В гостиной, рядом с окном, ведущим на пожарную лестницу, живет высокое зеленое растение. Солнечный свет, льющийся в окно, сегодня ярче обычного, такой яркий, что мне приходится жмуриться. Однако играть от этого не менее весело. Это наша с Сарой любимая игра.

Сара идет из спальни на кухню. Проходит мимо места, где я прячусь в зарослях цветка, и на шорох листьев, когда я пытаюсь еще сильнее вжаться в пол, начинает поворачивать голову. Движение настолько неуловимое, что только кошка может его заметить. Я знаю, что она знает, где я, но Сара продолжает идти.

В тот момент, когда она минует цветок, я прыгаю ей прямо на ногу. Сара делает вид, что очень удивлена. Она думает, я не знаю, что она понимала, что я вот-вот прыгну на нее, но в притворстве и заключается суть игры, которая веселит нас обеих. Сейчас мои лапы обхватывают ее правую лодыжку, зубы впиваются ей в пятку (хотя я не прикусываю по-настоящему).

— Ой, нет! — восклицает она. — Какая меткая кошка-охотница! — Я прыгаю на ее левую ногу. Но Сара знала, что я прыгну, потому что уже стоит, наклонившись влево, и подхватывает меня на руки. — Кто эта злая кошка? — спрашивает она голосом, каким разговаривает только со мной. — Кто эта храбрая маленькая охотница? — Она подносит мою мордочку к своему лицу, прижимается лбом к моему лбу. Она знает, что я не люблю слишком долго находиться в воздухе, поэтому опять ставит меня на лапки, стряхивает с ладоней несколько моих шерстинок и говорит: — Похоже, кого-то нужно хорошо вычесать. Что скажешь? — Из ящика на кухне она достает специальную щетку, которую использует только для того, чтобы чесать меня, и мы усаживаемся на диван, я — к Саре на колени.

Так приятно чувствовать, как щетка почесывает мне кожу, а ощущать руку Сары, когда она после щетки поглаживает меня по спине, еще приятнее. Пахнет от Сары даже приятнее, чем обычно. «Я знала, ты не по-настоящему умерла! — думаю я. — Знала, что ты вернешься за мной!» Хотя я не понимаю, почему такие мысли приходят мне в голову. Разве кто-то говорил о том, что Сара умерла?

— Не уходи, — говорит Сара. — Пожалуйста, не бросай нас. — Голос ее звучит по-другому, немного ниже, чем всегда, и я не могу понять, почему она просит меня остаться. Куда мне идти? И почему она говорит «нас»? Она здесь одна. Я смотрю на нее, вижу ее печальные глаза. Кожа между бровями немного сморщилась. Но мне так приятно от прикосновений, а от Сары веет таким теплом, такой надежностью, что глаза начинают закрываться до того, как я успеваю подумать о чем-либо еще. Я чувствую, как из горла вырывается урчание, а по груди растекается тепло.

И тут Сара начинает петь. Когда она поет, ее голос тоже звучит иначе. Голос человека, чью речь я уже слышала раньше, но никогда не слышала, чтобы этот человек пел. Странно, потому что практически самое первое, что я услышала от Сары, — ее пение. Голос Сары и одновременно не ее. И тем не менее я знаю, что этот голос могла бы слушать вечно, слушать и радоваться. В нем звучит любовь.

— Милая Пруденс, — поет она, — открой глазки. — Но я не хочу их открывать. Мне так уютно, так хочется спать. Но голос все продолжает повторять: — Милая, милая Пруденс… открой, пожалуйста, глазки! Моя малышка!

Голос звучит так настойчиво, что у меня нет выбора. Мне приходится побороться с ресницами, которые стали тяжелыми и упрямыми. Над головой мощная лампа, которая слепит меня и заставляет ресницы смыкаться. Наконец я распахиваю глаза, но не сразу могу сфокусировать взгляд и все отчетливо видеть.

Когда я поднимаю глаза, вижу не Сарино лицо. Это Лаура.

— Доктор Демеола! — кричит Лаура. — Она очнулась! — Перед глазами откуда-то из-за спины Лауры появляется размытое женское лицо со знакомыми чертами. Лаура улыбается, в ее глазах стоят слезы. Я не понимаю, что лежу на боку, пока она не начинает чесать меня за правым ушком, за тем, которое не прижато к тому, на чем я лежу. В этом месте плохо пахнет — пугающие запахи, — но запах Лауры сильнее, она продолжает гладить меня за ушком и вдоль всего тела.

