Самым любимым местом Лауры Дайен, за исключением ее кровати по утрам в воскресенье, был сорок седьмой этаж офисного центра в Мидтауне, в конторе «Ньюман Дайнс». Там располагался корпоративный отдел юридической фирмы. Лаура частенько ела сэндвичи с ветчиной со своими коллегами в помещении, которое они называли конференц-залом на сорок седьмом этаже, хотя на самом деле это было крошечное помещение для заседаний. Они расстилали газеты и блокноты с отрывными страницами на поверхности круглого стола, где, словно лилии в темных глубинах, отражались лампы в форме шара.

Часто эти обеденные перекусы они использовали для того, чтобы неофициально разжиться информацией по очередному делу, над которым работали, или покорпеть над документами оппонентов. Но прежде всего эти обеды укрепляли дружбу. Когда-то их было тридцать человек, они начали вместе работать на летней практике. Теперь их осталось восемь, остальные ушли в другие конторы. Лауре тоже, как и другим, звонили из кадровых агентств — если честно, к ней обращались до сих пор, — но она на удивление вовремя поняла, что тот, кто рано спрыгивает с поезда, обычно так и мечется туда-сюда всю жизнь. Чтобы осознать правдивость этого суждения, Лауре достаточно было посмотреть на свою мать.

Хотя молодая женщина ценила товарищеский дух этих посиделок, больше всего она любила ранние утренние или поздние вечерние часы, когда в конференц-зале было пусто. Она могла смотреть в окно, на молчаливую диораму развернувшегося внизу города, и это абсолютное безмолвие умиротворяло ее. Эмпайр-стейт-билдинг находился более чем в десяти кварталах, но иллюзия, которую создавала высота ее собственного здания, казалось, возносила ее на один уровень с верхними этажами знаменитого небоскреба. Душными летними вечерами Лаура не раз наблюдала, как прямо в его остроконечную башню ударяет молния, но звук при этом «гасился» толстыми оконными стеклами их офиса. Лаура росла в атмосфере непрекращающегося шума, под танцевальную музыку, которая орет из стереопроигрывателей, среди полицейских сирен и домашних ссор, разбитого о тротуар стекла… Гул ночных вечеринок каждое утро сменялся грохотом переполненных автобусов и металлическим лязгом тележек для покупок. В пятиэтажном доме без лифта, где жили они с Сарой, эти звуки были постоянно слышны даже при закрытых окнах. К тому же к ним примешивались шумы их собственного дома: плач детей, звук смываемой в туалете воды, шаги над головой.

Люди говорили о видах, которые открываются на верхних этажах, но Лаура знала, что все дело в тишине, в спокойствии, которое дарит высота, — за них человек в таком городе, как Нью-Йорк, готов платить немыслимые деньги. Шум — одно из тысяч неудобств, которые приходится терпеть беднякам. Только за деньги можно купить эту иллюзию тишины.

Пэрри по опыту знал, что, если в конторе тишина, Лауру следует искать в конференц-зале на сорок седьмом этаже. Сюда она приходила подумать, дать мозгу отдохнуть от компьютера и звонящих телефонов. Здесь тишина позволяла ей найти творческое решение сложной проблемы.

Пэрри просунул голову в дверь и произнес:

— Уже почти девять. Ты должна идти домой к мужу, как примерная новобрачная.

Лаура оторвалась от окна и повернулась к нему.

— Не могу. Клей только что «нагрузил» меня делом о «Балабан Медиа». — Клейтон Ньювелл был ведущим партнером «Ньюман Дайнс», и его именем пугали всех сотрудников их фирмы. — Он говорит, что все документы должны быть готовы в понедельник к семи часам утра.

— Да, но мы же с тобой знаем, что Клей раньше половины одиннадцатого в понедельник в конторе не появится. Работа потерпит. — Пэрри улыбнулся. — Чтобы сделать имя на нашем поприще, нужно приучить людей ожидать от тебя лучшего, но пусть не ждут, что ты будешь посвящать себя делу без остатка.

Пэрри Стедмен был «учителем» Лауры, старшим партнером, который рано разглядел потенциал девушки и взял ее под свое крыло. Это был коренастый человек пятидесяти лет от роду, с редеющими волосами. К своей работе и переговорам он подходил неторопливо, что совершенно не вязалось с его скрытым острым умом. Хотя «учителем» Пэрри называли образно, он, как настоящий учитель, любил цитировать Талмуд. «Двое хромых в одном танце не закружатся, — не раз говорил он Лауре. — Каждый человек в некотором роде калека. Фокус в том, чтобы не поставить в одну пару людей с одинаковыми увечьями. В противном случае, пока они соображают, что вместе танцевать не смогут, тебе придется с головой погрузиться в бумажную писанину».

Не всякому помощнику так везет, не каждый смотрит на несколько шагов вперед, и далеко не каждый находит себе учителя, особенно такого влиятельного (как минимум в стенах этой конторы), как Пэрри. Стедмен как компаньон обладал широкими возможностями, обеспечивая фирму крупными клиентами, которых потом распределял между помощниками. Он заметил острый ум Лауры и ее дотошность еще в то время, когда она проходила летнюю практику. Когда же она первый год работала в фирме, Пэрри взял за правило нагружать ее самыми сложными докладными записками и кратким описанием материалов дела, с которыми стороны выступали в суде, хотя предполагалось, что начинающие помощники бóльшую часть своего времени проводят за тем, что «выбивают» себе работу. Лаура, окончившая Хантер-колледж и юридический факультет Фордэмского университета, с внутренним удовлетворением отмечала, что достигла в профессии намного большего, чем некоторые выпускники Лиги Плюща, с которыми она начинала. Хотя она была осторожной и никогда не выставляла напоказ свой успех.

Она прекрасно научилась составлять контракты, чувствуя себя среди их многочисленных пунктов как рыба в воде. Она испытывала какое-то глубинное спокойствие, когда просчитывала самые худшие варианты развития событий и заранее искала оптимальное решение, закрепляя его черно-белым совершенством подписанного и заверенного документа. Лаура думала, что в идеальном мире все жизненные сюрпризы легко можно предвидеть и решить.

