На невольничьем рынке в Остане, как и всегда по четвергам, было не протолкнуться. Поскольку этот мало чем примечательный в остальном городок находился на морском побережье, именно сюда корабли работорговцев привозили похищенных в далёких странах рабов, и именно здесь пираты как правило заключали сделки с покупателями. Происходило это на главной городской площади, которая, впрочем, выглядела значительно менее внушительно, чем в иных населённых пунктах. Здесь было грязно, шумно и до неприличия многолюдно, а также пахло гниющей рыбой (сказывалась близость порта) и нечистотами, которые по местным обычаям было принято выливать из окон прямо на улицу. При этом площадь, невзирая на свою функцию, была не слишком широкой, а имела скорее вытянутую форму. Дома даже здесь жались друг другу, отвергая такое чуждое здешним местам понятие как личное пространство. Всё дело в том, что хотя территория Арканзийского государства и была огромна, она по большей части состояла из пустынных земель, совершенно непригодных для жизни в силу фактического отсутствия источников воды. Напиться здесь можно было лишь из редких колодцев, местонахождение которых было известно разве что немногочисленным племенам кочевников. В сочетании с невыносимой жарой под палящим солнцем и промозглым ночным ветром, а также ядовитыми змеями, прекрасно маскирующимися в жёлтых песках, пустыня становилась не более чем цифрой, которую можно было с гордостью вписать в документ о размерах занимаемой Арканзией территории. Реально же здесь существовало не так уж много городов, располагавшихся на берегах редких ручьев и речушек. Все эти города были густо населены, чтобы не сказать 'основательно перенаселены'. Рожать детей в Арканзии было принято много, не слишком задумываясь о том, за счёт чего их впоследствии содержать. Перенаселение в сочетании с погодными условиями способствовало нищете, легко распространяющимся эпидемиям и окутывающему улицы смраду, давно уже превратившемуся в норму жизни для местных жителей. Специфика нехватки места также способствовала тому, что улочки бывали порой неимоверно узкими — такими, что местные нередко полные дамы передвигались по ним бочком. Дома же всё больше превращались из традиционно низких в трёх- и даже четырёхэтажные. Когда выросший в семьи сын женился и обзаводился собственной семьёй, найти место для нового дома было непросто, и с некоторых пор вместо этого к семейному жилищу стали пристраивать новый этаж. Разительный контраст с этой не слишком привлекательной картиной представляли армоны и дворцы неслыханных размеров, каждый из которых являлся торжеством красоты, чистоты и роскоши. Истинные произведения архитекторского искусства с многочисленными башнями, длинными аркадами, балконами, выходящими на морской берег или цветущие сады с фонтанами, а также бани с бассейнами, содержание которых становилось возможным благодаря системе водопровода, специально прорытым тоннелям, по которым вода перемещалась из местных речек прямиком во дворец. Казалось бы, при таком вопиющем неравенстве богачам следовало бы бояться мятежей. Но, во-первых, стража бдела, а во-вторых, народ, для которого рабство являлось нормой жизни, принимал как должное и резкие контрасты в социальной иерархии. На то и эмиры, чтобы жить по-королевски. И вот сейчас все сошлись к центру площади, чтобы поглазеть на 'улов', доставленный из далёких северный земель командой 'Зелёной русалки', знаменитого судна работорговцев. Богачи, желавшие приобрести живой товар, бедняки, случайно проходившие мимо, жильцы домов, окна которых выходили на площадь, — все приготовились наблюдать за очередным зрелищем. Отнюдь не из ряда вон выходящим, но всё равно любопытным. Девушек пираты с 'Зелёной русалки' всегда отбирали что надо. Их было семеро — молодых женщин, все в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, которых загнали на каменное возвышение. Лесов в Арканзии росло мало, и древесина ценилась дорого, а вот камня было в избытке. Теперь девушки — измотанные, испуганные и окончательно дезориентированные — жались друг к другу на самом углу возвышения. Молодой мужчина с обветренным лицом и модными среди моряков короткими волосами — боцман 'Зелёной руслаки' прохаживался по возвышению взад и вперёд, подобно дрессировщику, зорко следящему за поведением вверенных ему животных. Некоторые из зевак качали головами. Не из жалости. Просто вид у девушек был, мягко говоря, не самый лучший. Не товарный. Грязные, нечёсаные, в перепачканной, местами порванной одежде, некоторые — босоногие, смотрелись они, прямо скажем, не самым лучшим образом. Конечно, работорговцы могли бы немного постараться, чтобы показать товар лицом. Однако специфика их работы заключалась именно в том, чтобы распродать рабов как можно быстрее, нередко — с уценкой, и снова как можно быстрее отчалить за новой партией товара. Поэтому зачастую их покупателями оказывались работорговца классов повыше, предпочитавшие не заниматься разбоем, а просто привести рабов в надлежащий вид, и уж потом перепродать их по другой цене, порой куда более высокой. Я тоже была сейчас среди этих девушек, стоявших на возвышении, словно какие-то заморские диковинки, и не видящие вокруг ничего, кроме жадных до зрелищ глаз. Первую из нас, Илнору, боцман вызвал вперёд. Она не хотела идти, но не решилась сопротивляться его повторному, полному раздражения и угрозы жесту. Шагнула вперёд, а затем медленно пошла вдоль края каменной площадки, туда, а затем обратно, так, как обучал нас всех Злобный пират. Именно так мы называли на своём языке боцмана. Зрители внимательно наблюдали за перемещениями Илноры, разглядывали её так, будто она была не человеком, а в лучшем случае лошадью, и параллельно слушали комментарии боцмана. Говорил он по-арканзийски, поэтому сама Илнора не могла его понять — в отличие от меня, ибо в своё время я успела освоить этот язык. — Взгляните, какая ценная рабыня! — разглагольствовал пират. — Ей двадцать шесть лет, она хороша собой, как видите, блондинка. — Зрители довольно закивали: блондинки здесь, в южных землях, являлись большое редкостью. Потенциальные покупатели продвинулись вперёд, грубо оттесняя обычных зевак. — Она абсолютно здорова, не страдает никакими хворями. Способна работать в поле. Кроме того, хорошо умеет шить и вышивать. На протяжении семи лет занималась этим в своём родном городе. Прежние клиенты были очень ею довольны. 