I

Офицер Иностранного ведомства надел цилиндр, украшенный двумя серебряными пряжками, и потребовал зонт. Однако, подойдя к двери кабинета, он заколебался и в конце концов поставил зонтик обратно в подставку, а цилиндр повесил на раскидистые оленьи рога, служившие ему вешалкой и укрепленные на стене прямо над сундуком с важными бумагами. Офицер сел к столу на вертящийся стул и вытащил из кармана жилетки часы. Подняв заднюю крышку, он достал оттуда сложенную бумажку и расправил ее на зеленой папке.

— Ведь десять лет об этом деле ничего не было слышно, — произнес он, пряча часы, и сам удивился тому, что заговорил вслух.

Но деваться, однако, было некуда. Добросовестный служака откинулся на стуле, скрестил руки за головой и, устремив неподвижный взор на записку, припомнил все, что случилось с ним в связи с сей давней историей.

Дядя офицера, по имени сеньор Эустакио, служил в царском почтовом ведомстве, и в его обязанности входило следить за состоянием верстовых столбов, ибо, согласно приказу, указатели должны быть краткими и четкими: «Фивы, 12 миль». Сеньор Эустакио обладал исключительно красивым, хотя и несколько старомодным почерком, которому позавидовал бы любой гравер, и поэтому, а может, из любви к своему делу, собственноручно выводил надписи на столбах. Прямо под цифрами он рисовал какую-нибудь картинку: то зайца, то голубя, то волка, то Святого Георгия; и путники стали называть мили по его значкам — Голубиная, Заячья и так далее. Прослышав об этом, царь Эгист захотел поглядеть на человека, что придумал такую занятную штуку. Сеньор Эустакио был невысок ростом, курнос, очень близорук и чрезвычайно любезен; волосы покрывала седина, на лице виднелись оспины. В любое время года он носил высокие сапоги и вечно просил прощения за сиплый голос; чтобы справиться с недугом, ему приходилось сосать листики мяты. Когда царь увидел образцы почерка своего находчивого подданного, которые тот продемонстрировал на грифельной доске, то тотчас приказал, чтобы заголовки на царских посланиях отныне и впредь писал только сеньор Эустакио. Так неожиданно счастливчик оказался посвященным во все государственные тайны, и ему пожаловали во дворце комнату с туалетом. Эусебио, офицер Иностранного ведомства, помнил, как дядя Эустакио приходил к ним в гости: вся семья выходила ему навстречу, а мама, его сестра, жгла благовония и готовила горячее вино с медом.

У Эусебио вошло в привычку провожать знатного родственника до ворот дворца после его визита. Сеньор Эустакио шел, опираясь на плечо племянника на протяжении всей прогулки, а прощаясь, в знак благодарности за услугу дарил ему полреала. В один прекрасный день отец сказал Эусебио, что настало время попросить места у дядюшки.

— Надо торопиться, сынок. До сих пор дяде Эустакио нравилось возвращаться во дворец, опираясь на твое плечо, но ты слишком быстро растешь и уже почти догнал его: ему становится неудобно идти с тобой. Если дело дальше так пойдет, то однажды он не сможет дотянуться до твоего плеча и возненавидит ваши прогулки, которые сейчас тешат его самолюбие, а заодно и тебя. Этим коротышкам очень хочется казаться высокими.

Итак, влиятельного родственника попросили подыскать место для племянника, и царедворец, прикинув, чем юноша мог быть ему полезен, придумал вот что — царю наверняка понравится, если все бумаги окажутся перевязаны лентами по-разному: одна — с помпоном, другая — с розеткой, а смертные приговоры можно, к примеру, перевязать четырьмя веревками с затяжным узлом на английский манер. Чтобы овладеть искусством завязывания бантов, Эусебио пришлось провести целый месяц в обучении у модистки похоронной конторы, которая обряжала девочек-покойниц. Так он оказался при дворе и начал свою блистательную карьеру, в результате которой восседал теперь на крутящемся стуле офицера Иностранного ведомства.

От бантов — туда Эусебио, воспользовавшись случаем, пристроил своего брата Сирио — ему удалось перейти к чтению посланий в тронном зале. Эгист отметил его способность к произношению чужеземных имен и решил при первой же вакансии перевести в Иностранное ведомство. Еще будучи чтецом, Эусебио впервые услышал об этой истории, о деле Ореста. Однажды он прочел депешу с подробным описанием плавания и прибытия в порт корабля с грузом коринки и шерсти с материка и объявил, как полагалось, о следующем послании:

— Пакет с сургучными печатями; на них изображена змея, обвившая оленя. Прикажете сорвать печати, развернуть и прочесть?!

— Нет, не сейчас! — воскликнул царь, вскакивая с дивана, на котором сидел, развалясь, и слушал чтение. — Погоди!

Эгист был среднего роста и имел привычку поглаживать свои густые светлые усы большим и безымянным пальцами правой руки. Взгляд его постоянно бегал, поэтому людям, проводившим с ним много времени, в конце концов начинало казаться, что холодные и проницательные светло-голубые глаза царя живут своей жизнью и, покинув лицо, бродят по тронному залу сами по себе. Внешность владыки не отличалась изяществом: большой рот, оттопыренные уши, бычья шея и короткие, толстые пальцы. Вся его фигура напоминала могучий дуб.

— Погоди!

На венценосном лбу выступили капли пота. Царь поднял широкий меч, который оставил было на подушках дивана, и, подойдя к выходу из зала, прислонил его к двери. Потом он приказал хрипловатым, но нарочито спокойным голосом:

— Читай!

И Эусебио прочел:

— «Человек, что год тому назад купил шпору на ярмарке в Неаполе, был похож на Ореста».

Царь поднял свой обоюдоострый меч, покрутил им над головой и снова сел на диван, держа грозное оружие на коленях. Мизинцем он поглаживал его блестящее лезвие.

— Я приказываю тебе изучить все, что касается шпор, особенно неаполитанских. У меня когда-то была такая, из тех, которые называются «петушиный гребешок».

И Эусебио познал все в этой области: он читал трактаты и доставал изображения всевозможных колесиков и в результате достиг совершенства. Тайн для него не существовало: стоило появиться чужестранцу, как офицер смотрел на его сапоги.

— Андалусская! — уверенно произносил он, улыбаясь.

Осечки не вышло ни разу. И вот теперь, после стольких лет, когда все уже давным-давно позабыли роковое имя, пришло это сообщение. Наверняка снова лже-Орест, как и все прочие. Их было несколько: у первого, высокого и стройного красавца, пал конь возле трактира «При луне». Под пытками юноша признался, что его звали Андресом и что он скрывался от своей мачехи, которая в полнолуние домогалась его любви. Когда несчастного во второй раз подняли на дыбу и принялись стегать хлыстами, глаза бедняги налились кровью, он закричал и испустил дух. Мачеха, которая оказалась белокурой красавицей в платье с глубоким вырезом, появилась у нас через неделю и стала искать пасынка. Молочницы, что шли в город на заре, нашли ее труп в епископской оливковой роще, где она повесилась. Об этом даже романс сложили. Двумя годами позже объявился еще один — на левом плече у него было родимое пятно в форме льва. Выдала его проститутка из заведения Малены, некая Теодора, миленькая смуглянка, та самая, что добилась своего и вышла на содержание, потом замолила грехи в монастыре, а чуть позже открыла собственную фруктовую лавку. Этот лже-Орест не пикнул на кобыле и выдержал пытку водой, отвечая лишь, что был кельтом, дал обет странствовать по свету и в жизни ничего не слыхал об Оресте. Но разве мыслимо оставить его на свободе? Теперь, когда ему все известно? Зная так много о принце и оказавшись на воле, он может захотеть отомстить и сам станет Орестом: присвоит мысли Ореста, его меч, его жажду мести. Так рассудил Эгист. За шесть монет один солдат подставил пленнику ножку, и тот упал с лестницы в башне.

— Какое несчастье! — сказал капеллан, который успел привязаться к юноше.

Бедняга размозжил себе голову о лафет, и его мозги брызнули прямо на царский герб, украшавший пушку. Потом появился следующий, какой-то торговец коврами — этот сошел с ума на колесе; еще один попытался бежать, но не успел выскочить за ворота, и его растерзали бульдоги Эгиста. С тех пор прошли годы, и вот теперь — донесение: «Змея, обвившая оленя, в городе». Неужели до сих пор жив Орест? Да и существовал ли он когда-нибудь на самом деле?

Воспользовавшись тремя различными ключами, Эусебио открыл ящик стола и вытащил желтую клеенчатую тетрадь, где было собрано все по делу об Оресте. Итак: по тайным тропинкам в город придет человек в расцвете лет, которого ничто не сможет остановить, ибо мыслями его владеет смерть. В своем воображении мститель уже видит страшную жатву — два трупа на полу в луже крови, чета поверженных коронованных развратников у его ног. Собственный меч кажется принцу молнией, посылаемой богами. Долгие годы он приближается к цели, шаг за шагом, таясь в тени садовых изгородей или в лесном полумраке. А Эгист уже давным-давно стал рабом своего слуха: вот ветер тронул ветви олив, мыши зашуршали на чердаке, там стража чеканит шаг, это ухает филин на колокольне, а теперь раздались на площади голоса и смех каких-то полуночников. Не Орест ли? Возле царя на холодном мраморном полу стоит на коленях жена и рыдает, закрывая лицо прядями длинных черных волос.

Эусебио скреб подбородок и листал тетрадь.

— Ну, предположим, Орест наконец явился — мы его хватаем и вешаем. Теперь представим себе, что нам не удалось арестовать принца и он под покровом тайны является во дворец. Кого ему убивать? Двух выживших из ума стариков, одетых в лохмотья, которые прячутся в своем тайном покое? Все о них уже давно забыли, их имена стерлись в памяти людей, от грозных царей остались кожа да кости, их сердца продолжают биться лишь потому, что страх по-прежнему гонит кровь по жилам. Дети в городе думали: Орест — это волк, а сейчас, по правде говоря, и о нем никто не вспоминает, разве только нищий Тадео, который ходит по улицам со своим дроздом. Может, довольно уже страхов? Кто видел принца: блондин он или брюнет? Просто кому-то взбрело в голову, что этот самый Орест должен явиться и отомстить Эгисту, толкнувшему его мать на прелюбодеяние, за смерть отца. И вот тогда были выставлены караулы, наняты шпионы и соглядатаи, цари приказали расставить капканы на всех распутьях и все время вопрошали оракулов. Сколько лет могло это длиться? Кому теперь нужно вести бесконечную тайную слежку? Орест, скорее всего, утонул, ему ведь пришлось долго плавать по морям, а может, женился и живет себе на каком-нибудь острове, держит почтовую станцию — в моих бумагах говорилось, что принц умел укрощать лошадей. А возможно, он подвизается в театрах Венеции или Парижа — Эгист же считал его блестящим лицедеем. Но Эусебио был верен присяге, а в его обязанности входило регистрировать всех чужестранцев и следить, чтобы Орест не проник в город незамеченным. Много лет тому назад офицер заговорил об этом с неким Димасом, кавалерийским капитаном. Славный вояка погиб потом во время бунта в бесхлебный год.

— Эусебио, — сказал ему капитан, — боюсь, тебе до самой смерти не покончить с этим делом. А они, я имею в виду царей, не смогут умереть, пока не придет Орест. Когда пробьет роковой час, народ будет наблюдать за действием, словно в театре, может, только страх уже исчезнет. Следовало бы провести тайную кампанию, чтобы он поскорее ворвался в город, как шальной ветер. Я ставлю на Ореста!

И, убедившись в том, что они одни в поле, Димас поднес правую руку к козырьку шлема с перьями и добавил громко и торжественно:

— Надо всегда вставать на сторону героев, что пронзают сумеречную мглу взором, в котором пылает месть!

— Ты будто на сцене, черт возьми! — сказал Эусебио. Но он получал жалованье за то, что охранял город от Ореста, и должен был проверить чужестранца, о котором говорилось в донесении.

 

II

— Мой отец, — рассказывал нищий Тадео, — был не в своем уме. Дома ему никак не сиделось; он выходил на улицу и обучал собак греческой гимнастике, объясняясь с ними при помощи странных звуков и подражая их лаю. Собаки бегали за ним, и почти все в результате могли потом кружиться по его команде и даже вставать на задние лапки. В конце концов папаша решил добиться того, чтобы собака летала, и выбрал для этого опыта фокстерьера, хозяйка которого была вдовой ремесленника, делавшего деревянные подметки для башмаков. Отец сулил вдове кучу денег, если пес научится слетать, рисуя в воздухе восьмерки, с самых высоких башен прямо к ней в подол, а происходило это, когда все втроем: он, она и собака — грелись под одним одеялом, ибо начинавшая увядать вдовушка очень зябла по ночам. Первая же попытка стала для несчастного пса, которого звали Пепе, последней. Он прыгнул с низкой колокольни базилики на площадь, камнем упал на землю и разбился в лепешку. Вдова сильно горевала, но знатоки очень хвалили отца за то, что ему удалось заставить собаку подчиниться его команде и прыгнуть с башни. Мой папаша родился в нашем городе, а мать приехала издалека на парусном корабле, зашедшем как-то в порт с грузом льна. Надо тебе сказать, мама была красавицей: голубые глаза и золотистые волосы — и целыми Днями сидела в патио, разувшись и положа ноги на цветы горечавки. Никто не знал, почему она осталась на берегу, когда корабль поднял якорь; но только очень часто по ночам ее мучили кошмары: бедняжка просыпалась и подбегала к окну, крича, что не хочет ехать назад и сейчас бросится в море. Мой отец ласково успокаивал ее, клал на затылок компрессы и заставлял выпить рюмочку анисовой водки. Звали мою мать Лаурой, и, по ее словам, никого из родных она не помнила, кроме тети, которая вязала двойные теплые носки царю на зиму. А царь тот вместе с другими ходил в поход против Трои, и там судьба наградила его проказой, поэтому ему пришлось забыть о полях сражений и скрываться по лесам, звеня своим колокольчиком. Говорят, когда он умер, от него остались лишь кожа да кости, но лицо с золотистой бородой было совсем как у юноши, а все оттого, что, пока он спал, к нему слетались дикие голуби и вылизывали ему голову. А это, если вдуматься, выходит двойное чудо, ведь palumbus не могут высовывать язык из клюва. Царя на острове почитают святым и до сих пор ищут его останки.

На лице Тадео видны были лишь глаза, толстые губы да огромный красный язык, которым он то и дело по ним проводил. Все остальное покрывали спутанные космы: ни ушей, ни щек не разглядеть. Пока нищий говорил, его маленькие глазки, светлые и живые, успевали увидеть все вокруг — как горит огонь в очаге, как входят и выходят люди, как подкрадывается к тарелке с тушеными желудками кот, из какой бочки хозяин наливает вино и куда катится мелкая монетка, которую он уронил, поворачиваясь. Голос Тадео отличался богатством оттенков, наверное, потому, что он проводил многие часы в компании дроздов, обучая их маршам и песням.

— Пока моя хрупкая и болезненная мама сидела во дворе, выставив ноги на солнышко, а папа бродил в поисках новых учеников, чтобы преподать им свой собачий катехизис, я рос на свободе, бродил по площади, воровал в садах фиги и виноград, искал гнезда, смотрел, как муштруют новобранцев, а по вечерам помогал разводить огонь в пекарне, где меня за это кормили. Иногда матери вдруг приходило в голову заниматься со мной чтением, а я сам по себе освоил азы музыкальной грамоты. Моим учителем был барабанщик из царского оркестра, живший неподалеку от нашего дома. Он напоминал мне эхо, потому что из всех концертов и опер знал лишь те музыкальные фразы, дождавшись которых должен был откликаться своим ударом в барабан. Однажды — мне тогда исполнилось то ли тринадцать лет, то ли четырнадцать — моего отца нашли мертвым на лугу в окружении дюжины собак. Животные, наверное, ждали его команды и не двигались с места. Мама оплакала супруга как полагается, постелила себе под ноги черное сукно поверх цветов горечавки и решила попросить у царя пенсию, которая выплачивалась обычно вдовам выдающихся деятелей. К нам домой стал захаживать нотариус, чтобы помочь ей написать прошение, но работа сильно затянулась, так как ему пришло в голову сопроводить его трактатом о способностях собак к танцам. Старая служанка из пекарни шепнула мне, что, пожалуй, у покойника могут вырасти рога. Я стал следить за ними и однажды, ворвавшись в комнату, застал мать полураздетой в объятиях нотариуса. Мама расплакалась и рассказала, какой страшный сон привиделся ей во время сиесты и как она спутала входившего в тот момент человека с морем и бросилась к нему, словно кинулась в волны. Тот дрожал как осиновый лист с головы до чернильницы, а я решил отправиться посмотреть, на что похоже море, и со слезами на глазах покинул родной город, завидуя летучим мышам, жившим под сводами колоннады, — им никогда не приходилось вылетать за Голубиные ворота.

Нищий подлил себе вина, выпил и оглушительно высморкался в цветной клетчатый платок, своими размерами скорее напоминавший юбку шотландца. Человек в синем камзоле внимательно слушал его рассказ, играя перстнем с фиолетовым камнем, и лишь изредка позволял себе отвлечься; взгляд чужестранца тогда завороженно устремлялся к очагу, где под широкими закопченными сводами пылали сухие виноградные лозы. Тот, кто зарабатывает свой хлеб, рассказывая истории, мог бы почерпнуть множество новых сюжетов, подслушав разговор, который ведут меж собой языки пламени.

Целых одиннадцать дней я бродил по незнакомым тропам, спал где придется, голодал — булка, что мне дали в пекарне, быстро кончилась; и, наконец, износив башмаки, добрался до моря. Волны разбивались о скалы, между ними вилась узкая тропинка, которая привела меня к самому маяку. Щеки мои покрыли соленые брызги, и мне стало окончательно ясно, что море никак нельзя спутать с нотариусом, писавшим нам прошение. Я сел на камень и целый час смотрел, как волны играли в бухте и как уплывает туда, где садилось солнце, какая-то шхуна. В моей голове вдруг возникла такая картина: на этом самом паруснике возвращается в свою далекую страну мама — голубые глаза грустно смотрят на волны, а маленькие босые ножки подставлены солнечным лучам. «Пусть там, в далеком краю, найдутся для них цветы горечавки!» — говорил я себе. Правду сказать, вскоре после моего побега мать бросила все и исчезла; дом наш совсем разрушился, крыша прохудилась, потолок цел только в кухне — там я и живу.

Тадео пришлось опрокинуть подряд два стакана, чтобы отвлечься от грустных воспоминаний. Затем он продолжил:

— Как объяснили мне смотрители маяка, по левую руку от него стояла деревушка, где брали иноземцев работать на лесосеку. Один богатый человек, по имени Петронио, взял меня к себе и вскоре проникся ко мне расположением: трудился я на совесть, а к тому же мне удалось подружиться с его собаками и вылечить опухоль у ручной куропатки. Хозяин велел мне спать в доме на мягкой постели, а его дочка, горбунья, по имени Микаэла, по вечерам ставила возле моей двери кувшин с молоком… Вот к этому-то я и веду, ваша милость, моя-то жизнь вам вовсе не интересна. Бедняжка все время печалилась, и я не раз видел, как она роняла слезы, сидя во дворе под смоковницей. Мне казалось — ей не дает покоя ее уродство: спина у нее была совсем искривлена, а острый горб поднимался до самой шеи. Спереди она даже выглядела хорошенькой: сложена неплохо, груди высокие и округлые, ножки стройные и длинные, как у большинства горбуний, личико пухленькое, а глаза как две миндалины. Я старался ей угодить — собирал для нее цветы по дороге из леса, подарил жаворонка, научил ее свистеть на все лады в стебельки неспелой ржи разной толщины и прыгать через скакалку; этой игры, известной у нас каждой девчонке, в тех краях не знали. Итак, все свободное время у меня уходило на Микаэлу, но мне никак не удавалось развлечь девушку; по правде говоря, несмотря на мои старания, она все больше грустнела, бледнела, и казалось — вот-вот увянет совсем. Однажды в воскресенье, под вечер, я пускал в ручейке в саду бумажные кораблики, как вдруг Микаэла бросилась ко мне и крепко обняла. Это меня очень смутило: как быть, если она влюбилась и захочет отдаться мне? Спереди девица, конечно, вовсе недурна, но можно ли воспользоваться случаем, забыв о том, что передо мной дочь моего хозяина и господина, сеньора Петронио. Так вот, девушка рыдала, а я не знал, как быть.

— Я не в силах забыть его! — повторяла Микаэла, всхлипывая.

Мне пришлось долго расспрашивать ее, но в конце концов она рассказала, в чем дело. Год тому назад отец взял ее с собой в большой город фокийцев, что находился неподалеку и был вольным портом греко-галлов. На тамошнем рынке продавали бочки, и, сделав покупки, сеньор Петронио пошел договариваться с одним из судовладельцев о доставке своего груза, а Микаэлу оставил на пристани. Девушка сидела одна-одинешенька на корзинах с инжиром: в этот полуденный час большинство покупателей еще не покинуло торгов, а кое-кто уже отправился домой обедать. По улице, которая вела к пристани между складами зерна, шел человек: высокий, в широком красном плаще, с непокрытой головой. В правой руке он нес серебряный жезл. Поравнявшись с Микаэлой, он остановился и посмотрел на нее: взгляд его черных глаз медленно скользил по лицу и фигуре девушки. Затем незнакомец подошел еще ближе, горбунье стало страшно, и она сжала руки на груди. Человек с жезлом улыбнулся. Бедняжке казалось — перед ней вдруг выросла высокая башня или гигантское дерево. Незнакомец был юн, прекрасен и так благоухал жимолостью, что Микаэле чудилось, как будто аромат проникает в ее тело. Юноша распахнул полы укрывавшего его плаща и, протянув к девушке руку с жезлом, коснулся его серебряным концом ее левого плеча. На губах незнакомца заиграла легкая улыбка, и он стал еще прекраснее. Трижды коснулся жезл левого плеча несчастной горбуньи; жаркая волна поднялась в ней и заставила закрыть глаза. Незнакомое чувство, в котором сливались воедино боль и восторг, одновременно испепеляло и утоляло жажду подобно прохладному лимонному напитку. Ей очень хотелось пить, губы пересохли, и бедняжке казалось, что она теряет сознание. Не в силах пошевелиться, девушка безропотно покорилась. Голос отца вывел ее из оцепенения.

— Тебе плохо? Это наверняка от голода, ведь за завтраком ты почти ни к чему не притронулась. Пойдем-ка, нас ждет ореховый суп и молодые голуби.

Микаэла встала и посмотрела вслед юноше в красном плаще, который шел дальше к концу пристани.

— Кто это? — осмелилась она спросить у отца. Собственный голос показался ей странным — словно какая-то неизвестная женщина на сцене театра спрашивала, кто она такая.

— Принц. Он каждый день по нескольку раз приходит на берег моря; все ждет, не появится ли из пучины конь, посланный богами его страны — мы не знаем их. Когда чудо свершится, принц помчится галопом в свой родной город, чтобы совершить там великое преступление во имя мести.

— Он сумасшедший?

— Кто знает.

— У него есть имя?

— Орест.

— И вот тогда, — заключил Тадео, — я впервые услышал это имя. Имя человека. Имя льва.

Чужестранец поднялся и подошел к очагу, и нищий видел его теперь, как луна видит порой солнце. Никто, кроме Тадео, не обращал на него внимания. Стоя у огня, человек в синем камзоле тронул кованым концом своей трости горящие прутья: пламя взметнулось кверху длинными желтыми языками, растекаясь ручьями света на полу и окрашивая золотом стены. Чудо длилось один короткий миг, но все это не было сном.

Когда человек в синем камзоле вернулся на свое место и попросил еще вина, нищий завершил свой рассказ.

— Микаэла, ничего не зная о любви, думала, что забеременела от незнакомца, пока нянька не разубедила ее. Вот было бы забавно, если бы лев зачал своего первенца, пройдя мимо несчастной горбуньи в краю лесоводов и углежогов.

 

III

Лодочник пристроил свой шест на двух железных крюках пирса и уселся на ступеньку. Спустив к воде свои длинные ноги и покачивая ими, он закурил большую сигару, скрученную из черных листьев табака. Дым, выходивший из его рта и носа, ненадолго зависал мягкой голубоватой дымкой над полями шляпы — день был тихий, ни ветерка, — а потом рассеивался. Широкая река медленно несла свои воды среди зеленых холмов; на лугах паслись стада. Животные за день постепенно спускались с горных пастбищ к долинам. По вечерам отары шли на водопой, каменные корыта стояли на ступенях, и струйки сбегали сверху вниз — баранам больше нравится проточная вода. В центре баркаса был устроен помост со столбом посередине: к нему привязывали своих лошадей путники, приезжавшие на берег верхом. В дни церковных праздников лодочник привязывал на столбе древко с черно-золотым флагом какого-то никому не известного царства. Этот флаг подарил его деду давным-давно один странник из далеких краев, которые назывались страной Вадо-де-ла-Торре. Не было мест прекраснее этих: луга, тополиные и березовые рощи, река, что широко разливалась по весне. У подножия каждого из пяти холмов в затишке; стояли деревни; крыши беленьких домиков тонули среди черешневых деревьев и смоковниц, между выпасами тянулись рядами яблони.

Выкурив сигару до половины, лодочник потушил ее и спрятал окурок в кожаный кошелек, висевший у него на поясе. Офицер Иностранного ведомства устроился на носу лодки и, казалось, был целиком поглощен наблюдением за форелью — стоило только упасть в воду кузнечику или зазеваться лягушке, поджидавшей муху, как рыбы молниями устремлялись к берегу, к зарослям тростника, чьи ярко-желтые венчики говорили, что расцвел он совсем недавно.

— Люди приходят сюда и уходят, сеньор Эусебио, и моя переправа подобна большим театральным подмосткам жизни. Ну, возьмем, к примеру, каменщиков тридцати лет — таких в неделю пройдет пара дюжин. Людей в синих камзолах за то же время полдюжины наберется — жители прибрежных городов этот цвет любят, так же как те, что вдали от моря живут, предпочитают зеленый, а крестьяне — черный. И всадников проезжает немало, потому-то я и сделал столб на своем баркасе, и знакомых лиц всегда много, взять хотя бы торговцев шерстью или слуг из монастыря Симона Петра, которые каждый раз перед Пасхой и перед Сан-Хуаном отправляются ловить рыбу и увозят пудами форель да угрей для своих хозяев, что блюдут строгий пост. Так вот торговцы шерстью и слуги из монастыря каждый год появляются. Кто еще? Знаю я вельмож из города, тех, у кого есть виллы в долине реки, недалеко от ущелья; а еще тех, кто приезжает покупать дерево или перевозит со своих виноградников на низком берегу реки вино в бурдюках. Ну, про этих я знаю все: и сколько лет их мулам, и как каждый бурдюк называется. Ты слыхал, они дают им имена святых мучеников. Сотни знакомых лиц! А когда грянула война, мимо меня прошли толпы людей — сотни незнакомцев! Всякий лодочник — Харон, сеньор Эусебио, и перевозит весь род человеческий на своей лодке.

Так сказал лодочник Филипо и устремил свой взгляд на его превосходительство офицера Иностранного ведомства, который выразил свое согласие с этими рассуждениями кивком головы.

— Ну, а если тебя интересуют путники странные и диковинные, вот мой список, и возглавляет его чудовище о двух головах. Одна, белокурая, была женской, а другая, черноволосая, — мужской.

Родители чудища показывали его за полреала на ярмарке в день Святых Безгрешных. Женская головка знала лишь чистые помыслы, целыми часами грезила об ангелах, порхающих меж цветов, и просила подыскать ей учителя, знатока религиозной поэзии. А у мужской башки один блуд был на уме, и сладострастник без конца твердил родителям, что часть выручки надо пустить на поиски какой-нибудь грудастенькой бабенки, которая бы скрасила ему жизнь. Женская же голова умоляла дать ей яду, если только такая особа объявится, ведь она совсем беспомощна. Это соответствовало истине, ибо руки и ноги урода подчинялись приказам мужской головы, да и все тело его было мужским.

Мне говорили, что по совету одного римского мудреца родители решили отделить женскую голову и оставить развратника на свободе — пусть живет как знает. Для белокурой праведницы сделали специальную подставку из четырех свиных мочевых пузырей, которые всегда должны были быть наполнены теплым воздухом. Поддерживать тепло оказалось довольно сложно, но игра стоила свеч: они показывали свою говорящую голову в больших городах и зарабатывали кучу денег. Один человек из Буэнос-Айреса, переправлявшийся здесь года два тому назад, рассказывал, что видел ее в родных краях, а показывали ее два ливанца, которые просто купались в золоте.

Филипо встал и пошел промочить горло на корму, где у него висел бурдюк, а потом присел рядом с сеньором Эусебио.

— Позволь тебе сказать, ваше превосходительство, я отлично знаю, зачем ты пришел. Вспомни как следует — ты и раньше не раз меня допрашивал. Однажды, когда появился тот всадник с двумя мечами, даже пытать хотел — нет, я понимаю: виной тому порядки в нашем суде, и вовсе на тебя не в обиде. Помнишь, к нам явился прекрасный юноша на буланом коне в остроконечной шляпе с алыми перьями, который мог растворяться в воздухе. Его загадку сумел разгадать тот проныра корзинщик, что плел кошелки для монахов, по имени Фенелон. Оказалось, пришелец был видим только на коне, а если он спешивался и делал тайный знак, то испарялся и оставался невидимым до тех пор, пока ему не требовалось справить малую нужду — тут ему непременно приходилось обретать зримый облик.

— Сие наблюдение лишь подтверждает положения греческих теологов, исследовавших вопрос о необходимости в своем извлечении о чудесах, — заметил сеньор Эусебио.

— Если бы этот человек оказался тем, кого вы столько лет ищете и чье имя я не называю, ибо предпочитаю держаться подальше от политики, от царей бы уже и мокрого места не осталось.

Тут вдруг из зарослей тростника вылетела стрекоза, и оба замолчали от неожиданности. Жаворонок пел где-то неподалеку, а вечер, кутаясь в золотую накидку, медленно спускался на землю.

— Нет, то был кто-то другой, — сказал сеньор Эусебио, — однако я всегда подозревал, что сей таинственный рыцарь пытался увидеть инфанту. Сам знаешь, дело это непростое, даже если пешим ты невидим. Донья Ифигения живет в новой башне дворца — дверей там нет совсем, и все, что понадобится, поднимают и спускают в корзине на веревках. Принцесса же может ездить вверх и вниз в специальном кресле с зеркалами. На окнах первого этажа — решетки, а остальные закрыты наглухо и даже опечатаны: царица боится, как бы девушке не пришло в голову выброситься из окна во время приступа меланхолии, который случается у нее каждый месяц.

— Ты говоришь «девушка»? Сколько лет подряд мы зовем ее так?

— Называть инфанту по-другому — значит не уважать Конституцию. К тому же ты затронул сейчас один из самых интересных для меня вопросов: тему вечной юности. Если когда-нибудь меня изберут сенатором, то свою речь при вступлении на этот пост я посвящу именно ей. Доводилось ли тебе слышать об островах вечной весны? Ты отправляешься туда, приезжаешь однажды в полдень и пребываешь там, здоровый и счастливый, долгие лета, а может, даже века. Вода из чудесного источника не дает тебе стареть, ты всегда остаешься тридцатитрехлетним — согласно александрийской школе и флорентийским неоплатоникам, таков идеальный возраст человека. Тебе дозволены лишь возвышенные чувства и вегетарианская еда. Можно читать, гулять, слушать музыку, играть в кегли. Ты спишь, положа голову на сноп ирисов, беседуешь с нимфами, любуешься закатами; тебе нет нужды надевать пальто, и нет в том мире «моего» и «твоего». В Ирландии, правда, возник диспут: являются ли по крайней мере носовые платки и нижнее белье личной собственностью, и был даже объявлен конкурс на лучший трактат, посвященный данной теме, но я не знаю, чем все кончилось. Ученые мужи с островов вечной молодости, каковые зовутся еще Флоридскими, единодушны в том, что для сохранения постоянной весны тела человеку следует забыть о чувственных удовольствиях и предаться одной-единственной мечте, которая должна захватить все его существо. Выполнение этого условия не менее важно, чем чудесная вода из источника Юности. Обитатели Флоридских островов, подобно пармским картезианцам, что повторяют изо дня в день в своих обителях «morir habemos», говорят денно и нощно вслух о своей мечте и в конце концов видят ее наяву, словно на театральных подмостках или во время пасхального шествия. Не потерял ли ты нить моего рассуждения? Я сейчас излагаю тебе свою теорию вкратце, чтобы стала ясна ее суть. Итак, мы приходим к такому заключению: и без всяких Флоридских островов, здесь, в нашей стране, далекая от всех земных забот, наша донья Ифигения может сохранять вечную молодость, пока лелеет единственную мечту. С ней она засыпает и с ней просыпается, находит ее отражение в зеркалах и провидит ее тайные знаки во всем — в летнем дожде и в улыбке ребенка, даже в том, куда промчался по коридору кот. Инфанта знает, что для исполнения желания она должна оставаться молодой: юность Ифигении — столь же необходимое условие отмщения, как и меч принца-мстителя.

— По-твоему выходит, сеньор Эусебио, Ифигения мечтает о мести…

— Если бы я был не прав, она бы состарилась. Юная сестра темной ночью идет меж колонн под Мрачными сводами навстречу брату, дабы указать ему потайную дверь или назвать место, где стоит подкупленный стражник — это «conditio sine qua non». Все предначертано, друг мой Филипо, предсказания должны выполняться, а они гласят: прекрасная сестра, если таковая имеется, в расцвете нежной юности выйдет навстречу мстителю, который явится в сумерках. С другой стороны, молодость Ифигении — лишнее доказательство того, что возмездие может свершиться в любую минуту. Вероятно, даже пожелай принцесса состариться, ей бы ничего не удалось сделать. Миропорядок зиждется на загадках.

— А с родителями она ладит? — спросил Филипо, который был охоч до дворцовых новостей.

— Мать девушка любит. Только вот Клитемнестре приходится принимать ванну, прежде чем садиться с дочерью завтракать, а не то от запаха пота Эгиста, который царица приносит с брачного ложа, у Ифигении в чашке молоко киснет. Это явление изучали даже ученые-физики.

Филипо был потрясен новостями и благодарил Эусебио за доверие. Офицер же появился на пристани с одной-единственной целью: узнать, не проезжал ли здесь человек в синем камзоле, а если проезжал — выведать, откуда он приехал. Но среди путников, одетых в этот модный костюм, незнакомых людей в тот день не оказалось; Филипо здоровался с каждым, и один из них как раз и подарил лодочнику те дешевые македонские сигары, которые тот сейчас курил.

 

IV

Тадео преклонил колени на циновке перед авгуром Селедонио, как делал всегда, когда подрезал ему ноготь на большом пальце правой ноги. Ноготь часто воспалялся, и эту операцию приходилось повторять каждые три недели по субботам. Как уверял прорицатель, никто из многочисленных городских цирюльников — а среди них были настоящие мастера своего дела — не мог сравняться с нищим в сложном искусстве, хотя тот дошел до его высот своим умом. Он осторожно приподнимал ноготь, подрезал его, скругляя углы, и подтачивал внутренний край, норовивший впиться в палец, а авгур мог преспокойно продолжать читать будущее по внутренностям и даже ни разу не вскрикнуть. Тадео попросил у мисера Селедонио разрешения привести к нему в дом чужеземца, с которым познакомился на площади. Тот так любезен и так щедр, что неловко даже спрашивать, кто он да откуда, но сразу видно — этот человек отлично разбирается в драгоценных камнях и верховой езде, а кроме того, склонен предаваться размышлениям, глядя на языки пламени или на струи, подолгу не произнося ни слова.

— Весьма аристократическая привычка, — произнес авгур.

— Мой новый знакомый, — прибавил нищий, — умеет слушать. Он не перебивает тебя, и в какой-то миг вдруг оказывается — ему удается следить за твоим повествованием не только Ушами, но и глазами. Воображение рисует перед ним волшебные картины, и в конце концов ты сам понемногу начинаешь вдохновляться и не жалеешь красок для своего рассказа. Когда я упомянул, что у меня есть друг, знаменитый прорицатель и к тому же царедворец, он сразу захотел выразить тебе свое почтение и решил, если ты не против, заказать для нас хлеба, копченого мяса, миндального печенья и полкувшина вина, дабы скрасить беседу.

— Вино лучше красное, — заметил Селедонио.

И вот под вечер все трое собрались в зале, где обычно восседал авгур: чужестранец устроился в кожаном кресле, Селедонио сел на скамью, опустив ногу в таз с лимонной водой, чтобы размочить ноготь, а Тадео преклонил колени возле него и стал точить бритву о камень. Клетка с дроздом висела на окне в ласковых лучах заходящего солнца. Обычно в доме авгура летали на свободе черные вороны, помогавшие ему предсказывать будущее, но всякий раз, как нищий заходил к Селедонио, их приходилось запирать на чердаке, ибо вещие птицы с первого же момента невзлюбили певчую птаху и налетали на клетку, пытаясь просунуть клюв между прутьями и долбануть дрозда. Правда, один из воронов, оказавшись в заточении, так разобиделся на хозяина, что целую неделю отказывался предсказывать, забеременеет ли женщина и найдутся ли потерянные деньги. Авгуру ничего не оставалось, как прибегнуть к помощи этрусской магии; но резать каждый раз голубей выходило для него слишком накладно. Сам Селедонио не отваживался съедать потом священных птиц, и ему приходилось дарить их своей помощнице, которая, по ее словам, готовила из них плов.

