Толпа на платформе вокзала Форт пульсирует, как единое тело. Клерки с засаленными воротничками, разносчики чая и сластей, попрошайки, продавцы газет, карманные воры, сиплые британские томми — сплошь тропическая потница и грязные песни; аккуратно одетые бабу, коротко остриженные низшие чины, которые вскоре выкинут бабу с зарезервированных ими мест; недовольные мэм-сахибы, ведущие за собой вереницы носильщиков с сундуками на головах; крестьянские семьи, спящие по три поколения в ряд, используя багаж вместо подушек; напыщенные черно-белые кондукторы, пробивающиеся вперед, чтобы проверить поездную ведомость или назначить купе; все обитатели различных столовых и залов ожидания — первый, второй, третий, пурда, вегетарианский и невегетарианский; индуисты, мусульмане, англичане — все вращаются вместе вокруг единого центра, в котором, неподвижно и важно сидя в своей конторе, великий магистр этого невидимого колледжа, его высокомерное величество Начальник Станции, снабженный усами и чувством собственной значимости, проверяет время прибытия почтового-в-город или экспресса-из-города и передает эту сакральную информацию подчиненным, которые подхватывают и протоколируют ее — втрое, вчетверо или в головокружительно более высокого порядка число раз грандиознее, чем существа низшего ранга могут в действительности уразуметь. И это только перечень людей. Животные — неприкасаемые собаки, шныряющие между человеческими ногами; перепуганные певчие птицы, клетки с которыми стоят одна на другой в вагоне третьего класса; одинокая царственная корова, жующая мусор; запахи — пищи, жаренной в гхи, угольного дыма, пота, вагонной смазки и мочи; шумы — гомон лоточников, ругань, выкрикиваемые имена, пронзительный рев парового свистка, рассекающий эту гигантскую кучу-малу из плотно упакованного человечества. Здесь столько шума, что иногда впору молиться, чтобы избыток жизни сошел на нет, мир чтобы рухнул, пространство распахнулось и оставило за собой свободное место — совсем немного места, только чтобы было где дышать и думать.

Посреди всего этого, просачиваясь сквозь толпу пустотелым трио, движутся Пран и его новые хозяйки. Закутанные в бурки до пят, они смотрят на мир через плотные хлопковые решетки и благодаря этому — услуга за услугу — уклоняются от любопытства зевак. Пран отвык от ходьбы и часто спотыкается, ноги его не слушаются. Спутницы крепко держат его под локти.

Две высокие женщины шагают осторожно, но при этом свирепо вращают бедрами, стараясь не прикоснуться к окружающей их человеческой гуще. Они идут вдоль поезда, мимо третьего и второго классов, мимо вагона кондукторов и вагона-ресторана к первому классу. Найдя свое купе, которое обозначено машинописной запиской, они поднимаются по металлическим ступеням, отодвигают защелку на двери из темного дерева и входят в застоявшийся, спертый воздух с запахами пота и разогретой обивки. Носильщик ставит два маленьких чемодана на полку, получает деньги, кланяется, отбывает. В тот же миг через окно просовываются руки, предлагающие орехи, требующие пожертвований. Эти руки все еще торчат в окне, когда поезд оживает и медленно катится вдоль платформы; они исчезают, только когда он набирает скорость, превосходящую скорость бега. Затем появляются желто-коричневые поля, вспыхивающие и уносящиеся прочь, сырые и необработанные: ощущение перемен.

— Теперь ты можешь поднять паранджу, — ласково говорит одна из женщин.

Пран не шевелится.

— Ты знаешь, почему ты здесь?

Он смотрит из окна прямо на солнце. Он открывает и закрывает рот, но не может подобрать слов.

День переходит в вечер. Окна плотно закрыты во избежание холода. Приходит человек принять заказы на еду, кричит через запертую дверь, затем возвращается с металлическими коробками для завтрака, в коробках — дал и чапати. Он оставляет их снаружи, в коридоре.

Пран пробует еду на вкус, но не может сказать, что это такое. Ни один из окружающих его объектов не имеет имени. Все это лишь вещи, фантомы глаза и уха. Что-то важное в его мозгу утратило связь с миром и отказывается распознавать настоящее. Всем своим смещенным сознанием он обращен куда-то в прошлое, воображая, что лежит на крыше большого дома, слушая шуршание метлы в руках у служанки. Однако тело его продолжает подмечать, что происходит в реальности. Неровность рельсов, зуд заживающего пореза на лбу, боль и опустошение многих недель, проведенных лежа в клетке: все эти вещи просачиваются вглубь, стучатся в дверь, приглашают его сделать шаг наружу, в настоящее, которое неизвестно.

Час за часом Пран сидит, уставясь в темноту за чумазым окном. Постепенно ощущение движения успокаивает его. Постукивание поршней, похожее на метроном, напор вытесняемого воздуха; все это говорит о переменах, прогрессе. Что-то медленно начинает затвердевать в Пране. Возвращается дар речи. Так, значит, он путешествует. Происходит что-то новое. Все еще есть надежда. Женщины тем временем спорят.

— Как мы ее назовем?

— А ты что думаешь?

— Зия?

— Тахина?

— Нур?

— Рухсана.

— Кого назовете? — спрашивает Пран.

Женщины смеются, это искренний скрежещущий смех, обнажающий мшистые зубы и змеиные языки.

— Малышка, — говорят они, — разумеется, мы имеем в виду тебя. Рухсана, новая хиджра наваба Фатехпура.

Украдкой Пран оглядывает себя, свое тело, благонравно укутанное черным. Он смотрит через вагон на пару слишком высоких женщин с их сиплыми голосами, крепкими челюстями и излишне подчеркнутой походкой. Женщины улыбаются ему в ответ. Затем он вспоминает еще кое-что — очень неприятную вещь, которую все знают о хиджрах. Они евнухи.

Непроизвольно он прикрывает ладонью пах. Две хиджры пристально наблюдают за ним. Их улыбки становятся еще чуть шире, как будто они знают, о чем он думает.

Чик-чик.

А поезд безостановочно движется на север, через Дели, через Панипат, через Амбалу в Пенджаб, страну пяти рек и бесчисленных каналов. Он слушает, как поют рельсы, и вскоре начинает мечтать о клетке, которую только что покинул, о муравьях, о трещине на стене, мерцающей странными и прекрасными видениями. В конце концов ночь превращается в утро, и туманное оранжевое солнце оживает, набухая над желтыми фермерскими полями. Он поднимается и смотрит на мальчишек, присевших у кромки поля; на женщин, которые моют волосы у колодцев или, покачивая бедрами, несут на голове медные кувшины с водой; на мужчин, которые подгоняют ворчливых буйволов и бредут за плугами через рисовые поля по щиколотку глубиной; все они останавливаются на миг, чтобы посмотреть на поезд, пока тот сверхъестественно быстро рассекает их неторопливый мирок.

Раджпур… Лудхиана… Джаландхар… и вот появляется еще одна платформа, в поле зрения вплывает указатель, на нем написано: «ЛАХОР». Суматоха с чемоданами, опущенные паранджи. Прана хватают за руку, и он делает шаг вниз, из вагона.

За станцией, в окружении глазеющих мальчишек, подле шофера в униформе — стоящего по-солдафонски прямо — ждет автомобиль. И не просто какой-то автомобиль. Поблескивающая тварь, припавшая к земле в пыли лахорского рынка, подобно металлическому пришельцу, — не что иное, как звезда грядущего парижского автосалона. Она импортирована из Франции с астрономическими издержками, движима (мадам и месье) мотором V-12, содержит в себе патентованную четырехколесную тормозную систему, способна развить неземную скорость восемьдесят миль в час, представлена в соблазнительном кремовом цвете с красной внутренней отделкой — «Испано-Сюиза Н6».

— Для нас? — потрясенно спрашивает Пран у хиджр. И это действительно для них.

Шофер укладывает чемоданы в багажник, дает высокомерный гудок и запускает огромный мотор. С ревом, подняв облако пыли и спугнув мальчишек, брызнувших по сторонам, они трогаются и мчатся по оживленным улочкам.

Сердце Прана скачет под душной буркой, чувство движения вперед укрепляет его надежду, что, может быть, ему еще удастся убежать от слепой судьбы, щелкающей ножницами у его промежности.

Когда Лахор уступает место открытому загородному пространству, Пран замечает на обивке автомобиля знак голубя и полумесяца. Этот же знак повторяется на эполетах шофера и изящно инкрустирован на деревянной приборной панели. Плоские поля поднимаются и превращаются в волнистые холмы. Крестьяне останавливаются по обочинам, чтобы посмотреть на них, затем поприветствовать по восточному обычаю, опустившись на колени или перегнувшись в поясе, пока рычащий шлейф пыли пересекает их поля.

Когда они проносятся через маленький городок, эффект тот же — лавочники соединяют ладони, люди отходят в сторону, чтобы дать им дорогу. Затем, спустя еще какое-то расстояние, одна из хиджр трогает Прана за плечо.

— Вон дворец, — говорит она.

Перед ними, в конце длинной прямой дороги, вдоль которой с равными интервалами выстроились необычные белые статуи, виден обширный массив, тревожный мираж, состоящий из зубцов и розового цвета. Плавная подъездная дорожка из гравия ведет к великолепному ряду ступеней, попеременно черных и белых. «Испано-Сюиза» катится мимо них к боковому входу, спрятанному под обрисовавшейся леденцово-полосатой стеной, на которой стоит огромная фигура полуобнаженной женщины с трезубцем. Здесь шофер выпрыгивает из автомобиля и открывает дверцу.

________________

С другой стороны ворот доносится плеск фонтана и звонкий женский смех, но Прану не дозволено продолжить путь в этом направлении. Вместо этого его ведут по новым ступеням, в башню, на открытый воздух; здесь его встречает прохладный ветер и ошеломительный вид на холмы.

Хваджа-сара, главный хиджра Фатехпура, сидит под балдахином, неотрывно глядя через розовые зубцы дворца на сухие зимние поля внизу. Иссохший, завернутый в богатое, вышитое золотом сари, он делает затейливый пан. Перед ним стоит инкрустированный медный поднос с ингредиентами, каждый из которых лежит в отдельной круглой миске. Хиджра выбирает мягкий лист, притрагивается к нему — щепотью этого, крупинкой того; немного сладкой кокосовой халвы, штрих лайма. Затем, разбросав поверх несколько сочных красных кусков бетеля, он тщательно сворачивает все это в узелок и, слегка прищелкнув пальцами, заправляет за щеку. Пран наблюдает за этим, переминаясь возле лестницы.

— Стань ближе, дитя. Дай мне взглянуть на тебя.

Он делает несколько шагов вперед. Хваджа-сара внимательно изучает его.

— Что ты есть, Рухсана? — спрашивает он сюсюкающим голосом. — Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Правда? Ты уверен? Посмотри, какую одежду ты носишь.

Сконфузившись, Пран оглядывает свое тело, завернутое в бурку. При этом ему на глаза попадается неприятная вещь. На подносе, среди мисочек с ингредиентами для пана, лежит длинный, острый изогнутый нож. Следуя направлению его испуганного взгляда, Хваджа-сара поднимает нож и проводит искривленным пальцем по острейшему лезвию.

— Можно мне уйти? — хрипло шепчет Пран. — Я хочу уйти. Меня привели сюда против моей воли.

Похоже, это была ошибка. С шелковым шорохом Хваджа-сара вскакивает на ноги, взмахивает кривым ножом.

— Воля? — шипит он и брызжет на лицо Прана красным соком бетеля. — Воля? Твоя воля ничего не значит.

— Пожалуйста… — Голос Прана прерывается.

— У тебя нет права просить! Ты ничто, понимаешь? Ничто!

Хиджра делает пару пассов ножом на уровне пояса. Для такого древнего создания он удивительно ловок. Пран начинает чувствовать слабость в ногах.

— Ну, — угрожающе шелестит Хваджа-сара, — так кто ты?

— Пран Натх… — начинает Пран, но его останавливает пощечина.

— Нет! — шипит Хваджа-сара. — Еще одна попытка. Кто ты?

— Я…

Снова пощечина.

— Нет! Еще!

Это продолжается до тех пор, пока Пран (после безуспешных «Пожалуйста!», «Перестаньте меня бить!» и даже «Рухсана») не бормочет:

— Я — ничто.

— Хорошо. Теперь — кто я?

— Вы Хваджа-сара.

Еще одна пощечина.

— Я не знаю! Я не знаю!

— Вот так. Теперь хорошо. Умница.

Пран растерян. Это похоже на учебу наоборот. Для Хваджа-сары меньшее означает большее — в смысле познаний.

— Помни: ты ничего не знаешь. Ты сам — ничто. Теперь, Рухсана, сколько на свете полов?

— Два?

— Дурак! Тысячи! Миллионы! — Хваджа-сара на глазах оживляется, кружа по крыше, как престарелая танцовщица.

Перепуганный Пран не может отвести глаз от лезвия, которое неприятно вспыхивает в свете лампы.

— Некоторые, — говорит Хваджа-сара, — умеют так сильно себя жалеть!

Он поет пронзительным фальцетом:

— Какой идиотизм! Ты жалкий трус! Все, что нужно для счастья, — один надрез, простой надрез! — Он взмахивает ножом. — Это лезвие — ключ, Рухсана. Он открывает дверь в бесконечность тел, в волшебную бесконечность полов. Как только ты избавишься от нити, что тянет тебя к земле, ты сможешь подобно богине Кали танцевать и летать!

Как потрепанная летучая мышь, Хваджа-сара мечется по крыше, исполняя собственную вариацию свободы для сумеречных холмов и полей. Он пьян от собственной мудрости.

— Ты можешь думать, что ты единичен. Ты можешь думать, что ты не способен к переменам. Но мы переменчивы, как воздух! Освободи себя, освободи свое тело, и ты сможешь стать мириадом! Армией! Для этого нет имен, Рухсана. Имена — это глупость языка. Зачем пытаться остановить реку? Зачем пытаться заморозить облако? Ты думал об этом? Миг — и ты становишься равным Богу.

Он замирает посреди пируэта и вновь шаркает к Прану, выставив нож:

— Идея очень хорошая, поверь. Ты не должен бояться.

Пран невольно стискивает руками промежность и отодвигается мелкими шажками, пока не ударяется бедром о низкую зубчатую стену. Хваджа-сара ковыляет к нему, буравя Прана пронзительным взглядом обведенных углем глаз на подрумяненном, иссохшем лице. Дрожа от возбуждения, странное существо предпринимает попытку успокоиться, со взмахом длинных волос, с порханием руки становясь ею, затем, кашляя и выпрямляясь, становясь им, затем расслабляясь во что-то другое, более сложное и ускользающее, «я» без указания на род.

— К сожалению, прежде чем избавить тебя от тирании пола, нужно позаботиться о других вещах. Но запомни главное: ты — Рухсана. Иными словами, ты — ничто. Тебя привели сюда, чтобы ты оказал услугу государству Фатехпур, и ты выполнишь свою обязанность без нытья. Сделаешь это — получишь награду. — Он взмахивает ножом. — Не сделаешь — умрешь. Теперь иди за мной, и я покажу тебе лицо нового хозяина.

________________

Через путаницу коридоров Пран следует за Хваджа-сарой в большой зал.

Люди здесь одеты богато, тюрбаны с расточительной россыпью драгоценных камней и тяжелые ожерелья многозначительно поблескивают в желтом свете. Но никто, даже брат правителя, который, позевывая, сидит со своими иностранными приятелями возле дальней стены колонного зала, не может затмить наваба. У того на шее семь жемчужных нитей, а на пальце — рубин величиной с перепелиное яйцо, подаренный одному из предков императором Аурангзебом. Несмотря на то что наваб Мурад — Слуга Господа, Отец и Мать Народа, Защитник Истинной Веры и Щит Княжества — все еще молод, глаза его утоплены в череп, а лоб глубоко изрезан морщинами. Вокруг него — душная атмосфера, которую он, как пыльный ковер, создает в этом зале. Он кажется почти призрачным, и его тоска придает оттенок траурности этому собранию.

Декламируя новейшую газель, официальный придворный поэт Мирза Хуссейн чувствует настроение публики и тут же находит проникновенное отражение в строках, написанных к этому случаю:

Шепот одобрения проходит по мушайре.

Мирза завершает финальную строфу, согласно обычаю называя в ней себя, и публика угадывает последнее слово, проговаривая его вместе с поэтом. Раздаются одобрительные возгласы слушателей. Мирза принимает аплодисменты легким наклоном головы. Это момент близости к совершенству, рождающий мимолетную улыбку на лице наваба. Он созвал эту мушайру, ибо любовь к поэзии, как он чувствует, — одна из немногих хороших вещей, которые остались у него, бесправного правителя со времен утраты настоящих ценностей. Его придворные, похоже, чувствуют то же, что и он. Только англичане в форме, сидящие в последнем ряду, невозмутимы. Англичане, о розовые лица и накрахмаленные мундиры которых иллюзия великого могольского прошлого разбивается вдребезги, как упавшее зеркало. Англичане и Фироз, его младший брат, щелчком пальцев подзывающий слугу и недовольно теребящий целлулоидный воротничок рубашки лондонского покроя.

Хор, произносящий «услад», — первое, что слышит Пран, когда Хваджа-сара ведет его через последний дворик на мушайру.

— Через миг ты, ничтожный, увидишь наваба, — шепчет хиджра. — Что бы ни случилось, ты должен быть тих и неподвижен. Ты понял меня?

Пран кивает. Они появляются в зале через одну из арок и останавливаются в тени, около слуги, который стоит очень прямо, удерживая на одной руке поднос с острыми закусками. Какой-то человек изможденного вида начинает читать стихи на безупречном, возвышенном урду:

— Это наваб, которому ты теперь принадлежишь, — шепчет Хваджа-сара.

Пран изучает меланхолические глаза, птичьи жесты, которыми наваб сопровождает свое чтение. Один печальный куплет следует за другим, Хваджа-сара бормочет что-то одобрительное.

— Очень хороший поэт, — выдыхает он.

Пран смотрит на представителей знати. Они представляют собой впечатляющее зрелище — великолепная одежда, ястребиные черты лица, гордая осанка. Он непроизвольно поднимает руку к лицу, чтобы погладить воображаемый героический ус.

