Поднимает гомон ветер непокорный   На суровый лад. Холодеет. Звезды ярче ночью черной.   Дни идут на спад. Сгорбленная осень под руку с ветрами   В слякоти бредет, Отсыревшим ставнем хлопает по раме,   Мокнет у ворот. Кончилося лето. Отзвенели песни,   Громы бурных гроз. В юности я думал: есть ли что прелестней   Летних теплых рос? Тосковал по лету, как по той любимой,   Что взяла покой, И венки сплетал ей я из дум, палимых   Страстью и тоской. С той поры немало сплыло дней суровых,   Много лет прошло. И на свет гляжу я нынче с вышек новых,   В новое стекло. Вижу и читаю новые скрижали —   Вот встают они: Вольные дороги, солнечные дали,   Без конца — огни… Позабыв печали, я любуюсь гордо   Родиной своей, Наполняют сердце дивные аккорды,   Гимн великих дней. Оттого сегодня не тужу о лете,   О своей весне И о том, что тихо навевал мне ветер   В юношеском сне.

Сколько было споров, стычек и увечий   Из-за наших скудных   Дедовских делянок! Спорили за межи, хаты свои, печи,   Узкие полоски,   Чахлые полянки. Будто завязали нам глаза повязкой:   Свет сошелся клином,   Все пути закрыты. Всё это сегодня стало только сказкой,   Диким сном-кошмаром,   Навсегда забытым! Выйдем-ка мы в поле да посмотрим, братцы:   Не окинуть глазом,   Так раздолья много! Вот он, край свободный, — есть где поразмяться…   Широко легла ты,   Сельская дорога! Где былые межи — черные приметы   Горького бесхлебья,   Жути безысходной? Ширь кругом без края, да гуляют ветры,   Ходят, словно сваты —   Вольно и свободно. Этаких просторов не знавало панство,   Да и не узнает,   Не увидит боле: Вырвали мы с корнем злое окаянство,   Что сосало соки   Из голодной голи. За такие сроки — все переменилось!   И земля другая,   И другие люди. Словно тень от солнца, злое горе скрылось   За работой дружной,   В неумолчном гуде. Глянешь — не узнаешь ты родного края:   На былых болотах   Вырастают села, А взамен лучины радостно сияет   Ильичева лампа,   Радугой веселой. Пролегла сквозь дебри, сквозь лесные чащи   Скатертью льняною   Ровная дорога. Едешь — сердцу любо, сердце бьется чаще,   Меришь километры,   А ведь их так много! А наступит жатва — высыплют бригады,   Загудят машины,   Трактор зарокочет. Разве мы мечтали о таких парадах,   О труде всем миром,   Всей семьей рабочей? Мать уже не тащит за собой коляску,   Покормить младенца   Жарким полднем в поле, Детского не слышно жалобного писка:   Наши дети в яслях,   И в садах, и в школе. За детей спокойны можем быть отныне:   Новый мир открыт им,   Все пути им гладки, Крепким поколеньем движутся к вершине,   Сильным поколеньем   Большевистской хватки. Наши дети нынче — сами командиры,   Летчики-герои,   Инженеры стройки. Стали им покорны дикие Памиры,   К полюсу дорогу   Пролагают стойко! Кто штурмует небо, кто стоит в дозоре   Там, где ни единый   Не бывал на свете? Кто проводит реки, покоряет море?   Это наши люди,   Это наши дети! Вот каких героев, верных беззаветно,   Воспитала мудро   Партия родная. Мутные туманы тают неприметно,   Солнце светит жарче,   Дали озаряя. Оттого я нынче, на ущербе лета,   Не грущу по лету,   Как грустил бывало, — Наша песня-радость нами не допета,   Видится весна мне   И в листве опалой!

Писала недоля Завет свой проклятый На бревнах замшелых Продымленной хаты.   А чащи лесные   Замкнули дорогу,   И горе привычно   Прибилось к порогу. С соломой на крыше Ветр а говорили. Мы слушали молча Суровые были   О новых поборах,   Бесправье, бесхлебье…   Холодные звезды   Сияли на небе, Тоскливые ночи В оконца глядели, О доле сиротской Метели гудели.   Достаток наш жрало   Господское брюхо,   А наших детишек   Мела голодуха. Вот так и жилося Под паном и богом, Да вспомнил Октябрь нас, Пришел к нам, убогим.   Огнем полыхнуло,   И с грохотом ярым   Гроза разразилась   Великим пожаром. И сникли туманы, Тоска вековая, И стала прямою Дорога кривая.

Сутулые хаты, соломка да мох —   Такая старинка, ох-ох! Ослепли оконца, разбито стекло —   Не хаты, а так — барахло. Косматые стрехи, обломки да гниль —   Не наш он, не наш это стиль. Эх, хаты-хибарки! Ваш нищенский вид —   Он сам за себя говорит. Довольно смотрелись вы в темень веков,   Блох тешили да прусаков. Вы — темные пятна, постылая тень,   Что застит нам солнечный день. Вы рублены горем, бедняцкой рукой —   Пора вам, пора на покой. А быт стародавних, убогих людей   Покажет нам завтра музей. Мы вместо хибарок, унылых темниц,   Настроим пригожих светлиц, Садами украсим, любому в пример,   На наш, на советский манер. Чтоб глаз веселили и радость несли   Нам, людям советской земли. Пускай за границей увидят всерьез,   Поймут, что такое колхоз!