— По законам нашей страны, — объяснил прорицатель чужестранцу, — мы, авгуры, входим в правительство, но вот уже много лет, как никто не созывает нас. С одной стороны, казна пуста и царю нечем платить за наши советы, а с другой — простой люд боится, что однажды и звезды, и внутренности жертвенного животного предскажут какую-нибудь беду: засуху, кровопролитие, полет кометы, кораблекрушение, бубонную чуму или землетрясение — и это пророчество сбудется. А раньше к нашим словам прислушивались и шага не решались ступить, не спросив у нас совета.

Селедонио был приземист, тщедушен и лыс, его большой нос утолщался на конце, нижняя губа лягушачьего рта оттопыривалась. Широкие и мясистые кисти его тощих и коротких, словно у присяжного поверенного, рук густо заросли волосами. Когда кто-нибудь обращал внимание на эту особенность, прорицатель объяснял, что для предсказания судьбы кораблей ему приходится рассматривать внутренности уток tadorna tadorna и своей волосатостью он как раз и обязан действию их крови. Авгура то и дело бросало в жар: даже зимой его лоб и двойной подбородок блестели от пота. Селедонио носил желтую ризу и всегда старался держать под рукой веронский веер.

Когда Тадео завершил свою работу и все трое сели обедать, чужеземец за стаканом вина стал отвечать на вопросы хозяина дома ровным и спокойным голосом: приехал он сюда издалека, верхом, но на коня вдруг напала лихорадка, и ему пришлось оставить верного слугу вместе с лошадью и вещами на постоялом дворе милях в пяти от города.

— Я странствую по свету, чтобы повидать разные страны, узнать разных людей, выслушать тысячи историй, увидеть множество дивных чудес. Больше всего меня интересует театр и племенные жеребцы — в этих вопросах я немного разбираюсь, — добавил скромно гость. — А поскольку вам надо как-нибудь обращаться ко мне, можете называть меня, если не возражаете, конечно, дон Леон, это имя нетрудно запомнить.

— Будь по-твоему, мы согласны, — сказал Селедонио, пропустив глоток красного и выковыряв зубочисткой жилку от копченого мяса, которая застряла у него между зубами, — А что до театра, то я тоже большой его любитель, дон Леон, но нам, авгурам, здесь запрещено смотреть пьесы, ибо почтеннейшая публика боится: вдруг кто-то из нас, наблюдая за спектаклем из партера, посочувствует главному герою или красивой женщине. Кто помешает нам тогда украдкой поворожить на белых бобах и заячьих зубах и изменить ход трагедии! Все тогда пойдет вкривь и вкось — кровосмеситель доживет до благородных седин, Медея вновь добьется любви Ясона, и вместо кровавого финала получится трогательная сценка.

— Благодаря дружескому расположению Тадео, досточтимый авгур, я узнал об ужасе, который объял царскую семью твоего города. Не думай, что законы гостеприимства вынуждают тебя отвечать мне, но, если можешь, расскажи, чего они страшились и боятся ли до сих пор?

— Ничто не мешает мне объяснить тебе, в чем дело, тем более — ты называешь меня другом и рядом с нами сидит Тадео, а он — свободный человек, хотя и нищ и, может быть, именно поэтому не раз помогал мне в трудные минуты выведать важные сведения. Так вот им внушает страх Орест, сын Агамемнона, ибо они уверены — однажды ночью принц войдет в город с длинным мечом в руках. Семь раз цари просили нас предсказать будущее, и семь раз вышло одно и то же: Орест придет с оружием в руках, чтобы убить Эгиста — это вполне можно понять: ведь тот убил его отца — и свою мать, царицу Клитемнестру. Я сам вопрошал оракулов, и всегда получалось так: Орест явится в город, а его сестра Ифигения, юная и прекрасная, выйдет ему навстречу в короткой рубашке, ибо ее предупредят о приезде брата в тот миг, когда она будет направляться к своему девичьему ложу. Девушка узнает его и покажет тайные переходы во дворце, которые ведут в покои, где Эгист чувствует себя в безопасности, а Клитемнестра проводит время в заботах о своей внешности, сводя волосы на ногах. Второй муж кажется ей куда более привлекательным мужчиной, и тут нет ничего удивительного: он не так грузен и мускулист, как покойный Агамемнон.

Селедонио обмахнулся веером и стер с лица пот тем самым полотенцем, которым Тадео, закончив свою работу, вытер ему ногу.

— Царь Эгист содрогнулся и запретил произносить имя Ореста, велел вести учет всех чужестранцев, разослал повсюду шпионов, венецианцев и британцев — их работа ценилась на вес золота, — чтобы узнать судьбу Ореста. А нас, авгуров, царь заставил работать целый год: мы должны были сказать, каким путем явится тайный мститель, через какие ворота, какова длина его шагов, как он нанесет удар по царскому щиту. Этот щит пришлось чинить и укреплять заново, потому что во время тренировок он разбился. Ужас объял город, жизнь в нем стала невыносимой, и, дабы народ немного развеялся, а также чтобы страх не лег в основу политики, следуя советам Флорентийского Секретаря, пустили новый слух: Орест блуждает где-то на Востоке, и ожидают вовсе не его, а бешеного льва, которому взбрело в голову сожрать царскую чету, — этим заодно объяснили простолюдинам заточение принцессы. Отсюда и пошла детская игра, описанная Тадео.

— И Орест придет?

— Придет, но неизвестно, когда. С годами страх постепенно таял, люди стали видеть здесь просто легенду, совсем как в Эзоповой басне о пастухе и волке; и сейчас одни только старики, беседуя летом в тени платанов, вспоминают об угрозе да обсуждают возможный финал трагедии, который завис в воздухе, поскольку Ореста все нет и нет. Полиция по-прежнему ведет расследование, хотя и не столь прилежно, как раньше, но ведь и денег на него отпускают теперь поменьше. Цари дряхлеют, не появляются на людях и отказываются позировать для портретов. Мы же, авгуры, живем в чести и можем про себя радоваться тому, что Ифигения не стареет, сохраняя прелесть своих восемнадцати лет и кожу без единой морщинки.

— Она не собирается замуж? Неужели у нее нет поклонников?

Казалось, этот вопрос не на шутку интересовал чужестранца — он даже поднял руку, обращаясь к Селедонио.

— Ей представлялось немало хороших партий, но она всех отвергала сразу под самыми разными предлогами или посылала несчастных собирать в дальних странах тамошние напевы и новые рецепты миндальных пирожных; понемногу поклонникам это надоело, они разъехались и больше не возвращались. Один из них сошел с ума и решил похитить Ифигению, за что его хотели выслать из города. Стражники схватили беднягу, а тот стал отчаянно драться, чтобы освободиться и вырвать себе глаза. Ему взбрело в голову повесить их в саду на кусте роз: пусть ясный взор влюбленных очей следит с восхищением за девушкой, пока он сам далеко. А еще мне рассказывала кормилица принцессы, будто Ифигения избегала крепких объятий во время медленных танцев на придворных балах.

— Хорошо бы увидеть ее, — промолвил дон Леон.

— Это невозможно, — произнес уверенно Тадео, — ведь она не покидает свою башню. Вот уже двадцать лет я каждый день хожу к двери черного хода — там раздают нищим похлебку, — и мне ни разу не повезло.

— А что, если сделать так, — медленно проговорил дон Леон, словно видя в мечтах исполнение своего плана. — Можно передать Ифигении, будто человек, похожий на Ореста, приходит утром на рассвете к царской голубятне, прячась в тени берез, слушает, как шумят, просыпаясь, птицы, и стоит только первой из них вылететь наружу и взмыть вверх, незнакомец возвращается в свое убежище, скрытое среди увитых плющом развалин старого города. Тот, кто принесет эту весть девушке, скажет, что своими глазами видел юношу и слышал, как он произносил торжественные октавы, обращаясь к теням прошлого.

— Да нет, ей не сойти с башни, — уверял Селедонио. — Никто не может спустить ее вниз так, чтобы ворот не заскрипел, его нарочно никогда не смазывают. Да и стража непременно увидит.

— Она могла бы связать простыни и распороть юбки на куски, — заметил Тадео.

— Да-да, пусть свяжет пояса, платки, шнуры для корсетов, — согласился дон Леон. — Можно еще разрезать на длинные полосы тяжелые двойные занавеси из прихожей. Она бы подошла к голубятне и принялась рассматривать меня в предрассветных сумерках, но при первом крике петуха сомнения покинули бы ее: «Нет, это еще не Орест». Быть может, чтобы удостовериться, Ифигения прикоснется своей прекрасной рукой к моему лбу, к губам, к шее; быть может, приложит ладонь к моей груди, слушая биение сердца. А потом девушка пойдет прочь, босая и полуобнаженная, как прибежала туда, а голуби будут виться вокруг нее, провожая до подножья башни, откуда поднимут ее наверх, к единственному окну, кормилица и служанки.

— Прелестная картина! — заключил Тадео. — Да она, пожалуй, еще влюбится в тебя.

— А ты, как ты будешь ждать ее? — С этими словами Селедонио поднялся с места, отошел в глубину комнаты за алтарь и встал, сложа руки на груди, держа по-прежнему в правой полный стакан вина.

Чужестранец тоже вышел из-за стола, подошел к двери и открыл ее настежь. Намотав край своей пурпурной накидки палевую руку, он медленно двинулся к окну, подняв вверх трость с серебряной рукояткой, словно меч, которым богатырь хочет поразить врага. Голова его была гордо поднята, когда чужестранец замер как раз на том месте, где солнечный луч ложился на полу у его ног. Потрясенные Тадео и Селедонио вдруг явственно увидели в правой руке дона Леона длинный меч.

— Орест! — вскрикнул авгур, сам не понимая того, что говорил.

Слово это отозвалось многократным эхом: зловещее имя прокричали своими жуткими скрипучими голосами вóроны на чердаке, и Тадео опустился на колени. Но как только все стихло и солнечный луч отодвинулся немного в сторону, картина изменилась, словно то было лишь видение или призрачный сон, длившийся один миг: чужестранец опять сидел на своем месте и улыбался, спокойно и безразлично, постукивая себя по подбородку рукоятью трости. Селедонио открыл дверь и окропил плиты на пороге своего дома вином.

— Будь как дома, принц! — сказал он, торжественно раскрывая ему объятия.

Тадео начал насвистывать марш, и дрозд подхватил мелодию.

Когда чужестранец и нищий ушли из дома авгура, Селедонио отправился на чердак посмотреть, что сталось с его воронами. Все четыре птицы были зарезаны, и, как убедился прорицатель, всех постигла одинаковая смерть — та самая, которую предрекали Эгисту: страшная рана шла снизу вверх и справа налево. Кровь воронов стекала тяжелыми каплями в мисочку черного кота и тот медленно и важно лакал ее.

 

V

Раз в неделю, пользуясь тем, что в заведении Малены по вторникам наводили порядок и стирали белье, сорокалетняя Теодора, хозяйка фруктовой лавки на улице Алькальдов и вдова ризничего, что готовил повозки для всех ауто сакраментале, отправлялась под вечер туда, где провела свои золотые годы. Тогда она считалась девицей высшего разбора, и ее всегда отличали вдовцы и отставные военные. Один из них, митилинийский стратег, покинувший родной Лесбос, взял ее на содержание. Потом славный полководец остался без гроша за душой, и Теодора отправилась каяться в монастырь, где и познакомилась с ризничим, за которого потом вышла замуж. Они познакомились, когда тот подбирал актеров для торжественного шествия: согласно сюжету Госпожа Сладострастие соблазняла юношу, который без долгих размышлений покидал ради нее Госпожу Грамматику. После смерти Малены заведение сохранило ее имя; заправлял теперь в нем бывший ватиканский певчий по имени Лино, чьи предки со стороны отца были капуцинами. Много лет тому назад он отправился морем в Левант получать наследство, корабль затонул, и его спасли рыбаки, сочтя по голосу девицей, так искусно Лино был оскоплен. Когда ошибка обнаружилась, они продали его по дешевке Малене. Хозяйке пришелся по душе латинянин, который спал, свернувшись калачиком, разбирался в бухгалтерии и умел с чувством петь модные куплеты. Теодора ладила с Лино: тот закупал в ее лавке фрукты для своих девочек и всегда угощал лимонадом. Гостья рассказывала всевозможные городские сплетни, а девицы крахмалили наволочки — это была гордость дома — и внимательно слушали ее; причем особенно их занимали те, что касались знати да всяких важных персон. Хозяин заведения, большой любитель занимательных историй, сам спросил у Теодоры, не знает ли она чего о чужестранце с золотым кольцом, который бродит по городу de ocultis и, взяв в слуги Тадео, нищего с дроздом, купил ему новую одежду. Кроме того, ходили слухи, будто Селедонио решил предсказать его судьбу и ужаснулся увиденному.

— Да, я кое-что слышала и даже видела этого человека, — сказала Теодора. — Тадео приводил его в мою лавку купить инжир и лимоны.

— Ну и как? Он хорош собой? — спросила лузитанка Флоринда, которая была романтической особой, носила нежно-голубые наряды и гордилась своими длинными ресницами, что порхали на ее лице подобно бабочкам-траурницам.

— Он смугл и высок, талия тонкая, волосы кудрявые, а таких рук, как у него, я в жизни своей не видывала: пальцы длинные, изящные, ногти отполированны; лет тридцать, не больше, а глаза — грустные. На нем синий камзол и башмаки горчичного цвета с серебряными пряжками. Тадео носит за ним накидку и трость. В лавке чужестранец пробовал инжир, выбирая самый лучший, и из их разговора я поняла, что они отправлялись в сторону брода встречать слугу, который должен привезти ему коня и вещи, а то господину надоело носить одну и ту же рубашку.

Лино, без конца пристававший ко всем с просьбами посмотреть, не растет ли что-нибудь у него на подбородке, поинтересовался бородой незнакомца; а некая Амелия — его зубами, ибо ее покойный папаша-бельгиец выпускал мятную зубную пасту.

Теодора пояснила, что борода чужестранца подстрижена ровным полукругом, а зубы — безукоризненно белые и ровные: она хорошо разглядела, когда тот надкусил инжир.

— Тадео зовет его «дон Леон», — прибавила Теодора.

— В высшем свете говорят, он похож на пропавшего брата Ифигении. — Лино попросил всех никому не проболтаться, ведь он узнал об этом от одного сенатора, который в свободное время забегал в дом Малены погладить девицам ножки.

— Они только о нем и думают! — заметила Теодора. — Мне в свое время тоже довелось иметь дело с инквизиторами из-за одного человека, за которым они шли по пятам.

Хозяйка фруктовой лавки попросила еще стакан лимонада, выпила его маленькими глотками и, видя, что Лино и девицы сгорают от любопытства, рассказала свою историю.

— Однажды вечером, когда госпожа Малена уже зажигала у дверей красный фонарь, в наш дом зашел белокурый юноша. Сразу было видно — человек он робкий: войдя в зал, густо покраснел — и выбрал меня немедленно, как только я появилась, а вам не хуже моего известно, что так ведут себя люди застенчивые. Потом ему захотелось потанцевать, и он бросил монету Хустиньяно, нашему аккордеонисту, царствие ему небесное. По выговору мне сразу стало ясно — юноша не из наших краев. Когда мы кружились по залу, он все заглядывал мне в глаза, может, по наивности хотел увлечь меня, да уж куда мне! В постели я заметила у него красное пятно в форме льва на левом плече, и юноша объяснил, что его мать напугал в зоопарке грозный зверь, поэтому он таким и родился. Потом чужеземец приходил не раз, и я его даже полюбила. Он носил мне пряники и сладкое вино, и мы всегда танцевали прежде, чем отправиться в постель. Но однажды случилось вот что: спала я себе как-то утром, потому что накануне развлекала допоздна одного капрала и тот просто допек меня своими рассказами, всякие там сражения да крики «В штыки!», «В атаку!» — слушать невозможно, и как звали жену полковника… Не хуже моего знаете, как это бывает — такие типы потом всегда начинают показывать карточки детишек, которых успели наделать прежде, чем отправиться на войну; старший мальчишка непременно снят в отцовском шлеме с перьями. А еще хуже те вояки, у кого дома одни дочки. И что за охота нюни распускать!

— Почти все мы такие, — заметил Лино.

— Ну так вот, я и говорю — сплю я себе спокойно, и тут хозяйка Малена будит меня. Оказывается, пришел сеньор Эусебио из Иностранного ведомства и дожидается в зале, но нужна я ему вовсе не для постели — он принес протоколы допроса. Сеньор Эусебио стал очень вежливо расспрашивать меня о юноше, и я ему все выложила: и про то, что он меня всегда выбирал, и про танцы, и про угощение, а еще рассказала, как он платил мне — никогда не сунет деньги в руку, а положит тайком под подушку. Офицер хотел знать, каким именем он называл себя, а я ответила — не знаю, и это была чистая правда. Мы все называли его просто блондинчиком, и я его так звала в минуты любви. Потом его милость сказал: они ожидают страшного преступника, и внешность моего блондина сходится с его приметами. Их интересовали детали — родинки, шрамы или золотые зубы… Мне припомнилось родимое пятно на левом плече, и я про это рассказала; тогда сеньор Эусебио нарисовал угольком в точности такое же, как у юноши, на клочке бумаги. Услышав, что все сходится, сеньор взял с меня слово держать наш разговор в тайне и заставил поклясться в присутствии Малены прахом моего отца: на самом деле никакого отца у меня сроду не было, а потому я не знала, жив он или мертв; но так посоветовал дон Эусебио — по его мнению, такая клятва звучала весьма достойно. А еще он попросил меня собственноручно написать донос на юношу с родимым пятном, чтобы не быть привлеченной за соучастие: потом, если он окажется невиновен, его выпустят, он вернется сюда, и я смогу по-прежнему ублажать своего красавчика; а если это преступник, то за помощь правосудию мне бесплатно выдадут пожизненный желтый билет, и у меня не будет недостатка в выгодных клиентах. Ну, я и согласилась; моего блондинчика схватили; неделя проходила за неделей, я ждала его, а он все не шел. Вы же знаете, очень он мне нравился — ласковый был да веселый; говорил всегда о дальних странах, а не о своих неприятностях. И вот однажды пришел к нам один солдат-наемник, мулат с серьгой в ухе, и спросил меня. Денег на постель у него не было, и мы просто сели выпить вина. За столом он рассказал мне шепотом, что мой блондин отдал концы — ему подставили подножку, бедняга споткнулся на ступеньках второго лестничного пролета и полетел вниз головой прямо об большую пушку. Я спросила, вправду ли он оказался знаменитым разбойником, и тогда солдат прошептал мне на ухо, что никакие разбойники тут ни при чем; один приятель мулата слышал, как юношу пытали, твердя без конца одно и то же: признайся, где меч, где твои сообщники; а несчастный все отрицал, говоря, будто он вовсе не принц и слыхом не слыхал о человеке, чье имя я и произносить не хочу, о том мстителе, который когда-нибудь явится в город. Его упорство оказалось напрасным. За такую весть мне пришлось отвести мулата в свою комнату — он заслужил эту награду; в постели его нисколько не волновало, что я плакала о моем русом красавчике, пока он делал свое дело. Уходя, солдат сказал мне по секрету:

— Держи ухо востро, красотка. Они ищут человека с пятном в виде льва на спине, родинкой с двумя волосками на груди и шрамом от удара копьем на левом бедре.

— Все три приметы должны сходиться? — спросила я.

— Необязательно, но хотя бы одна должна быть непременно.

Девицы обсуждали эту историю, гладя белье, и все клялись ни в коем случае не выдавать человека с такими приметами (будь их одна, две или три), если когда-нибудь он у них появится. Они соберут ему денег и спрячут в кладовой: какое им дело до того, что юноша должен стать убийцей родителей — куда же ему деваться, если преступление предначертано заранее.

Не ведая даже, существует ли прекрасный принц на самом деле, все девицы уже влюбились в него, и за этими разговорами застал их Тадео, который постучал в дверь. За нищим, одетым в новое платье, вошел дон Леон, произнес лишь «Добрый вечер», осмотрел всех девиц, медленно поворачивая свою гордо поднятую голову, и указал рукояткой трости на португалку Флоринду. Девушка, увидев возле своей груди серебряную фигурку лежащей борзой, упала без чувств, не выпуская из рук утюга, который открылся от удара и красные угольки брызнули в разные стороны. Хозяин Лино пискнул своим тоненьким голоском, Теодора выпустила из рук стакан, а Полька хлопнулась посреди комнаты на пол, задрав юбки, как делают деревенские девушки в ее стране, когда объявляют о нашествии рыцарей — насильников из Тевтонского ордена.

 

VI

Городского драматурга звали Филоном, а на афишах обычно писали «Филон Младший», дабы отличить его от другого Филона, который раньше занимался в городе тем же делом и написал несколько фарсов и одну комедию, которую до сих пор ставили в театре, хотя ничего хорошего в ней не было — просто переделанный «Рыцарь из Ольмедо». По пьесе история выглядела так: сначала дон Алонсо сидел с доньей Эльвирой Пачеко на балконе во время ярмарки в Медина-дель-Кампо, потом рыцарь распрощался с дамой, и тут вдруг она стала сходить с ума от ревности. Ей взбрело в голову, что стоит Алонсо добраться до дому и лечь, дрожа от холода, в постель — на дворе-то уже осень, — как ему захочется прижаться к законной супруге и обогреться. И вот Эльвира, не долго думая, переоделась в мужское платье, подстерегла рыцаря на перекрестке и свалила его с лошади одним выстрелом. Публике больше всего нравился последний акт — здесь всегда раздавались свистки: донья Эльвира наблюдала за казнью двух слуг некоего дона Мигеля, который скрылся из города, переодевшись священником, потому что его заподозрили в убийстве. Дама попивала лимонад, обмахивалась веером и кокетничала с новыми поклонниками. Скорняки, имевшие в театре собственную ложу, украшенную бумажным фонариком, кричали:

— Девка! Девка!

Актриса, которая исполняла роль дамы Пачеко, считала свистки и крики свидетельством успеха: раз зрители так волновались, значит, перевоплощение ей удавалось — если бы они остались равнодушны, это бы означало провал. Когда-то еще девочкой царица Клитемнестра вышла впервые на сцену в роли тени, предупреждавшей рыцаря об опасности. Она была в костюме птицы и, сидя на ветке, смотрелась очень неплохо; когда краса и гордость Ольмедо проезжал под деревом, она пела.

Сенат велел Филону Младшему написать двенадцать пьес из истории города, чтобы показать ее на сцене. Совершенно естественно, Агамемнон не должен был даже упоминаться; после беременности его матери на подмостках сразу появлялся Эгист, уже женатый, за стаканом вина, с воинами, приехавшими из Трои. Однако Филон Младший, несмотря на строжайший наказ сенатора, ведавшего театрами, писал тайком трагедию на запретную тему, хотя в его доме время от времени устраивали обыск. Работа застряла на третьей сцене второго акта, на том самом месте, где появлялся Орест. Весь первый акт посвящался мужественности и стати Эгиста, тщеславию и красоте царицы и постоянному стремлению Ифигении уединиться, распахнуть окна и смотреть с надеждой на дорогу. Текст в черновом варианте выглядел так:

АКТ II. СЦЕНА I

ЭГИСТ, КЛИТЕМНЕСТРА И ИФИГЕНИЯ.

Эгист. Пойду разомнусь! Я устал читать «Ла гасета». Вечно вожусь с какими-то бумажками, а царю надо бы получше знать свой народ, быть ему другом и отцом: сойти с коня где-нибудь в оливковой роще и вершить праведный суд над своими подданными. Нас, царей, не следовало бы учить читать и писать.

Клитемнестра. И я что-то утомилась. Разве незаметно, как я постарела со вчерашнего дня?

Эгист (гладя ее по голове). Это просто луна сейчас убывает, и ей хочется, чтобы все в мире убывало вместе с ней. Но скоро опять придет новолуние, любимая. Прощайте! До свидания, Ифигения! Не забудь поменять воду золотым рыбкам, которых я тебе подарил!

Ифигения (поднимаясь с места). Прощайте, сеньор!

Эгист. И подумать только: вся жизнь царства зависит от зрелости моих суждений. Представьте, ведь если со мной что случится, урожай пропадет! (Выходит.)

СЦЕНА II

КЛИТЕМНЕСТРА И ИФИГЕНИЯ.

Клитемнестра (поднимаясь). Пойду умоюсь молоком ослицы. Мне так не хочется стареть, Ифигения! (Смотрится в зеркало.) Эгист, наверное, прав, сейчас просто ущербная луна, и это вовсе не морщины, а тени так легли! Надо просто дождаться новолуния, для кожи оно безумно полезно. До свидания, детка! Вечером мы помузицируем. (Выходит.)

Ифигения оставалась одна и выглядывала в окно. Теперь Филону надо было придумать, как инфанта увидит всадника, похожего на Ореста, на царской дороге. Принцу следовало появиться из правой кулисы, чтобы публика не спутала его с рыцарем из Ольмедо, который выходил слева, — здешние критики так и норовят найти во всем плагиат. А может, пусть лучше подойдет пешком, переодетый пилигримом. Тогда Ифигения начнет издали узнавать знакомые слова и жесты: например, как незнакомец оперся на посох, глядя на городские башни от верстового столба мили Святого Георгия? Какими будут первые слова девушки? Успеют ли друзья Ореста предупредить принцессу раньше, чем она начнет узнавать брата? Если придерживаться теории Аристотеля, узнавание происходит у нас в душе, и лишь затем воспоминание обретает плоть. Филон хотел придумать знамения, которые бы делали ожидание еще Напряженней. Можно показать, как собаки, подбежав сначала к путнику, бросаются от него прочь, даже не тявкнув, и прячутся в винограднике; а легавая, купленная царем в Бургосе, срывается с привязи и мчится лизать ему руки. Драматургу хотелось заставить публику обратить внимание на непривычную тишину, воцарявшуюся в полях и в городе. Ради этого он решил показать в первом акте, какое чудесное эхо было в залах дворца: по ночам оно отзывалось на пение соловья в роще, и казалось, еще одна птица поет здесь, во внутреннем дворике. Тогда получалось весьма правдоподобно — оно отразит в звенящей тишине шаги путника, если изобразить Ореста пилигримом, или удары копыт его лошади на мостике надо рвом, если посадить его на коня. Филон переписывал сцену и так и эдак, пытаясь сделать ее захватывающей и жуткой, но дело никак не клеилось. Тогда драматург стал искать новые штрихи, которые бы позволили зрителям почувствовать леденящий душу ужас приближающегося удара: вот вдруг гаснет лампа; зеркало разбивается вдребезги, потому что губы Ифигении дрогнули, словно произнося зловещее имя; кот, прыгая с комода, сбивает на пол корону Эгиста, преспокойно лежавшую там много дней. От этих предзнаменований Ифигения содрогнется. Она поднимет с пола корону — все же царская как-никак, — прижмет ее к груди и двинется с ней к окну.

Во время спектакля актриса, исполняющая роль принцессы, должна носить открытый лиф времен Директории, чтобы ее грудь была хорошо видна и царский венец покоился бы словно на белоснежном постаменте. Этот образ, пожалуй, надо включить в текст для хора. Ифигения боится подойти к окну, отступает на миг, становится на колени, вновь встает, потом опускается на краешек стула и, наконец, решается. Девушка поднимает голову и быстро идет к окну. И вот перед ней желтоватые холмы на границе царства, темные леса, обширная долина, пересеченная каналами, виноградники и пшеничные поля. Ясный взор зеленых глаз принцессы мог уже различить каждый камень на царской дороге от того места, где ее лента выходила из-за поворота возле Волчьего верстового столба, и до самой развилки у голубятни. Для того чтобы показать когда-нибудь исполнительнице главной роли неуверенную походку; Ифигении, Филон сам репетировал эту сцену. Он взял в руки золоченую латунную корону из спектакля «Эдип» и прижал к груди. Драматург принес ее домой из театра, чтобы починить — из одного зубца вывалилось стеклянное донышко бокала, изображавшее огромный фиванский рубин. Этот бутафорский камень, после того как Эдип лишался зрения, становился похожим на горящий глаз у него на лбу, словно святой царь превращался в страшного циклопа, в ужасное одноглазое чудовище. Филон двинулся вперед, представляя себе неровные шаги одинокой, мятущейся Ифигении и произнося текст третьей сцены:

Ифигения (останавливаясь). Кто зовет меня? Что за голос доходит до моего слуха? Крылья слов чуть касаются моих ушей, но их смысл мне неясен. (Делает два шага вперед и опускается на колени.) Я — лишь хрупкая девушка, и мне едва ли под силу донести кувшин, наполненный кровью, до могилы отца, чтобы оросить ею надгробные плиты! (Поднимается с колен, делает еще два шага и садится на краешек стула.) Лампа погасла — не оттого ли, что грядет свет еще более яркий? Предначертано ли мне встретить его и укрыть в своей спальне? А если то не брат мой? В великих трагедиях часто бывают ошибки! О, лучше бы мне, бедной горлинке, у ручья в тени маков познать любовь! О, кто сорвет цветок моей девственности! О, если б я могла бежать туда, где никогда никто не слышал ударов мечей о щиты! (Поднимается, колеблется одно мгновение, но в конце концов решается: высоко подняв голову и прижав к груди корону, Ифигения приближается к окну.)

Филон подошел к окну с Эдиповой короной в руках. Его взгляд устремлен на царскую дорогу-туда, куда глядела бы Ифигения, хотя ничего подобного из его дома видно не было. Окно выходило не на поля, а на узенькую улочку, где между камнями мостовой тут и там пробивалась заячья капустка. Это улица Вышивок — здесь много лавок и мастерских, и сейчас возле двери одной из них стоит высокий мужчина в красной накидке с черной подкладкой. Человек выбирает платок с тонким узором, смотрит на свет, чтобы лучше разглядеть рисунок. Филон не знает его — пожалуй, он нездешний. Драматурга поражает спокойное изящество жестов незнакомца. Вот сейчас виден его благородный профиль, остроконечная бородка. Человек поворачивается, чтобы отдать купленный платок слуге, который следует за ним, и вдруг на пальце его вспыхивает в ласковых лучах солнца драгоценный камень. В голове Филона моментально рождается идея — как все писатели, он обладает даром на лету схватывать детали, которые могут пригодиться для построения сюжета. В своем воображении драматург уже представляет этот камень на месте утраченного фиванского рубина. Таким образом Ифигения получит первую ниточку в сцене узнавания: в короне Эгиста, раньше принадлежавшей Агамемнону, не хватает камня, и вот брат-отмститель, принц, что является под покровом тайны, запыленный и умирающий от жажды, приносит его в своем кольце. Издалека, из-за холмов, будут виднеться слепящие отсветы молний. По-прежнему держа корону Эдипа в руках, Филон наклоняется и выглядывает в окно, чтобы разглядеть получше, как незнакомец в сопровождении слуги шагает вверх по улице к площади.

«Не знаю, когда я смогу закончить второй акт, — говорит себе Филон, — но эту тяжелую поступь Ореста я не забуду…»

 

VII

— Нанести безупречный двойной удар можно, лишь умея мысленно проводить параллельные линии, — пояснял фехтовальщик, рассекая воздух рапирой. — Обычно во время дуэли, по крайней мере в нашем городе, дерутся до первой крови. Один укол — какая ерунда! Но если надо прикончить кого-то или ты на войне — тут только двойной удар поможет внезапно повторить атаку и добиться цели: первым ударом ранишь врага, быстро вытаскиваешь шпагу, он сгибается, и тогда надо, отойдя чуть вправо, поразить его снова. Главное — второе движение должно быть параллельно первому; если тебе это удалось, ты попадаешь прямо в сердце. В моем доме геометрия прежде всего: треугольники, тангенсы, прямые углы — именно так надо ставить ноги, — ну, и конечно, параллельные линии в воздухе, повторяю вам: мой излюбленный прием — двойной удар.

Фехтовальщик был человеком не слишком высокого роста и носил башмаки на каблуках. Нос его отличался необычайной подвижностью, и ему очень льстило, если посетители обращали внимание на эту особенность его физиономии. Тогда он принимался объяснять, что именно обоняние — основа интуиции и что его нос всегда следил за мельканием шпаги куда лучше, чем глаза, а потому приобрел столь удивительную способность двигаться и даже вращаться.

— В большинстве случаев, — заканчивал маэстро свои объяснения, — я узнаю, где промежуток между ребрами и удалось ли мне попасть в цель, по тому, как подергивается мой нос.

Тут фехтовальщик нежно поглаживал сей важный придаток своего лица: тонкий, белый, словно из мрамора, с широкими ноздрями и острым кончиком.

Прочитав однажды «Трех мушкетеров», он стал носить прическу а-ля Арамис, только волосы у него были светлее. Наш забияка казался очень худым и нервным, а трагический взгляд выдавал в нем человека, всегда готового врачевать свою честь, если кто ее ранит, но лишь одним-единственным доступным ему средством — стальным клинком. Со шпагой фехтовальщик не расставался, и когда в дом заходили чужестранцы, он встречал их, одетый в черное, под собственным портретом, написанным маслом, где был изображен в той позиции, с которой начинал урок: правая нога чуть согнута, обнаженная шпага поднята вверх в знак приветствия. Звали героя Кирино, и ему принадлежал единственный в городе фехтовальный зал. Молодежь в последние годы потеряла всякий интерес к его искусству и с большим удовольствием стреляла в тире из луков и ружей.

Дону Леону хотелось посмотреть развалины старого моста, он объяснил Тадео, что видел однажды гравюру, изображавшую это место: на ограде первого пролета сидит человек с гитарой и перебирает струны. Но вечер выдался дождливым, и задуманную прогулку пришлось отложить. И вот тогда нищий посоветовал чужестранцу заглянуть в зал Кирино. По правде говоря, Тадео не терпелось узнать, хорошо ли его друг в синем камзоле владеет шпагой, ведь по городу ходили слухи, что удар Ореста, когда тот явится для отмщения, будет неотразим и могуч.

— Я не столь искусно владею шпагой, как ты, — сказал дон Леон Кирино, — у меня все просто, по-военному; мне удалось освоить лишь чуть побольше, чем «защита-выпад, а потом — наоборот». Надо тебе сказать, в моей стране никто не видел учебной рапиры, никаких дуэлей из-за вопросов чести нет, а геометрия — это искусство землемеров, которым поручается размежевывать поля после наводнений. Моя наука состоит в том, — добавил чужестранец, — что я беру широкий обоюдоострый меч и раскручиваю его в воздухе, а сам смотрю на шею врага и в какой-то миг наношу удар с пол-оборота, да не колю, а рублю, как палач своим топором.

Кирино захотелось посмотреть, насколько ловко его гость владеет оружием; он поставил посреди зала манекен из набора — фехтовальщику была пожалована королем монополия на их изготовление — и протянул дону Леону большой двуручный меч с желобком миланской работы. Гость взял его, примерился и встал прямо перед огромной куклой. Он то ловко делал выпад, словно нападая, то, напротив, отступал, защищаясь, то поднимал с изяществом танцовщика левую руку и кружил возле манекена, быстрый как молния и уверенный в себе. Сеньор Кирино, держа куклу за талию, перемещал ее по комнате, все время оказываясь вне пределов досягаемости нападавшего. Но вот, когда он в очередной раз передвигал манекен, пытаясь зайти со спины человеку в синем камзоле, тот одним движением корпуса оказался в нужной позиции и обрушил страшный удар справа налево на шею своего противника из папье-маше. Голова с ярко-красными щеками безжизненно упала на грудь куклы, покачалась несколько мгновений, потом оторвалась совсем и покатилась на пол. Тадео захлопал в ладоши, а Кирино похвалил удар:

— Magister meus! Превосходно! И это при том, что меч-то — зазубренный!

Воодушевившись, Кирино встал одной ногой на огромную голову — поза для низкорослого маэстро оказалась весьма неудобной, однако он вытащил шпагу из ножен и оперся на нее, ожидая восторга зрителей, словно был победителем Голиафа и весь ликующий народ Израиля собрался приветствовать своего избавителя.

Кирино велел согреть воды для купания своему слуге-финну, который считался знатоком различных гигиенических процедур, а сам тем временем предложил гостям сладкого вина и, хотя в зале стояло предостаточно стульев, уселся на голову манекена.

