Городок Пайкли-ин-Дарроудэйл в Вест-райдинге цепляется за склон холма, как серая белка. По верху тянутся торфяники, а внизу, в долине, где среди заливных лугов петляет река Дарроу, расположен местный теннисный клуб. На улице Хай-стрит — здание публичной библиотеки.

Это было после обеда в одну из майских суббот. Старший библиотекарь мисс Наджент отложила в сторону ажурный лиловатого оттенка джемпер, который вязала, и угостилась еще одной порцией крема-ликера «Линкольн».

— Никогда не думала, что он такой слабый, — сказала она сидевшей рядом привлекательной девушке, которая с отрешенным видом раскладывала книги на две стопки, беллетристику и документальную литературу, после чего ставила их на тележку. — Теперь все, должно быть, на турнире. А ты пойдешь, Имоджин?

— На часок-другой, — кивнула девушка. — Моя сестра с ума сходит по одному из игроков — какая-то уимблдонская звезда. Я обещала ей пойти и поглядеть на него.

— Жаль, что у тебя сегодня работа, — сказала мисс Наджент. — Ты всегда помогаешь Глории. Она что, в самом деле насморк подхватила? Я отлучусь на минуту позвонить и узнать, что с ней.

— О, не стоит, — поспешно сказала Имоджин, отлично знавшая, что Глория укатила на выходные с приятелем в Моркамб. — У нее в берлоге телефон в коридоре, и она наверняка еще слишком слаба, чтобы бежать вниз через две ступеньки отвечать на звонки.

Чувствуя, что краснеет от такого вранья, она занялась стопками брошюр под названиями «Твои права налогоплательщика» и «Что делать в Пайкли».

«Всех — к чертям», — обычно отвечала Глория на подобный вопрос.

Мисс Наджент запустила руку в свою синтетическую блузку кремового цвета, чтобы подтянуть бретельки лифчика.

— Еще не решила, куда поедешь в отпуск?

— Пока не совсем, — ответила Имоджин, с надеждой ожидая какого-нибудь читателя, который мог бы отвлечь от нее внимание мисс Наджент. — Мой отец договорился с одним викарием из Уитби на сентябрь. Может быть, поеду с ним.

Ей были противны разговоры об отпусках. Все в библиотеке, казалось, уже за несколько месяцев планировали поездки в разные экзотические места и ни о чем другом не говорили. Она достала романтическую повесть «Поцелуй в Танжере» из стопки, предназначенной для раздела путешествий, и переложила ее в стопку с беллетристикой. На обложке была картинка, изображавшая красивую пару, целующуюся на фоне аметистового океана и розовых минаретов. О, Господи, с тоской подумала Имоджин, если бы только я могла поехать в Танжер и увлечься там каким-нибудь длинноногим мужчиной с надменным лицом!

Для субботы библиотека была довольно пустынна. В левом углу, где вокруг невысоких круглых столов стояли удобные кресла, какая-то старая леди заснула над письмами Ллойд-Джоржа. Юноша в кожаной куртке одолевал биографию Кевина Кигана, шевеля губами при чтении. Малорослый мистер Харгривз заканчивал очередную главу порнографического романа: он не осмеливался взять книгу на дом, опасаясь неодобрения жены. Не считая еще серьезного молодого человека с бородой и в сандалиях, который перебирал тома по социологии, и цветной девицы, проглатывавшей по четыре романа в день и тщетно пытавшейся найти непрочитанный, зал был пуст.

Вдруг дверь открылась, и вошли две пожилые женщины, раскрасневшиеся после посещения расположенной напротив парикмахерской, пахнущие лаком и ворчавшие на ветер, который испортил их новые прически. Имоджин получила от одной из них пеню за нарушение сроков возвращения книг, а другую заверила в том, что Кэтрин Куксон новой книги пока не написала.

— Авторы, знаете ли, должны писать в своем собственном темпе, — укоризненно заметила мисс Наджент.

Имоджин наблюдала за тем, как эти две женщины остановились, чтобы просмотреть романы на тележке с возвращенными книгами. Забавно, подумала она, отчего это люди стараются сначала осмотреть эту тележку и уже потом полки, словно, книга, которую кто-то уже брал, заслуживает большего внимания. Совсем как Глория. В тот день ее уже спрашивали трое парней, и все скептически отнеслись к рассказу о насморке. Но Имоджин знала, что на следующей неделе все они опять будут ею интересоваться.