О детства уголок мой милый! С тобой расстаться я не в силах. Как часто, утомлен дорогой, Годами юности убогой, К тебе я в думах улетаю И там душою отдыхаю, Не раз душа моя мечтала Дорогу жизни всю сначала Пройти еще раз, оглянуться, Убрать с пути каменья злые, Что губят силы молодые, И вновь к весне моей вернуться. Весна, весна моя! О, где ты? Не я, твоим теплом согретый, Приход твой радостный встречаю, — Тебя навек я провожаю. Нет! Не вернется та волна, Что вдаль рекой унесена, Не раз она в парах летучих Взлетит на крыльях солнца к тучам, Чтоб вновь на дол сойти в туманах Иль частым дождиком пролиться. Никто не выйдет из границы Седых законов, жизнью данных. И ты, и ты, моя весна, Вновь не придешь, как та волна! Вот и теперь передо мною Встает мой уголок пригожий, Криницы узенькое ложе И елка с тихою сосною, Обнявшиеся над водою, Как молодые в час разлуки, В час клятвы и любовной муки. И вижу лес я возле хаты, Где, взявшись за руки, девчата Играли песни дружным хором, Идя с работы шагом скорым. Напевы песен их раздольных По лесу звонко разливались, Им все пригорки откликались, И радость пела в звуках вольных. А сосны, ели вековые Под эти песни молодые Стояли в молчаливой думе, И в их неуловимом шуме, В печально-сумрачном смиренье Как будто чудилось моленье. Вблизи сторожки лесниковой Лес выгибался, как подкова. — Высокий, старый и тенистый. Шатер осины круглолистой Сплетался с соснами, дубами, А елки хмурыми крестами На небе четко выделялись И словно с тучами шептались. Они стояли, точно вдовы, Поодаль, хмуро-одиноко, Поднявши к облакам высоко Своих вершин наряд суровый. Лес наступал и расступался, Лужком зеленым разрывался И хату обнимал крылами, Приветливо шурша ветвями, — Тем видом каждый любовался! А снизу этот бор косматый Подбит был выпушкой богатой: Лозой, черемухой, крушиной, Ольхой кудрявой и рябиной. Глядишь, бывало, — и сдается, Что через эту ткань живую, Сквозь эту поросль молодую Ни мышь, ни птица не пробьется. Из глуби леса мирно тек Травой заросший ручеек. К его струям неторопливым Склонялись трепетные ивы, Он из-под сени их густой Едва заметной бороздой Шел через луг, в траве скрываясь, И, прихотливо извиваясь, Вливался в Неман голубой. А луг — насколько хватит ока — Свободно, пышно и широко Простерся скатертью богатой Вдоль Немана от самой хаты, Сверкая яркими цветами, Всех красок жаркими тонами, В неуловимых переливах Оттенков нежных. Как на нивах Колосья, наливаясь, гнутся И людям радостно смеются Своим звенящим тихим смехом Под легким ветерка пробегом, — Так травы буйные, без края, Шумят, ликуя и играя, И ходят волны луговые Веселой светлой чередой; Цветы кивают головой — Ну, как девчата молодые. Эх, луг широкий! Луг цветущий! Ты, как живой, в лучах поющих Стоишь во мгле перед очами. Прекрасен ты, но и печален, Как наша тихая сторонка, Где пеленой тумана тонкой, Синея, летний зной дрожит И даль задумчиво глядит. Хоть я терплю неволи муки {87} С родимым берегом в разлуке, Но я душою оживаю, Когда в мечтаньях озираю Тебя, мой берег, луг искристый, Где льется Неман серебристый И дружной высятся толпою Дубы, как башни, над водою. И только тут, под их ветвями, На солнце утомлен трудами, Косарь спокойно отдохнет От дум тяжелых и забот, Овеян сладостными снами. Здесь так привольно, так прохладно, И птицы резвые отрадно Поют, кружатся в ясном небе, — Кругом везде их слышен щебет. Л на дубах, воздеты к звездам, Темнеют аистовы гнезда. Клекочут аисты, и звонко Им жалуются аистенки И клювы тянут из гнезда, — Птенцам давно нужна еда. А там, где птицы старше стали, Манить их начинают дали. Им сладко первое усилье, Они уже разводят крылья, Глядишь — на локоть подлетают, Крылами ветер загребают И неуклюжими ногами Смешно танцуют над дубами. В соседстве с ними, под ветвями, Скворцы и воробьи гнездятся, Пищат, щебечут, ворошатся И молкнут поздно вечерами. В дупле кричат сизоворонки, И свист над лугом резкий, звонкий Роняет коршун осторожный, Томя простор тоской тревожной. Эх, луг широкий! Как живой, Покрытый свежею травой, Ты зеленеешь предо мною, Сияя светлою красою. Как женщины, к которым старость Тайком, исподтишка подкралась, Чтоб незаметно отобрать Их силу, красоту и стать И, высосав из них все соки, Навек оставить одиноких, Забытых миром и недужных И жизни молодой ненужных, — Так рядом с хатою, в садочке, Пригнувшись тихо в уголочке, Дремали старые две ивы. А тут же, стройны и красивы, Деревья юные стояли И весело на них взирали. Раскинув ветви над бурьяном, Росла здесь грушка с тонким станом, И над забором валом пышным Кудряво зеленели вишни. Был невелик, конечно, сад — Рябина, три дичка подряд, Меж ними липка молодая, Как будто внучка дорогая. Но как же радостно и мило Пчела тут в ульях гомонила! И как приятно пахло медом! Плодились пчелы с каждым годом: Что лето — ульев прибывало, Хоть было их уже немало. И гул стоял и днем и ночью. Бывало, летом, в час рабочий, Вдруг разнесется крик веселый: «Эй, тятя! Дядька! Вышли пчелы!..» За хатой, прямо возле сада, Навес стоял с гуменцем рядом, А под навесом снасть простая: Возок, телега запасная, Колеса, хомуты и сани, И ульев несколько, заране Уж приготовленных; ушат, Кадушка, старый понаряд {88} И прочий запыленный хлам Ютился здесь по всем углам. Все — вещи нужные для дома! Гуменце, крытое соломой, От долгой жизни поседело, Солома клочьями висела: Ее и ветры потрепали, Да и мальцы поободрали. На крышу лазая, бывало, — Их это дело забавляло. А под щитом, на паутине, Засохший колос-сиротина Один в тиши слегка качался; С каких он пор тут обретался, Никто не мог бы дать ответа! Еще старей постройки этой Был хлев замшелый и гнилой; Стоял он там, с годами споря. Едва держась, как на заборе Горшок, разбитый кочергой. Тот хлев казался старичиной, Согбенным тяжкою кручиной. А сбоку, в поле, недалеко Ютился погреб одиноко; Припав к сырой земле стрехою, Он зарастал густой травою. Среди запущенных строений В глуби двора стояла хата; Она была щеголевата, Как та шляхтянка из селенья, Что в праздник около костела, Чуть-чуть поднявши край подола. Преважно ходит под зонтом И юбкой вертит, как хвостом, С дорожек пыль, песок сметая И в хлопцев глазками стреляя. За хатой поле начиналось, Где рожь густая колыхалась, Росли овес, ячмень, гречиха… Привольно было там и тихо! Мой уголок, мой кров родной! Теперь я для тебя чужой. И лес, и поле всё такие, Но люди здесь живут другие. Печаль мне в душу западает, Что в вечность канули годочки, Мои счастливые денечки, — Весна промчалась молодая! Теперь завесу лет раздвинем И оком пристальным окинем Житье Михася и Антося, Посмотрим, как там все велося.