— Мой отец, царствие ему небесное, — рассказывал фехтовальщик дону Леону, — обучал рыцарей Прованса искусству владения шпагой в конном и пешем бою и славился там как мастер своего дела. Звали его сеньор Элисио, и он говорил, что осваивать верховую езду ему помогал один кентавр, оставшийся не у дел, — на его слова вполне можно положиться, ибо отец был не из тех, кто любит приврать. Он каждый день жарил себе отличный, свежий чеснок, стараясь выбрать самый лучший, а такого, как в Провансе, нигде не найти — вот мой родитель и переехал туда. Для людей нашей профессии ревматизм губителен, все кости и суставы у нас должны двигаться свободно, а потому я тоже прибегаю к этому чудесному средству осенью. Отец обучил своему искусству большинство благородных сеньоров Прованса и в мае выезжал с ними за город; там на просторе они изображали битвы с войсками императора или герцога Савойского. Как-то раз, когда папа с виконтом де Бос, оставив позади остальных всадников, проезжали через сосновый бор, они встретили женщину, которая, крича, бежала им навстречу. Она держала за руку беленькую хорошенькую девочку лет пятнадцати. Отец с виконтом расспросили беглянок о причине их слез, и мать, заставив юное создание опуститься на колени перед господами, рассказала о страшном драконе, что появился в их краях. Чудовищу приспичило заполучить сей дивный цветок ее чрева в служанки, ибо оно постепенно слепло и решило зарабатывать себе на хлеб, изображая повсюду от Германии до Каталонии ярмарочных драконов. Если же дочку не отдадут ему добром, то он ворвется в деревню, все спалит и всех сожрет. Мой отец велел женщине спрятаться, виконту поручил укрыть девушку в его огромном замке, а сам решил сразиться с драконом. Так они и сделали: де Бос дал несчастной матери десять серебряных эскудо в залог, распрощался, посадил девушку сзади себя на лошадь и увез, а папа с копьем наготове помчался на поиски дракона. Но оказалось, приехал он слишком поздно. Утром того самого дня дракон отправился на цветущий луг, где всегда встречался с одним слепцом, который давал ему уроки пения — в качестве платы за обучение чудовище обещало сказать, куда оно запрятало скрипку Гварнери. Дело быстро шло на лад: у дракона обнаружился неплохой слух и нежный голос. Ну так вот, когда подслеповатое чудовище возвращалось с урока, то сорвалось в ущелье, спускавшееся к морю; и теперь его зловонная туша лежала у берега, наполовину скрытая водой, и между волн виднелась огромная голова с разинутой пастью — зеленый язык высовывался из-за голубоватых зубов. С тех пор отец только и думал о том, чтобы сразить какого-нибудь дракона, и мечтал, как из самого Авиньона приедет художник, мастер изображать чудеса, и запечатлеет его рядом с поверженным чудищем — левая нога героя попирает ужасную голову. Отец не смог осуществить свою мечту и оттого умер. Когда несчастный бредил, людям в треугольных шлемах было небезопасно переступать порог нашего дома; он принимал их за драконьих детенышей — они вылупляются из яйца как раз такими: с гребешком, покрытым перьями. Больной бросался на них с копьем, звал художника увековечить его подвиг и требовал, чтобы я принес ему алые гетры. Ваш покорный слуга унаследовал от отца, мечтавшего о сражениях с чудовищами, желание выйти когда-нибудь на честнóй бой и быть изображенным затем на картине, написанной маслом: страшная голова под левой пятой героя, — как всем артистам, мне нравится позировать. Вот и сейчас я не мог удержаться от небольшой репетиции, когда голова гигантской куклы покатилась на землю.

Сеньор Кирино придвинулся поближе к дону Леону, волоча за собой свое необычное сиденье из папье-маше, с которым никак не хотел расстаться, и сказал ему доверительно:

— Великолепный удар — справа налево и снизу вверх! Лучшего не придумаешь. Много лет тому назад сюда явились сыщики, чтобы выведать, не обучал ли я кого-нибудь такому приему. Говорили, будто Орест, прежде чем явиться для отмщения, хотел научиться получше владеть старинным оружием. Но я никому не показывал этого приема, и если однажды под покровом тайны сюда случайно явится принц, я пошлю его к тебе, о мастер точного удара. Не то чтобы мне особенно нравилось, когда убивают царей, но отлично проведенный прием для меня дороже всего на свете!

Дон Леон заметил, что ему бы очень хотелось познакомиться с этим Орестом, и направился в ванную комнату. Там его уже ждал финн, держа в руках соломинку, при помощи которой он набирал полный рот горячей воды — за раз по пол-литра, не меньше, — а потом выпускал ее на поясницу купальщика.

Тадео не произнес ни слова во время испытания военного искусства дона Леона, но теперь он захотел взять меч и попробовать, легко ли наносить такие удары. Несмотря на то что в молодости нищий был лесорубом, ему не удалось даже сдвинуть оружие с того места, куда положил его тот, кого он уже считал своим господином. Кирино, стоя неподалеку, поскреб в затылке:

— И не старайся, — сказал он Тадео, — оставь меч в покое. До тех пор, пока сталь хранит гнев и ярость того, кто взял в руки оружие для мести, лишь герой может поднять его. Пройдет несколько часов, оно остынет, и тогда любому мальчишке это будет под силу.

Тут Кирино плюнул на лезвие, слюна закипела и испарилась, как будто брызги упали на докрасна раскаленный металл.

 

VIII

Вспотевший кузнец бросил в ящик молоток и гвозди и, сунув голову под струйку воды, стекавшую из каменной чаши, позволил себе несколько мгновений наслаждаться прохладой. Потом он обтер лицо старым фартуком, но борода и волосы остались мокрыми: с них по лбу стекали капельки воды, оставляя за собой влажные дорожки.

— Сразу видно, — сказал кузнец дону Леону, — ты знаешь толк в лошадях, и конь твой мне нравится. Такой породы я не знаю, да и никогда раньше не доводилось мне видеть скакунов с золотой звездочкой на лбу и иссиня-черным хвостом — это в нем самое удивительное. Мои деды подковывали в Трое лошадей ахейцам, отец отправился далеко на запад обучать варваров на атлантическом побережье неизвестному им искусству, сам я в молодости работал в кузне у Цезаря в Риме, но никогда не слыхал, пока ты не привел мне своего коня, что серебряная подкова на передней ноге скакуна приносит удачу в путешествии. Век живи, век учись! Ну, а твоему богатству можно позавидовать, ведь такой подковы хватает ненадолго.

— Конь мой, — пояснил дон Леон, — божественной породы, если только можно говорить так о лошадях. Ты, быть может, знаешь, что на одном острове на востоке нашли на берегу деревянную раскрашенную фигуру коня. Наверное, когда-то она украшала нос корабля и была прикреплена к нему за задние ноги, потому что изображала животное целиком, поднявшимся на дыбы над волнами. Потом, скорее всего, судно затонуло, и море выбросило обломки на песок. Резчик потрудился на славу, конь вышел как живой. Жители острова забрали его и, по очереди сменяя друг друга, отнесли на плечах на двор алькальда. Тот вышел под руку с женой подивиться чуду, а затем стал решать вместе со старцами, что же делать с этим даром волн.

— А вдруг он живой? — спрашивала жена алькальда, совсем девочка, с букетом цветов у пояса и множеством колец на пальчиках.

— Пришлось доказать ей, что она заблуждается, — продолжил дон Леон, — Один из смотрителей маяка сунул зажженный фитиль прямо ему под хвост, но животное даже не дрогнуло. Итак, коня оставили во дворе до тех пор, пока не будет окончательно решена его судьба; и поскольку жизнь на одиноком острове, затерянном в море, всегда текла спокойно и мирно, никто и не подумал даже выставить стражу. Совершенно непонятно, как прознали о красавце коне жившие в тех краях кобылы, но только, пользуясь тем, что хозяева оставляли их непривязанными — случилась эта история в летнюю пору, — все они: старые и молодые, насколько мне известно, не сговариваясь, явились одновременно во двор посмотреть на благородное животное. Что уж там случилось, когда кобылы начали тереться о коня и лизать его, каким чудом он вдруг ожил — никому не ведомо, но только алькальда разбудило многоголосое ржание. Он позвал на помощь, алькальдесса в ночной рубашке подбежала к окну, альгвасил зажег фонарь, и, когда свет загорелся, все увидели такую картину: оживший деревянный конь покрывал кобылу аббата из монастыря Святой Екатерины, которую хозяин отправил на хутор в деревню поправляться после тяжелой простуды, а ее соперницы в отчаянии кусали и лягали счастливую избранницу. Конь, заметив, что за ним следят, завершил свое дело и поскакал галопом к морю. Кобыла аббата забеременела, и отсюда ведет свой род мой конь, по его масти сразу заметно — он пошел в деда. Аббат, который, несмотря на свои пышные телеса, был человеком весьма ученым, объяснял выбор волшебного коня так: сбруя его кобылы сохраняла аромат ладана после крестного хода, а, как пояснил священник в одной из своих проповедей, некоторые христианские общины аскетического толка запрещали употребление ладана из-за его свойства возбуждать плоть. Царь Соломон, утверждали они, потому и возжелал царицу Савскую, что та преподнесла ему серебряную шкатулку, полную кубиков ладана.

— А как же конь? — спросил кузнец.

— Об этом много спорили, и все сходятся только в одном — конь вернулся обратно в море: сия история приключилась в дни равноденственных бурь, и оно сильно бушевало. Большинство людей думает, что внутри деревянного коня мог скрываться морской, ненадолго покинувший вечно перемещающиеся пенные конюшни Посейдона, бога, которому поклонялись в древности. Если верить им, то морской конь, должно быть, подслушал историю Троянского и идея ему понравилась. В эллинских портах таверны, как ты знаешь, стоят прямо на берегу, увитые виноградом, и гребцы любят рассказывать там друг другу всякие новости.

— Чудеса, да и только! — воскликнул Тадео. С каждым часом нищий все больше поражался тому, сколько дивных историй знает его хозяин, сколько тайн он хранит.

— Ну, а мой конь — тоже удивительное создание, — продолжил дон Леон. — Если я отправляюсь, к примеру, из Малаги в Афины на пизанском корабле и сплю себе спокойно в каюте, он плывет по морю сам и добирается до места точно в срок, чтобы я мог сразу оседлать его. Бывает, правда, с ним и такое: почует где-нибудь поблизости на берегу кобылу в охоте и забывает обо всем, а мне приходится гулять по молу, поджидая его. Весь в деда пошел!

Закончив рассказ, дон Леон, никогда раньше не пускавшийся в столь длинные рассуждения, поглядел прямо в глаза Тадео. Тот подумал, что этим своим рассказом хозяин отблагодарил его за историю о встрече Ореста с маленькой горбуньей в порту соседней страны.

Кузнец не знал, верить услышанному или нет: однако удивительный конь стоял перед ним — золотая звездочка на лбу, темно-синий хвост и серебряная подкова на передней ноге. Видя его сомнения и даже некоторое беспокойство, дон Леон сказал:

— Я вовсе не смеюсь над тобой, кузнец. Посмотри, мой верный товарищ только что приплыл ко мне, у меня не было времени ни почистить его самому, ни отвести на конюшню — вот уже месяц, как он не знает скребницы, а его хвост — гребня, поэтому ты легко найдешь в нем следы Океана.

Дон Леон вместе с кузнецом и Тадео подошел к коню сзади, перебрал рукой длинные пряди, вытащил оттуда водоросли и трех маленьких крабов и показал все это на ладони своим пораженным слушателям.

 

IX

На столе перед офицером Иностранного ведомства лежали все донесения о человеке в синем камзоле, который просил называть его доном Леоном. Здесь на больших листах с печатями был запечатлен тайным письмом Итурсаэта, принятым в политической полиции, каждый сделанный им шаг, каждое сказанное слово. Сеньор Эусебио ждал появления дона Леона, так как Тадео сообщил, что тот зайдет в этот день поутру отметиться. Офицер просматривал бумаги и подчеркивал отдельные фразы, постукивая себя то и дело по носу кончиком пера; время от времени он закрывал глаза, чтобы лучше следить за ходом своих мыслей. Орест или не Орест? Если верить древним предсказаниям, то нет. Кроме того, люди перестали бояться и ждать кровопролития как единственного средства освобождения от пут ужаса. По предположениям, Орест войдет в город ночью и немедленно даст знать о своем приезде Ифигении; слухи и туманные намеки должны подготовить ее к приезду брата. Во-вторых, принц придет в город с оружием в руках. В-третьих, он спрячется во рву. Раньше, когда появлялись лже-Оресты, Эусебио не сомневался в их невиновности, но, однако, верно нес свою службу. Иногда идея, положенная в основу политики, заставляет государственную машину работать бездумно, лишь ради самой себя; и тогда этот принцип создает свою собственную реальность, а мы становимся его рабами, бесплотными призраками. Головы летят с плеч вовсе не потому, что они — головы, то есть мозги, способные направить убийственную руку, а лишь потому, что исключения подтверждают правило, продиктованное свыше. С другой стороны, прогулки по городу таинственного чужестранца порождали нездоровое любопытство, и кое-кто вспоминал уже историю Ореста. Жив ли принц вообще? Эусебио хранил аккуратно подшитые сведения об инфанте. Его сестра вспоминала о нем как о тихом, молчаливом ребенке, который строил замки из цветных кубиков или проводил целые часы в задумчивости, положа руки на меч и устремив взор на отцовскую корону. Мать считала его неисправимым шалуном, неслухом и непоседой, мечтавшим лишь о приключениях в далеких странах да рисовавшим без конца корабли на стенах. Одни свидетельства никак не вязались с другими: показания кормилицы и первого учителя не имели между собой ничего общего. Кто-то говорил о веселом, беззаботном, открытом и благородном мальчике, кто-то — о скупом лицемере, любящем только лесть. Когда Орест исчез, от тайных агентов тоже приходили самые противоречивые вести: то будто бы он сделался странствующим рыцарем, то будто не пропускал ни одного борделя. Один и тот же человек не мог ходить в церковь по семь раз на дню и ночи напролет играть в карты, раздавать на скачках золотые монеты и сидеть в долговой яме; клясться жить на хлебе и воде, пока не отомстит, и пить запоем, чтобы забыться. То получалось, что его хотели женить на сирийской принцессе, то вдруг якобы принц оказывал явное предпочтение мужскому полу — как все это совместить? Имей я вкус к политической карьере, думал Эусебио, то мог бы весьма преуспеть, сообщая Эгисту сведения о несчастьях и дурных наклонностях Ореста, а Ифигении — о прекрасных, благородных подвигах и достойных поступках ее брата, зерцала всех принцев, живущих в изгнании. Но офицер отлично чувствовал себя в конторе, принимая в домашних тапочках иностранцев и живя спокойной жизнью: отпуск в сентябре на берегу моря, свидания с хорошенькой вдовушкой раз в неделю, мягкая постель каждый вечер, как только в церкви прозвонят в колокола и сотворят молитву, если только он не отправлялся в тот день в театр. И надо же было этому чужестранцу приехать сюда и спутать все карты! Следует ли задержать его как нового лже-Ореста? Он ни разу не назвался принцем, и сделать так — означало вернуться к дням подозрительности и животного страха перед появлением мстителя. Случался ли тогда у женщины выкидыш, скисало ли вино, обрушивался ли на остров циклон или какая-нибудь болезнь — во всем люди видели страшное знамение; даже если кто-то падал со строительных лесов или скоропостижно умирал, причину искали в том же. Было время, когда в городе совсем исчезла в лавках черная ткань, и, как оказалось, случился сей дефицит потому, что один путешественник сказал на ухо какому-то лавочнику, будто видел на границе Ореста, который направлялся в город и грозил заставить всех носить траур по своему отцу. Все оптовые торговцы тут же припрятали свой товар. Нет, не надо задерживать этого Ореста, то есть лже-Ореста. Уж лучше пойти на риск пропустить настоящего принца, но ведь такой шанс один из тысячи. Если он будет вести себя вызывающе, в тавернах и цирюльнях не прекратятся пересуды, тогда можно посоветовать ему покинуть город. К этому решению пришел сеньор Эусебио как раз в тот момент, когда его помощник объявил о том, что дон Леон явился и ждет аудиенции. Офицер бросил все документы обратно в ящик и велел впустить чужестранца.

В дверях дон Леон вежливо поклонился, принял приглашение сеньора Эусебио сесть напротив него и извинился: ему безусловно следовало явиться в Иностранное ведомство раньше, но он ждал, пока прибудут конь и паж с вещами, так как в чемодане находилось разрешение на путешествие, данное ему отцом, — по византийским законам без подобного документа старшие сыновья не могли пускаться в путь. Тут он показал сеньору Эусебио бумагу — пергамент, скрепленный четырьмя императорскими печатями, висевшими на пурпурных лентах.

— Я зовусь Леон, сын Леона, и путешествую, чтобы посмотреть мир, изучить породы лошадей и сравнить обычаи разных стран, исследуя театр каждой из них.

Сеньор Эусебио, улыбаясь, кивнул:

— Какие аристократические занятия! Ваша милость богаты?

— У отца в наших краях есть замок, вокруг него плодородные поля, а от матери, мир праху ее, я унаследовал большие стада в Армении, да еще право взимать плату за проезд по одному мосту, где всегда большое движение. С собой у меня двенадцать унций царской чеканки.

Вытащив кошелек из-за пазухи, он неторопливо развязал его и вытряхнул двенадцать золотых монет, которые покатились по столу.

— Это римские, — добавил он.

— Какую религию исповедуете? — спросил Эусебио, начав заполнять регистрационный журнал.

— Душа бессмертна.

— Семейное положение, возраст, особые приметы?

— Холост, тридцать лет, над пупком есть родимое пятно в форме звезды.

Сеньору Эусебио казалось неучтивым попросить знатного чужестранца показать родинку, но, пока он колебался в нерешительности, просьба оказалась ненужной. Дон Леон уже развязал пояс на широких штанах с треугольной кокеткой — кажется, этот покрой называется именно так, — спустил пониже трусы, приподнял рубашку и обнажил живот перед офицером. Стала видна голубоватого цвета звездочка с двенадцатью концами. Тот кончик, что соответствовал бы направлению на север у розы ветров, был подлиннее и потемнее остальных.

— Кто-нибудь изучал ваш знак?

— Да, греческие пророки. Он предвещает, по их мнению, старость без немощи, много детей и удачу в делах отмщения. Посмотрим, сбудутся ли предсказания, а сейчас я молод, жены у меня пока нет, да и мстить мне некому.

Воспитанность чужеземца покорила сеньора Эусебио, ему понравился его спокойный и открытый взгляд, благородные манеры — например, то, с каким достоинством он вытряхнул на стол золотые монеты. Такой жест мог позволить себе лишь человек высокого происхождения и щедрой натуры. Сеньор Эусебио позвонил в колокольчик и вызвал офицера секретной службы. Тот явился, неся в руках печать и баночку с красной краской, и дон Леон протянул ему свою правую руку. Надо было поставить клеймо, и сеньор Эусебио произвел эту операцию необычайно ловко — за долгие годы он приобрел большой опыт. Однако, когда офицер приподнял печать, обнаружилось, что именно там, где стояли слова Egistus Rex, вся краска осталась на месте. На открытой ладони чужестранца клеймо оказалось неполным, он протягивал вперед руку как раз на уровне пряжки пояса, на которой змея обвивалась вокруг оленя. Давным-давно по такому знаку узнавали друг друга товарищи Ореста, и до сих пор правила обязывали секретных агентов сообщать о возвращении Ореста, если только такая эмблема где бы то ни было попадется им на глаза.

Офицер и чужеземец обменялись взглядами, дон Леон улыбнулся и произнес скорее для себя, чем для сеньора Эусебио:

— Если бы все, кого вы считали Орестами, оказывались бы ими, быть Орестом не имело бы ни малейшего смысла.

И вышел.

Сеньор Эусебио легонько стукнул себя по лбу, словно помогая своим мозгам проникнуть в тайный смысл этого высказывания, которое казалось позаимствованным из второй книги прорицаний Сивиллы и было столь близким к истине.

 

Эгист, сопровождаемый мастером-оружейником, хромым бискайцем, и интендантским офицером, закончил утренний обход своих военных складов, на что обычно тратил по понедельникам больше часа. В первые годы своего правления царь соблюдал традицию и проверял боевую готовность войск на плацу; он сам поднимал мечи и копья, натягивал луки, стрелял из карабинов и винтовок по раскрашенным шарам из надутых мочевых пузырей, которые раб поднимал на шесте над зубцами стены. Теперь же Эгист ограничивался осмотром: вычищены ли ружья, хорошо ли смазаны лезвия мечей; а потом останавливался погладить приклад своей любимой винтовки под названием «Молния». Он помнил, как когда-то сразил из нее гигантского каледонского вепря одним выстрелом мелкой дробью прямо в лоб. Осмотрев склады оружия, царь поднимался на самый верх старой башни — туда вели сорок восемь ступенек винтовой лестницы, — чтобы проверить, как работает дозорная служба. Здесь всем ведал сержант по имени Гелион, большой знаток оптики, дальний родственник царя по материнской линии. Еще в нежную пору детства бедняга окривел на правый глаз и решил восполнить свой недостаток зрения при помощи увеличительных линз. На этом поприще юноша преуспел и познал все тайны устройства подзорных труб. Благодаря его науке Эгист мог осматривать свои владения, и порой взор царя омрачала тоска: в последние годы многие приграничные области были потеряны. Графы, владевшие холмами и плодородными долинами, продолжали называться его вассалами, однако вместо положенных податей присылали во дворец самое большее коровью шкуру, а чаще ограничивались корзиной яблок или молочным поросенком. А ему все недосуг заняться бунтовщиками: знаменитый Орест-мститель никак не желает появиться, а это связывает его по рукам и ногам и не дает отлучиться из дворца. Когда-то давным-давно цари каждый день поднимались на зубчатые стены, дабы осмотреть долины и тропинки на склонах: меж холмов на равнине разворачивалась кавалерия; приказы относили командирам почтовые голуби, а порой взмывала ввысь сигнальная ракета. Царь, держа в руках знамя, приветствовал свои войска. И все это кануло, погибло из-за Трои. Эгисту же в первые годы царствования пришлось посвятить большую часть времени и денег на то, чтобы сохранить корону — ведь получил-то он ее, в конце концов, преступным путем. Долгими часами царь припоминал подозрительные слова и жесты приближенных, крался на цыпочках по коридорам и галереям в надежде застать врасплох тайное Сборище заговорщиков. Под предлогом изучения квадратуры Луны Эгист повесил во всех залах и приемных зеркала; продавцы всегда заверяли его, что их товар обладает магическими свойствами, но обещания оказывались пустой болтовней: когда царь хотел увидеть лица изменников, на поверхности стекла никакого изображения не появлялось. Жизнь загублена! А все началось как раз здесь, на этой башне… Эгисту было восемнадцать лет, и физик, работавший тут в те далекие годы, позволил ему подняться наверх и посмотреть в подзорную трубу. Эгист полюбовался пейзажем, перечислил вслух названия всех маленьких селений, затерянных среди виноградников и засеянных кукурузой полей по ту сторону реки, затем перевел свой взгляд на городские стены, улицы и площади — ему показалось, что до остроконечных крыш, покрытых красной черепицей, рукой подать, — и, наконец, захотел разглядеть изящные аллеи царского парка, разбитого на французский манер. И тут в его поле зрения попала дама в синем платье: она кормила с ладони воробушка и наклонилась, протягивая ему семечки конопли, при этом в глубоком вырезе платья показались прекрасные груди. Зрелище заставило Эгиста покраснеть и смутило его покой: оставаясь в своей комнате один, он предавался воспоминаниям, и всякий раз обмирал, представляя себе великолепную картину. Во сне ему виделись лишь ласки прекрасных ручек, а во время бессонницы его преследовала мечта положить голову на эти белоснежные прелестные холмы, источающие аромат яблок. Эгист перегнулся через солнечные часы, раздвинул подзорную трубу и стал рассматривать заброшенные сады — теперь никто бы уже не смог различить некогда строгий рисунок аллей, — тщетно пытаясь вызвать из небытия тень видения давних лет. Какое безумное желание покорило его на всю жизнь! Еще и сегодня кровь жаркой волной поднялась к морщинистым щекам царя, и во рту пересохло так же, как в тот роковой час. Он попросил у Гелиона воды, но у того под рукой был лишь кувшин с разбавленным вином. Эгист взял протянутый стакан, пригубил вино и тут же выплюнул, капли брызнули на грача, который собирался взлететь в поисках завтрака. Медленными шагами печальный, усталый и голодный царь спустился по лестнице — конец его жезла стучал о ступени, край потертой желтой мантии волочился по полу. Затем его одинокая согбенная фигура скрылась в лабиринте дворцовых коридоров, похожем на витую раковину улитки, где под темными сводами плели свои сети неутомимые пауки.

 

I

Вся его жизнь была потрачена на ожидание. Он оставлял спящую Клитемнестру и тихонько, на цыпочках, с мечом в руке направлялся в посольский зал. Поймет ли Орест, явившись в назначенный час, что безмолвный часовой у окна, чья тень замерла в квадрате лунного света на противоположной стене, — это Эгист? Царь знал принца ребенком, но каков он теперь — зрелый муж, мститель? Художникам велели написать портреты сына Агамемнона, не меньше дюжины, но люди, изображенные на них, вышли совсем непохожими, в жизни они, казалось, должны были бы говорить и думать по-разному. Глаза этих Орестов никогда не смотрели в лицо Эгисту, а тот непременно хотел быть узнанным сразу же — не хватало только, чтобы ослепленный желанием отомстить убийца набросился на кого-нибудь еще. Царь решил повесить себе на шею табличку на кожаном шнуре, которым перевязывают ножку бурдюка, и написать на ней свое имя красными буквами. Картонку он спрятал в фигуре волка справа на третьей ступени лестницы, ведущей к трону, засунув ее под хвост бронзовому хищнику между левой ногой и яичками. Когда ему случалось вытаскивать табличку, он касался их руками, и, казалось, древняя дикая сила передавалась ему, а это было, бесспорно, добрым предзнаменованием. Надев на шею картонку, Эгист двигался к двери и отмерял ровно семнадцать шагов до столба, возле которого входившие в зал отвешивали первый поклон. С этого места, вытянув руку и направив удар прямо в грудь или в шею внезапно появившегося на пороге врага, можно было поразить его наповал, потому что конец меча оказывался на полкварты за пределами комнаты. Блестящее острие, выглядывавшее за порог, напоминало светящийся рысий зрачок; и Эгисту казалось — его собственный глаз сверкает на стальном лезвии и взгляд проникает в глубь извилистых коридоров, которые спускаются в сад. Меч царя стал его дозорным. Долгие ночи прошли в ожидании: зимой они тянулись нескончаемо под шум ветра, заглушавший хриплое уханье совы, и пролетали незаметно летом, теплые и душистые, под разрывающие душу трели соловья. В первые годы своих ночных бдений Эгисту больше всего нравились дождливые ночи в конце весны, но шуршание мышей, оживлявшихся с приходом тепла на чердаке, лишало его ощущения одиночества и придавало некоторое спокойствие, а это никак не вязалось с ожиданием трагедии. В конце концов он счел наиболее подходящими первые осенние ночи, когда шли дожди. Ветер поднимал и кружил упавшую листву в извилистых коридорах, и шорох листьев на каменных ступенях казался Эгисту шагами Ореста. По правде говоря, царь продумывал финальную сцену до мельчайших подробностей, словно ее должны были увидеть сотни или даже тысячи зрителей. Однажды он вдруг решил, что присутствие на сцене Клитемнестры, ожидающей своего последнего часа, просто необходимо на протяжении всего последнего акта. Пожалуй, стоило приказать прорубить окно из спальни в посольский зал; тогда оттуда будет видно брачное ложе и спящая царица в ночной рубашке — золотые волосы разметались по подушке, пухлые плечи обнажены. Услышав шум оружия, она в испуге поднимется с кровати, и тут на миг обнажится ее грудь, а когда бросится к проему, то взглядам откроется ее прекрасная нога — до колена или даже еще выше, ибо в трагедии дозволено все, что может показать ужас героев. Клитемнестра воскликнет:

— Сын мой!

В этот самый миг Эгист, сраженный насмерть, упадет, но упадет не согнувшись. Агамемнон сделал тогда несколько шагов, меч выпал у него из рук, потом он схватился за занавес, затем поднес руки к груди. Нет, Эгист мечтал о другой смерти: погибнуть словно от удара молнии. Вот если бы он мог послать записку Оресту и попросить его взять с собой длинную кривую саблю. Еще неплохо упасть подобно тому, как падает камень в темную воду тихой заводи — зрители в едином порыве ужаса отшатнутся назад, словно боясь, что кровь забрызгает их, и это будет похоже на круги, что расходятся по спокойной воде. Царь рухнет, воцарится страшная тишина, которую нарушит лишь удар тяжелого меча, падающего на доски, да затем покатится со стуком вниз по ступеням шлем из вороненой стали, и на его блестящих боках будет отблескивать пламя факелов в руках рабов. Итак, царь мертв и не может подняться, чтобы принять аплодисменты и проследить за сценой убийства Клитемнестры. Если он сам мог сражаться с Орестом молча, то между матерью и сыном необходим диалог. Пожалуй, надо намекнуть царице, что говорить, как держаться; надо продумать ответы на возможные вопросы Ореста и, наверное, придумать какую-нибудь реплику, в которой бы раскрылась вся сложная натура этой женщины — одновременно матери и страстной любовницы. Сын, безусловно, спросит, почему она согласилась на убийство помазанника божьего и как могла потом разделить ложе с убийцей. Надо найти нужный тон, подходящие слова, торжественные, многозначительные и в то же время страстные. Неплохо было бы найти свидетелей великих отмщений, свершившихся в Греции. Хотя, впрочем, самое лучшее — поручить секретному агенту разыскать в каком-нибудь далеком порту Ореста и прорепетировать с ним диалог из последнего акта. Театр — дело нешуточное! Следовало бы подыскать для этой цели человека, который бы сумел понять хитросплетения мыслей принца, приспособиться к его изменчивой натуре, подобно тому как луч преломляется на гранях алмаза, проникнуть за стены, воздвигнутые гневом в его сердце, к тайникам его души. Городской драматург мог бы даже написать диалог. Эгист поведал бы ему о тех тайных часах, когда он вынашивал замысел преступления, и о ярчайших минутах любви. Осада прекрасной царицы длилась не одну неделю: Эгист надевал атласные камзолы, рыдал, умирал от нетерпения, грозил покончить с собой, отращивал ногти, чтобы ранить свое лицо, и даже предлагал, что сам отправится разузнать, жив ли Агамемнон. Клитемнестра сдалась в самый неожиданный момент. Однажды царица нечаянно наступила на борзую собаку Эгиста, которая спокойно грелась себе на солнышке. Пес взвизгнул и вскочил, царице показалось — он собирается укусить ее, и она бросилась в объятия Эгиста. Их губы встретились, поцелуй был таким долгим, что царица упала без чувств. Все случилось там же на галерее. Борзая, успокоясь, подошла туда, где лежали любовники, чтобы приласкаться к хозяину, и принялась медленно лизать ему шею, как делала это всегда, когда Эгист, возвратившись усталый к полудню с охоты, устраивался под дубом отдохнуть.

Когда же воинственный царь объявился, Клитемнестра легко поддалась на уговоры своего любовника и согласилась, что этот вооруженный до зубов грубиян должен умереть. Она всегда называла себя вдовой, словно ее муж утонул во время кораблекрушения. Но вот однажды к Эгисту явился гонец с вестью о появлении старого царя — его корабль уже бросил якорь в устье реки. Почти сразу же вслед за новостью показался в городе и сам Агамемнон: он пел, стучал бронзовой рукоятью меча по деревянному, обтянутому кожей щиту, требовал вина, бил фонари меткими ударами камней, запущенных из пращи, и громко звал жену:

— Смотри, как я надушился для тебя, моя голубка!

Пред ним открыли двери дворца, потому что он знал пароль, и Агамемнон уселся на ступенях главной лестницы: было новолуние, и он собирался вынести решения по всем тяжбам, отложенным из-за похода, перед тем как отправиться в объятия Клитемнестры. Его солдаты стучали во все двери на улицах и площадях — окна открывались, зажигались огни. Опершись на широко расставленные руки, царь издавал рык, подобный львиному, приказав своему глашатаю во избежание выкидышей предупреждать беременных женщин, что им нечего бояться — этим рычанием по традиции следовало оповещать подданных о появлении их владыки. Эгист, вооружившись мечом и разувшись, спускался по лестнице. Широкие плечи Агамемнона, казалось, занимали весь лестничный пролет, и убийца, дойдя до первой лестничной площадки, разбежался, бросился на врага и дважды вонзил меч, опираясь на него всей тяжестью своего тела. Смертельно раненный воин поднялся на ноги, закачался, но даже не обернулся; ему не суждено было узнать, кто нанес удар. Потом он схватился одной рукой за красный занавес, согнулся пополам, другой ища свой меч, но, нащупав, оказался не в силах поднять. Агамемнон попытался выпрямиться, теперь уже вцепившись в пурпурный занавес обеими руками, но занавес оборвался и царь упал вместе с ним на землю. Несколько монет со звоном покатились по плитам. На верхней галерее показалось красное лицо кормилицы Клитемнестры.

— Конец скотине! — закричала она и убежала, потеряв по дороге один шлепанец. Слышал ли эти слова умирающий царь? Его тело лежало здесь, наполовину скрытое занавесом. Тени каких-то людей, сливаясь с темными стенами, тихо проскальзывали наружу, двери закрывались. Эгист, которого страх заставил напасть внезапно со спины, остался наедине с мертвецом. В воздухе плыл едкий запах дыма — рабы, спеша скрыться, затоптали свои смоляные факелы. На рукояти меча поверженного царя кто-то накапал воска и поставил свечу. Интересно, чьих рук это дело? Убийца спустился на три ступеньки, чтобы разглядеть лицо мертвеца, загорелое и обветренное за время долгого плавания. Голова Агамемнона свесилась вниз, налитые кровью глаза, похожие на стеклянные бусины, смотрели вверх на каменные своды. Когда Эгист покидал ложе, царица попросила его взглянуть, по-прежнему ли носит ее муж русую бороду, и из-за какой-то странной прихоти очень настаивала на своей просьбе. Эгист вдоволь нагляделся на убитого — щеки казались совершенно гладкими, он был свежевыбрит. Убедившись в этом, убийца несколько успокоился и, дотронувшись руками до собственного лица, погладил бороду. Агамемнон, скорее всего, побрился в портовой цирюльне, может, оттого, что не хотел колоть нежную кожу жены жесткой щетиной своей воинственной эспаньолки.

— Он сбрил бороду! — сообщил Эгист Клитемнестре, присаживаясь на край кровати, и наклонился, ища ее губы.

Царица отвернулась и разрыдалась.

— За что он меня так! За что! — говорила она, всхлипывая. — И пусть не воображает — даже взглянуть на него не пойду.

Она проплакала до самого рассвета. Эгист, преклонив колени возле кровати и положив голову у ног своей царственной возлюбленной, заснул и спал, пока не протрубили зорю. Ему привиделось, как Агамемнон, облаченный в пурпурный занавес, надвигается на него, с трудом волоча ноги, чтобы вырвать его бороду. Он видел страшную пасть царя: огромный золотой клык все ближе и ближе — вот-вот вонзится в глаза, а он не может даже пошевелиться, ноги не слушаются его. Только звуки горна и крик петуха избавили несчастного от кошмара.

 

II

Шли годы. В воображении Эгиста день цареубийства украшался все новыми и новыми обстоятельствами, и он говорил себе, пораженный какой-нибудь новой деталью, всплывшей из прошлого, что это все не вымыслы — так случилось на самом деле; просто память постепенно воскрешает разные подробности, потому что с годами все видится яснее. По правде говоря, ему очень хотелось облагородить историю, создать себе героический ореол. Народу объяснили, что смерть старого царя была мерой вынужденной: в ярости тот хотел спалить город, потому что на все его просьбы прислать войскам дополнительный провиант — галет и вина — никакого ответа он не получил. К тому же к трагедии привела цепь случайностей: Клитемнестра поела накануне очищенных маслин, ее мучали колики, и поэтому она лежала в постели; к Агамемнону вышел Эгист, уполномоченный царицы, и попытался отговорить царя от страшной затеи, тот разъярился, бросился на него и сам случайно напоролся на его меч. Раненый просто истек кровью, порез-то был совсем пустячным. Ни о каком убийстве говорить не приходилось, на крайний случай оставалась возможность сослаться на законную самооборону, а самым главным доказательством невиновности Эгиста явилось то, что царица вышла за него замуж вторым браком.

Царедворцы, которые поддержали его и помогли защитить город от огня, создали партию, названную «Защитники Отечества»; новый царь на свои деньги приобрел для них помпу и шланги, таким образом их быстро удалось отвлечь от политики, зачислив в добровольную пожарную команду. Царская чета по-прежнему купалась в роскоши, а городом правил сенат. Эгист наслаждался обществом Клитемнестры, по осени ездил на охоту, а в июне принимал ванны в целебном озере — врачи рекомендовали ему это средство от сыпи на животе. Если б не Орест, чего еще можно желать от жизни! Но страшное имя и тягостное ожидание омрачали дни супругов: чаще всего их можно было застать у окна. Они смотрели на дорогу и порой, когда одновременно с тревожными донесениями шпионов вдали показывался всадник в красном плаще или сопровождаемый сворой борзых, смотрели друг на друга и произносили вопросительно в один голос жуткое имя:

— Орест?