Именно Пэрри чуть больше года назад решил, что Лаура уже доросла до того, чтобы ходить на встречи с клиентами. На первой из таких встреч она и познакомилась с Джошем, что придало первым дням их романа налет некой тайны. Она понимала, как это будет выглядеть в глазах ее коллег, и особенно Пэрри, если им станет известно, что она встречается с одним из клиентов. Иногда Лаура размышляла о том, что согласилась выйти за Джоша всего через несколько месяцев после знакомства только потому, что брак, бесспорно, совершенно в ином (вполне допустимом) свете представлял их отношения. Когда девять месяцев назад она сообщила о своей помолвке, Пэрри тепло ее обнял и сказал: «“Если любовь крепка, мужчина и женщина могут устроить ложе и на лезвии меча”. Пусть ваша любовь всегда будет такой же крепкой, как сейчас». Тогда это прозвучало мило, хотя позже Лаура подумала, что его пожелание выглядело слишком назидательным для обычного поздравления.

Сейчас, вспоминая замечание Пэрри, мол, пора идти домой, Лаура поймала себя на мысли, что возвращается домой с меньшей охотой, чем в первые недели их брака, всего полгода назад. Вещи Сары — большей частью имущество, оставшееся от магазина грампластинок, которым она раньше владела, а шестнадцать лет назад продала, — так и остались неразобранными в свободной спальне их квартиры. Тем не менее запах старых пластинок и желтеющих газет, запах Лауриного детства заполнил весь второй этаж квартиры. Даже едва уловимый запашок кошачьего лотка грозился возродить давно погребенные и забытые воспоминания и ассоциации.

Именно эта путаница между «тогда» и «сейчас» создала чувство постоянной неловкости. Это напоминало низкочастотный звук, который она не могла отчетливо расслышать и поэтому идентифицировать, но все же он вызывал не меньшее раздражение. Лаура заметила, что стала по возможности пользоваться ванной комнатой на первом этаже и старалась не подниматься наверх в спальню до тех пор, пока в буквальном смысле не начинала валиться с ног. И несмотря на усталость, в последнее время сон у нее был беспокойным — когда по утрам она просыпалась, то чувствовала себя еще более вымотанной, чем перед сном.

Она видела, с какой радостью Джош, который являлся, по его собственному определению, «фанатом музыки», хотел бы перебрать все афиши Сары, прослушать песни на оригинальных виниловых пластинках — а ведь они недоступны уже практически целому поколению! Джош любил прошлое. Хранил в их доме, в кабинете, груды фотоальбомов и наград, полученных в заплывах во время пребывания в летних лагерях; школьные табеля и сведения обо всех встречах одноклассников за двадцать лет, со всеми именами и телефонами… Лаура знала, что он недоумевает, почему она еще не перебрала вещи, хотя прошло почти два месяца с тех пор, как они вывезли все из квартиры Сары. Однако пока он не спешил поднимать этот вопрос.

Единственным созданием, которое все время проводило, роясь в вещах Сары, была Пруденс. Лаура до сих пор не могла понять желание своей матери (своей-то матери!) завести кошку. Но было очевидно, что Пруденс ужасно не хватает Сары. Первые несколько дней жизни у них она отказывалась от еды, ее тошнило, и такие явные физические страдания зародили в душе Лауры сомнения: было ли принятое решение правильным? Или Пруденс было бы лучше жить в более приятном для кошки месте, несмотря на желание Сары? Только сидящее в глубине души нежелание расставаться с последней живой ниточкой, связывающей ее с матерью, доказывало Лауре правильность ее поступка.

Три дня назад за праздничным ужином на Песах, когда Пруденс устроила настоящее безобразие на тщательно накрытом столе, Лаура ощутила смесь крайнего смущения и бесконечной жалости к этой кошке. Как и Лауру, Пруденс воспитывала Сара. Откуда ей было знать, как за праздничным ужином ведут себя обычные семьи? Лаура, уже став взрослой, потратила несколько лет на то, чтобы это понять.

И тем не менее было приятно наблюдать, как в последние дни Пруденс наконец-то стала вливаться в общий поток жизни в их квартире. Лаура правильно поступила, когда вытащила одно из старых платьев Сары из пакета, который в последний момент забрала из мусорника. Пруденс начала вести себя как обычная, нормальная кошка (как будто, иронично подумала Лаура, можно говорить о «нормальности», когда дело касается кошек). Лаура не могла удержаться, чтобы не понаблюдать за Пруденс, и невольно улыбалась, глядя, как та временами растягивается на спине, подняв четыре белые лапки вверх, к солнечным пятнам, которые проникают сквозь окна. Интересно, а каково это полностью отдаваться таким простым вещам? Не думать ни о чем… «Солнечные лучики такие теплые. Как приятно!»

Лаура заметила интерес, который проявляла Пруденс к одной и той же стае янтарно-белых голубей на противоположной стороне улицы, — временами она заставала кошку за пристальным изучением птиц. Эти птахи такого необычного цвета высоко ценились бы там, где выросла Лаура, их бы разводили в голубятнях на плоских крышах, и за ними пристально следили бы в надежде украсть парочку местные ребятишки. Однажды, когда ей было двенадцать лет, Лаура тайком пробралась на крышу соседнего многоквартирного дома и погладила молодого птенца под бдительным взором его хозяина. Мир перед ней предстал в виде неровного лоскутного одеяла из белых цементных и черных толевых крыш, «сшитых» тяжело завешанными веревками для сушки белья. Лаура до этого никогда не прикасалась к теплому оперенью живой птицы, никогда не ощущала сложной симметрии, формирующей под мягким пушком упругую оболочку. Она брала в руки только перышки, найденные на тротуарах, или выкрашенные в неоновый цвет перья от одежды, которая хранилась в коробках в подсобке маминого магазина. Сара ужасно разозлилась, когда узнала, что Лаура лазила на крышу соседнего дома: двумя неделями раньше четырнадцатилетний подросток упал и разбился насмерть, когда пытался перепрыгнуть с одной крыши на другую.