— А вон там, — говорит Хваджа-сара, — человек, для которого тебя привезли в Фатехпур.

Пран следует за взглядом хиджры. На них внимательно смотрит пожилой мужчина с бородой, выкрашенной хной, и в одежде, еще гуще усыпанной драгоценными камнями, чем у соседей. Хваджа-сара делает жест в сторону Прана, и мужчина кивает.

— Этот?

— Нет, это диван, к которому ты должен проявить максимум уважения. Я имею в виду человека сзади, толстого англичанина.

Несколько иностранцев клюют носом на тростниковых стульях — единственных стульях в комнате. С ними — элегантный индиец, одетый в европейский костюм. Его глянцевитые черные волосы напомажены и зализаны назад. Большинство мужчин молоды и носят мундиры Гражданской службы. Один из них смотрит на Хваджа-сару и морщится, как от боли. Рядом с ним, уронив голову на грудь, сидит багровый мужчина средних лет. Видно, что он глубоко и беспросветно спит.

— Этот?

— Да, этот. Это, дитя мое, ненавистный майор Прайвит-Клэмп, британский резидент. Он очень могуществен и очень глуп. Несмотря на то что он уже замаринован в джине, судьба нашего возлюбленного княжества — в его руках. К счастью, маленькая Рухсана, у него есть слабость.

— Слабость?

— Да. Он любит красивых мальчиков-девочек. Таких, как ты.

________________

После окончания мушайры Прану дают поесть и облачают в голубое шелковое сари.

— Ну, — говорит Хваджа-сара, — время пришло. Кое-кто хочет на тебя посмотреть. Идем.

С зажженной лампой в руке он ведет Прана вверх по лестнице из кованого железа в ту часть дворца, которая украшена искаженной версией французского барокко.

А затем через высокие двойные двери Пран проходит в комнату, где почти в полной темноте сидят несколько мужчин. Их лица освещены только парой масляных ламп. Пран узнает выступающую бороду и крючковатый нос дивана. Второе лицо принадлежит тощему придворному — очки в проволочной оправе под высоким тюрбаном. Третье — лицо молодого светловолосого англичанина, который выглядел таким беспокойным на мушайре. Его мундир расстегнут до пояса. Он жадно курит сигарету.

— Господи Иисусе! — восклицает он при виде Прана. — Ты серьезно? Это безумие. Ты не можешь заставить меня сделать это.

Речь адресована дивану, который пожимает плечами. Молодой придворный смеется.

— Нижайше прошу вашего прощения, мистер Флауэрс, — говорит он, — но мы все можем.

— Ты свинья, Фотограф, — шипит англичанин. — Ты делай что хочешь, но я должен…

— Ты должен? — вежливо спрашивает придворный.

Англичанин стонет и опускает голову на стол.

— Щелк-щелк, — говорит Фотограф с усмешкой.

— Иди к дьяволу, — отвечает тот невнятно.

Хваджа-сара поворачивается к Прану:

— Познакомься с мистером Джонатаном Флауэрсом, уважаемым членом первоклассной Индийской политической службы. Он — один из лучших младших офицеров майора Прайвит-Клэмпа. Если майор Прайвит-Клэмп спросит тебя, ты должен сказать, что он привел тебя сюда и спрятал в зенане. Ты понимаешь?

Пран кивает.

— Господи Иисусе, — повторяет англичанин; похоже, он вот-вот заплачет.

Диван хмуро смотрит на Прана:

— Это он? Я надеюсь, он стоит этих денег. Где, ты сказал, ты его взял?

— В Агре, — заискивающе говорит Хваджа-сара.

— Отлично, — удовлетворенно говорит Фотограф. — То, что нам нужно.

— Хозяин борделя уверяет, что его как следует обучили.

— И он, конечно, красавчик…

— Я взял лучшее из того, что у них есть.

Губы Прана внезапно пересыхают. Он переводит взгляд с одного лица на другое. Сдвоенные диски очков Фотографа; лощеные щеки Флауэрса; камень в тюрбане дивана — неприязнь отражается от них. Что ждет его?

Флауэрс снова произносит, на этот раз жалобно:

— Но вы не можете заставить меня сделать это.

Фотограф качает головой:

— Мистер Флауэрс… Как долго уже вы состоите в Политической миссии? Восемь месяцев? Девять? У вас здесь комфортабельная жизнь. Разумеется, вы никогда не раздумывали, принимать ли гостеприимные приглашения принца Фироза — поло, охота, теннис, вечеринки с особыми фильмами. Вы человек холостой. Естественно, у вас есть желания. Но ваш способ развлечений был, согласитесь… несколько своеобразным. Вам, похоже, не помешает очередное напоминание.

Он достает большой конверт из манильской бумаги и вытягивает оттуда пачку фотографий. Пран не может различить, что на них изображено, но Флауэрс очевидно впечатлен. Он издает жалобный стон и начинает биться лбом о столешницу. Диван с отвращением смотрит на это и бормочет на урду что-то о мужчинах, не-мужчинах и маленьких девочках.

— Щелк-щелк, — говорит Фотограф, с гордостью глядя на то, что, несомненно, является делом его рук. — Согласен, сэр, это выглядит антисанитарно. Вы уверены, что у правительства Индии нет никаких законодательных актов, направленных против подобного? Хотя вы, ребята, и едите, и подтираетесь одной рукой. Я полагаю, это как-то взаимосвязано.

— Хорошо, хорошо, — стонет Флауэрс. — Только уберите эти чертовы фотографии подальше. Я сделаю это.

— Естественно. Вы скажете майору Прайвит-Клэмпу, что доставили сюда мальчика. Он будет ждать в Китайской комнате. Потрудитесь сказать именно то, что вам велено. Благодарю вас.

Флауэрс поднимается из-за стола. Фотограф идет за ним:

— Я составлю вам компанию, мистер Флауэрс. Мне нужно взять оборудование.

Диван безапелляционно сплевывает на пол.

________________

Пран не знает, что ему думать о разговоре в зеркальной комнате. Непохоже, чтобы его благополучие сколько-нибудь серьезно заботило этих людей. Может быть, они приняли его за кого-то другого. Вероятно, ему следует уйти. Он тихонько высказывает это предположение Хваджа-саре, который дает ему оплеуху и говорит, что, если он попытается сделать нечто подобное, его затравят собаками. Пран, подумав, решает, что рисковать, пожалуй, не стоит.

На обратном пути к зенане в одном из коридоров дворца раздается какой-то шум. Хваджа-сара прячет Прана, затянув его за статую мраморного дискобола, и в ту же минуту мимо проносится абсолютно обнаженная европейская девушка на велосипеде, на руле которого опасно балансирует зеркало. На лице Хваджа-сары написано отвращение.

— Видишь, с чем нам приходится бороться? — бормочет он — больше самому себе, чем Прану. — Почему этот щенок думает, что способен управлять Фатехпуром?

По возвращении в зенану он садится на корточки у низкого стола, уставленного разнообразными горшками и закупоренными склянками. Длинные, как у обезьяны, пальцы орудуют пестиком и ступкой, подсыпая понемногу из одного контейнера, затем из другого и смешивая результат в единый красный порошок. Пран шуршит своим сари, нервно переминаясь с ноги на ногу. Может быть, спрятаться? Или спуститься наружу по внешней стене?

— Что за ребенка они мне привезли? — ворчит Хваджа-сара. — Почему я все должен делать сам?

Он (она?.. оно?..) вытаскивает из складок одежды маленький мешочек. Когда она (оно?) погружается в объемистую черную шаль, ее пол стирается, отступает на задний план, оставляя за собой лишь нейтральное, неопределенное существо. Пран задается вопросом: может ли Хваджа-сара стать невидимым? Сейчас, за исключением рук, перед ним всего лишь неопределенная кучка тряпок. Он? Оно?

А пока что ловкие, как у карточного шулера, пальцы вытаскивают маленькую жемчужину, бросают ее в ступку и размалывают.

— Это готовится аша, напиток принцев. Я смешал, — говорит евнух, — в этой чашке тридцать семь ингредиентов, и это отняло у меня больше времени, чем должно тратить на кого-либо, не принадлежащего к королевской семье, не говоря уже о существе без матери-отца вроде тебя. Теперь пей. Ну же…

Пран колеблется, вспоминая последствия особого ласси Ма-джи. Но при взгляде на изогнутый нож в руках евнуха он решается и пьет. Будь что будет… Аша на вкус острая и горьковато-сладкая. Отнюдь не противная. Отнюдь.

Китайская комната, вопреки ожиданиям Прана, вовсе не декорирована фарфором и шелками. И изображений драконов или женщин с зонтиками здесь нет. Нет и окон. Все абсолютно черное. Стены, пол, потолок и те немногие предметы мебели, которые находятся в комнате, либо покрыты лаком, либо окрашены в тот же смолисто-черный цвет. Простой деревянный стул стоит перед столом. На столе разложены письменные принадлежности, несколько старых словарей и стопка маленьких плиток с китайскими иероглифами на одной стороне и английскими буквами на другой; то, что, скорее всего, осталось от какой-то словесной игры. В центре, занимая главное место в декорациях, стоит обширная кровать. Она выглядит зловеще.

Пран тем не менее не испытывает уныния. Аша греет его изнутри, вызывая острое, почти животное ощущение благополучия. Он расхаживает по комнате, чувствуя, как его походку стесняет сари. Его уверенность угасает только в последний момент, когда он слышит возню ключа в двери, запертой на два замка.

Флауэрс входит в комнату в сопровождении майора Прайвит-Клэмпа. На лице майора — выражение блаженной радости. Он смотрит на Прана.

— О, мой мальчик, — хрипло говорит он. — О, мой дорогой-дорогой мальчик. Как я могу тебя отблагодарить? — Он повторяет это, обращаясь к Флауэрсу. Заметно, что оба пьяны в дым.

— Не думайте об этом, майор.

Майор мгновенно приходит в волнение.

— Красавец, — бормочет он. — О, мой бог… Ты никому ведь не скажешь, правда? — и он снова глядит на Прана.

— Разумеется, нет. Послушайте, старина, я оставлю вас. Потом кто-нибудь зайдет и заберет его.

— Очень хорошо, — говорит майор. — Спасибо, Флауэрс.

Флауэрс торопливо выходит и закрывает дверь. Двое остаются наедине.

Майор Прайвит-Клэмп — мужчина средних лет. У него тот тип песочно-рыжеватых волос, который встречается у многих северных европейцев, и часто он сливается с песочно-рыжеватой кожей, так что граница между одним и другим забавным образом смазана. Эту окраску подчеркивают военные усы в палец толщиной. На майоре надет тот же парадный мундир, что и во время мушайры; на груди — медали в память о военных кампаниях; лакированные туфли вульгарно поблескивают в приглушенном свете. Тесная красная куртка и брюки хорошо смотрелись бы на человеке помоложе — и, вероятно, на самом майоре в далеком прошлом. Однако годы не были добры к нему, поскольку состояли из дней, утопленных, как некий герцог, в бочке с портвейном. Алкоголь не украсил его внешность. За время службы майор, подобно многим имперским воинам, дюйм за дюймом передвигал вперед час первой «закатной» рюмки джина и дырки на брючном ремне. С тех пор как он был отчислен из армии на политическую службу, этот час прочно закрепился в районе девяти утра.

— Мой дорогой мальчик, — повторяет он, освобождая мясистый двойной подбородок от удушающей запонки воротника. — Они привезли мне тебя.

Затем радость по поводу счастливого случая окончательно переполняет его. Размахивая руками, словно сошедший с ума дирижер, он бросается через всю комнату.

Из соображений деликатности стоит уделить это время краткому обзору истории и географии княжества Фатехпур — предметов увлекательнейших, но по большей части обойденных вниманием со стороны пенджабских ученых. Фатехпур — это узкая полоска, двести миль в длину и около шестидесяти в ширину, состоящая преимущественно из сельскохозяйственных земель, хотя к востоку они уступают место каменистой равнине. К юго-востоку, со стороны, ближайшей к Большой Магистральной дороге, лежит болотистая местность, испятнанная маленькими озерами, ставшими домом для обширного племени диких птиц. Озера Фатехпура, когда-то считавшиеся наименее плодородной частью княжества, сейчас играют жизненно важную роль в социальной и политической жизни государства. Наличие возможности хорошо поохотиться — при том, что добыча может исчисляться тысячами особей, — означает, что влюбленные в спусковой крючок британские чиновники и другие полезные особы всегда мечтают заполучить приглашение пострелять. Естественно, подобные приглашения проще всего достать у тех, кто ведет дела в Фатехпуре, и этот факт хорошо (пусть и негласно) известен в кабинетах губернатора, Государственном агентстве Пенджаба и других подобных местах.

Основной населенный пункт Фатехпура — собственно город Фатехпур. Несмотря на то что он находится на некотором расстоянии от торговой артерии — Большой Магистральной дороги, проходящей на юг княжества по пути в Пешавар из далекой Калькутты, — Фатехпур все равно получает определенную выгоду. Его ткачи некогда производили особый вид клетчатой хлопковой ткани, популярной в Северной Индии. Конкуренция с фабричными тканями из Манчестера разрушила этот бизнес, но город кипит до сих пор. Другие подопечные наваба, смесь мусульман, сикхов и индусов-джатов, рассеяны по множеству крошечных деревень. Их благосостояние вполне удовлетворительно, по крайней мере в сравнении с крестьянами из менее удачливых мест, таких как опустошенный голодом Бихар или пострадавшая от наводнения Восточная Бенгалия. Таким образом, у навабов всегда есть возможность взимать высокие налоги и продолжать пользоваться скупой привязанностью своего народа.

Правящая династия может нарисовать свое фамильное древо до самых корней, но его основание произошло всего каких-то двести лет назад. В стране, где многочисленные монархи-раджпуты способны проследить свою родословную до солнца и оставались на одной и той же территории на протяжении тысячи и более лет, это делает навабов Фатехпура смехотворными выскочками.

История первых лет существования княжества полна неясностей, хотя известно, что спустя 1122 года после перехода пророка Мухаммеда из Мекки в Медину и спустя два года после смерти Завоевателя Мира, императора Аламгира, мелкий могольский генерал по имени Алауддин Хан оказался брошенным на произвол судьбы в пенджабских холмах — в компании своей лошади. После того как он запутался в интригах Делийского суда, его сослали в Пенджаб с миссией умиротворения сикхов, которые, несмотря на целый каталог приманок, включающих пытки и обезглавливание их девятого гуру, необъяснимо отказывались обратиться в ислам и признать власть Моголов.

Путешествуя верхом по холмам, генерал Алауддин обнаружил, что потерял вкус к войне. Будучи дипломатом по натуре, он никогда всерьез не наслаждался боем и всегда пытался минимизировать свое в нем участие. Это стало относительно легко делать благодаря развалу могольского правительства после смерти Старика. Приказы не доходили до мест. Дели, по слухам, был охвачен жестокой борьбой за власть, а армия Пенджаба давным-давно перестала быть единым целым. Оказавшись в изоляции от других командиров, Алауддин ограничивался эпизодическими перестрелками и налетами на караваны. На протяжении нескольких месяцев он и его люди довольствовались тем, что бродили по плодородной сельской местности, освобождая крестьян от запасов зерна и скота.

Это была здоровая жизнь на свежем воздухе, и можно представить, как генерал, подобно многим поколениям британских солдат после него, наслаждался свежестью пенджабского утра и обильными запасами дичи. В тот день, когда он осознал, что война больше не для него, он набрел на хижину отшельника. Святой благословил его и пригласил войти, высказав предположение о том, что, если Алауддин не хочет больше воевать и не хочет возвращаться, чтобы принять участие в оргии предательств и отравлений в Дели, ему стоит основать собственное княжество. План выглядел разумным, и посему (скрестив пальцы от сглаза) Алауддин Хан разрушил хижину отшельника, объявил это место Фатехпуром («городом победы») и сделал себя его навабом.

Первый век Фатехпура был тревожным. Его земля неудачно расположилась на традиционном пути вторжений из Афганистана, и только благодаря выплате изрядной дани персидскому Надир-Шаху, а позднее поколениям мародерствующих афганцев, сикхов, остаткам могольской армии и маратхам навабы ухитрялись сохранить если не гордость, то хотя бы свою территорию в неприкосновенности. Когда королева Виктория была провозглашена императрицей Индии, одиннадцатый наваб присутствовал на торжествах и в конце концов добился того, чтобы его княжество признали в качестве государства, достойного залпа из одиннадцати орудий. Этим он гарантировал себе, что впредь его потомки будут занимать одно из первых мест в великом списке старшинства, который управляет всеми официальными мероприятиями в Британской Индии — от непритязательнейшего чаепития в Ассенизационном департаменте до надменнейшего королевского приема.

И в эти дни, по прибытии на непосредственно управляемую британскую территорию (в нескольких милях пути) или другие королевские земли, наваб Фатехпура высылает вперед слугу, чтобы убедиться, что одиннадцать орудий готовы к салюту. Если не готовы, визита не будет. Как бы велика ни была эта честь, она, о чем никогда не забывает наваб Мурад, намного меньше, чем двадцать одно орудие, обеспеченное сказочно богатому и влиятельному Низаму из Хайдарабада, — хотя и отрадно больше, чем девять, причитающихся ближайшему навабу из Лохара, еще одного пенджабского мусульманского княжества, с которым наш наваб поддерживает вежливое соперничество.

Строительство нового дворца, на некотором расстоянии от того, что сейчас представляет собой город Фатехпур, было наиболее амбициозным проектом, предпринятым династией Хана. Этому же проекту государство обязано усиленным присутствием британцев. Благодаря «огромным и неоправданным» затратам, которые повлекло строительство (эти слова принадлежат сэру Персивалю Монткриффу, первому резиденту), в правительстве Индии радостно пришли к заключению о том, что навабы вскоре продемонстрируют собственную неспособность управлять, таким образом, давая Британии возможность аннексировать Фатехпур «на благо народа». Соответственно тринадцатый наваб был вынужден мириться с постоянным административным вмешательством. Несмотря на то что наваб Мурад все еще правитель, он не может завязать шнурки на ботинках без согласия представителя королевской власти. Отсюда вывод — майор не на шутку влиятельный человек.