Лаура наклоняется ко мне и шепчет:

— Больше никогда нас так не пугай, малышка. Мы хотим, чтобы ты осталась с нами. Ты останешься, Пруденс? — Она смотрит мне прямо в глаза, я узнаю это выражение. Именно оно было в ее глазах, когда Лаура смотрела на Сару. Раньше я недоумевала, что означает этот взгляд, но теперь знаю. Ее глаза исполнены любовью.

Во рту все пересохло. Такое впечатление, что там происходило что-то ужасное. Но я все равно смогла ответить негромким «мяу».

— Отлично, — бормочет Лаура и целует меня в лоб.

Из вольера, в котором меня заставляют спать (это я-то должна спать в клетке!), чувствую запах других нервничающих котов. Они расхаживают по клеткам в надежде найти новый теплый уголок или новый способ выбраться отсюда. Их движения сотрясают воздух и заставляют трепетать мои усы. Ночью, когда большинство людей, работающих здесь, уходят, некоторые из котов начинают кричать, требуя, чтобы их хозяева вернулись и забрали их домой. Но я кричать не стану. Сара больше никогда за мной не вернется.

На моих передних лапах, там, где раньше была прекрасная белая шерсть, видны островки розовой кожи. Шерсть сбрил один из людей с иголками, чтобы приладить трубки. Сара первой сказала, что мои белые лапки похожи на человеческие носочки. Теперь, когда шерсть сбрили, они совсем на носочки не похожи. Я все лижу и лижу эти места, где должна быть шерсть, и думаю: «Вот что происходит, когда умирают люди, которых любишь. Исчезает часть тебя».

Но за мной обязательно вернется Лаура. Я видела это в ее глазах, когда она мне пела, пытаясь разбудить. Когда я вспоминаю, как Лаура пела мне «милая Пруденс», пустота в моей груди оттого, что рядом нет Сары, начинает затягиваться. Что-то там растет. И скоро заполнит собой все пространство.

Меня заставили прожить здесь три дня, и каждый день меня навещали Лаура с Джошем. Однажды женщина с вьющимися волосами оторвала от передних лап ленту с трубочками, а потом завернула меня в незнакомое одеяло, которое совсем мною не пахнет, и потащила в комнату поменьше, куда Сара приносила меня раз в год, чтобы меня кололи иглами. Комната пахла высоким железным столом, на котором в кошек вонзали иглы. Еще в комнате стоял запах улицы, который принесли сюда Лаура и Джош. Они немного вспотели под халатами, им пришлось стоять слишком долго, пока делающая уколы медсестра не вошла в смотровую, чтобы сообщить, как у меня дела. Она говорит, что я на самом деле не больна, просто они оставляют меня здесь «перестраховаться». Перестраховаться от чего? Я все время заперта в комнате с больными кошками, вдалеке от моей еды, специальных мисок с надписью «Пруденс», — от этого мне станет только хуже. Я пытаюсь показать Джошу с Лаурой, что они не должны доверять этой колющей уколы даме, начинаю шипеть всякий раз, когда она подходит ко мне, но они только смеются и говорят:

— Посмотрите, какая Пруденс смелая! Она скоро поправится, верно, малышка?

Я узнаю эту колющую уколы даму — это она когда-то согласилась с Сарой, что мои передние лапки похожи на носочки. Джош продолжает стоять, но Лаура садится, скрестив ноги, на пол рядом со мной, гладит меня по спинке, пока я вылизываю лапы.

— Шерсть отрастет, Пруденс, — негромко успокаивает она. — Все отрастет. — Она напевает песню «Милая Пруденс», когда ласкает меня. Ее «мурлыканье» себе под нос так напоминает напевание Сары, что я прекращаю вылизываться и усаживаюсь ей на колени, всей щекой прижимаясь к ее груди. Она обхватывает меня руками и легонько почесывает под подбородком. Я начинаю урчать.

— Ласковая девочка, — бормочет она. — Кто моя маленькая любимица?

В моем сне у Сары были грустные глаза, потому что она знала, что должна в нем остаться без меня, так же, как и мне придется остаться без нее. Но глаза Лауры улыбаются, когда она смотрит на меня.

— Завтра ты сможешь поехать с нами домой, — говорит она, а пальцами продолжает почесывать меня под подбородком.

Теперь я знаю — дом там, где живет Лаура.

