теплой воде.

А теперь залив — пустыня. Одинокий рыбацкий ботик — метрах в ста от берега.

До середины ноября улицы Агия Пелагии заполняли стада мотороллеров с почти взрослыми мальчиками и девочками. Где вы, мальчики? Где вы, девочки?…

Тишина. Будто все скончалось в этом мире. Кроме цветов…

Наверное, наступит конец декабря — умрут и цветы.

Попробовал было Мика пойти в горы, чтобы посмотреть на Агия Пелагию с высоты. На залив, на оконечность мыса, попытаться в еще живой зелени найти крышу своей «Амазоны»…

А вот поднялся совсем немного, и сердце расступалось до панического ужаса! Почти до потери сознания — от страха смерти…

О которой только и думал. Которую ждал еженощно.

Ах, странно и тоскливо кончается жизнь!..

Сколько было женщин?! Не сосчитать, не вспомнить!..

А любил всегда ОДНУ.

Ей и принес больше горя, чем кому бы то ни было…

Когда-то в молодости в нелюбви родился сын. Кровь от крови, плоть от плоти — Серега маленький. Вырос — чужой человек…

А нарисованный, придуманный, сочиненный, с нелепым дурацким именем Альфред оживает и становится самым родным, самым близким существом на всем белом свете!

Сколько было друзей-приятелей? Сколько прекрасных, талантливых людей вокруг!..

А по— настоящему всю жизнь дружил с кагэбэшником! Со Степашкой покойным.

И никогда не стеснялся этой дружбы, даже в самые жгучие времена, когда на кухнях вспыхивали революции, когда каждый третий, а может быть, и второй, «стучал» в Степкину контору, по секрету рассказывая коллегам, как «они» ему предложили сотрудничество и как «он» возмутился и героически отказался это делать!..

Но вот Мике почему-то никто подобного никогда не предлагал. Хотя, зная о его дружбе со Степаном, многие были просто уверены в том, что Мика — «засланец». А то откуда бы это — выставка там, выставка — сям, поездка — туда, поездка — сюда?! Кто-то же ворожит М. С. Полякову!..

Да, талантливый! Да, очень талантливый!.. Но разве этого достаточно В НАШЕ ВРЕМЯ?! Не иначе как тут приложила свою страшноватенькую лапку «Контора Глубокого Бурения»!

Сначала было обидно. Потом — смешно. Позже — стало наплевать.

Спи спокойно, Степик. Авось скоро и встретимся…

Неужто все эти безымянные черные могилы из того последнего, кошмарного сна на острове — тоже зря?… Говорят — «вот жизнь прошла впустую…». Оказывается, и смерть — тоже может быть «впустую».

Неужели все это с островом, со спасением великих русских стариков оказалось бессмысленной затеей?! Может быть, действительно интеллигенцию невозможно спасти, если она сама не воспрянет твердостью духа?…

Дождаться бы зябкого ветра с моря, холодов, зримых признаков смерти природы и УМЕРЕТЬ ВМЕСТЕ С НЕЙ…

Все. Ушло желание жить. Хорошо бы умереть к концу декабря. Или к январю…

Но зачем-то привычно делал утреннюю зарядку.

Хозяйка «Амазоны» увидела, рассмеялась:

— Хочешь прожить дольше?

— Нет.

И не лгал — действительно хотел умереть. Но не в унизительной панике сердечного спазма, а как-нибудь иначе. Спокойнее. Хорошо бы — во сне.

— Если со мной что-нибудь произойдет, — сказал он хозяйке «Амазоны», — позвоните по этому телефону герру Альфреду Полякову. Он будет знать все, что нужно делать.

И передал испуганной гречанке клочок бумажки с номером телефона Альфреда.

Его здесь уже все знали — русский старик, который говорит по-немецки.

… В середине января, когда увидел в уже пустом, без воды, бассейне «Амазоны» осыпавшиеся красные лепестки больших цветов, сам позвонил на Микас-Айленд.

— Что слышно?

— Пока ничего, — тихо сказал Альфред в трубку. — Я звонил некоторым нашим приглашенным — и в Москву, и в Петербург, и в Новосибирск… Сидят на чемоданах, ничего не знают. А когда сами спрашивают у своих властей, то те отвечают, что тоже ничего не знают. И так далее…

— Как Пусси?

— Круглеет.

— То ли еще будет! — усмехнулся Мика.

И подумал: если Пусси родит, то он имеет право считать себя дедом? Нет, наверное… С точки зрения юридической — вряд ли.

— Может быть, ты вернешься? — спросил Альфред. — Нам тебя очень не хватает…

— Мне вас тоже.