'Хорошо, что Илнора ничего не понимает', - думала я, с жалостью глядя на несчастную, запуганную девушку, послушно семенящую по возвышению. Вся эта речь была бы унизительной, даже если бы разговор шёл о продаже животного. — Хорошо шьёт, говоришь? — вступил в диалог полный мужчина лет сорока, подобравшийся совсем близко к помосту. — И халат может сшить? И рубашку? И женское платье? — Конечно же, может, мой господин, даже не сомневайтесь! — рассыпался в заверениях боцман, хоть и не мог знать этого наверняка: ведь он даже не удосужился проконсультироваться касательно ответа с самой портнихой. Впрочем, учитывая талант и опыт Илноры, полагаю, пират был не так уж неправ. Немного подучившись, она без особого труда освоит специфику здешней одежды. — В таком случае беру её, — постановил покупатель. — Я расширяю свою мастерскую, и мне как раз нужна новая портниха со свежим взглядом. — Цена стандартная — тридцать динаров, — объявил боцман. — По рукам. Вот так и заключили сделку, решим тем самым судьбу Илноры. Что ж, можно было бы сказать, что это далеко не самый худший вариант. Во всяком случае, мужчина явно покупал её не для плотских утех; ей предстояло заниматься любимым занятием, тем, что она делать умела и делала хорошо. В последние дни пути это стало основной темой обсуждений. Страдания по безвозвратно ушедшему прошлому отошли на второй план. Теперь девушек в первую очередь волновало — что же будет дальше? Хуже станет или лучше, чем сейчас? В какие руки они попадут? От кого станет зависеть их судьба? Станут ли они беззащитными наложницами похотливых эмиров? Или хотя бы горничными или поварихами в приличных домах? Попадут ли в армон или в бордель? К тому моменту я уже практически не принимала участия в этих обсуждениях. Меня, как несомненно и многих других, не устраивал ни один из обсуждаемых вариантов, пусть даже и самый что ни на есть 'удачный'. Я хорошо помнила, с чего всё началось. Помнила, как весь находившийся на городской окраине район, в котором я жила, в одночасье оказался выжжен дотла — ни домов, ни вишнёвых садов, ни фонарных столбов, ни клумб с благоухающими розовыми кустами. Помнила, как обвалился догорающими досками мост, гостеприимной дугой переводивший нас к центральной части города через реку. Помнила много трупов, в неестественных позах лежащих на мостовых. В том числе и тела хорошо знакомых мне людей. И девушек, некоторые из которых были моими соседками, которых вместе со мной согнали к отдалённой и неприметной бухте. Там нас поджидал корабль с чёрными парусами. Потом было долгое, утомительное и во всех отношениях премерзкое путешествие по морю. Нас большей частью держали в трюме, где было тесно, душно и дурно пахло. С этого момента мы превратились в не-людей, а вещи, и это транслировалось нам весьма доходчиво. Нет, на нашу честь никто не покушался. Товар нельзя портить, это первое правило работорговца. Если и били за ослушание — то так, чтобы не оставалось синяков. Зато могли ограничить в еде или на время лишить питья — страдание, когда кругом можно видеть неограниченное количество солёной морской воды, практически невыносимое. Многим из нас первое время было невыносимо плохо и без всяких наказаний, просто от непривычной морской качки. Настолько плохо, что даже о душевных страданиях, связанных с нашим нынешним незавидным положением, мы забывали начисто. На второй день большинству стало гораздо легче, но некоторые промучились и два дня, и три. Изредка нам разрешалось подниматься на палубу, чтобы вдохнуть свежего морского ветра. Всё это время за нами, конечно же, неусыпно следили. Помнила я и то, как у одной из нас, худенькой светловолосой девушки Рекки, обнаружилась глубокая рана на ноге, полученная несомненно в процессе похищения. Рана гноилась, и корабельный лекарь лишь пессимистично покачал головой. И, о да, я хорошо помнила, как обошлись с этой девушкой. Как поступают с негодным товаром? Её выбросили за борт. Сейчас, стоя на каменном возвышении, я помнила всё это как нельзя более хорошо. И не волновалась о своём будущем так, как остальные девушки. Для меня всё уже было решено и не подлежало ни малейшим сомнениям. И дело тут было не только в собственной моей судьбе. Не только в том, что я моя жизнь, установившаяся, размеренная и справедливая, изменилась в одночасье. Дело заключалось в том, что я просто было не готова жить в мире, в котором возможно подобное. Я отказывалась от этого мира. Совершенно осознанно, раз и навсегда. И теперь точно знала, как мне следует действовать, чтобы сорвать планы Чёрного пирата. И вот наступила моя очередь. — Эй, ты! — крикнул боцман. Он так и не удосужился выучить наши имена, хотя за те десять дней, что длилось путешествие, времени для этого было предостаточно. Но, право слово, не зовёт же рыбак по имени пойманных карпов! — Иди сюда, твой черёд. И юбку разгладь! Он говорил на нашем, северном, наречии, поскольку понятия не имел, что я понимаю арканзийский язык. А я не спешила восполнять этот пробел в его знаниях. И теперь, подняв голову