Я еще никогда в жизни не радовалась тому, что сажусь в переноску, так, как на следующее утро, когда Джош с Лаурой приехали меня забрать. Люди из Ужасного места не забыли перед моим уходом повязать назад красный ошейник и бирочку с именем, и на передней лапе уже нет лейкопластыря. Только легкий белый пушок на розовой коже. Несмотря на то что я сижу в переноске, зарывшись в старую Сарину рубашку, которую положила туда для меня Лаура, на улице прохладно — холодный воздух царапает лысые пятна на лапах. С тех пор как я заболела, дождя больше не было, но небольшие островки грязи вокруг деревьев, растущих на тротуаре, все еще пахнут влагой. В это время года листья начинают желтеть и опадать. Иногда Сара приходила домой с красными и оранжевыми листьями, застрявшими у нее в волосах или в куртке, и бросала их на пол, чтобы я могла погонять их по комнате. Они хрустели и рассыпались на куски. У меня опять колет в животе, когда я думаю о Саре, но потом я смотрю сквозь прутья моей переноски и вижу Лауру с Джошем, держащихся за руки.

Я так долго жила высоко в Верхнем Вест-Сайде, что практически забыла, как выглядят и пахнут предметы внизу, на улице. Должно быть, Лаура, которая несет меня, ступает туда, где сидел голубь, потому что он взлетает вверх мимо моей переноски с булькающим воркованием. Я слышу писк мышей, зарывающихся в мягкую грязь, — звук слишком высокий для того, чтобы его могло услышать человеческое ухо. Рев несущихся по улице машин. Мимо быстро проходит женщина, разговаривая по крошечному телефону. Она повышает голос в конце каждого предложения, даже если это предложение и не было вопросом. «И что я ему сказала?! Я была, как… Ты думаешь, что можешь так ко мне относиться?! Ты не ту девушку выбрал!»

Кирпичи зданий пахнут старее, чем прежде, я не могу решить, то ли это потому, что я так давно не была в Нижнем Ист-Сайде, то ли потому, что привыкла к более новым и большим зданиям Верхнего Вест-Сайда. Я понимаю, что я больше не иммигрантка: теперь Верхний Вест-Сайд — страна, где я живу. Лаура останавливается перед одним зданием и говорит Джошу:

— Здесь раньше был магазин грампластинок моей мамы. — Вибрации ее голоса, когда она это произносит, идут вниз по руке, и от этого начинают дрожать стенки переноски. В витрине магазина, на который она показывает, выставлена крошечная одежда, наверное, для человеческих детенышей.

— Красивый дом, — говорит Джош.

— Здесь всегда было красиво. Парень, которому принадлежало это место, продавал самодельные шахматы, — Лаура указывает на другую витрину: — А рядом был свечной магазин. — Она машет рукой назад, влево. — А там дальше, на Второй авеню, был магазин «Любовь спасет день». — Она на минуту замолкает. — Кажется, я слышала, что там сейчас торгуют готовой лапшой.

Джош обнимает ее за плечи, отчего моя переноска прижимается к ее ноге.

— Хочешь купить там что-нибудь на обед?

— Нет, — отвечает она. — Давай купим то, что любит Пруденс. Может, бутерброды с тунцом?

Они идут в конец квартала, Джош поднимает вверх руку, пока рядом с нами не останавливается желтая машина. Все втроем мы садимся на заднее сиденье, Лаура ставит мою переноску себе на колени. Всю дорогу домой я думаю о бутербродах с тунцом.

Удивительно, что место, которое тебе так хорошо знакомо, кажется совершенно другим после длительного отсутствия. Отчасти потому, что я понимаю, как плохо пахну (Ужасным местом), понюхав все вещи в доме, имеющие мой обычный запах. Запах Пруденс. Квартира в одних местах кажется больше, в других меньше — что само по себе странно. Может быть, после того как я во сне побывала в нашей старой квартире, все вокруг кажется не таким, как раньше, как будто меня не было намного дольше. И все же как приятно оказаться дома! Сперва я много времени провожу, помечая свою когтеточку (в Ужасном месте даже когти не обо что было поточить). Моя миска полна еды и стоит там, где я ее оставила. Я даже обрадовалась (всего лишь на секунду), когда увидела тот ужасный голубой коврик с притворно счастливыми кошками на нем. Если я толкаю миску с водой, то потому, что могу пить только движущуюся воду, а не потому, что злюсь на коврик.

Наверное, Лаура с Джошем ходили в магазин, пока я находилась в Ужасном месте, потому что теперь гостиная завалена игрушками для кошек. Здесь есть и маленькие пищалки, похожие на мышей — с шерстью и всем остальным. Я кусаю мячики с крошечными звоночками, катящиеся во все стороны и напоминающие мне побрякушки, которые Сара приносила домой, когда я только поселилась у нее. Джош с Лаурой не забыли сохранить большой бумажный пакет, где лежали игрушки, и я ползаю позади него с мышью в зубах и бью их передними лапами по ногам, когда они проходят мимо. Есть еще одна игрушка, похожая на длинную палку с перьями — как те, что были на птичьих нарядах Сары, — которые свисают с веревки, привязанной на конце. Лаура держит палку за кончик над моей головой и отдергивает ее, когда я пытаюсь схватить перо. Она смеется, когда я встаю на задние лапы и пытаюсь схватить перья передними, а потом начинаю недоумевать: кто должен играть этой палочкой — она или я?