Даже с учетом того, что аша притупляет чувства Прана, его переживания все еще болезненны. Будто поваленное дерево молотит его по спине. Но все это происходит словно на расстоянии, и сигналы боли, долетающие до его мозга, похожи на праздничные открытки: краткие, запоздалые и милосердно оставляющие в тени реальные чувства отправителя. Его голова втиснута в пыльные черные простыни, так что он не может видеть багрового лица мужчины, который трудится за его спиной. Однако он осознает, что ритм ударов прерывается ритмом шлепков по ягодицам и регулярными охотничьими выкриками в полный голос. По мере того как возбуждение майора нарастает, «Ату!» сменяется «Оп! Оп! Оп!», и кровать стонет от усилий сохранить структурную целостность.

Возможно, у кого-то появится соблазн рассмотреть ситуацию в политическом аспекте. В конце концов, это первый прямой контакт Прана с системой имперского управления. Садисты, матери уязвимых девочек-служанок или люди с явной склонностью к возмездию предпочтут назвать это космической справедливостью. Согласно традиции последствия поступков этой жизни будут ощутимы только в следующей, когда быстрая межинкарнационная сверка перемещает нас по эволюционной счетной доске вниз, к бабочке-большеглазу, собаке и рыбе, или наверх, к брахманности и итоговому выходу из цикла действий и страданий. Учет деяний Прана происходит с необычайной скоростью.

Пьяный, слабый сердцем и хронически одышливый майор не годится на роль сексуального гиганта. Время от времени ему нужна передышка, и именно в одну из таких пауз Пран замечает, что в неприметной черноте дальней стены Китайской комнаты приоткрылась крышка люка. Спустя мгновение объектив складной фотокамеры высовывается из отверстия вместе с рукой, придерживающей маленький металлический лоток с порошком магния. Как по сигналу, майор решает продолжить свои действия, но, вспотев от сексуального усердия, принимает внезапное тактическое решение и освобождается от своего мундира, отбрасывая его прочь с энергичным «Улюлю!». Именно в тот момент, когда встревоженный Фотограф изготовился сделать снимок, обзор ему закрывает мундир; нога Фотографа соскальзывает с табуретки, и смесь для вспышки рассыпается по всему его ачкану.

Ощущение свежего воздуха в подмышках — тот самый стимул, который нужен майору, чтобы закончить его труды, и он достигает кульминации с душераздирающим воплем. По мере того как его мозг наполняется отрезвляющими гормонами, майор начинает оценивать ситуацию критическим взором. Что он тут, черт побери, вообще делает? Неуверенность разрастается в угрызения совести, угрызения совести — в чувство вины, а вина — в панику. Он застегивается так быстро, как только может, и покидает поле битвы. Будучи хорошо воспитанным человеком, на полпути к двери он решает, что должен отблагодарить парнишку каким-нибудь жестом. Рукопожатие выглядит не вполне уместным.

— Ты хорошо поработал, мой мальчик! — хрипло возвещает он. — Продолжай в том же духе!

Когда дверь закрывается, ослепительная вспышка озаряет открытый люк, как траншею под ночным артобстрелом. Мимолетный образ Фотографа, в отчаянии пытающегося стянуть с себя тлеющую одежду, затемнен клубами дыма, который опускается на Прана, окутывая его одеялом едкого сумрака.

________________

Когда действие аша выветривается, Прана охватывает чувство отвращения. Ошеломленный, опечаленный и оскверненный, он лежит на постели, пытаясь нарастить защитную оболочку вокруг того, что только что произошло. Через какое-то время пара хиджр появляется сквозь дымку. Они ведут его назад в зенану, где Фотограф, с дырой во всю грудь на парчовом ачкане, спорит с диваном.

— Ты неумеха! — бушует диван. — Что нам теперь делать?

— Он ничего не видел, — вставляет Фотограф, робко теребя подпаленную бороду. — Я в этом уверен. И мальчиком он доволен. Мы просто договоримся с Флауэрсом еще раз привести его.

Хваджа-сара суетится вокруг них, выталкивая придворных, умоляя спорщиков приглушить голоса. Прану указывают на небольшой альков, где он падает на соломенный тюфяк и уплывает в беспокойный сон. Теряя и обретая сознание, он слабо пытается составить хоть какой-нибудь узор из того, что с ним случилось, понять, как же гордый сын, еще недавно лежавший на крыше отцовского особняка, дошел до такого. Свернувшись клубком, он утешительно закладывает руку между бедер. По крайней мере, это пока в безопасности. Что касается остального, ни в чем нет ни малейшей уверенности.

На следующее утро хиджры отправляют его работать. Он метет полы, и кайма непривычного сари волочится за ним по полу, а чоли высоко задирается над его спиной. Он полирует медную посуду, драит сковородки и выбирает камешки из риса. Пол — первое, что он когда-либо мел. Кастрюли — первое, что он когда-либо скреб. Ступни, которые он гладит (ступни хиджр, с серебряными браслетами на щиколотках и длинными загнутыми ногтями), пошевеливают пальцами, чтобы напомнить ему: все в жизни стало с ног на голову. Он исполнен стыда, но не может найти слова для жалобы. С каждым взмахом метлы Пран Натх Раздан уменьшается в размерах. На его месте, тихая и покорная, возникает Рухсана.

День за днем Пран ждет, когда его снова позовут в Китайскую комнату. Повестка не приходит, и на несколько недель его существование ограничено крошечными, стесненными пространствами комнат для евнухов. У него нет доступа ни в мардану, мужское крыло, ни собственно в зенану. Он — Рухсана, болтающаяся между мирами.

Время идет. По ночам Пран лежит без сна в своем маленьком алькове, лишенном дверей, возле спальни Хваджа-сары. Он хочет составить план побега. Ситуация выглядит безнадежной. В предрассветные часы он слушает пронзительные всхрапывания престарелого евнуха и пытается думать. Куда идти, если сбежать? Ему придется преодолеть немало миль по стране, без денег и друзей. Каковы гарантии, что где-то еще будет лучше, чем здесь? Ночь за ночью он прокручивает этот цикл, как молитвенное колесо, в окружении тяжеловесной неподвижности Фатехпура.

Во дворце незримо пульсирует некая меланхолия. Определяется основной ритм жизни зенаны, сердцебиение, лежащее в основе всех прочих мелких фибрилляций: визиты наваба. Они нерегулярны и внезапны, но ритуал всегда один и тот же. Первый знак — бегущий со всех ног гонец, который тормозит в дворике хиджр. Сразу же кто-то спешит в комнату с гонгом — помещение в верхнем этаже, зарешеченное окно которого смотрит вниз, на дворик у входа в зенану. Ударяют в огромный гонг, и маленькая комната, выступающая в роли резонатора, извергает низкую густую отрыжку звука. Звук вибрирующе распространяется по всему крылу, заставляя его обитателей оживиться и совершить поспешный туалет. К тому времени как появляется сам наваб в сопровождении нескольких чобдаров и телохранителей, воцаряется выжидательная тишина.

Прану, тайно подглядывающему через решетку комнаты, худой мужчина в богатых одеждах вовсе не кажется похожим на правителя. Шелка, джодхпурские туфли, усыпанные каменьями, нити жемчуга и перстни размером с перепелиные яйца кажутся менее достоверными знаками власти, чем элементы какого-нибудь особенно дорогого маскарадного костюма. Телохранители лишь усиливают ощущение несоответствия. Несколько огромных патанов, великанов с бородами, окрашенными хной, возвышаются над навабом, заставляя его выглядеть еще тщедушнее, чем он есть. Пока хозяин пребывает в зенане, патаны стоят на страже у входа, почесываясь и кокетничая с хиджрами, а хиджры строят глазки в ответ.

На обратном пути наваб еще меньше похож на правителя. Он никогда не задерживается в зенане и обычно покидает ее торопливо, почти бегом. На лице его царит безвольное и болезненное выражение. Патаны незаметно пихают друг друга локтями, хиджры смотрят в пол, и уныние, нависшее над дворцом, становится еще немного тяжелее.

Пран начинает отчаиваться. Он пойман в ловушку Фатехпура; он попал не в сердце его, но в его кишки, как желчный камень или нечто, проглоченное по ошибке. Он совершенно одинок и лишен кого-то, кому было бы до него дело. Когда однажды вечером он узнает, что Флауэрс снова собирается привести майора в Китайскую комнату, он разбивает зеркало и глубоко погружает один из осколков в свое запястье.

Кто-то слышит грохот. Вскоре вокруг суетятся хиджры, перебинтовывают Прану руку и поят его горячим чаем. На мгновение он думает, что его уложат в постель или позовут хакима, но вместо этого его бросают на кровать в Китайской комнате, куда, как и прежде, Флауэрс приводит майора Прайвит-Клэмпа и закрывает дверь. Пока Пран одурело смотрит вверх с постели, майор пьяно клонится к нему, бормоча «Мой красавчик», мрачнеет и валится на пол в обмороке. С признательностью Пран утрачивает контроль над собственным сознанием. Его будит Фотограф, который, просунув голову сквозь люк, кричит, чтобы Пран снял брюки с майора. Услышав шум, майор приходит в себя и замечает Фотографа прежде, чем тот успевает закрыть люк. Ошарашенный и временно утративший память, Прайвит-Клэмп нашаривает дверную ручку и, шатаясь, выходит в коридор, который тут же путает с сортиром. Спустя несколько минут, существенно облегчившись, майор отправляется на поиски водителя.

На следующий день Флауэрс сообщает, что майор ничего не помнит о подробностях вечера.

Но Пран — он помнит. Из бессвязных речей майора он, слово за словом, вылавливает некие сведения, и они западают ему в душу. Вот уже десять лет, как умер отец наваба, а у Фатехпура как не было, так и нет наследников. Может ли наваб сделать своим наследником другого?

— Он хочет усыновить мальчика, но для этого ему нужно одобрение британцев. Они не любят его, потому что говорят, что он против Раджа и хочет построить мусульманский халифат и убить всех неверующих.

— А он хочет?

— Конечно. Британцы предпочитают принца Фироза, потому что он носит галстук и пообещал им построить заводы. Окончательное решение — в руках страдающего одышкой майора Прайвит-Клэмпа.

Так, значит, именно майор Прайвит-Клэмп обладает полномочиями, чтобы определить порядок наследования. Все становится на свои места.

Щелк-щелк.

________________

На несколько недель Пран предоставлен самому себе. И все это время напряженно пытается понять, что происходит вокруг него. Постепенно политика дворца проясняется. Принц Фироз окружает себя постоянно меняющимся набором европейцев — около дюжины человек в каждый отдельно взятый момент. Иногда среди гостей появляются британские чиновники, но большую часть времени это женщины свободного поведения и плейбои, обеспечивающие покоям принца состояние бесконечной вечеринки. По сравнению с этим трудно придумать что-либо более контрастное, чем фракция наваба. Эти придворные посещают богослужения и приглушенными голосами говорят о махди, который в один прекрасный день сметет врагов ислама и развеет их по ветру, как облако пыли. Они обсуждают святые места на Ближнем Востоке и вступление на афганский престол эмира Амануллы. По вечерам, когда джазовый граммофон соревнуется с криком муэдзина, напряжение становится почти осязаемым, и хиджры бегают по делам с низко опущенными головами, опасаясь за свое будущее.

Затем Флауэрс присылает сообщение о том, что Прайвит-Клэмп снова хочет видеть Прана. К отчаянию заговорщиков, майор отказывается прийти в Китайскую комнату. Вместо этого он просит, чтобы мальчика доставили к нему в британскую резиденцию. Территория резиденции охраняется. На составление плана нет времени. Хваджа-сара неохотно упаковывает Прана в один из автомобилей наваба и шипит, чтобы тот делал все, что ему скажет майор, а по результатам отчитался. На этот раз фотографий не будет.

Резиденция находится в некотором отдалении от городских стен Фатехпура. Как подобает старшему представителю королевской власти, майор Прайвит-Клэмп живет достойно. Его просторный двухэтажный особняк в тюдорском стиле расположился на нескольких акрах земли, добросовестно лелеемых отрядами садовников и засаженных английскими цветами. Где-то в глубинах сада бродит миссис Прайвит-Клэмп. Еще где-то скрыт ряд кабинетов, периодически используемых секретарями и младшими государственными служащими. В одном из них, в который не может заглянуть жена, майор Прайвит-Клэмп организовал встречу со своим юным посетителем.

Прана высаживают на благоразумном расстоянии от задних ворот, и хиджра ведет его к боковому входу. Майор отзывается на стук хриплым голосом. Он возвышается за столом в своем замечательном мундире, пуговицы которого сейчас расстегнуты. На его голове надета мятая корона из зеленой гофрированной бумаги — воспоминание о религиозном празднике, который отмечали сегодня британцы. Майор потеет, и дешевая краска начинает стекать с короны, пачкая ему лоб. Перед ним — стакан и полупустая бутылка отечественного виски «Хайлэнд Пэддок», произведенного в Калькутте знаменитой фирмой братьев Банерджи.

— Содовая закончилась, — комментирует майор, когда за Праном закрывается дверь.

Пран гадает, не значит ли это, что он должен принести содовой. Он вопросительно смотрит на дверь. Майор трясет головой:

— Нет-нет. Я и так уже чертовски пьян.

Пран продолжает стоять. Странно… он охвачен смущением.

— Я неплохой человек, знаешь ли, — говорит майор, вытирая свой луковичный нос тыльной стороной ладони. — Я не какой-нибудь там дегенерат.

Затем он взрывается, стуча кулаком по столу:

— О боги, боги! Как я должен с тобой беседовать? Ты посмотри, в какой маскарадный костюм они тебя засунули! Ты должен быть парнем, а не девчонкой, черт возьми!

Похоже, он пытается собраться с мыслями.

— В тебе есть английская кровь. Точно говорю. Где… нет-нет, я передумал — я ничего не хочу знать.

Он наливает себе большую порцию виски.

— Счастливого Рождества, — говорит он. И снова, как бы проверяя слова: — Счастливого Рождества.

На некоторое время он замолкает, затем, к удивлению Прана, говорит:

— У меня для тебя есть подарок.

Возле окна, на потрепанном плетеном стуле, лежит большой сверток в коричневой бумаге. Майор нетерпеливым жестом приказывает Прану открыть его. Внутри обнаруживается набор английской одежды: короткие штаны, белая рубашка из хлопковой ткани, шерстяные чулки до колен с подвязками, чтобы удерживать их наверху. Там же лежат галстук и берет, оба довольно старые, украшенные одинаковым узором из голубых и винно-красных полосок.

— Теперь, по крайней мере, ты не будешь выглядеть как циркач. Ну, чего ты ждешь? Надевай.

Несколькими минутами позже Пран одет как английский школьник, только без ботинок. Голые доски пола шершавы под ногами. Одежда пришлась впору, хотя воротник туговат.

— Хорошо, — бросает майор, его глаза блестят. — Очень хорошо. У нас больше не будет этих языческих одеяний. Это были мои цвета, понимаешь. Цвета школы. Нужно было играть, по крайней мере, в одной ведущей спортивной команде, чтобы получить такой галстук. — Он ждет, пока эти слова осяду!’. — Я играл в четырех.

Пран кивает, чтобы показать, что впечатлен.

— Хорошие были деньки, — продолжает майор. — Волнующие. Мир вдохновлял нас. Стань прямо.

Пран встает, гадая, к чему это все ведет. Прайвит-Клэмп наливает себе еще одну порцию, вдвое большую, чем в прошлый раз. Его рука дрожит. Виски расплескивается на изрезанный сафьян стола.

— В тебе есть белая кровь, — говорит майор, делая взмах стаканом в сторону Прана. — И немало, если судить по твоей внешности. Если тебя подучить, ты, может, и поймешь. Дело в том, мальчик, что нужно научиться слушать голос твоей крови. Она зовет тебя через всю черноту и велит тебе окрепнуть в решимости. Если ты прислушаешься к тому, что в тебе говорит белое, ты не ошибешься.

Майора осеняет идея. Ругаясь и бормоча, он начинает искать что-то на столе, затем тяжело поднимается и направляется к полке с книгами. Опершись о стену, он находит то, что искал: тонкий голубой томик. Он бросает его Прану:

— Читай. Страница сто двадцать шесть.

С глубоким выдохом он возвращается в свое кресло. Книга оказывается сборником стихов, потрепанным и испачканным чернилами. Он выглядит как школьный текст. Он пришел сюда из того же слоя жизни майора, что и галстук с беретом. Пран раскрывает книгу на указанной странице и начинает читать вслух:

Майор Прайвит-Клэмп фыркает от негодования:

— Это еще что такое! Следи за собой, парень! Давай-ка еще раз. И помни: ты читаешь по-английски…

Пран делает глубокий вдох:

— Нет. Нет. Стой прямо, мой мальчик. И читай всю эту чертовщину так, как если бы ты верил всему этому. Что я и пытаюсь тебе растолковать. Ты должен внимательно слушать меня! Вслушивайся, что говорит тебе кровь! Читай. И стой прямо.

Пран стоит прямо и читает:

Майор подпрыгивает в кресле:

— Милостивый боже! Этот недоумок не чувствует разницы между «вкруг» и «вокруг»! Нет! Так не пойдет, мой милый. Все сначала!

Весь первый урок не прекращаются крики: «Все сначала!»

Пран начинает все сначала. Майор начинает на него кричать. Пран останавливается.

— Все сначала! Каша у тебя во рту, что ли? Вперед!

Майор Прайвит-Клэмп ведет тяжелый бой за английский язык. Так продолжается, пока майор не достигает кульминации. «Ату!» — кричит он и тискает себя под столом, постанывая и подпрыгивая на вращающемся стуле. К тому времени как Пран добирается до последней строфы, майор откидывается на спинку стула, на его лице в зеленых подтеках появляется отрешенное выражение.

— Можешь идти, — каркает он. — Хорошая работа, мой мальчик. Продолжай в том же духе.

— Поэзия? — рявкает диван. — Что ты имеешь в виду под поэзией?

Пран начинает «Уже корабль…». Кулак дивана опускается на столешницу. За ним в темноте зловеще мерцают зеркала.

— Это твоя вина, — рычит он на Фотографа. — Тебе дали простое задание.