и сделав лишь один шаг вперёд, выступая из ряда сбившихся в стороне женщин, громко сказала всё на том же северном наречии: — Не пойду. От такого резкого отказа боцман оторопел, даже ненадолго застыл на месте и молчал, словно его язык прирос к нёбу. Впрочем, от этого недуга он быстро избавился. — Иди сюда, шалава! Вообще-то он использовал несколько иное слово, значительно более грубое, но я, пожалуй, не стану его переводить. Зрители не понимали произносимых нами слов, не считая парочки вставленных боцманом ругательств, но смысл общей картины начал доходить до них достаточно быстро. Публика оживилась, толпа приблизилась к возвышению. — Не пойду, — снова спокойно повторила я, и только глаза мои смотрели дерзко, с вызовом, даже с ненавистью. — Ты немедленно сделаешь всё, что я тебе скажу, — с не меньшей ненавистью объявил Чёрный, — иначе я прямо сейчас возьму тебя за волосы и протащу по площади. — Попробуй! Я специально сделала ещё один шаг ему навстречу, показывая, что не боюсь и понимаю всю нелепость угрозы. Конечно, у него хватит сил, чтобы исполнить обещанное. Но что толку? Ведь таким образом он лишь продемонстрирует собственную неспособность заставить рабыню подчиниться. А значит — собственную несостоятельность. — Иди сюда! — рявкнул он, теперь уже по-арканзийски. И всё-таки схватил меня, правда, не за волосы, а всего лишь за руку. Я плюнула ему в лицо. Отвратительный поступок. Грязный, неэстетичный, недостойный. Но разве сейчас до таких мелочей? Проведя больше недели в раскачивающейся деревянной камере, пропахнув рыбой, потом и блевотиной, разом утратив всё, что было у тебя в этой жизни, станешь ли задумываться о таких мелочах, как эстетика? Даже не знаю, достиг ли мой плевок цели, но унизительности произошедшего было достаточно. Тем более что публика отчаянно заулюлюкала. Не думаю, что кто-нибудь из присутствующих всерьёз был на моей стороне, но посмеяться над пиратом многие были не прочь. Мои недавние подруги по несчастью отступили подальше, рискуя свалиться вниз, всем своим видом демонстрируя, что они вовсе не со мной, что это я одна сошла с ума, они же не имеют к происходящему ни малейшего отношения. — Ах ты тварь! — разозлившись не на шутку, боцман перешёл на своё родной, арканзийский, язык и выхватил из-за широкого кожаного пояса длинный нож. А я в очередной раз шагнула ему навстречу, ибо только этого и ждала. Существуют категории людей, которые не годятся на роль рабов. Любой пират-работорговец знает это наверняка. Одни тяжело больны и оттого неспособны выполнять даже самые элементарные задания. Другие сходят с ума от свалившегося на их долю несчастья. Третьих полностью парализует страх — настолько, что перекрывается даже инстинкт самосохранения. Четвёртые же просто оказываются не согласны мириться с новой действительностью. Не согласны до такой степени, что предпочитают пойти на смерть. Я относилась именно к их числу. Во всех этих — прямо скажем, достаточно редких случаях, — результат был один. Пираты не считали нужным возиться с негодным товаром. В любом улове попадается гнилая рыба. В любой партии товара находится брак. Рабов, проявивших свою негодность, незамедлительно убивали. Во-первых, для того, чтобы избавиться от ненужной долее обузы. А во-вторых, для устрашения остальных. При виде того, какая участь постигает непокорных, другие рабы лишний раз подумают, прежде чем проявить характер. — Гнусный недоношенный ублюдок, без сомнения ненавидимый даже собственной матерью, — сказала я, с лёгкостью выдерживая взгляд боцмана и почти улыбаясь. Преследуя разом две цели — окончательно доказать свою непригодность и довести Чёрного Пирата до белого каления. Мне удалось и то, и другое. — Ах так? Сама выбрала свою судьбу! И он отвёл назад руку, замахиваясь ножом. Да, выбрала, и именно сама. И ты не смог отнять у меня этого права. Потому что я не раб, а всё-таки человек, пусть даже знак красного дракона навеки оплетает теперь мою ладонь. *Внимание! Знак перекочевал с щеки на ладонь, авторская правка* Я не испугалась и даже ни капли не отстранилась, когда лезвие с размаху приблизилось к моей груди. Ещё мгновение — и вожделенная сталь коснётся, наконец, моего сердца. И остановит его — остановит в тот момент, когда оно билось в ритме, заложенном свободным человеком. Но в этот самый момент с площади неожиданно раздался мужской голос. — Стой! Я её покупаю. Остриё ножа остановилось, уже готовое пропороть ткань моего платья. Мы с боцманом замерли приблизительно в равной степени удивления, одновременно уставившись на покупателя, который проявил столь своеобразный вкус. Нож боцмана по-прежнему оставался вытянут в мою сторону, лишь немного отдалился. Обуревавшие каждого из нас чувства были весьма неоднозначными, и удивление занимало в этой неразберихе отнюдь не единственное место. В пирате жажда наживы боролась с уязвлённой гордостью и злобой, которые диктовали ему немедленно и несмотря ни на что расправиться с обнаглевшей девчонкой. Меня слова покупателя и вовсе выбили из колеи. Мгновение назад я точно знала, чего хочу, и была готова это получить. Теперь же запоздало пришёл и страх, и сомнения, и ненависть к сорвавшему мои планы мужчине, и благодарность ему же за предоставленную возможность ещё хотя бы недолго задержаться на этом свете. Я не могла понять сама себя и, как и боцман, продолжала стоять, тупо пялясь на неожиданно появившегося покупателя. Он сильно выделялся на фоне окружившей возвышение толпы. Иностранец, это видно невооружённым глазом, даже такому чужаку, как я. Одет совершенно иначе, чем местные. Они — в каких-то странных на мой вкус халатах светлых оттенков, застёгнутых на многочисленные пуговицы. (У меня-то на родине халат — одеяние сугубо