Мягкой прибалтийской зимой 1962 или 1963 года я жил на Рижском взморье, в Дубултах, и переводил стихи литовского поэта Малдониса.

В это время в литературной среде еще не было мировоззренческого раскола, и в Доме творчества я радушно компанействовал с Василием Аксеновым, с Анатолием Гладилиным, с Григорием Поженяном и сотрудником журнала «Знамя» Самуилом Дмитриевым, которого все звали попросту Мулей. Никто тогда и не мог себе представить, что через несколько лет после арабо-израильской войны 1967 года воздух в мире неожиданно изменится и многие мои друзья вдруг почувствуют себя евреями.

Помню, как добродушный Муля вдруг с восторгом заявил: «Ну и дали мы этим арабам!» – как будто он воевал на Голанских высотах и отрывал окопы в песках Синая.

А я несколько позже, осмысливая эти перемены, написал стихотворенье, вспомнив о мягкой прибалтийской зиме 1962 года:

«В гробу» к тому времени был Муля Дмитриев, так радовавшийся победе евреев над арабами, «другой» – это Аксенов с Гладилиным в одном флаконе, а третий – это я. Рядом с нами постоянно возникала журналистка Алла Гербер, неумело изображавшая из себя еврейскую красавицу, что вызывало у меня искреннюю жалость к ней.

На дворе стоял сырой прибалтийский январь, ветер с моря раскачивал под моими окнами старые сосны, с которых обрушивались тяжелые, влажные хлопья снега.

В Дубултах было ветрено и неуютно, все забегаловки в округе нам надоели, и мы решили отпраздновать Старый Новый год в Риге, тем более что наши старшие собутыльники – моряк Гриша Поженян и бывший разведчик Овидий Горчаков – имели доступ в рижский Дом кино и соблазнили нас провести новогоднюю ночь среди киношной богемы.

Столик для известных столичных писателей нашелся чуть ли не в центре низкого зала. Мы уселись, заказали традиционный латышский «Кристалл», шампанское, миноги и начали потихоньку провожать Старый Новый год.

Поскольку среди нас была единственная женщина – Алла Гербер, то вскоре то ли Гладилин, то ли Аксенов предложил выпить за нее. Мы подняли бокалы шампанского, стали чокаться с нашей Эсфирью, но тут, встав из-за соседнего стола, к нам выдвинулся грузный, крепко выпивший великан-латыш и, обращаясь к Гербер на ломаном русском языке, громко и отчетливо сказал фразу, смысл которой заключался в том, что он пьет за то, чтобы древняя латышская столица как можно скорее освободилась от таких жидовок, как наша Алла.

Зал в Доме кино был небольшой, потолки низкие, голос у латыша зычный… Наступила тягостная тишина, которая тут же разрешилась взрывом, потому что я, умевший в молодые годы (хлебом не корми!) попадать в любые скверные истории, свободной рукою резко ударил снизу лапу латышского медведя-антисемита, да так удачно, что его бокал с шампанским вырвался из толстых пальцев, ударился в низкий потолок, и мы все тут же оказались осыпанными осколками хрусталя и янтарными брызгами божественного напитка.

Что было дальше в эту хрустальную ночь, помню смутно. Меня вырвали из медвежьих объятий латыша, нас растащили, его вывели из зала, празднество продолжалось, латышские киношники (не только евреи!) бросились поздравлять меня с благородным поступком, все восторгались моей спортивной реакцией. Словом, ночь пролетела как нельзя лучше… К утру мы вернулись на такси в Дом творчества. Напомню, что это все случилось сорок с лишним лет тому назад…

А осенью 2007 года в жизни нашей Общественной палаты произошло знаменательное событие. В результате ротации, предусмотренной положением о палате, туда вошли два крупных еврейских функционера – председатель фонда «Холокост» Алла Ефремовна Гербер и руководитель организации со странным названием МБПЧ – «Московское бюро по правам человека» некий Александр Брод, которые заменили собою в Общественной палате двух известных русских писателей Валерия Ганичева и Леонида Бородина… Радиостанция «Свобода», естественно, поздравила новых членов палаты и устроила с Аллой Гербер пространную беседу. Гербер сразу же сказала, что понятие «Холокост» должно войти в российские школьные учебники, что страна больна ксенофобией и не знать этой страницы истории ей нельзя, что ее, Гербер, усилиями в Ростовской области в Змиевской балке, где во время войны было расстреляно несколько тысяч евреев, поставлен памятник жертвам Холокоста – за счет областного бюджета – на 59 млн. руб. (надо было бы с немцев взять, как с правопреемников гитлеровской Германии); что в Общественной палате, кроме нее и Брода, есть «много порядочных и достойных людей» (она вспомнила Тишкова, Сванидзе, Резника); что Холокост – это не еврейская тема, а общечеловеческая; что все цивилизованные государства поощряют изучение Холокоста; что она хотела бы видеть в Общественной палате Егора Гайдара и Михаила Ходорковского (ну, тогда уж и Невзлина с Березовским!), что евреям плохо было жить в «фашистской стране СССР», «им жить здесь не давали»; что у нас в стране «был фашизм»… Вот такими кадрами пополнилась в 2007 году наша Общественная палата.