— Почему это — моя? Во всем виноват мальчишка. Он плохо старается в постели. Что там с его фокусами в Агре? Хозяин борделя учит их делать кое-что… По крайней мере, мне говорили, что их там учат. Может быть, он попытается сделать что-нибудь в этом роде?

— А мы не можем заменить его, использовать какого-нибудь другого мальчишку? Я уверен, что этот не отвечает нашим требованиям.

Флауэрс подпирает голову руками:

— Он говорит, что этот ему нравится.

— Что ж он к нему тогда не притронулся?

— Откуда мне знать? Он мне ничего не рассказывает. Все, что я знаю, — это что он хочет, чтобы мальчик приходил раз в неделю. На самом деле старый лицемер набрался хладнокровия, чтобы сказать мне, что заинтересован в развитии умственных способностей этого мальчишки.

— Умственных способностей?

— Он так сказал. Он что-то подозревает. Вчера он назвал меня дегенератом — перед всеми остальными! После этого, боюсь, моя карьера может быть разбита вдребезги.

Похоже, ни у кого нет времени на Флауэрса или его карьеру.

Хваджа-сара подходит к вопросу с практической стороны:

— По крайней мере, можно разработать план того, как установить фотокамеру в его кабинете.

— Может, написать письмо? — нервно спрашивает Фотограф. — Думаете, не сработает?

— Нам нужна фотография, — говорит Диван. — Это единственное, чему верят эти ангрези.

Так или иначе, Пран начинает посещать майора Прайвит-Клэмпа каждую неделю. Он надевает школьную форму, декламирует стихи и смотрит, как тот трясется под столом. Пран «раздувает», и «звенит», и получает приказ продолжать в том же духе. Постепенно его английское произношение улучшается, и он выучивает волнующие отрывки из викторианских поэтов — о воинской доблести и священном долге держать клятву. Поэзия сбивает его с толку жесткостью, возвышенным насилием и ритмами езды верхом, но он смутно догадывается, что стихи каким-то образом связаны со значимостью Прайвит-Клэмпа и значимостью англичан в целом, так что с удвоенным усердием он уделяет внимание поэзии, надеясь раскрыть ее тайну.

Тем временем заговорщики пытаются придумать способ внедрить Фотографа в резиденцию, однако, после того как его, ползущего между цветочными клумбами, искусала одна из собак миссис Прайвит-Клэмп, он отказывается снова идти туда. В любом случае, доказывает он, с тех пор как майор (который, по утверждению Флауэрса, снедаем чувством вины за свои пьяные выходки) не притрагивается к Прану, а только подпрыгивает, дергается и издает охотничьи крики, там нечего фотографировать. Их план рушится.

________________

А жизнь дворца продолжается. Наваб все так же то размашисто шагает в зенану, то крадучись выходит обратно, раздавленный и несчастный. Довольным он выглядит только тогда, когда взбирается на любимую белую кобылу по пути на один из нередких парадов, проходящих на фатехпурской площади. В дни парада в его походке появляется упругость, он отдает распоряжения слугам и высокомерно размахивает кнутом.

Чтобы старший брат не перещеголял его с военными парадами, принц Фироз начинает свою долю спектакля. Он предпочел бы провести большую часть года в Европе, но война и политика финансовых ограничений майора Прайвит-Клэмпа словно сговорились задержать его в Индии. Поэтому Фироз крайне зол, но держит себя в руках, сухо заявляя, что если Магомет не может ехать на Ривьеру, то пусть Ривьера приедет к Магомету. Гостям его дома, похоже, нравится перемена декораций. Несколько лет назад принц обустроил свои покои в модном тогда Jugendstil. Теперь в них раздается гулкое эхо: девушки ездят на велосипедах, спортсмены играют в лакросс. Все эти занятия наносят тяжелый урон интерьеру и ведут к отвратительной встрече с майором Прайвит-Клэмпом, который в очередной раз отклоняет просьбу выделить средства для очередной реконструкции.

Фироз, еще более расточительный, чем его брат, является очевидным фаворитом чиновников Раджа. Несмотря на все автомобили, песни и мундиры, наваб остается могольским князем — тем типом традиционного монарха, который мало интересуется ирригацией, топографической съемкой или рациональным распределением сельскохозяйственных ресурсов. Для британских составителей отчетов очевидно, что наваб с большим удовольствием ест из металлического тхали, поставленного на пол, чем из тонкого мейсенского фарфора, который извлекается на свет божий, когда они обедают во дворце. Они подмечают страсть в глазах наваба, когда тот декламирует какой-нибудь куплет на фарси или поворачивает так и эдак эмалированную вещицу. Они знают, что в глубине души он считает их всех досадной, но временной помехой, а восемьдесят лет господства Британии на его земле — всего лишь эпизодом в истории, разворачивающейся под полумесяцем ислама.

С другой стороны, Фироз одержим манией новшеств. И, хотя это тоже тревожит британцев, настроенных более на прошлое, чем на будущее, идеи Фироза (как они понимают) соответствуют прогрессивному духу времени.

Днем гости дома развлекаются поло, теннисом и охотой. Охота — единственное занятие, в котором могут одновременно принимать участие все фракции дворца, от самых чопорных британцев до расслабленных денди, от яростнейших могольских придворных до самых робких девиц из богатых семей. Отстрел дикой птицы на озерах Фатехпура — другая отдушина, сложный ритуал, утихомиривающий страсти, которым подчинена жизнь в стенах дворца. В Фатехпуре вечеринка со стрельбой — всегда веселье. Таким образом, и Пран получает возможность поприсутствовать на охоте и впервые увидеть знаменитую миссис Прайвит-Клэмп.

Миссис Прайвит-Клэмп дважды выигрывала Женский кубок Аннандэйла и стреляла повсюду, от Гилгита до Бхаратпура. Тем не менее время от времени она обязана страдать на оскорбительном чисто женском пурда-стрельбище. Это сооружение расположено на благоразумном расстоянии от других, мужских, полигонов на берегу Султан-Джхиил, крупнейшего из фатехпурских озер. Стрельбище скрыто от любопытных глаз (как утиных, так и человеческих) с помощью хитрой системы ширм. Внутри все оборудовано так же хорошо, как и на других королевских полигонах. Брезентовые стулья, вешалки для жакетов и шляп, ящики с прохладительными напитками и стол, пронумерованные отделения которого набиты дробью и патронами. Здесь все готово к тому, чтобы сделать утреннюю стрельбу приятной и комфортной. Религиозные затруднения возникают только с заряжающими и поисковиками, так как мужчины из дворца не могут этого делать. Вместо них в стадо запущены специально обученные горничные и несколько ворчливых хиджр.

Для Шарлотты (Чарли) Прайвит-Клэмп находиться в окружении толпы ребят в сари — ненамного легче, чем ее отцу было бы смотреть на женщину в брюках. Тем не менее ноша англичанки в Индии тяжела, и не в правилах Шарлотты увиливать от ответственности, особенно когда на карту поставлена Наша Цивилизирующая Миссия. Когда вся компания добирается до озер и позиции распределены, Чарли не жалуется при виде того, как мужчины и европейские дамы взволнованно спешат на свои места, а ее супруг дружески потягивает виски с приезжим полковником из кавалерии Ходсона. Вместо этого она скрежещет зубами и пытается завязать беседу с Зия Бегум и Амина Бегум, младшими женами наваба. Ни одна из них не имеет определенной точки зрения на погоду. Ни одна из них в действительности не говорит по-английски так, чтобы об этом стоило упоминать. Шарлотта опасается, что день будет долгим.

Пран, со своей стороны, испытывает скорее благоговение, когда видит, как суровая мэм-сахиб средних лет широко шагает рядом с двумя дамами из дворца. Даже Зия Бегум, известная злобным нравом, выглядит запуганной и слабой возле этой атлетической фигуры, чей потрепанный топи возвышается, по крайней мере, на полтора фута над подпрыгивающими головами компаньонок. Когда командный голос миссис Прайвит-Клэмп звенит над тихим озером, Пран спрашивает себя, не потому ли майор предпочитает мальчиков, что боится ее. Неблагоразумным было бы предлагать такой женщине поучаствовать в половом акте.

Сексуальные сношения занимают невысокое место в рейтинге приятных способов времяпрепровождения Чарли Прайвит-Клэмп. Уж, разумеется, не такое высокое, как стрельба по уткам или верховая охота с собаками. У них с Гасом нет детей, и ей никогда не приходило в голову рассматривать это ни как разочарование, ни как оплошность. Ее материнские инстинкты направлены, по большей части, на пару двенадцатизарядных Purdey, которые она держит под мышками. По прибытии на стрельбище она какое-то время слоняется снаружи, вдыхая влажный утренний воздух и поправляя подкладку на рабочем плече. Заряжающий, дворцовая горничная, которая морщится от ее кухонного урду и выглядит так, будто больше привыкла к косметике, чем к патронам, — определенно, чистый убыток. Тем не менее, если повезет, величественная амазонка сможет добыть пару-другую серых уток, беззаботно пролетающих над головой.

Пран расстраивается, узнав, что ему придется искать и приносить упавших птиц. Он начинает волноваться еще сильнее, когда Ясмин заталкивает его в узкую плоскодонку и отталкивается шестом, выводя лодку на воду перед стрельбищем.

Тем временем с первых минут охоты Прайвит-Клэмпы на раздельных стрельбищах получают удовольствие от отличного утреннего спорта. Султан-Джхиил — место отдыха для всех видов мигрирующей водной дичи, и весьма немногим ее представителям удастся уцелеть. Сегодня на озеро пришла смерть. Шилохвосты и горные гуси гибнут в огромном количестве, но уткам достается больше всего. Смерть пришла в равной степени к чиркам, красноголовым ныркам, кряквам и широконоскам, и вскоре лодка Прана заполнена грудами пернатых трупов. И разумеется, на пурда-стрельбище Чарли оставила далеко позади двух других дворцовых дам, которые никак не могут сосредоточиться, когда эта амазонка рядом с ними орет на лебезящую горничную и снабжает свое выступление бегущей строкой комментариев, которые смутили бы даже пьяного ирландца. Непрерывные «Ура!», «К черту!», «Промах!» и «Вот так-то!» заставляют Зия Бегум задуматься, почему англичане посылают на войну сыновей, а не жен. Где-то неподалеку майор, всегда более расслабленный, чем его супруга, стреляет равномерно, флегматично, с довольным хрюканьем принимая выкрики своего заряжающего «Ахароши авистрел, сахиб!» и косясь на Картера из Ходсонов, чтобы убедиться, что тот заметил его последний боевой подвиг. Картер неизменно все замечает, но стоически изображает обратное.

Для майора кровопролитие этого дня — передышка, редкий случай в жизни, которая кажется ему все более затруднительной. Огастес Прайвит-Клэмп — человек, чье существование когда-то было понятным и контролируемым, чем-то, что можно повертеть в руках и изучить со всех сторон. Он помнит: жизнь была подобна фляжке на бедре или ружью, ствол которого так приятно греет его руку через защитную кожаную перчатку. Если бы вы открыли его досье в Индийском управлении, там было бы написано только одно: успех. Алкоголь и содомия в деле не фигурируют. Так почему майор выпивает свое первое виски в девять утра? Почему он отрекается от верной жены ради растления мальчика-полукровки? Почему он часами сидит в своем кабинете, думая (согласно традиции несостоявшихся мужчин) о револьвере, запертом в ящике прямо у него под боком?

Под палящим солнцем северо-западной границы такое было бы невозможным. Там юный Прайвит-Клэмп, только что прибывший в Индию, только что взваливший на плечи груз Королевского наказа, смотрел вверх, на снежные шапки гор Пир-Панджала, и верил, что оказался на небесах, которые никогда больше не покинет. Гарнизон Абботабад был изумительным местом для юного офицера — особенно если его приписали к старшему здесь полку, Личному Принца Альберта Виктора Первому Пенджабскому Кавалерийскому. До Пешавара, Пинди и Симлы было подать рукой, и, хотя городок сам по себе ничем выдающимся не отличался, Офицерский клуб стал чем-то вроде сине-алого братства, где С. О. (старший офицер) не только терпел энергичные игры в задиристых петушков (игры, после которых у мирного населения недоставало пожитков, зато в изобилии наблюдались подбитые глаза, сломанные столы и стулья — а ежемесячные счета самого игрока мучительно возрастали), но и поощрял их. В этих райских условиях холостой офицер познал мучительную и благородную страсть — охоту на кабанов.

Кабаны и патаны (двухметровые солдаты-пуштуны) заполняли руки и сердце Прайвит-Клэмпа. На вежливые расспросы супруги С. О. о планах по поводу женитьбы он застенчиво отвечал, что таковых не имеет, перенося ее любопытство со стоическим, но траурным выражением лица, как раненый, подвергающийся хирургическому вмешательству в полевых условиях. Это была его типичная реакция на подобную тему, так как общение с дамами он полагал подвигом.

Невидимая корпорация престарелых сводников, управляющая социальной жизнью городка, полагала, что такой приз, как молодой нимрод, не должен улизнуть из рук. С единственной целью — окрутить Огастеса — организовывались чаепития; его вынуждали терпеть частые и мучительные пикники, на которых юные леди «рыболовной флотилии», только что из Саутгэмптона, пытались поймать его на крючок своими парасолями, большими глазами и хорошо срежиссированными приступами головокружения. П.-К. ставил их на ноги, отряхивал с них пыль и энергично доставлял назад, к компаньонкам, разочаровывающе целыми и невредимыми.

Когда сводничающие интриганы были уже близки к тому, чтобы сдаться и объявить его ненормальным, Огастес встретил Шарлотту Лэйн. Если это была не любовь с первого взгляда, то, по меньшей мере, восхищение. Впервые он заметил ее, когда она преодолевала сложную канаву в качестве гостя на турнире «Пешавар Вэйл Хаундс». На ПВХ загоняли шакалов по лучшим землям Индии. Прайвит-Клэмп был важным гостем и всегда считал, что смотрится очень даже неплохо в своем алом мундире с бледно-голубым воротничком. Эта девушка потрясла его тем, как хорошо она справилась с прыжком. Когда лошадь вытянулась по направлению к дальнему берегу, она пригнулась к ее шее и плавно откинулась назад в седле при приземлении. Он не удержался от мысли о том, что прыжок был хорош, о чем и сообщил ей тем же вечером в клубе.

Период ухаживаний, рожденный под знаком лошади, был заколдован изначально. К охоте они добавили поло, игру «заяц и собаки» и натягивание палаток на колышки — все это были поводы для встречи, всегда якобы неожиданной; затем они стояли где-нибудь, засунув руки в карманы, раскачиваясь взад-вперед на подошвах своих ботинок. Ни тот ни другая не умели как следует танцевать, но Прайвит-Клэмп был в восторге, обнаружив, что юная леди стреляет так же хорошо, как ездит верхом. Когда он увидел, как она уложила черную антилопу из 275-го калибра с расстояния полутора сотен ярдов, он решил, что должен влюбиться. Она была высокой и поджарой, с большими руками и копной светлых волос, обычно упрятанной под топи «бомбейский котелок». П.-К. оценил это все в значительной степени так же, как оценил бы хороший аллюр или точеный сустав у пони для игры в поло. Ему никогда не приходило в голову задуматься о том, как Шарлотта выглядит под одеждой. Понадобилось немало уроков Джонни Бэлкомба по прозвищу Дверь на сцену, прежде чем он понял, как, куда и когда пытаться ее поцеловать.

Первый поцелуй оказался весьма неудачным. Гас более или менее подготовился, как всегда готовился к любому виду ближнего боя, и заранее был весьма напряжен. В качестве опорного пункта он выбрал кресло-качалку на задней веранде Абботабадского клуба: отсюда открывался внушительный вид на приличествующий случаю романтический горный пейзаж. Кроме того, отсюда можно было отступать по двум направлениям — в сад или в бильярдную. Он совершил попытку поцеловать Шарлотту ночью, на последней стадии предотъездной вечеринки штатского приятеля по поло, который менял место службы. Несмотря на преимущество внезапности, а также на то, что противник (в лице Шарлотты) был предварительно подпоен несколькими стаканами слегка крепленого крюшона, Гас был разбит наголову. Смягчив ее позицию несколькими фразами о красотах дикой природы и ароматах вечера, он вообразил, что достаточно ясно выразил свои намерения, и предпринял фронтальную атаку — столь мощную и столь плохо скоординированную, что его лоб крепко впечатался в переносицу Шарлотты. Крюшон выплеснулся на новое платье, за ним последовало несколько капель крови. Оба окаменели. Гас немедленно отозвал свои войска, но Шарлотта, отправленная матерью в Индию как раз для таких вещей, не готова была так легко сдать позиции. Она вцепилась в шею Гаса и снова притянула его вниз. Там было немало дыма, сигналов тревоги и возвратно-поступательных движений, но к концу действа стороны пришли к взаимопониманию. Неделю спустя они объявили о своей помолвке и еще через три месяца должным образом обвенчались в англиканской церкви Пешавара.

Первая брачная ночь была ужасной, как и предвещал первый поцелуй. После нескольких травматических падений у стен цитадели Гас предпринял попытку форсировать события и был окончательно и решительно сброшен с седла разъяренной Шарлоттой, которая восприняла все это мероприятие как произвол и неприкрытое мошенничество. Новобрачные простили друг друга, поскольку ни один из них не был злопамятен, и принялись играть в «старую-деву-в-постели». В последующие недели наблюдался некоторый прогресс, но они никогда не считали это делом первостепенной важности, и к тому времени, как супруги Прайвит-Клэмпы, годом позже, отправились в Кашмир, они уже жили целомудренно, как брат и сестра.

Снова и снова: последнее, что отпечатывается в угасающих утиных глазах, — это сверкающее легкое озера Султан-Джхиил и черные штрихи стрельбищных валов, расставленных вокруг него по дуге.