домашнее и в первую очередь женское, а здесь это явно мужская верхняя одежда. Женщины — те носят платья, хоть и совершенно иного кроя, чем у нас на севере). А у этого одежда более… нормальная, что ли? — опять же на мой взгляд. Тёмные брюки, сапоги для верховой езды, белая рубашка, расстёгнутая настолько, насколько того позволяли приличия, учитывая здешнюю жару, меч в дорогих ножнах висит на кожаном поясе. Камзол, снятый по-видимому из-за всё той же жары, он держит в руке. Не местный, да. И тем не менее это и не мой соотечественник. Южанин. Это видно и по пепельно-чёрным волосам, немного не доходящим до плеч, и по тёмным глазам — отсюда цвет точно не разобрать, — и по смуглой относительно коже. Относительно — потому что она безусловно смуглая для северянина, но вот для арканзийца, наверное, даже несколько бледноватая. Мужчина — чужеземец, но это не заставляет его вести себя смущённо или растерянно, даже в самой малейшей степени. Наоборот, осанка — идеальная, движения уверенные, взгляд — ледяной и высокомерный. И на меня не устремлён вообще. Только на боцмана. А тот, кажется, принял решение. — Шестьдесят динаров, — заявил он, по-прежнему направляя на меня нож и развернувшись к предполагаемому покупателю лишь вполоборота. — Что?! Покупатель и бровью не повёл, а вот его спутник, гневно нахмурив брови, шагнул поближе к возвышению. Видимо, соплеменник покупателя. Та же масть, вообще тип внешности примерно похожий. Этот пошире в плечах, тоже темноволосый, правда, глаза светлее, кажется, зелёные; говорят, у южан это не такая уж редкость. Движения тоже уверенные, но менее сдержанные; сейчас он и не думает скрывать своего возмущения. — Ты только что говорил, что тридцать динаров — стандартная цена! — заявил он, с лёгкостью запрыгивая на возвышение. — А эта рабыня — явно не самая послушная. С какой же стати теперь шестьдесят? — А с такой, — ничуть не смущённо и откровенно зло ответствовал боцман, — что мне было нанесено оскорбление и, если я продам вам эту рабыню, мне придётся оставить его безнаказанным. А это нанесёт большой урон моей тонкой душевной организации. — Иронию, возможно, и оценили, однако не засмеялся ни один человек. — Но я готов, так и быть, пойти на сделку со своей честью, при условии, что вы заплатите мне штраф в тридцать динаров, в качестве компенсации за поведение этой девчонки. Уж если она вам так приглянулась. Плюс тридцать динаров — её стоимость. Итого шестьдесят. Я покраснела, как рак, до того унизителен был этот разговор, хоть ведшие торг и не подозревали, что я понимаю их речь. Лучше бы этот ублюдок всё-таки зарезал меня минуту назад… — Компенсация? Ты в своём уме? Да это грабёж среди бела дня! — настаивал спутник покупателя. — Да если бы не мы, ты не получил бы за неё ни ролла! *ролл — денежная единица, сто роллов = один динар* — Зато получил бы моральное удовлетворение, — отрезал боцман. — И потом, здесь, в Остане, правила устанавливаем мы, арканзийцы, а не какие-то чужаки из Галлиндии. Словно в подтверждение его слов, двое пиратов, до сих пор державшихся в стороне, вскочили на возвышение. Спутник покупателя недобро прищурился. — Неужто? — вкрадчиво осведомился он, кажется, не особо испугавшись этого подкрепления. — Скажи-ка, мне только кажется, или по установленным в вашей же Арканзии законам запрещено прилюдно убивать не то что женщину, но даже собаку? Чёрного пирата, не слишком уважавшего любые законы, в том числе и арканзийские, данное заявление не слишком смутило, и этот унизительный торг мог бы продолжаться ещё долго, а не исключено, что перерос бы в драку, если бы не оклик покупателя: — Ренцо, просто заплати ему столько, сколько он просит. Голос прозвучал спокойно, но жёстко, и споров не подразумевал. Спутник покупателя, не скрывая собственного недовольства, отсчитал шестьдесят динаров, вернул их в кошель, а оставшиеся монеты скинул себе в карман. После чего перебросил кошель боцману. Тот, со своей стороны, вручил мужчине конец верёвки, которой было обмотано моё запястье. Будто собачий поводок или лошадиные поводья. Не знаю, в который раз за последнее время меня буквально-таки перемкнуло от чувства унижения и стыда, всепоглощающего, накрывающего с головой. Ну что ж, теперь этот брюнет вправе повести меня хоть на край света…хоть гораздо ближе — например, к себе в койку. Конечно, можно было устроить шумную сцену. Вырываться, кричать, кататься по земле. Но что толку? Боцмана я успела узнать за время морского перехода и потому могла предсказать его реакцию. И предугадала её совершенно правильно; всё бы случилось так, как я хотела, если бы не неожиданное вмешательство покупателя. Но вот чего ждать от этого Ренцо и уж тем более от его немногословного и похожего на глыбу льда спутника, я понятия не имела. Не стоило дразнить их сейчас, играя в бессмысленные, да и противные мне самой игры. Следовало внешне смириться и немного подождать. Я всё равно сумею исполнить задуманное. Я бросила последний взгляд на собравшихся на противоположном краю возвышения девушек. Тех, с кем мы вместе провели последние, прямо скажем не самые приятные десять дней жизни. С некоторыми из них мы были знакомы и прежде, по жизни гораздо более светлой. Сердце сжалось от чувства ностальгии. Непродолжительного. Это были завершающие ноты. Впереди — ненависть и туман. Впрочем, следует отдать мужчине должное: тянуть меня за собой, как скотину, он не стал. Верёвку из руки не выпустил, но в остальном вёл себя вполне пристойно. Сказал 'Идём', но, думая, что я не понимаю арканзийского, знаком предложил мне следовать за ним. Первым спрыгнул с возвышения и затем помог спуститься мне. От прикосновения его рук я почувствовала себя премерзко, хотелось закричать и оттолкнуть