Лауре нравилось наблюдать за смотрящей в окно Пруденс. В такие минуты ей хотелось погладить кошкину шерстку, вдохнуть исходящий от ее шеи запах корицы и молока, услышать глухое «м-р-р». Целую вечность она не сидела с кошкой на руках, не слышала ее урчания, не ощущала такого умиротворения, которое наступает, когда маленькое создание настолько доверяет тебе, что засыпает у тебя на коленях.

Но, протягивая руку к Пруденс, она каждый раз видела — как бы ни старалась отогнать эти мысли — заплаканного старика, стоящего на коленях на треснувшем тротуаре. Он кричал: «Она — все, что у меня осталось!» Чрезвычайно опасно любить маленьких, хрупких созданий. Эту истину Лаура осознала, пожалуй, раньше всего остального.

На ее лице, должно быть, появилось отстраненное выражение, потому что сейчас Пэрри повторял:

— Тебе пора домой, спать. — И продолжал с сочувствующим взглядом, который Лауре было вынести еще тяжелее, чем прямое внушение: — Я жалею, что ты не взяла несколько дней отпуска, когда умерла твоя мама.

— Не время было, — ответила Лаура. — Я только недавно брала двадцать дней. — На самом деле именно Пэрри, ссылаясь на прямое указание Клея (который иногда пытался смягчить действие собственных капризов такими же неожиданными проявлениями щедрости), настоял на том, чтобы она взяла полных три недели на медовый месяц. — Как бы там ни было… — Она запнулась и выдавила улыбку в надежде, что та выглядит убедительной. — Со мной все в порядке. Честно.

Был вторник, мартовский день, первый по-настоящему великолепный весенний день в году — иллюзия, потому что вся следующая неделя будет такой же холодной и дождливой, как середина февраля, — когда Лауре позвонили из маминой конторы. Хотя Сара более пятнадцати лет проработала секретарем в небольшой юридической фирме, занимающейся недвижимостью, Лаура никогда не встречалась с сослуживцами матери. Поэтому, когда услышала на другом конце провода голос, принадлежащий не Саре, тут же поняла — что-то случилось, поняла это еще до того, как женский голос нерешительно произнес: «Это Лаура? Я работала, то есть работаю с твоей мамой…» Она все поняла еще до того, как женщина произнесла что-то вроде «сердечный приступ» и «не вынесло».

Лаура, наверное, что-то отвечала сослуживице, наверное, кому-то рассказывала, что произошло, куда она собирается, хотя после ничего не помнила. Следующее ее воспоминание — она жмурится от слишком яркого света и думает: «Сегодня стоило бы надеть очки от солнца», а потом удивляется, что именно теперь думает об очках. Женщины в расстегнутых зимних пальто и мужчины в костюмах с расслабленными галстуками — люди, чьи матери живы, неспешно шагают по улице, намного медленнее, чем вчера, когда погода была более ветреной. Они проходят мимо небольших кафе, где на открытых террасах впервые в этом году сидят люди, чьи матери живы, мимо грузовиков «Мистер Софти», которые, как только температура поднимается выше нуля, вырастают из-под земли, как молодая трава… Неожиданно Лауру накрывают воспоминания: Сара летними душными вечерами носит уличным проституткам, прогуливающимся по Второй Авеню, свежие фрукты; Лаура прячется за ноги Сары, а проститутки благодарят маму, наклоняются и говорят Лауре: «Какая красивая девочка!»

Теперь Лаура уже поняла, что ее разрозненные мысли являлись для нее способом отвлечься, избежать осознания новой действительности (теперь я сирота), даже когда она вызывала такси и ехала в морг на пересечении Тридцать второй и Первой улиц, спускалась под землю, ниже тех этажей, где стоял письменный стол, за которым умерла Сара, а потом взлетала куда-то высоко в стеклянной башне.

В один из похожих дней, когда Лауре было… сколько? шесть? семь?, Сара встретила ее в пятницу у ворот начальной школы и со счастливым лицом объявила с некой загадкой в голосе: «За магазином присмотрит Ноэль. А мы сегодня кое-куда пойдем». И Лаура, таща на спине красный рюкзак со значком группы «Menudo», который умолила Сару купить в специализированном магазине, торгующем символикой этой пуэрториканской молодежной группы, схватила мать за руку и пошла за ней по Элдридж-стрит и Гарден-оф-Иден Адама Перпла.

В те годы в Нижнем Ист-Сайде были десятки общественных парков, но «Райский сад» был самым отдаленным из всех. Адам Перпл, чудаковатый фермер, живущий неподалеку, провел десять лет, возделывая участок, оставшийся после пожара, во время которого сгорело пять многоквартирных домов. Он прививал растения и удобрял землю компостом, самолично привозил на тачке навоз, который подбирал за конными экипажами в Центральном парке. В результате — искусственно созданный сад площадью тысяча четыреста квадратных метров, с буйно цветущими розами, грушевыми деревьями, вьющимся плющом и сотнями других растений, названий которых Лаура не знала. В самом сердце сада — огромный круг «инь-янь» из зелени разных оттенков.

Лаура, со свойственной детству склонностью ограничивать перспективу, думала, что уже узнала все, что нужно знать о Нью-Йорке, особенно о своем маленьком уголке. И вдруг, как из ниоткуда, возникло ЭТО! Она была потрясена, осознав, какая красота пряталась среди убогих городских пейзажей, которые она видела ежедневно.

В тот день послеобеденное солнце озорно играло в Сариных волосах, создавая вокруг ее головы красно-золотой нимб. Ослепленной солнцем Лауре казалось, что она еще никогда не видела свою маму такой красивой. Та была похожа на фею из любимых цветных книжек Лауры. Каким же волшебством владела ее мать? Вот они идут по мрачным городским улицам из стекла и камня, осторожно пробираясь между треснувшими бутылками и смятыми жестяными банками, и неожиданно их окутывает пряно-сладкий аромат роз и крокусов. Бродячие кошки лениво щурятся, нежась в ажурной тени деревьев, слишком безмятежные, чтобы обращать внимание на щебечущих среди ветвей птиц. Лаура вспоминает «Таинственный сад» Фрэнсис Бернетт, книгу, которую только-только начала читать. И думает, что именно этот сад — самое волшебное место во всем мире.