Лодка дрейфует и постепенно оказывается вблизи от стрельбища британских офицеров. Более острые глаза, чем у них, — возможно, глаза духов, которых крестьяне временами видят среди озерного тростника, — могли бы различить алчное выражение на лице майора Прайвит-Клэмпа. Оно зеркально повторяется на других лицах, наиболее точно — на лице Шарлотты Прайвит-Клэмп: особая твердость рта и блеск в глазах, которые как будто усиливаются в момент нажатия на курок. У наваба это выражение проявляется в жестоком изгибе губ, когда он разряжает одно ружье и берет следующее из рук заряжающего. Даже девицы Фироза — более привычные к тому, чтобы их толкали и тискали на танцполах, в туалетах ночных клубов или в темных уголках сада во время вечеринки, — обнаруживают, что странным образом взволнованы тяжелой отдачей в плечо, весомостью горячего ствола в руках. Но никто не чувствует этого глубже, чем майор, для которого эта разрядка заменяет собой все остальные — как единственная передышка между позывами, столь могущественно и проблематично вскипающими внутри.

Первые дни брака были самыми счастливыми в жизни Прайвит-Клэмпа. Он чувствовал, что находится на пике человеческого существования и может смотреть в будущее и видеть в нем вечность, состоящую из патанов и — бок о бок с женой — охоты на кабанов. Вполне естественно, что несчастье обрушилось на него именно тогда. Дело в том, что молодой и красивый офицер страдал лицевым тиком.

Настолько замечательным и был этот лицевой тик, что благодаря ему Прайвит-Клэмп постепенно приобрел репутацию пронзительно-умного человека. Не вполне заслуженно, конечно, но Прайвит-Клэмп не предпринимал никаких усилий для того, чтобы опровергнуть ее. Да и кто предпринял бы, находясь на его месте? Один из тех ничтожных недостатков, простить который обязан был бы любой, кроме самого сифилитического драматурга эпохи Возрождения. И все же этого оказалось достаточно, чтобы изгнать П.-К. из абботабадского рая и погрузить в болото неуверенности, из которого он так и не смог больше выбраться.

Поводом к падению стал разговор с неким мистером Виггсом. Виггс был нежеланным гостем в клубе Дали, потому что навязывал всем разговоры о политике. Как и женщины, политика была абсолютно запрещенной темой. Но Виггс, учившийся на юриста, полагал, что термин «политика» подразумевает только политику различных партий, тогда как его коньком было зло националистической агитации, ставшее основной темой бесед в клубах и гостиных по всей Индии. С технической точки зрения он был прав. Однако под «политикой» любой офицер Первого Пенджабского Кавалерийского понимает «все, что я считаю скучным» — каковому определению монолог пресловутого мистера Виггса идеально соответствовал. Когда он требовал, чтобы все без исключения мятежники, распространители крамольных памфлетов и выбившиеся в люди бабу были вывезены для пожизненного пребывания на Андаманские острова, его мнение звучало здраво, но воспринималось с каменным равнодушием. Слушатели по всей длине стола подвергали анализу состояние ногтей и морщили щеточки усов в единой гримасе холодности. Прайвит-Клэмп, сохраняя глубокое и мрачное выражение лица, не заметил даже, что изложение Виггса подбирается к концу. Он был слишком поглощен мечтами о викторианском бисквите, так редко встречающемся в Индии.

И вдруг чихнул.

Этот чих привлек к нему внимание мистера Виггса, который нервно оглядывался в поисках союзников среди неожиданно отстраненных членов клуба. Он заметил задумчивое выражение на лице чихнувшего молодого человека и счел, что, по крайней мере, один собрат оценил тонкости его аргументации. Прайвит-Клэмп, глупая марионетка судьбы, поднял глаза и встретился взглядом с Виггсом. Полагая, что не лишним будет подать какую-нибудь реплику, он сказал: «Да, пожалуй что так» — и сочувственно подмигнул ему.

Этим все решилось. К ужасу Прайвит-Клэмпа, мистер Виггс (занимавшийся чем-то кошмарным в Дели) захомутал его в курительной. Он сказал — тоном, исполненным мглы и тайны, — что таланты лейтенанта Прайвит-Клэмпа расходуются понапрасну. Прайвит-Клэмп, знающий, что не проливает из них ни капли, счел должным не согласиться. Он просто сказал: «Спасибо огромное, старина» — и, как только позволили приличия, сбежал. Откуда ему было знать, что в уединении своей гостиной мистер Виггс (который, несмотря на отсутствие успеха в обществе, был влиятельным человеком) решит «протянуть ему руку помощи»? Как он мог предвидеть, что это намерение немедленно воплотится в письме, содержащем абзац о «молодом человеке, наделенном острыми политическими суждениями и подлинным пониманием проблем региона»? Кто мог предсказать, что получатель письма, некий полковник Брайтмен, занесет имя сообразительного молодого человека в памятную записку, которая со временем попадет на стол не кому иному, как сэру Дэвиду Хэндли-Скотту? Кто мог подумать, что сэр Дэвид сделает краткую паузу над этим именем и, поняв, что это — тот самый парень с ПВХ, отметит его красным карандашом?

Но все это случилось. Тремя месяцами позже Прайвит-Клэмп был повышен до капитана и откомандирован в Индийскую политическую службу, на один из наиболее желанных постов во всей империи. Для любого другого человека это был бы праздник. П.-К. был против.

Это была кабинетная работа.

Должно быть, произошла какая-то ошибка. Но, как бы он ни жаловался, сколько бы раз ни ходил к С. О., ни писал в Лондон, ни напивался, проклиная Виггса — несносную свинью, замаскированную под пуделя, — никто не принимал его всерьез. Люди либо думали, что он шутит, либо списывали все на внезапный кризис неуверенности в себе.

Ничего не оставалось делать. В возрасте двадцати девяти лет капитан Прайвит-Клэмп вошел в мир бумажной волокиты и заговоров Симлы, оказывая поддержку дьявольски сложным торговым отношениям между властью короны и сотнями туземных штатов. В Индийской политической службе значение имели только две вещи: протокол и хитрость. Неспособность воткнуть кинжал в спину нужному человеку в нужное время, тщательно соблюдая все каноны старшинства и традиции, могла привести к ужасным последствиям. Один промах, одно неуместное слово, и у вас уже был «инцидент». Все это приводило его в замешательство, и, хотя в его жизни по-прежнему были поло, кабаны и ПВХ, Прайвит-Клэмп обнаружил, что работа преследует его, как неприкасаемая собака, упрямо завывая даже посреди самой упоительной погони или из глубин долгожданной чукки. Не прошло и года, как первые морщины прорезались на его лице, а привычки, связанные с виски, приобрели регулярность.

В довершение всех неприятностей сочетание скуки и секретности в новой работе отдалило Прайвит-Клэмпа от жены. Шарлотта была прямолинейной женщиной, и ей было очень трудно понять, что именно Гас делал со всеми этими бумагами, которые угрюмо притаскивал каждый вечер в их бунгало. Расспросы порождали в нем отчаяние. Как объяснить, что он живет в страхе, то и дело проверяя наличие сначала одного, затем другого торопливо исписанных листков, распиханных по карманам его мундира?

Шарлотта предпочла примириться с неизбежным и отдалась уготованному ей делу — стала Бара мэм-сахиб, терроризирующей слуг и по два раза перепроверяющей конторские книги кухарки. Мали приходилось прикладывать все усилия к тому, чтобы хрупкие английские цветы росли в жару. Дарзи приходилось детально копировать костюм хозяина, расходуя при этом меньше материи, чем нужно, чтобы прикрыть спину ребенку.

Годы шли, полого склоняясь к закату. Несмотря на отсутствие у Прайвит-Клэмпа способностей к бумажной работе и несмотря на репутацию ИПС как конторы, где могут блистать только самые талантливые, это была все та же бюрократия, где несомненная пунктуальность и внушительные кипы бумаг, высящиеся по сторонам стола, удерживали его карьеру в нужном русле. Догадайся он сразу, постарался бы, наверное, опаздывать на работу и бездельничать всякий раз, когда начальник проходит по коридору. К сожалению, это не приходило ему в голову, и досье Прайвит-Клэмпа оставалось образцовым.

В конце концов его отправили младшим офицером в один из крупнейших раджпутских штатов. К отчаянию верховной власти, махараджа этого государства питал слабость к сексуальным причудам, и против него была возбуждена целая серия исков об изнасилованиях. Прайвит-Клэмпа незамедлительно втянули в подробности частной жизни махараджи, где фигурировали танцовщики аргентинского танго, борзые собаки и некий полковой шорник в Джайпуре. Гас был шокирован. Чем глубже он погружался, тем хуже все выглядело. Англичанки. Английские породы собак. Ему пришлось держать под рукой французский словарик, чтобы расшифровывать отчеты. Когда Прайвит-Клэмп обнаружил, что его работа состоит не в том, чтобы задать парню хорошую трепку, а в том, чтобы замять дело, его обуял приступ отчаяния, и он ударился в гигантский пьяный разгул.

Вероятно, это было неизбежно. Они с Шарлоттой перестали обмениваться чем бы то ни было, кроме самых примитивных шуток. Ящик виски был хорош, его привез однокашник прямо из Глен-где-то-там-или-где-то-еще. Объем работы в этом году почти не оставил ему времени для кабанов. Поэтому, набив голову cuissade, frottage и soixante-neuf, он добрался до туземного борделя. И здесь проницательная мадам, увидев, что он не испытывает истинного интереса к ее девочкам, оставила его наедине с мальчиком.

Начало войны пробудило лучик надежды в их сердцах. Если Отечество в крайней нужде, капитану, разумеется, удастся избежать кабинета! Однако в ответ на письмо, в котором Прайвит-Клэмп предлагал свои услуги на европейском театре военных действий, Лондон продвинул его по службе, отправив в Фатехпур. Он разорвал депешу и написал новую, на этот раз с просьбой о Палестине, которая, по его расчетам (будучи на полпути к Европе), могла оказаться хорошим компромиссом. Но в ответ пришел приказ незамедлительно появиться в Фатехпуре, на новом месте службы.

Таким образом, в жизни майора Прайвит-Клэмпа появился Фатехпур.

Заспиртованный в отечественном виски, он перестал бороться с собственными сексуальными склонностями. Он бросил лот в новые глубины, позволив Флауэрсу — человеку, которого он презирает как представителя худшей разновидности кабинетной крысы, — свести его с красивым мальчиком. В мыслях он зовет его Клайвом. Клайв вызвал в его груди столько противоречивых эмоций, что майор едва знает, с чего начать. Несомненно, он испытывает романтические чувства. В его желании, говорит он себе, нет ничего от эксплуатации. Одна из немногих вещей, засевших в его голове относительно древних греков, — это достойная восхищения традиция любви между взрослым мужчиной и мальчиком. Собственные двусмысленные страдания предстают перед ним в улучшенном свете. С тех пор, как он знает наверняка, что в жилах юноши течет часть белой крови, в нем крепнет чувство наставничества, желание быть для ребенка проводником среди житейских опасностей и ловушек.

Некоторую проблему создает нежелание Клайва говорить. Майор чувствовал бы себя лучше, если бы мальчик не производил такого впечатления, будто находится здесь не по своей воле. В воображении майор рисует поездки в горы. Он мог бы даже научить юнца стрелять! Однако, хоть он и подозревает, что в этом деле замешано большинство его подчиненных из ИПС и практически вся дворцовая знать, необходимо сохранять все в секрете. Проходит неделя за неделей, и чувство вины все сильнее мучает майора. В его сознании пышным цветом расцветает пропитанное виски подозрение, что он делает что-то нехорошее.

На улице становится все более жарко, и Прайвит-Клэмп все реже заставляет Клайва поворачиваться спиной и все чаще — читать вслух. К собственному удивлению, прожив жизнь, практически лишенную текстов, майор охотно обращается к печатному слову. Разумеется, у него нет никаких отношений с нудной высокопарной чушью (Толстой еще какой-то! Сплошной большевизм!), которую так любят парни из ИПС. Майору больше по вкусу «Увеселительные прогулки и развлечения Джоррокса». Годится также хороший стишок — что-нибудь с четким размером, пробуждающее сентиментальность. Он часто просит Клайва почитать «Ганга Дин» или «Атаку легкой кавалерии», пока занимается чем-то педагогическим в своих штанах.

Со временем благородная выдумка Прайвит-Клэмпа начинает соответствовать реальности, и прекращается даже возня в штанах. Произношение Клайва улучшается, а майор довольствуется тем, что туманно созерцает своего протеже, когда тот декламирует стихи, стоя по стойке «смирно». «О да, — бормочет майор. — Добавь звучности. Вот так».

________________

Над Фатехпуром сгущается атмосфера кризиса. Шарлотта занимается организацией большого приема в саду британской резиденции. Во дворце свита наваба ведет подготовку к параду и церемониальному дарбару, в то время как слуги Фироза отрабатывают последние штрихи программы развлечений, составленную так, чтобы продемонстрировать вкус их хозяина, глубокомыслие и способность управлять другими.

Все это — дань высокому гостю. Сэр Уиндэм Брэддок, ИПС, кавалер ордена Индийской империи 2-й степени, резидент Его Величества в Объединенных провинциях Пенджаба, — имперский полубог. Его поездки по двадцати пяти княжествам, находящимся под его опекой, всегда сопровождаются тьмой подарков, развлечений и дарбаров по неписаному протоколу. Неписаному, но именно поэтому изысканному, редкому, почти эфирному, в платонической форме политиканства. На этот год сэр Уиндэм оставил Фатехпур на самый конец сезона. Приближается жара — время, когда англичане становятся более раздражительными и анемичными. Как сэр Брэддок. Похоже, придется ублажать его еще усерднее, чем обычно. Автомобили носятся туда и обратно, подвозя припасы из Лахора. Серебро отполировано, стекло отмыто до блеска. Мелочи? Но от мелочей зависит порой так много.

В лагере наваба царит отчаяние. Уже, конечно, слишком поздно. Уже невозможно заставить Прайвит-Клэмпа ходатайствовать за них. Фироз унаследует трон, и вскоре их ожидает европейский кошмар в виде производственных линий и ухмыляющихся физиономий. Диван не может сдержаться и ударяет Прана по лицу, рассекая ему губу. Пран растягивается на полу пышно украшенной комнаты, наблюдая, как возле его головы капли крови множатся на зеркальной поверхности.

Друзья принца Фироза делают все возможное, чтобы успокоить его. Дон Мигель Де Соуза, чье похмелье уже сжимает с утра его виски, уверен, что все сложится как нельзя лучше. Фироз не верит своим глазам. Лучше? Легко ему говорить, этому испанцу или кто бы там он ни был, пресыщенному имуществом на трех континентах, и у кого миллион голов его скота поедает траву на далеком Мату-Гросу. Лучше? Знает ли он, как на самом деле ненадежно финансовое положение Фироза?

Сам Де Соуза предполагает, что, если Фироз собирается продолжать себя так вести, придется заказать себе «устрицу прерии» — сырое яйцо в бренди. Может помочь. Или это уже чересчур? В ответ на это Фироз, хорошо прицелившись, запускает в него бокалом. Де Соуза уворачивается. Одна из женщин, известная «восточная» танцовщица, вскрикивает и выбегает. Фироз замечает, что она слишком взвинчена. Кого-то посылают следом, чтобы вернуть ее, пока она ни во что не влипла.

В темноте последнего часа перед рассветом наваб, чьи глаза склеены сном, отдает шоферу приказ подготовить автомобиль. Он вносит тяжкий груз своих печалей в занавешенный задний отсек и едет по ухабистой дороге, скользя из стороны в сторону по банкетке, отделанной кожей.

У смятения в Фатехпуре есть предыдущие слои, целый «наполеон» вины, уходящей корнями в прошлое. Однажды летом старый наваб потратил больше обычного и обнаружил себя стесненным в средствах. Случилось это, когда ему захотелось купить нешлифованный рубин, увиденный у какого-то раджпутского ювелира, — огромный рубин, излучавший свет сам по себе. По политическим причинам заем должен был сохраняться в секрете, поэтому наваб обратился к постороннему человеку, банкиру-индусу из касты чаранов. Условия были выгодными, рубин перешел из рук в руки; затем его должным образом оправили и вставили в тюрбан, который нынешний наваб по-прежнему носит по официальным поводам. Это символ тайного стыда. Стыда потому, что были другие кредиторы, множество других кредиторов, а чаран жил в далеком Меваре. Стыда потому, что старый наваб взвесил свои обязательства и нарушил условия долга, полагая, что за этим не последует ничего. Стыда потому, что тот чаран следовал старым, прочным традициям своей касты и, когда осознал, что ему не заплатят, смешал яд и совершил ритуальное самоубийство. На смертном одре он притянул к себе сына за воротник на расстояние шепота и проклял семью, которая навлекла такой позор на его собственную.

Предсмертные проклятия — самые действенные. Однако какова была суть проклятия? Вот в чем вопрос. Только родственники чарана знают наверняка. Ходят слухи, что династия наваба обречена на вымирание в этом поколении. Все признаки налицо. Астрономы отметили нездоровую конъюнкцию Луны и Венеры. Разумеется, есть и менее доступные публике явления, которые высвобождаются из развязанной пижамы только в потаенном свете зенаны. Холодные пальцы судьбы сомкнулись на вялых яичках наваба, задерживая сперму, ослабляя эрекцию, которая должна была бы обезопасить будущее Фатехпура. Говоря языком поэзии, рок крепко держит его за яйца, обернутые в шелк.

Наваб держит путь в безвестную горную деревушку, и его проблема свернулась между ног, как маленький больной зверек. Когда небо светлеет, большой британский автомобиль рокочет по разъезженной скотопрогонной тропе, ведущей к хижине единственного святого, живущего нынче в пределах Фатехпура. Здесь Гордый Правитель, Покоритель Тьмы и Истинный Меч Ислама простирается перед слепым бедняком, притрагивается к его мозолистым ступням и просит снять проклятие.

Рассвет еще едва брезжит, но Шарлотта Прайвит-Клэмп уже тоже на ногах. Ей хочется с утра пораньше успеть прокатиться верхом, пока не начались дневные хлопоты. Она пускает Брэндивайна быстрым кентером и вскоре возвращается, умытая и готовая к чхоти хазри еще до того, как повар появится в кухне. Это лишь временная задержка. Вскоре прибывает достаточное количество чая и тостов, и Бари-мэм присматривает за тем, как распаковывают чашки и блюдца, столовые приборы и тарелки: первый этап подготовки к завтрашнему официальному приему на открытом воздухе. Ей предстоит накормить и напоить на лужайке двести человек. Несомненно, придется потрудиться. Однако она — эксперт в устройстве таких приемов и более чем готова выполнить задание.