брюнета, хотя, повторюсь, говоря объективно, ничего непристойного или похотливого в его движениях не было. Он просто помог мне спуститься. Так или иначе, я сдержалась, разве что вдох сделала особенно резкий, но кто же это заметит? Мой новый хозяин (меня буквально передёрнуло от такой мысленной формулировки, но ведь она соответствовала действительности!) убедился в том, что всё прошло, как надо, после чего молча развернулся и зашагал в одному ему ведомом направлении. Впрочем, Ренцо, наверное, тоже знал, куда мы идём; я же пребывала в полнейшем неведении, и, ясное дело, просвещать меня на сей счёт не собирались. Впрочем, они всё ещё не знали, что я понимаю их язык, а я вовсе не намеревалась снабжать их такой информацией. — Идём, — снова повторил Ренцо (видимо, вести себя со мной совсем уж молча было для него трудновато, в отличие от его спутника) и указал мне направление. Собственно, оно было предсказуемым, ибо указывал он в спину удалявшемуся с площади иностранцу. — Как тебя зовут? — спросил по пути ведший меня мужчина. Верёвку он, к слову, продолжал держать, хотя ни разу не потянул меня с силой и вообще старался вести себя аккуратно. Я не отреагировала, продолжая поддерживать легенду о том, что арканзийский для меня — не более чем череда бессмысленных звуков. — Я — Ренцо, — произнёс мой надсмотрщик, приостанавливаясь, прикладывая руку к груди и чётко выговаривая слова. — Ренцо Аглари. А это, — он указала на моего хозяина, — дон Данте Эльванди. Последний, как ни странно, тоже приостановился и не без любопытства наблюдал за попыткой знакомства. Я слушала, сохраняя безразличное выражение лица. Стало быть, дон. В сущности это мало о чём говорило. И так понятно, что не пастух и не подмастерье. А в остальном право называться доном получали очень многие. Все аристократы — само собой, по праву рождения. Но и не только. В сущности, дон — это уважаемый член общества. Военный офицер — хотя эти как правило являлись и аристократами. Высококвалифицированный специалист. Лекарь, скульптор, учёный. Даже торговец — правда, только высшей категории. Иногда титул дона даровался и по более абстрактным причинам, за те или иные заслуги перед страной или её правителями. К слову, наверняка и сам Ренцо тоже дон, просто не счёл нужным выпячивать свой статус при знакомстве. Гораздо важнее тут было другое. Дон — это не местный титул, не арканзийский. И не северный, не из моих краёв. Такой титул использовался в Галлиндии, государстве, граничившем с Арканзией. Я знала об этом исключительно в силу общего образования. Сказать, что мне было так уж много известно о Галлиндии, не могу, но, судя по обрывочным сведениям из энциклопедий и случайно прочитанных книг, она была более цивилизованна, чем Арканзия. Более цивилизованная в нашем, северном, представлении. С точки зрения самих арканзийцев это скорее мы являемся безнадёжными варварами. Но точка зрения арканзийцев мало меня волновала. Некоторым образом Галлиндию можно было считать самой южной из северного блока стран. Место, где южная природа смешалась с северным мировоззрением. Пальмы — с аккуратностью северных садов, смуглость кожи со строгими нарядами, знаменитые арканзийские бани — со светскими балами. Смешение культур, переплетение ментальностей. Но вряд ли всё это будет иметь для меня хоть какое-то значение. — Сандра. Я всё-таки решила ответить на вопрос Ренцо. Не раскрывая при этом знание его языка. Ответила — и тут же почувствовала презрение к самой себе. Словно поддалась, пошла навстречу, начала смиряться с тем, с чем мириться не могла и не имела права. Ренцо молча кивнул. Никаких 'очень приятно' говорить не стал: наверняка при общении с рабыней это неуместно, к тому же всё равно он считал, что я его слов не пойму. Данте тоже коротко кивнул, давая понять, что принимает информацию к сведению. — Если с лирическим отступлением ты закончил, нам пора поторопиться, — обратился он к Ренцо. — Близится время встречи, и мы не заинтересованы в том, чтобы оскорбить этих людей. Особенно на их территории. — Вовсе они не оскорбятся, — поморщился Ренцо, но шагу вслед за Данте прибавил. Я подстроилась под их темп. Ничего сложного в этом не было: они быстро шли, но отнюдь не бежали. — Это же арканзийцы. Для них здесь прийти вовремя — это всё равно, что проявить слабость. Чем больше человек позволяет себе опоздать, тем он респектабельнее. — Где ты успел поднахвататься таких познаний? — усмехнулся Данте. — Я всё-таки здесь далеко не в первый раз, — откликнулся Ренцо. — И не во второй, как ты. Да и вообще, редко что ли нам приходится иметь с ними дело? Я слушала и выхватывала потенциально важную для себя информацию. Первое: мои спутники явно недолюбливали арканзийцев. Второе: у них были с местными какие-то дела. И третье: по-видимому, статус Ренцо немного ниже, чем у Данте, однако их отношения представляются достаточно близкими. Решения принимает Данте, но Ренцо с ним на ты и позволяет себе вступать в споры. Да и вообще в их общении ощущается лёгкость, как между друзьями. — То-то и оно, что нередко, — отозвался между тем Данте, умудряясь пробираться между толпой местных бездельников, почти не замедляя шага. — И я предпочитаю лишний раз не рисковать. Нам с ними ещё путешествовать без малого неделю. Путешествовать? К тому же не только с этими двумя, а ещё и какими-то арканзийцами? Час от часу не легче. Как будто мне и так было мало приключений. Я со всей возможной жёсткостью подавила на корню приступ жалости к себе. Давай, Сандра, давай, ещё разревись тут у них на глазах. Им точно понравится. И вообще, для чего они меня купили? Это оставалось полнейшей загадкой. Ренцо — тот хотя бы пытался торговаться, но Данте с лёгкостью заплатил баснословные