— Большинство людей, живущих в других городах, представляют себе только грязь и шум, когда думают о Нью-Йорке, городе, где живем мы, — сказала Сара, когда они бродили, продолжая крепко держаться за руки, по сменяющим друг друга прохладным и теплым аллеям сада. — Они не знают наш город таким, каким знаем его мы с тобой. Понятия не имеют, что мы живем в самом чудесном городе на земле. — И, словно угадав предыдущие мысли Лауры, подмигнула и добавила громким шепотом: — Но это наша тайна.

Они стояли под вишней, которая еще не начинала цвести. Лаура остановила Сару, достала из рюкзака листок бумаги. В тот день учительница велела всем написать стихотворение о весне, и Лауре неожиданно захотелось прочесть свое маме. Залившись краской стыда (поскольку Лаура была не из тех детей, кто охотно «выступает» перед взрослыми), она прочла:

Сара была очарована.

— Мне еще никогда не доводилось слышать такого красивого стихотворения, — сказала она. — Ты в курсе, что некоторые из лучших стихотворений становятся песнями? — И Лаура, которая об этом не знала, но понимала, что мама ее знает о музыке и песнях все, кивнула с таким видом, который, как она надеялась, сойдет за важную мудрость человека, повидавшего жизнь. — Мне кажется, что твои стихи — это песня, — сказала ей Сара.

Потом они с Лаурой едва ли не бегом преодолели весь обратный путь к магазину Сары, где та отобрала несколько альбомов из своей обширной коллекции и позвонила одному приятелю. Затем они отправились к Авеню «А» и вошли в какое-то здание — с виду совершенно обычный двадцатиэтажный многоквартирный дом.

Но оказалось, что в полуподвальном помещении располагалась студия звукозаписи. Смешные на вид буквы, вытравленные на стеклянной входной двери, сообщали о том, что это студия «Альфавилль», а Сара добавила, что место это известное. Какой-то незнакомый мужчина (раньше Лаура его никогда не видела) с длинной клочковатой бородой появился откуда-то из тайного кабинета в глубине студии и в знак приветствия обнял Сару и тепло потерся щеками о ее щеки.

— Уже давненько к нам не залетали такие птички. — Он провел их в свободную звукозаписывающую студию, где Сара положила свои пластинки на какую-то машину, которая позволяла убрать из записи голос, чтобы осталась одна музыка. Лаура была глубоко поражена тем, что мама так здорово разбирается в таком сложном с виду механизме. По всей видимости, она когда-то проводила здесь немало времени. С этим осознанием пришла и мысль, всегда ошеломляющая маленького ребенка: Сара, должно быть, прожила целую жизнь до появления Лауры.

Женщина понажимала на какие-то кнопочки, покрутила ручки, пока тяжело не зазвучали ударные: там-там-там-там. Вот тогда она и начала петь Лаурины стихи. И заставила дочь подпевать. И хотя, по мнению самой Лауры, песня оказалась не так уж хороша, во всем мире за все эти годы мало что могло сравниться с маминым пением.

В этой студии Сара записала их совместное пение на кассету, которую дома они прослушали еще раз, а на следующий день она торжественно положила кассету в маленький металлический ящик, который однажды уже показывала Лауре. Там, по ее собственному выражению, она хранила свои самые ценные сокровища.

Через несколько лет городские власти сравняли бульдозерами «Райский сад», а металлический ящик исчез в 1995 году, в день, когда Лаура и Сара лишились квартиры. И сейчас Лаура подумала, что не осталось никого, кроме нее самой, кто помнил бы, как звучал голос Сары, когда она пела. И не осталось абсолютно никого, кто помнил бы (потому что сама Лаура поняла, что не помнит), как в детстве звучал ее собственный голос.

Куда деваются кассеты, когда умирают? Поднимаются на Кассетные небеса? Лаура почувствовала, что вот-вот зальется смехом, когда эта идея пронеслась у нее в голове, но она подавила этот порыв, потому что в тот момент стояла в вестибюле морга. Над ее головой висело изречение на латыни. Лаура воспользовалась своими знаниями латинского, приобретенными во время обучения на юридическом факультете.

«Пусть стихнут разговоры, пусть исчезнет смех. В этом месте царит смерть, пытаясь помочь живым».

Пэрри был не единственным, кто считал, что Лауре не хватило времени предаться скорби. Она начала чувствовать себя одной из тех кукол с веревкой на спине — если потянуть за нее, можно заставить куклу повторять одну и ту же фразу, как литанию. «Со мной все в порядке», — говорила она, когда на следующий день появилась на работе. «Со мной все в порядке», — уверяла она, когда вернулась с обеда после похорон матери. «Со мной все в порядке», — повторяла она всем — Пэрри, своим коллегам-помощникам, блондинке с суровым лицом, которая отвечала на ее телефонные звонки и занималась ее документами. «Со мной все в порядке. Все хорошо. Не нужно так на меня смотреть, потому что со мной действительно все в порядке».

В юности Лаура заметила, что практически в каждом таксофоне в Нью-Йорке — не только в Нижнем Ист-Сайде, но вдоль всей дороги до железнодорожного вокзала Гранд-Сентрал, — на металлическом основании было нацарапано «Чти Господа». Лаура дивилась силе человека, который потратил столько часов и дней — возможно, даже месяцев — на то, чтобы добраться к каждому таксофону на Манхэттене. Неужели это религиозный фанатизм? Искренняя, пусть даже извращенная вера, что два эти слова на самом деле могут обратить других к вере в Бога? Неужели весь груз с души этого человека лег на эти два бесконечно повторяемых слова, а попытка написать их повсюду была единственным способом очиститься?

Лаура была склонна считать это вполне вероятным, потому что если бы она могла одной из десятка скрепок, которые систематично разгибала во время рабочего дня, нацарапать «Со мной все в порядке» на столе, телефоне, стенах кабинета — то так бы и поступила. Она была благодарна за всеобщее сочувствие. Но нести тяжкую обязанность — делать вид, что у тебя все в порядке, чтобы другие за тебя не тревожились, было труднее, чем просто позволить себе скорбеть и чувствовать себя плохо.