«Так что же делать? В чем спасенье, От панской службы избавленье? — Спросил Антось. — Обсудим дело, Чтоб за него приняться смело; Вот так-то, братец, не иначе: Хлеб подневольный — хлеб собачий, И ненадежен он к тому же, Служить панам — нет доли хуже. Но только слов одних тут мало, Где средства взять нам для начала? А коль твои карманы тощи, То сесть на мель простого проще!» «Ну, ты вперед уж забегаешь, Да только плохо все считаешь. Ведь ежели пошло на то, Есть и у нас, брат, кое-что: Двор, часть отцовского надела, — Вот уж не меньше тыщи целой, А там земельный банк поможет, Быка, корову продадим — Ни перед чем не постоим, В таких делах робеть негоже! Коль есть желанье и охота. Не страшен и сам черт с болота!» — Сказал Михась с усмешкой гордой, Сказал решительно и твердо. А мать сидела молчаливо, О чем-то думая тоскливо. Сказать хотела и не смела О том, что в сердце накипело. «Вот как раздумаешься только, Уж так на сердце станет горько. — Не удержалась, все ж сказала. — Нет одного, другого мало. А коль живешь, не размышляешь, То и беды не замечаешь. Земли у нас хоть и немного, А все же есть, и слава богу. Лишись ее — поймешь утрату. Где ты тогда поставишь хату, Коль вдруг несчастье разразится? На службе может все случиться. В краю чужом на белом свете Никто тебя, ой, не приветит. А землю ту — бог с ней, с землею! — Возьмешь ли голою рукою? Там все так смутно, незнакомо, Так лучше уж держаться дома!» «Вот тоже разговор чудной! — Сказал Михась, махнув рукой. — Иль землю мы уже сбываем? Мы лишь к примеру рассуждаем. К чему нам двор такой у хаты? Иль строить думаешь палаты? Тогда, что ль, и решать начнем, Когда внезапно грянет гром?» «Конечно, жаль бросать свой двор, —  Сказал Антось, чтоб кончить спор, — Но надо же дотолковаться И одного уж всем держаться, Да не чужими, а своими Глазами оглядеть Заблонье, Пощупать собственной ладонью, — И вправду, может быть, подымем! Тут дело нужно, а не слово, Не то что ляпнул — и готово! Узнаем все как есть верней, Язык людской ведь без костей. Я так смекаю: выбрать час И осмотреть уж все зараз, Чтоб увидать самим на деле, Не зря ль охотники шумели И, может быть, волков здесь нет!» — На том закончен был совет. Я здесь прерву повествованье, Чтоб возвратиться к прошлым дням И показать истоки вам Надежд Михала и старанья На новой почве укрепиться — Обзавестись «своей землицей», А заодно и мир забытый Хочу еще раз помянуть, В тот темный угол заглянуть. Где, ледяным покровом скрыты, По руслам, в глубине пробитым, Криницы свежие текут. Михал… Спросите лучше сами Про полесовщика Михала. Его вся волость наша знала, Он был известен меж панами. Да что паны! Князь Радзивилл Порой с Михалом ласков был, Ему свое дарил он слово: Ценил, знать, службу лесникову. В округе всех крестьян Михал От мала до велика знал. Потрава ль где или покража — Разыщет мигом и докажет, И уж дойдет до голубочка, Вот как по нитке до клубочка. Так и не диво, что Михала В селе любили очень мало. И наш Михась про это ведал. Да что поделать? Так уж с дедов Велось от века и ведется: Народ простой в оковах бьется. Но час придет, минует горе — Он выкорчует панский корень! И вот что, братцы, странно в мире, Взгляните только чуть пошире: Коль проберется кто вперед, Уж он и шагу не шагнет, Чтоб не толкнуть в пути другого, Как злого недруга людского. И все на свете вмиг забудет. Что осуждал доселе в людях; Лишь палку в руки он возьмет, Тащить за шиворот начнет И станет извергом завзятым. Куда он только совесть спрятал?… Михал, как только поженился, Тогда ж от батьки отделился, Жить в тесноте не пожелав. Ушел на баржи он, на сплав, До Пруссов дважды доходил, — Где белорус наш не бродил! Но вскоре бросил это дело: Жить по-бродяжьи надоело. Решил на службу он толкнуться, Ведь дома негде развернуться. И у лесничего в каморе Нашел Михал работу вскоре. Лесничий — плут, каких немало, — Ценил по-своему Михала: Как бессловесную скотину, И день и ночь гонял детину. В ответ на жалобы Михала Он говорил ему, бывало: «Что ж, добрый конь и тянет дюже!» И стягивал хомут потуже. Михал рабочих нанимал, За панским стадом наблюдал, На нем лежал и сенокос, Всю службу он исправно нес. Что тут поделаешь? Старался!.. В другое место перебрался — Ему лесничий «удружил». И вот засел Михал в глуши, Где только лес, кусты да поле, Земельки было там — волока, Тут корни наконец глубоко Пустить он мог бы и обжиться, Сил не жалея, потрудиться, Да вот беда — волока та Не унавожена, пуста, Вся под пыреем и сивцом. Спокойно заяц под кустом Мог отдыхать здесь на приволье: Соха вовеки не ходила, Тоскливо, неприятно было В пустом и одичалом поле. Не с лошадьми и не с волами, А так вот, с голыми руками, Пришел сюда Михал весною. Тяни соху хоть сам с семьею, С женой, со всеми малышами! Но все же твердыми ногами Ступил он на пустырь бесплодный. «Не плачь, не будешь здесь голодный; Бог даст, помалу разживемся И, может быть, добра дождемся, — Так утешал Михал жену. — Живыми не пойдем ко дну! Земли же — глянь! Не схватишь глазом…» И за свое хозяйство сразу Он взялся, не жалея сил; Коня, коровку раздобыл, Завел свиней, две-три овечки. А из деревни той порою Антось с сохой и бороною Приехал к брату и под гречку Вспахал у леса клин немалый. И оживать та пустошь стала. Запахло взрытой целиною, Как бы сам бог над той землею Прошел и ласково взглянул. Антось упорно спину гнул И в землю вкладывал все силы. И вот, как будто из могилы, На белый свет травинкой чистой, Густою щеткой бархатистой Ростки выходят из земельки. И как ребенок в колыбельке, Что крепнет, быстро подрастает И уж головку поднимает, Мир озирая удивленно, — Так маленький росток зеленый Стремится к солнцу лепестками, Как к матери дитя руками. Меж тем ребята подрастали, В работе старшим помогали. Хозяйство крепло постепенно: В косьбу луга запахли сеном, На поле важно, сановито Рядами встали копны жита, Украсив золотом загоны, А в огороде мак червонный, Раскрыв нарядные листочки, Сплетал из них свои веночки Вокруг головки, чуть склоненной, Такой пригожей и зеленой. И часто в добрую погоду Михась, идя домой с обхода, Хоть чувствовал, что