деньги за рабыню, проявившую высшую степень непокорства. Почему? Пока я видела только один ответ: он из тех господ, которым нравится ломать людей. Им доставляет удовольствие давить на человека со свободной волей, бить, унижать, издеваться и в конечном счёте превращать в жалкое, окончательно сломленное пресмыкающееся. Внешне, конечно, южанин был совсем не похож на такого человека; напротив, вид он имел вполне приличный, я бы даже сказала благородный… Но такие люди почти всегда выглядят со стороны именно так. И полноценно раскрываются лишь при близком знакомстве, каковому не приведите боги состояться. Впрочем, бояться не стоит. Опасаться — да, но не бояться. Я сумею разрешить ситуацию прежде, чем у них появится возможность причинить мне вред. Во всяком случае, мне оставалось лишь на это надеяться. — Почему ты решил купить эту рабыню? — Похоже, данный вопрос беспокоил не только меня, но и Ренцо. — Ты ведь понимаешь, момент сейчас не самый удачный. Данте, однако, особой разговорчивости не проявил. — Решил купить — и купил, — лаконично ответил он, пожав на ходу плечами. — Я могу тебя понять, — немного погодя продолжил Ренцо, — но ты ведь осознаёшь, что впереди у нас путешествие через пустыню? Сможет ли она его осилить? Посмотри на неё. — К слову, этого Данте не сделал. — Она явно измотана путешествием на пиратском судне. И ты собираешься прямо сегодня взять её с собой в Дезерру? — Дезеррой называлась пустыня, располагавшаяся в северной части Арканзии. Дорога из Останы в Галлиндию лежала именно через неё. Стало быть, эти двое уже сегодня планировали пуститься в обратную дорогу. — Не лучше ли оставить её здесь? Что, если она просто не выдержит дорогу? Однако Данте было не пронять. — А у неё не будет выбора, — откликнулся он. — Выдержала плавание на корабле пиратов — выдержит и пустыню. Не такое уж долгое это путешествие. Да и не такое уж изнурительное. Развивать тему не стали, да у них и не было такой возможности. В этот момент мы, по-видимому, достигли цели нашего путешествия: располагавшейся в нескольких кварталах от центра города таверны. Арочный вход оказался настолько низким, что даже мне пришлось, заходя, пригнуть голову, что уж говорить о моих спутниках. Ощущение было такое, будто впереди — не таверна, а пещера, каких великое множество в здешних горах. Внутри картина оказалась совсем иной. Здесь всё выглядело ухоженно, роскошно и даже, наверное, уютно. Наверное — потому что моё представление об уюте и о том, как должна выглядеть таверна, радикально отличалось от увиденного. Здесь не было ни столов, ни стульев, ни скамей. Ни свечей, ни канделябров, ни картин на стенах. Вместо этого — полы, устланные коврами и циновками. Места, предназначенные для посетителей и соответствующие нашим столикам, были условно обозначены на полу при помощи дополнительных мягких ковриков и многочисленных подушек разного размера и разных цветов. Подушки были разбросаны — а точнее сказать, тщательно разложены — в художественном беспорядке, создавая атмосферу беззаботности и одновременно делая пребывание на полу комфортным… Комфортным — это опять же в понимании местных, а не моём. Вместо столов — просто дополнительные тростниковые циновки, вокруг которых, собственно, и располагались подушки. На этих циновках были расставлены подносы с кушаньями, кувшины с узкими горлышками, кубки и прочее. Посетители либо сидели, по-восточному скрестив ноги, либо полулежали (я бы даже сказала 'возлежали'), опираясь на подушки. Некоторые курили кальян. Узкие окна были умышленно задёрнуты цветными занавесками; помещение наполняли светом низко висящие лампы. Стены были увешены узорчатыми коврами. От переливов красного, жёлтого, чёрного, коричневого и оранжевого рябило в глазах. Едва мы вошли, к нам сразу же подбежал слуга, одетый в широкие штаны, рубашку и жилет, и поклонился настолько низко, что практически согнулся пополам. Я ожидала, что у него хрустнет позвоночник, но парень распрямился с привычной лёгкостью и что-то шепнул Данте. Тот утвердительно кивнул, и слуга повёл нас к одному из 'столиков'. На ковре с немалым комфортом устроился полный мужчина невысокого роста, с загорелым лицом круглой формы и типично арканзийскими чертами, одетый в белые брюки и длинный белый халат, украшенный пуговицами из чистого золота. О последнем можно было догадаться даже невзирая на скудное освещение. Вообще этот мужчина выглядел холёным, богатым и полным чувства собственной значимости, коего нисколько не стеснялся. За спиной у посетителя стоял ещё один мужчина, вооружённый до зубов, судя по всему, телохранитель. А ещё дальше, прислонившись к самой стене, расположился раб. Это было видно по одежде, по манерам и даже по тому, как виртуозно игнорировали его не только посетители, но и слуги. — День добрый, высокочтимый дон Эльванди. — Посетитель обратился к Данте очень радушно, но с подушек не встал. Видимо, здесь это не было принято. — Да подарит он тебе множество хороших новостей, да будет полон тени и прохлады, и да будут благословенны все твои начинания. — Благодарю тебя, высокочтимый Илкер-бей, — вежливо ответил Данте. На этом его приветствие было окончено. — Присаживайся. — Если Илкер и был обижен лаконичностью гостя, то не подал виду. Его слова сопровождались гостеприимным жестом. — Отведай всего, чего пожелаешь: нигде во всей Арканзии ты не найдёшь заведения, в котором готовили бы вкуснее, чем в этой таверне. Данте снова вежливо кивнул и, на мгновение взглянув на Ренцо, сел, по-местному скрестив ноги без малейшего труда. Ренцо же отвёл меня к стене, туда, где стоял раб Илкера, тихо сказал 'оставайся здесь' (не ожидая, что я пойму его слова, но суть была ясна и по ситуации), после чего сел подле