Еще они принесли домой что-то под названием «кошачья мята». Это немного похоже на съедобные травы, которые Сара добавляла в еду, но пахнет намного вкуснее. Джош бросил несколько листочков на пол в гостиной, и сперва я просто вдыхала их аромат и думала о том, какой он удивительный. А в следующий момент я уже валялась на спине и думала только об одном: «Как же это прия-я-я-я-ятно». Так, разумеется, благородная кошка себя не ведет. Но мне удалось отчасти сохранить достоинство: когда Лаура шла мимо, пока я каталась по полу, я прыгнула ей на ногу. Похоже, она так же обрадовалась такому проявлению охотничьего мастерства, как радовалась Сара. Она даже на руки подхватила меня так же и спросила:

— Кто моя счастливая девочка? — Я потерлась лбом о ее лоб, как мы делали с Сарой, когда жили в Нижнем Ист-Сайде.

Идут дни, не знаю, сколько их прошло. Лаура днем не ходит на работу, а по ночам не читает документов. Сейчас она много времени спит, и я вместе с ней. Иногда мы спим на большой кровати на втором этаже, а иногда засыпаем прямо на диване, пока не приходит Джош, чтобы укрыть нас одеялом. Он всегда ступает очень тихо, чтобы нас не потревожить. Кажется, он беспокоится о том, чтобы Лаура как следует отдыхала, несмотря на то что по утрам ее больше не тошнит.

Они с Джошем много разговаривают, смотрят фильмы, ходят в кафе днем и не только по воскресеньям. Вчера вечером они пошли вместе отметить какую-то публикацию о здании на Авеню «А».

— У нас уже есть своя история! — повторяет Джош. — Публикация в «Нью-Йорк Таймс»!

Но он не говорит, сколько раз или чего, поэтому трудно понять, почему это такое большое событие. Должно быть, для Лауры его слова имеют куда больший смысл, потому что она обнимает Джоша и говорит:

— Я горжусь тобой. — И кожа на ее лбу не морщится, как это бывало раньше, когда Джош упоминал это здание.

Позже вечером, когда они вернулись домой, Лаура рассказала Джошу историю о том, что, когда ей было четырнадцать, многоквартирный дом, где они жили с Сарой, снесли. Я сидела на спинке дивана, у Лауры за головой, она протянула руку назад, прижала мою мордочку к себе, рассказывая о том, что случилось с кошкой Хани.

Джош сидел на другом краю дивана. Он не сводил глаз с лица жены, потом придвинулся ближе, а когда она дошла до рассказа о Хани и мистере Мандельбауме, взял ее за руку и крепко пожал.

— Мне очень жаль, — сказал он, когда она закончила говорить, и ткнулся лбом ей в плечо. — Лаура, мне очень жаль. Ты должна знать, — он еще сильнее сжал ее руку, — просто обязана знать, что с нами подобного никогда не случится.

— Откуда ты знаешь? — в голосе Лауры слышались слезы, хотя она не плакала. — Откуда ты можешь знать, что с нами будет?

Джош громко втянул носом воздух, отпустил руку жены, провел ладонью по волосам.

— Ты права. Я не знаю точно. Может случиться пожар или наводнение. Или капризный торнадо сровняет Нью-Йорк с землей. Но мы что-нибудь придумаем. Мы есть друг у друга. — Лаура не поднимала глаз, и он замолчал, дожидаясь ее взгляда. — С нами никогда ничего подобного не произойдет. Ни с нами, ни с нашим ребенком.

Лаура ничего не ответила. Она отбросила голову назад, ее волосы коснулись моих усов, а Джош опять обнял ее. Обнимал до тех пор, пока она не закрыла глаза и мы с ней вдвоем не погрузились в безмятежный сон.

Через два дня за завтраком Джош морщит лоб, как будто о чем-то тяжело размышляет. Он играет веревкой от пакета с хлебом, из которого приготовил тосты, а когда я протягиваю за ней лапу, Джош бросает веревку так, чтобы я могла поднять ее и подбросить в воздух. Я гонюсь за ней в угол за кухонным столом, куда она пытается от меня спрятаться. Лаура с Джошем наблюдают.

— Я должен тебе кое-что сказать, — наконец решается Джош.

Тело Лауры едва заметно напрягается.

— Хорошо. — Голос ее звучит ниже, чем обычно. Так говорят люди, которые очень нервничают, но пытаются это скрыть.