Подготовка шла бы уже полным ходом, если бы не Фироз, который ни с того ни с сего прибыл с эскортом из богато одетых даго и неким затейливо обернутым подарком, который он настоятельно просил отдать Гасу. Гас, чертов дурак, забаррикадировался в своей комнате вместе с ведром, выглядит как жертва железнодорожной катастрофы и отказывается впустить даже прислугу, чтобы помогли ему одеться. Таким образом, вкрадчивый принц оказывается на попечении Чарли, и она вынуждена бросить все дела, чтобы разносить содовую с лаймом и поддерживать непринужденную беседу. Дополнительно нанятые помощники тем временем охотно сбавляют темпы работы. Вот зануда!

Солнце взбирается все выше, и диван обнаруживает, что для салюта не хватает пороха, а красный ковер слегка протерся, и его следует заменить. Затем он вспоминает об обременительной склонности леди Брэддок к клептомании и приказывает убрать все мелкие предметы из залов для публики в безопасное место.

Никого, очевидно, не удивит, что умы обитателей зенаны занимает вопрос «Что надеть?». Рассыльных срочно отправляют за новыми и дефицитными косметическими средствами. Легион портных-дарзи столпился во внешнем дворе. Они шьют так, будто от результатов зависит их жизнь — о чем их в некотором роде и предупредили. Весь этот хаос имеет место быть, несмотря на то, что в действительности женские наряды никто не увидит. Смысл подготовки к торжественному случаю для женщин зенаны заключается больше в действии, чем собственно в результате. Улучив момент, Хваджа-сара зажимает подбородок Прана между пальцами, покрытыми коркой перстней, изучает разбитую губу и сообщает энергичным голосом, что пришло время сосредоточиться. Выбора нет, и дважды никто повторять не будет. Ему дадут только одну, последнюю, попытку. Если он соблазнит Прайвит-Клэмпа и у них получится приемлемая фотография, Пран получит деньги и разрешение уйти. Если нет, пользы от него больше не будет, и тогда… Тишина между этими словами повисает в воздухе, серая и тяжелая. Пран сознает, что шансов уцелеть у него все меньше.

Он был бы еще менее счастлив, если бы столкнулся с неким любителем погулять по дворцу. Жан-Лу бродит по коридорам умышленно бесцельной походкой. Он подозревает, что у него есть соперник. Жан-Лу ненавидит соперников. Соперники Жана-Лу часто получают порезы. Так что он оглядывает дворец и ищет симпатичного мальчика, одетого в британскую школьную форму. Жан-Лу предчувствует, что тот скоро уже не будет таким хорошеньким…

Тем же утром, позднее, наваб выходит из хижины, и на сердце у него становится много, много легче. Наставник заверил его, что, несмотря на прошлые злодеяния семьи, Аллах не хочет, чтобы он потерял свой трон. Они сидели рядом, и старик положил ладонь на пораженную дьяволом часть тела. Слепец заверил Мурада, что вскоре его потенция вернется. Правитель увозит с собой маленький газетный кулек, в котором содержится смесь неких волшебных ингредиентов. Он получил инструкцию: представлять себя тигром. Если наваб будет следовать этому совету, вскоре он почувствует, как созидательная сила предков потечет по чреслам. Наставник машет ему вслед и нагибается, чтобы поднять золотые мухары, рассыпанные благодарным правителем перед его дверью.

Солнце достигает зенита, и майор Прайвит-Клэмп говорит «Как мило» и «Как хорошо», разворачивая обрамленную репродукцию портрета короля-императора в розовых тонах. Хороший, надежный подарок. Сразу можно понять, на чьей стороне лояльность дарителя. Принц Фироз хочет передать пламенные извинения, искренние извинения. Разумеется, майор сможет отыскать в своем сердце возможность простить и забыть прошлый вечер. Прошлый вечер? Что имеется в виду? Помрачение ума. Достойный сожаления недостаток вкуса. Майор хрипло хмыкает и передает подарок слуге. Фироз отбывает, и все его сомнения остаются при нем. Если бы он только не был так пьян накануне!

Во второй половине дня Фироз отчасти отвлекается, просматривая новые киношедевры Корнуэла Берча. «Мулат и девушка», «Три маленькие негритянские служанки», «Сельский жеребец», «Годива джаза» и свежие серии «Большого посыльного», которые он поставляет особенно разборчивой аудитории. Но принц Фироз более заинтересован в следующем проекте Берча. Фильм про охоту. Фильм про охоту на тигров.

________________

Свет гаснет. Темнота сажает кляксы в углах, переходах. Некая оранжевая точка на мгновение вспыхивает в тенях внешнего дворика зенаны. Портные давно закончили работу. Все должны спать. Но Жан-Лу все еще бродит. Он бросает окурок на пол, расплющивает его подметкой двуцветного ботинка ручной работы. За день все стало яснее. Наверняка маленький глупец прячется в зенане. Да вот же он идет, сонно шаркая вниз по ступеням, направляясь в отхожее место, подбирая юбки на ходу. La mignonne! Жан-Лу весьма признателен. Он уже было начал скучать.

Теперь до развязки не более пяти минут. Из укромного набедренного кармашка извлекается бритва, она блестит в раскрытом виде, вращаясь в ловких пальцах. Этот прием называют марсельским захватом. Пран почесывает задницу и тащится мимо, не думая ни о чем, кроме своего мочевого пузыря. Жан-Лу идет быстрее, настигает его, подходит сзади — но неожиданно слышит голоса, видит свет. Группа людей спешит в их сторону. Он съеживается за колонной.

Ничего не подозревающий отряд состоит из наваба и пары заспанных факельщиков. Наваб поторапливает их, поскольку чувствует непривычное возбуждение в чреслах. Он едва замечает маленькую хиджру, падающую ниц в приветствии, когда правитель проходит мимо. У него есть более интересные темы для размышлений. Сейчас эти бабы кое-что увидят. Они увидят его Великолепие! Прочь с дороги! Как радостно — кричать в темном дворике и видеть, как в суматохе и смятении отпираются двери. Неожиданный визит правителя и владыки — лучший способ держать всех в тонусе.

Лилу Бай, младшую жену, будят самым грубым образом. Наваб застывает в обрамлении дверного проема. Все взоры обращены к нему. Несомненно, волшебный травяной сбор от святого наставника возымел заметный эффект. Да какой! Видишь? Не член, а дамасский кинжал. И Лила Бай, трепеща, чувствует, куда он метит. Она не успевает попросить о пощаде: наваб уже взгромоздился на нее. Сегодня он уверен: все будет волшебно. Это — высший класс. Это не просто эрекция, это убийство. Кроме всего прочего, лекарство делает его очень шумным. Без слов. Он рычит. Он обнаруживает, что вынужден рычать, во все горло извергать глубокие рыки, которые растягивают челюсти и заставляют вибрировать грудную клетку. Это ненормально. Но оно работает. На самом деле. На самом деле. На самом деле. Оно работает. И затем, с могучим ревом, наступает королевская кульминация, каждая капля которой в политическом смысле идет на вес золота. Он пригвождает младшую жену к постели, часто дыша в углубление между шеей и плечом. Она благодарно ласкает его спину. Наваб собирается с силами, произносит речь о том, что она никогда больше в нем не усомнится, пару раз хлопает ее по щекам и выходит, весьма довольный собой. Так теперь будет всегда. Всегда!!!

Вах!

________________

Кто это отечески улыбается, сидя на слоне? Это сэр Уиндэм Брэддок, он улыбается и машет рукой. Леди Орилия тоже улыбается и тоже машет рукой. Маленькие смуглые люди тоже улыбаются и машут руками. Они размахивают бумажными Юнион-Джеками и глазеют на разукрашенного слона, шествующего по улицам их города. За слоном марширует оркестр и с отчетливым гнусавым подвыванием играет «Британские гренадеры». Сэр Уиндэм морщится. Сколько он уже живет в Индии, а все не может привыкнуть к туземным оркестрам.

Улицы переполнены. Люди сидят рядами на крышах. Они взобрались на навесы и свесили ноги с подоконников. Сэр Уиндэм нервно озирается. Раскачиваясь в хауде, он чувствует себя незащищенным. Он вглядывается в окна и пристально разглядывает распухшую, плотную человеческую массу, которую сдерживает полицейский с латхи. Наваб организовал хорошую публику. Скорее всего, повестка с тремя подчеркиваниями. Как и все местные царьки, этот, вне всякого сомнения, не чурается принуждения.

Если бы это было возможно, сэр Уиндэм отменил бы все. Ситуация в Пенджабе ухудшается. Но именно в этих обстоятельствах отменить поездку было бы невозможно. Встречу готовили несколько месяцев. Он должен пройти через все это, даже если езда верхом на слоне заставляет его чувствовать себя пустой бутылкой на высокой стене. Он — представитель королевской Власти, и народ должен видеть королевскую Власть, чтобы не испытывать страха. Вот и все. Конец дискуссии. Он гадает, стало ли уже известно о вчерашних событиях. Его разведка поработала с людьми с почты и телеграфа, и те сказали, что, вполне возможно, какие-то сообщения, переданные в Фатехпур прошлой ночью, имеют отношение к выступлению Дайера в Амритсаре. Возможно? Бездари. Это означает — более чем наверняка, черт возьми. Так что, кем бы ни были местные члены конгресса в этом закусанном блохами княжестве, они уже все знают. То есть можно ожидать проблем. Отличный день для начала государственного визита.

Сэр Уиндэм не знает в точности, что произошло в Амритсаре. Был организован какой-то митинг — в нарушение запрета на публичные собрания. Дайер жестко вмешался. Двести человек убитых, сказано в первых репортажах. Кровавое было дельце. Однако все знали, что оно будет. Даже местные жители.

Улыбаться и махать рукой.

Напротив него леди Орилия сохраняет неизменное выражение лица. Капельки пота выступают на ее высоком белом лбу. Леди Орилия держится стойко. Он наклоняется вперед и касается ее колена.

— Минти? — спрашивает он нежным голосом.

Она не отвечает. Очевидно, у Минти один из ее дней.

Улыбаться и махать рукой.

Сэр Уиндэм годами учился понимать свою жену. Минти никогда ничего не говорит прямо. Нужно обо всем догадываться. Сейчас, к примеру, она явно раздражена и, как он предполагает, перепугана. Когда она в таком настроении, лучше оставите ее одну. Вот как сэр Уиндэм организовал свое понимание жены. Заголовки из двух слов. Колонка для каждого из ее разнообразных состояний, на всем протяжении от почти спит до истерического припадка.

По крайней мере, им удалось не пустить Ганди в Пенджаб. И большинство других заводил находятся под предварительным арестом за пределами государства. Были приняты серьезные меры. В такие времена отреагировать просто. Вопрос хладнокровия.

Улыбаться…

Неожиданно раздается какой-то стук, треск. Что-то взрывается. Что-то рассекает воздух. Сэр Уиндэм инстинктивно пригибается. Леди Орилия делает то же самое, и шляпа слетает с ее головы. На мгновение их головы оказываются очень близко, они почти утыкаются друг другу в колени. Сэр Уиндэм не сомневается в том, что произошло. Кто-то в толпе запустил гранату Миллса. Попытка покушения. Но похоже, что ни его, ни Минти не задело, и махаут вопросительно смотрит на них через плечо, упершись пятками за ушами своей живой горы.

Хауда пахнет свежей краской и слоновьим навозом. Сэр Уиндэм осторожно выпрямляется. Шум снаружи не стихает. Черт… Фейерверк. Кто-то запустил фейерверк. Несколько человек танцуют в толпе, подняв руки над головой. Между ними освободилось пространство, и в этом просвете искрит и подпрыгивает ряд хлопушек. Его сердце все еще громыхает. Сэр Уиндэм беззвучно проклинает себя за пугливость. Минти возится со своей шляпой, пытаясь закрепить ее на волосах перламутровой булавкой. Она не хочет на него смотреть. Поддерживает порядок. Еще одно из ее обычных состояний. Сэр Уиндэм выравнивает край собственного топи и решается бросить взгляд назад. Проверить — заметил ли кто-нибудь из служащих его трусость. Со слона, идущего следом, Бизи насмешливо отдает ему честь. Черт. Значит, не позднее чем через неделю все это будет рассказано в каждом клубе и в каждой гостиной Лахора. Фортескью, прячущийся от хлопушек. Черт, черт, черт.

Улыбаться и махать рукой.

Он напоминает себе о работе, которую нужно делать. Больше это не повторится. Он больше не покажет, что испуган. Хауда качается из стороны в сторону, и он обнаруживает, что охвачен физическим стыдом, слабостью на дне живота, которая лишь усугубляется дрожью и покачиванием массивных слоновьих бедер, влекущих его ко дворцу. Он садится еще прямее, ощущая тяжесть медалей, висящих на его груди.

Он должен делать свою работу. Он должен улыбаться и махать рукой. В данный момент эта процедура может показаться смехотворной, но она жизненно необходима Британскому проекту в Индии. Сэр Уиндэм объяснял это не раз за множеством обеденных столов — необходимость вести попугайскую жизнь. Его расточительные путешествия, подарки, осмотр достопримечательностей, охота. Ничего из этого, объясняет он, не предназначено ему как индивиду. Если вы по ошибке примете уважение, оказываемое вам как официальному лицу, за нечто, имеющее отношение к вашей личности или талантам, вы рискуете попасть в ложное положение. Сойти с рельсов. Обзавестись манией величия. Нет, вы находитесь здесь только как проекция, картинка в волшебном фонаре, изображающая вице-короля, который сам по себе не больше чем картинка волшебного фонаря, изображающая короля-императора.

С этим просто нужно смириться. С чрезмерностью.

Процессия пересекает город и выходит на площадь возле отвратительного дворца, напоминающего свадебный торт. Это первый визит сэра Уиндэма в Фатехпур, и от вида гигантского сооружения ему становится еще хуже. Здание выглядит бредовым и попросту декадентским. Приблизившись к нему, он может поклясться: оно колышется. Оно похоже на огромный розовый нарост. Минти тоже смотрит на него, одной рукой придерживая шляпу, будто поймав ее на сильном ветру. В первый раз за все путешествие муж и жена встречаются глазами. Разделенный миг ужаса, моментально приглушенного. Лицом к лицу с воплощением безудержного безумия, обуздывать которое в Индии — их работа.

На площади их ждет еще один сюрприз — новый оркестр. Военный. Духовой. Одетые в серые куртки и — неужели? — да, розовые килты, они хрипят что-то пронзительное и угрожающее, отдаленно напоминающее «На лодке к острову Скай». Оркестр, шагающий в процессии, усиливает громкость, и некоторое время оба мотива борются друг с другом, а хауда возвышается горным пиком над взбаламученным потоком шума. Сэр Уиндэм уверен, что некоторые музыканты пользуются возможностью добавить собственные трактовки мелодии, небольшие вибрации и ухающие барабанные ритмы, возникшие будто ниоткуда. Какое-то время кажется, что каждый играет что-то свое, до тех пор, пока, с последними вздорными уколами меди, оркестр в процессии не замолкает — тогда трубачи, подобно злорадному осиному рою, распространяют свое победоносное и непревзойденное жужжание над горячим строевым плацем.

Салют. Двадцать одно орудие приветствует его. Приветствует его, Уиндэма. Но не Уиндэма как Уиндэма, а Уиндэма как тень короля-императора. Эта тень непроизвольно вздрагивает от шума, пытается сдержать дрожь внутри — мурашки под подкладкой мундира. Затем мурашкам противодействует небольшая судорога гордости. Он, Уиндэм, равный по орудиям любому махарадже.

Из окна верхнего этажа Пран смотрит, как Брэддокам помогают спуститься из хауды возле Слоновьих ворот дворца. На высокой платформе их ожидает делегация. Наваб стоит в окружении отборных охранников и слуг, на нем — необычный костюм из голубой и белой ткани с пейслийским узором. Он задрапирован нитями жемчуга, а также лентами и звездами различных орденов, которые уполномочен носить. Его белый шелковый тюрбан увенчан огромным кроваво-красным рубином. Диван принаряжен так же цветисто, принц Фироз элегантен в щегольски скроенном утреннем костюме. Рядом с ними стоят майор и миссис Прайвит-Клэмп. У майора свекольное лицо над повседневным белым мундиром, супруга стоит так же по-воински, как и ее муж, очень прямая, одетая в летнее платье. Все обворожительно улыбаются гостям.

Наклонившись, чтобы спуститься с хауды, сэр Уиндэм замечает их ботинки. Под всем своим великолепием и наваб, и диван надели простые черные комнатные туфли. Немыслимо! Ибо протокол гласит:

Уполномоченные носить мундир надевают повседневный мундир белого цвета. Не имеющие таковых полномочий надевают утренний костюм. Лакированные ботинки должны быть надеты на всех индийских джентльменах, если они одеты не в утренние костюмы.

Обычные черные туфли. Пока официальные лица исполняют небольшой танец, стремясь в правильном порядке пройти по узким ступеням слоновьей платформы, сэр Уиндэм пытается прочесть их лица. Это преднамеренно? Они что, смеются над ним? Какие у них могли быть на это причины? Он осознает, что кто-то задал ему вопрос. Принц Фироз, желающий поддержать светскую беседу. Сэр Уиндэм переспрашивает.

Все сидят на весело разукрашенной трибуне, и фатехпурские войска маршируют мимо в своей руританской униформе. Розовые. Почему вокруг столько розового? Прайвит-Клэмп перегибается к нему и говорит что-то пренебрежительное об их строевой подготовке. Наваб перегибается к нему и говорит что-то гордое об их облачении. Сэр Уиндэм по-прежнему думает о туфлях. Наконец у него лопается терпение, и он оборачивается к заднему ряду, чтобы прошептать в ухо Визи:

— Их туфли. Думаете, они что-то этим хотят сказать?

В этот же момент он жалеет о содеянном. Лицо Визи поначалу ничего не выражает, затем его озаряет с трудом скрываемое развлечение. Чертово студенческое остроумие.

— Их туфли, сэр?

— Ох, не берите в голову!