Данте. Это немного меня удивило; признаться, я ожидала, что он останется стоять наподобие телохранителя. Мне даже кажется, что и самого Илкера несколько сбила с толку данная вольность. Но Данте отреагировал на действия своего спутника как на нечто само собой разумеющееся, и это всё решало. Должно быть, эти двое действительно были очень близки друг к другу по статусу. Илкер меж тем подозвал слугу, и тот вновь склонился перед посетителями, хотя на сей раз и не так низко, как при приветствии. — Чего ты желаешь отведать, дон Эльванте? — спросил вместо слуги Илкер, явно принявший на себя роль гостеприимного хозяина. — Я буду рад угостить тебя и твоего спутника. Быть может, вам придётся по вкусу здешняя говядина? — Благодарю, но мы уже отобедали, — откликнулся Данте. — Так что я ограничусь напитком. — Что желает пить господин? — спросил слуга. — Кофе, — ответил Данте. — О, вы знаете толк в арканзийских напитках, — просиял в белозубой улыбке Илкер. — Лучше нашего кофе нигде не сыскать, тут вы совершенно правы. — А вы, господин? — обратился слуга к Ренцо. — Тоже кофе, — немного помявшись, ответил тот. По-моему, пить кофе Ренцо совершенно не хотел; возможно, он вообще терпеть не мог этот напиток. Но счёл, что после предшествовавшего диалога заказать что-то другое было бы невежливо; такой поступок могли бы оценить почти как неуважительное отношение к хозяевам или во всяком случае бесцеремонность. — Арканзийский кофе — действительно лучший в мире, — прежним ровным голосом проговорил Данте. — И, что самое неприятное, ваши сограждане тщательно блюдут секрет его приготовления. Казалось бы, несложно достать все нужные ингредиенты — и всё равно ничего похожего на ваш напиток не получается. Поручал своим людям эту задачу тысячу раз. И результат всё равно нулевой. Я присматривалась к Данте и пыталась понять, правду он говорит или просто лжёт, чтобы доставить удовольствие собеседнику. Понять не смогла. Голос был равнодушным, выражение лица — бесстрастным. Я повернула голову в сторону выхода. Нет, бежать невозможно. Нет смысла рисковать. Слишком много народу, и не так уж они расслаблены, как может показаться. Да и снаружи весьма людно. Если эти поднимут шум, меня схватят моментально. Потому-то меня так спокойно и оставили в стороне, даже не привязали, хотя верёвка на руке оставалась. Уловив какое-то движение краем глаза, я поняла, что меня с любопытством разглядывает раб Илкера. Я ответила ему ничего не выражающим взглядом. Быть может, это странно, но ни симпатии, ни чувства солидарности я по отношению к нему не испытывала. Даже наоборот. Наверное, это было нелогично и даже несправедливо, но я ощущала по отношению к рабу почти что ненависть. Для меня он был частью той системы, которая выхватила меня из русла привычной жизни, поглотила и теперь стремилась раздавить. Этот человек — типичный арканзиец, стало быть, он не пленник, а потомственный раб. Он родился и рос рабом и, следовательно, в его представлении здешний уклад в общем-то является нормой. Он не испытывает того чувства протеста, которое с головой поглощает меня. Мне казалось, что такие, как он, и такие, как Илкер, в равной степени несут ответственность за то, что рабство является нормой жизни в этой стране. Они оба с одинаковой готовность играют ту роль, которая отведена для каждого в этой бытовой и политической игре. — Наши специалисты действительно ревностно хранят свои секреты, — с довольным видом подтвердил Илкер, в то время как расторопный слуга возвратился с кухни, неся в руке заставленный поднос. — Однако дело не только в этом. Настоящий арканзийский кофе может быть сварен исключительно на арканзийской земле. Попытайтесь сварить его за границей по тому же самому рецепту, пригласите для этой цели местного профессионального повара — и вкус всё равно выйдет другим. Возможно, такое рассуждение и могло показаться со стороны немного странным, но мне приходилось кое-что читать на эту тему. Арканзия была известна своего рода культом земли. Родная земля, почва собственного участка, города и, наконец, страны, имела в представлении этих людей огромное значение, почти что обожествлялась. Именно поэтому с арканзийцами было настолько сложно разрешать территориальные конфликты: любой из них, даже самый незначительный, мог с лёгкостью обернуться кровопролитной войной. Земля считалась порой большей ценностью, чем человеческие жизни. Слуга опустил поднос на циновку, вокруг которой сидели собеседники. Расставил чашки, разлил по ним кофе из изящного кофейника, украшенного изображениями каких-то животных. Оттенок напитка был для меня неожиданно тёмным, а чашечки — непривычно маленькими. У нас кофе всегда подавали в чашках того же размера, что и чай. Эти же были, должно быть, меньше на две трети. По помещению мгновенно распространился вкусный запах кофе. Нам с рабом и телохранителем напиток, ясное дело, никто предлагать не собирался, но это — последнее, что меня огорчало. Помимо кофе на подносе также стояла ваза, над которой возвышалась горка восточных сладостей разного цвета и формы. — Селим-паша подписал бумаги, — неспешно произнёс Илкер, когда кофе был практически допит. Произнёс как бы между прочим, таким тоном, словно речь шла о погоде. Но Данте вскинул голову, впервые за то время, что я за ним наблюдала, проявив какое-то подобие эмоций. — Стало быть, договор заключён? — уточнил он. Илкер неспешно кивнул. — Селим-паша согласился с твоими условиями, — сообщил бей. — Он считает, что такая договорённость справедлива. Мы обязуемся отныне и в течение десяти лет уважать участок вашей границы протяжённостью в пятьсот миль, за которым в частности лежат и твои личные земли. И получаем взамен свободный и беспошлинный доступ к нужным