ноют ноги, А все ж сворачивал с дороги И делал круг, — не утерпеть, Чтоб не зайти, не поглядеть На рожь хозяйскими глазами! Идет, а ветер с колосками Ведет приятный разговор. Все леснику ласкает взор. Пройдет он, обогнув лесок, Весь клин, и в пальцы осторожно Еще зеленый и порожний Возьмет усатый колосок. Осмотрит с ласкою во взгляде И нежно так рукой погладит, Как бы сыночка своего, И прояснится взор его. Тот уголок глухой и дикий Старанье дядьки, труд великий В короткий срок преобразили И всем, что нужно, наделили. Все зацвело, загомонило, Как будто бы живая сила От сна природу пробудила. Гумно полнело с каждым годом, Стал богатеть и двор приплодом, И начал лишний грош водиться, Был хлеб, и было чем прикрыться, — Все в дом пришло, где жил Михась. Давно уже и мать сжилась С тем уголком, забыв про горе; А ряд кувшинов на заборе Гласил открыто, что дела Хозяйка хорошо вела, Что молока в хозяйстве вволю. В сарайчике, при самом поле, Свинья, как хворая, стонала, Хотя болезней знать не знала. Уж так велит ее натура: Стонать и нос держать понуро — Мол, тяжело ей жить на свете. А поросятки, ее дети, Всему, казалось, удивлялись И, весело визжа, толкались. А вот семья другой породы — Десяток кур, петух дородный — Перед крыльцом червей искала; Цыплят наседка призывала, Сбиваясь в кучку поплотней, Они послушно шли за ней. Все говорило здесь о том, Что неуклонно с каждым днем Росло хозяйство молодое, Трудом тяжелым нажитое. Подчас ненастною весною Теплом повеет, тишиною, И облаков густых завеса Вдруг разорвется, опадет, И солнце ласково блеснет Над нивами, над шумным лесом, — На землю яркий свет прольется, И все вокруг повеселеет, На миг притихнет, присмиреет, Глядишь — и вот уже, сдается, Навеки сгинуло ненастье, А в мире лишь покой и счастье. Но так ли это? Вдруг нежданный Завоет ветер ураганный И даль полей печальной станет, Покой недолгий в вечность канет, На всем угрюмости следы, Все с замираньем ждет беды. Вот так и в жизни: мчатся волны, То радости, то горя полны, Одна сменяется другою. И не успел Михал с семьею Пяти годков прожить в покое, Как слухи стали появляться I I сам лесничий намекал, Чтоб в скором времени Михал Готовился переселяться, С углом обжитым расставаться. И эта весть семью смутила, К труду охоту всю отбила: Опять клади здоровье, силы В чужую землю, в дол постылый. Соленым потом обливайся, Навел порядки — собирайся И вновь иди отсюда в гости… Эх вы, паны! Эх, егомости!

Весенних дней Михал с семьею Тревожно ждал: всегда весною В лесничестве перетасовка Объездчиков и лесников — Уж тут порядок был таков. Как ни вывертывайся ловко, Лесничий к просьбам глух и нем, Его не прошибешь ничем, Ну, словно бык какой упрется. «А может, даст бог, перетрется. И тут годок иль два пробудем?» — Не веря ни себе, ни людям, Все ж, хоть и робко, наш Михал Жену и брата утешал. Но вот на сессии Михала {89} К себе лесничий вызывает. «Ну, это что-то означает, И уж добра тут, верно, мало». Он в канцелярию приходит И глаз с лесничего не сводит. «Ага, ты тут! Ну, человече, Вяжи пожитки и в Поречье — Подсохнет чуть — перебирайся, Да перед пасхой постарайся На новом месте основаться. Ну, с богом, нечего бояться!» «За что ж немилость мне такая? — Спросил, растерянно моргая, Михась. — Иль в чем я провинился? Иль пан вельможный рассердился? Ведь я не крал, трудился честно, Моя работа всем известна, За что ж нас пан перемещает?» Лесничий строгий взгляд бросает: «Мне человек там нужен верный, Известный службою примерной, Такой, как ты, лесник ретивый, А не гуляка нерадивый. Поречье — место не плохое, Хоть поле там и небольшое, Зато лугов богатых много. И хлеб и каша будет. С богом! Пока я жив — не пропадешь, Где лучше службу ты найдешь? Держись за место и старайся, Стеснять не буду — разживайся». Михал пошел домой в раздумье, А по дороге к тетке Фруме Решил свернуть и выпить малость, Чтоб голова бодрей держалась. И стало впрямь светлей от хмеля: «Чего боюсь я, в самом деле? Меня лесничий уважает, По службе вроде повышает. А место, правда, не плохое». «И-эх! Житье ты наше зло-о-ое!» — Запел Михал в тиши лесной, Знакомой тропкою шагая И песне в такт ружьем махая. Скорей бы уж прийти домой Да новостями поделиться. Идет он смело, не боится Проборки дома за горелку, — Ну, выпил сущую безделку, Ведь с горя чарку опрокинул. Вновь на Михася мрак нахлынул, В душе тревогою разлился. И он внезапно разозлился. А на кого? За что? Не знал. Иль, может, злость он напускал, Чтоб дома женка не ругалась, Тем боле что уж показалась Его усадьба за пригорком, — Ох, будет все-таки проборка! Михал вошел не сразу в хату, Он к стенке хлева привалился И так в свинью глазами впился, Как будто в цирке где, за плату. Потом, кренясь, в гумно зашел, С Антосем разговор завел. И после уж ровней как можно Побрел к крылечку осторожно. Но как Михась наш ни старался, Чуть-чуть, а все-таки качался. Антось давно заметил это: «Плывет, как панская карета!» Михал, чтоб отвратить атаку: «Ей-богу, хмеля в рот не брал!» Зашел на пчельник, постоял, В сенях же изругал собаку, Что худо хату охраняет, Чужих не чует и не лает, За зайцем в поле не бежит И всякий раз лишь норовит Скорее затесаться в хату. «Ах, лодырь ты, дурак лохматый! Беги, бреши, чтоб слышно было! Горшечник! Чертово ты рыло!» Пса на все корки разбранив, Михась ружье с плеча снимает, На ржавый гвоздь его цепляет И в хату входит, приуныв. Молчит, глаза отвел в сторонку, Чтоб сразу не узнала женка: Ведь если только скажешь слово, Дохнешь — и влип уже, готово! «И где ты этак налупился? А чтоб ты, сыч, смолы напился! — Жена накинулась сердито. — Пропьешь ведь разум, волокита! Хоть в пост бы, ирод, воздержался, Не зря свиньей, знать, любовался!» «А в пост, скажи, ругаться можно? Ведь это, мать моя, безбожно! — Смеясь, ответил ей Михал. — Я ж под забором не лежал. Ну, перестань кричать, не лайся. В дорогу лучше собирайся!» «Да ты совсем сдурел. Хорош! Куда в дорогу? Что плетешь?» Жена к Михасю подступила, Но сразу тон переменила, Почуяв правду. Как иглою, Пронзило сердце ей тоскою. К отцу придвинулись ребята. Как раз вошел и дядя в хату. «Так