— Я ведь знаю, где ты… Хочешь, я приду за тобой на катере? Я смогу быть у тебя через три часа. Я уже все рассчитал.

— Нет. Не нужно. Я очень устал. Я ничего не хочу.

— А если ты заболеешь? Если с тобой что-нибудь, не дай Бог, случится?!

— Тебе позвонят.

***

Перевалил через февраль…

Ждал смерти как избавления. Избавления от страхов болезней и старческой немощи, от воспоминаний о прошлом…

А к марту, когда совсем измучился в ожидании завершения своей долгой и путаной жизни, на пятнадцать лет переживший средний возраст сегодняшнего российского мужика, когда у всех близких, кто когда-то шел рядом с ним от его детства, уже попросил прощения и, как ему пригрезилось, был прощен, вдруг заметил…

…крепенькие, тугие бутоны будущих больших красных греческих цветов…

…вдруг ощутил, что воздух вокруг него стал теплее…

…увидел свежую зелень листвы…

…а в бухточке уже не одинокий рыбачий ботик, а несколько!

И у причала уже пахло свежей краской — это по весне приводили прогулочные катера в веселый и зазывный вид…

Поплыли над Агия Пелагией запахи оживающих цветов и растений…

Уже промелькнули мимо него пара мотороллеров с почти взрослыми мальчиками и девочками…

И в старого Мику Полякова вместе с этой неожиданной греческой весной — он это почувствовал явственно и безошибочно — снова стала вливаться жизнь!

И ожидание смерти уступило обрушившемуся безумному ЖЕЛАНИЮ ЖИТЬ!!!

Ах, как похорошели некрасивые девочки — дочери хозяев «Амазоны»! А хозяин сам принес Мике в комнату свежий номер газеты «Московский комсомолец». И отказался брать за нее деньги. Только рассмеялся…

Целый теплый мартовский день Мика был в смятении — он понял, что хочет дождаться здесь нового курортного сезона — заказать вон в том ресторанчике (оказывается, он уже открыт со вчерашнего дня!) жаренную на гриле меч-рыбу, увидеть молодых и красивых женщин, услышать разноязычный говор детей со всего света…

…а может быть, даже пригласить их всех на свой остров, на Микас-Айленд!..

Дети… Какая превосходная идея! Если не приедут старики, которых он так хотел спасти, — так пусть это ляжет бесчестьем на совесть его безжалостной страны…

Мика все равно не сможет ее возненавидеть даже за это! Слишком большой пласт его жизни лежит в той неприветливой земле. Он туда просто больше никогда не вернется.

А остров… Ну что ж остров?… Из Микас-Айленда можно будет сочинить что-то типа маленького «Диснейленда» для ребятишек из бедных русских семей. И не только русских…

А в отличие от всех «Диснейлендов» в мире на Микас-Айленде для них все будет бесплатным!

Ибо никто так не нуждается в защите, как старики и дети…

С этими мыслями, ощущениями и ожиданиями он и заснул в своей комнате с белыми известковыми стенами, на жестком и толстом матрасе, лежащем на каменном пьедестале.

И снились Мике Полякову дикие молодые сны, в которых он был силен и прекрасен…

А утром он так и не проснулся.

***

С самой высокой точки Микас-Айленда просматривался весь остров.

И все окружающее его Эгейское море.

Насколько видит человеческий глаз.

Насколько может ему помочь сильный морской бинокль.

… Был конец апреля. Было тепло и очень солнечно.

На слегка наклонной, большой, белой, с розоватыми прожилками мраморной плите, прогретой солнцем, были высечены всего четыре золотые буквы:

МИКА

И высечены они были на мраморе Микиным же почерком — так же, как он всегда подписывал свои рисунки.

Стоял у этой плиты высокий, по пояс обнаженный, мускулистый и бронзовый от загара Альфред, бережно придерживал очень красивую Пусси, которой удивительно шел широкий белый с золотыми прошивками греческий балахон — почти до пят, слегка скрывающий ее уже достаточно заметную беременность.

А когда из-за горизонта, со стороны Крита, в блистающем солнечными бликами изумрудно-голубом море показался их большой белый катер и Пусси глазами, полными слез, посмотрела на Альфреда — так невероятно похожего на молодого Мику Полякова! — Альфред прижал ее к себе, поцеловал во влажные глаза и сказал, обращаясь к четырем золотым буквам, высеченным на большой белой мраморной плите:

— Мика… Микочка! Вон на том нашем катере сюда, на твой остров, плывут те самые русские старики, которых ты так хотел сберечь… Мы с Пусси пойдем встретим их, а когда они отдохнут после стольких ожиданий и такой дальней дороги — мы придем к тебе все вместе. Хорошо?…

Мюнхен, 1999–2000