Особенно она радовалась сейчас тому, что скрыла от всех, когда неожиданно (несмотря на все принятые меры предосторожности) узнала, что беременна, всего два месяца спустя после свадьбы. Разумеется, никто и не говорит о том, что нужно немедленно сообщать всем и каждому эту новость, — на самом деле принято молчать, пока благополучно не минует первый триместр беременности.

Джош был безумно счастлив, услышав эту новость, у него на глазах даже заблестели слезы. Но Лауре понадобилось несколько часов на то, чтобы собраться с духом и вымолвить хотя бы слово, потому что ее первой реакцией была настоящая паника. Лучшее время забеременеть для Лауры было бы четыре года назад, когда она только первый год работала в конторе и с ней могли бы безболезненно расстаться. Или лет через семь, когда она (можно надеяться) стала бы компаньоном. Пятый год службы — худшее время брать декретный отпуск. Сейчас время «навалиться» на работу, обрастать клиентурой, угождать потенциальным клиентам и строить отношения с компаньонами — и тогда, после десятилетней изнурительной работы, вознестись на вершину успеха, к которому она всегда так стремилась. Она видела других женщин-адвокатов, которые, родив, начинали работать неполный рабочий день. Это было чем-то вроде мрачной шутки среди женщин их конторы, потому что «неполный рабочий день» на самом деле означал необходимость выполнять то же количество работы за меньшее количество денег. Большинству из них так и не удавалось вернуть себе статус, который они имели в конторе до беременности. Лаура слишком поздно осознала, что вопрос о том, когда заводить детей, был одним из миллиона вопросов, которые им с Джошем следовало обсудить до свадьбы.

А еще ее раздирали более глубинные страхи. Существует бессчетное количество вариантов быть несчастливой. А от Сары Лаура узнала, что брак и дети вовсе не являются гарантией того, что удастся исключить их все.

И все же не обращать внимания на радость Джоша или оставаться к ней равнодушной было выше ее сил. Однажды воскресным днем они выкрасили стены свободной спальни в нежный солнечно-желтый цвет — идеальный, как заметил Джош, и для мальчика, и для девочки. Она думала об этом крошечном, размером с горошину создании — ее и Джоша частичке, которая ходила с ней всюду, куда бы она ни шла. О тайном участнике, который незримо присутствовал с ней на совещаниях, ездил с ней в метро, вдыхал, как и она, тот сладкий дым начала зимы. Иногда ее охватывала какая-то щемящая жалость к этому маленькому беззащитному созданию. «Бедняжка!» — думала она, а потом недоумевала, почему ей так его жалко.

Беременность осталась их тайной, ее и Джоша. И все стало несравненно проще, когда однажды в пятницу вечером, в середине февраля, как раз перед официальным окончанием первого триместра у нее начались боли внизу спины и открылось кровотечение.

В понедельник она вышла на работу более бледной, чем обычно, и чуть более уставшей, но во всем остальном ничего ее коллегам в глаза не бросилось. Поскольку она никому не сказала о своем положении, ей не пришлось проходить через весь этот ужас и сообщать всем, что она больше не беременна. Они не сообщили даже родителям Джоша. («Давай дадим Эйбу и Зельде пару месяцев, прежде чем они завалят нас своими родительскими советами», — сказал он). Но сделали единственное исключение — или по крайней мере Джош думал, что сделали.

— Конечно, ты захочешь сразу же обрадовать свою маму, — сказал он. Лаура не стала его переубеждать, поскольку что может быть более ожидаемым и естественным для молодой, впервые забеременевшей женщины, чем желание поделиться новостью со своей мамой, обратиться к ней за советом и помощью?

Но Лаура ничего Саре не сказала. И сама не знала почему. Возможно, потому, что когда сообщаешь маме о своей первой беременности, она тут же начинает убеждать тебя, что ты не узнаешь настоящей любви, пока не возьмешь на руки своего первенца. Что никого в жизни ты не будешь любить так, как своего ребенка. Только Лаура уже знала, что в случае с ее мамой это было не так. И Сара прекрасно понимала, что Лауре об этом известно. Что бы ответила Сара? «Ты будешь любить своего ребенка, но лишь настолько, насколько любишь некоторые вещи, и немного меньше, чем любишь другие»?

Возможно, если бы Лаура рассказала Саре о своей беременности, мама поведала бы ей о пузырьке с нитроглицерином, который обнаружила Лаура, когда убирала у Сары в ванной. Мама хранила секреты. И хотя сейчас Лаура злилась, злилась больше, чем хотела признавать, она догадывалась, что Сарой, когда она скрыла от дочери информацию о состоянии своего сердца, двигали те же причины, что и самой Лаурой, когда она решила не сообщать матери о своей беременности. Ведь когда мама признается ребенку, что больна, предполагается, что чадо разрыдается, обнимет ее и попросит, чтобы она выполняла все предписания врачей, потому что ему никак нельзя ее потерять.

Сара наверняка знала, что Лаура не сможет и не захочет говорить все эти вещи. И не потому, что это неправда. А потому, что они потеряли друг друга уже много лет назад.

Джош никогда не заговаривал с ней о случившемся выкидыше. Но продолжал попытки завести разговор о Саре, предаться воспоминаниям. Когда они приехали в Нижний Ист-Сайд, чтобы убрать в квартире Сары, он настоял на «ностальгической поездке», подобной тем, которые устраивали для них с сестрой родители, когда они семьей путешествовали, бывало, по Бруклину.

— Давай же, — подстегивал он, — расскажи маменькиному сынку из Парсиппани, каково это — расти на Манхэттене. Когда мы еще здесь побываем?

И Лаура постаралась. Попыталась описать ему «точки» на Авеню «Б» и Второй улице, где вовсю шла торговля наркотиками, а власти слишком долго смотрели на происходящее сквозь пальцы, потому что ничего не могли поделать с такой широко разветвленной — и приносящей огромную прибыль — сетью. Когда они проезжали мимо теперешнего парка Томпкинс-Сквер с его яркими игровыми и чистыми баскетбольными площадками, тропинками в окружении цветов, Лаура не могла заставить Джоша представить тот Томпкинс-Сквер, в котором она выросла, — практически весь парк занимали палаточные городки, которые возвели наркоманы и бездомные. Сюда частенько наведывались также подростки-панки в собачьих ошейниках и футболках с изображением «Секс Пистолс».