Работая в библиотеке, много узнаешь о местных жителях. Не далее как этим утром мистер Барраклоу, который втайне от своей жены встречался с местной нимфоманкой, взял книгу под названием «Как жить с плохим партнером». Затем, пыхтя и отдуваясь, появился мистер Йорк, известный своим самым безмятежным браком во всем Пайкли, и попросил Имоджин заказать ему сочинение Мастерса и Джонсона о сексуальной неполноценности. А после обеда боязливо зашла миссис Боттомли, одна из новых работниц в отцовском приходе, которой для начала поручили заботу о цветах. Она исподтишка выбрала четыре книги по цветоводству.

— Вивьен Ли пока что в хорошем состоянии, — заметила мисс Наджент. — а Дэвида Нивена лучше отложить для починки, пока он весь не рассыпался. Ты сегодня много сделала, что могла бы уже и отчалить. Сейчас около четырех.

Но уже через минуту к Имоджин обратилась какая-то полоумная старуха в штопаных чулках и спросила, не найдется ли у них пакета для мусора, за чем последовало долгое объяснение с рассказом про то, как у нее задавило собаку и она хотела бы как можно быстрее выбросить ее коробку и резиновые игрушки.

— Мусорщики придут только в среду, и я буду вспоминать про него всякий раз, когда они будут опорожнять бак.

У Имоджин глаза наполнились слезами.

— Мне так жаль, — сказала она старушке.

Посвятив разговору с ней минут пять, она повернулась к двум подошедшим к столу совершенно пунцовым мальчишкам.

— Есть какие-нибудь книжки про жизнь? — спросил старший.

— Чью жизнь? Биографии — там.

— Знаете, про то, как живут: дети и все такое, — объяснил мальчишка. Приятель его хихикнул. Имоджин старалась сдержать улыбку.

— Хватит дурить, — отрезала мисс Наджент, — ступайте, молодцы, в детскую библиотеку в соседнем подъезде и поищите там. Имоджии, поторопись с этими книгами.

Она смотрела на девушку, которая толкала по залу скрипучую тележку. Та была хороша, несмотря на свой чересчур робкий вид, и очень старательна, но она с такой готовностью сочувствовала проблемам других, что на свои дела времени у нее никогда не хватало. Имоджин взяла в левую руку стопу сложенных в алфавитном порядке книг — такую высокую, что она доходила ей чуть ли не до глаз, — и начала расставлять их по полкам. Собрания сочинений были для нее вехами, которые облегчали работу. «Сыновья и любовники» были сразу поставлены в конец светло-зеленого ряда Д. Г. Лоуренса. «Возвращение в Джалну» заполнило щель в издании Мазо дела Роке.

Проработав в библиотеке два года, Имоджин не утратила любви к чтению. Роман «Французский грек» напомнил ей об обаянии главного персонажа. Вот зашел бы такой мужчина в библиотеку. Но если бы он зашел, то влюбился бы в Глорию.

Ее мечтания были прерваны шумом у стола выдачи. Усатый мужчина с багровым лицом, одетый в клубный пиджак, возбужденно размахивал последним романом Молли Паркин.

— Это разврат, — рычал он, — полнейший разврат. Я пришел сюда для того, чтобы сообщить вам, что я сожгу ее.

— Тогда вы за нее заплатите, — предупредила мисс Наджент. — Ее спрашивают многие читатели.

— Разврат и притом написан женщиной, — вопил мужчина в клубном пиджаке. — Не понимаю, как это посмели напечатать.

Его слушали уже все, кто был в зале, хотя и делали вид, что изучают полки с книгами. Их явно увлекала перспектива хорошей перепалки.

Имоджин вернула на свое место «Время невинности» и покатила тележку обратно к столу выдачи.

— Позвольте, я вам отсюда кое-что зачитаю, мадам, — настаивал мужчина в клубном пиджаке.

— Теперь можешь идти, Имоджин, — поспешно сказала мисс Наджент.

Имоджин колебалась, ей было неудобно, но очень хотелось послушать, чем закончится этот шум.

— Ступай, — твердо сказала мисс Наджент. — Ты пропустить теннис. Меня в понедельник не будет. Я пойду на похороны Флори, так что увидимся во вторник. Итак, сэр, — обратилась она к мужчине в клубном пиджаке.