вот, Антось, переезжаем. Последний час тут доживаем». «Куда?» — «В Поречье, брат, в болото!» «Чтоб треснуть пану! Вот забота! В какую глушь он загоняет!» Антось Поречье проклинает. А мать вздохнула: «Трудно, трудно!» И сразу в хате стало смутно, Как будто из углов и щелей, Где пятна, мох, суки чернели, Все беды вдруг повыползали И так сурово озирали Больших и малых, скарб их нищий, Их неприглядное жилище, Что люди руки опустили И разом речи прекратили. Почти без сил сидела мать: Сказать легко — переезжать! Ведь как-никак тут обжились, На ноги было поднялись. Пожить еще б годочек тихо! Так нет, опять такое лихо — Пожитки собирай, трясись По колеям, с добром, с семьею, Как раз в распутицу, весною. «Где наше, брат, не пропадало! — Сказал Михал. — Трудней бывало! Иль только света, что в окошке? Ну, что ж! Помаемся немножко, А там приладимся за лето. Не сыщешь ямы горше этой. Где здесь покос? Идти устанешь! А там ведь близко, возле дома. Поречье мне насквозь знакомо. Луга что море, не оглянешь. И, как в венке, стоит там хата. Грибов и ягод — страх богато! И детям будет веселее…» «Поедем, тятенька, скорее! Грибы я быстро собираю И где какой заране знаю!» — Костусь в ладоши бьет и скачет. А мать от горя чуть не плачет. «С одних грибов, брат, не запляшешь. Вот что про хлеб ты нам расскажешь? — Спросил Антось уже сердито. — Где там посеять можно жито? Земли — лишь бабке старой сесть! Ведь это вроде в петлю лезть!» «И ничего, брат, не попишешь, — Живем не под своею крышей…» «Ему, как выпил, горя мало!» — На батьку снова мать напала. «Мне, думаешь ты, очень сладко? Тут ясно сказано и кратко, А с паном не затеешь спора, Ступай — и все, без разговора! А нет — так вон! С куста ворона, А семь — на куст… Все люди стонут, Хлеб не легко теперь дается!

Пустым быть месту не придется. Не будет нас — другой там сядет, Не разбирая и не глядя, Какой надел лесничий дал». «Так оно так, да жаль труда, Ведь сколько сил здесь положили И землю славно угноили. А вышло, что напрасно бились И столько тяжких лет трудились На черта лысого с болота! Придет на наше место кто-то Плоды чужие пожинать И никаких забот не знать. Спасибо он за то не скажет, А фигу лишь тебе покажет». «Ну, что ж поделать, коль такая Нам доля выпала лихая». На третий день пришли подводы, Все свояки поприезжали — Делить и радость и печали; Как будто ехали всем родом На ярмарку под рождество Иль на иное торжество. И суета пошла большая: Была открыта кладовая, И сени настежь. Как попало Добро крестьянское лежало, Все громоздилось без разбора. Кадушки, ведра у забора В траве на время приютились, А возле них горшки толпились, Ушаты старые дремали И кротко очереди ждали. И тут же сбоку, словно пьяный, Навой приткнулся деревянный. {90} Верстак разобранный валялся, А на веревке мех болтался. Пустела хата. Стены в ней Как будто сделались темней. Все поразметано кругом, Все не на месте, все вверх дном, — Совсем чужой казалась хата. Ухваты, вилы и лопата Теперь в одном углу стояли. А гвозди тут и там торчали По стенам голым, как щетина. Сновали дети и мужчины, — На двор пожитки каждый нес И там укладывал на воз. А мать сундук свой паковала И мелочь всякую сбирала. Бее суетились деловито, Как в муравейнике разрытом, — До нитки все с собою брали — Подводы на глазах вспухали. Когда же кончили грузиться, Зашли все в хату подкрепиться. Меж стен понурых, невеселых, Таких обобранных и голых, Остался стол один на месте, Чтобы в последний раз накрыться, Дать людям посидеть, проститься, Побыть еще минутку вместе И выпить чарочку-другую За жизнь, за долю молодую. Сошлись: Базыль, Антось Татьянин, Карусь Дивак (он скрыл в бурьяне Ухват, и вилы, и две оси, Снеся их тайно от Антося), Еще Антось, Павлюк Куртатый, Стецок, Казюк Скоробогатый Да брат Михася и Антося, — Мужчин немало набралося. И вот пошла по кругу чарка, Беседа разгорелась жарко. Один Антось уже смеется, Свой мелкий хохот рассыпая, Аж голова его седая, С широкой плешиной, трясется. «Да ты, брат Ганка, зря томишься, Вот выпей — враз развеселишься. Поможет бог вам в жизни новой!» «Ну, будьте ж крепеньки, здоровы!» «Э, выпей чисто! Что за баба!» «Нет, не годится! Пьешь ты слабо!» — Мужчины дружно загудели И так со всех сторон насели, Что Ганна все же покорилась И трижды к чарке приложилась. «Вот это дело! Молодчина! Пусть будет доброй к вам судьбина!» «Ой, буду пьяной! Зашатает!» «Костей горелка не ломает! — Кричит Базыль. — Здоров будь, Павел!» — И, голову свою закинув, Он ловко чарку опрокинул, За ней кус хлеба в рот отправил, Такой, что и двоим бы впору. Не тратя слов, мужчины споро За чаркой чарку осушают, Хозяевам добра желают. Карусь Дивак же той порой С осями бегал, как шальной. — В своем возу их глубже прятал. Потом туда же воровато Рогач и вилы запихал, Чтоб не увидел их Михал. И воз поставил чуть не в садик, Решив заране ехать сзади. Теперь уж вышли все из хаты. «Ну, шевелись, Скоробогатый! — Взяв кнут, Базыль сказал соседу. — Я за тобою, брат, поеду». И ряд повозок понемногу Со скрипом тронулся в дорогу И в лес чуть видною тропою Поплелся длинной чередою. И тяжко, тяжко Ганне стало, В груди как будто что упало, Тоскою сердце защемило, Все разом сделалось немило, И ей уж больше не терпелось — Бежать отсюда вон хотелось, Лишь бы углов не видеть голых И стен пустых и невеселых. Уж конь запряжен, поджидает, Копытом бьет нетерпеливо. Мать напоследок торопливо Обычай старый исполняет: Кладет кусочек хлеба с солью На видном месте в зауголье. Еще раз глянула устало На хату, где от быстрых сборов Кой-что из мелочи осталось. «Ну, мать, мы трогаем! Ты скоро?» — Михал кричит ей со двора. И вправду уж давно пора! Вновь сердце, холодея, сжалось. Крестясь и плача, мать забралась На воз, где малые сидели, Приладясь на домашней клади. А старшие, Алесь и Владя, Коров погнали за возами; Последний раз между ветвями Пустая хата показалась И за пригорком потерялась. Одна труба лишь сиротливо Торчала меж кустов тоскливо, А шест колодца в вышине Как бы дивился тишине. Гумно печально вслед смотрело И, думалось, спросить хотело: Куда они все уезжают? Зачем одних нас оставляют?