Парад заканчивается. Подаются прохладительные напитки. Сэр Уиндэм потягивает лайм-соду и говорит «Да, очень» людям, столпившимся вокруг него. Эта толпа особенно энергична. Никто никому не дает вставить и слова. Над беседой царит какая-то особая атмосфера, некая живость, которая заставляет его чувствовать себя неловко. По крайней мере, публичная часть мероприятия закончилась. Больше неоткуда ждать опасности.

Они перемещаются в диван-э-ам для дарбара. Между колоннами огромного зала развешаны вышитые полотнища. Легкий бриз веет по мраморному полу, охлаждая горячие английские щеки, вызывая на потных лицах легкие улыбки. Когда они занимают свои места, до ушей сэра Уиндэма долетают обрывки беседы.

— Я дам вам имя моего лондонского портного, — говорит Визи принц Фироз.

— Это было в Бордерсе, — говорит Минти миссис Прайвит-Клэмп. — Или на той теннисной вечеринке в «Уединенном уголке»?

— Наваб-сахиб предпринял много больших программа реформаций, — говорит диван.

Тишина. О, так вы это мне? Простите великодушно. У него ужасное произношение.

— Лох-Инверари, — говорит миссис Прайвит-Клэмп. — Я уверена, это было на обеде в Лох-Инверари.

— Это было бы очень мило, — говорит Визи.

— Да, очень, — говорит сэр Уиндэм, устраиваясь на кресле а-ля Людовик Шестнадцатый, тщательно копируя свободную позу наваба: одна нога поднята на табуретку для ног, руки отдыхают на золоченых подлокотниках.

Он чувствует взгляды дворцовых женщин с верхней галереи. Невидимые женщины за резными мраморными ширмами. Время от времени он видит там тени, улавливает отзвук едва слышимого шепота.

Одного за другим ему представляют местную знать. Казначей, военные и судебные члены Совета государства, домашний казначей, уполномоченный по общественным работам. Сэр Уиндэм пожимает руки или отвечает адабом, округляя ладонь и поднимая ее ко лбу. Рядом с ним наваб — обнимает, кивает, жмет руки. За ним невидимые подчиненные переминаются с ноги на ногу. Позвольте представить вам старшего офицера Медицинской службы, главного инспектора полиции, суперинтенданта тюрьмы, главу Департамента лесов и озер. Индийские джентльмены в лакированных туфлях.

Когда проходит последний младший коммерческий министр, временно прикрепленный к Акцизному департаменту, Визи подает сэру Уиндэму телеграмму.

— Только что из Симлы, — шепчет он.

В телеграмме говорится о том, что Дайер без предупреждения открыл огонь по толпе во время политического митинга и что количество жертв в настоящий момент оценивается в пять сотен человек. Сэр Уиндэм аккуратно сворачивает телеграмму и незаметно засовывает в карман.

________________

Следует соблюдать определенный баланс гостеприимства. На своем и чужом поле. Так что после дарбара происходит ритуальный обмен прощаниями, и стороны ненадолго расстаются перед исполнением ответного визита. Сэр Уиндэм (не сам по себе, а Англия в его лице) собирается принять наваба в резиденции. Затем будет легкий завтрак для двухсот человек на задней лужайке. Непростое дело.

Прибытие наваба медленно и степенно. Оно предварено дюжиной сопровождающих лиц. Завершается пятьюдесятью королевскими конными гвардейцами Фатехпура. В этом сезоне на них надеты розовые брюки, голубые туники и (инновационный штрих) выкрашенные в розовый цвет меховые киверы. Несколько английских цветков, борющихся за жизнь в клумбах вдоль подъездной дорожки, покрываются красной пылью, когда возле них разворачивается автомобиль. Случайные ура-патриоты сбились в кучу возле ворот, удерживаемые чоукидарами в униформе цвета хаки. Затем шофер отдает честь — четко, как часовой механизм. Дверь автомобиля открывается, нога (в обычном черном ботинке) касается гравия — и наваб выходит из машины.

У подножия лестницы стоят два адъютанта в форме, две пары каблуков щелкают синхронно (как они это делают?), до тысячной доли секунды. Адъютанты сопровождают наваба половину пути — всего одиннадцать ступенек, — затем его приветствует Визи (не сам по себе, а как Старший политический офицер Государств Пенджаба) и сопровождает на протяжении оставшихся десяти. Нечетное количество ступеней в свое время стало предметом для длительного обмена меморандумами. Чтобы развеять опасения, связанные с возможными политическими последствиями того или иного разделения ступеней, пришлось прибегнуть к третейскому суду Симлы. Наверху стоит сэр Уиндэм. Он ведет наваба по недлинному пути между передней верандой и гостиной, где предлагает прохладительные напитки — еще лайм-соды? — и получает отказ. В этом моменте есть потенциал интимности (беседа, взгляд в глаза, негромко сказанное «Ну, как вы тут поживаете?»), разбавленный присутствием шести чобдаров наваба. Трое сопровождающих несут жезлы в форме павлиньих перьев, еще трое — хвосты яков, довольно искусно оправленные в серебро; все они держатся сурово, сообразно торжественности случая. Сэр Уиндэм стоически игнорирует их, делая вид, что откашливается.

— Ваше высочество, если вас не затруднит следовать за мной…

В сад. Когда они останавливаются на задней веранде, рябь аплодисментов проходит по толпе. Оба, наваб и сэр Уиндэм, позволяют себе улыбнуться. И помахать рукой.

Сэр Уиндэм нервничает. Он с трудом переносит соседство других людей. Почему все говорят одновременно? И все друг на друга смотрят! В Фатехпуре определенно есть что-то нездоровое. Это видно по людям, которые пришли на прием. Сколько камер! Громкий американец постоянно вмешивается в беседу, чтобы заснять что-то на кинопленку, кричит сэру Уиндэму, чтобы он повернулся или принял нужную позу, будто он — манекен. Какой-то фатехпурский дворянин в абсурдном желтом костюме и дымчатых очках постоянно сует ему в лицо еще один аппарат. Похоже, присутствуют и все сорта европейского сброда — они слишком много пьют и парами ускользают в дом. Мимо идет белый мальчик, неуместно одетый в школьную форму. Какого черта он тут делает?

— Я знаю, — говорит наваб с неожиданно вульгарной ухмылкой на лице, — вы, наверное, размышляете о тихом топоте маленьких ножек.

Сэр Уиндэм переспрашивает.

— Тишина. Нет топота. Отсутствие моего сына, столь горячо желаемого.

— О да, — говорит сэр Уиндэм, все еще озадаченный. Сын? Затем он припоминает частичку вызубренного прошлым вечером. Нет сына. Навабу пора уже стартовать, в смысле сына. В службе разведки думают, что он бесплоден.

— Что ж, сэр Уиндэм, — продолжает наваб, — возможно, вскоре вы не будете разочарованы!

За их спинами возникает какая-то суета: принц Фироз уронил стакан и расплескал шампанское по всему утреннему костюму. Наваб улыбается. Его охватывает внезапное желание ускользнуть с приема и попрактиковаться на одной-двух новых наложницах. Воистину он годами не испытывал ничего подобного.

— Да, — говорит сэр Уиндэм, отвлекшись на Визи, который подает ему сигналы, — очень.

— ГГРРРХХХХАУУУУУ! — рычит наваб.

Люди оборачиваются. Сэр Уиндэм испытывает временное замешательство, не в силах подобрать правильный ответ.

Пран оглядывает лужайку, пытаясь определить, откуда этот шум. Он робко гуляет среди гостей и старательно делает вид, что развлекается. Неожиданно Фотограф крепко хватает его за руку:

— Так, Рухсана, нужно идти работать.

Прежде чем он успевает ответить, их оттесняет в сторону дон Мигель Де Соуза — в компании двоих восхитительных друзей, чьи имена вылетели у него из головы. Как три баржи, они тяжело шагают сквозь толпу гостей, распевая мелодии из мюзиклов с истерическим рвением людей, не ложившихся в постель с позапрошлого вечера. В их кильватере Фотограф подталкивает Прана по направлению к майору Прайвит-Клэмпу. Окопавшись в позиции, дающей выгодный обзор бара, майор занят беседой с Визи.

— Любимый трюк зверя, — делится сокровенным майор, — это мчаться галопом, со всей дури, к колодцу или что там у вас, потом резко вильнуть в сторону…

Его веселье натужно. На самом деле он чувствует себя далеко не лучшим образом. За весь день ему ни разу не удалось выпить. Его начинает потряхивать. Стабилизировавшись относительно Визи, он на мгновение закрывает глаза. Когда он снова открывает их, все гости, каждая поверхность в саду покрыты розовыми и серыми насекомыми.

— Жутко интересно, старина, — говорит Визи, похлопывая майора по спине, — но наше дело — служить.

Прайвит-Клэмп кивает. Они и на Визи тоже есть. Ползают по всему телу. Он нетвердо шагает к бару. После четвертого бокала шампанского насекомые чуть сбавляют темп.

— Женщина, — сообщает майор какому-то парню в серебристом пиджаке, — может поймать кабана на площади, но чтобы убить его в джхау — на это нужен мужчина.

— Невероятно! — мурлычет Жан-Лу.

В доме Де Соуза и девушки пытаются приободрить принца Фироза. Фироз убежден, что все пропало. «Не унывай, старина! Возьми немного веселящего порошка!»

Принц делает пару яростных понюшек, и это придает ему еще большую решимость, чем когда-либо. Да, решимость! Даже если его проклятый братец сотворил немыслимое и сумел посеять жизнеспособное зерно, этот ребенок никогда — видит Бог, он говорит серьезно! — никогда не сядет на трон Фатехпура.

— Может быть, тебе лучше немного успокоиться? — предлагает встревоженный Де Соуза.

Мимо проносится диван. Он ищет наваба, который как сквозь землю провалился. Минуя группу заговорщиков, краем одежды он выметает пузырек из руки Де Соузы.

— Эй! Ты рассыпал весь кокс!

Имельда (ведь это Имельда, не так ли?) не в том настроении, чтобы терпеть подобные подлые выходки. Она снимает туфлю и прицеливается (плохо) в удаляющуюся голову дивана. Кремовая туфля на шпильке проплывает мимо тюрбана, закладывает элегантную петлю над верандой, в сад и сильно ударяет Жана-Лу по затылку. В нем моментально включаются рефлексы уличных драк (или ты быстрый, или ты мертвый, э?), и он разворачивается на каблуках в поисках обидчика.

Диван вынужден спросить у Чарли Прайвит-Клэмп:

— Видели вы его высочество?

— Нет, я, черт возьми, никого не видела! — с этими словами она снимается с места, с очень сердитым выражением на лице. Потому что, хотя у высокого положения есть определенные привилегии, и без иерархий не было бы прогресса, и вы можете сказать, что в некоторых обстоятельствах умение закрыть кое на что глаза — признак добродетели… Все-таки есть определенные границы, и есть вещи, которые не следует терпеть, кто бы их ни совершал.

Видя, как к нему спешит миссис Прайвит-Клэмп, сэр Уиндэм заметно бледнеет. Он угадывает подобные ситуации за пятьдесят шагов. Минти опять взялась за старое. Он скручивает последнюю телеграмму в маленький шарик — телеграмму, в которой сообщается, что число жертв в Амритсаре возросло до восьми сотен, а местная пресса еще вдвое увеличивает эти цифры, — и пытается перейти в нападение.

— Могу ли я вам чем-то помочь? — спрашивает он, и голос его отягощен дипломатичностью, тактом, мастерством.

Чарли не находится с ответом. Именно этого сэр Уиндэм и добивался.

— Нет, — говорит она в конце концов, пытаясь придать голосу твердость. — Вы не видели Гаса?

— Я думаю, он разговаривает вон с тем американцем. С кинематографистом.

Чарли рассеянно кивает и отходит.

— Гас? Гас!

— Чарли?

— Ради всего святого, что ты тут делаешь?

— Они повсюду, Чарли. Абсолютно везде.

Чарли не обращает внимания. Он нередко несет чушь в этом роде.

— Гас, — шипит она, — заткнись и слушай. Эта… эта Брэддок! Я застала ее в спальне, она нагло прибирала к рукам одну из моих любимых кашмирских шкатулочек. Ну знаешь, эти, из папье-маше, которые мы купили в тот раз в Гулмарге. Какое нахальство! Когда я вошла, она даже не обеспокоилась ничуть. Ни капельки. Она просто сказала: «Как мило!» — и кинула шкатулку в сумочку. Я не знала, что сказать. Так вот, Гас. Что ты собираешься предпринять по этому поводу? Гас!

Гас взмахивает руками, будто отбивается от чего-то.

— Мазь, — слабо произносит он, — может быть, она с этим справится.

В доме только что случилось нечто удивительное. Редкая вещь. Одно из тех совпадений, о которых многие люди мечтают, но немногим доводится испытать это счастье на себе. Минти повстречала наваба. Официальные знакомства — это одно. Человек, представленный формально, часто воспринимается лишь как роль, которую он играет. Здесь же дела обстоят иначе. Она неспешно идет к саду с потяжелевшей сумочкой. Он широким шагом пересекает зал, направляясь к автомобилю. Минти Брэддок уже не молода, но у нее особая манера держаться. Наваб обращает внимание на длинные руки, высокий белый лоб, маленький и аккуратный изгиб ее губ. Минти обнаруживает, что слегка шокирована его пристальным взглядом. Этот яростный молодой правитель с крючковатым носом и темными глазами — и столько драгоценных камней! Особенно вот эта брошь. Абсолютно невозможно устоять. Когда он подходит к ней, берет ее руки в свои и произносит необычайный, бессловный гортанный звук, она понимает, что сделает все, о чем он попросит.

— ГРРОУУ! — говорит наваб в основание шеи Минти.

— О, ваше величество! — шепчет Минти, совершенно забыв протокол. — О!

— Минти?

Не может быть. Черт побери. Жалобный голос мужа. Старина муж стоит за плечом наваба, шевеля усами в смущении, делая вид, что кашляет в стиснутый кулак. Наваб резко оборачивается и, в порыве вдохновения, яростно трясет руку сэра Уиндэма:

— Отличная работа, сэр. Просто отличная работа.

Сэр Уиндэм, привычный к похвалам, основания для которых не вполне очевидны, рефлекторно говорит спасибо.

— Увидимся позднее, на охоте, — добавляет он, но обнаруживает, что разговаривает с удаляющейся спиной наваба.

Раздается рев автомобильного мотора, и правитель Фатехпура покидает вечеринку, разбрызгивая гравий по сторонам.

________________

Во второй половине дня послеобеденное похмелье по всему Фатехпуру не может помешать приготовлениям к охоте. Светового дня хватит еще на несколько часов, но у всех в голове только одна мысль — о ночи в лесу.

Впрочем, не у всех. Есть отклонения. Чарли обнаруживает, что Гас еще более беспомощен, чем обычно, и не в состоянии ничего для себя собрать. Сэр Уиндэм в гостевой спальне не может привести Минти в чувство, даже после того, как освободил ее сумочку от звенящих трофеев — коробочек, зажигалок, портсигаров и украшений из слоновой кости. Наваб пропадает в зенане, хотя крики, рычание и нервный женский смех дают хихикающим слугам некоторое представление о его местоположении. В своей гардеробной принц Фироз никак не может выбрать между английским пиджаком с поясом и немецкой охотничьей курткой, которую маркграф Штумпфбургский подарил ему в прошлом году. Нерешительность в выборе одежды для Фироза всегда признак стресса, и в конце концов он решает проблему, выбросив оба предмета из окна.

Некоторым охотникам несколько труднее собраться, чем другим. Хваджа-сара процеживает что-то зеленое и мутное через муслиновый мешочек. Пран вынужден ждать, сидя в своем алькове. Он одет в новехонький костюм белого охотника, его гольфы натянуты до колен, а слишком большая шляпа затеняет глаза настолько, что он вынужден вытягивать шею назад, чтобы видеть окружающий мир. Он пытался рассказать Фотографу кое о чем — например, о том, что юноша в серебристом костюме, похоже, пытается его убить и что другая сторона проявляет не меньшее рвение, чем партия наваба, чтобы сделать компрометирующие фотографии майора. Никто не удосуживается выслушать. Пран нервно болтает ногами, и каблуки стучат по каменному сиденью. Он нисколько не рад предстоящей охоте.

Жан-Лу наверху, во дворце, помогает Имельде, Де Соузе и шведской экзотической танцовщице покончить с остатками кокаина. Большинство из них предприняли попытки приодеться по-охотничьи. По крайней мере, у всех есть по ружью. Это важно. Они любят ружья, эта компания. Ружья и кокаин.

В назначенные пять часов автомобили выстроились в линию. По краям сцены наблюдается некоторая странность. Мужчины бегают повсюду, вглядываясь в окна машин. Некий модно принаряженный охотник страдает от внезапного и жестокого кровотечения из носа, в то время как его визжащую спутницу насильственно разлучают с оружием. Вот Хваджа-сара незаметно приказывает слуге с подносом прохладительных напитков предлагать их строго определенным людям и не предлагать другим. Вот шоферы стоят возле дверей, затем бегают вокруг машин, заводят моторы и прокручивают колеса в пыли. Пран обнаруживает себя плотно прижатым к Фотографу в последней машине конвоя. Во время длинной, перетряхивающей все кости поездки в леса Фатехпура он дремлет, пока этот благородный человек читает ему лекцию о чести княжества и сказочном вознаграждении, которое выпадет на его долю. Нужно только помочь убедить этого англичанина поддержать линию наследования наваба.

Когда Фотограф расталкивает его, остальная часть конвоя уже исчезла. Их автомобиль остановился на поляне, и шофер стоит рядом, покуривая биди. Пран выбирается из машины, распрямляя сведенные судорогой ноги. Перед автомобилем дорога — и без того уже узкая, разъезженная колея — иссякает, упираясь в ничто. Он вглядывается в зеленую темноту. Густой, дышащий мир. Фотограф пренебрежительно смотрит на эту картину, водрузив очки на переносицу.

— Идем, — говорит он, и Пран замечает под деревьями крестьянина, тощего и темного, который приветствует их.