Почему я всегда пропускаю самое интересное? — подумала Имоджин, направляясь в помещение, где мисс Иллингуорт возилась с материалами из папки с регистрациями нарушений.

— Я писала мэру пять раз насчет возвращения доклада Ханта, — с раздражением сообщила она. — Казалось бы, человек в его положении…

— Может быть, он считает себя достаточно важной шишкой, чтобы держать книги столько, сколько пожелает, — сказала Имоджин, отпирая свой ящик, чтобы достать оттуда сумку.

— Двадцать один день — предельный срок, и правила есть правила, моя милая, будь ты хоть сама английская королева. Ты видела открытку от мистера Клафа? Это умора.

Имоджин взяла открытку с изображением синего моря и оранжевого песка и прочитала на обороте:

«Я бы не хотел тут жить, — писал заместитель директора библиотеки, проводивший отпуск на Сардинии, — но для отпуска это вовсе жуткое место. Подушки — как цемент марки Голубой Крест. Желал бы видеть вас здесь, но не хочу обманывать. Б. К.»

Имоджин усмехнулась, потом вздохнула про себя. Надо не только подыскать себе отличное место для отдыха, но и написать оттуда что-нибудь остроумное. Она зашла в женскую комнату, чтобы причесаться и смыть с рук фиолетовые чернильные пятна от штампа с датой. Она нахмурилась своему отражению в треснутом зеркале: огромные серые глаза, розовые щеки, многовато веснушек, вздернутый нос, пухлые губы, длинные волосы цвета мокрого песка, имевшие раздражающую склонность завиваться при первых же признаках дождя.

«Почему я так молодо выгляжу, — сердито подумала она, — и почему я такая толстая?»

Она сняла зеркало со стены и осмотрела свои полные груди, широкие бедра и крепкие ноги, которые при холодной погоде становились крапчато-лиловыми, но сегодня были, к счастью, закрыты черными сапогами.

«Фигура, типичная для северных стран, — думала она, — чтобы переносить воющие ветры и арктический климат».

В последний год учебы в школе ее постоянно бесило, что она весит одиннадцать стоунов. Теперь, через два года она потеряла два стоуна, но все еще считала себя толстой и малопривлекательной.

Когда она выходила из библиотеки, ее поджидала младшая сестра Джульетта. Гораздо больше заботившаяся о моде, чем Имоджин, она была ярко одета. На ней были блестящие чулки, к огромному, небрежно болтавшемуся свитеру розового цвета был пришпилен рожок мороженого из папье-маше. На шее болтался миниатюрный кожаный кошелек. Ее светлые кудри трепал ветер, когда она, как гриф, делала на своем велосипеде круги.

— Наконец-то, Имоджин. Ради Бога, давай скорей! Бересфорд уже на корте и намерен выиграть. Ты взяла с собой «Фанни Хилл»?

— Черт! Забыла. — Имоджин повернулась было обратно.

— Ладно, — сказала Джульетта, — Неважно. — И, нажав на педали, покатилась по булыжной мостовой.

— Повтори, как его зовут, — попросила пыхтевшая рядом Имоджин.

— Я говорила тебе уже миллион раз: Бересфорд. Н. Бересфорд. Надеюсь, что «Н» не обозначает «Норман» или что-нибудь еще более противное. Будь уверена, он пробьется. Такого я в жизни никогда не видела.

На прошлой неделе, подумала Имоджин, Джульетта бьша увлечена любовью к Роду Стюарту, а на позапрошлой — к Джоржу Бесту.

Хотя светило бледное солнце, послеобеденные покупатели кутались в шарфы и куртки. Они суетливо двигались вниз по улице навстречу ветру. Когда Имоджин и Джульетта прибыли в теннисный клуб, большинство зрителей сгрудились, чтобы было теплее, вокруг корта номер один.

— Мне не видно, мне не видно! — заверещала Джульетта.

— Пропустите девочку, — снисходительно сказала толпа, и Джульетта, таща за собой не очень уверенную Имоджин, за несколько секунд пробилась в первый ряд.

— Вон он, Бересфорд, — прошептала она, прижавшись лицом к проволочному ограждению. Подает с этой стороны.

Он был рослый и стройный, с длинными ногами, гладкий и коричневый, как конский каштан, с курчавыми черными волосами. Когда он подавал, мышцы спины ходили у него ходуном. Его противник даже не увидел летящего мяча. Вокруг корта послышались аплодисменты.