— Ой! Вон там, — Лаура указала на место на тротуаре. — Там мы с моей подружкой Марией-Еленой в детстве играли в «скелзи» крышками от бутылок. Когда бы мы ни выходили поиграть, ее мама всегда кричала вслед: Cuidado en la calle!

Во время своего рассказа Лаура ловила себя на том, что недоумевает, зачем спустя столько лет Сара переехала в Нижний Ист-Сайд. Неужели она думала, что сможет переписать свое прошлое? Разыграть тот же сценарий, но с другой концовкой? Неужели она не осознавала, что Нижний Ист-Сайд лишь отдаленно напоминает то место, где она провела свою сумасшедшую юность, где у нее не было ничего, кроме школьного диплома и решимости увидеть мир таким, как она хотела?

Тем не менее воспоминания Лауры вызывали у Джоша улыбку. А Лаура никогда не чувствовала себя такой целостной личностью и такой нужной кому-то, как в те мгновения, когда заставляла Джоша улыбаться.

И только когда Джош настоял на том, чтобы, возвращаясь домой, проехаться по Стэнтон-стрит, в горле у Лауры встал ком.

— В детстве мама каждый день забирала меня из школы и приводила в свой магазин грампластинок, где я делала домашние задания, — сказала она мужу. — Мне было четырнадцать, когда мы переехали. Я, если честно, не так хорошо знаю эти окрестности, как ты думаешь.

Интерес Джоша к ее прошлому был ожидаемым. Он являлся главным специалистом, отвечающим за рекламу в издательстве, которое выпускало глянцевые журналы, посвященные музыке, а Нижний Ист-Сайд некогда был «эпицентром взрыва», где зародилась рок-и поп-культура. Конечно, теперь «родина» Лауры скорее напоминала парк отдыха, который можно было бы назвать «Мир панков» или «Дисколенд», где лишь со вкусом «обнищавшие» здания напоминали о суровом вчера. Если вглядеться попристальнее, можно сквозь дымку времен увидеть, как Джоуи Рамон или Уэйн Каунти тащат свои инструменты по улице Бауэри после выступления в «Си-Би-Джи-Би» — известном нью-йоркском клубе, где играли кантри, джаз и блюз. Даже самой Лауре на мгновение показалось, что она увидела Адама Перпла, сейчас уже старика, который толкает ветхую, груженую компостом тележку по Авеню «Б».

В тот день, когда Лаура впервые сопровождала Пэрри на переговоры с клиентами, Джош не был в числе сотрудников издательства, с которыми у ее команды была назначена встреча. Но он заметил, как девушка пытается войти в конференц-зал с двумя огромными портфелями, в то время как Пэрри остановился с кем-то поболтать. Джош поспешил к ней на помощь и предложил:

— Давайте я вам помогу. — Он взял у нее портфели, несмотря на возражения Лауры, и направился с ними к лифту. Девушка невероятно смутилась: в обязанности помощника входило носить портфели, когда адвокат направлялся на встречу с клиентами или в суд.

Еще больше она смутилась, когда через четыре дня он позвонил ей на работу. Наверное, он спросил у кого-то из присутствующих на переговорах, как ее зовут, где она работает. Когда он в первый раз пригласил ее в ресторан, она отказалась, не желая выглядеть легкодоступной. Второй раз Джош позвонил и пригласил ее на вечеринку, которую устраивало его издательство в честь выхода апрельского номера «Латинской музыки». Лаура согласилась. Она ведь не собирается всю жизнь проходить в помощниках адвоката, уговаривала она себя. Ее имиджу не повредит, если она станет мелькать на мероприятиях, которые устраивают клиенты конторы. Большинство помощников, которые рвались стать компаньонами, брали себе за правило посещать подобные мероприятия.

Журнал Джоша арендовал бразильский ночной клуб в Вест-Виллидж и нанял группу музыкантов, исполняющих сальсу. Потоки света из вращающихся стробоскопов превратили платья и летящие блузы женщин в сверкающие сигнальные маяки радужного света. Лаура в черном брючном костюме, который в тот день надела на работу, чувствовала себя как на похоронах. По залу разносили подносы с мохито, и она, стоя возле бара, один за другим выпила сразу три. Вскоре Лаура почувствовала, как закружилась голова, пришлось присесть. Подцепив с подноса проходящего официанта эмпанаду, она глазами поискала Джоша.

Он стоял в углу в глубине зала и что-то обсуждал с коллегами. Лаура даже не помнила, а, может быть, сразу и не поняла, насколько он красив. Разговаривая, он яростно жестикулировал своими длинными, чуть грубоватыми на кончиках пальцами. Лаура провела рукой по волосам, пытаясь вспомнить, укладывала ли их сегодня утром или просто позволила им высохнуть естественным путем. Она подумала: «Что я здесь делаю?» Джош поднял голову и увидел ее. Она наблюдала, как он дает последние наставления людям с телефонной гарнитурой «хэнд-фри», а потом размашистым шагом направляется прямо к ней.

— Ты все-таки пришла! — Он тепло улыбнулся и слегка чмокнул ее в щеку. Толпа за спиной Лауры отрезала ей пути к отступлению, и она протянула руку для более пристойного рукопожатия. Пытаясь перекричать звук оркестра, Джош спросил: «Ты танцуешь? Латинские танцы исполнять намного легче, чем кажется. Обещаю!»