Эгист брал в руки меч и ждал. Потом являлись соглядатаи и сообщали приметы чужестранца. Царь знал — вооружаться бесполезно, ибо было предначертано, что приезд Ореста означает его гибель, а потому вскоре по окрестным царствам разнеслась слава о спокойном владыке, который, мирно ожидая своей участи, вел размеренную, тихую жизнь, прогуливался со своей возлюбленной под сводами галерей и в садах, дрессировал соколов и брал уроки геометрии по средам. Многие из его коллег пожелали познакомиться с ним, и среди них Фракийский царь Эвмон, который воспользовался отпуском для визита в Микены. Причина, вынуждавшая его надолго оставлять свои владения, была весьма серьезной: раз в полгода его правая нога укорачивалась и становилась ни дать ни взять такой, как у годовалого младенца, и только через шесть месяцев вырастала до обычных размеров. Эвмон не хотел показываться на глаза своим подданным с этакой коротышкой — кто бы стал его потом уважать — и отправлялся путешествовать. Только обретя нормальную фигуру и полностью избавившись от хромоты, он возвращался в свой лагерь, к палаткам, обтянутым шкурами кобылиц, и мог гордо выступать у всех на виду во время шествий. Клитемнестре очень понравилась ножонка фракийца — в те дни она достигла самых крошечных размеров, — царица нежно гладила ее, вспоминая неуклюжие шаги своего первенца, когда он начал отрываться от материнской юбки: у него была такая нежная кожа, такие аппетитные перевязочки, такие округлые коленки. Супруги устроили гостя во дворце; в то время у них еще оставались кое-какие деньги на карманные расходы, к тому же как раз тогда умерла кормилица Клитемнестры, оставив ей все свои сбережения, а потому цари могли позволить себе устраивать обеды поприличней, не обращаясь к интенданту с просьбой дать им немного денег в счет будущего месяца. Сенаторы решили, что государство может оплачивать из казны только предсказания, а уж обезопасить себя от карающей длани царская чета должна за собственный счет, и все средства у них уходили на содержание шпионов. Эгисту даже пришло в голову, что, пожалуй, если и впредь тратить столько на охрану, то и охранять будет нечего — сам помрешь с голоду. Он представлял себе, как выходит тайком с Клитемнестрой из дворца и затем, миновав караулы, расположенные вокруг городских стен, — соглядатаев, шпионов, тайных агентов и контрагентов, — отправляется по дорогам просить милостыню. Царь рисовал в своем воображении двух убогих нищих, не смеющих сказать, кто они и откуда, бесчисленных часовых, несущих по-прежнему свою службу, и не мог сдержать улыбку.

Эвмон Фракийский захотел узнать их историю со всеми подробностями, и Эгист удовлетворил его любопытство. Царица, сидевшая тут же, покраснела и закрыла лицо веером, когда ее супруг принялся рассказывать, как увидел грудь доньи Клитемнестры и влюбился без памяти, как дарил ей шелковые платки и английские булавки, развлекал забавными историями и как наконец она ответила ему взаимностью. Несчастная одинокая женщина, покинутая мужем, вот уже много лет скитавшимся по свету, была необычайно тронута тем восторженным изумлением, с которым придворный взирал на нее во время утренних приемов.

— Честно говоря, в мои объятия упала, ища поддержки и утешения, вдова, а не замужняя женщина. Я сам убеждал ее в том, что она понапрасну тратит свою молодость и красоту, ожидая человека, исчезнувшего навсегда. Таким образом, царица отдалась мне, считая себя вдовой, а следовательно, по сути дела, здесь нельзя говорить об измене. Всякие слухи о возвращении Агамемнона действительно ходили, но широкий парус его корабля с изображением синего льва ни разу не показался на горизонте. Но вот однажды царь явился. Меня предупредили заранее, и поначалу я решил выйти ему навстречу и вызвать на честный бой — возле старого колодца у большой дубовой рощи было как раз подходящее поле. Я мог бы затаиться среди деревьев, прикрыв свои доспехи ветвями, а потом налететь на него, крича свое имя. Но затем, по здравом размышлении, мне пришло в голову другое: гораздо лучше встретить его на главной лестнице дворца и преградить дорогу в дом, который он считал своим, но который ему уже не принадлежал. По моему приказу на лестнице развесили на веревках белье Клитемнестры, надушенное фиалками: хотелось раздразнить царя посильнее, чтобы гнев ослепил его, так легче справиться с ним и нанести смертельный удар. Затем я тщательно выбрал себе место на лестнице — это было не что иное, как засада, — и приказал нанести насечки на пятую ступеньку, именно там я задумал подстеречь врага: предки Агамемнона устроили в подвале бассейн с морской водой, и лестница всегда оставалась влажной и скользкой. Я играл длинным мечом, держа его в правой руке; мою фигуру освещали четыре фонаря с цветными стеклами, а кроме того, чтобы придать дополнительную торжественность картине, на перилах лестничной площадки сидел верный слуга и раздувал ручные мехи: казалось, дует западный ветер и колышет гребень длинных перьев на моем шлеме. Наконец появился Агамемнон: два плаща скрывали его гигантское туловище, на лице была маска, в одной руке — топор, в другой — меч.

— Вы поговорили? — спросил Эвмон, внимательно следивший за повествованием.

Этот момент не пришел в голову Эгисту. Пожалуй, стоит заказать Филону Младшему текст сцены, чтобы его можно было читать другим царям, если они заедут в гости.

— Я спросил, кто смеет в сей полночный час вооруженным нарушать покой мирной четы, которая, съев на ужин бульон из голубей, отправилась в постель и ожидает, что к ним слетит сон (ведь его всегда рисуют с крылышками), не желая предаваться любовным утехам, ибо по обычаям греков в тот день начинался пост. «Уйди прочь обивать другие пороги!» — закричал я. Он не ответил, да, думаю, и не мог бы сделать это, даже если бы захотел: во время своих долгих странствий в землях варваров Агамемнон забыл язык предков. Мой враг зарычал по-львиному и бросился на меня.

— Когда ему случалось простудиться, рык ему особенно удавался! — заметила Клитемнестра.

— Итак, Агамемнон зарычал и бросился на меня, — продолжил Эгист. — Разве хитроумного человека нельзя считать героем? Я рассчитывал на то, что третья ступенька всегда была покрыта соленой влагой, и на то, что его ботинки подбиты гвоздями. На моих губах заиграла улыбка, мне не удалось сдержаться. Случилось по-моему: на третьей ступени он поскользнулся и, падая, подставил под удар спину. Клинок вонзился ему прямо в сердце, и больше царь уже не рычал.

— Твоя хитрость достойна Улисса, — сказал Эвмон, который хорошо знал классику.

— К тому же он сбрил свою русую бородку, — добавила Клитемнестра, — я ему этого никогда не прощу!

Гость взглянул на Эгиста, а тот пожал плечами.

— Женщины — таинственные существа! — изрек фракиец. — В моих краях многие изучают повадки существ женского пола, как-нибудь вечером я вам об этом расскажу.

 

III

Эвмон Фракийский, высокий и худощавый, одевался согласно моде своей страны: вышитый жилет и две юбки, подкладки которых отличались по цвету друг от друга. Глаза его смотрели зорко, как у пастуха; был он не слишком разговорчив, если только речь не заходила о птицах, женщинах или мулах. Фракия занимала первое место по поставкам этих животных для греческой церкви: их выводили специально по заказам архимандритов и метрополитов — оговаривались высота и ширина мула и даже будет ли он тряским на рыси. Разводившие во владениях Эвмона мулов умельцы достигли в своем искусстве большого совершенства и получали от своих кобылиц таких жеребят, каких хотели: одних со звездочкой на лбу, других — с чулками на передних ногах, третьих — с пятнами на животе; а для аббата из монастыря Олимпиос — с серебристо-седым хвостом, ибо таковы были вкусы Его Святейшества. Фракийский царь поведал и о том, как его предки помогли епископу Аданкому, которому для одного церковного представления понадобился жеребенок с маленькими крылышками почти у самых копыт — точь-в-точь как у Гермеса на античных статуях. Они взялись получить необходимый гибрид и случили кобылицу с гнедым ослом, прикрепив к его ногам крылышки, сделанные из вороньих перьев, потом в течение девяти дней прогуливали перед ней осла в том же наряде, а затем отправили в поле, где паслись молоденькие мулы, только что отлученные от матерей, и все жеребята как один щеголяли таким же украшением. Кобылица, а звали ее Арагона, не желая отстать от прочих, в положенный срок родила крылатое создание, как заказывал епископ из города Адана, ставшего известным благодаря Теофилосу, священнику, что продал душу дьяволу.

— Скажите, почему бы вам не развивать ваше чудесное искусство? — спросил Эгист.

— Если не продавать наших жеребят на вес золота, то игра не стоит свеч. Несчастные кобылицы во время беременности тратят столько, можно сказать, душевных сил, напрягая воображение, чтобы произвести на свет необходимый экземпляр, что после родов остаются навсегда бесплодными, и на них нападает черная меланхолия. Бедняжки отказываются даже от клевера, тощают и в любой момент могут пуститься вскачь, броситься на острые скалы в глубине ущелья, которое находится на нашей границе с эллиническими землями.

Разговаривая, Эвмон поднимал вверх правую руку и слегка спотыкался на двойных «р». В его бородке, подстриженной мягким полукругом, пробивались русые пряди, а на уши фракийца стоило посмотреть — они были огромными и, заворачиваясь вперед, спускались на щеки.

— Здесь мой вид привлекает внимание; твой лодочник у брода возле башни, кажется, счел меня обладателем последнего изобретения венецианцев, придуманного специально для шпиков, однако в наших краях никого бы это не удивило. По мнению историков, фракийцы, издавна занимавшиеся коневодством, не случайно имеют такие большие уши. Предки наши думали, что ветер, прозванный ими Бореем, оплодотворяет кобылиц, а потому вечно держали ухо востро: не слышна ли вдали его песня, не пора ли спасать лошадей — надо было успеть до появления сего невидимого фаллоса, оповещавшего свистом о своем приближении. Кобылам обычно надевали на этот случай особые кожаные штаны, и все усилия буйного вихря оказывались тщетными. Правда, ветер, лишенный плотских утех, мстил людям: в бешенстве бросался на селения, рушил навесы и разорял сеновалы. Итак, сии изысканные уши достались нам в наследство от прадедов, которые когда-то стерегли границы Фракии.

И тут царь Эвмон продемонстрировал все свои возможности: сначала он прижал уши к голове, потом раскрыл, точно паруса, затем свернул трубочками и заставил их трепетать, словно листья смоковницы под порывами ветра.

Клитемнестра напомнила гостю о его обещании рассказать о тайнах женской натуры, и фракиец любезно согласился, заметив, однако, что его наблюдения расходятся во многом с теми выводами, которые напрашиваются при чтении французских романов.

— Фракийцы стали изучать таинственную женскую натуру, — объяснил Эвмон, — для того, чтобы разгадать секрет симпатий кобылиц, ведь каждая из них безусловно рисует в своем воображении идеального коня, кто посмеет усомниться в этом? Итак, в мечтах перед ней проносятся табуны великолепных скакунов, а мы, фракийцы-коневоды, вместо благородных животных приводим к ним для случки ослов. Они, правда, славятся своей похотливостью, но в остальном одни из них по-крестьянски угрюмы, другие — те, что из Пуату, занудливы, а уроженцы Вика вспыльчивы. Молодые кобылицы, обманутые в своих ожиданиях, становятся нервными и истеричными, и только вынужденное материнство излечивает их души. Один мой родственник, большой знаток лошадей, придумал такой выход. Он смастерил из дерева семь коней в натуральную величину, покрыл их шкурами всех мастей, от буланой до игреневой, и расставил на пастбище, куда выпускал потом молодую кобылицу. После этого ему оставалось лишь внимательно наблюдать за ней: в первый день она робела, колебалась, переходила от одного к другому и никак не могла выбрать, но на второй уже решительно направлялась к избраннику, лизала его и всячески показывала свое расположение. Тогда мой родственник брал шкуру с понравившегося ей коня, надевал ее на осла, которого хотел использовать для случки, и легковерное животное отдавалось ему без сопротивления. Правда, попадались порой ослы, не желавшие участвовать в этом маскараде, считая себя достаточно привлекательными, чтобы кобылица в любовной игре принимала их такими, какие они есть. Однако в целом опыт можно считать весьма удачным: пользуясь им, удавалось сладить даже со строптивыми лошадками, а таких попадается немало, особенно среди сухопарых и капризных в еде животных. Мой родственник изложил свои соображения в трактате, который продиктовал писарю из Элеи, и эта книга пользовалась большой известностью. В ней он доказывал необходимость предоставления женщинам некоторой свободы при выборе супруга, естественно, в разумных пределах.

— А за меня выбирали родители! — вздохнула Клитемнестра. — Кормилица сказала, что Агамемнон войдет обнаженным в мои покои, и посоветовала мне смотреть только на его светлую бороду, чтобы не испугаться. И почему, скажи мне, Эвмон Фракийский, я вбила себе в голову эту чушь, почему мне казалось, что царь должен непременно вернуться с точно такой же красивой остроконечной бородкой, какую носил в те давние времена?

Эвмон прижал к своему узкому лбу указательный палец правой руки, повернулся к Эгисту и изложил свои соображения, заметив, что руководствуется лишь интуицией да еще своими познаниями в толковании снов.

— Здесь все довольно просто, царица. Ты ожидала возвращения странника и боялась его неожиданного появления; в тайниках твоей души еще сохранился совет кормилицы, и ты, сама того не зная, искала в нем спасения, невольно надеялась, взглянув на русую бороду Агамемнона, избежать ужаса, а может быть, и кары за любовь к Эгисту. Возможно, потом царь-рогоносец, воспользовавшись твоим замешательством, наставил бы рога Эгисту или разделался бы с тобой, это уже не имеет никакого значения. Тебе важно было не сводить глаз с русой бороды, чтобы преодолеть страх; а кроме того, видя ее, ты невольно рассчитывала вернуться к тому состоянию непорочной девственности, к тому блаженному неведению, в котором пребывала, ожидая когда-то прихода великого Агамемнона. В этом причина твоего отчаяния: ведь, сбрив бороду, он словно лишал тебя зашиты от страха, что при подобных обстоятельствах означало верную гибель. Я думаю, можно продолжить наши рассуждения — хотя мне не хотелось бы обидеть присутствующего здесь Эгиста — и задаться вопросом, не тосковала ли в душе Клитемнестра по тому далекому дню, когда человек с русой бородкой лег в ее постель. Ведь мы не вольны распоряжаться своей памятью и порой жаждем вкусить напиток, когда-то казавшийся восхитительным, пусть даже теперь он внушает нам ужас или даже несет смерть.

— Агамемнон был всегда так груб и неуклюж! — молвила царица, бросив на Эгиста нежный взгляд своих глаз с поволокой.

 

IV

Эвмон предложил Эгисту совершить небольшое путешествие по берегу моря: можно переодеться римскими гонцами и оставить во дворце надежных слуг, которые в случае чего вмиг доставят им весть о появлении Ореста, чтобы тот не застал Клитемнестру сидящей у окна в одиночестве. Поначалу Эгист колебался; ему не хотелось изменять своей роли, покидая царство, но его гость настаивал и обещал взять на себя все расходы, и вот в конце концов решено было отправиться в поход на неделю. В рассветный час цари покидали город, фракиец — на норовистом арабском скакуне, а его спутник — на своем старом буланом, по прозвищу Сольферино. Вместе с ними ехала свита: два адъютанта Эвмона, сопровождавшие своего господина во время церемоний, да интендант Эгиста — выбор пал на него потому, что у него была своя упряжь. Замыкал шествие мул, груженный запасными протезами фракийского царя, за ним плелся слуга-эфиоп, когда дорога шла в гору, он усаживался поверх вьюков, упакованных в белую парусину. Надо заметить, что нога Эвмона уменьшалась всего за один день, а отрастала потом медленно; поэтому он, желая скрыть свой недостаток, возил с собой целый набор березовых муляжей с замысловатыми шарнирами на колене: все они соответствовали размерам его нормальной ноги, но внутри имели разные отверстия — протезы приходилось менять по мере того, как нога росла. Итак, наши сиятельные особы выехали на рассвете и поскакали по царской дороге к реке, чтобы переправиться на другой берег у Ивового брода. На перепутье они выбрали тропу, что вела меж холмов, поросших оливами, к большой дубовой роще: Эгисту хотелось показать гостю то самое поле, где когда-то он рассчитывал выйти на бой с Агамемноном, вооруженным до зубов. Поле раскинулось возле старого колодца и сейчас мало подходило для рыцарских турниров — усердный колон распахал его, и по осени кукуруза у него отлично уродилась. В глубине души Эгист обрадовался этому; с тех пор как он пригласил своего гостя посетить поле, которому следовало стать местом его великих подвигов, на душе у него кошки скребли: вдруг фракийцу заблагорассудится попросить друга продемонстрировать мастерство наездника и ловкость в обращении с оружием — сей опыт, скорее всего, закончился бы падением бедняги Сольферино. Они решили продолжить свой путь по той же дороге и пообедать на свежем воздухе свиной колбасой и лепешками, которые испекла своими царственными руками Клитемнестра — Эгист их очень любил. Когда час обеда наступил, компания устроилась возле источника в тени каштанов, вино поставили остудить в чашу, напоминавшую по форме раковину: вода веселой струйкой падала в нее, а потом переливалась через край и, превратившись в блестящий ручеек, терялась в прибрежных лугах. Эвмон, несмотря на его смуглую кожу, быстро раскраснелся, приложившись несколько раз к бурдюку, и теперь обмахивался собственными огромными ушами, чтобы не мучиться от жары. На это стоило посмотреть! На сладкое слуга-эфиоп предложил несколько яблок, и все согласились, что теперь не мешало бы вздремнуть. Где-то поблизости пел дрозд, и золотистый полуденный воздух, казалось, был пронизан музыкой.

К вечеру они вновь отправились в путь и, поднявшись на развалины того, что было когда-то дозорной башней, увидели наконец вдали на горизонте синее море. Эгист снял с головы тирольскую шапочку и трижды склонил голову.

— Пусть даже человек беден, лишен права носить корону, пусть враги отняли его былую воинскую славу, пусть он, забытый всеми, живет под мрачными пыльными сводами своего дворца — это совсем не означает, что он должен забыть древние обычаи. У нас принято приветствовать так Океан, по которому прибыли на эту землю и покорили ее те, кто до меня занимал микенский трон. Предание гласит — нас связывают с ним родственные узы.

— А вот он, — сказал Эвмон, указывая на одного из своих адъютантов — маленького, смуглого и рябого человечка, который за всю дорогу не раскрыл рта, — доводится родственником колодцу. Из него в облачке тумана вышла его прабабушка, когда прадедушка, тогда совсем еще молодой, поил там свою кобылицу.

— Девушку пришлось учить разговаривать, хотя ей было не меньше восемнадцати лет, и она за шесть дней выучила фракийский — всю грамматику и даже сослагательное наклонение, — потому что мой прадедушка заявил, что пальцем ее не тронет, пока та не даст ему согласия по-человечески. После той свадьбы все в моей семье кланяются колодцам, точно так же как ты — Океану.

Дорога бежала меж густых лесов на холмах к морю и внизу на равнине походила на аллею, обрамленную ивами, чья листва уже начинала золотиться, и высокими тополями. Эвмон, продолжавший то и дело прикладываться к бурдюку, предложил провести ночь на постоялом дворе неподалеку от порта — там наверняка найдутся добрый рисовый суп, жареный цыпленок и чистое белье. Хозяин постоялого двора знал Эвмона и встретил его как родного: он закричал, чтобы готовили ужин, показал каждому его постель и приказал колчерукому слуге принести воды помыться гостям. Пока варился суп, Эвмон взял Эгиста под руку и попросил его сесть с ним чуть-чуть поодаль от остальных. Цари устроились под смоковницей у дверей конюшни.

— Возлюбленный Эгист, — произнес Эвмон, дружески хлопая по спине своего коллегу, — с тех пор, как я приехал в твой дворец и ты поведал мне о своей трагедии, меня не покидают сомнения, не участвуешь ли ты с доньей Клитемнестрой в комедии ошибок. Когда же всплыла история с бородой Агамемнона, я окончательно утвердился в моих подозрениях. Возлюбленный Эгист, ты уверен, что убитый был Агамемноном?

Эгист уставился на собеседника, пытаясь понять, являются ли эти рассуждения результатом неумеренных возлияний фракийца или же тот и впрямь пытается разобраться в его трагедии.

— Тот человек вошел в город в сопровождении герольда и двух солдат. Солдаты требовали себе бесплатно девиц, ведь они возвращались с троянской войны, а он называл себя Агамемноном, рычал по-львиному. Герольд поднялся на башню и объявил о приезде царя.

— А что было после его смерти?

— Солдаты бежали и исчезли навсегда. Хмельной герольд взобрался на один из зубцов башни, свалился оттуда во двор и разбился. Я вызвал похоронную команду и заказал церемонию по третьему разряду, без плакальщиц, ведь, в конце концов, по официальной версии, Агамемнон вернулся, чтобы сжечь город.

— Кто видел труп? — настаивал Эвмон.

— Никто. Никто его не видел. Его просто завернули поплотнее в красный занавес и положили в гроб. Но тюк оказался слишком велик, и готовые гробы из похоронной конторы не подошли — пришлось заказывать новый, огромный, словно для Древнего великана. Узнав об этом, Клитемнестра велела мне не ходить на погребение и не выставлять себя на посмешище: я-то ведь среднего роста, а в ящике лежит мой предшественник, громадный, как бык.

— И никто не видел его лица?

— Никто! Один только я, а мне до этого видеть царя не доводилось.

— Говорил ли когда-нибудь Агамемнон, что сбреет бороду?

— Никогда. Он имел обыкновение клясться своей русой бородой, а в минуты гнева выдирал из нее волоски с левой стороны на подбородке, поэтому там волосы были более редкими. В полиции есть список особых примет.

— Возлюбленный Эгист, дай мне свою правую руку, я поделюсь с тобой моими тайными думами. Представим себя на месте принца Ореста. Отец на войне, в далеких краях. Мать, нежная Клитемнестра, — в объятиях некоего разорившегося светского человека, знаменитого охотника по имени Эгист. Прорицатели, склонившись над внутренностями животных, видят в них будущее полиса так же ясно, как я сейчас вижу отсвет фонаря, висящего на воротах постоялого двора, в твоих глазах: царь возвратится, и ты, любовник царицы, убьешь его. Царский сын станет странствующим рыцарем и будет ждать момента отмщения… Эгист должен погибнуть и погибнет, ибо рука принца не дрогнет. Предсказано также, что скрывшаяся из дворца сестра Ореста, Электра, разделит ложе с братом, чтобы не давать ему покоя и отдыха и чтобы зачать от него сына, который унаследует двойную жажду мести. Другая сестра, держа в руках фонарь, ночи напролет ждет его на башне дворца. Обрати внимание — все уже записано. А все записанное в книге уже происходит, уже живет, когда кто-то листает ее. Ты читаешь, к примеру, что дождливым утром Эвмон покидает Фракию, и вот он уже перед твоими глазами скачет по дороге меж зарослей дрока, ты переворачиваешь двадцать страниц — Эвмон теперь на корабле; еще двадцать — и он под зонтиком гуляет по Константинополю; еще пятьдесят — старик Эвмон при смерти и прощается со своими любимыми собаками, воскрешая одновременно в памяти первые страницы повествования, вновь чувствуя на лице ласковые капли дождя, который провожал его в первое путешествие. Ну так вот, Орест нетерпелив, он хочет перевернуть быстрее страницы, а не дожидаться спокойно стопятидесятой, когда наступит час отмщения. Принц спешит, зачем ему терять понапрасну молодые годы, пока не пробьет заветный час. Ему надоело слушать Электру и совсем не хочется до конца дней своих быть связанным роковым пророчеством. Орест желает вкушать свободу на море и на суше, он влюблен в принцессу с далекого острова, у него есть кони и корабли, императоры пишут ему, предлагая пост главнокомандующего, ему нравится слушать музыку, играть в поло или, может быть, в карты. И вот принц решает найти тебя и убить.

— Но у него нет пока на это причин, ведь я еще не прикончил Агамемнона.

— Какое ему до этого дело! Ты должен убить царя, когда он приедет. Орест должен убить тебя, потому что ты убил его отца. Но ведь роль принца сводится к тому, чтобы убить тебя; как только это свершится, он свободен, может исчезнуть и отправиться по своим делам. Забегая вперед и убивая тебя, Орест избавляет от смерти отца, но ему важно другое — он свободен от всех обязательств. Ну а кроме того, ему противно, что ты спишь с его матерью.

— Почему? Я ведь так чистоплотен! — удивился Эгист.

— Не в том дело! Орест хочет выйти из игры и жить вольной жизнью; и вот он переодевается сам, переодевает слуг, подражает отцовскому рыку и выдает себя за возвращающегося Агамемнона.

— Так я убил Ореста? — спросил Эгист, поднимаясь, скрестив руки на груди.

— Почти наверняка! Парень поддал, чтобы придать себе смелости. По сути дела, убивая тебя в тот момент, он убивал невинного человека: ты был всего лишь любовником его матери, и только. Если бы он пришел отмстить тебе в положенный срок, твоя смерть была бы неизбежна, а тут пьяный и сгорающий от нетерпения мальчишка терял все шансы на успех. Его убила юношеская поспешность.

— А Агамемнон?

— Скорее всего, он погиб в Трое, а может, скитается где-то в поисках заработка.

После столь долгой речи у Эвмона во рту пересохло, и он пошел промочить горло и поглядеть, как там готовится ужин. Эгист присел на корни смоковницы и стал обдумывать все сказанное фракийцем. Неужели все эти годы он ждал Ореста, который давным-давно погиб и погребен? Его великий враг, его убийца гниет в земле, завернутый в свой красный саван! Можно ли верить этому? Ведь без неопровержимых доказательств слова Эвмона еще не избавляли его от долгого, терпеливого и томительного ожидания. Стоит ли поведать Клитемнестре о подозрениях фракийца? Орест умер! Так вот почему никто и нигде не встречал принца!

Он присвистнул, словно хотел выдохнуть весь страх из своей груди, и пошел на постоялый двор узнать, готов ли суп, и попросить стаканчик анисового ликера — после длительных поездок верхом ему всегда приходилось принимать ветрогонное.

 

V

Крестьянин, который вез на рынок два полных мешка яблок, навьючив их на своего ослика, рассказал нашим путникам о греческом корабле, направлявшемся в порт, и на следующий день они поднялись с первыми лучами солнца. Перед тем как оседлать лошадей и отправиться в путь, Эгист отозвал Эвмона в сторону и, напомнив ему их давешний разговор, спросил, думает ли он на самом деле, что человек, убитый тогда на дворцовой лестнице, был Орестом.

— Вино развязало мне язык, дорогой друг, и я просто-напросто высказал вслух свои тайные соображения. В моей стране меня почитают скептиком-интеллектуалом, и вчера своими рассуждениями я хотел лишь облегчить тебе гнет ужасного ожидания: не ищи в них ничего иного. Неважно, кого ты убил — Ореста или другого человека, главное для тебя — знать наверняка или хотя бы надеяться, что принц мертв. Порой история покажется тебе невероятной, порой уверенность укрепится в твоей душе. Но уже сами колебания преобразят твою жизнь. Сомнения делают людей свободными, уважаемый коллега. Душа наша стремится к надежным истинам, а человек, который не обрел их, становится мечтателем и поэтом. Суть философии отнюдь не в решении вопроса, какие яблоки более реальны: те, что лежат в мешках этого крестьянина, или те, что рисует мое воображение; нет, нам надлежит решить, какие из них источают более сладостный аромат. Но сии рассуждения — уже высшее искусство. Ты же просто запомни мои слова: сомнения изменят твою жизнь, этого довольно. Ну а кроме того, не все ли равно, от чего умереть — от меча Ореста или от тропической лихорадки, а ведь ты не боишься заболеть каждую минуту.

— Но ведь, если я не убивал Агамемнона, моя роль в трагедии ничтожна! — Эгист готов был разрыдаться.

— Кто посмеет усомниться в твоей доблести, дорогой друг! — заверил беднягу Эвмон и обнял его. — Вот увидишь, стоит тебе поглубже вдуматься в происшедшее, и ты постепенно переместишься со сцены в партер, увидишь пьесу другими глазами и в конце концов сможешь отделить себя от Эгиста-цареубийцы.

Рассуждения интеллектуала-фракийца не вполне дошли до микенского царя, но он был приятно удивлен тем, насколько его дело взволновало Эвмона, который к тому же неожиданно оказался философом. Ясное утро, какие выдаются ранней осенью, когда дует легкий юго-восточный ветерок, и кажется — сама земля источает свет, располагало к беззаботному веселью. Голуби клевали крошки на земле прямо у копыт лошадей, а щегол в клетке, что стояла на притолоке ворот постоялого двора, провожал наших путешественников веселой песней. Поблизости слышалось мерное дыхание моря, и Эгист любовался плавным парением чаек.

Греческий корабль пришел в порт вовремя, как того и ожидали, и, прежде чем началась разгрузка товаров — в основном корзин с инжиром да бочонков с вином, — на пирс сошли несколько пассажиров. Среди них был юноша в зеленом камзоле, который в правой руке нес за гриф итальянскую лютню; шляпы он не носил, и его белокурые кудрявые волосы свободно падали на плечи. Эвмон и Эгист уселись на мешки с рожью, чтобы понаблюдать за работой грузчиков и рассмотреть получше пассажиров.

— Когда приходит корабль, — сказал Эвмон, — самое замечательное, по-моему, ждать, не сойдет ли на берег прекрасная незнакомка. Сейчас из-за твоего инкогнито мы переодеты, но я обычно для этих случаев надеваю самый лучший наряд, объявляю, что прибыл фракийский царь, и устраиваюсь на пирсе. Мне нравится следить за тем, как причаливает корабль, как идет разгрузка, и рассеянно поигрывать золотыми монетами. Время от времени одна из монет как будто бы случайно падает у меня из рук, и один из моих адъютантов подбирает ее, чтоб не дай бог не потерялась. Взор зеленых глаз прекрасной незнакомки ищет, у кого бы спросить, где тут почтовая станция, и тут она замечает меня и приближается. Я любезно раскланиваюсь, объясняю ей все и предлагаю свою помощь и защиту, если красавица собирается путешествовать дальше по пустынным дорогам.

— И чем обычно это кончается? — полюбопытствовал Эгист.

— По совести говоря, нет ничего лучше чувствительного прощания: дама сидит на лошади, готовясь отправиться в дорогу, я бросаюсь за ней, словно меня влечет слепая неведомая сила, и страстно целую ей туфельку. Случалось мне, правда, добраться и до щиколотки. Все это, однако, отнюдь не исключает того, что некоторые отдавались мне: одни — ради подарков, другие — не в силах устоять перед моими настойчивыми ухаживаниями, третьи просто грустили вдали от родины. Но, как я уже говорил тебе, когда приходит корабль, нет ничего лучше, чем ждать, не появится ли незнакомка.

На сей раз она не появилась, и цари обратились к юноше с лютней, представившись ему гонцами, ожидавшими корабль, который бы отвез их на запад.

— Мы — латиняне, служим гонцами, — сказал Эвмон Фракийский, — и только что объездили всю Грецию в поисках некоего Ореста. У нас для него есть важное послание.

— Я приехал из северных краев, — ответил юноша, — там никто не слыхивал таких имен, они для нас слишком звучны. Мои достопочтенные родители впервые разрешили мне отправиться в путешествие; но сначала велели выучить тот язык, на котором я сейчас говорю с вами, а уроки мне давал один солдат, попавший к нам в плен. Моя мечта — послушать пение сирен и переложить их мелодии для лютни, поэтому я сошел здесь на берег, чтобы спросить, не слыхал ли кто у этих берегов песен морских красавиц.

Белокурый юноша отвесил изящный поклон и коснулся струн своей лютни, инструмент отозвался нежными звуками. Голубые глаза музыканта весело улыбались; он казался живым воплощением беспечной юности, точно только что сошел с картинки модного журнала.

В этот момент к разговору присоединился смуглый толстяк невысокого роста. Он жевал горький тростник, и красноватая пена скапливалась у него в уголках рта. До сих пор незнакомец был занят тем, что увлеченно выводил при помощи толстой кисти красной краской царский знак на мешках с зерном, на которых устроились друзья.

— Я сириец и вот уже десять лет веду в этом порту торговлю рожью, о высокочтимые господа-иностранцы, но никогда не слыхал, чтобы здесь пели сирены, а другого такого охотник ка до новостей вам не найти: ни одна не пройдет мимо моих ушей — ведь, как все уроженцы Дамаска, я, можно сказать, вырос на базаре. Кроме того, один мой дядя, чьи предки были лоцманами в Леванте, оставил мне в наследство пергамент, на котором записаны три вопроса для сирен. Если задать их, то эти морские дамы непременно должны ответить, и мне бы очень хотелось поставить такой опыт.

Взгляд сирийца постоянно бегал, словно ему приходилось стеречь четыре лавки сразу, а еще у него не хватало двух зубов и правую руку покрывали какие-то голубоватые бородавки. На все расспросы Эвмона и Эгиста о том, каковы же были эти вопросы, он отвечал уклончиво, но к Эгисту обращался с большим почтением, называя его высочеством и все время делая попытки поклониться ему. Фракиец это заметил и решил, что сириец, по всей вероятности, ездил в глубь страны покупать зерно и видел Эгиста во время какого-нибудь шествия и теперь узнал его. Поскольку никаких прекрасных незнакомок не было и ничего интересного в порту не происходило, они отправились в таверну — выпить вина и посидеть в тени на площадке под навесом из камыша.

— За сирен и их песни! — сказал Эвмон, поднимая свою кружку.

— В наших морях водятся только грустные и молчаливые сирены, волны носят их вялые, сонные тела туда-сюда, они не обращают никакого внимания на проплывающие корабли и ничего не отвечают страстным юношам, которые готовы отдаться им душой и телом. Виноват же в том, что наши северные моря безмолвны, один ирландский миссионер, — продолжил свой рассказ юноша с лютней. — На острове, где он жил, а может, и сейчас живет, его превозносят до небес. Звали этого монаха-аскета Тихеарнайл Клонский, и, принеся нам евангельское учение, он запретил всем пить aqua vitae и танцевать обнявшись. Многие юноши в те годы выходили к морю послушать чудесное пение, а самые пылкие предавались плотским радостям со страстными морскими созданиями. Несчастные знали, что заплатят жизнью за любовь, но, несмотря на это, миссионер то и дело видел на берегу родных и близких безбородых юношей, оплакивающих своих погибших чад, развращенных и утопленных морскими красавицами, и решил во что бы то ни стало избавить нас от сей напасти. Он отправился на свой остров и заперся в библиотеке, которая раньше принадлежала самому Святому Патрику, и нашел в книгах ars magna великую тайну пения сирен. Дело в том, что звуки, слетающие с губ этих созданий, собираются теплыми облаками пара над водой — издали можно принять их за стайки птиц. Закончив арию, морские певуньи остаются без голоса до тех пор, пока сии мнимые птицы или облачка не остынут, ведь наступает момент, когда новые теплые звуки перестают поддерживать их в воздухе — тогда они спускаются, сирены вдыхают их и могут начинать концерт заново. У каждой своя неповторимая песня, но порой они пытаются присвоить чужой репертуар. Святой Тихеарнайл Клонский приказал сплести за счет королевской казны огромную сеть в двести вар длиной и с очень узенькими ячейками, выдрессировал две дюжины воронов, привезенных из Ирландии, чтобы они могли держать ее в воздухе, и велел провозгласить повсюду, что наследный принц, пятнадцати лет от роду и свежий как наливное яблочко, отправляется послушать сирен и даже отец не в силах сдержать его порыв. Все морские красавицы столпились в проливе, каждая была бы не прочь полакомиться этакой конфеткой. Наконец за отмелью показалась лодка с одиноким пылким гребцом: блеск золотых цепей у него на шее мерк рядом с его прелестным лицом, так мог бы луч маяка попытаться днем бросить вызов солнцу; и тут все сирены разом начали свое волшебное пение. Когда все мелодии, словно чайки, сотканные из пуха одуванчика, оказались в воздухе и морские красавицы ждали, чтобы они спустились, по знаку миссионера гэльские вороны сбросили сеть. Затем ее собрали и сожгли вместе со всеми пойманными песнями, и вот почему, сеньоры, скорбно молчат наши волшебницы-сирены.

— А был ли на самом деле наследный принц? — поинтересовался сириец.

— Нет, на лодке греб молодой послушник, ученик Святого Тихеарнайла, и участь его оказалась печальной, я поведаю вам эту любопытную историю. На него надели пуленепробиваемый жилет и специальную защитную накидку, но, несмотря на все предосторожности, одновременное пение стольких красавиц, чьи обнаженные тела угадывались среди волн, столь прельстило его, что все любовные соки в нем вскипели и беднягу разорвало на мелкие кусочки. Сей факт, впрочем, не удивителен, ибо юноша прекрасно питался, а жизнь при этом вел исключительно целомудренную.

— Надо же! А с моими племенными ослами ничего подобного не происходит, — заметил Эвмон, — а ведь они у меня порой и по году постятся.

Весь день цари гуляли в порту, потом катались на лодке и собирали раковины. Юноша с лютней присоединился к их компании и устроил для своих новых знакомых маленький концерт; с юных лет Эгисту не выдавались столь счастливые часы. Когда они возвратились в таверну, сириец уже приготовил ужин и разбил палатку, покрыв ее парусиной и шкурами; там чужестранцы могли отдохнуть на мягких подушках. Вечер был наполнен ароматом соуса, сдобренного майораном, которым повар приправил баранину.