— Гейм и первый сет — за Бересфордом, — сказал рефери.

— Играет как чемпион, — высказался один мужчина в толпе.

— Ведь с ума же можно сойти! — вздохнула Джульетта.

— Со спины смотрится неплохо, — осторожно согласилась Имоджин.

Но когда Бересфорд, повернувшись к ним лицом, медленной походкой направился к линии, чтобы начать следующий гейм, у нее перехватило дыхание. Тонкие черты смуглого лица, глаза цвета дельфиниума, глянцевитые усики над мягкими, чуть кривящимися губами делали его воплощением всех романтических героев, о которых она когда-либо мечтала.

— Ты оказалась права, — пробормотала она Джульетте, — он умопомрачителен.

Не сводя глаз, она следила, как он провел следующие три гейма, не уступив ни одного очка. Потом — впоследствии она никак не могла вспомнить точно, как это произошло, — он подошел к изгороди, чтобы подобрать мяч, и. неожиданно взглянув на нее, улыбнулся. Он стоял, улыбался, и его сверкающие голубые глаза прожигали дыры в проволочной сетке.

Публика стала проявлять нетерпение.

— Бересфорд — на подачу! — в третий раз крикнул судья. Бересфорд встряхнулся, подобрал мяч и вернулся на линию. Он сделал двойную ошибку.

— «При первой встрече они обменялись взглядами», — сказала Джульетта цитатой из «Бури». — Ой, Имоджин, ты видела, как он на тебя посмотрел? И теперь смотрит. Ах, это несправедливо. Почему, ну почему я не ты?

Имоджин решила убедиться, что это ей не привиделось. Она огляделась вокруг, чтобы посмотреть, нет ли позади нее какой-нибудь красивой девицы, настоящего предмета внимания Бересфорда. Но там оказались только жирная женщина в фетровой шляпе пурпурного цвета и двое мужчин.

Его игра явно разладилась. Он пропустил несколько легких мячей и всякий раз, когда менял сторону, ухмылялся ей.

— Ему надо кончить валять дурака, — сказана Джульетта, — а то он проиграет сет.

Словно услышав ее мнение, Бересфорд, похоже, собрался. Пригибаясь, как тигр перед нападением, он сыгран четыре гейма с неистовым великолепием и победил в матче, не проиграв ни одного сета.

Толпа, в особенности Имоджин, громко выражала свое одобрение. Бересфорд надел светло-голубой клубный пиджак и собрал свои четыре ракетки. Выходя с корта, он в упор посмотрел на Имоджин. Она вдруг испугалась, как если бы тигр, которым она любованась в зоопарке, выскочил из клетки.

— Пойдем искать папу, — сказала она.

— Ты с ума сошла? — возмутилась Джульетта. — Стой на месте, и Бересфорд найдет тебя здесь.

Но Имоджин, увидев, что Бересфорда окружила группа охотников за автографами, уже бежала к чайной палатке.

Они нашли отца беседующим с секретарем теннисного клуба.

— Привет, — сказал он, — пью чай, — и вернулся к своему разговору.

Дикий образчик служителя церкви-воительницы достопочтенный Стивен Броклхерст был подвержен одной светской страсти — спорту. Теперь он, разбирая удар за ударом, объяснял секретарю клуба, почему Бересфорд играл так плохо.

— Конечно, парень был слишком самоуверен: решил, что дело в шляпе.

Джульетта, усмехнувшись, принялась за бутерброды с огурцами. Имоджин сидела в мечтательной задумчивости, пока ее не толкнула в бок Джульетта, прошипевшая: «Бересфорд появился».

Имоджин поперхнулась чаем. Его приветствовали со всех концов.

— Он тебя заметил, — прошептала Джульетта, — продвигается в нашем направлении.

— Привет, Ники, — сказал секретарь клуба. — Что с тобой случилось?

Бересфорд рассмеялся, показав очень белые зубы.

— Меня отвлекло кое-что за оградительной сеткой, — сказал он, глядя на Имоджин.

— Тебе надо было играть в наглазниках, — сказал секретарь клуба. — Присоединяйся к нам, познакомься: наш викарий мистер Броклхерст, его дочери Имоджин и Джульетта.