Как для меня отрадно будет, Коль эти близкие мне люди В душе у вас хоть на часок Занять сумеют уголок. Конечно, жизнь их не ярка, От шумной славы далека. Про них сказаний не слагают И в песнях их не величают. Вот только ветры, что к заборам, Среди завьюженных просторов, Холодный снег несут-сгребают И бедным людям напевают О доле горькой их, постылой, И плачут, стонут над могилой, Где селянина кости тлеют, — Одни лишь ветры их жалеют. Но ведь не каждый разберет, Что ветер между хат поет, О ком так жалостно рыдает И песни для кого слагает. Отцов не долго помнят дети, А уж простые люди эти Уходят без следа. Такая У бедняка судьба лихая: Намучиться, нагореваться И в неизвестности остаться. Забвенье — общий жребий их — И у своих и у чужих. И всякий раз мне горько станет, Когда увижу на кургане Приют последний селянина. Стоит там крестик-сиротина, Весь убран мохом седовласым, Холстиной белой опоясан. Кого зарыли здесь, рыдая? Девчина, может, молодая В расцвете красоты и силы Сошла без времени в могилу? Иль славный хлопец-молодчина? Молчит могила селянина. Никто не скажет, кто в ней спит. И душу мне тоска теснит: Ведь тут закопаны навеки Надежды, радость человека, И горе, и беда глухая, Жизнь беспросветная людская. Мои друзья не имениты, Они ничем не знамениты, На вид невзрачны, захудалы, И хоть по-своему удалы, Но удальцами не слывут. Живут, мужичий крест несут И злую долю терпят тихо, Добра не видя из-за лиха. Что делать? Я и сам бы рад Не знать тех мук и тех неправд, Что на своем горбу, как камень, Несет народ простой веками. Но горькой правды не схоронишь, Ее лукавством не отгонишь. Да и зачем? Спаси нас, боже! А правда мне всего дороже! Обучен правде я отцом, Так с ней и дальше мы пойдем. День добрый, новая сторонка! Встречай ты нас, как мать ребенка В час после длительной разлуки, И распахни с приветом руки Тем, кто, измучившись в неволе, Пришел к тебе за светлой долей. Взгляни ты взором, полным ласки, Овей крылом чудесной сказки, Чтоб людям эта жизнь-дорога Дала часов счастливых много; Надеждой распрями нам груди, — Ведь мы твои, земелька, люди! Сперва убогим, запустелым Поречье это показалось, И грусть в душе заколыхалась От вида тех берез замшелых, Что на болоте меж кустами Шумели голыми ветвями. Двор, хата были в беспорядке, — Жердины изгороди шаткой Перекосились, разъезжались, А щепки кучками валялись И во дворе и на задворках; Хлев чуть держался на подпорках; Гумно под крышей поседелой Тряслось от ветра и скрипело; Повети, погреб, все кругом Тут говорило об одном: О непорядке, запустенье И о хозяйском нераденье. Слезами Ганна заливалась — Такою ямой ей казалась Гнилая хата в три оконца! Порог она переступила — О, как здесь бедно, боже Милый! Да светит ли когда тут солнце! Так сыро, тесно, нелюдимо И все в грязи непроходимой: Печь, скамьи, стол, окошки, стены! Из всех углов пахнуло тленом И словно неприязнью скрытой. Земля, как оспою, изрыта. Видать, задерживаться тут Надолго люди не желали, Из хаты грязь не убирали: Придут другие — уберут. Уже растаяли снега, И дружно в поле рокотали Ручьи и под водой скрывали Овраги, рвы и берега, От зимних снов леса будили И людям душу веселили… Все понемногу оживлялось: На ветке почка наливалась, Она листочек потаенный, Пахучий, клейкий и зеленый, Под солнцем развернуть старалась. А сосны старые и ели Любовно, ласково глядели, Далеко простирая ветки, Как их потомки-малолетки Стояли ровной чередой, Склоняясь к солнцу головой. В лесах дрозды уже свистали, В болотах кулики кричали, А высоко под небесами И поутру и вечерами Был слышен гомон журавлиный, И омертвелые долины Будил их вольный, звонкий клик, Как будто птичий тот язык Приветствовал издалека Родные чащи тростника… Хотелось жить, и ввысь подняться, И лучшей доли добиваться. Грудь раздавалась, крепли силы И белый свет казался милым. Помалу день за днем в Поречье (Таков характер человечий!) Сживались с местом, привыкали, Гнездо былое забывали, И через две иль три недели Уж веселей вокруг глядели. Постройки, что недавно гнили, Как будто сразу подменили, — Их осмотрел Антось, подправил, И новые столбы поставил В гнилой забор; весь хлам убрали; В оконцах стекла засверкали; Отмыли скамьи добела, — И жизнь по-новому пошла; Но через год беда: пожар! Сгорели хата и амбар, И утварь вся, и вся одежа, Внезапно, как от кары божьей. Мужчин же не было, — с утра Поразбрелися со двора: Один на службу, а другой Пахал поляну у болота, С каймой зеленой очерета; Ушел и Владик за травой. И что ж с малютками своими Тут сделать женщина могла? Сгорело все у них дотла, Растаяло в огне и дыме. С добром, накопленным годами, Сундук и тот пожрало пламя. Там были Ганнины пожитки, Платки, полотна, ленты, свитки, Сгорела полочка с богами И сорок семь рублей деньгами. Костуська, правда, не боялся, С пожаром яростно сражался: Солому скидывал с постели, Когда овчины уж горели, И долго с нею он носился, Покуда сруб не повалился. Беда, беда! Куда деваться? Куда от холода спасаться? И мать в несчастные те дни С детьми ютилась у родни. А на горелом месте бойко Вставала новая постройка — Землянка — будочка простая, В одно окошечко, кривая — До лучших дней сойдет и это… А солнце шло уже на лето. Кой-как, терпя, перебивались, — С недолей горькою спознались. Вблизи землянки чуть заметно Мерцал очаг огнем заветным, Но все ж не гас он. Вечерами Смеялись дети, суетились, Тут хлопотала мать с горшками, Семейству ужин собирала. Тогда местечко оживало: Как рыба в сетке, ворошились, Поленца, щепки подбирали И ловко их в огонь кидали. А пламя прыгало проворно, Оно как будто бы смеялось, То своевольно кверху рвалось, То расстилалось