 

VI

— Меня зовут Рахел, — сказал сириец, в очередной раз оборачиваясь длинным кушаком, полагая, вероятно, что от того, насколько туго ему удастся затянуться, зависит стройность его фигуры. — С самого раннего детства родители отдали меня в услужение: нас у них было двенадцать — попробуй прокорми такую ораву. Работал я у многих хозяев, обычно у купцов, одни торговали тканями, другие — зерном. За долгие годы мне удалось скопить немного денег; если бы не чревоугодие, сумма получилась бы куда более внушительной, но такова уж моя натура — наверное, потому, что меня никак не оставляют воспоминания о голодном детстве и страх опять почувствовать, как сосет под ложечкой, а оттого я могу в один присест сожрать целого барашка или полдюжины кур с рисом. Так вот, на заработанные деньги мне удалось открыть торговлю зерном здесь, на берегу; за рожью и овсом приходится ездить на ярмарки Вадо-де-ла-Торре, в земли сеньоры графини доньи Инес ла Амороса. Она очень расположена ко мне, ведь я рассказываю ей театральные пьесы и объясняю, как вязать на спицах; этому искусству научил меня хозяин-шотландец, пока мы с ним сидели долгими часами в засаде — он приехал на землю Эллады охотиться на кентавров.

Сириец говорил, все время обращаясь только к Эгисту, словно забыв о существовании остальных; ему первому он подал кушанье, положив самые лучшие, на его взгляд, куски, и специально для царя подал мозги, приправив их петрушкой и ягодами можжевельника.

— Ну и как твой шотландец, нашел он своих кентавров? — спросил один из адъютантов Эвмона, тот, что был поменьше ростом и похудее, отлично ездил верхом и откликался на имя Сирило.

— Нет, живые кентавры моему хозяину-шотландцу не попадались, зато однажды во время ужасной бури он спрятался в пещере и нашел там скелет. Целые две недели мы мыли и нумеровали кости, а всего их оказалось сто девять. Хозяин говорил, что это противоречит всей падуанской анатомической школе, и, по-моему, чему-то радовался. Он увез скелет с собой в трех опечатанных ящиках, а мне оставил на память шесть вязальных спиц и берет в красно-зеленую клетку. Однажды, когда я шел по пирсу, вдруг налетел порыв ветра, сорвал его у меня с головы и унес в море. До сих пор жалею об этой потере.

Офицер Сирило испросил у Эвмона разрешения рассказать одну историю, и фракиец с удовольствием согласился. Все гости восседали в тот момент на подушках, превознося щедрость Рахела, на этот раз явившуюся в виде лимонада и дынь. Эгист указал на место рядом с собой интенданту, который казался грустным и отрешенным, словно мысли уносили его за тысячи миль отсюда. Он никогда не снимал коричневой широкополой шляпы с алой лентой, так что половина его лица всегда оставалась в тени, и во все время путешествия держался чуть поодаль, избегая разговоров с фракийскими адъютантами. Его густые пшеничные усы свисали вниз, а руки поражали своей белизной. Сириец Рахел подбросил в огонь щепки лесного дуба и ольховую стружку, и пламя окрасилось в синий цвет. И Сирило начал рассказ:

— В моей родной стране, в долине меж высоких гор родился мальчик с на редкость большими, волосатыми и остроконечными ушами; а как вам известно, чем-чем, а этим фракийский народ трудно удивить. С самого рождения они беспрерывно росли, и к тому времени, как его отняли от груди — по нашему обычаю матери бросают кормить, когда ребенку исполняется год, — бедняжка казался странной птицей с огромными черными крыльями, волочащимися за ним по земле. Чтобы научить мальчика ходить, ему приспособили на шею деревянный обод с двумя длинными планками — к ним-то и привязывали уши. Научиться-то он научился, но малютке приходилось туго, а тут вести о нем дошли до губернатора провинции, тот явился сам посмотреть на чудо и привез ребенку в подарок карликовую лошадку. Мальчика накрепко привязывали к скакуну, и он проводил все время в седле: и ел, и учился читать, и выполнял всякие поручения. Малыш — звали его Критон — приспособился справлять свои естественные надобности в специальные мешочки из бараньих кишок и даже, в конце концов, спал, не сходя с коня. Вот ведь какой фокус он придумал: научил лошадку ложиться на живот, кладя голову на связку соломы, а сам устраивался на ней как на диване. Слава о нем разлетелась по всей стране, и родители Критона решили взимать с любопытных плату за то, чтобы посмотреть на уродца, которого уже прозвали фракийским кентавром. Как-то пастухи разговаривали меж собой об этаком чудовище, выставленном напоказ во фракийской долине, и ветерок донес их слова до поля, где жили настоящие кентавры. Услышав такую новость, глава кентавров велел провести перекличку — не затерялся ли кто, но все оказались на месте. Тогда решили проверить, не ходил ли кто в нашу долину, чтобы познакомиться с девушками, не испросив разрешения в их специальной канцелярии: им запрещают знакомства с православными, что же до прочих, то тут предоставляется полная свобода, однако следует выписать пропуск. И вот через одного старого пастуха, которого кентавры очень уважали — тот научил их различать слабительные травки, свистеть в сопелки из тростника и подарил план ночного Парижа, — они испросили разрешения послать к людям гонца, дабы опознать соплеменника. Когда дело уладили, однажды утром в мою деревню прискакал роскошный кентавр: конская половина — от нормандского першерона, человеческий торс покрыт темно-русыми волосами, на благородном лице — красивая бородка и ясные глаза, а волосы заплетены в косичку на затылке. Его приняли с почетом, он осушил кувшин пива, и местный алькальд объяснил ему, что никаких кентавров там не было: речь идет только о лопоухом мальчике и карликовой лошадке, а прозвали его так просто из любви к гиперболам — подобные преувеличения приняты, например, в афишах ярмарочных балаганов. Гостю это объяснение пришлось не по вкусу; однако он сохранил вежливый тон и лишь настоятельно попросил, чтобы никто больше никогда не величал жалкого уродца фракийским кентавром, ибо сие название является торговой маркой, отмеченной у Гомера, Плиния и многих других, а потому никому не разрешается пользоваться им как попало — всякому видно, кто здесь настоящий кентавр. Он продемонстрировал рысь и галоп, выстрелил из лука, оглушительно заржал, показал несколько фигур испанской школы и, наконец, сделал стойку на своем розовом, с красноватыми прожилками пенисе. Завершив выступление, он покинул деревню под громкие аплодисменты женщин. Я сам с него глаз не сводил во время переговоров, сидя на деревянном заборе, и никогда этого не забуду!

— Моего хозяина-шотландца, а звали его сир Андреа, всегда занимал вопрос, где у кентавров может находиться пупок: на конской половине или на человеческой. Ты не обратил случайно внимания?

— Да, обратил — пупок у них на человеческом животе.

Сирило очень угодил своим рассказом слушателям, а Рахел вслух пожалел о том, что не взял у сира Андреа его шотландский адрес — можно было бы сообщить ему важную для развития науки новость о кентаврском пупке.

Огонь потихоньку угасал; дрема смежала веки наших путешественников, чему немало способствовал мерный шум моря, убаюкивающий как скрип колыбели. Они завернулись в одеяла, устроились на пружинных матрасах; и через несколько мгновений раздался разноголосый храп. Спали все, кроме Рахела, который охранял их покой, сидя на корточках возле жаровни. Сириец выждал немного, пока его спутники погрузились в первый глубокий сон, потом потихоньку подобрался к Эгисту, потряс за плечо и, видя, что тот открыл глаза, попросил его молчать и выйти вслед за ним из палатки. Царь в темноте нащупал свой длинный кинжал и кошелек с тремя монетами, спрятанный в трусах, а затем, последовав просьбе Рахела, тихонько вышел наружу. У выхода торговец зерном встретил его, встал на колени и поцеловал ему руку.

— Ты — царь Эгист, я сразу догадался, потому что однажды мне довелось видеть тебя на ипподроме. Меня же зовут Сириец Рахел; я служу в твоем Иностранном ведомстве и жду здесь в порту новостей о приезде Ореста.

Эгист рассказал Рахелу о цели их путешествия и попросил хранить тайну: никто и никогда не должен знать, что царь, из года в год ожидающий приезда Ореста, отлучился из, дворца и отправился в отпуск.

— Я бы и сам не стал беспокоить тебя, господин мой, но мне приходится напомнить — вот уже сорок два месяца, как мне не платят ни гроша, а торговля зерном идет из рук вон плохо: с одной стороны — идет Война герцогств, с другой — приходится кормить всех беженцев, что, спасаясь от ее ужасов, собираются на полях Вадо-де-ла-Торре и живут за счет нашей милостивой доньи Инес. А еще я хочу предостеречь тебя, ибо такова моя служба, — будь осторожен с человеком, которого ты называешь своим интендантом; у меня, можно сказать, нюх на всякое притворство. Он не Орест, господин мой Эгист, но вполне может оказаться его слугой Флегелоном — искуснейшим шпионом твоего пасынка.

Услышав эти слова, Эгист рассмеялся, взял сирийца под руку и отошел с ним подальше от палатки. Они зашагали по песку, а царь все продолжал смеяться и крепко сжимать руку Рахела.

— Вот уж верно — у тебя нюх! Сейчас я расскажу, почему мой интендант скрывает свое истинное лицо, и ты поймешь причину, мешающую нам выплатить тебе долг, о чем я весьма сожалею, ибо ты, мне кажется, верный слуга. Моего настоящего интенданта, некоего Хасинто, вот уже лет пять тому назад хватил удар: у бедняги оказалась парализованной вся правая сторона, он потерял дар речи и с тех пор не встает с постели — несчастный, покрытый язвами, — и ожидает одной лишь смерти. Офицерскую форму ему купили незадолго до болезни, взяв его зарплату вперед. Я теперь не могу назначить нового интенданта — мне нечем платить ему и не на что купить другую одежду. У меня нет даже свободных денег на то, чтобы выкупить у жены Хасинто форму ее мужа, — вот такие мои царские дела! Эта самая жена паралитика придумала один выход: золовка больного приклеивает усы, надевает его костюм и выдает себя за мужчину. Тогда жалованье, вернее, надежда получить его в будущем остается в семье, а я получаю интенданта, без которого мне не обойтись, ибо инвентаризация — один из столпов стабильной монархии. Делать было нечего, и я согласился. Итак, Рахел, мой офицер — женщина, служившая раньше прачкой в детском приюте; там она научилась отлично считать верхнюю одежду и белье, отмечая каждую вещь крестиком или галочкой, а вовсе никакой не твой Флегелон, правая рука моего пасынка Ореста.

 

VII

Несмотря на то что это была первая разлука с тех пор, как любовь соединила их судьбы, Клитемнестра спокойно поджидала возвращения Эгиста. Большую часть времени она посвящала раскрашиванию акварельными красками этикеток для банок с ежевичным вареньем и для коробок с айвовым мармеладом — и то, и другое являлось вершиной ее кулинарного искусства. После обеда царица прогуливалась по террасе с котом по имени Тинин на руках, играя неаполитанским зонтиком с длинной бахромой. Сейчас она уже не могла спуститься погулять в сад, потому что двое оставшихся во дворце слуг, чьи предки были в далекие времена царскими рабами, разбили там огород и собирали отличный чеснок и отменную столовую свеклу, а остальную часть старого сада превратили в луг, используя для полива воду из ванны, куда погружали свои тела древние цари перед тем, как умастить их благовониями. На лугу паслась единственная оставшаяся от царского стада корова остфризской породы; она давала много молока, а мясо от ее приплодов делили пополам царь и двое слуг. Эгист сдавал в аренду земли, доставшиеся ему в наследство от матери, и крестьяне расплачивались с ним, привозя по осени в царские закрома немного меду и ржи, а в конце рождественского поста — вина и чуть-чуть свинины. Каждый год в январе сенат утверждал дополнительные ассигнования на соль и перец для царей и вот этими продуктами должна была довольствоваться августейшая чета. Со времени царствования Агамемнона во дворце остались два шкафа рубашек, которые потихоньку перешивали на Эгиста; поскольку их приходилось укорачивать, из лоскутов выходили к тому же отличные носовые платки. В гардеробе прежнего царя нашлись и две дюжины плащей, Клитемнестра забрала их себе и каждый год перешивала какой-нибудь из них — выходили чудесные платья. Ее модели всегда отличались большим декольте и изящной отделкой бисером и лентами. Когда царица впервые появлялась на публике в своем новом наряде, она посылала сообщение в газету и требовала поместить его на первой странице в рамочке. Клитемнестра всегда допытывалась у интенданта, следуют ли ее моде дамы из высшего света, и тот отвечал, что всем им очень бы этого хотелось, но одни не отваживаются подражать ее величеству, а другие не могут найти портниху, которой бы так замечательно удавался крой лифа, юбки или японки.

Клитемнестра была женщиной скорее миниатюрной и отличалась редкостной белизной кожи. Ее волосы отливали золотом, но большие карие глаза на круглом личике обрамляли черные брови и ресницы. Взгляд царицы казался спокойным и даже неподвижным, а вот рот не замирал ни на минуту: то губы складывались бантиком, то влажный кончик языка пробегал по ним, то она присвистывала, то щебетала как птичка. Подчеркивая тонкость талии и пышность груди, Клитемнестра затягивала английский корсет до предела, что хотя и затрудняло дыхание, но зато придавало щекам прелестный румянец.

Царица никогда не говорила о своем возрасте, и с тех пор, как ее муж отправился на войну и сыграл свою роль в трагедии, упоминая о каких-либо датах, она соотносила их с тем днем, когда впервые надела то или иное платье или упала и ушиблась, а иногда с бурей, что разбила стеклянную крышу. Мысли ее вечно путались; рассказывая какую-нибудь историю, она все время сбивалась и не умела довести повествование до конца. Казалось, каждый абзац разветвлялся, и бедняжка порхала туда-сюда, беспомощно чирикая: вся ее речь состояла из смешков, вздохов, вскриков, признаний, всхлипываний, властных окриков, упоминаний о дедах и прадедах и бесконечных «Hy, я же вам говорила!». Увлекшись рассказом, царица вдруг замирала на полуслове и устремляла взор в потолок, словно любуясь полетом бабочек, приоткрыв рот и склонив голову набок. Эгист вставал на четвереньки и принимался лаять, и тогда Клитемнестра, очнувшись от грез, звала на помощь и бросалась на шею первому встречному. Видя, что жена так панически боится собак, царь начал испытывать нечто похожее на ревность. Царица частенько прогуливается одна — что, если какой-нибудь пес кинется на ее изящные щиколотки? Она тут же упадет в объятия, ну, например, капитана копьеносцев, который окажется случайно там, возвращаясь с базара, где он обычно покупал тюбик бриолина, или приказчика из ювелирного магазина, зашедшего предложить перстень с кусочком метеорита — замечательное средство против ревматизма, а счастливчик, отогнав собаку, воспользуется замешательством сеньоры царицы, ведь она всегда оправляется от испуга не сразу. Однажды вечером, когда Клитемнестра витала в облаках больше обычного, Эгист испытал соблазн провести небольшой опыт. В качестве объекта можно было бы использовать глухонемого демократа, помогавшего поливать розы в саду; все знали о его политических пристрастиях, а также о той слабости, которую он питал к служанкам. Царь мог бы спрятаться за колонной и в критический момент воспрепятствовать дальнейшему развитию событий.

Углубляясь в размышления на эту тему, Эгист говорил себе, что стоило царице наступить не на борзую, а на фокстерьера, и она вполне могла бы попасть не в его объятия, а в чьи-нибудь чужие. Но тогда сводилось на нет значение осады юной царицы, всех его песен, цветов, вздохов и серенад; а после падения Клитемнестре ничего другого не оставалось, как признаться ему в любви: только сияющий алмаз великой страсти мог искупить сей безрассудный поступок. Чистая случайность превратила Эгиста в убийцу Агамемнона и будущую жертву Ореста. Все эти рассуждения казались достойными психологического романа.

Клитемнестра села на диван в уголке большой залы и просидела там с полчаса, утопая в многочисленных старых подушках, в большинстве своем дырявых и распоротых по швам — перья из них летали по комнате, — пока не вспомнила, что не будет ни концерта, ни вечернего чтения: вот уже десять лет прошло со дня смерти Солотетеса. Подобные провалы памяти случались с ней часто, особенно по осени, когда она садилась на яблочно-компотную диету, которая способствует развитию забывчивости. Вспомнив о карлике, она расплакалась и потянулась за ручным зеркалом — только в присутствии зрителей плач ей удавался как следует. Этот самый Солотетес появился во дворце сразу после того, как Клитемнестра вышла за Агамемнона: родители уродца, сочтя, что сын не годится для военной службы по причине своего малого роста, обучили его игре на цитре, иностранным языкам и художественному чтению. Он всходил на подмостки, зажигал фонарь — хотя бы даже представление проходило в полдень и на веранде — и читал александрийские романы, изображая голоса разных героев, шаги, шумы, стук конских копыт, далекий лай собак, плач голодного ребенка, пение девушки на винограднике; бой часов с кукушкой, когда их заводит швейцарец, удары колокола в часовне на берегу моря; чих эфиопа, добравшегося до семнадцатой параллели, чтобы доставить послание Отелло, утренний крик петуха; шорох мыши, грызущей орех; грозный голос толедского альгвасила, что стучит в дверь еврейского дома; вопли мартовского кота, свист юго-восточного ветра, вздохи римлянки, бульканье капель яда, падающих в бокал с лимонадом, и даже звук, издаваемый золотой монетой, которая сначала катится по мраморным плитам, а затем скрывается под персидским ковром. Этот последний звук удавался ему настолько, что однажды, когда он проделал свой фокус во время крестного хода в день Святого Басилио, епископ обернулся, испугавшись, не выпала ли из-под его тиары унция, которую святой отец припрятал там от своего племянника, разорившегося владельца парфюмерной фабрики, попавшего под суд за развращение малолетних. Любимым развлечением Агамемнона было надеть на карлика заячью шкуру и бросить его в загон с борзыми. Когда собаки, влекомые своим охотничьим инстинктом, кидались на него, Солотетес изображал страшное уханье совы с Понта Эвксинского; они замирали и не решались наброситься, несмотря на науськивание Агамемнона. Про эту сову говорится в истории о несчастной Любви Персилиды и Тримальхиона: она родила ребеночка от пирата прямо на песке у моря, а он тем временем сидел в тюрьме у сиракузского тирана за отказ переодеваться в женское платье и ублажать владыку. В конце романа они встречаются во время наводнения на спасательной шлюпке, и Тримальхион признает ребенка.

Клитемнестра перестала предаваться воспоминаниям о Солотетесе, вытерла слезы и пошла на кухню кипятить молоко на ужин; она всегда выпивала большую кружку с двумя ложками меда. Начинало смеркаться, и царице стало зябко и грустно. Придя в спальню, она быстренько разделась и обобрала вшей с рубашки при свете лампады. На высоком помосте, куда вели шесть ступеней, стояла кровать под бронзовым сводом со знаками зодиака; на голубом пологе было нарисовано похищение Европы. Картина нравилась Клитемнестре, потому что взгляд быка напоминал ей Эгиста. И вправду, за целый день у нее не нашлось свободной минутки, чтобы вспомнить о возлюбленном супруге, который, наверное, гуляет по берегу моря да любуется кораблями. Клитемнестра не отказалась бы от путешествия на корабле — Солотетес так чудесно рассказывал о плаваниях, когда в свете полной луны корабль заходит на ночь в маленькую бухту. Оставалось только выбрать наряд к лицу; заколебавшись между белым пикейным платьем и полосатым красно-желтым халатом, царица рыгнула и заснула, ощущая на губах привкус скисшего молока, словно ребенок, только что оторвавшийся от груди.

 

VIII

Все утро они гуляли вдоль моря; адъютанты Эвмона скакали наперегонки, и тяжелые копыта их першеронов впечатывались в пену, остававшуюся от волн, что набегали на берег и умирали. Наши путники видели, как в маленькие порты заходили баркасы рыбаков, и Рахел, присоединившийся к свите царей, рассматривал улов и со знанием дела называл рыб по Классификации Аристотеля или Линнея. Потом путешественники устроились во внутреннем дворике приюта отшельников, посвященного Святому Эвенсио Столпнику, и приготовили обед из эгейской барабульки — по мнению сирийца, рыбка была что надо. Местное вино оказалось белым, игристым, чуть-чуть сладким — глоток его радовал, как поцелуй друга, — оно пришлось по душе нашей праздной компании. Старый моряк с высохшей левой рукой, который солил и вялил там рыбу, приготовил им барабульку с душистыми травами. Потом он показал им колонну, на ее вершине в стародавние времена стояла статуя святого. Тогда шла молва: кто заберется на нее и проведет в молитвах целый день, если только у человека нет на душе смертного греха, через двадцать четыре часа увидит все золото, потерянное когда-либо в тех краях, и все спрятанные сокровища пиратов.

— Говорят, некий Андион влез туда, пробыл положенное время и на рассвете увидел золотые рога как раз там, где дол жен был находиться чердак его собственного дома, на котором он развешивал сушиться осьминогов. Андион слетел вниз и бросился бежать, дивясь по дороге тому, что проглядел такое сокровище в собственном доме. Однако, добравшись до чердака, бедняга обнаружил и хозяина золота: щеголь-сатир украшал свои собственные рога позолотой и захаживал к его жене, когда та оставалась дома одна. Все попытались забраться на колонну, но вскарабкаться на гладкий, высокий — не меньше трех вар — столб оказалось непросто. Только Эвмону трюк удался: он снял свой деревянный протез и ловко орудовал ногой-коротышкой, пользуясь ею как садовник, подрезающий кипарисы своим поясом.

Путники решили провести ночь в развалинах маяка; он был не менее известен, чем александрийский или мальтийский. Говорили, что в его фундамент рядом с первым камнем положили труп взрослого тритона вместе с раковиной. Маяк стоял на самом конце длинного мыса, и сейчас от него остались только башня и зал с колоннами. Морские волны с грохотом разбивались о темные скалы, а чайки кружились тучей, время от времени скрывая небесный свод.

Эвмон спросил у Рахела, нарушится ли плаванье кораблей, если развести костер на самой верхней площадке. Тот сказал, что, насколько ему известно, маяк по-прежнему нанесен на карты, хотя и считается неисправным, и предложил нашим путникам свои услуги: надо было подняться и проверить, работают ли зеркала — латунные пластины, которыми управляют с нижней площадки при помощи веревок, подобно тому, как бьют в колокола. Затем ловкий сириец взбежал по винтовой лестнице и вернулся с хорошими новостями: все в порядке, надо лишь смазать ось и удлинить старые веревки — шнуры от узла с запасными ногами фракийца для этого вполне подойдут; а он уж берет на себя все остальное. На втором этаже нашлось достаточно дров; один из адъютантов, соорудив из веток метлу, вымел пол в уголке зала с колоннами, и путешественники укрылись там от ветра. Потом интендант достал из своей переметной сумы кувшинчик с рафинированным маслом — он любил за завтраком обмакивать в него хлеб — и помог Рахелу смазать ось зеркал.

Когда солнце зашло, женщина из соседней деревни принесла им ужин, который заказал там Эвмон, в корзинке из золотистой лозы, прикрытой белоснежной салфеткой. Среди провизии оказались пирожки с анчоусами, вяленый тунец, а на десерт — голубь в сладком вине. Женщине по имени Эрминия было лет тридцать; ее стройные ноги и пышная грудь очень понравились Эвмону — он глаз не сводил с гостьи и предложил ей разделить с ними трапезу и остаться потом посмотреть на огни маяка. Та отказалась, но поведала, что живет с отцом, который женился во второй раз, и двумя малолетними братишками и что у нее есть жених — столяр из деревни у реки; за него она собирается выйти замуж на Пасху, пока же, как это сейчас модно, они каждый день беседуют в сумерках. А огни маяка можно посмотреть и из дома; он стоит третьим по правую руку, если выходить из деревни на царскую дорогу. Произнося последние слова, она глядела на фракийца, словно давала ему адрес, чтобы он не потерялся. Потом Эрминия получила плату за ужин от того же Эвмона, который не поскупился на чаевые, подхватила корзинку одной рукой, покрыла голову, словно платком, белой салфеткой, весело распрощалась и ушла. Фракийский царь поднялся с места и подошел к двери посмотреть, как она идет по узенькой тропинке между скал. В ночной тишине, сквозь мерное дыхание моря слышалась ее песня. Все замерли, пораженные, внимательно слушая этот страстный голос, удалявшийся в темноте.

— Наверное, так поют сирены! — заметил Рахел юноше с лютней; тот потихоньку трогал струны, словно стараясь запечатлеть на них нежную мелодию.

— Наверное, так! — заключил Эвмон, усевшись; взял двумя руками кувшин с вином и пил на сей раз куда дольше обычного.

Ночь пришла из-за моря на берег, над вершинами гор показался молодой месяц, мерцающие звезды выглянули в свои окошки. Ветер стих, и слышался только ропот волн, бьющих меж скал.

Эгист разыскал в своем чемодане шерстяной носок и натянул его на голову на манер колпака — он побаивался ночной росы; царь сказал, что пора зажечь маяк, и Рахел поспешил исполнить его желание, поручив одному из адъютантов дергать за веревки. Оба государя и северянин с лютней поспешили к ближайшему холму и увидели оттуда зрелище, прекраснее которого им не доводилось видеть ничего в жизни: сначала загорелся огонь маяка, потом он стал мигать, подавать разные сигналы, а затем ветер коснулся своим крылом пламени, и искры Дождем посыпались в воду. Юноша извлек из своей лютни мечтательные напевы, сотканные из шепота басовых струн и веселых неожиданных аккордов примы. Цари вообразили себя умелыми лоцманами, капитанами кораблей, быстро несущихся по волнам в ночи на свет маяка к Флоридским островам, где находится источник вечной юности. В порыве вдохновения Эгист стащил с головы импровизированный ночной колпак и стал размахивать им, приветствуя людей, собравшихся на берегу посмотреть, как великий властелин смело и уверенно правит своим изумительным кораблем, а в пенном следе за кормой то появляется, то исчезает отражение бледной луны. Эвмон зааплодировал, а Эгист сказал, что теперь он вернется на маяк и будет дергать за веревки, тогда его интендант и адъютанты фракийца смогут пойти на холм и посмотреть на огни маяка, пока не кончились дрова.

И, взяв Эвмона за локоть, добавил доверительно:

— Ты же, друг мой Эвмон, если хочешь навестить Эрминию, скройся незаметно, а я скажу всем, что ты отправился в лес посмотреть, какое впечатление производит сочетание мигающих огней и пение соловья, который прощается с нами до следующей весны.

— Друг Эгист, я не боюсь обвинения в прелюбодеянии, ибо нас, царей, по закону нельзя обвинить в этом, однако я предпочитаю сохранить смуглый профиль на фоне белого платка в памяти, а песню Эрминии, удаляющейся в ночи и летящей, как мне чудится, на луну, — в сердце. Возможно, в постели она бы потеряла все свое очарование и потом плакала бы, словно от потери чудесного изумруда.

— Tristitia post coitum, — заметил юноша с лютней. — Поэтому-то Святой Тихеарнайл хотел избавить нас от женского общества.

Когда дрова кончились и в окнах маяка перестали мерцать огни, все отправились спать, ибо на следующий день им предстоял долгий путь в сторону города Эгиста, через земли Вадо-де-ла-Торре. Из событий этого дня нам остается лишь упомянуть об одном: Рахел признался интенданту, когда они смазывали заслонки на маяке, что он — доверенное лицо Эгиста, а потому, вполне естественно, знает, отчего бедняжке приходится скрывать свой пол и ездить по горам и долам в мужском платье. Интендант снял шляпу, отклеил усы — и милое личико улыбнулось торговцу зерном. Звали ее Эудоксия, ей постыла никчемная служба — царь ведь вконец разорен; и если бы кто-нибудь захотел на ней жениться, она бы с удовольствием все бросила; после смерти ее шурина — а ждать осталось совсем недолго — жена Хасинто, ее сестра, сможет сама носить униформу. Рахел попросил Эудоксию показаться ему целиком — мужской наряд скрывал ее фигуру, а принимать решение вслепую ему не хотелось. Для начала девушка расстегнула камзол и показала ему круглые и полные груди, что же до всего остального, они смогут договориться о встрече завтра поздней ночью, когда остановятся на постоялом дворе в Вадо-де-ла-Торре — путешественникам там дают комнаты на галерее. Прежде чем приклеить усы, Эудоксия продемонстрировала ему также свой поцелуй, а затем, взяв Рахела за руку, стала спускаться вниз. На лестнице девушка рассмеялась и в ответ на вопрос о причине ее смеха рассказала сирийцу, как два месяца тому назад простудилась и из носа текло так сильно, что усы все время отклеивались. Тогда ее подменил на службе один дальний родственник, и Эгист ничего не заметил. Вот получилось бы забавно, если бы тогда Рахел решил пощупать ту, кого считал девицей, и натолкнулся бы на парня.

— А ведь он к тому же шутник и, зная, что ты шпион Эгиста, вполне мог сказать: «Ты ошибся, меня зовут Орестом».

— Орестом! — повторил испуганный сириец громким голосом.

В этот миг они шли под сводами, где были сложены дрова, и эхо отозвалось со всех сторон, словно кто-то убегал, повторяя последний слог рокового имени.

 

IX

Эгист проснулся первым, ибо привык жить по-военному, встал, вышел за дверь маяка, помочился, сидя на корточках, сделал гимнастику и умыл лицо морской водой, которая осталась после прилива в расселине скалы. Глядя на море, он представлял себе, как корабль Ореста приближался к берегу и плыл на свет маяка, который показывал ему путь среди рифов; как в эту самую минуту мститель сходит на берег в соседней бухте и как они оба — убийца и его будущая жертва — неизбежно встретятся у городских ворот, подобно двум прямым, образующим угол. Разведя накануне огонь на маяке, Эгист сам приблизил свою неотвратимую погибель. Царь всегда развлекался, выдумывая разные совпадения, и обычно потом начинал бояться, что реальности вздумается подражать его умозаключениям. Вернувшись в зал с колоннами, который служил им спальней, чтобы собрать чемодан, свернуть одеяла и упаковать плоские и витые ракушки для подарка Клитемнестре, Эгист застал всю компанию за завтраком — путешественники подкреплялись остатками вчерашнего ужина, а интендант угощал сирийца Рахела хлебом, смоченным в масле. Было великолепное осеннее утро. Кричали чайки, споря между собой из-за крошек, что кидал им юноша с лютней, а от углей костра, разведенного накануне на верхней площадке маяка, до сих пор поднималось густое белое облачко: такой дым бывает от очага, где горят ивовые прутья; он радует взор моряка, который, издали видя его, понимает по этому знаку, что жена, встав пораньше, уже развела огонь.

Эгист и Эвмон договорились возвращаться через земли графства Вадо-де-ла-Торре, однако микенскому царю не хотелось заходить в замок и видеться с доньей Инес де лос Аморес. Когда-то он посулил ей музыкальную шкатулку из резной слоновой кости с рельефом, изображавшим даму с единорогом, а потом заложил вещицу в Эзмирне и взял три эскудо задатка.

— Я тогда был молод, — сказал Эгист, — и пообещал вернуться в царство доньи Инес, владычицы Вадо, которая вечно выбирает возлюбленных и никогда не выходит замуж, с музыкальной шкатулкой, чтобы отплатить за ее страстный поцелуй, но тут появилась Клитемнестра — дальнейшая моя судьба вам известна, и вы понимаете, почему я не смог позволить себе столь изысканных удовольствий.

Эгист не желал также воспользоваться переправой; он боялся быть узнанным лодочником Филипо, который служил ему в стародавние времена, когда еще цари распоряжались реками. Все остальные могут переправиться там — это так чудесно: завести лошадей на палубу и плыть по течению от развалин моста до скалы на противоположном берегу, доверившись лодочнику, что встанет на корме со своим длинным шестом. Он же на своем Сольферино отправится к мосту, который находится в миле отсюда, и подъедет к постоялому двору Мантинео как раз к обеду. На том и порешили: Эгист покинет компанию возле холмов Повешенного. Так назывались две одинаковые горы, что разделяли морской берег и долину реки. Склоны, глядевшие на море, словно отутюженные соленым ветром, были бесплодны: песчаные прогалины сменялись оврагами без единого деревца; слои красноватой глины перемежались с валунами. Склоны, спускавшиеся в долину, поросли густым лесом — местные жители называли его сельвой. Дорога, ведущая на равнину, шла через заросли каштанов, расширялась на опушке буковой рощи, пряталась в тенистой дубраве и терялась внизу на заливных лугах среди тополей и берез. Крестьянские наделы разделялись ивовыми кустами и яблонями; беленые стены низеньких домиков сейчас, осенью, были украшены пунцовыми листьями плюща.

Эвмона заинтересовало название холмов, и интендант, который, сведя дружбу с Рахелом, теперь не отдалялся от компании и казался более разговорчивым, поведал ему такую историю. Один прокаженный, услышав страшный диагноз от местного врача, покинул свой дом и отправился бродить по дорогам, прося подаяния и звеня колокольчиком, чтобы прохожие сторонились его. Он оставил красивую молодую жену, и она поклялась хранить верность и обещала каждую пятницу оставлять ему у источника возле дороги — тут рассказчик показал своим спутникам это место — постный обед. По пятницам люди обычно отдают нищим мясо, оставшееся от обеда в четверг, боясь, что оно испортится до субботы, а прокаженный, мечтавший излечиться, считал воздержание непременным условием чуда, о котором он молил святых. Но вот однажды бедняга не нашел на условленном месте трески и печеных яблок и стал думать, не заболела ли жена и как ему теперь быть. Пока он размышлял, прибежал их дворовый пес, очень любивший своего хозяина, неся в зубах ботинок; по желтому цвету кожи прокаженный узнал башмак врача, который, объявив его больным, изгнал из деревни. Несчастный, считая, что болезнь и бесчестье — чересчур тяжелая ноша для одного человека, повесился на единственном дереве, которое растет здесь, — вон на той сосне.

— Повешенного снимали шестами, так как все боялись заразиться, — продолжил интендант, — к поясу у него был привязан за шнурки башмак врача. Поблизости оказался другой прокаженный, он осмотрел покойника и во всеуслышание заявил, что тот здоров. Вдове пришлось отсюда уехать, а врач никогда больше не осмеливался ставить такой диагноз мужьям молодых женщин, даже если был в нем уверен.

Цари распрощались, и, глядя, как Эгист заставляет старого Сольферино идти мелкой рысью, Эвмон решил попросить Рахела прислать нового коня, чтобы подарить другу на прощание. Никогда еще с далеких дней юности Эгисту не приходилось скакать на воле, подставив лицо солнцу. Птицы свистели в зарослях ольхи, вороны кружились над пашней, прямо над его головой описывал плавные круги ястреб, высматривая крольчонка. Что люди называют жизнью? Неожиданно сердце старого царя забилось быстрее, словно помолодев. Он даже отважился промурлыкать начало романса о рыцаре; держа наперевес копье, украшенное флажком, герой спешил на выручку прекрасной пленнице. Увидев на опушке леса молодой ясень, Эгист спешился, вытащил нож, срезал прямую ветку, счистил кору, сострогал сучки и привязал шнурком от камзола на тонкий конец свой кинжал и зеленый платок, в который сморкался во время приемов. Обзаведясь таким образом копьем с флажком, Эгист поехал рысью по полянам: иногда он загораживался от солнца ладонью и всматривался в даль — нет ли врага, или задерживался в раздумье на распутьях, как герои рыцарских романов, изображенные на гравюрах. Даже буланый Сольферино, заразившись воодушевлением хозяина, скакал, высоко подбрасывая передние ноги, как делал в манеже в лучшие времена. Царь время от времени склонял голову, приветствуя воображаемых встречных путников, представляя себе героев византийских романов, которые когда-то читал им в дворцовой зале Солотетес. Когда Эгист выехал из зарослей серебристых тополей возле грота, мимо пробежала молодая косуля, вспугнув диких голубей, пивших воду из ключа. Вдруг животное приостановилось и нежно поглядело на царя. А может, это прибежала сюда из Арденнского леса, спасаясь от охотников, заколдованная принцесса?

— Беги, я царь и разрешаю тебе пройти мои владения! — закричал ей Эгист.

Но косуля не слышала его слов и стремительно исчезла, словно вспорхнув над папоротниками. Лес кончался, вдали уже виднелись две мельницы и узкий мостик у запруды. Вместе с лесом заканчивался и этот час свободы и счастья. Эгист побоялся, что его увидят люди: со своим жалким копьем он был похож на бедного мальчишку, который соорудил себе игрушечную удочку. Поэтому царь отвязал кинжал и платок, убрал их подальше и выбросил ветку ясеня в канаву; в тот же миг он почувствовал, как вместе с веткой, брошенной им на землю, исчезает под слоем пыли последний счастливый день его жизни. По щекам Эгиста скатились две крупные слезы.