— Очень приятно, — сказал Бересфорд, пожав всем руки, при этом задержав руку Имоджин в своей много дольше необходимого, после чего сел между ней и викарием.

— Броклхерст, — задумчиво произнес он, кидая в чай четыре кусочка сахара, — Броклхерст. Вы не выступали за Англию сразу после войны?

Мистер Броклхерст растаял как масло в духовке.

— Да, именно тогда. Как вы это могли запомнить?

Поговорив с викарием минут пять о регби и получив приглашение на завтрашний обед, Бересфорд перенес свое внимание на Имоджин.

— Вы просто выбили меня из седла, — мягко упрекнул он ее, — еще хорошо, что это не была отборочная встреча на кубок Дэвиса.

— Я так рада, что вы победили, — заикаясь сказала Имоджин.

— А я рад, — заявил он, глядя ей прямо в глаза, — что вблизи вы еще красивее.

И он тоже, подумала Имоджин. Намного красивее с темными кругами под глазами и влажными завитками волос вокруг лба. Его низкий голос звучал так, словно она была единственным в мире существом, с которым ему хочется поговорить.

И хотя он задавал ей обычные вопросы, — где она работает, нравится ли ей эта работа, была ли она когда-нибудь в Лондоне, — его обволакивающий голос и его взгляды, гулявшие по ее фигуре и лицу, придавали этим стандартным фразам какой-то особый смысл.

Тут подошел какой-то бледный юноша с длинными, мышиного цвета волосами, одетый в свитер с вырезом углом и изображением оленей вдоль каймы. Он откашлялся. Ники посмотрел на него без энтузиазма.

— Да?

— Я с Йоркширского телевидения, — сказал юноша. — Вы не могли бы обменяться со мной несколькими словами?

— Когда? — спросил Ники.

— Ну, сейчас.

— Я занят.

— Это ненадолго.

— Я поговорю с вами после парных матчей. А теперь оставим это, — отрезал Ники и вновь повернулся к Имоджин.

Она смотрела на него не отрываясь и поражалась такому совершенству. Быть может, это черный ободок вокруг радужной оболочки или толщина ресниц придавали такую яркость голубизне его глаз. Его загар был таким ровным, что казался нанесенным искусственно. И он в самом деле назвал ее красивой. Позднее, ночью это замечание будет для нее как кусок торта-мороженого, унесенный с праздничного стола. Она будет вновь и вновь шептать его себе, стараясь в точности припомнить хрипловатые тлеющие обертоны его голоса.

— Где у вас следующая игра? — спросила она. Мысль об его отъезде была ей уже непереносима.

Ники усмехнулся.

— Понедельник — в Риме, потом через неделю в Париже, потом Эдинбург, Уимблдон, Гстад, Китцбюгель, а потом турне по Северной Америке: Вашингтон, Индианаполис, Торонто, под конец Форест Хилл, если не помру от изнеможения.

Имоджин вздохнула. Единственная заграница, в которой она бывала, — Шотландия.

— Ой, как замечательно. Можно послать столько открыток.

Ники рассмеялся.

— Я смог бы это проделать, если бы вы поехали со мной, — сказал он, понизив голос.

Имоджин покраснела и отвела глаза, уставившись на чашку с чаем.

Ники, чуть помедлив, спросил:

— Хотите прочитать судьбу по чаинкам? Они вам говорят, что рослый темноволосый теннисист только что вошел в вашу жизнь.

— Ха, — послышалось позади них, — я вижу, ты как обычно не скучаешь, Ники.

Они были так поглощены друг другом, что не заметили, как подошел коренастый ухмыляющийся молодой человек, жевавший резинку. На нем был бледно-голубой тренировочный костюм и голубая повязка вокруг лба, удерживавшая его светлые волосы. В одном ухе он носил золотую серьгу.

— Я пришел, чтобы узнать причину, из-за которой ты проиграл три гейма.

— Вот она, — сказал Ники.

Опять Имоджин почувствовала, что краснеет.

— Мои поздравления, — сказал молодой человек, быстро и с пониманием осмотрев Имоджин с головы до ног и перебросив резинку из одной щеки в другую. — У тебя всегда был хороший вкус, Ники.

— Это Чарли Пэйнтер, — представил его Ники, — мой партнер в парных. Воображает себя крутым парнем.