— Нам часто звонят с тех пор, как в «Таймс» вышла статья, — говорит он. — Из журналов и газет, которые хотят следить за развитием этой истории. Еще мне звонят многие музыканты, которые записывались в этой студии все эти годы. Некоторые из них стали довольно знаменитыми. — Он запинается. — Вчера вечером, когда ты заснула, звонила Анис Пирс. Она тоже прочла статью. Она хочет приехать и помочь.

Левая рука Лауры, которая до этого лежала у мужа на колене, ложится на стол. Она барабанит двумя пальцами по его поверхности. Из-под стола, где сижу со своей веревкой, я слышу негромкое постукивание ее пальцев по дереву.

— Анис, — повторяет она. — Анис Пирс хочет приехать сюда из Азии, чтобы помочь спасти студию звукозаписи, куда она и носа не казала целых тридцать лет. — Мне кажется, что Лаура задает вопрос, хотя не могу сказать с уверенностью.

— Она сейчас в Калифорнии, — сообщает Джош Лауре. — Вернулась пару недель назад. Если честно, по-моему, она хочет приехать сюда, чтобы увидеться с тобой, а не поговорить об «Aльфавилль».

Лаура ничего не отвечает, хотя я вижу, как она подгибает большие пальцы ног. Наконец она произносит:

— Ты же говорил, что после публикации статьи в «Таймс» к тебе обращаются многие. Неужели тебе действительно нужна помощь Анис?

— Может быть, тебе пойдет на пользу встреча с ней, — отвечает Джош. — Кто еще знал твою мать так хорошо, как она?

— Давай поговорим об этом позже. — Лаура отпихивает стул и встает. — Сейчас я хочу сходить в магазин, но не уверена, что у меня есть что надеть. Мне уже ничего не подходит.

В последнее время Лаура потолстела — наверное, потому, что много спит и перестала пить кофе. Она останавливается в проеме двери и, не оборачиваясь, негромко произносит:

— Можешь позвонить Анис и пригласить ее, если она захочет.

Лаура поднимается наверх, я за ней. Если она не знает, что надеть, захочет спросить у меня, как это всегда делала Сара.

Несколько дней Лаура атакует нашу квартиру. Она все переставляет на столах, чтобы протереть самые дальние уголки, отодвигает ковры, чтобы вытереть пылинки, которые могли под ними прятаться, становится на лестницу, чтобы вытереть полки и верх мебели, слишком высокой, чтобы человек, стоящий на полу, мог увидеть, что там творится. Когда она моет окно, от голубой шипучей жидкости в солнечном свете появляется радуга, но жидкость пахнет приторной сладостью, и капля падает мне на шерсть, когда я подхожу слишком близко. Из отдельного шкафа достали Чудовище. Я прячусь в Домашнем кабинете — единственной комнате, в которой Джош запретил убирать, — пока его не прячут назад в его пещеру.

— Может быть, нанять человека для уборки? — предлагает Джош.

Лаура лежит на животе на полу их спальни, наполовину скрывшись под кроватью, и пытается избавиться от «комьев пыли». Я вижу небольшие клубы шерсти и человеческих волос, но никаких комьев не видно.

— Не нужно никого нанимать, — отвечает Лаура. — В последние дни у меня не слишком много дел.

Джош стоит в дверях спальни, наблюдая, как Лаура гоняет невидимые «комья». Сейчас он поворачивается, чтобы уйти.

— Анис Пирс не будет заглядывать под кровать, — бросает он через плечо.

— Правда? Спасибо, что сказал, — отвечает она сухим голосом.

К тому времени, как раздается звонок в дверь, квартира уже невероятно чистая и пахнет так, будто в ней никто не живет. Пока Джош открывает, я втираю Запах Пруденс в диван в гостиной. Лаура сидит на диване с прямой спиной и руки держит сложенными на коленях. Проведя кучу времени в поисках решения, что надеть, в конечном итоге она надевает джинсы и мягкий голубой свитер, довольно большой, чтобы скрыть ее растущий живот. По-моему, цвет свитера прекрасно подходит к ее глазам.

Раздаются приветственные слова Джоша и знакомый голос Анис, низкий и скрипучий. Потом следом за Джошем она входит в комнату. Когда я опять вижу ее лицо, вдыхаю знакомый запах, в душе тут же оживают воспоминания о Саре и нашей старой квартире. Мне на секунду приходится лечь и почувствовать животом прохладный деревянный пол. Я вижу, как Сара с Анис подпевают черным дискам, обсуждают Былые времена, Сара рассказывает подруге о Лауре и Джоше… Все это происходит до того, как я узнаю, что однажды Лаура станет Моим Самым Важным Человеком в Жизни. Я помню, как Сара держала меня на коленях, пока рассказывала Анис про какие-то проблемы с сердцем, а та отвечала: «Ты должна сказать Лауре, Сара. Она бы хотела знать. Она любит тебя больше, чем вы обе себе представляете».