Он поднимает различные футляры с фотографическим оборудованием и уравновешивает у себя на голове, показывая жестами, что нужно следовать за ним в темноту. Фотограф немедленно снимает с плеча винтовку и выставляет перед собой, как посох. На нем охотничий костюм из толстого шетландского твида и твидовый тюрбан в цвет. Пара патронташей по-бандитски перекрещивается на его груди. Пран видит застывшее выражение его лица и на какой-то ужасающий миг представляет себе, что весь план соблазнения может оказаться обманом, и его привезли сюда, чтобы убить.

В свете масляного фонаря они пробираются по высохшему руслу ручья. Примерно через полчаса, как раз когда Фотограф начинает хрипеть и вытирать лоб рукавом, запах готовящейся еды перекрывает терпкие запахи леса, и они прибывают на новую опушку.

Люди в набедренных повязках расселись вокруг огня, черпая рис и жидкий дал с больших стальных блюд. У них плотная и темная кожа. Люди из племени. Пара женщин присела на корточки поодаль, их уши, щиколотки, руки и носы оттянуты под тяжестью серебра; они оттирают кастрюли и шепчутся друг с другом. Желтоватые белки глаз постреливают по сторонам, затем, с безличным любопытством, останавливаются на вновь прибывших. Женщины натягивают паллу своих сари на голову и снова смотрят в сторону, смиренно сосредоточившись на земле. Фотограф начинает раздавать указания, и мужчины неспешно встают, чтобы выполнить их.

За ними видны две большие кучи, укрытые ветками. Обойдя костер, Пран идет по направлению к ним, и его встречает богатый, глубокий, резкий звук. Рык. Пран оказался лицом к лицу с парой тигров в клетках. Они лениво смотрят на него, высунув языки, и влажные их глаза, кажется, едва отмечают его присутствие. Он поворачивается к Фотографу за объяснениями. Все ухмыляются, глядя на него, будто только что удачно сострили.

— Когда ангрези приходят на охоту, — смеется Фотограф, — есть вещи, которые не стоит пускать на самотек.

Один из туземцев подтанцовывает ближе к клетке, просовывает руку через прутья и фактически поглаживает широкую бархатистую морду. Тигр трется о его руку, как кошка.

— Вы не превысили дозу? — спрашивает Фотограф. — Вам еще тащить их к мачанам.

— Нет, сэр. Нет. Они как раз достаточно бодры для стрельбы. В любом случае, эти иностранцы не поймут разницы.

— И то правда, — хмыкает Фотограф и устраивается поудобнее, чтобы ждать.

На некотором расстоянии от них, в глубине леса, основная часть охотников занята легким ужином. Корзины с едой. Ведерки для охлаждения вина. Складные столы распакованы и застелены белыми скатертями. Принц Фироз расхаживает среди иностранцев и выглядит в большей степени иностранцем, чем его гости. Он не может успокоиться. Время от времени он бросает взгляд на пьяного майора, который блуждает вокруг стоящих автомобилей с куриной ножкой и фляжкой в руках, верхняя часть его тела совершает непроизвольные резкие движения. Неужели? — да, похоже, что он говорит сам с собой. Жан-Лу легко с ним справится. Если после этого идиотского случая с порнографическим фильмом майор не составит правильную рекомендацию, значит, его нужно будет убедить. Берч притащил целую гору оборудования и в этот момент, вероятно, устраивается в подходящем месте. Все должно быть хорошо. Если только этот ненавистный брат не сказал правду. Если только, боже упаси, он не сумел загнать один из своих недоразвитых сперматозоидов достаточно глубоко в одну из жен, чтобы оплодотворить ее. Фироз считает, что это невозможно. И все же… и все же кое-какие сообщения его источников в зенане вызывают тревогу. Черт. Лучше бы он выбрал другую шляпу. В этой есть что-то такое индийское. Черт.

Диван тоже думает о фотографии. Он не доверяет Фотографу, которому пришлось напомнить о том, что работать предстоит в темноте. Как твоя машина будет видеть? Ох, он об этом не подумал. Конечно, если бы этот полоумный сделал хороший снимок в первый же раз, ничего этого не понадобилось бы. И майор, похоже, не в себе. Может быть, болен? Наваб-сахиб тоже повел себя странно. Как только они выгрузились из машин, он бочком-бочком подошел к леди Брэддок и сделал очень непристойную вещь. Эдак потерся об нее. Разумеется, у всех хватило такта сделать вид, что они ничего не заметили, но сэр Уиндэм, похоже, сердится. Его жена, добрая английская леди, должна была суметь остановить наваба и не позволять ему ласкать ей грудь — даже если он выше ее по статусу.

Сигнал дан, и вся компания перемещается на слонов, чтобы проехать последние несколько миль до охотничьих угодий. Трава превращается в лес, и отряд спешивается, чтобы еще немного пройти к тому месту, где, по мнению королевского егеря, вероятность приманить тигра наиболее высока. Сам егерь, древний слуга с экстравагантно завитыми усами, возглавляет группу. Под хрупкой кромкой берега пролегает сухое русло реки. Только один рукав в излучине все еще наполнен довольно свежей водой. Здесь неровным полукругом на деревьях укреплены деревянные мачаны. Это большие и прочные платформы, лежащие на нижних ветках. Они оснащены табуретами и постельными принадлежностями.

— Никто, — кричит наваб, впервые за несколько часов вразумительно, — никто не должен терпеть лишения, будучи гостем владыки Фатехпура!

Слышны жидкие аплодисменты.

— Пожалуй, подходящее место для тигра. — Визи обращается к дивану со сведущей ухмылкой человека, которому в свое время доводилось стрелять по большим кошкам.

Диван вежливо соглашается. К сожалению, он не может выразить достаточный охотничий энтузиазм — по большей части потому, что уже знает, что случится. Примерно через пару часов после полуночи сэр Уиндэм уложит крупного самца, который чудесным образом окажется на два дюйма длиннее, чем тигр, которого застрелил его предшественник три года назад. Если все пойдет точно по плану, кто-то из оставшихся англичан возьмет второго. Такая степень предопределенности может разочаровать кого-то из гостей. Тем не менее их хозяева придерживаются той точки зрения, что политика требует от спортивной честности определенных жертв. Прежде всего, сэр Уиндэм должен ассоциировать Фатехпур с успехом. Даже в отсутствие столь предопределяющего замысла некий недостаток спонтанности был бы неизбежен: последний по-настоящему дикий тигр был застрелен здесь в 1898 году, и в последние годы семья правителей импортировала животных из Ассама, где они водились в избытке.

Три тонконогих теленка привязаны в стратегических позициях вокруг водоема. Егери делают длинные ножевые надрезы на их спинах, достаточно глубокие для того, чтобы вызвать кровотечение. Телята скребут копытами землю и испуганно мычат, будто понимают, что теперь их запах соблазнительно разносится по лесу. К тому времени, как все охотники заняли позиции и веревки подняты наверх, наступает темнота. Все устраиваются поудобнее и начинают ждать.

Пран спит. Его будит Фотограф, который выглядит так, будто сам только что проснулся. У него хриплый и вялый голос, и выглядит он обеспокоенно.

— Поторопись! — шепчет он. — Мы опоздали.

Огонь костра превратился в кучку тлеющих красных угольков. Мужчины ушли, и тигры вместе с ними. Фотограф собирает свои вещи, а затем они оба пускаются рысью сквозь заросли. Кустарники и лианы вцепляются им в одежду, тянут за щиколотки, как дети-попрошайки. Пран не понимает, к чему такая спешка, не понимает ничего об этом спотыкающемся беге вслепую, кроме одного: все, что касается его жизни, связано сейчас воедино в этот акт, в этот марш-бросок по липкой, сопротивляющейся темноте. Эта мысль заставляет его смеяться, и он бежит, задыхаясь и хихикая, легкомысленный, истерически-беззаботный.

Охота на тигра требует двух основных качеств: тишины и терпения. Если при перемене ветра запах охотника долетает до его жертвы, любой зверь, кроме самого голодного людоеда, будет держаться от этого места подальше. Аналогичным образом самый легкий шум может все испортить. Громкий смех, например, или хлопанье пробок от шампанского. Чарли Прайвит-Клэмп вполне удовлетворена намеком на лунный свет, который озаряет сухое русло, и хорошим обзором, позволяющим четко прицелиться в связанную приманку. Она не хочет лишиться шанса на успех из-за шума, который доносится с последнего дерева. Что там у них, вечеринка с коктейлями? Она шипит «Тшшшш!», как в театре, но, поскольку это никак не отражается на увеселениях, вновь пристально смотрит поверх ствола винтовки, усевшись в удобной позе и пытаясь, насколько это возможно, игнорировать Минти, которая кокетливо расчесывает волосы.

Сохранять тишину — проблема не только для весельчаков с дальнего дерева. Несколько человек в отряде испытывают одинаковое, довольно неприятное ощущение, после того как выпили какой-то странный лимонад из тех, что разносили перед отбытием. Непривычный привкус долго держался на задней стенке глотки и перерос в отчетливо металлический. Вместе с ним постепенно усилилось то, что можно описать как «желудочная бдительность». Желудки (органы, обычно крайне редко напоминающие владельцам о своем существовании) изменили свои свойства — они стали подвижными, активными, беспокойными. Визи ужасно страдает. Внутренности кажутся ему коварными и вязкими. Сразу же после подъема на мачан его живот преобразовался в полномасштабное бурлящее болото. Никакое стискивание зубов, никакие упражнения на первичность духа и вторичность материи не меняют ситуации. Неизбежное — всего лишь вопрос времени.

— Простите, — говорит он Прайвит-Клэмпу, — но мне придется спуститься на минуточку.

Принц Фироз чувствует примерно то же, но полон решимости не оставлять брата наедине с сэром Уиндэмом. До сих беседа велась о незначительных вещах, но слишком велик риск того, что в его отсутствие Мурад затронет вопрос наследования. Тем не менее кризис неминуем, а Фироз не привык к физическому дискомфорту. Он глубоко погружается в себя в поисках хоть малой толики выносливости, не утраченной за годы жизни в свое удовольствие. Увы, его запасы скудны. Тайный выпуск газов и маленькие глотки воды не помогают. Он скрючивается, подтянув колени к груди, и пытается думать о поло, спортивных самолетах и других крепких, мужских вещах.

К этой минуте деятельность в подлеске становится активной. Охотники — в основном те, кто связан с фракцией принца Фироза, — активно отвечают на срочный зов природы. Другие охотники нервно поднимают винтовки, реагируя на это неожиданное шевеление, и удивляются тому, что джунгли настолько полны жизни. Скорчившись в колючих кустах прямо на линии огня сэра Уиндэма, Имельда подсчитывает, сколько часов пути отделяет ее от ближайшего унитаза, и начинает плакать. Сэр Уиндэм, за тридцать пять лет дипломатической службы ни разу не видевший женщину в процессе дефекации, наблюдает за ней через прицел со смешанным чувством завороженного ужаса. Значит, и Минти делает это. Боже. За ним слышится некое движение. Наваб сбросил вниз веревочную лестницу и спускается.

— Неужели вы тоже? — спрашивает сэр Уиндэм.

Наваб не отвечает. Практически сразу же после него принц Фироз, уже было свернувшийся в позу эмбриона, распрямляется со сдерживаемым ликованием и лезет вслед за братом, испуская напоследок отвратительный запашок. Сэр Уиндэм остается в одиночестве.

Одинок и майор Прайвит-Клэмп. Визи и Де Соуза исчезли, покинув его в окружении бархатистой, стелющейся черноты. Майор обнаруживает, что его мир будто бы опустошен некими личинками, и он подвешен в пространстве, как багровая надутая муха в узах паутины. Вот на что похожи для него перекрестья ветвей. Паучья паутина. Ужасы множатся в уголках его глаз, и он не может переиграть их в гляделки — все одновременно. Только под пристальным и сосредоточенным взглядом подергивания и корчи этого ужасного места превращаются в привычно расположенные объекты. В темноте все еще хуже. Повсюду опасность. Шорохи. Особенно с дерева неподалеку. Кто-то сидит на нем и смотрит. Майор крепко хватается за винтовку и думает о Четырех Сотнях и Долине Смерти. Если дело дойдет до этого, он не спасует. Он будет скакать вперед.

— А вам абсолютно необходимо мычать? — шипит Чарли на Минти. С нее довольно.

— Ну, я думаю, скорее, да.

— Понятно. Допустим, вы не хотите добыть тигра. Но вы могли бы подумать о тех, кто этого хочет!

Минти вздыхает; это продолжительный и драматический выпуск воздуха из грудной клетки, призванный обозначить в равных долях сожаление и скуку.

— Ох, как вы утомительны. Неудивительно, что Огастес столько пьет. Знаете, я думаю, стоит пойти прогуляться.

Чарли не верит своим ушам.

— Прогуляться? Вокруг джунгли.

— Да-да, именно. Романтическое местечко. Я думаю, это будет восхитительно.

И с этими словами она сбрасывает веревочную лестницу и спускается. Чарли следит за ней через прицел винтовки, борясь с рядом очень неанглийских импульсов. Вокруг нее и под ней, утратив всякий смысл, разворачивается охота. Она чувствует себя последним пристанищем порядка, крохотным островком в море хаоса, одинокой скалой, истрепанной черными волнами и увенчанной рваным британским флагом.

Наконец Фотограф замедляет бег, и Пран слышит мычание перепуганных телят. Они добрались до места. Сквозь листву они смотрят на поляну, где трое неудачливых животных возбужденно ерзают на привязи. Схватив Прана за воротник, Фотограф указывает на мачан майора:

— Вот этот. Давай. Я пойду за тобой через несколько минут.

Пран чем-то обеспокоен.

— А что тигры? Их уже выпустили?

— Нет. Разумеется, нет. — Голос Фотографа звучит неуверенно. — Ведь выстрелов еще не было, верно?

Легким подзатыльником он выталкивает Прана вперед.

Дальнейшие события в последующие месяцы получат самые разные трактовки. Исключение составляет только рык. Все источники согласны, что все началось с рыка.

Пран слышит его, пробираясь к мачану, и замирает. Тигры, думает он. Они выпустили тигров. Этой мысли суждено стать последней его связной мыслью на ближайшие несколько минут, потому что за рычанием стремительно следует залп выстрелов, воплей, глухих ударов, яростный шорох и неожиданный свистящий звук. С одного из деревьев поднимается столб дыма, и в небе взрывается шар ослепительного света.

Прежде всего — сам бомбардир. Корнуэлл Берч знает, что в деле шантажа не бывает вторых попыток. Решив не полагаться на случай в таком сложном деле, как ночная съемка, он применил радикальную, но эффективную технологию освещения: запустил военную осветительную ракету — подобные используют пехотинцы Дядюшки Сэма на туманном Западном фронте. Ему открывается эффектный вид на мачан майора Прайвит-Клэмпа. К сожалению, звезда шоу отсутствует. Платформа пуста, если не считать Жана-Лу, полностью снаряженного для того, чтобы соблазнить майора, — он слегка нарумянен, тесные шорты умело топорщатся, рубашка-хаки расстегнута до пояса. Жан-Лу спотыкается и закрывает рукой глаза. Прислонив камеру к ветке, Берч качается и ругается; затем (истинный профессионал) обретает спокойствие и обращает объектив к тому, что происходит на нижнем этаже.

То, что происходит там, — в терминах Голливуда, сенсационно. Камера выслеживает наваба, который появляется из кустов, полностью обнаженный, если не считать топи. Он как будто опухает и покрыт кровью, но большая ее часть, похоже, принадлежит Минти, которая, тоже нагишом, бегает кругами, обхватив второй рукой раненое плечо. Явился ли наваб источником рычания, никогда не будет достоверно установлено, поскольку больший из двух тигров рысцой вбегает на опушку. Камера быстро переходит к принцу Фирозу, который, поскуливая от страха, натягивает испачканное белье и уползает прочь от огромной, частодышащей твари. Несколько выстрелов глухо ударяют в землю вокруг принца, в ответ раздаются новые, которые странным образом направлены на мачаны. Затем майор Прайвит-Клэмп, недостающая звезда фильма, с дикими глазами материализуется из-за деревьев, паля налево и направо, как Том Микс, зажатый индейцами в угол. С мачана его жены летит ответный град пуль. Минти и наваб укрываются от еще одного залпа, который — и это можно понять — исходит как будто со стороны сэра Уиндэма. Кто-то вскрикивает от боли. Имельда визжит, мечется в поисках убежища и немедленно отправляется в нокаут, наткнувшись на ствол дерева. Сплошной кошмар. Сплошная паника.

Пран смотрит на все это разинув рот. За его спиной Фотограф переводит дыхание, затем по необъяснимой причине шагает вперед — вероятно, намереваясь сделать снимок. В тот же миг его подкашивает случайная пуля, и он валится в подлесок дрожащей твидовой кучей. Берч запускает в ночное небо еще одну ракету, в процессе теряет равновесие и (случай, о котором он будет сожалеть до конца своей жизни) падает с дерева, разбивая камеру. Кто-то зовет доктора. Другие беспорядочно одетые индийцы и европейцы мелькают среди деревьев. Пран наблюдает за всеми со странным чувством отрешенности. То, что происходит, не имеет к нему никакого отношения. Фатехпур вдохнул его и теперь выдыхает. Он, как во сне, делает единственный шаг назад. Нет реакции. Никто не заметит. Никому не будет дела. Он поворачивается, делает еще один шаг, затем еще. Медленно, постепенно он начинает уходить через лес.

За его спиной слышится треск. Он оборачивается. Это майор, измученный и призрачный в фосфоресцирующем свете. Он истекает кровью из раны на голове и стискивает винтовку обеими руками так, что костяшки пальцев побелели.

— Мальчик мой… — говорит он, тихим и напряженным голосом.

— Я не твой мальчик, — отвечает Пран.

Глаза майора расширяются, как будто от удивления, и он опускается на колени. Винтовка выскальзывает у него из рук. Затем, движением бесконечно медленным, майор заваливается назад, на землю.

Пран стоит, глядя на безжизненную тушу, белые колени и живот которой направлены в ночное небо. Затем он продолжает путь. Через некоторое время Пран обнаруживает, что не одинок. Четыре глаза, отражающих свет. Рокот горячего дыхания. Тиграм тоже все надоело. Они тоже уходят. Так они шагают все вместе, направляясь к границе с Британской Индией.