— Я ничего не подбираю на дороге кроме красивых девушек, — сказал Пэйнтер, подмигнув Имоджин. — Послушай, если вы в силах оторваться друг от друга, то нам надо быть на корте через минуту.

— Я не в силах, — заявил Ники, снова адресовав Имоджин свою настойчивую, понимающую улыбку. — Я тебе не нужен. Ты уложишь этих тихоходов одной левой.

— Жуткое освещение. Придется играть как в угольном подвале, — сказал Пэйнтер, выглядывая из-под навеса.

— Тогда заяви протест, — сказал Ники. — Знаешь, я боюсь темноты и потому предпочту беседу с мисс Броклхерст.

Имоджин боязливо посмотрела на отца, но тот, к счастью, увлеченно, носом к носу обсуждал что-то с секретарем клуба.

Громкоговоритель икнул и объявил финалы мужских игр. Ники поднялся с неохотой.

— Сегодня здесь будет вечеринка, и, может быть, вы и ваша сестра, конечно, — добавил он, улыбнувшись Джульетте, — захотели бы прийти?

— О, с удовольствием, — начала было Имоджин, но вдруг вмешался викарий.

— Это очень любезно с вашей стороны, — спокойно сказал он, — но я боюсь, нынче вечером они уже заняты — будут помогать на собрании союза матерей. Мы ожидаем увидеть вас завтра у нас за обедом в любое время начиная с половины первого.

Имоджин и Джульетта одновременно протестующе открыли рты, но потом закрыли. Они знали своего отца. На какое-то мгновение глаза у Ники сузились. Потом он улыбнулся.

— Я тоже буду этого ждать, — сказал он и, выйдя из-под навеса, последовал за Пэйнтером.

— Пропади пропадом этот союз матерей, — проворчала Джульетта.

— Я знаю, что ты любишь несовершеннолетних, — сказал Пэйнтер, когда они направились к корту номер один. — Но у этой, кажется, еще молоко на губах не обсохло.

— Она старше, чем выглядит. Два года, как школу окончила, — сказал Ники, останавливаясь, чтобы дать пару автографов. — И хороша, согласен?

— Мила, — подтвердил Пэйнтер, тоже расписавшись.

— Совершенно нетронутая мужской рукой — вот что главное.

— Мы были первыми, кто заплыл в это тусклое море, — рассмеялся Пэйнтер. — Но все равно тебе не запустить свою ложку в этот пудинг. Держу пари, их достопочтенный запирает их на ночь в пояс целомудрия.

— Он пригласил меня на обед.

— Ну и что? Все равно он никогда не подпустит тебя и близко к ней.

— Хочешь пари? — спросил Ники, достав из футляра ракетку и делая резкие замахи. — А плечи у меня снова в норме.

— На пятерку, — предложил Пэйнтер, снимая куртку.

— Давай на десятку, — сказал Ники, разминая плечо.

— Согласен.

Когда они с Пэйнтером взяли первый сет со счетом 6:0, Ники увидел, что викарий с дочерьми наблюдает за ним. Он был рад, что каждая подача удается ему с первой попытки, и впервые удары с лета, сверху, высокие мячи, удары после отскока — все получается. Он оказывался у мяча так быстро, что у него было время для того, чтобы решить, как ударить. Вот такую форму ему надо поддерживать до конца сезона. Он сверкнул зубами в сторону Имоджин и увидел, что она собирается уходить.

Дожив до двадцати шести лет, Ники ни разу серьезно не влюблялся. У него было немало разных историй — в теннисных кругах искушениям нет счета. Если ты в великолепной форме, то по вечерам ты не ложишься в постель с книгой в руках. Если ты выиграл, то надо это отпраздновать, если проиграл, то надо поднять настроение. Но вообще его сердце было эластичнее его самоуважения. Когда очередная история заканчивалась разрывом, он переносил это легко. У него от этого не оставалось ни шрамов, ни страданий, наоборот, он иногда даже сожалел, что их нет, полагая, что лишен чего-то, что есть у других и, похоже, высоко ими ценится, хотя это и причиняет им порою настоящие муки.