Сейчас Лаура встает, и они с Анис долго-долго смотрят друг на друга. По расширившимся глазам Лауры я вижу, что на нее тоже нахлынули воспоминания.

— Боже мой, — наконец произносит Анис. — Как ты на нее похожа! Я уже и забыла.

— Только глаза другие, — отвечает Лаура. — Она всегда говорила, что у меня папины глаза.

Смех у Анис громкий, напоминает лошадиное ржание.

— Ты в этом не виновата. — Она тремя большими шагами пересекает комнату и обвивает Лауру руками. Такое впечатление, что Лаура стала выше, ей приходится нагибаться, чтобы обнять Анис в ответ.

— Мне так жаль, малышка. Мне так жаль. Ужасно потерять мать, особенно, когда она еще так молода. — Глаза Анис поверх плеча Лауры наполняются водой. — Я до сих пор не могу поверить, что ее нет. — Она отстраняется и смотрит на Лауру. — Прости, что не смогла приехать на похороны.

Лаура отступает.

— Я знаю, как трудно дозвониться до тебя, когда ты за океаном.

— Сейчас у меня есть мобильный, — негромко произносит Анис. — Не думаю, что тебе было бы сложно дозвониться до меня, если бы ты действительно захотела.

Анис смотрит на Лауру, которая под ее взглядом будто съеживается до тех пор, пока они с Анис не становятся одного размера. Слова гостьи звучат как обвинение, но она улыбается и добавляет:

— Наверное, упрямство ты тоже унаследовала от отца.

Кажется, Лаура не знает что сказать. Джош, который стоит рядом и наблюдает за происходящим, спрашивает:

— Анис, что будете пить?

— Чай с лимоном, если есть, — отвечает та, и Джош исчезает в кухне.

— Присаживайся, — приглашает Лаура, и Анис присаживается на диван. Сейчас, когда она так близко от меня, я понимаю, насколько знаком мне этот запах. Почти так же пахли «птичьи наряды», которые Сара хранила в глубине шкафа.

Анис замечает, что я нюхаю ее ноги. И улыбается.

— Пруденс! — Подставив одну руку мне под нос, она говорит: — Как давно я тебя не видела, куколка. — Она начинает ласкать меня еще до того, как я понимаю, что происходит, но ее пальцы такие умелые — они находят заветные места за моими ушами и под подбородком, и я не могу протестовать. Я падаю на пол и переворачиваюсь на спину, и огорчаюсь, когда Анис слишком быстро убирает руку. — Ты только посмотри на эту квартиру! — восклицает она, ее яркие глаза мечутся по комнате. Потом она улыбается. — Сара, должно быть, ненавидела это место.

Лаура тоже смеется, так легкомысленно, что сама удивляется.

— Ты права, — соглашается она с Анис. — Мама говорила, что такие квартиры больше напоминают гостиницы, чем дома. Но потом, — добавляет она, — я помню, как она жаловалась, что, когда шел дождь, ее коленям тяжело было перенести подъем по ступенькам.

— Старость — это мерзость, — весело поддакивает Анис. Когда она улыбается, небольшие морщинки вокруг ее глаз углубляются. — Ты еще слишком юна, и тебе знакома только молодость. Ты знаешь только это. Все, что тебе говорят люди вокруг, начинается со слов «ты молода». «Ты слишком молода, поэтому другим лучше знать. Ты слишком юна, чтобы понимать, что значит усталость». А однажды тебе перестают это говорить. И ты понимаешь, что уже несколько лет никто не называл тебя юной. Сейчас все, что говорят мне люди, начинается словами «в твоем возрасте». «У кого в твоем возрасте хватит сил бегать по Азии с рок-группой?»

Джош возвращается с двумя чашками чая, одну протягивает Анис, вторую — Лауре. Анис отпивает из своей чашки и говорит:

— Не думаю, что я когда-нибудь повзрослею, как повзрослела твоя мама в девятнадцать лет. Но, ты знаешь, при этом у нее был дар оставаться молодой. А это непросто. С каждым днем я ценю это все больше.

Лаура тоже отпивает из своей чашки, но на слова Анис не отвечает. Джош пересекает комнату, с чем-то возится у телевизора, и пространство наполняет музыка. Анис тоже несколько секунд молчит, потом произносит:

— Это же Сарин экземпляр «Country Life»?

Джош удивлен.

— Да, — отвечает он. — А как вы догадались?