Царь переехал через реку по мостику рядом с мельницами и ровно в двенадцать оказался у постоялого двора Мантинео, где его ожидал Эвмон со свитой. Путешественники сидели в беседке, увитой лозами винограда, с которых уже собрали спелые грозди, пробовали вина и разговаривали о донье Инес, графине, владевшей здешними полями и башней — она виднелась вдали на холме, темный и величественный страж этих пустошей. Потом речь зашла о войне в соседних герцогствах: портные да садовники там взбунтовались и хотели сами выбрать себе правителей. Рахел говорил, не останавливаясь, о любовных фантазиях доньи Инес: однажды ночью в ноябре он приехал сюда и, спасаясь от ветра и дождя, накинул на голову кожаный плащ, а сеньора приняла его сначала за немецкого гонца и потребовала вестей от возлюбленного, который жил, по ее словам, в этой стране, а потом и за самого возлюбленного, думая, что тот покрасил волосы в черный цвет, переоделся в лохмотья и явился убедиться в верности своей дамы. Узнав наконец сирийца Рахела, донья Инес очень разочаровалась, не пустила его на порог и отправила спать в сад под навес.

— Я никуда не уеду, прежде чем не повидаю сию влюбчивую особу, — сказал Эвмон, прогуливаясь с Эгистом, пока белокурая дочка Мантинео накрывала на стол. — Попрошу у нее свидания под тем предлогом, что мы — родственные души. А сколько ей лет?

— Тридцать пять или побольше, но она чудесно сохранилась, и на вид ей можно дать пятнадцать. Когда она появляется на верхней площадке лестницы, можно подумать, что ожила деревянная фигура Марии Магдалины, стоящая у алтаря. По-моему, — уверенно произнес Эгист, — любовный бред начался у доньи Инес в тот день, когда она вообразила, что Орест, убив меня, скроется в ее башне, а она должна ждать его у ворот своих владений, держа в одной руке канделябр с зажженными свечами, а в другой — бокал с вином. С тех пор графиня видит в каждом незнакомом путнике своего любовника и готова отдаться, правда, на словах, а не на деле, каждому юноше, явившемуся издалека и благоухающему анисом. По словам ее экономки, по имени Модеста, донья Инес никогда не называет имени Ореста, но все незнакомцы, появляющиеся в замке, которым она тут же объясняется в любви с первого взгляда, для нее не более чем знамения того, что он придет. Поэтому в моей голове — а мне всегда приходится быть настороже — возник план такой военной хитрости: я мог бы принести ей в дар музыкальную шкатулку и, воспользовавшись одним из ее припадков, когда она дрожит, словно колос ржи под ветром, и рвет своими острыми зубками в клочки шелковые платки, попытаться отнести ее в постель на полчасика и вкусить прелестей красавицы раньше, чем это сделает мой пасынок-мститель.

— Она девственница? — полюбопытствовал фракиец.

— Готов поклясться! — заверил Эгист. — И более того, я уверен — хотя это всего лишь плод моих умозаключений, а не сведения, добытые шпионами, — Орест тоже непорочен.

Царь — герой трагедии — встал на цыпочки, чтобы достать маленькую кисточку винограда, забытую на лозах сборщиками, и фракиец поглядел на него с жалостью. Эгист уже состарился и сгорбился, ему было под восемьдесят. Рука его дрожала, поднимая бокал, он не знал ни минуты покоя и иногда вскакивал, озирался и пересаживался на другое место, стараясь всегда оказаться напротив двери. Эвмон порадовался тому, что уговорил друга побродить по лугам и по берегу.

На постоялом дворе из-за непрерывного ежевечернего потока беженцев есть было почти нечего, а цены кусались, поэтому путешественники ограничились отварной форелью со сладкой тыквой и спелыми винными ягодами, по зеленовато-розовой кожице которых сочился сладкий сок. Сириец Рахел пожаловался хозяину, беглому греку Мантинео, чье имя носил постоялый двор, бородатому, вечно потному толстяку, на плохое вино, и тот стал убеждать гостей в том, что вину шум сражений страшно вредит. Как известно, оно скисает, мутнеет и в конце концов становится не лучше воды из болота.

— Был у меня бурдюк отличного красного вина; я решил не вешать его до поры до времени у стойки, а оставить у двери, чтобы его пару раз прихватило морозцем. И тут явилась ко мне молодая вдова с двумя детьми, присела возле него, прижалась щекой и давай плакать. Проплакала она так всю ночь, а наутро на месте вина оказался уксус, и даже цвета своего оно не сохранило.

Путешественники решили ехать дальше и не останавливаться на ночлег в комнатах на крытой галерее, окружавшей квадратный внутренний дворик с фонтаном. Рахел же пытался переубедить царей, говоря, что к вечеру здесь появляются беженцы и кто-нибудь из них наверняка расскажет интересную историю и что далеко не все молодые вдовушки приходят сюда с двумя детишками на руках. На самом же деле сирийцу было просто досадно, ибо он терял обещанную ему возможность полюбоваться прелестями лжеинтенданта. Едва покончив с обедом, компания отправилась в путь, они ехали по дорожке среди зарослей вереска и полей ржи, пока не добрались до так называемой Волчьей мили. Возле придорожного столба, там, где дорога начинает спускаться в долину, плавно петляя по склонам холма, путники остановились и увидели внизу город. Он лежал перед ними белый, в кольце стен. Спускались сумерки, начинали зажигаться фонари, и то тут, то там уже вспыхивали веселые огоньки.

— Вот и родной очаг! — сказал почтительно фракиец, снимая с головы шапочку.

— Вот и тюрьма! — молвил Эгист, опуская голову.

Они въехали в город через Голубиные ворота и обнаружили двери дворца открытыми.

— Где же твоя стража? — спросил Эвмон своего друга.

— С ними нет никакого сладу! Наверное, ушли сбивать каштаны палками!

Двери им открыла какая-то крестьянка и рассказала Эгисту вот такую историю. Она привезла на ярмарку Святого Нарсисо свинью, которая должна была опороситься, и решила посмотреть на фейерверк. Вместе со своим троянцем женщина пришла на площадь пораньше, чтобы занять в тени местечко поудобнее, и все шло отлично, но, как началось представление, бедное животное со страху стало рожать, и крестьянка отвела свою свинку сюда — кому она здесь помешает, в этом старом пустом домище. И действительно, на соломе лежала мамаша, уэльской породы, с черными пятнами на спине, а вокруг нее копошились двенадцать неутомимых поросят, присосавшись каждый к одному из двенадцати сосков, полных молока. Эгист велел ей быть поосторожнее со свечой, которую крестьянка поставила на пол прямо под мраморным барельефом, изображавшим схватку двух античных героев: Гектора и Ахилла. И если, по замыслу автора, бойцы прекращали сражение, чтобы выслушать наставления бога, который появлялся из-за облаков, то теперь скорее казалось, что они отложили в сторону оружие и перестали лупить друг друга мечами, завороженные мерным посапыванием прожорливых свинячьих отпрысков. Эгист разрешил женщине остаться во дворце на неделю, велев ей перед уходом вычистить и вымыть пол, а потом сжечь немного лаванды.

Все отправились в свои спальни, кроме интенданта, который не ночевал во дворце во время наездов гостей, потому что постельного белья на всех не хватало. Он пошел домой, предложив Рахелу проводить его до дверей. На площади слышался крик сторожей «Десять часов, дождь идет!», когда Эгист, распрощавшись с фракийцами, вошел в супружеские покои. Клитемнестра спала, раскинувшись посередине широкого ложа: изо рта, словно соска у младенца, торчал кончик лакричного корня, а длинные прекрасные волосы золотым облаком покрывали подушку. Царь вздохнул, молча разделся и, вытащив из трусов спрятанные там три золотые монеты, завернутые в зеленый платок, который недавно веселым флажком украшал его копье, спрятал их под матрас. Впервые со дня свадьбы он не положил рядом с собой свой старинный длинный меч, носивший звучное имя. Юго-западный ветер гнал по небу темные тучи, шел дождь, и тяжелые капли барабанили по стеклу. Где-то вдалеке хлопнула дверь, но Эгист, измотанный дальним походом, уже спал крепким сном.

 

X

Кожа царя пожелтела как старый пергамент. Он облысел и прикрывал голову под короной лоскутами, выбирая самые яркие. Эгисту уже было не под силу поднимать тяжелые мечи, доставшиеся ему от Агамемнона: заржавевшие, они валялись в углу большого зала — на его поясе висел лишь маленький кинжал. Зрение постепенно оставляло царя, а руки все сильнее дрожали. Он то спокойно ждал своей участи, то вдруг его начинало снедать беспокойство, и несчастный, движимый каким-то непонятным чувством или мыслью, пускался мерять самыми быстрыми шагами, на которые был способен, длинные коридоры, с каждым днем казавшиеся ему все более узкими, темными и извилистыми. Они петляли, переходили один в другой, и Эгист долгими часами метался в этом лабиринте, не находя выхода. Над головой стремительно проносились летучие мыши, а он все шел и шел, пока не натыкался на дверь, выходившую на террасу. За дверью уже царила кромешная тьма, и полуслепой старик не мог видеть звезд, равнодушно предсказывавших из далеких миров его судьбу. Жизнь постепенно уходила, а Орест все не показывался. Эгист мог умереть от черной с прожилками сосудов опухоли, что вырастала у него на затылке, или от бешеного биения сердца — в такие минуты он чувствовал, как кровь стучала в висках и как надувались на руках жилы. Тогда несчастный становился на колени и пригибался к земле, пытаясь сдержать обезумевшего коня, который скакал в его груди, вставал на дыбы, а потом замирал, словно перед ним вдруг вырастала стена, — и это страшное мгновение, казалось, длилось вечно. Иногда ему чудилось, что через шишку на затылке в его череп проникал холодный воздух; ледяная струя растекалась, заполняя постепенно все пространство, до тех пор, пока голова не надувалась, словно готовый разорваться воздушный шар. А порой ему представлялась крыса, забравшаяся внутрь опухоли и без конца шумно грызущая какую-то деревяшку, будто в середине шишки, как в персике, была косточка, — и как только отвратительное животное попало туда? Очень часто, когда Эгист дремал на кухне в уголке, ему виделись, словно наяву, картины детства, которое прошло в их доме за городом: вот отец зовет своих борзых, собираясь на охоту; вот мать вышивает ему камзолы, сидя на залитой солнцем террасе; а вот слуга Диомед ловит для своего любимца щеглов и дроздов на клей из белой омелы — потом птахи жили в клетках на окне в его комнате. Царь предавался воспоминаниям и порой с трудом возвращался к реальности; принюхивался, проверяя, не обманывает ли его память, — каждый человек, каждая комната в доме, каждое время года отличались для него своим особым ароматом: сейчас донесся запах айвы — это крестьяне собирают урожай, а теперь ему вспомнились рабы, готовящие сидр. Эгист любил прятать голову на коленях отца — от него пахло псиной, кислым потом и мочой собак, которые набегались по лесу. Нежный батистовый платок, надушенный лавандой, мягко коснувшийся его головы, — мать; порой царь приоткрывал правый глаз, чтобы удостовериться, существуют ли белая рука с платком на самом деле или лишь грезятся ему, и образ не исчезал, аромат не таял: в теплом прозрачно-голубоватом воздухе реял, словно белое облачко, легкий шелк. Заботы покидали старика, руки матери, казалось, укачивали его, и он засыпал, отдаваясь во власть медленному течению реки снов. Но покой длился недолго — Эгист вдруг вскакивал, бежал, насколько позволяло ему больное сердце, закрывать все двери и окна и никогда не мог найти засовов и задвижек. Он растопыривал руки с тускло-желтыми медными кольцами на пальцах, пытаясь сдержать ветер, проникающий повсюду, и приказывал несуществующим слугам не позволять гасить лампы, которые никто и не зажигал. Высохшая, желтоватая кожа царя покрылась мелкими красными пятнышками, похожими на родинки, и, поднося руку к губам, он ощущал холод и привкус селитры. Эгисту было неуютно в своей туго натянутой оболочке, ему хотелось сменить ее на дубленую кожу, пахнущую танином, на кожу поросенка или молоденькой женщины — но кто осмелится освежевать царя? Хорошо бы человеческим существам сбрасывать шкуру, подобно змеям, тогда бы он мог облачиться во влажные змеиные покровы, блестящие оттого, что пресмыкающееся касалось в реке склизких водорослей, подползти по клеверному полю к дороге и затаиться там, поджидая Ореста. Тот подойдет к засаде широкими уверенными шагами, не замечая опасности, и тут можно ужалить его в щиколотку. Зубы Эгиста полны древних цареубийственных ядов, от которых кровь жертвы густеет, красные круги плывут в глазах, они выскакивают из орбит — никто уже не сможет закрыть их, — язык вываливается наружу, и человек падает замертво. В голове царя, словно под высокими сводами пустого храма, гулко отдавался звон шпор принца, когда Орест останавливался, чтобы убедиться, не выпала ли из его колчана стрела с синим оперением, Эгист-змея свистел, и юноша поворачивал голову, ища, откуда раздался неожиданный звук в темноте холодной ночи. Да, ночь была холодной, а царь, одетый в змеиную шкуру, не мог приблизиться к очагу, возле которого толкла в ступке просо царица Клитемнестра. Какие-то люди подошли к перилам на парадной лестнице и теперь показывали толпе, собравшейся во внутреннем дворике, кожу Эгиста, сухую, выскобленную изнутри, тщательно расправленную — видны даже следы гвоздей, которыми ее прикрепляли к доске, чтобы она задубела на северном ветре. Только головы нет, будто кто-то отрубил ее.

— В ней будет полторы вары, — сказал один голос.

— Пожалуй, два барабана выйдут, — заметил другой.

В голосах звучало безразличие, купцы, наверное, устали торговаться. Они щупали его кожу, вытягивали ее, нюхали, вымеряли пядями, сворачивали трубочкой.

— Я покупаю ее, — заявил молодой голос с лестничной площадки. — Я заплачу сейчас же золотыми местной чеканки.

— Как тебя зовут, покупатель? — спросил офицер Иностранного ведомства, указывая в сторону юноши огромным черным пером, словно вырванным из крыла гигантской птицы нездешних небес.

— Имя покупателя — Орест! — прокричал молодой голос, раздававшийся все ближе и ближе.

Эгист ощупывал себя — кожа по-прежнему оставалась на нем, иссохшая и желтая, это была его кожа, она пахла Эгистом. И он ни за что не отдаст ее, ни во сне, ни наяву. Царь начинал кричать и кричал, кричал, но никто не хотел слушать его, и меньше всего торговцы.

— Кто больше?

Маленькие красные пятна превращались постепенно в мух, которые садились, взлетали и снова садились. Когда они скапливались возле пупка или вокруг маленькой язвы на колене Эгиста, то казались блестящим зеленоватым пятном. Изумрудные туловища насекомых сверкали золотыми прожилками, крылья отливали голубизной, а единственный глаз на голове время от времени становился огромным, и казалось, не мухи, а одни только гноящиеся глаза ползают тут и там. Эгист понимал, что заживо разлагается, а потому вовсе не удивился, когда Орест отказался от покупки!

— Выделка плохая! Верните мне мое золото!

Монета, огромная, будто тележное колесо, прокатилась по телу паря и скрылась под его кожей, став спасительным щитом, о который сломаются все мечи. Но и щит не помог — благородный Орест, вооруженный до зубов, вошел внутрь Эгиста через его полуприкрытые глаза. Принц шагал внутри стариковского тела по тропке, что есть в спине каждого человека, и раздирал его внутренности своими шпорами, мечом, гребнем на шлеме, бриллиантовыми кольцами на пальцах, даже яростным взглядом, длинными кривыми клыками вепря и роковыми словами: «Эгист умрет, как собака!»

И то ли очнувшись от сна, то ли воскреснув, царь спешил скрыться, двигаясь на ощупь в полумраке, в тайнике, затаиться там за огромной паутиной. А потом постепенно возвращался к жизни, все в той же самой вечной коже. Эгист вставал на колени у ног Клитемнестры и обнимал их, а царица спокойно продолжала молоть крупу для каши на ужин или, закончив работу, потихоньку ела, дуя на каждую ложку. Она ставила тарелку на голову супруга и восклицала:

— Бедный ты мой, несчастный!

 

Указательным пальцем он водил по навигационной карте: вот берега, вот устье реки, а напротив него — два маленьких острова: один вытянутый, похожий на ящерицу, другой — круглый, точно маленькая луна. Реку обозначили зеленым цветом, она рождалась в далеких горах и долго петляла на равнине, пробегая под мостами, их двойные арки тщательно изобразил картограф. Оресту очень хотелось бы стать жрецом реки, если только такая должность существовала, жить на круглом острове, сталкивать по утрам лодку с песчаной отмели и отправляться вверх по течению. Он бы плыл и пробовал воду на вкус из серебряного кубка, ища то место, где она делается совсем пресной, там принц ставил бы флажок, считая, что здесь — граница его владений. А может, устроить пост на берегу, на одном из холмов? Тогда надо спускаться по течению до соленой воды до того места, где река умирает в море, и отмечать границу флажками, закрепляя их, само собой разумеется, на буйках. Его дарили бы своей дружбой река и люди, жившие по ее берегам, — рыбаки и плотники. В назначенный день все они являлись бы к нему в праздничной одежде, с женами и детьми и приносили в дар рыбу, хлеб и вино. С ними являлся бы на остров или на холм музыкант, играющий на флейте и тамбурине или на пастушьей волынке, а Оресту пришлось бы по-отечески разговаривать с людьми, благодарить их, поглаживая бороду или положа левую руку на белокурую головку мальчишки, который подошел бы к нему подивиться его мечу. Ибо, где бы ни проходила эта церемония — на острове ли, на холме, он стоял бы в полный рост, в развевающемся на ветру плаще, с длинным мечом на поясе. Сестра мальчугана — девушка в белом облегающем наряде — подойдет, чтобы забрать его — как бы не помешал, и Орест посмотрит на нее тем взглядом, каким обычно награждал женщин, даря им счастье жить, заглянет в ее огромные черные глаза, пораженный ее красотой, а она зальется краской смущения. Представляя себе в мечтах свои деяния, путешествия, плавания, ночь на постоялом дворе, завтрак в трактире или приезд в незнакомый город, принц всегда придумывал в конце какую-нибудь любовную историю и, размышляя об этом, считал причиной тому не неутоленную чувственность, а свою бродячую жизнь. Живя на острове, по ночам он бы в одиночку разжигал высокий костер, чтобы корабли не разбились о подводные камни, и пропитался бы едким запахом дыма, по которому его узнают в темноте верные друзья в страшный час отмщения. Но есть ли у него верные друзья? Кто ждет его в городе, кто даст ему кров и хлеб, кто вдохновит на праведную и неотвратимую месть? Так говорила Электра: «праведная и неотвратимая», она гладила его голову, сжимала его плечи своими цепкими пальцами, целовала ему колени. Оресту надо найти товарища детских игр, который бы прикрыл его, пока он осторожно будет идти к зловещему месту. Где же все произойдет? Принц прекрасно помнил террасу с апельсиновыми деревьями в кадках, внутренний дворик с колоннами и широкой лестницей, лужайку между башней и стенами, где всегда пасся белый ягненок его сестры Ифигении и девушка делала вид, что пасется вместе с ним, пощипывая примулу и барвинки. Орест спустится по веревке и спрыгнет прямо перед Эгистом и своей матерью. Когда-то давно он придумал такое начало трагической сцены: надо спуститься по веревке с высоты. Но как это сделать? Можно попробовать действовать двумя руками, а меч зажать в зубах, но тяжелый меч зубами не удержишь, с кинжалом все бы вышло проще. Выходит, слезать придется, цепляясь одной рукой, одетой в перчатку, а другой сжимать меч. Прежде чем царская чета различит его, Клитемнестра и Агамемнон взглянут наверх, и их ослепит сверкающий, словно вложений в ножны из солнечного света, меч. Какая-нибудь женщина из его грез непременно окажется, там, но только одна. Может, это будет та девушка в широкополой соломенной шляпке, которую он увидел на площади Мантинеи и которой помог собрать рассыпавшиеся яблоки. А может — та цветущая замужняя женщина, что подошла к нему украдкой и поцеловала руку. Да, конечно, эта дама могла бы взять мстителя за руку и, на бегу запечатлев на ней поцелуй, отвести туда, где он оставил своего коня. Уже сидя в седле, Орест бы наклонился дважды, чтобы поцеловать раскрытые ему навстречу губы. Хотя, впрочем, эту женщину лучше повстречать вновь на острове: врач посоветовал ей от сердечной тоски одну травку, которая растет там, дама приезжает собирать ее, видит своего возлюбленного и падает без чувств. Нет, получилось неправдоподобно: столь богатая особа явилась бы на остров не одна, а в сопровождении слуг, врача, дающего свои советы, а вероятно, даже и мужа, который вполне мог оказаться его другом. Друзья? У Ореста их не было, хотя он всегда мечтал о них. Предположим, долг отмщения не тяготеет над ним, и принц живет в своем родном городе. Он прогуливается, здороваясь с людьми, танцует на балах, беседует с портным, шьющим ему пояс, или с кузнецом, что подковывает его коня, юношу приглашают обедать, охотник приносит ему перья орла или фазана для берета, мать лучшего друга вышивает инициалы принца на новой рубашке. У него много друзей: с одними можно посекретничать наедине, с другими, которые клянутся в вечной дружбе, хорошо встретиться за накрытым столом — наполнить вином бокалы, осушить их, поставить на стол и обменяться улыбками. Из всех окон смотрят приветливые лица, люди машут ему руками, его приглашают на сбор винограда или зовут отведать мяса только что заколотого кабана. Пастух, проходя мимо со своим стадом, завидев Ореста, выбирает самого лучшего молоденького ягненка и бросает ему; тот ловит и благодарит. Но ничему этому не суждено сбыться, если он будет мстить.

— Что бы ты сделал на моем месте? — спрашивает принц у отставного лоцмана, который пустил его пожить в своем доме. Перед тем как принять окончательное решение, старик, тщательно проверил, не фальшивую ли монету предлагает ему путник: он попробовал ее на зуб, бросил на землю и позвал внука прочесть, что написано на обратной стороне.

Лоцман — лысый, беззубый старик с жидкой бороденкой, его нос покрыт черными бородавками, на больших руках видны мозоли, на левой не хватает мизинца, он сильно заикается. Выпив стакан вина, хозяин протягивает кувшин гостю.

— Здесь, на моем постоялом дворе, порядки, как на корабле в открытом море. Тебе полагается на день полтора кувшина вина и два — колодезной воды: этим летом жара все никак не кончится.

— Что бы ты сделал на моем месте? — повторяет Орест.

Старик поднимается, садится у дверей дома, на чурбан, где колют дрова, и скребет свою лысину.

— Как сказать, попадись мне под горячую руку любовник матери, я бы с ним расправился, чтоб больше неповадно было! Но когда, как ты говоришь, прошло столько лет, можно взглянуть на вещи трезво — ведь все случилось так давно. И если бы я понял, что эта дурацкая идея ломает всю мою жизнь, я бы плюнул, конечно, плюнул! Уехал бы подальше, нашел себе занятие по душе и зажил бы по-человечески: жена, собственный дом, всякие хлопоты, дети, порядок и всегда поглаженное белье. Знал я одного человека — моряка на нашем корабле, — который хотел убить отчима, считая, что тот отнял у него виноградник и упряжку волов, да еще вдобавок спит с его матерью — кому понравится, когда какой-то чужак этим занимается. Я просил моряка не убивать отчима и не портить репутацию нашего корабля, обещая ему, что когда-нибудь, в самый неожиданный момент, тот сам умрет от несчастного случая. Так и получилось. Когда мы заходили в порт того города, где они жили, отчим всегда присылал своему пасынку дыни, и вот однажды нес он нам три дыни на корабль, споткнулся на лестнице, упал, стукнулся головой о запасной якорь, что лежал на причале, и отдал концы. Когда мы ели дыни, я говорил моряку, что все это было предопределено. Но самое интересное случилось дальше: возвращаемся мы туда на следующий раз, мой моряк отправляется домой проведать свой виноградник и упряжку мулов и обнаруживает в материнской постели другого мужчину. Она, оказывается, успела еще раз выйти замуж. Изменилась только спальня: на потолке повесили сетку с айвой — новый муж был человеком с утонченным обонянием и хотел, чтобы комната приобрела иной аромат, чем тот, который царил там при его предшественниках.

— И он не убил мать? — спросил Орест.

— Разве мы можем вершить суд над своими матерями? Пей и иди спать, юноша, я разбужу тебя вечером: у нас на ужин колбаса с цветной капустой. Кто знает, может, твои прелюбодеи в тот же час будут вечерять таким же блюдом.

Средняя дочка лоцмана прошла к источнику, покачивая длинным коромыслом с двумя кувшинами, и поздоровалась с гостем. Орест, пораженный нежным мелодичным голоском, выронил свой стакан, и вино пролилось на пол.

С того дня в доме старого лоцмана у принца вошло в привычку воображать, что, если он ест, пьет, занимается каким-нибудь делом или смотрит на луну, то то же самое едят, пьют или делают прелюбодеи в его родном городе, куда он никак не мог добраться. Но Орест давно уже не думал о Микенах как о доме, как о месте, где мог и должен был жить, родина представлялась ему лужей крови, по которой плавала, словно сделанная из пробки, царская корона с двенадцатью зубцами.

 

I

Орест не мог решить, как ему добраться до родных мест — по суше или по морю, — но твердо знал, что начнет свой путь издалека, из какого-нибудь городка на краю света, куда не дошли вести о трагедии их семьи. Так ему будет легко придумывать, кто он, откуда и зачем странствует по свету. Если разнесется где-то слух о юноше, который ищет по миру всякие чудеса, никому и в голову не придет подумать об Оресте. А через некоторое время можно снова сменить имя, назвать другую родину и иную цель путешествия.

— Никогда не скрывай своего имени, — говорила ему Электра. — Пусть все знают: жажда мести позвала тебя в дорогу, и ты едешь, не теряя ни минуты лишней в пути. Люди будут расступаться, испытывая религиозный трепет перед твоим роковым предназначением.

Электра твердила:

— Голова твоя высоко поднята, плащ изодран о кусты придорожной ежевики, сапоги покрывает пыль. Попроси воды, попей, смочи веки и поблагодари. Скажи: «Орест благодарит вас» — и уезжай из этих мест. Когда ты будешь милях в десяти оттуда и решишь, что новость о твоем приезде уже дошла до Эгиста, скачи в соседний город и опять назови себя, а потом дальше, дальше; тогда царь за четыре дня получит вести о тебе четырежды, из разных мест, словно Микены окружены со всех сторон. Ты пойдешь на врага обнаженным, прикрываясь щитом.

Электра умолила брата раздеться, взять овальный бронзовый щит, отделанный с обратной стороны тисом и кожей, и встать против света в дверном проеме. Орест подчинился, и она, опустившись на колени, посыпала свою голову пеплом.

Но на деле в пути все получилось иначе. Орест приехал в одну деревню и спросил, где можно остановиться на ночлег. Это случилось в краю пастухов, и домики их лепились по обрывистым склонам горы. Все они стояли на подклетях, были построены из красноватого камня и покрыты темной черепицей или соломой. Пастух, к которому принц обратился, чинил в тот момент веретено и не поднял глаз от своей работы.

— Там пониже, где водопой, есть странноприимный дом.

Оресту впервые приходилось провести ночь вдали от Электры. Обычно, когда он ложился и дрема смежала веки, сестра тихонько заходила в комнату, заботливо укрывала его, проверяла, не холодные ли у него ноги, втирала ему в виски благовония кончиками пальцев, чтобы снились счастливые сны, а потом торопливо выходила на цыпочках.

Дойдя до странноприимного дома, принц спросил, не найдется ли для него кровати. Как не найтись, найдется, и очень удобная: матрас из конского волоса и свежевыстиранные покрывала, в конце лета по-другому и быть не может. Так ответил ему толстый человек в меховой шапке, надвинутой по самые брови, с заячьей губой и бородкой клинышком. Левая рука его висела плетью.

— Я зовусь Орестом из Микен, — сказал путник.

— А это далеко? — спросил толстяк.

— Сто дней пути.

— Послушай, дружище, будь я помоложе и постройней, отправился бы с тобой, чтобы на мир посмотреть. И никакой платы не просил бы — только корми да обувай меня. А куда ехать надо — на восток или на запад?

— На запад.

— Мне по душе идти на запад, повторяя путь солнца. Оставь своего коня, я сам отведу его на конюшню, поставь пику на козлы и отведай моего вина. Никому не доверяю выбирать его в погребах, всегда покупаю сам и всегда удачно: здешним пастухам по вкусу красное вино, которое вызывает отрыжку. Я-то не здешний, мои предки приехали издалека и стали колонами на берегу, но потом пираты сожгли наши дома, и нам пришлось переселиться в глубь страны. Люди в этих местах пьют так много молока и едят столько сыра, что их желудкам необходимо вино, чтобы вовсе не перестать действовать. Моя идея оказалась удачной! Меня зовут Селион. Позабыл, как, ты сказал, твое имя?

— Орест.

— Никогда не слыхал такого. Это в честь мученика?

— Нет, его придумали для меня. Бросали наугад таблички с буквами, и вышло — Орест.

— Ну, наверное, быть тебе счастливым и богатым.

— Я возвращаюсь на родину, чтобы исполнить страшное отмщение. Любовник моей матери убил моего отца.

Толстяк Селион, который в тот момент вытаскивал из лотка ковригу, положил хлеб обратно и закрыл крышку.

— Платить тебе все равно придется вперед!

Орест раскрыл кошелек из шкурки крота и, отыскав в нем серебряную монету, бросил ее на стол. Толстяк хозяин подождал, пока она не скатилась на пол и не зазвенела на каменных плитах, но не стал подбирать ее, а прежде вытащил хлеб и вино для гостя. Потом он стащил с головы свою меховую шапку и, прижав ее к груди, попросил у Ореста прощения: есть законы торговли среди его соплеменников, и не ему нарушать их, а кроме того, в наше смутное время столько людей приходят и заявляют, что спешат отомстить тем, кто за время троянской войны завладел их царством или отнял у них жену, а затем напоминают о древних обычаях гостеприимства, выпивают в одиночку целый бурдюк вина и уезжают, не расплатившись.

Он поднял с пола монету, рассмотрел ее и, обнаружив, что она фиванской чеканки, сказал довольным голосом:

— Это твердая монета, она всегда в цене.

— Ты убедился — я плачу, — сказал Орест, — но уж кому-кому, а мне бы следовало жить здесь задаром. Отец убит, а мать — прелюбодейка!

Хорошо бы Электра услышала его слова, он произнес их торжественно, опустив голову на свою изящную руку с золотым кольцом на пальце.

— Если хочешь, — сказал Селион почтительно, — можешь не платить за хлеб.

И широким, остро заточенным ножом отрезал от ковриги большой ломоть и подал его Оресту на белой салфетке. К вечеру похолодало, и входившие пастухи потирали замерзшие руки и похлопывали друг друга по спинам. Селион проворно оделял всех вином и, когда у каждого в руках оказался кувшинчик, представил им незнакомца.

— Этот благородный юноша, на сегодня единственный гость вашего покорного слуги, зовется Орестом из Микен и едет отомстить убийце своего отца, который к тому же спит с его матерью.

— Пейте вино, я угощаю, — сказал Орест, чувствуя на себе удивленные и в то же время недоверчивые взгляды пастухов.

— Вот настоящий принц! — поддержал его Селион. — До его города сто дней пути.

— Кого же ты убьешь? — спросил самый молодой из пастухов с красным платком на шее.

— Сначала убийцу отца, — ответил Орест, — я отрублю ему голову мечом.

— А потом? — полюбопытствовал Селион. — Ты осмелишься убить мать?

— Это моя тайна, — произнес принц Орест тихо, но так, что все его услышали.

— Я знал одного человека, который оказался в таком же переплете, — сказал один из пастухов, пожилой человек с морщинистым лицом и голубыми глазами. Начиная свой рассказ, он снял шапку и обнажил свою курчавую седую голову, — Тому тоже предстояло расправиться с убийцей отца, спавшим с его матерью, и он под покровом тьмы точил свой нож. Семья не принадлежала к знатному роду, подобно твоей, его родители были башмачниками. Муж полюбил охоту и целые дни проводил в лесах, промышляя кроликов и куропаток, а жена со скуки отдалась леснику, который продавал им брусочки тополя для подошв. Поначалу она попробовала совратить подмастерье, работавшего у них в мастерской на токарном станке, но тот боялся неожиданного возвращения мужа, своего хозяина, и у него дело никак не шло на лад. Обманутому супругу намекали, что благоверная наставляет ему рога, но он не обращал внимания на эти разговоры и в конце концов заявил сплетникам, дескать, даже если это и правда, тем лучше, а то возвращаешься усталый как собака с охоты — и еще жену ублажай, хотя тебе вовсе не до того. Коли так легко уступил, значит, совсем разлюбил — такой поворот событий задел женщину за живое: она убедила лесника покончить с рогоносцем, он так и сделал. Сын башмачников сначала думал, что его отец, освежевывая зайца в лесу, случайно перерезал себе вену и истек кровью, а потом, когда подрос, узнал, как все было на самом деле. Он решил отомстить убийце, выслеживал его, прячась за деревьями, ища удобный момент, чтобы нанести удар, поднимался по ночам, надеясь застать злодея, когда тот входит в дом или выходит на улицу. И вот однажды мститель настиг убийцу и заколол на месте, но, осветив свою жертву, вдруг обнаружил токаря-подмастерье: тот теперь отлично справлялся со своими обязанностями, ибо больше не боялся, что охотник неожиданно вернется домой.

— Как же поступил потом сын-мститель? — спросил Орест.

— Чужая душа всегда потемки! Мать помогла ему спрятать труп подмастерья в заброшенном колодце, куда бросали дохлых собак и коз, разбившихся на скалах, и объяснила ему, что то, чем она занималась с этим человеком, бедняжка делала исключительно из медицинских соображений, и где ей теперь искать лекарство — неизвестно. Сын ничему такому не поверил, счел всему причиной порочность матери, однако решил получше разобраться в ее натуре, а для этого в конце концов ему пришлось встретиться на нейтральной почве с убийцей отца. Тот оказался весельчаком и прекрасным рассказчиком, они подружились, и продавец брусочков тополя пообещал юноше в знак этой дружбы никогда больше не ходить к его матери: пусть живет одна и терзается угрызениями совести; он и сам до сих пор переживает смерть охотника: поговорить с ним было одно удовольствие, да и кролика он умел поджарить, как никто другой. Приятели отправились путешествовать вместе, продавец дерева усыновил своего молодого спутника, а потом они женились на двух сестрах-сиротках, у которых было много земли.

Когда пастухи, рыгая, удалились, Орест поужинал гренками и копченым мясом, распрощался с Селионом и отправился спать, попросив хозяина разбудить его на заре. Из головы у него не шла история, рассказанная пастухом, и вот уже он представил себе, как беседует с Эгистом на террасе, как тот предлагает ему свою дружбу и деньги и они отправляются путешествовать к антиподам, а потом играют свадьбу. Чем больше сон овладевал Орестом, тем больше его молодая жена становилась похожей на Клитемнестру. Но вдруг принц неожиданно проснулся: вместе с грезами в одну из дверей, через которые они входят к нам, проскользнула тайком Электра и жгла его яростным взором. Принц вскрикнул, и к нему заглянул Селион.

— Что-нибудь случилось, ваша милость?

— Я кричал во сне, — ответил Орест.

— Вы, наверное, просто не привыкли к чесноку, а я сдобрил им ужин, — заметил хозяин, туша фонарь на лестнице.

 

II

Орест сложил вдвое свой плащ и, постелив его на скамью, сел во дворе ждать, когда за ним придет мажордом, чтобы представить гостя тирану. Город, окруженный стенами, расположился на холме у маленькой бухты, где стояло в укрытии множество кораблей — разноцветные флаги радовали глаз. Зеленоватый ракушечник стен местами покрывали пятна серебристого плюща, но дома, дворцы, изгороди, голубятни сверкали свежей побелкой. В садах апельсиновые деревья ломились от красноватых плодов, то тут, то там возвышался остроконечный кипарис. В патио дома тирана, в тени арок рядом с фонтаном в этот жаркий сентябрьский полдень было прохладно. Ласточки, прощаясь перед отлетом в южные края, кружились над роями крылатых муравьев и наедались до отвала лакомым блюдом. Орест ощущал, что за ним кто-то следит; соглядатай, спрятавшись за колонной или за жалюзи балкона, мог отлично видеть, как принц расстегнул ворот камзола, подошел к фонтану, поймал губами струйку воды и пригладил волосы мокрыми руками. Затем он снова присел на скамью, и тут его было сморило, но, когда голова Ореста стала клониться, он услышал голос мажордома, приглашавшего гостя следовать за ним.

— Прости, чужестранец, но наши обычаи заставляют меня обыскать тебя — вдруг ты прячешь оружие. И предупреждаю: не садись в присутствии моего господина, если только он не окажет тебе такую милость, а разговаривая с ним, держи руки за спиной.

Тиран сидел на подушках на полу в центре огромного зала. Тяжелые бархатные занавеси не пропускали внутрь солнечные лучи и раскаленный воздух с квадратной площади, и свет в комнату проникал лишь через открытые двери. Войдя в зал, Орест не сразу увидел тирана, но мажордом указал ему, где сидит владыка, и шепотом посоветовал отвесить почтительный поклон.

— Господин, меня зовут Орест из Микен, и я еду на запад, ибо меня влечет долг мести.

Тиран разглядывал Ореста, который встал, сложив руки за спиной, в трех варах от повелителя. Тирану было около шестидесяти, на его худощавом лице выделялись светлые, широко расставленные глаза под кустистыми русыми бровями: их еще не коснулась седина, хотя в бороде уже пробивались серебряные пряди.