Вероятно, само собой разумелось, что женщина, выглядевшая как она — одинокий остров в повседневном деловом костюме в море легкой и праздничной одежды, — не умеет танцевать. Однако именно это и подтолкнуло ее выйти на танцпол, хотя в обычной ситуации она бы отказалась. Со своим ростом метр семьдесят с лишним Лаура была выше многих из присутствующих мужчин, но Джош был достаточно высоким, чтобы рядом с ним она могла чувствовать себя женщиной. Она остро ощущала гладкую кожу его руки, которая сжимала ее ладонь, его дыхание у себя на макушке, когда он поворачивал ее к себе, прежде чем отпустить. Прошло лет пятнадцать, и выросла она по крайней мере сантиметров на двенадцать с тех пор, как танцевала так последний раз. Она была приятно удивлена, когда обнаружила, что ее тело до сих пор помнит, как двигаться в такт, движения остались такими же плавными, будто она танцевала еще на прошлой неделе. С одной только разницей: она не помнила, чтобы в юности у нее так кружилась голова, а дыхание становилось таким прерывистым. «Все дело в мохито», — подумала Лаура, а потом вообще перестала о чем-либо думать.

Они протанцевали четыре танца подряд, в конце каждого она ловила вопросительный взгляд Джоша (возможно, ей необходимо отдохнуть?) и отвечала успокаивающим рукопожатием (нет, не нужно). Она была удивлена — настолько крепким партнером он оказался. Лаура чувствовала, что ее танец со стороны выглядит так же красиво, как ей кажется, потому что присутствующие посторонились, любуясь тем, как эти двое кружат по танцполу.

Возможно, если бы она уже не совершила столько поступков, обычно ей не свойственных (однако, как ни удивительно, отражающих ее истинное «я», — она много лет не чувствовала себя в такой гармонии с самой собой), остаток ночи прошел бы по-другому. Возможно, она не стала бы так быстро рассказывать Джошу о том, что научилась скрывать от своих коллег. Когда те слышали, что она выросла на Манхэттене, то думали, что она говорит об одном из самых богатых жилых анклавов, расположенном вокруг Парк-Авеню. Возможно, сейчас она даже не была бы замужем за Джошем. Неужели все в жизни на самом деле решают такие мелочи? Электрический ток, который она ощущала у себя на талии от прикосновения кончиков его пальцев… Мгновение бурной радости от осознания того, что толпа незнакомых людей любуется ею на танцполе…

Когда в конце концов они, задыхаясь, упали на мягкий диван, синие глаза Джоша сияли.

— Ты просто удивительная девушка. Где ты научилась так танцевать?

— Я выросла в Нижнем Ист-Сайде, где полно пуэрториканцев, — ответила она. — Они устраивали эти огромные карнавалы с танцами и угощением. Мама рассказывает, что первый раз взяла меня на подобный праздник, когда мне было всего три года, и я затерялась в толпе. Нашла она меня только через час, в центре группки детей постарше, которые учили меня движениям. Танцевали все, от малышей до стариков. — Она улыбнулась. — Так приятно видеть, как один и тот же танец танцуют несколько поколений, наслаждаясь одной и той же музыкой.

Джош был ошеломлен.

— В детстве я был готов отдать все, чтобы расти в городе, — признался он. — Единственным моим желанием было жить здесь. Я все заранее спланировал. Собирался делать музыкальные обзоры в одном из еженедельных журналов и жить в каком-нибудь ветхом многоквартирном доме в центре, где из мебели только матрас на полу и ящики из-под молока.

Его признание вызвало у Лауры смех.

— Однако непохоже, чтобы все сложилось так, как ты планировал.

— Не так, — согласился Джош, и Лаура уловила в его голосе трогательную печаль. — Я даже не знаю, существовали ли еще те полные крыс квартиры, в которых я так мечтал жить, когда я сюда переехал.

— Я выросла в одном из таких кишащих крысами домов. Можешь мне поверить: в нищете нет никакой романтики. Например, когда засоряется водопровод…

Джош оценивающе оглядел костюм Лауры — несмотря на его строгую сдержанность, он явно был дорогим.

— Вы жили очень бедно?

— Достаточно бедно. Хотя я об этом не подозревала, пока мне не исполнилось четырнадцать лет.

— А что произошло в твои четырнадцать лет?

— Ну… понимаешь… — Лаура сделала неопределенный жест и почувствовала, как запылали ее щеки. Что с ней не так? Почему она не может просто болтать и флиртовать, как любая другая женщина, которая общается в ночном клубе с привлекательным мужчиной? — Однажды ты взрослеешь и понимаешь, как устроен мир на самом деле.

Оркестр, заиграв композицию Селии Круз, зазвучал намного громче, заполнив возникшую в беседе паузу.

Взгляд Джоша поймал улыбку Лауры.

— Значит, все было не настолько ужасно.

— Нет, конечно. — Она вздохнула с облегчением, когда разговор приобрел чуть более легкомысленный оттенок. — Я хочу сказать, что ни отопление, ни водопровод как следует никогда не работали. Наш дом был построен в начале века, поэтому в нем все и всегда ломалось, и еще мы постоянно чувствовали, сколько людей жило до нас в этой квартире. Мы с мамой время от времени кое-что обнаруживали, например след ожога от старого утюга на полу. Или однажды, когда сдирали обои, обнаружили, что одна комната оклеена нотами девятнадцатого века. Моя мама очень любила музыку, и она такой же романтик, как ты, поэтому мирилась со многими неудобствами тамошней жизни.

— А ты думала иначе? — спросил он.

— Мне нравились тамошние люди, — ответила Лаура. — Мне кажется, люди там именно такие, как ты себе представлял. Среди наших соседей было несколько интересных художников. А у тех, что жили сверху, было пятеро детей, и их дочь, моя сверстница, была моей лучшей подругой. А прямо в квартире над нами жили Мандельбаумы. Они, бывало, присматривали за мной, когда мама работала. — В улыбке Лауры проскользнула печаль. — Они были женаты более пятидесяти лет. И до самой смерти безумно любили друг друга.

— Настоящая любовь! — воскликнул Джош. — Это было чувство с первого взгляда?