— Потому что я сама ей его подарила. — Она ставит свою чашку на кофейный столик. — До того как переехала в Калифорнию. Я всегда узнаю потрескивание своей пластинки.

— У нас наверху куча ее пластинок и вещей, — говорит Джош. — Вам следует их просмотреть.

Лицо Лауры напряжено. Но Анис радуется:

— С удовольствием, если вы не против.

Она смотрит на Лауру, которая, поколебавшись, кивает и ставит свою чашку на стол рядом с чашкой Анис. Потом встает и приглашает:

— Пойдем. Я покажу тебе, что где лежит.

Под шерстью покалывает, когда я следую за всеми в комнату с коробками Сары. Я не бывала там с тех пор, как заболела. Даже сейчас, когда уже не важно, останется ли все на своих местах, потому что все равно ничто не вернет Сару, мне тяжело видеть, как Анис достает ее вещи.

И все же приятно слушать, как она говорит о Саре. Ее воспоминания отличаются от тех, что имеются у нас с Лаурой. Над ящичком со спичечными коробками Анис восклицает: «Поверить не могу, что она все эти годы хранила эти коробк´и!» и рассказывает о тех местах, куда они захаживали с Сарой, о том, что с ними приключалось там. Еще она рассказывает Лауре истории, которые та не помнит, потому что, когда они происходили, была слишком маленькой.

— Твои четыре года мы праздновали в «Ушной сере». Ты все время пыталась разорвать обложки пластинок, и мама твоя очень злилась. Однако она всегда была терпелива с тобой. Намного терпеливее, чем была бы я. — Анис просматривает собрание черных дисков Сары, как будто обнимает старых друзей. — Я помню тебя! — несколько раз восклицает она. Со смехом достает что-то из плотной картонной обложки. Это не черный диск, а разноцветный, очень похожий на саму Анис, только меньше! На нем профиль Анис с гитарой, с отброшенной назад головой, с развевающимися волосами. Посередине диска дыра, позволяющая пристроить его на специальный стол, который был у Сары, точно так же, как черные диски. — Я всегда говорила твоей маме, что эти диски с картинками не будут стоить ничего, — говорит она Лауре. — Но она настаивала на том, чтобы их сохранить.

— Бóльшую часть этих вещей она отправила на хранение, когда мы переехали в квартиру на Стэнтон-стрит. — Лаура качает головой. — Я никогда не понимала, зачем она их хранила.

Анис прищуривает глаза.

— А зачем вообще хранить? Чтобы помочь человеку вспомнить. — Потом она обводит взглядом комнату, в которой, кроме Сариных коробок, ничего нет, и молчит, пока не натыкается взглядом на черный мусорный пакет с птичьими нарядами. — Быть не может! — радостно восклицает она. — Только посмотрите на это! Знаешь, бóльшую часть этой красоты шила для твоей мамы я. Для походов в клубы мы наряжались в стиле диско, — Анис гримасничает, — а все эти одежки в стиле панк-рок она надевала, когда приходила в те места, где выступала я. — Она поднимает вверх рубашку, сколотую серебряными английскими булавками. — Ты знала, что твоя мама могла за полминуты стать мужчинкой?

Лаура сидит на полу, скрестив ноги, я у нее на коленях. Она наблюдает за тем, как Анис просматривает вещи, но сама ничего не говорит. Сейчас я чувствую ее удивление по неожиданному, едва уловимому движению рук и плеч.

— Подожди, что-что?

Анис смеется.

— В те времена никто не желал давать шанс девушке-диджею. Меня просто убивало, когда я видела, сколько времени Сара проводит в «Aльфавилль», записывая кассеты, которые никто не слушал. Поэтому однажды мне в голову пришла идея переодеть ее парнем. Ни у одной из нас не было толком груди, — Анис оглядывает свои по-прежнему костлявые формы, — и она была такой высокой… В общем, пара стежков иголкой — и готово. В сшитых мною вещах, с забранными под кепку волосами, она была похожа на очень красивого парня. — Анис нежно улыбается. — Я никогда никого красивее твоей мамы не видела, а она абсолютно не понимала, насколько красива. Как будто красота — ерунда. Когда мы с твоей мамой познакомились в магазине, где она примеряла платья, она вышла из примерочной, похожая на топ-модель, но по одному взгляду на нее было видно, что, глядя в зеркало, она этого не понимает. — Анис корчит смешную рожицу и высовывает язык. — Я думаю, кто-то должен был сказать ей, что она потрясающая.

Лаура спрашивает в нерешительности:

— А почему она перестала? Работать диджеем, я хочу сказать, — добавляет она, поскольку Анис выглядит сбитой с толку. — Иногда мама заговаривала об этом, и, даже будучи маленькой, я видела, как она любила свою работу. Почему она перестала этим заниматься?