А вспоминая историю с «брызгами шампанского», можно только добавить, что скандал, разразившийся в новогоднюю ночь в рижском Доме кино, был не случаен, поскольку латышское «гражданское общество» перед началом Второй мировой войны было насквозь пропитано сочным антисемитизмом, о чем рассказала подруга Ахматовой, известная литературоведка Эмма Герштейн в своих воспоминаниях, опубликованных в конце 90-х годов в «Новом мире». Герштейн так вспоминала о встрече с другом Есенина поэтом Иваном Приблудным:

«С собой он привел писателя, сына известного экономиста М. И. Туган-Барановского. Он жил в буржуазной Латвии… рассказывал о своей жизни в Риге. Он был женат на еврейке. На взморье были разные пляжи – для евреев и христиан. Он шокировал родню своей жены, показываясь на еврейском участке, а она выглядела белой вороной на христианском. Туган рассказывал об этом, смеясь, а мне казалось, что я слушаю какие-то сказки о доисторических временах».

В России – царской ли, советской – такое средневековое разделение по разным пляжам – иудейским и христианским – было немыслимо…

Недели через две после новогодней ночи в Риге я зашел в пивной бар возле нашего Дома творчества в Дубултах, сел за столик – ив шумной атмосфере мужского полупьяного веселья выпил пару кружек холодного рижского пива. Перед уходом огляделся. Грузный высокий человек, сидевший за соседним столиком, показался мне знакомым. Более того, несколько раз я уловил на себе его внимательные взгляды. Не придав этому значения, я вскоре встал, оделся и вышел на пустынную заснеженную улочку. Сделал несколько шагов и почувствовал: меня кто-то догоняет. Я прибавил шагу, но меня окликнули со спины, я обернулся и тут же получил удар кулаком в лицо – прямо в переносицу. Очки разлетелись вдребезги, а неизвестный, пользуясь моим замешательством, бросился бежать в безлюдный переулок.

Взрыв ярости, столь знакомый мне по юношеским уличным дракам, сорвал меня с места, я рванулся за ним и, поскольку в те годы еще был в приличной спортивной форме, через несколько мгновений догнал его и беспрерывно, как боксер на ринге, стал молотить бегущего от меня широкими изломанными шагами двухметрового пьяного, грузного человека ударами – в затылок, в ухо, в бычью шею. Мне приходилось чуть ли не подпрыгивать, чтобы достать до его лица, которое он старался закрыть на бегу обеими ладонями. А он еще и кричал при этом что-то латышское или фашистское.

Моя справедливая ярость после нескольких достигших цели ударов сразу же и схлынула… Удовлетворенный исходом короткой схватки, я набрал жменю свежего снега, умыл свое разгоряченное и окровавленное лицо, вернулся на перекресток, пошарил руками в снегу, нашел разбитые очки… «Сволочь! По очкам ударил!» – я посмотрел вслед своему подлому сопернику, который по инерции еще бежал от меня, уже успокоившегося и утолившего жажду мести…

Печально вздохнув, я пошел к Дому творчества, прищуривая близорукие глаза. Но, прокрутив по дороге, словно кинокадры, все происшедшее, понял, что этот латыш и есть обидчик нашей Аллы Гербер.

Жалко, что я не знал тогда ничего о том, кто зверствовал в Хатыни и в Саласпилсе, о латышском Холокосте, о фашистских карательных отрядах айзсаргов – я бы еще добавил этому лесному брату…

Ореол защитника оскорбленной Аллы довольно долго светился над моей головой и не раз, как я теперь понимаю, помогал мне в моей литературной жизни. Но как я его мгновенно заработал, так быстро и промотал в течение одного вечера – 21 декабря 1977 года во время знаменитой дискуссии «Классика и мы».

Гербер же, рассказывая в 2008 году на «Свободе» о музее Освенцима, выразила озабоченность тем, что наши музеи чересчур приукрашивают историю Отечественной войны, что на нее нужно взглянуть по-новому. А тут как раз «по-новому» и взглянули: «бронзового солдата» эстонские неофашисты упрятали с глаз долой, старики-эсэсовцы из батальонов латышских карателей потянулись шеренгами по улицам Риги… Наверняка в их рядах марширует, если он жив, и обидчик Аллы Ефремовны из рижского Дома кино. Вот кого ей надо просвещать и перевоспитывать, вот из какой почвы ей, вместе со Сванидзе и Александром Бродом, надо вырывать корни антисемитизма.