И в последнее время он чувствовал смутное недовольство своей жизнью. У него были неприятности, когда он увел у одного из игроков жену, красавицу-мексиканку, болезненно ревнивый муж которой возроптал. Именно по этой причине Ники играл теперь в Пайкли, а не в Гамбурге, надеясь, что скандал, быть может, сойдет на нет сам по себе. К тому же на прошлой неделе одно предложение на рекламу, которое могло бы принести ему несколько тысяч в год, вдруг перешло к другому английскому игроку, хотя и не столь блестящему, как Ники, но попадавшему в прошлом году в финалы больших турниров чаще него. Наконец, за день до отъезда в Пайкли его тренер сделал ему за обедом замечание.

— Ники, с чем ты, парень, играешь? — спросил он после второй бутылки с обычной для него грубоватостью, в которой звучала озабоченность. — У тебя есть все, что требуется для успеха, но годы уходят и ты не добьешься многого, если не покончишь со своими похождениями, выпивкой и бессонными ночами. Тебе никогда не приходило в голову угомониться?

Ники ответил, что у него в жизни чересчур много всяких забот, чтобы думать о каком-нибудь постоянном обязательстве. «Рад бы в рай, да грехи не пускают», — сказал он, и они оба рассмеялись. Но замечание тренера укололо его, и он о нем не забыл.

Когда толпа одобрительно захлопала после окончания сета, мистер Броклхерст вывел своих протестующих дочерей, заявив, что им нельзя опаздывать на благотворительный вечер. Ники произвел на корте такую сенсацию, что Имоджин с трудом верила в реальность их тет-а-тета в чайной палатке. Но когда она уходила, он махнул ей ракеткой, и. значит, это было наяву.

Когда они ехали домой, не слишком надежно укрепив на крыше машины велосипед Джульетты, то по пути встретили подругу Джульетты, возвращавшуюся верхом из индийского спортивного зала с гирляндой роз вокруг шеи. Она надменно приветствовала их поднятием хлыста.

— Что она из себя строит, глупая сучка? — проворчала Джульетта.

— Десять пенсов в копилку за сквернословие, — упрекнул ее викарий, но не строго, потому что питал слабость к своей младшей дочери.

Когда он пересек реку Дарроу и направился в сторону торфяников, на него тоже нашло легкое недовольство жизнью. Наблюдая сегодня за игрой Бересфорда, он вспомнил свою молодость на поле регби. Он тоже хорошо тогда смотрелся, тоже испытал поклонение женщин и восхищение мужчин.

«Стяжав великую славу своей игрой в регби за Англию, — сказал один недоброжелательный коллега-священнослужитель, — Стив Броклхерст провел остальную часть жизни как утомленная посредственность».

Мистер Броклхерст прекрасно знал, что другой великий атлет, Дэвид Шеферд стал епископом. На его долю подобное возвышение не выпало. Нет сомнения, что ему предстоит провести остаток жизни в Пайкли, где обожание старых дев из местного прихода было слабым утешением. В самые угрюмые моменты к викарию приходила мысль, что атлет, умерший молодым, в самом расцвете сил, выглядит предпочтительнее, чем ветеран-ревматик с брюшком.

Жизнь тем не менее многое компенсирует. В округе его очень уважали, ни один местный комитет без него не считался полным. Он любил свой сад и партии в гольф, и, возможно, в том же ряду — свою тихую очаровательную жену. Оба его сына, школьники, вырастали в отличных спортсменов. Майклу уже пошел пятнадцатый год. Джульетта, беззаботное и обожаемое дитя умела обводить отца вокруг своего маленького пальчика.

Но как человек, поручивший себя Богу, он покусывал свою совесть, как пробуют на зуб яблоко, осознавая, что его старшая дочь Имоджин действует ему на нервы. Поначалу его обижало, что она не родилась мальчиком. Когда она подросла, его стали раздражать ее неповоротливость, мечтательность, вялость, слишком мягкий характер (ее очень легко было довести до слез), ее неспособность постоять за себя и абсолютное отсутствие какой бы то ни было атлетической складки. Он до сих пор вспоминал то унижение, которое испытал несколько лет тому назад на показательном уроке гимнастики в ее школе, когда Имоджин оказалась единственной во всем классе, не сумевшей взобраться ни на один из снарядов. Он сильно стыдился и ее полноты, но, по крайней мере, в последнее время она немного похудела. К тому же она устроилась на работу в библиотеке, и это была помощь семье, где при трех детях-школьниках с деньгами было туговато. Но почему она должна соглашаться со всем, что он скажет, вроде тех кивающих собачек, что висят на заднем стекле в некоторых машинах?