Глаза Анис расширились.

— Из-за тебя, — говорит она. — Потому что ты родилась, и важнее ничего не было. Даже музыка была уже не так важна. Сара говорила, что ты — ее музыка.

Лаура гладит мою шерсть, и давление пальцев становится чуть сильнее, как будто она сжала их. Я начинаю урчать, надеясь, что это снимет напряжение.

— Но тогда зачем она открыла этот магазин грампластинок? Почему растила меня в том районе? Почему мы жили так, как жили, если важнее меня у нее ничего не было?

— Иди спой эту песенку своему мужу, красавица. «Мама недостаточно меня любила». — Впервые Анис, кажется, злится. — Ты забыла — я свидетель. Разве был на свете ребенок счастливее тебя? Чья мать так обожала свое дитя, как твоя обожала тебя? — Анис вскидывает руки вверх и начинает ими размахивать. — Твоя мать подарила тебе семью, — настаивает она. — Она подарила тебе жизнь. Разве не об этом мечтают все родители: дать своим детям то, чего у них самих никогда не было? Неужели ты думаешь, что я, глядя на твою квартиру, не вижу, чего ты хочешь для своих детей?

— Ты не видела меня пятнадцать лет. — Голос Лауры низок и резок. — Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни о том, к чему я стремлюсь.

— Неужели? — Анис не повышает голос, но он почему-то звучит мощнее. — Я знаю, что ты позволила одному ужасному дню бродить в твоей голове, как больному чудовищу, которому ты не можешь позволить умереть. Да, я знаю, каким скверным был для тебя тот день, — добавляет она, когда Лаура делает вдох, как будто хочет ее перебить. — Скверные вещи иногда происходят, и люди месяцами, годами пытаются очухаться, потому что не получают дружеской поддержки, как твоя мать. Она никогда не получала поддержки от твоих дедушки с бабушкой, которых ты даже не помнишь, потому что они не удосужились познакомиться с тобой. Вместо них у тебя были Мандельбаумы, а вместо сестры — живущая наверху девочка (как ее звали? Мария… как дальше?), а еще Ноэль из магазина и все в округе, с кем мама познакомилась ради тебя — чтобы за тобой приглядывали. Твоя мама каждый день забирала тебя из школы и всю свою жизнь выстраивала так, чтобы иметь возможность больше времени проводить с тобой. И ей повезло, потому что не каждому выпадает шанс, не у каждого есть возможность поступать так.

Лаура ничего не говорит, пока поток слов Анис не иссякает. Я поднимаю глаза и вижу, как натягивается кожа у нее на шее, как в те времена, когда она хотела что-то сказать Саре, но не могла.

— Послушай, — продолжает Анис, — не мне тебя учить, что думать о твоей матери, Лаура. Но даже не смей считать, что она сделала недостаточно. Сара отдала тебе все. Она дала тебе семью. И вот ты сидишь тут — умная, успешная, замужняя, счастливая, следовательно, она все сделала правильно. Не думаю, что ты когда-нибудь поймешь, — Анис подается вперед и касается руки Лауры, — как она тобой гордилась.

Лаура кончиками пальцев прикасается к Анис, потом продолжает гладить мою шерсть. Я прижимаюсь лбом к ее руке и думаю над тем, что сказала Анис о Лауре, о Джоше, о Саре, которая дала дочери семью.

Когда Лаура заговаривает, ее голос звучит почти так же хрипло, как и смех Анис.

— Я так о ней и не поплакала. — Она поднимает одну руку и проводит по волосам, совсем как Сара. — Не знаю, что со мной не так. Но я не могу. Не могла.

Брови Анис ползут вверх домиком, отчего ее лицо смягчается.

— Сара гордилась бы тем, что вы с Джошем делаете для «Альфавилль» и людей, которые живут в том доме.

— Это все Джош. — Лаура откашливается. — Моей заслуги здесь нет. Я ничего не сделала.

Анис улыбается и склоняет голову набок. Иногда она смотрела так на Сару.

— Еще сделаешь.

Позже ночью, после ухода Анис, мы с Лаурой и Джошем вместе сидим в гостиной, и Лаура говорит мужу:

— Я бы хотела помочь тебе в твоем деле со зданием на Авеню «А».

В уголках его глаз появляется улыбка.

— Серьезно?

Лаура тоже начинает улыбаться, голос ее звучит легкомысленно, но глаза остаются серьезными.

— А почему нет? — удивляется она. — Спать по двенадцать часов в сутки — это слишком.

Только мне показалось, что я наконец поняла, кто такие люди, — и вот я вновь осознаю, какие они все-таки загадочные создания.