нам торговым путям. Однако договор вступит в силу лишь после того, как будет подписан вторично. Данте понимающе кивнул. Я, кажется, тоже догадывалась, о чём идёт речь. Учитывая ту роль, которую играла в представлении арканзийцев земля, договор между двумя странами должен был подписываться на территории обеих. В противном случае он не был освящён землёй одной из сторон и, следовательно, не считался полноценным. — Полагаю, сам Селим-паша слишком занят, чтобы отправиться со мной на территорию Галлиндии? — произнёс Данте. Тон его вопроса лишний раз укрепил меня в подозрении, что беседа, при которой я присутствую, — не более чем ритуал. В действительности же всё уже решено и планы на ближайшее будущее всем известны. — Ты совершенно прав, высокочтимый дон Эльванди, — подтвердил Илкер. — Однако я наделён всеми полномочиями, необходимыми для подписания второй копии договора на твоей земле. — Мне это известно, — кивнул Данте. — Стало быть, мы с тобой, Илкер-бей, отправляемся в Галлиндию, дабы окончательно скрепить заключённый союз? — Именно так, высокочтимый дон Эльванди, да оценят боги по достоинству твою проницательность и мудрость. — Когда же мы выезжаем? Данте благоразумно проигнорировал воспевание собственных достоинств, кое являлось не более чем данью принятой на востоке манере речи. — Чем скорее, тем лучше, — ответствовал Илкер. — Мы с доном Аглари готовы отправиться в путь в самое ближайшее время, — заверил Данте. Наши вещи собраны и стоят наготове на постоялом дворе. Мы можем выехать через полчаса. — Чудесно, — кивнул Илкер. — Я тоже успел подготовиться к путешествию. Если мы отправимся в путь в ближайшее время, успеем проехать несколько часов прежде, чем солнце опустится в свою священную колыбель. Это самое лучшее время для путешествия по пустыне. Раннее утро и последние часы перед закатом. Продвигаться по ночам тяжело и опасно, в дневное же время — слишком жарко, хотя этого нам в любом случае не избежать. Мои люди позаботятся об условиях для привалов и ночлега. Данте благодарно кивнул. Впрочем, по-видимому, и эта деталь тоже подразумевалась изначально. — В таком случае я предлагаю встретиться через полчаса возле лавки стекольщика, напротив входа в бани, — сказал он. Илкер согласно склонил голову. — Ты хорошо успел изучить нашу часть города, это весьма похвально, — заметил он. И неожиданно посмотрел на меня в упор. — Я вижу, ты приобрёл рабыню. Хороший выбор. Её, конечно, надо отмыть и почистить, но после этого она будет вполне хороша. Я старательно смотрела в пол, делая вид, будто не понимаю ни слова, лишь догадываюсь, что речь идёт обо мне. Очень хотелось броситься на Илкера с кулаками, расцарапать ему лицо, нанести столько увечий, сколько успею прежде, чем меня сумеют остановить. В моей стране даже служанка, даже последняя распутная девка имела бы полное право влепить пощёчину за подобные высказывания в свой адрес. Но мы находились очень далеко от моей страны. — Для чего ты купил её? — продолжил расспросы Илкер. — В качестве наложницы? Или для работы по дому? Насчёт работы не знаю, но в постели она должна быть неплоха, в ней чувствуется темперамент. Правда, это может создать и проблемы. Но две-три порки без сомнения их решат. Или у тебя какие-то другие планы на её счёт? Я усиленно боролась с собой, стараясь, чтобы ненависть не проявилась в устремлённом на ковёр взгляде, но это не помешало мне расслышать, как усмехнулся рядом раб Илкера. Это заставило меня лишний раз почувствовать, что местные рабы и рабовладельцы по-своему заодно, и укрепиться во мнении, что мне не следует отождествляться с арканзийскими невольниками и водить с ними дружбу. Меж тем Данте равнодушно пожал плечами. — Я пока не решил, для чего буду её использовать, — ответил он. — Но для чего-то ведь ты её купил? — удивился Илкер. — Для чего люди обычно покупают иностранные диковинки? — отозвался Данте. — В поездке мы все покупаем то, что распространено там, где мы гостим, и является редкостью у нас. Из Галлиндии обычно везут жемчуга, фарфор и лекарственные травы. Из Арканзии — ковры, специи и рабов. — То есть ты приобрёл её в качестве сувенира? — понимающе спросил Илкер. — Что-то в этом роде, — подтвердил Данте. — Но не только. В моей стране рабы, как ты знаешь, редкость. Так что красивая рабыня в армоне — это показатель высокого статуса. — То есть это дело престижа, — покивал Илкер. — Что ж, одобряю. Бесспорно одобряю. Я грешным делом хотел предложить перекупить её у тебя: что-то в этой иноземке есть… Но раз такое дело… Твоя причина важней. — Увы, Илкер-бек, моя рабыня не продаётся, — покачал головой Данте, и в этом движении мне почудилась излишняя резкость. Излишняя, учитывая, что собеседник и так отступился уже от своей идеи. Впрочем, мне сейчас могло почудиться всё, что угодно. Услышанный разговор был настолько унизительным, что руки ощутимо задрожали, а перед глазами заплясали тёмные круги ярости. — Что ж, полагаю, что нам пора идти, — заметил Данте. — Время не ждёт. Чем скорее мы отправимся в путь, тем большее расстояние сумеем преодолеть за сегодня. Если не ошибаюсь, до Бертана нам добираться около двух дней. — Совершенно верно, дон Эльванди, — подтвердил Илкер. Я понятия не имела, что такое Бертан, но это не слишком меня интересовало. По едва заметному знаку Илкера раб подбежал к нему и помог подняться на ноги. Данте и Ренцо, к счастью, встали самостоятельно. Лишь после этого Ренцо подошёл ко мне, взялся, как и прежде, за конец верёвки и знаком предложил выйти из таверны. Я послушно зашагала к выходу, тщательно унимая всё ещё бьющую тело дрожь. Приближалось путешествие через пустыню, и я собиралась этим воспользоваться. Наступит момент, когда я перестану быть послушной.