И все же не было сомнения, что этот парень Бересфорд увлекся ею, и теперь надо не спускать с них глаз. Викарий, возможно, и не любил свою старшую дочь, но он не мог допустить, чтобы с ней произошла какая-нибудь неприятность. В свое время он сам был лихим парнем и, подобно многим исправившимся гулякам, когда дело касалось его дочерей, поворачивал к репрессивному пуританству. Он отлично знал, какого рода желания появляются у молодых игроков после двух лишних банок пива.

Тут он заметил своего помощника, катившего на новом ярко-красном спортивном велосипеде с низко опущенным рулем. Викарий подумал, что такая машина не соответствует ни сану, ни возрасту седока. Когда они подъехали к нему на расстояние нескольких ярдов, он дал такой громкий сигнал, что бедняга едва не угодил в кювет.

Викарий усмехнулся про себя и сделан поворот. Его дом представлял собою одну из тех викторианских построек, темно-серые стены которых почти сплошь покрыты ползучими и вьющимися растениями, а перед ними располагаются клумбы с лиловыми ирисами. За домом была лужайка, достаточная для крикетной площадки, где Имоджин неутомимо подавала мяч своим младшим братьям, когда они бывали дома. Лужайку окаймлял цветочный бордюр, а дальше под деревьями старинного фруктового сада росла высокая трава и колокольчики.

Когда они открыли входную дверь, их приветствовал Гомер, охотничий пес рыжей масти с заспанными глазами. Он подвывал от удовольствия, неистово оглядывался, выражая готовность что-нибудь им принести, и выбрал наконец лежавшую па полу пару носков. Пройдя через прихожую, где на крючках висели старые пальто и лежала стопка церковных журналов, подлежащих раздаче прихожанам, Имоджин застала в гостиной мать. Та выглядела вполне набожно и как добродетельная жена пришивала пуговицы к мужниной рубашке. Имоджин отлично знала, что до их появления мать ее читала какой-нибудь роман и сунула его под рубашку, заслышав шум колес по гравию.

— Привет, дорогая, — рассеянно сказала она дочери, — хорошо провела время на теннисе?

— Да, спасибо, — сказала Имоджин, целуя ее. Она знала, что говорить что-нибудь еще не имело смысла: мать пропустила бы это мимо ушей.

— Думаю, для вечера нам надо переодеться, — сказала миссис Броклхерст со вздохом. — Когда начало?

— В восемь, — сказал викарии, войдя в гостиную. — Привет, дорогая. У меня как раз будет время высадить львиный зев.

— Если бы не эти цветы, — произнесла Джульетта вслед его удаляющейся спине, — мы могли бы остаться и посмотреть последний сет. Надеюсь, что этот вонючий львиный зев никогда не взойдет.

Благотворительный ужин длился, казалось, целую вечность, но наконец последний стул был внесен в церковь и сметена последняя крошка слоеного пирога.

— Тебе никогда не приходит в голову, что лучше бы папа был инженером? — спросила Джульетта у Имоджин, когда они плелись домой.

— Да, — сказала Имоджин, вслушиваясь в блеяние ягнят на поле за домом и надеясь, что Ники не слишком весело провел свою вечеринку. — Знаешь, Джульетта, — она почувствовала, что краснеет, — кажется, это случилось. Я имею в виду сегодня там, на корте.

— Конечно, — подтвердила Джульетта. — Даже папа переполошился и поскорей увез тебя домой. Так бы он ни за что не ушел с середины матча.

Вернувшись домой, Имоджин помыла голову и легла в постель. Там она заполнила в своем дневнике остаток мая и весь июнь восторженным описанием своей встречи с Ники. Вспоминая, с каким высокомерием он отослал человека с йоркширского телевидения и как предложил своему партнеру подать протест на слабое освещение корта, чтобы самому подольше пробыть с ней, она дрожала от возбуждения.

Почему я? Почему я? — вновь и вновь спрашивала она себя, зарывшись лицом в подушку и сжимаясь от удовольствия. Ей надо немного поспать, иначе утром она будет отвратительно выглядеть. Но, казалось, прошло всего несколько секунд, и ее разбудили Гомер, залаявший на разносчика газет, церковный колокол, извещавший о святом причастии, и воскресная утренняя паника отца, вещавшего из глубин шкафа, что он не может найти чистую сорочку.