— Опять месть! — Казалось, он устал выслушивать каждый день подобный ответ. — В твоей душе есть ненависть?

Владыка задал вопрос ласковым тоном и, не дожидаясь ответа, предложил Оресту сесть рядом с собой. В зал то и дело заходил раб и ставил перед тираном красный глиняный сосуд с росписью на дне: там вели свой веселый хоровод дельфины; тиран опускал руки по локоть в холодную воду. Орест припомнил советы Электры, они годились и для богов и для людей.

— Правосудие не знает ненависти.

Тиран улыбнулся и брызнул холодной водой себе на грудь и в лицо.

— Твой ответ дипломатичен, однако сердцу часто бывает нужно оправдание своей ненависти. Потому-то люди разбиваются в городах на две партии, на два лагеря. Люди требуют, чтобы я снизил цены на хлеб, а на самом деле им нужно свергнуть меня, обезглавить, протащить по дороге, что идет вдоль крепостной стены, к порту, разрубить на куски и бросить на съедение морским угрям. Кому ты хочешь мстить?

— Убийце моего отца, царя Агамемнона.

— Царя? А кто убил его?

— Любовник матери по имени Эгист. Я видал прелюбодеев вместе, нагими на общем ложе, когда был еще ребенком и не мог поднять отцовский меч.

— Ты возьмешь его теперь?

— Он здесь со мной, я везу его на своем коне, завернув в чистую непряденую шерсть. Меч смазан маслом от лампады знаменитого храма после того, как оттуда в ночь полнолуния напилась алчная сова.

— Мне нравятся люди, которые чтут обряды.

Тиран улыбнулся Оресту и, заметив, что капли пота выступили на лице принца, предложил ему также опустить руки в холодную воду, а затем смочить лоб и затылок.

— А ты не можешь оставить свою затею? Может, ты хочешь вернуть себе утерянное царство? Ты живешь лишь этим и не можешь отложить месть?

Когда Орест падал духом, он задавал себе те же вопросы: «Неужели я не могу забыть об этом деле? Разве отмщение не может подождать? Почему я должен жить только ради него? О каком потерянном царстве идет речь? У меня нет ни царства, ни подданных». Тогда Электра убивала голубку и заставляла его смочить руки в ее крови.

— Ты должен привыкнуть к крови, — говорила она.

Тиран хлопнул в ладоши, и на зов явился раб с прохладительным напитком из снега и лимонного сока. Собеседники пили большими глотками, их пересохшие губы радовались ледяной влаге.

— Мне тоже случилось отмстить, — сказал тиран. — Я хотел отвлечься от этих мыслей, но мать не давала мне покоя.

Он поднялся с места, подошел к одному из балконов, откинул занавес, поглядел на площадь и вновь уселся на подушки. Владыка оказался высок ростом и широкоплеч.

— Я должен был убить второго мужа матери, потому что он втайне влюбился в мою сестру. Мне пришлось уехать из города, чтобы все взвесить, сопоставить и рассчитать удар, который бы поразил его наверняка. Жар юной крови наводил меня на иные мысли, но я трижды в день получал от матери условный знак: три алые нити на конце стрелы. Мне не терпелось покончить с местью и заняться другими делами. Мой наставник, правда, твердил, что из этого ничего не получится: после отмщения я не смогу избавиться от голосов за спиной, обвиняющих меня в преступлении.

— Сон покинет тебя, ты нигде не найдешь надежного пристанища, люди будут смотреть на тебя как на прокаженного. Ты станешь вечным странником! А кроме того, несправедливо в таком случае оставлять жизнь твоей сестренке.

Он проглотил за раз весь снег, остававшийся на дне бокала.

— Действительно, это было бы несправедливо.

— И ты отомстил? — спросил Орест.

— Все получилось совсем не так, как я предполагал. Я много трудился, стал искусным лучником и вернулся в город свести счеты с отчимом. В тот час он обычно выходил из ванны и, вытираясь, прогуливался по залу, разглядывая свое отражение в семи зеркалах. На одну минуту ему пришлось остановиться и наклониться, чтобы получше вытереть ногу. Я натянул лук и выстрелил, но ошибся: стрела полетела не в него, а в одно из отражений. Отчим обернулся, увидел меня и расхохотался. Этот обнаженный, беззащитный человек звонко смеялся, подпрыгивая и волоча за собой полотенце, словно не боялся следующего выстрела. На смех и крики прибежали слуги, пришла моя мать, а он все хохотал и не мог остановиться. Потом отчим стал пунцовым, его лицо посерьезнело, взгляд замер на мне, он сделал шаг в сторону и упал замертво: голова стукнулась дважды о мраморные плиты, из носа и рта хлынула кровь. Я сказал, что зашел к нему показать свое искусство, а с ним случился какой-то непонятный приступ. Бедняга поел с утра инжира, это тяжелая пища для желудка, а потому все сочли его смерть естественной. Но меня не оставляли горькие мысли: с одной стороны, на моей совести было убийство, а с другой — покарав предателя, я не мог доказать, что нанес ему смертельный удар, и отбыть, как того требовали обычаи, в изгнание и жить за границей при каком-нибудь дворе. Подобный поворот дел меня особенно удручал. А как теперь наказать сестру? Мать должна была отправиться на курорт в горы и хотела, чтобы я в ее отсутствие повесил сестру. Жестокая женщина настаивала на такой казни и даже оставила веревку — очень изящную фламандскую тесьму, сплетенную из трех шнурков: двух желтых и белого.

— Вернусь через две недели, — сказала мне мать на прощание.

Я нашел сестру в саду. Бедняжка стояла с закрытыми глазами, сложив руки на животе, и жевала стебелек куколя. В тот момент мне пришло в голову, что она беременна.

— Когда это случится? — спросил я ее. — Когда у тебя будет ребенок?

Она взглянула на меня удивленно и расплакалась.

— К сбору винограда, — ответила сестра.

— Я подыщу тебе мужа, — обещал я.

— Не надо! Покойный уже об этом позаботился.

Так оно и оказалось. Покойный подыскал ей в мужья статного крестьянина, который явился просить ее руки, издалека размахивая в знак приветствия своей зеленой шляпой. Он взял меня под руку и сказал, что, зная о положении бедняжки, мы не должны отказывать ему, и просил нас не гневаться за этот проступок: у девушки просто упал платок на дорогу, а он перелез через изгородь, чтобы поднять его, — тут все и случилось. Сыграли свадьбу. Моя мать отказалась пойти, не съела карамель, которую прислал ей зять, и обещала отречься от дочери. Однако спустя несколько месяцев она уже плакала от счастья, качая их отпрыска.

Тиран улыбнулся, вспомнив трогательную сцену с бабушкой и внуком.

— Поэтому я прошу тебя на какое-то время отложить путешествие, — сказал владыка своему гостю. — Останься здесь и будешь объезжать лошадей. У меня есть дочери и племянницы на выданье, выбирай, какая тебе только приглянется. Выгляни сегодня вечером из окна комнаты, что я распорядился приготовить для тебя, и увидишь, как они играют во дворе. Каждый может выбирать себе жизнь по душе, мой любезный друг!

 

III

Каждый может выбирать себе жизнь по душе! В дни скитаний Орест нередко вспоминал слова своего друга тирана и прелестную картину, открывшуюся ему той ночью: играющие при свете факелов девушки. Они бегали, скакали, кричали и на бегу задирали свои широкие юбки, открывая взору белые ножки. Юные красавицы долго резвились, пели песни, брызгались водой из фонтана, и только около полуночи пришла старая кормилица и увела своих питомиц спать. Их было шесть, но Орест не мог забыть белокурую хрупкую девушку, что пыталась собрать свои волосы прямо под факелом, держа в зубах ленту. Орест не захотел остаться на службе у тирана, хотя тот и предлагал ему сменить имя. Если бы принц не сказал, кто он и зачем едет в Микены, тогда он мог бы воспротивиться воле Электры и остаться. Но все слышали, как он говорил о своем долге отмщения, и все бы ждали дня его отъезда, и, задержись Орест, там, пошли бы пересуды. А как ему было просить руки девушки из семьи тирана и жениться на ней, если жена всегда ожидала бы с ужасом, что однажды не найдет мужа на брачном ложе, ибо Орест, не желая дожидаться, пока молодость покинет его, отправится выполнять свою клятву. А если появится ребенок, еще хуже. Разве он осмелится ласкать его руками, обагренными кровью?

Сейчас Орест странствовал в далеких краях, где никто не слышал о городе Микены, а потому никто не мог указать ему самый близкий путь.

— Иди к морю. В портах знают обо всех городах и рынках мира.

Но принцу больше нравились леса и узкие тропки в горах. Сюда не добирались гонцы, не доходили послания Электры, и никто здесь не спрашивал его имени. В каждой деревне находилась таверна и Орест клал на стойку монету.

— Ты пробудешь с нами неделю? — спрашивал хозяин, пряча деньги во внутренний карман жилета.

Жена трактирщика стирала ему рубашки, слуга перековывал лошадь: Орест предупреждал, что путь ему предстоит долгий. Богатые поселяне, видя учтивые манеры чужеземца, приглашали его отужинать у них, хозяин постоялого двора наполнял ему бурдюк вином на дорогу. Принцу пришлись по вкусу терпкие вина здешних гор. В каждой деревне какая-нибудь девушка выбегала попрощаться с ним. Каждый может выбирать себе жизнь по душе!

— Как тебя зовут? — спросил трактирщик. — Мы здесь всегда расспрашиваем чужестранцев.

— Меня зовут Эгистом, — сказал Орест.

— Это имя царя, который правит не знаю где.

— Да, однако я не этот царь, хотя, возможно, благороднее, чем он.

— Как зовут твоих родителей?

— Неизвестно. Я был найден в поле, дикая косуля кормила меня молоком, возле меня лежали двенадцать золотых, каждый в отдельном кошельке, а мою пуповину держала зубами змея, чтобы я не истек кровью.

Люди, что пьют вино у стойки, расступаются, а трактирщик кладет от изумления себе на голову тряпку, которой вытирают столы, и восклицает торжественно:

— Ты почти что святой!

Ему пришлось тайком покинуть эту деревню, потому что люди приходили за двенадцать миль повидать его, женщины приносили на закорках детей, а одна тридцатилетняя незамужняя особа послала ему записку и просила оставить ей ребенка, который мог бы стать для нее утешением в старости.

Орест подъехал к морю. Вдалеке виднелась земля Эллады, а перед ним темной полосой выделялись два острова в устье реки. То были те самые два острова, которые он разглядывал на карте в первые годы странствий. Человек с веслом на плече подошел к нему:

— Если хочешь ехать на тот берег, лучше продай здесь своего коня: он совсем старый!

— Но это мой конь, — ответил Орест.

— Когда-то он был славным скакуном.

— Как ты, моряк, можешь судить о конях?

— Не думай, что я днюю и ночую в конюшне, но сразу видно: когда-то в лучшие времена это был добрый конь, а теперь он стар.

Орест посмотрел на своего коня, который, отдыхая от седла, пасся на прибрежном лугу. Впервые он глядел на него, повторяя в уме два слова «старый конь». Да, прекрасный скакун состарился, служа ему! Сердце Ореста наполнилось странной нежностью. Долгие годы неутомимых странствий! А может, и он, Орест, тоже состарился на этих дорогах, возвращаясь в родные края?

— Если ты разбираешься в людях не хуже, чем в лошадях, скажи, сколько мне лет?

Моряк, опершись на весло, осмотрел Ореста с ног до головы.

— Сними шлем.

Принц обнажил голову.

Его собеседник дважды обошел вокруг него.

— Сорок два!

— Можно сказать, старик?

Снова опершись на весло, моряк посмотрел в глаза Оресту.

— Пока ты в пути, ты не старик, но в тот день, когда тебе захочется отдохнуть, пусть даже это случится завтра, ты состаришься.

И он ушел, унося весло на плече, сказав принцу, что, если тому надо заночевать, за холмом в порту есть постоялый двор. Орест остался на берегу наедине со своим конем. Старое животное насытилось быстро и теперь, как всегда, шло навстречу хозяину, чтобы потереться мордой о его спину. Принц обнял коня за шею и стал представлять себе, что скажет гонцу, приехавшему из Фив с письмом от Электры, полным упреков за медлительность.

— Вот старый конь — мой верный товарищ, он прошел со мной весь долгий путь, и продавать его сейчас на колбасу для дровосеков или как рабочую скотину крестьянам было бы не по-людски. Уж лучше убить своей рукой. Скажите нетерпеливой Электре, что, как только мой конь испустит дух, я взойду на корабль, ибо сейчас уже стою на морском берегу как раз напротив устья родной реки.

Он произнес эти слова громким голосом и указал в сторону темной полоски двух островов, дальний из них терялся в вечерней дымке. Конь выслушал благородные слова хозяина и решил не мешать более исполнению страшной мести. Он встал на колени, коснулся дважды головой песка — по всей вероятности, так совершают свой таинственный обряд эти животные, — звонко заржал, как делал это поутру, откликаясь на крик петуха, возвещающий зарю, попытался подняться, чтобы встретить смерть стоя, но не смог и упал замертво, задрав кверху ноги. Орест преклонил колени на песке, вынул меч из ножен и, прижимая его рукоять к груди обеими руками, провел всю ночь на берегу рядом с трупом коня, глядя на море. Волны шумно бились о берег, и на противоположном берегу загорелся красный глаз маяка.

Прошло еще лет восемь или десять. Наконец-то пришел корабль, державший курс на другой берег, и Орест смог ступить на родную землю. Принц, переступив порог старости, понимал, как изменился с тех давних пор, когда был юн, и задавал себе вопрос, каковы же ныне те, кому он должен нанести страшный удар, как изменило их время, как состарили долгие зимы. Ведь порой Орест целыми неделями не вспоминал даже их имен! Пожалуй, теперь лишь смерть его верного коня вынуждала его исполнить месть, он не мог предать память старого друга. Но неужели Эгист и Клитемнестра до сих пор живы? Что сталось с Электрой? Впрочем, это неважно, надо идти вперед, в полночный час добраться до города, проверить, удастся ли ему быстро достать карающий меч из дорожных узлов. Он купил себе нового коня серой масти, горячего и веселого в утренние часы. Доехав до переправы, Орест свистнул, подзывая лодку. С другого берега мальчуган помахал ему шапкой и ответил, что выезжает сейчас же. Серый конь спокойно взошел на борт и дал себя привязать, лодка двинулась вниз по реке к другому берегу. Теченье медленно сносило их как раз к тому месту, где Орест хотел сойти со своим конем на камни старой дороги.

— Здесь служил лодочник Филипо, — сказал Орест.

— Это мой дедушка, царствие ему небесное!

— Он давно умер?

— Вот уже пятнадцать лет!

Мальчик шестом поворачивал лодку влево.

— От старости?

Мысль об угасании жизни навешала теперь Ореста постоянно. Он старел, и жизнь покидала этот мир.

— Лет ему было немало, однако умер он неожиданно. Как-то раз дедушка прилаживал флаг на корме, и вдруг прибежал, запыхавшись, слуга с постоялого двора Мантинео и рассказал, что по условиям мирного договора, который подписывали властители герцогств, предполагалось построить мост на месте переправы. Дед возмутился. Это невозможно, нечего и говорить об этом, покуда некий Орест не переедет реку на лодке, а если тут сделают мост, переправа исчезнет? Слуга еще громче кричал, что мост построят и пустят по нему дилижанс, а Мантинео разбогатеет и сможет выдать замуж дочь-хромоножку. А дед уперся, как осел: не будет моста, пока однажды дождливым вечером Орест не переедет на лодке через реку, не сходя со своего игреневого жеребца. Он так разгорячился, что оступился, упал в воду и утонул, потому что, хотя и провел всю жизнь на берегу, плавать так и не научился.

— И мост построили? — спросил Орест.

— Начнут на следующей неделе. Но, насколько я знаю, никакой Орест не переезжал через реку в вечерний час.

 

Наступало время, когда фракийскому царю надлежало приказать своим подданным отогнать стада с гор в защищенные от осенней непогоды долины; да и нога Эвмона к октябрю отросла настолько, что в деревянных муляжах уже не было надобности. Он решил отправиться домой, но непременно хотел на обратном пути посетить графство доньи Инес и познакомиться с безумной красавицей. Дабы явиться во всеоружии, фракиец попросил у Филона Младшего копию драмы, в которой сей автор отобразил наиболее значительные события из жизни госпожи Вадо-де-ла-Торре, беспрестанно погруженной в любовные грезы.

— Эгист говорил мне по секрету, — объяснил Эвмон Филону Младшему, — что донья Инес лишилась рассудка и покоя, ибо сия дама тоже с нетерпением ожидает приезда Ореста. Она, однако, не страшится появления принца, а мечтает принять его на своем ложе.

— Одни верят этому, другие — нет, ясно лишь одно: графиня встретила бы его с радостью, даже если бы он явился к ней, совершив убийство, с окровавленной по локоть правой рукой. Орест завладел мечтами многих женщин!

Эвмона всегда интересовали вопросы генеалогии, не зря он занимался разведением мулов, и царь с удовольствием выслушал рассказ Филона о происхождении доньи Инес. Предки ее были галлами: отсюда имя и титул, звучавшие в этих краях необычно. Когда-то они потерпели у здешних берегов кораблекрушение, несчастных спасли пираты, и одна женщина из их рода вышла замуж за своего спасителя. Позже семья породнилась с графами, которые правили в землях Вадо и Торре: края эти в путеводителях значились как Пасо-де-Вальверде. Филон добавил, что в пьесе говорилось лишь о событиях последнего времени, свершившихся после начала войны, названной Войной герцогств. Об Оресте здесь не было ни слова, ибо ему посвящалась другая пьеса. Для нее драматург написал уже несколько актов, однако она оставалась незавершенной, так как Орест все не являлся отомстить за смерть отца.

— Я также весь в ожидании, подобно царю Эгисту, — такому событию нужен свидетель, чтобы запечатлеть его для потомков. Во всем происходящем вокруг мне хочется видеть знамения, которые говорят: Орест уже близко, и я тщательно собираю всевозможные детали, чтобы украсить мою пьесу. Например, у тебя, сеньор Эвмон, есть привычка подносить ко лбу указательный палец правой руки, словно ты приказываешь тайным думам явиться на свет. Как только ты сядешь на коня и отправишься домой, я тут же пойду в библиотеку и отмечу этот жест в одной из моих тетрадей — а вдруг мне придется позаимствовать его для Ореста. Даже движения животных могут пригодиться: у меня описано, как потягиваются кошки, как вытягивает шею волк, выходя на перепутье, как рассеянно и терпеливо сносит наши ласки ручной хорек, как гордо поднимает голову ястреб, положа перед собой добычу. В моем Оресте соединятся самые разные черты, ведь он — человек, человеческое существо. Если бы наша публика разбиралась в физиономистике, я бы построил целый акт только на одних жестах, движениях принца, показал бы, как он прислушивается, колеблется, волнуется, готовясь совершить отмщение. Я бы назвал этот акт «Приближение Ореста». Свет выделял бы все время лицо, руки и ноги героя, чтобы от зрителя не ускользнуло даже самое незначительное из его движений. Охотники, промышляющие диких зверей, могли бы почерпнуть для себя в нем много полезных сведений.

Эвмон похвалил Филона Младшего за его интересные наблюдения и поблагодарил за копию пьесы о любовных мечтаниях доньи Инес — драма до сих пор не имела названия, ибо сам автор колебался и не знал, на каком остановить свой выбор. Фракиец попросил также, как только наступит роковая развязка, прислать ему экземпляр трагедии об Оресте с иллюстрациями, обещая заплатить за текст любые деньги. Правда, в его царстве нет театров, но он сам будет читать пьесу вслух с огромным удовольствием.

Эвмон со своими адъютантами остановился на ночлег на постоялом дворе Мантинео и попросил хозяина дать ему комнату, из окна которой можно было бы вдосталь наглядеться на замок Пасо-де-Вальверде. На рассвете, видя его перед собой на фоне зеленых кущ, фракиец принялся за чтение пьесы Филона Младшего. Она начиналась с пролога, изображавшего, как беженцы во время Войны герцогств останавливаются в доме Доньи Инес: милосердная графиня устраивает их переночевать во внутреннем дворике и подносит хлеба и вина. Хор женщин, по замыслу драматурга, возмущается грабежами и разбоем, сокрушается об украденной кукурузе, уведенных овцах, сожженных домах; бедняжки вспоминают об оставленном добре и жалуются на тяготы пути. Они пришли из разных мест: одна жила раньше в доме среди холмов, другая покинула край пшеничных полей. Третья, худенькая и смуглая, что вышла замуж за человека, который жил на берегу реки среди зеленых лугов, поведала всем, как в их селенье явились солдаты с толстяком командиром, которому они то и дело говорили: «Есть, сеньор». Он приказал увести с их двора всех коров, неизвестно, для какой из воюющих сторон, и сунул незаметно ее мужу бумагу с печатью, где значилось: «Когда все кончится, выдать им восемь коров». Толстяк любил пропустить стаканчик и был, очень учтив — никому бы и в голову не пришло считать его военным, если бы не фуражка, добавила женщина. Казалось, эти крестьянки пытались уцепиться за малейшее проявление человечности в солдатах. Как только начало светать, они уже думали о том, чтобы пуститься в путь через сельву, добраться до просеки и оказаться в пределах того края, который звался Империей и где царили порядок и законность. Женщины ушли, сгибаясь под тяжестью своих узлов, поблагодарив за хлеб — он показался им очень белым — и за крышу над головой. Над лесами шел дождь, но на юге солнце уже осветило голубые холмы. В замке воцарилась тишина, слышались лишь шаги ключницы Модесты, старшей служанки доньи Инес. Она прошлась туда-сюда, убирая остатки хлеба и кувшин с вином, потом отодвинула тяжелые зеленые занавеси из бархата, и комнату залили потоки лучей всходившего солнца. Повсюду стояли цветы — Филон Младший, описывая сцену, расставил там и сям красные камелии, украсил букетами жасмина каминную полку, а на верхней площадке лестницы поставил в бокале алую розу. Появившись там, донья Инес сможет взять ее и тихо спуститься по лестнице, целуя нежные лепестки. Для того чтобы впервые представить героиню публике, Филон Младший придумал сцену с царским гонцом, проехавшим через поля сражений, которого ключница Модеста принимает в малом салоне. Драматург остался доволен своей работой, ибо публика таким образом узнавала с самого начала характер и облик графини, а потому легко должна была принять в следующих актах пьесы необычайную влюбчивость этой дамы и страстность ее натуры, ибо знала бы заранее, как наша голубка жаждет любви, сколь необъятны просторы ее мечтаний и что гнет одиночества стал для нее невыносим.

Модеста занималась уборкой, когда в дверь трижды постучали: так оповещал по утрам о своем появлении гонец. Может, донья Инес тоже услышала шум?

— Нет, должно быть, еще почивает. Она спит как птичка, с открытым клювиком.

Модеста открывает гонцу. Из его большой кожаной сумки, висящей на правом плече, выглядывает ружье. Он снимает шляпу, трет щеки руками, любуется цветами и бросает взор на красную розу, одиноко стоящую в бокале. Филон назвал эту интермедию «Флорентийский кавалер» и не раз читал ее с неизменным успехом на вечерах в аристократических салонах города.

 

ФЛОРЕНТИЙСКИЙ КАВАЛЕР

Интермедия

СЦЕНА I

Ключница, Модеста и гонец.

Модеста. Доброе утро, гонец!

Гонец. Как отдыхалось? Да пошлет нам Господь добрый день!

Модеста. Кто отдыхает в наше время, королевский гонец?

Гонец. Здесь снова были люди?

Модеста. Женщины, несчастные женщины!

Гонец (опуская свою сумку на пол). И им досталось, и их укусил ядовитый паук! Когда скрывается от врагов солдат, это неудивительно, но чтобы женщины!

Модеста. Никому теперь не сидится на месте. Но если бы бежали только знатные сеньоры, опасаясь за свою честь, еще куда ни шло, а тут пастýшки да прачки! (Пауза.) Нет ли писем? Не знаю, зачем и спрашиваю!

Гонец. Откуда им взяться? Кто их напишет? Чтобы письмо появилось, необходим человек, который возьмет в руку перо и сядет за стол. Он должен сообщить разные новости, рассказать о своем здоровье, о погоде, о денежных делах, а потом положить бумагу в конверт, поспешить вниз по улице, что ведет на почту, и опустить послание в ящик. Разве такой человек существует? Нет, его вообще нет на свете.

Модеста. Но в этом доме ждут только любовных писем.

Гонец. Тем хуже, Модеста. Если некому сейчас писать о Деньгах, то кто будет сочинять любовные послания?

Модеста. А вот она отвечает на них.

Гонец. Кому отвечает? Да, несомненно, она пишет прекрасно, ни дать ни взять как в романе, все отлично продумано и слог изыскан — я прочел несколько образцов: «Никогда не случалось мне покидать долину снов с легким сердцем. Спроси о том утреннюю звезду». Звучит превосходно, но для кого эти слова? Разве кто-нибудь ждет от нее вестей, стоя с цветком в руке, разве он глядится то и дело в зеркало, желая встретить полное пылких признаний письмо во всей красе — и пусть локоны выглядывают из-под берета? Разве возлюбленный существует? Нет, Модеста. Письма летят, идут — в этом их предназначение. Кто предугадает судьбу большинства из тех писем, которые пишутся сейчас! Ты можешь указать правильный адрес какого-нибудь ныне живущего человека, например: Сеньор Лондрес, улица Табакос, 14, нижний этаж, Александрия. Предположим, письмо попало по назначению, но неужели ты считаешь, что его получит тот, кому ты пишешь? Тебя обуревали одни мысли и чувства, когда ты склонялся над листом бумаги, его теперь — совсем другие: он не видит за строками письма твоих забот, радостей и печалей. Мы получаем большинство посланий от незнакомых нам людей.

Модеста. Однако, двое любящих — одна душа.

Гонец. Я же сказал тебе: людей, которым пишет донья Инес, просто нет, Модеста. Они не более реальны, чем герои поэм. Графиня выводит на конверте: «Кавалеру в зеленом кафтане, Париж, Франция».

Модеста. Такой наверняка найдется.

Гонец. Таких сотни, но у письма должен быть лишь один адресат. (Вытаскивает из кармана безрукавки какой-то листок и делает вид, что читает.) «Сеньор в зеленом кафтане! Уже приближается зима, а я брожу одна по комнатам и распахиваю двери настежь, не боясь холода, чтобы тот, кто сгорает от страсти, вошел в мой замок. Я умираю от любви, прижимая к губам алые шелковые платки. Остаюсь навеки вашей…» Не буду же я, гонец, бегать по улицам за каждым человеком в зеленом кафтане и уговаривать его седлать своего лучшего коня и скакать сюда, вздыхая по здешней красавице.

Модеста. Но какого-нибудь сеньора в зеленом кафтанеона, должно быть, знает!

Гонец. Не спорю, однако теперь он может носить желтый кафтан или короткий плащ. Их вообще нет на свете — тех, от кого ждет писем донья Инес. Они — плод ее воображения, облачка тумана: возникли здесь, потом полетели дальше, гонимые ветром. Пускай себе мечтает твоя хозяйка, а ты знай только гладь без устали платки, чтобы она могла по-прежнему махать ими с зубчатых стен.

Гонец прячет бумагу в карман жилетки. Экономка открывает буфет и собирается налить гонцу стакан вина.

Модеста (доверительным тоном, наливая вино). Иногда по ночам сюда приходят мужчины. Я лежу в постели, оставив дверь открытой, и слушаю все, о чем они беседуют: почти у всех гостей иностранный акцент. Сеньоры говорят лишь о себе, а моя голубка понимает только слова любви. Они увлекают ее в темные аллеи пространных рассуждений, а моя донья Инес не может расстаться со своими смутными грезами и страшится потерять их, поддавшись ходу мыслей собеседника. Все мужчины любят верховодить, по крайней мере на словах. Когда порой я слышу хрипловатый голос, мне кажется, что и на меня могут наброситься.

Гонец. А вдруг ты можешь зачать от слов!

Модеста. Мне не до смеха, гонец. Она чиста, как ласточка, никогда не покидавшая гнезда. А ведь это как лихорадка, знаешь? Жажда пронизывает весь дом, доходит до меня, а потом они уезжают, и мое золотко остается одна-одинешенька и все плачет и плачет.

Гонец. Всяк по-своему с ума сходит. Я с юных лет мечтал стать богатым. Мне снилось, что золотые падают мне на лицо и холодят кожу, как мыльная пена, пахнущая свежестью. И вот однажды на постоялом дворе в Люцерне я проснулся и нашел каролус. Наверное, монетка выпала у того, кто спал на этой постели до меня. С тех пор мечты о богатстве не посещали меня, мой сон утратил свою девственную прелесть. А я сам с того дня стал чувствовать, как молодость покидает меня, и на моем лице появились морщины.

Модеста. Мечтать — очень утомительное занятие!

Гонец. Однако люди научились этому раньше, чем начали разговаривать!

Модеста останавливается, прислушиваясь к шагам на первом этаже. Наверное, донья Инес уже встала. Служанка наклоняется к гонцу, который пьет вино большими глотками, смакуя его.

Модеста. Должно быть, сейчас спустится. Скажи ей, что писем нет, так как ни на суше, ни в окрестных морях не пропускают почту, а голубей ловят, опасаясь шпионажа. А еще скажи ей, пожалуй, будто встретил в Италии, во Флоренции, человека, который обещал написать ей, как только будет открыт свободный путь для любовных посланий. Подумай, как он мог; выглядеть?

Гонец. Почему бы ему не оказаться таким: высокий, скорее смуглый сеньор, то и дело вытаскивающий из кармана часы.

СЦЕНА II

Те же и донья Инес.

Донья Инес смотрит вниз с площадки первого этажа. Кажется, что там, наверху, кто-то зажег свет. Белокурые волосы струятся по ее плечам, в правой руке графини — белая роза.

Донья Инес. О ком вы говорили? Нет ли писем?

Гонец. Доброе утро, моя сеньора.

Донья Инес. Как «доброе утро»? Разве сейчас не поздний час, когда мрачная ночь приближается к нам тяжелыми шагами?

Модеста. Нет, мое солнышко, на дворе раннее утро, с рассвета дождик моросит.

Донья Инес. Я спала так долго! Нет ли писем? Не просил ли кто передать мне что-нибудь?

Она медленно спускается по лестнице, наклоняясь над перилами, двигаясь словно бы в такт неслышной музыке. Красавица прижимает розу к груди, к самому сердцу.

Гонец (вставая с места, говорит нараспев). Солдаты сжигают письма, крадут мешки с почтой, желая найти послания, где говорится о сокровищах. О, проклятая война! Муж не ведает ничего о жене, отец о сыне, нет ярмарок, люди спят на земле, и страх служит им подушкой — все забывают, как надо стелить постели. Люди в герцогствах совсем потеряли рассудок, короли бродят неприкаянные по дорогам, никто не сеет хлеб. Несчастные скитальцы несут с собой огонь, боясь, что скоро потухнут последние очаги; в почтовых голубей пускают отравленные стрелы.

Донья Инес. Обо мне никто тебя не спрашивал? Ведь слова можно спрятать глубоко в тайник памяти среди тысяч других слов, и никто не сможет украсть их.

Гонец. Да, мне говорили о вас!

Донья Инес (подбегает к нему, берет за руки). Где это было, каков он, назвал ли свое имя, сказал ли, откуда приехал? Подожди, не отвечай сразу, подумай, вспомни хорошенько! Смотри не ошибись и не введи в заблуждение меня! У солнца и луны свои пути!

Модеста. Наш гонец всегда приносил правдивые новости. Вспомни, как он предупредил нас о приезде миланца, и тот вскоре появился тут: щедрый господин в белой шляпе.

Донья Инес. Какая еще белая шляпа? Я таких не знаю. Тот единственный, на ком остановился мой взор, — флорентиец из Италии.

Модеста (удивленно). Как ты догадалась? Кто тебе подсказал?

Гонец. Вы слышали? Кто сказал, что это случилось во Флоренции?

Донья Инес. Разве могу я не знать, где светит солнце моего сердца?

Модеста и гонец переглядываются, пораженные ее предвидением. Донья Инес краснеет и целует розу.

Гонец. Он подошел ко мне и спросил, не состою ли я гонцом земель Пасо-де-Вальверде и Ла-Торре-дель-Вадо. Сей господин показался мне знатным сеньором — я обнажил перед ним голову и ответил «да». Он высок, смугл и темноволос и, однако, весьма изящен: борода подстрижена и расчесана на две стороны, как это принято в тех краях. Флорентиец спросил, не можем ли мы поговорить во внутреннем дворике, и я согласился. Во время нашего разговора сеньор два или три раза вытаскивал свои часы. Посерьезнев, господин сказал: «Передай известной тебе особе, моей златокудрой повелительнице, что, лишь только откроются пути для любовных посланий, я напишу ей и отправлю в письме все цветы из сада моего сердца». Затем он поднес к губам кончики пальцев и послал воздушный поцелуй.

Донья Инес. О мой Фелипе, любимый, ты так далеко! Он не сказал тебе, что его зовут Фелипе?

Модеста. У него, должно быть, не хватило на это времени. Если он все время глядел на часы, значит, наверное, спешил куда-то по важному делу.

Донья Инес. Неужели есть для него на свете что-нибудь важнее, чем я? Он доставал часы, гонец?

Гонец. По крайней мере раз девять за нашу беседу.

Модеста. Мужчины вечно заняты неотложными делами.

Донья Инес. Как он это делал, гонец?

Гонец (вытаскивая из кармана своего жилета большие серебряные часы и поднося их к уху). Вот так. Девять раз подряд.

Донья Инес. Дай мне твои часы! (Берет их и слушает, как они тикают. Роняет на пол розу. Сложив ладони лодочкой, держит в них часы гонца возле уха.) О, сердце, ты полно любви, ты скачешь от радости, я хорошо слышу твое биение! (Гонцу.) И ты говорил — мне нет любовного послания? Вот оно — самое нежное письмо! Пусть стучит для меня там, в Италии, во Флоренции, на берегу реки твое сердце, мой юный принц! Тук, тук, тук, тук. До самой смерти, до гроба, слепо покоряйся любви! (Подносит часы к щекам, к груди, к сердцу, к животу, сжимая их двумя руками.) Пока не угаснет жизнь. Как передать тебе ответ немедленно, как сказать тебе, что я вся — твоя до последней капли, словно листок акации во власти буйного вихря?

Занавес медленно падает.

Эвмон Фракийский достал свои часы, послушал их тиканье и заметил про себя, что было бы замечательно иметь возлюбленную в дальних краях и узнавать о ней таким способом. Ему вдруг стало грустно — никто и никогда не любил его столь пылко, да и сам он не умел предаваться любовным грезам.

 

I

— Я — музыкант, пианист. Они хотели, чтобы я играл на площади для солдат, которые танцевали с девушками. Но моя музыка не подходила им. Мне хочется рассказать в ней, как луна смотрится в зеркало лужи, как укладывается спать ветер в чаще, как он касается своим крылом волн или как смотрит сквозь языки пламени влюбленная женщина. Кто может станцевать такое?

Донья Инес понимающе улыбнулась ему. Музыкант встал и теперь рассматривал себя в зеркало.

— Они могли убить меня, пока я бежал от них в кромешной ночной тьме. Когда видишь огни, забываешь об одиночестве. На концертах я всегда любил ставить свечи прямо на рояль, даже если зал был хорошо освещен. Мне казалось, они смотрят на меня и подбадривают, благодаря за то, что я их зажег, а теплый воздух, словно ласковая рука, касался лба. Один огонь никогда не похож на другой, но все они — наши старые знакомые, милые лам с детства: так улыбается тебе человек, которого ты привык встречать улыбкой.

Музыкант подходит к столу и проводит рукой над пламенем пяти маленьких свечей в канделябре, точно лаская веселые язычки.

Он поворачивается к донье Инес.

— Вы госпожа этих мест?

— Кто еще, кроме меня, мог бы править здесь? Этот сад, этот дворец, этот лес, это царство — я сама. Иногда мне представляется, что я ухожу, покидаю замок ночью, бегу, ни с кем не простившись, и пока сии мысли занимают мое воображение, кажется — дом содрогается, двери слетают с петель, балки вот-вот сломаются, по стенам пойдут трещины, и все неизбежно рухнет в один миг, останется лишь груда щебня и пыли на земле. Все здесь подчиняется мне, музыкант, а я подобна мелодии в длинной симфонии; эта мелодия повторяется снова и снова — то медленно, то быстро, то в умеренном темпе.

Донья Инес перестала улыбаться. Музыкант погладил бороду, локоны и принялся рассматривать свои руки.

— Я сам пишу музыку, которую исполняю, и только она мне по душе. Я сажусь за рояль и переворачиваю листы дня и ночи один за другим, показываю всем красоту бегущей воды, босых женских ножек, деревьев, пестрых птиц, дорог, усыпанных розами, и колодцев, где в самой глубине в спокойной воде отражаются маленькие звезды.

— Там много звезд?

Голос доньи Инес звучит вкрадчиво.

Ее гость подходит к ней и садится рядом на диван у камина.

— Порой много, а порой это одна-единственная холодная звездочка…

— Золотая?