вниз покорно. И ветер хитрый не зевал, Он из-за хатки налетал, Внезапно на костер кидался, — Огонь туда-сюда метался. А на дворе уж вечереет, И ночь близка, и мрак густеет, Огонь цвета свои меняет, Блеск желто-красный принимает. Смолкают птицы в темном лесе, Баранчик божий в поднебесье {91} Печально блеет над болотом, Как будто ищет там кого-то. И смутный звук в тиши болот, Когда вечерний мрак встает, На сердце грустью отдается, Уныньем тихим в душу льется И думы смутные наводит; Они приходят и уходят, Как облака в часы заката. Природа тишиной объята… Работу кончив, почивают Все старшие — кто в хатке спит, Кто на дворе вовсю храпит, — Покой их звезды охраняют. Бывало, часто вечерами, Чуть-чуть поддерживая пламя, Алесь и Костусь засидятся. Когда ж совсем начнет смеркаться И в небе искры замигают, Томить их страхи начинают. Тогда они друг к дружке жмутся, Но все-таки не признаются, Что страшно им во мраке ночи. «Алесь, ты чуешь, как хохочет В березняке баранчик божий? А знаешь, брат, с чем это схоже? Послушай-ка, мне все сдается, Антось Татьянин так смеется!» И хлопцы вдруг захохотали, Но сразу смех свой оборвали. И вновь покой. Костер пылает. Кругом густая тьма свисает И хочет пламя золотое, Что, словно сердце молодое, В тенетах тьмы огонь рождает, Скорей задуть. Оно серчает, Порою брызнет и прорвется, И тьма в испуге отшатнется На шаг, как будто обожглась. Огонь блестит, волной струясь. Поленья тихо догорают, Спокойно искры улетают И быстро гаснут без следочка. Уж поздний час. Глухая ночка. Сидят ребята молчаливо И озираются пугливо. Л в их фантазии ребячьей (Ой, кто-то стонет, кто-то плачет!) Ночные призраки летят: Вон змей крылатый тяжко дышит, В бору же страшный голос слышен, — То, верно, колдуны кричат. А каждый куст в себе таит Того, кто всюду норовит Пройти, пролезть с мешком, с клюкою, С седою, длинной бородою, Кто ребятишек забирает, След бородою заметает. Из-под нахмуренных небес Глядит недвижный, смутный лес, Беду во мраке укрывая. Блуждает нечисть там ночная. Мертвец пригнулся под ветвями, В ребят уставился очами. А вдруг он черною рукою Положит крест перед собою, Скакнет на них, отнимет силу И унесет с собой в могилу? Там волк блуждает в чаще темной; Разбойник яростный, бездомный, Грозясь, трясет над головой Окровавленной булавой; Безумный бегает, рыдает, Кого ни встретит, всех кусает… «Ну что, брат Костусь, ты дрожишь? Куда так пристально глядишь? — Алесь тихонько вопрошает, Но рук его не выпускает. — Иль видишь что?» — «Нет, ничего! Все тихо. — А у самого Тревога к сердцу подползает… — Пойдем-ка лучше, брат, домой!» — Алесь кивает головой, И братья за руки берутся, В землянку со всех ног несутся.

«Михал! Михал! — внезапный крик В рассветной тишине возник У хатки темной за стеною И — частый стук в окно рукою. — Михал, вставай же, одевайся!» «А, кто там?» — «Я! Скорей сбирайся! Лесничий помер!» — «Быть не может! — Михал вскочил. — Ох, боже, боже! Да как могло все это статься? Ведь он уж начал поправляться! Другой сказал бы — не поверил!» Но тут объездчик, пан Ксаверий С печальной вестью прибыл сам. «Пусть добрый пан заглянет к нам», — Михал открыл пред гостем двери. Через порог шагнул Ксаверий, Вошел и, словно оступился, Растерянно остановился: Ведь тут и шагу не шагнешь, Да и спины не разогнешь! Как можно жить в таком закутке? Кажись, просторней в песьей будке. «Садитесь, пане, отдохните. Вот наша хата, поглядите». Михал с колоды пыль смахнул, Ксаверий молча сел, вздохнул. Он был мужчина пожилой. «Ах, как же это, боже мой! С чего ж так скоро пан собрался? Позавчера я с ним видался, Доволен, весел был, шутил, Подробно обо всем спросил», — Михал промолвил, одеваясь. «Да, смерть крушит, не разбираясь, И никому не смотрит в зубы. Гадюкой черной из-под сруба Вдруг подползет и всадит жало. А много прожил ты иль мало, Богатый иль бобыль с сумою, С душою доброй или злою — Ей все равно. А мы-то бьемся, Хлопочем да куда-то рвемся. А для чего, спроси, — не знаем, Так, не узнав, и помираем». «Так это, верно, пан Ксаверий, Нам от рожденья путь измерен, Давно для каждого на небе Особый уготован жребий, И ходит смерть, как тень, за нами!» — Сказала Ганна со слезами. «Ну, я готов! Пора идти! Поговорим о нем в пути…» Ксаверий и Михал выходят. Уж посветлело на восходе. Над гатью в сумраке дрожащем Был слышен клик гусей звенящий, — Они призывно гоготали; Со свистом утки пролетали; В туманных лозняках реки Стонали скорбно кулики. Михал с Ксаверием шагали Сквозь чащу леса молчаливо Да изредка лишь, сиротливо, Друг другу горе поверяли. «Нет у нас пана… Потеряли…» — Сказал Михась. «Да, был глава, Теперь одна живи вдова», — Вздохнул опять Ксаверий тяжко. «Ну, пане, будет перетряска. Порядков новых жди сейчас!» — Угрюмо произнес Михась. «А, верно! Кутерьма начнется, Без этого не обойдется. Эх, пан!.. А был такой здоровый, Не человек, а кряж дубовый! Раненько дом покинул свой, Дай, господи, ему покой!» С такими шли они речами То через луг, то хвойниками, — А всей дороги-то — полмили. Шли и покойника хвалили, Как это и всегда бывает, Коль человек вдруг помирает. «Не злой хозяин был, терпимый (Пусть почивает со святыми!),  Всегда расспросит, если встретит, Как ты живешь… Как женка, дети! Не завелось ли горе в хате! Что принесешь ему — заплатит, Рублем одарит иль полтиной, — Не гнался он за даровщиной». «Да, человек был справедливый, Не привередливый, правдивый!» — Ксаверий поддержал соседа. На том и кончилась беседа. «Начнется свара меж панами, Местечко это многих манит, Пустым не будет долгий срок, Они, как рыбы на горох, Сюда попрут, и каждый пан Отдаст последний свой жупан, Любую службу