— Наверное, да. Мне интереснее всего рассматривать отблески света в колодце: звезда кажется маленьким сверкающим камешком, упавшим в воду.

— Хочешь заглянуть в зеркало, когда я буду смотреться в него? Должно получиться похожее, ведь всякое зеркало — тот же колодец на свой лад.

Музыкант с улыбкой гладит волосы доньи Инес. Он делает это машинально, впервые осмелев. Улыбка освещает его лицо.

— Ты — прекраснейшая из звезд! Будь здесь пианино, я бы показал, какой ты мне представляешься. Я не мог и мечтать, что когда-нибудь смогу погладить волосы звезды.

— Почему ты бежал? Твоя песня проиграла битву?

— Мне следовало бы ответить, что я бежал, ибо мое сердце всегда знало об этом убежище. Одни и те же чудеса порождают любовь и музыку. Живя в родном городе, я почти никогда не покидал дома и оттого всегда мечтал о путешествиях; думал, как буду идти и идти, а потом вдалеке забрезжит огонек, моя усталая голова сможет коснуться теплых нежных рук, сон спустится ко мне, и сквозь дрему я услышу ласковый голос — близко, близко, у самых моих губ.

В этот миг губы доньи Инес словно бы касались любви: стоило только приоткрыть рот и вкусить ее или самой оказаться поглощенной страстью.

— Я похожа на твой сон?

— Да, то была ты, и никто другой! Дай мне руки. Конечно, это они, я всегда мечтал о твоих руках. Ты всегда являлась ко мне, мои пальцы узнают тебя, ты отзываешься в них болью!

Говоря о руках, музыкант вспоминает о своих собственных, смотрит на них, гладит, подносит к губам.

Он поднимается и подходит к свету.

Донья Инес боится потерять его.

— Меня зовут Инес. Зови меня Инес.

Но музыкант погружен в воспоминания.

— Я бежал в темноте, не разбирая дороги, падал и снова поднимался. Меня привели на площадь и посадили за рояль. Молодежь хотела потанцевать. Танцевальная музыка? А, вот это подойдет — старинная гальярда. Ее танцевала моя мать: три реверанса, а потом маленький шаг. Люди кричали, им танец не нравился. «Это старомодно! — кричали они. — Нам нужны новые ритмы!» Толпа орала все громче и громче, требуя мелодий новомодных бесноватых певцов. Они обступили меня, нависли прямо надо мной, распевая мелодию, чтобы я тут же выучил ее. Один из них решил помочь мне и, не сходя с лошади, отбивал такт, размахивая копьем и ударяя время от времени каблуком по клавишам. Ему ничего не стоило ранить меня, пронзить острием левую руку. Кругом вопили, что я дерьмовый музыкант; две полураздетые девицы влезли на рояль и отбивали чечетку. Вокруг сверкали мечи, серпы, копья, они тянулись к моим рукам, нацеливались на них, а я, оставаясь на месте, пытался скрыться из этой смертоносной чаши и играл мелодию ужаса, все быстрее и быстрее с каждой минутой. Толпа радостно завопила и стала плясать, но серпы остались рядом, лезвия сверкали перед моими глазами, становились все более острыми и кривыми. Если бы я продолжал играть, то непременно наткнулся бы на них, еще мгновение — и полилась бы кровь! Я сбежал, пролез под брюхами лошадей и пустился наутек по какому-то мостику. Огромный серп летел за мной по воздуху, грозя вот-вот отрубить голову. Прошло много времени, прежде чем я догадался, что это молодой месяц, мой друг месяц. Мне приходилось останавливаться, чтобы коснуться одной рукой пальцев на другой, провести обеими по лицу, положить их в рот, коснуться ими глаз. Да-да — они были живыми, точно две рыбы, точно две ласточки.

Музыкант встает на колени перед доньей Инес и прячет лицо в ее ладони. Он плачет. Прекрасная графиня утешает его.

— Ты теперь спасен, не плачь. Здесь тебе будет покойно, оставайся навсегда. Мы зажжем все огни, я велю привезти рояль и буду переворачивать листы партитуры. А если ты не захочешь жениться, мне это безразлично.

— Жениться? Жениться на тебе? И ты привезешь рояль? Это будет завтра?

Донья Инес целует его в лоб и улыбается.

— Рояль должен приплыть на корабле, он прибудет морем в Люцерну. Мы сядем на коней: ты — на черного, я — на белого, и отправимся встречать его. Девушки будут кидать нам цветы. Ты сможешь играть все, что тебе заблагорассудится. Научи меня той гальярде, которую танцевала твоя мать! Четыре реверанса и маленький шажок. Я протру твои руки настоем из белых лилий, а потом обмахну их моим темным венецианским веером. Они станут нежнее шелка, кожа покажется прозрачной, как стекло. Посмотри на мои! И никто никогда не ранит двух твоих голубок, никто не коснется их острым ножом. Одна я смогу наказать их веткой жасмина.

Произнеся последние слова, донья Инес подошла к вазе с жасмином, стоявшей на каминной полке, и, взяв в каждую руку по ветке, вернулась назад и попыталась ударить его цветами по пальцам. Музыкант в ужасе глядит на нее.

— Нет, не руби мои руки! Я хочу, чтобы они жили, не убивай их! Не убивай!

Крича, он бежит к двери и скрывается в ночи, вытягивая перед собой руки, светящиеся в сумерках, как два фонарика.

Оставшись одна, донья Инес роняет на пол жасминовые ветки и повторяет только одно:

— Но разве жасмин может ранить! Он же даже не колется!

Набросок этой сцены Филон Младший снабдил комментарием, согласно которому музыкант существовал на самом деле. Во время мятежа он сошел с ума от ужаса и бродил из города в город, ища надежное место, где бы спрятать свои драгоценные руки. Кто-то сказал ему, будто у Престе Хуана де лас Индиас есть сейф, крепче которого не найти, и охраняет его василиск. От одного генуэзского купца драматург узнал, что музыкант, которого звали Фидель — сам он тщательно скрывал это имя, добрался до Леона Иудейского, и тут случилось ужасное несчастье. Бедняга вошел в царскую сокровищницу и оказался перед страшным чудовищем. Оно первым делом бросило свой испепеляющий взгляд на его руки; и прежде, чем превратиться в горсть смрадного пепла, беглецу довелось увидеть, как они разрушаются. А случилось все так оттого, что он не предупредил владыку: тот славится своей алчностью и наверняка упрятал бы драгоценные руки Фиделя хорошенько, дал бы ему напрокат за небольшую плату сменные протезы и отправил бы путешествовать по божьему миру.

После бегства музыканта донья Инес несколько дней носила траур.

 

II

На закате в замок явились двое солдат предупредить, что скоро сюда прибудет король: тот очень просил приготовить ему чистую постель. Ключница Модеста полюбопытствовала, их ли это государь и знают ли они его имя, но гонцы отвечали, что в последнее время по миру бродит много коронованных особ и одни только нотариусы ведут им счет.

— В мирные времена я служил егерем, — сказал один из них — смуглый, маленький, с изрытым оспинами лицом, — и в город наведался всего лишь один раз, еще в детстве. Когда мне было лет восемь, я ездил туда с родителями, чтобы избавиться от бородавки на веке. Король проезжал в паланкине, простер руку из-за камчатых занавесок, и бородавки как не бывало.

— Ну, а я до сегодняшнего дня никогда королей не видел, — сказал другой, тоже невысокого роста, но очень толстый и светловолосый. — Он стоял на краю лужи, и человек, которого называли королевским гонцом, мыл ему ноги, и, надо заметить, очень бережно и аккуратно. Лица его мне не удалось разглядеть, ибо голову монарха закрывала цветная салфетка. Они вот-вот будут здесь. Гонец велел тебе приготовить постель государю и положить между простынь две грелки. Теперь мы выполнили поручение; не найдется ли еще стаканчика вина?

Ключница Модеста принесла им кувшин красного и жалостливо поглядела на нежданных гостей.

— И зачем вы пошли в солдаты? Жить было не на что?

— Я служил егерем и, кроме того, держал черного козла весьма независимого нрава, — сказал брюнет, — сейчас же мне надо во что бы то ни стало продвинуться. Сержант на коне — важная персона.

— А я записался в солдаты, чтобы свет повидать, — объяснил блондин. — «Ты увидишь весь мир, Теофило», — сказал я себе и бросился бежать за аркебузиром. Определили меня в резерв и отправили в старый замок, кишащий летучими мышами. Колодец в нем оказался замурованным, и нам приходилось доставать тухлую воду из шахты, которую мы нашли неподалеку. Как-то выглянул я через бойницу; хотел полюбоваться вашей знаменитой страной Вальверде и наткнулся на ноги повешенного, старого господина де ла Рибера, мир праху его! Поглядите!

И он показал на свои туфли с серебряными пряжками.

— Да они лаковые! — заметила ключница Модеста. — Точь-в-точь как у отца моей госпожи, земля ему пухом.

— Воевать в них нельзя, но уж больно хороши, — молвил блондин.

Солдаты ушли, и Модеста выглянула за дверь посмотреть, как они удаляются и не видно ли короля в сопровождении гонца. Однако последний явился один.

— А где же король?

— Я оставил его в саду отдохнуть на лавочке. Можно видеть сеньору?

— Она причесывается и сейчас спустится.

— Тогда я пойду за ним, пусть окажется здесь раньше, чем сеньора графиня. Он любит заранее подготовиться к встрече.

— Не поставить ли для него кресло?

— Наверное, его величеству это будет приятно.

— Я могу подложить ему подушку под ноги, — предложила ключница Модеста.

— Положи. Эти люди старой закваски любят церемонии. Да приготовь сладкой воды, от вина у него крапивница. Среди таких господ кого ни возьми — все на ладан дышат. Пойду за ним, надо проводить его и показать, где ступеньки.

— А он слепой?

— Это тайна. Цари сделаны из иного теста, чем мы. От них только и жди какого-нибудь сюрприза!

Гонец отправился за царем и вскоре явился вместе с огромным страшилищем в желтом камзоле. Эту интермедию Филон Младший озаглавил так:

 

ЦАРЬ И КРАСНОРЕЧИВЫЙ КАПИТАН

Интермедия

СЦЕНА I

Модеста. Добро пожаловать, ваше величество!

Король. Привет! Усадите меня как следует и застегните камзол до колен.

Гонец. Готово, сеньор. Тут есть подушка для ног.

Король. Разуйте меня. Цари смотрятся лучше босыми.

Модеста. Я разую его. (Становится перед ним на колени и расшнуровывает высокие башмаки.) Если бы моя госпожа позволила, я бы надушила ваши ноги изысканными духами. У нее их целая полка, в основном сирийские.

Король. Ничего я не хочу! И ноги у меня в жизни никогда не пахли! Гонец, вставь мне глаза.

Гонец. Слушаюсь, ваше величество. (Засовывает руку во внутренний карман царского камзола, достает оттуда два стеклянных глаза и вставляет их на место, осторожно приподнимая веки.) Ну вот, готово.

Король. Поставьте передо мной светильник и проверьте, не косят ли.

Гонец (поднося к его лицу канделябр). Все в порядке. Вы выглядите весьма достойно.

Король. Это как раз то, что нужно. Мой взгляд должен внушать уважение, ведь я — солидный монарх. Все ли пуговицы застегнуты?

Гонец. До самых колен, ваше величество.

Модеста. Не желает ли сеньор утолить жажду?

Король. С тех пор, как я овдовел, я могу месяцами не притрагиваться к воде. Что слышно здесь о войне?

Модеста. Люди бегут, говорят, скоро кончится хлеб…

Король. Мне осталось лишь стать владыкой этих беглецов. Как жаль, что я потерял митру, а коня у меня украли. Даже королям не дают спокойно жить в наше время! Ни жены, ни детей, ни крова над головой и ни гроша в кармане! Кто ходит гам наверху?

Модеста. То моя сеньора, несравненная графиня, она идет поздороваться с вами.

Король. Пусть кланяется мне, гонец. По византийскому протоколу я на две ступени выше ее и еще не окончательно пал.

Донья Инес спускается по лестнице. Как всегда, в руке у нее цветок.

СЦЕНА II

Те же и донья Инес.

Донья Инес. Добрый вечер, ваше величество!

Король. Тебе следует поклониться, графиня.

Донья Инес (склоняясь в изысканном поклоне). Ваше величество, добро пожаловать в Пасо-де-Вальверде.

Король. Я хочу поцеловать тебе руку. Дай мне ее.

Донья Инес. Не могу, в одной руке моей роза, а в другой — колибри.

Король. Колибри? Какого он цвета?

Донья Инес. В здешних краях эти птички алые, а поют они лишь тогда, когда уходит зима, тает снег и начинают бить фонтаны.

Король. Я не вижу твоей птахи, мне очень жаль. Отпусти ее и дай руку. Смотри только, чтобы колибри не уселся мне на шапочку.

Донья Инес (делает вид, что отпускает птичку, ставшую предметом их беседы, и протягивает левую руку царю). Вот та рука, которую согревал мне колибри. Он вылетел за окно, в ночную мглу. Ему так нравится молодой месяц.

Король (гладя ее руку). Птичка так слабо согревала тебя. Левая рука твоя — тюльпан. Вот уже одиннадцать лет, как я овдовел. Когда мне было семь лет, меня женили на девятнадцатилетней толстухе. Родители всегда хотят все за тебя решать. После смерти жены я понял, что никогда не знал любви.

Гонец. Сеньора, однако, была веселого и легкого нрава. Она распевала арии из опер и умела покачивать тюрнюром не хуже парижских красоток.

Король. Уж не намекаешь ли ты, что она мне наставляла рога?

Гонец. Семилетний малыш ничего не смыслит в таки делах!

Король. Я не хочу умереть, не познав любви. Только это занимает мои мысли. Для начала мне надо научиться вести любовную беседу и вздыхать. Где-то наверняка найдется стройная красавица, ради которой стоит постараться! Куда подевался капитан?

Модеста. Человек в плаще и со шпагой?

Король. Он самый!

Модеста. Ваш капитан проходил здесь вечером с какими-то женщинами и обещал вернуться. Он показался мне знатным кабальеро, и я подала ему напиться из серебряного бокала.

Донья Инес (берет бокал и рассматривает его, поднеся к канделябру). Какие у него тонкие губы. Здесь на стекле отпечаток.

Король. Таковы женщины! Перед ними стоит сам король, а они разглядывают на стекле след губ капитана. А ведь этот человек у меня на жалованье, он мой слуга, охраняющий мою королевскую особу, и помрет с голоду, если я не буду платить ему. Каждый день на сон грядущий капитан читает мне рассказы о любви, ибо мое объяснение должно быть цветистым, когда наконец наступит решающий час. Сегодня я устал и могу отпустить его. Гонец, вынь мои глаза!

Гонец. Слушаюсь, ваше величество. Эти камни так прекрасны! (Вынимает его глаза и кладет их ему во внутренний карман.)

Донья Инес. Они блестели как индийские изумруды. Никогда в жизни столь прекрасные глаза не глядели на меня с таким изумлением.

Король (очень любезно). Они выдавали мои чувства, моя ласточка! Сейчас ты видела мои осенние глаза, но у меня есть еще летние и весенние. Все же царь не какой-нибудь нищий! Завтра, моя сеньора, я должен прочесть тебе один отрывок из рассказа о любви, вставив свои летние глаза, а ты тоже прочтешь мне что-то в ответ. Подумай, вот уже одиннадцать лет, как я вдов, и до сих пор государственные дела не давали мне даже приблизиться к женщинам.

Донья Инес (мило подтрунивая над ним). Мне по душе настоящие храбрые принцы! Я люблю стоять одна в открытом поле, когда кругом грохочет гром и сверкают молнии. Мужчина должен быть буйным ветром, иначе он немногого стоит, а ты, король, будешь прекрасной бурей.

Король. Если ты будешь говорить таким тоном, я не смогу уснуть сегодня! Что за прелестное создание! Наденьте мне ботинки, пожалуйста!

Донья Инес. С радостью. (Опускается на колени и обувает его.) Твои ноги словно два близнеца-сокола.

Король. Да, это благородные ноги, ноги царя-воина. Ты надела мне ботинки не на ту ногу: правый — на левую, а левый — на правую. Оставь, не надо трогать! Я принимаю сей таинственный знак расположения!

Пока донья Инес обувает царя, входит капитан и встает в дверях.

СЦЕНА III

Те же и капитан.

Капитан. О ты, любовь-загадка, клубок, который никому не дано распутать!

Король. Капитан, куда ты подевался? Я уже собирался ложиться без тебя.

Донья Инес. Таинственные встречи в ночи, когда вот-вот взойдет луна!

Капитан. Встречи птиц в сумеречный час!

Король. Ты не учил меня такому приветствию!

Капитан (забыв о присутствии короля, обращается только к донье Инес). Птицы летят навстречу друг другу, держа в клювах ленты с написанными именами, а потом обмениваются этими лентами.

Донья Инес. Как робки слова!

Капитан. Как долго длится молчание, которому положит конец поцелуй!

Король. Капитан, приказываю повиноваться! Завтра же объясните мне сей параграф.

Капитан. Ваше величество, завтра мы проведем два урока.

Король. Годы бегут, капитан, а я не хочу умереть, не познав любви!

Донья Инес. Никто не должен был бы умирать, не познав любви, капитан!

Король. Мне надо отдохнуть.

Модеста. На втором этаже готова постель. Я сию же минуту несу грелки.

Король. Сегодня в них нет нужды. Пусть мне обмахивают опахалом затылок, пока я поднимаюсь наверх.

Модеста. У нас есть неаполитанский веер.

Король. Это не нарушит церемониал, капитан?

Капитан. Что вы, ваше величество, мы же на войне!

Король. Совсем забыл. Проклятая война! Покойной ночи, моя сеньора. Как ваше имя?

Донья Инес. Донья Инес.

Король. Для близких я — Сигизмундо. Прощайте!

Донья Инес. Прощайте, сеньор!

Гонец провожает царя наверх, а за ним идет Модеста, обмахивая королевский затылок веером.

СЦЕНА IV

Донья Инес и капитан.

Донья Инес. Встречи в ночной мгле, когда уже смолкли все птицы и скрылся месяц! Каждое слово в такие минуты наполняется светом и устремляется к звездам. (Капитан опирается на спинку кресла, где сидел король, и, пока он говорит, донья Инес постепенно приближается, садится и прислоняется щекой к тыльной стороне его руки.)

Капитан. Звезды всегда подслушивают признания влюбленных. Как ведут разговор два сердца? Камешки в речных струях поют свою песню, а рыбы снуют туда-сюда немыми скитальцами. Кто говорит, кто поет в этом мире? Быть может, бабочки, что летят ночью к дому, где горят огни? Откуда взялись слова, льющиеся из моих уст словно в сладком забытьи, — горячие, как искры, легкие, как пух жаворонка, нежные, как лепестки розы, которые облетают, чтобы узнать, с какой стороны веет ветерок.

Донья Инес. Мое сердце — бокал, наполненный до краев!

Капитан. Это другой урок. Сердца подобны кубкам с горячим имбирем. Кто осмелится добавить последнюю каплю, дабы драгоценный напиток пролился через край? Или сие невозможно сделать? Лучше наполнить кубки нашими мечтами, а затем обменяться: ты будешь пить из моего, а я из твоего. Мы узнаем все тайные помыслы друг друга! Дай мне взглянуть, нет ли в твоем бокале алой гвоздики. Я увижу ее своими горячими губами.

Донья Инес. Тонкие губы могут быть признаком жестокосердия! Я узнала их след на бокале, из которого ты пил. Видишь, я уже ждала тебя! Узнают ли твои губы мои уста?

Капитан (выпрямляясь и отходя немного в сторону). Если ты будешь путать уроки, я не смогу продолжать. Мы сейчас повторяли второй параграф сравнения сердец с бокалами тончайшего хрусталя.

Донья Инес (вставая с кресла). Я путаю уроки? О чем ты? Какой еще параграф?

Капитан. Уроки из моей книги. Из-за этой дурацкой войны я позабыл половину и не могу отвечать вразбивку.

Донья Инес. Какая книга?

Капитан. «Собеседник, удачливый в любви». Жена велела мне взять ее обязательно с собой — может, удастся немного подзаработать, помогая писать письма. Но во время войны никто об этом не думал, вот я и путаюсь без конца!

Донья Инес. По книге! Да разве можно уместить любовь в каких-то строчках! Прочь! В написанных словах нет ни капли правды. По книге, великий Боже! (Она убегает, рыдая, вверх по лестнице.)

Капитан. А что плохого в книге? Ее всегда можно отложить в сторону, на любом месте.

Занавес

Король Сигизмундо был одним из бывших властителей герцогств и доводился Эгисту двоюродным братом, если верить заметкам Филона. Однажды во время страшной бури Сигизмундо спускался вместе с другими беженцами с гор к морю. Люди окружали его со всех сторон, спасая от грозы, — говорят, молния не может поразить помазанника божьего, но, несмотря на это, он потерялся. Через несколько лет в Микенах объявился слепец, который пел шутливые куплеты, подыгрывая себе на треугольнике. Сей инструмент у него был из чистого серебра, и каждая из трех сторон, в зависимости от толщины стерженька, издавала особый звук. Бедняга жил впроголодь и все спрашивал, где находится его страна, название которой он позабыл. Филон, желая воздать почести изгнаннику, умершему в нищете, не рассказал о его злоключениях и несчастьях в своих примечаниях, и солдаты в его пьесе, объявляющие о приближений царя, не могут сказать наверняка, их ли это владыка. Подобная щепетильность встречается нечасто среди драматургов.

 

III

На том же самом постоялом дворе Мантинео, где жил Эвмон, стирала и мыла посуду служанка по имени Лирия, и хозяин как-то привел ее к фракийцу, зная, сколь сильно его гостя интересуют все истории, связанные с доньей Инес. Он посоветовал Эвмону подарить девушке нижнюю юбку за ее рассказ о том, что случилось в день похорон портного по Прозванию Родольфито. Беднягу везли хоронить в деревню, где родилась его жена, так как у нее было там место на кладбище рядом с часовней, посвященной Святому Прокопио, покровителю охрипших петухов. По дороге носильщики из похоронной команды решили отдохнуть и пообедать, и, поскольку случилось это во владениях доньи Инес, у нее испросили разрешения поставить гроб в саду замка. Фракийца заинтересовало предложение Мантинео, и служанка начала свой рассказ. Девушка с виду казалась хорошенькой и чистенькой, волосы она закалывала в пучок на затылке, открывая маленькие ушки; глаза ее слегка косили, и это придавало ей особую прелесть. Лирия поведала, что донья Инес вышла к ним и распорядилась поставить гроб на каменную скамью, уступая просьбам вдовы. Та, хрупкая и маленькая женщина, начала, как того требуют приличия, плакать по покойнику, и ее прекрасные волосы разметались по спине из-под черного шелкового платка.

— О, мой Родольфито! Любезный друг! Как быстро ушел ты, не сносив даже шляпы, которую купил себе к свадьбе! Руки твои не знали усталости, когда ты работал мотыгой! Из каждого зерна, посеянного тобой, вырастало по сотне колосьев!

Окончив плач, вдова пояснила, что муж ее был портным, а она знала лишь слова для обращения к мужу-земледельцу. Однако, по ее мнению, в подобном случае важен не столько текст, сколько чувства. Кроме вдовы, законной супруги, за гробом Родольфито шли две девицы: Алькантара и Лирия, та самая, которая теперь рассказывала сию историю Эвмону. Как призналась девушка, ее тошнило от излияний вдовы; ведь покойный вот уже более пяти лет не спал с ней — Лирия доподлинно знала об этом.

— С Алькантарой, другой зазнобой портного, я тоже не ладила; но тут мы вдвоем с ней поговорили со вдовой и узнали много нового о нашем Родольфито. Хотите верьте, хотите нет, Но я его тогда вовсе не ревновала, а сейчас уж и подавно простила. Оказывается, портной подходил к дверям своей лавки, когда Алькантара шла по улице, и если на лацкане у него красовалась иголка с зеленой ниткой, значит, он назначал ей свидание в аллее. Моим знаком была красная нитка: когда я ее видела, то спешила к нему на задворки царского дворца. Для Алькантары он душился лимонной водой, а для меня майораном, в чем проявлялась тонкость его натуры и хороший вкус — каждая из нас могла считать, что любит другого человека. Донья Инес, слушавшая наш разговор с большим вниманием, согласилась с этим. Вдова тут разоткровенничалась и вспомнила, как во время свиданий Родольфито, который тогда еще только ухаживал за ней, называл ее Эндриной, Севильей или Арабией. Портному всегда нравилось придумывать нам прозвища, но я никогда не позволяла называть себя чужим именем — а вдруг такая девушка есть на самом деле. Алькантара, напротив, очень это любила, и портной всегда являлся к ней с новым куплетом, вставляя в строчки имя какой-нибудь знаменитой красавицы. Она говорила, будто ей казалось — имена дрожат у него на кончиках усов, как капли свежей росы. «Сегодня я принес тебе такое, — говорил он ей, — донья Гальяна де Франсия! Дай-ка сюда свое ушко». И напевал ей так: «Моя Гальяна, куда идешь ты поутру рано». И тут Алькантара рассказала, как он щекотал ее завитым усом и какие еще проделывал штучки; вдова возмутилась столь постыдным поведением супруга и легкомыслием девицы.

— Какая мерзость, слушать стыдно, — говорила вдова.

Но Алькантара не соглашалась, твердя, что этим-то он и был хорош, а потом в разговор вступила донья Инес. Мы сразу увидели — у бедняжки не все дома. Алькантара рассказывала, как они с Родольфито сидели на травке на плацу и портной, обнимая ее, говорил ей нежные слова. Я могу повторить их совершенно точно — мне ведь он шептал то же самое, только заменял имя:

— Я хотел бы струиться водой по твоему телу, обволакивать тебя, промочить до нитки, заполнить все твое существо, кипеть внутри, словно в железном котле, покрытом глазурью. Пусть не будет больше ночей, кроме этой, других женщин в мире, кроме тебя, иного жара, чем тот, что снедает меня сейчас, донья Инес, душа моя!

Как только девушка произнесла «донья Инес, душа моя», графиня донья Инес вздрогнула, пораженная. Она вскочила, бросилась между гробом мертвеца и Алькантарой и стала рвать кружева на груди — как сейчас, кажется, вижу ее.

— Он говорил «донья Инес»? — спрашивала дама у Алькантары.

— Да, — отвечала та, — и чем лучше было ему со мной, тем чаще звал он меня так.

И тогда сеньора, босая и с распущенными волосами, принялась плакать, кричать и стенать. По ее выходило — он с ума по ней сходил и звал других «донья Инес», не чая добиться ее расположения. «О, он умер из-за меня! Я — его вдова! Несчастный любил меня и посылал мне песни со щеглами!» Я помалкивала: мы с Родольфито покончили дело миром, и я уже уговорилась встречаться с одним скотником. А донья Инес давай нападать на Алькантару: да если она просила у Родольфито соловья с его грустными песнями, тот немедля присылал чудную птицу, да если б она захотела, все звонкоголосые птахи нашего грешного мира оказались бы в ее власти. Вдова воспользовалась случаем и сказала сеньоре, что, коль уж она так любила портного, не мешало бы добавить семь эскудо на похороны по первому разряду — их как раз не хватало. Тут такой поднялся крик! Донья Инес захотела остаться с покойником наедине и оплакать его по-благородному. Она гладила гроб, обращаясь к Родольфито: «Твой соловей, что умел рыдать, нашел меня! О прекрасный маркиз, о мой солнечный рыцарь со сверкающими шпорами, о предрассветный ветер, о моя книга, в которой сотня чудесных страниц, о хрустальный флакон с благовониями! Из воска моего сердца отливала я слова, ласкавшие твой слух! О, руки твои, покрытые поцелуями в полночный час, как садился ты на коня, мой маршал! О, гончар, что лепил изящные кувшины моих снов! О, разбился навеки мой драгоценный кубок! О, любовь моя, любовь моя!» И давай целовать гроб — золотые косы распустились, локоны струятся по плечам. Мы все разревелись: такого красивого плача никому из нас слышать не доводилось. Я думаю, плакала она так неспроста, — закончила свой рассказ Лирия. — И никакого сумасшествия тут нет, а просто между ними что-то было.

— И портного похоронили? — спросил Эвмон.

— Я осталась с моим скотником, а вдова с Алькантарой на рассвете, когда сеньора принцесса уснула, потихоньку вынесли гроб. Экономка дала им денег для похорон по первому разряду.

— Вдруг потом выяснится, что он был переодетым графом, — сказала она им.

 

IV

В последнем акте своей пьесы Филон Младший повествовал о последних днях одиночества и отчаяния доньи Инес и назвал его так:

 

НИЩИЙ

Интермедия

СЦЕНА I

Действие происходит в саду замка Пасо-де-Вальверде летним днем. Война герцогств идет к концу. В начале интермедии в саду разговаривают Модеста и нищий.

Модеста. Чем ты недоволен? Разве милосердие в мире иссякло?

Нищий. Иногда хлеб внушает мне отвращение.

Модеста. Но хлеб, любой хлеб — свят.

Нищий. С тех пор как в герцогствах начался мятеж, люди стали бояться бедняков. Они дают нам даже больше хлеба, чем раньше, но часто плюют на него прежде, чем протянуть тебе.

Модеста. В нашем царстве никто не плюет на хлеб, да и плевок никогда не упадет на него. Мир бы перевернулся, если бы так случилось!

Нищий. Не принесешь ли мне кувшинчик вина?

Модеста. Не плюнуть ли туда сначала?

Нищий. Ты еще вовсе недурна собой, и такой плевок может дорого обойтись тебе ночью.

Модеста. Не так уж ты и слеп, как я погляжу, и порядочный плут к тому же! (Модеста уходит за вином для нищего.)

СЦЕНА II

Входит донья Инес, одетая в траур. В руках у нее, как всегда, цветок.

Донья Инес. Зачем ты просишь милостыню под окном? Ведь ты — здоровый и крепкий мужчина.

Нищий. Мне нужен повод, чтобы двигаться, поэтому я и хожу побираться. Так я хожу целыми днями и прошу милостыню, а не будь этого, лежал бы целыми днями на солнышке и мечтал.

Донья Инес. Ты много мечтаешь?

Нищий. Всякий день и почти каждый час. Мне это вовсе не трудно! Я даже вижу все, о чем мечтаю, не хуже, чем наяву. Иногда хочется протянуть руку и потрогать свой сон, который кажется совсем близко.

Донья Инес. О чем ты грезишь?

Нищий. Например, о том, как я приезжаю в Толедо или Дамаск, меня приветствует его высочество, столы накрывают белыми скатертями и подают мне жаркое на блюде. А еще мне видится на моих плечах плащ из тонкой шерсти.

Донья Инес. Случалось ли тебе мечтать о женщинах?

Нищий. О двух сразу.

Донья Инес. Они здешние?

Нищий. Да нет, их вовсе нет на свете. Они двоюродные сестры. То есть я их так зову, потому что раньше видел в мечтах их тетку, которой тоже на самом деле нет. Мне чудится одна девушка помоложе, а другая постарше и посмуглее. Я ухаживаю за обеими и никак не могу решиться; говорю с ними, говорю, пока не засыпаю.

Донья Инес. А что еще тебе грезится?

Нищий. Не смейся — мне видится, как меня коронуют.

Донья Инес. И на тебе королевское платье?

Нищий. Да, и шляпа с перьями, как у Эгиста. Меня носят в паланкине по всему графству, а над моей головой подвешен бурдюк с вином.

Донья Инес. А я не являюсь тебе в мечтах? Ты столько раз провожал меня взглядом!

Нищий. Я запомнил, как однажды ты сидела у окна в зеленой блузе с глубоким вырезом. Ты еще потом помахала кому-то платком на прощание. Не знаю, кто это мог быть, но, наверное, он ехал верхом и скакал очень быстро — вскоре на него залаяли собаки в домах у переправы.

Донья Инес. И ты не видел, как он выходил?

Нищий. Нет, я лишь услышал лай.

Донья Инес. Ты видел, как он вышел!

Нищий. Никого я не видел; я смотрел на тебя, разглядывал тебя снизу из оврага, а потом накрыл голову своей вельветовой курткой и погрузился в мечты. Дело было в мае.

Донья Инес. Да, это было в мае. Он провел со мной всю ночь. Я не давала ему сомкнуть уста своими поцелуями. А потом его нашли в лесной чаще, когда в сентябре поехали срубить могучий дуб, чтобы сделать ярмо. В голове его торчал серп, а нагую грудь растерзал волк.

Нищий. Волк? Скорее то была крыса, там в сельве водятся такие вечно голодные твари, шкурки у них пятнистые. Я хотел как-то сделать из них шарф, но мне бы понадобилось штук десять или двенадцать.

Входит Модеста с кувшином вина.

СЦЕНА III

Донья Инес. Это он, Модеста! Это был он!

Модеста. Кто, мадам?

Донья Инес. Убийца!

Нищий. Какая ерунда! Да я и блоху не прихлопну, лишь бы не прогнать сон.

Донья Инес. Он убил афинянина! Того, который послал мне свой портрет, нарисованный на бокале, того, что нашли убитым в лесу!

Модеста. В жизни ничего о таком не слышала!

Донья Инес. Как, ты не слыхала, что его убили? Кто убивает моих возлюбленных? Куда они исчезают? Как же мне выйти замуж, ублажать дорогого супруга, рожать детей, если кто-то убивает мою любовь, стоит только ей зародиться? Нет, я не буду рожать детей! Малыши могут стать похожими на отца и отнять у него мою любовь, а она должна быть особой, до гроба — как в театре. Разве смогу я ложиться в постель с отцом моих детей?

Нищий. Для меня это все чересчур туманно. По мне, так что одна сестра, что другая — один черт. Правда, смуглянка вышла у меня поздоровее.

Модеста. Никто не убивает твоих любимых, золотко! Ты просто мало спала сегодня, моя королева.

Донья Инес. Нет, убивают! Все завидуют мне, а я всегда остаюсь одна, словно соломинка в бурном море. Разве могу я одна вместить столько любви? Каждый, кто приходит сюда, влюбляется в меня, каждый зовет меня в ночи. «Мы скрываемся от ужасов войны!» — говорят они. Но это неправда — войны нет, все просто выдумывают ее, чтобы прийти ко мне и поплакать, положа голову на мои руки. (Она подходит к нищему и протягивает ему руки.) Поцелуй их! Не бойся! (Отдергивает руки.) Нет, нет, не целуй! Ты — убийца, ты убил, у тебя кровь в глазах!

Модеста. Я всегда считала его честным человеком!

Нищий. Мои родные — порядочные люди. Они держат почтовых лошадей в герцогствах, можешь спросить о семье Онофре. Я, правда, давно рассорился с ними и ушел из дома, но бык со звездочкой на лбу до сих пор мой.

Донья Инес. Какой бык со звездочкой? О чем ты? Я жду мужчину. Коли ты пошел на убийство, значит, любил меня. Я нравлюсь тебе? Если хочешь, я разденусь; мне невмочь жить одними мечтами так долго, когда-нибудь все должно свершиться наяву, должен наступить великий час, час великолепного безумства, — сжалься надо мной! Подай мне милостыню! Дай хлеба!

Нищий (пораженный, роется в сумке, что висит у него на боку). Вот корка, которую дали мне богачи в Трисасе. Вполне возможно, что она из оплеванных!

Донья Инес. Мне все равно! Дай мне милостыню! Клянусь, ничего не попрошу ни у кого другого никогда в жизни и до конца дней моих буду есть этот хлеб у ног твоих! (Она становится на колени перед нищим и обнимает его ноги.) Я буду есть его изо дня в день, с радостью в глазах! Не уходи! Ведь ты убил неспроста!

Нищий. И надо же, чтобы такая знатная сеньора так тронулась!

Модеста. Бедняжка умирает от жажды!

Донья Инес. Привяжи меня к своим мечтам, подвесь к ногам речные камни, чтобы ветер не унес меня!

Нищий. Ну уж я-то ни за что не хочу быть связанным. Даже за тысячу золотых эскудо.

Донья Инес. Привяжи меня, не то я умру!

Модеста. Она опять совсем не спала, моя королева! Бедняжка вовсе разучилась спать.

Донья Инес. А не то я умру, мой драгоценный!

Нищий. В домах бедняков тебе могут подать, а могут и не подать, да зато никто над тобой не издевается.

Эвмон Фракийский дочитал пьесу Филона Младшего и посочувствовал этой самой принцессе донье Инес. Потом он снял протез и осмотрел свою детскую ногу: она теперь доросла почти до своих обычных размеров. Фракиец посетовал, что не знал раньше о любовной жажде госпожи графини. Если когда-нибудь ему захочется навестить ее, он явится во всеоружии — чтение произведений Филона оказалось весьма полезным. После визита — коли таковой состоится — можно будет послать письменный отчет драматургу: пусть добавит еще одну картину к своей пьесе. Правда, Эвмон слегка побаивался встречи с красавицей. Он себя считал человеком чувствительным, а донья Инес могла оказаться речной сиреной и задержать его у своей переправы навсегда.

Эвмон подозвал громким голосом своих адъютантов и приказал собираться в далекий путь в родные края. Садясь на своего буланого коня, он обернулся, чтобы взглянуть на темный замок доньи Инес. Кто бы мог подумать, что эти мрачные стены, заросшие плющом, служат клеткой для белокурой газели, увенчанной розами.