бросит, дом, Скажи — придет, хоть босиком, — Так сам с собою рассуждал, Шагая меж дерев, Михал. — Но кто же это место схватит? Кого лесничим князь посадит? Панов ведь словно зайцев в чаще, Да горе в том — один ледащий, Другой — дурак, а третий — ирод, Несправедливый и придира, Как, например, вот Табартовский Или подловчий — пан Бяловский. Назначат этакого ката, — Ох, как своя запахнет хата! Добра добиться тяжело, Оно как хрупкое стекло — Не так дотронешься рукою, И — глядь — осколки пред тобою! А зло приходит без подмоги, Ему открыты все дороги, И все на свете стежки вольны — То ровно гладки, то око льны, — Никто его не минет ока». Так смерть лесничего глубоко Михалу сердце всколыхнула И все вверх дном перевернула. Тогда-то в первый раз Михала Мечта заветная объяла: Купить землицы где-нибудь, Чтоб панской лямки не тянуть, — Зажить свободно жизнью новой! Своя земля — вот где основа! Вставало солнце из-за леса, Сквозь легких облачков завесу Лучи, как стрелы, разметало. А все живущее встречало Восход его на ясном небе, И думой о насущном хлебе Денечек новый начинало, Когда Михал и пан Ксаверий Дом увидали с крышей серой. На горке тихой, невысокой, От деревеньки недалеко, Окрай дороги, перед садом Тянулась панская ограда. А двор просторный и веселый Был живностью галдящей полон, — Ходили куры с петухами, Гордясь знакомством с индюками, И, распуская хвост на славу, Гулял павлин с своею павой, Как пан вельможный, родовитый. А в уголочке у корыта Шныряли утки-плескотухи. Кабан дородный, лопоухий, Бродил свободно меж плетнями, Смешно тряся окороками, И сам с собой вел разговор, Похрюкивая на весь двор. У самой кухни, под оконцем, Собаки грелися на солнце — Как видно, тоже панской крови! Им все тут было наготове. Сараи, гумна, будки, клети, Конюшни, закрома, повети, Куда ни поглядишь, кругом — Все было здесь полно добром. Но вдруг в хозяйстве этом прочном, Как в механизме хитром, точном, Сломался винтик — стоп машина! Нежданно выпала пружина. Григорий-кучер был без дела, — Сперва побуркивал несмело, Потом вдруг храбрости набрался, Ходил багровый и качался: Хлебнул — не с горя ли? — немного: «А ну-ка, выйди, недотрога! — Кухарке крикнул он. — Живее! Не то вот дам тебе по шее!» «Отстань. Еще нашлась забота! Припер, как лысый черт с болота!» «Эх, Настя, спляшем! Сердцу жарко!» И, подбоченясь пред кухаркой, Присел и встал — расшевелился, — Ногою топнул, закрутился И заплясал пред ней вприсядку, Вперед выкидывая пятки. «А чтоб распух ты, забулдыга, Ишь петухом каким запрыгал, Ведь ты ума совсем лишился! В такой бы день хоть постыдился! Греха бы, ирод, убоялся!» Но наш Григор не унимался: «Пляши, валяй и ты, Настуля! Что ж? Если гули, брат, так гули! Пан в рай пойдет, а мы с тобою… Мы — к бесу в омут головою». «Да перестань, покойник в доме! Пойди проспись-ка на соломе! Вон пани смотрит на тебя». «А я-то кто? Пан-кучер я! Иль ты того не понимаешь? Зачем Григором называешь? Зови меня… вельможный пан!» «Ох, провались! Совсем ты пьян. Такого пьяницу под стать Вельможным паном величать. Смотрите, люди! Нализался! Как пес на бойне. Вот несчастье!» «Но, но! Пойдешь без юбки, Настя!» «Отстань! Как муха привязался».  «Там, на полке, солонина,  Пани петуха смолила,  А в кастрюльке жир густой,  Да не твой! Нет, не твой!» А дом молчал в тоске суровой, Еще вчера живой, здоровый, — Сегодня пан был недвижим, Глух ко всему, чужой живым. С поселка шляхтичи сходились И в тихой комнате толпились, Где гроб с покойником стоял. «Дай бог ему, чтоб в рай попал! — Крестились старики, вздыхая, Седые головы склоняя, И поминали добрым словом: — Не скажешь про него дурного!» Простившись, кучками стояли. Потом паны съезжаться стали… Все лесники уж были в сборе, В парадном стражницком уборе: В суконных куртках со шнурами, С большими на груди значками, В воротниках глухих, зеленых; На шапках было «R» с короной. {92} Они теснились у забора И тихо дожидались, скоро ль Идти им к пану будет нужно. Они ему желали дружно Блаженства вечного и мира; Крестились, сокрушаясь сиро. Со стороны глядеть — сдавалось, Что впрямь они осиротели, А что на сердце все имели, То так на сердце и осталось. Тут только должен я признаться: Когда уж начало смеркаться И пана с плачем схоронили, Все лесники у Фрумы Пили. Амброжик Кубел разгулялся, Со всеми нежно целовался, Уже он третью кварту ставил И по-хозяйски пиром правил. «Гуляем! Раз поминки, значит, Должны мы выпить побогаче, — Кричал Амброжик. — Ну, держись! — Перемигнулся он с Михалом И чарку осушил удало. — Эй, тетка Фрума, появись!» В чепце своем вошла она. Ну, как живешь ты? Не больна?» «Ну, вот гляди!» — смеется «тетка» И смотрит так приятно, кротко, Что наш Амброжик прямо тает И Фруму кралей называет. «Ах, что за шутки, пан Амброжик!» «Две кварты для друзей хороших!» Все оживились, зашумели И от горелки осмелели, Пошли плести и вкривь и вкось. «Подать мне Тэша! — крикнул Лось. — Распотрошу ему утробу! Житья не стало от хворобы! Усы ему сорву под носом За все придирки и доносы!..» Абрыцкий Тэш, объятый страхом, Исчез с их глаз единым махом. Был поздний час, как «тетку» Фруму С веселым хохотом и шумом Лесная стража покидала. У всех в глазах земля скакала И месяц, смехом заливаясь, По небу прыгал, словно заяц. Спустя немного разошлись, И песни сразу полились То тут, то там, и лес будили, Как будто это волки выли.   «Ой, домой я приду —   Никого не найду.   Я зарежу кота,   Он, как я, сирота!» Так пел Амброжик за болотом. А Пальчик сыпал без заботы:   «Будет меня женка бить,   Некому оборонить!» Михал же басом распевал, Как будто молотом ковал:   «Пусть в кармане ни гроша,   Веселилась бы душа!»