— Ой, нет, — засмеялась Лаура. — Однажды летом их познакомила на пляже Рокуэя общая подруга. Мистер Мандельбаум был ростом невысок, и голова его уже начала лысеть, зато тело было густо покрыто волосами. Хотя, по общему мнению, женщины были к нему неравнодушны. — Лаура поймала себя на том, что понизила голос и говорит фразами самой миссис Мандельбаум, какими та рассказывала эту историю. «До знакомства со мной Макс проводил время с девушками из “Рокеттс”, — говорила та, пятьдесят лет спустя все еще испытывая гордость за то, что ей удалось победить фигуристых соперниц и завоевать любовь мистера Мандельбаума. — Будущей миссис Мандельбаум тогда только исполнилось восемнадцать, она на восемь лет моложе супруга. Поэтому, когда их общая знакомая попыталась их свести, мистер Мандельбаум ответил: «Я не стану встречаться с ребенком!» А миссис Мандельбаум заявила: «Не собираюсь знакомиться с этим волосатым бабуином!» Но каким-то образом ей удалось уговорить их встретиться. Они отвратительно провели время. Он повел ее в придорожную закусочную, оставил одну за столиком в углу, а сам танцевал со всеми девушками подряд. Но позже, когда он провожал ее домой, ему стало стыдно за свое поведение и он завел с ней беседу. Так они и проговорили до самого ее дома. Миссис Мандельбаум говаривала: «И тогда нас обоих укусила любовная муха!»

Лаура замолчала. Сейчас она испытывала необъяснимую радость оттого, что можно поговорить с Джошем об этих людях, но с воспоминаниями о них всегда приходила и боль. Она настолько углубилась в прошлое, что вздрогнула, когда Джош спросил:

— А дети у них были?

— Сын, Иосиф. Погиб во Вьетнаме. У них в гостиной, рядом с орденом «Пурпурное сердце» стояла его фотография в армейской форме. В детстве он казался мне таким красивым, прямо кинозвездой. — Лаура опустила взгляд на руки Джоша. — Если честно, он был чем-то похож на тебя.

Уголки губ Джоша поползли вверх — было видно, что комплимент ему пришелся по душе, хотя он сделал вид, что не обратил на него внимание.

— А кто-нибудь из твоих знакомых еще живет там?

— Нет. — Лаура старалась, чтобы ее голос не звучал так резко, но, кажется, безуспешно. — Здание было признано непригодным для проживания, и нам всем пришлось переехать.

Повисла очередная пауза. Джош поднес к губам бокал, и Лаура вся зарделась, когда поняла, что размышляет о том, какие на вкус его губы. Каково это, когда он прижмет тебя спиной к мягкому дивану и прикоснется к твоей шее. Он небрежно перекинул руку поверх спинки дивана, и Лаура уловила запах его шампуня и рома, запах тепла от танцев в битком набитой людьми комнате и аромат свежевыстиранной одежды, снимающий напряжение. Нос Лауры уловил даже что-то напоминающее цветы валерианы, которые Сара как-то безуспешно пыталась разводить в маленьких горшках, свисающих с подоконника их квартиры. Она поймала себя на том, что незаметно прильнула к нему ближе — краем рукава Джош задевал ей шею.

Он взглянул на Лауру, их взгляды встретились.

— А почему бы нам не взять немного еды? — предложил Джош. — Где-то здесь неподалеку «Рауль». — И когда Лаура возразила, полагая, что этикет требует их присутствия до конца вечеринки, он добавил: — Я и так уже здесь засиделся. Закончить смогут и без меня.

После того первого вечера они практически все свободное от работы время проводили вместе. Джош трудился так же много, как и Лаура, хотя его рабочий день длился не так долго. После окончания юридического факультета и устройства на работу в контору «Ньюман Дайнс» первым и единственным обязательством Лауры было обязательство перед конторой. Но теперь она ловила себя на том, что вечерами пытается сбежать с работы пораньше, часов в семь, потому что буквально не может дождаться встречи с Джошем. Жизнь в конторе с обязательным присутствием и неподъемным объемом работы давно стала для нее настоящей жизнью, а все остальное было лишь размытым пятном. Однако рядом с Джошем жизнь после работы неожиданно засверкала, стала отдушиной. Она вспомнила, какой была до того, как поступила в университет, пока существование не сузилось до следующего экзамена, следующего курса, следующего достижения. Джош обладал некой беспечностью, а порой и дурашливостью, которая так не вязалась с его внешностью. Его способность рассмешить Лауру была тонизирующим средством для ее скрытых сторон, о которых она даже не подозревала.

Лаура всегда пыталась подавить внутреннее убеждение, что она нелегалка в жизни, которую сама для себя построила. Давным-давно, когда она жила с Сарой, с ними происходили вещи, которые казались бы немыслимыми тем, с кем она общалась теперь. Например, нестерпимое унижение и огромное горе оттого, что тебе всего четырнадцать и ты видишь, как твоя мать пробирается через затопленные водой горы личных вещей, разбросанных по улице (где на них таращатся зеваки), в надежде найти хоть что-то — пару трусиков, потрепанный детский дневник — из того, что еще вчера было лично твоим. Разве можно представить, что нечто подобное могло случиться с Пэрри? Или любым другим ее коллегой? Или с миссис Риверс, женщиной, которая сидит в приемной за конторкой красного дерева, где отвечает на телефонные звонки и приветствует клиентов с авторитетом, непререкаемым последние тридцать четыре года?

Иногда Лаура представляла, во что же в конечном итоге превратится жизнь Сары — будет шаркать одна по маленькой, слишком натопленной квартирке среди обломков своей прежней жизни. Печаль, которую она видела на лице Сары во время своих визитов, все более редких, заставляла Лауру чувствовать и вину, и страх. Ей хотелось накричать на Сару: «Не я виновата, что сейчас тебе грустно и одиноко. Ты сама сделала выбор. И мы обе виноваты в том, что отношения между нами стали такими, как сейчас».

Вещи, которые могли случиться с ней или с Сарой, никогда, по представлению Лауры, не могли бы произойти с Джошем. Достаточно было только на него взглянуть, провести рядом с ним пять минут, чтобы понять, что он один из избранных — он и все, что ему принадлежит. Когда Лаура впервые за воскресным завтраком встретилась в Нью-Джерси с родителями Джоша, она вежливо сказала: «Приятно познакомиться, миссис Бродер». И Зельда Бродер, великанша в крупных бриллиантах, с посеребренными сединой волосами, схватила Лауру за руку и воскликнула своим дребезжащим голосом: «Джош, она настоящая красавица!» Лаура обводила взглядом расслабленные лица, прислушивалась к громким разговорам о работе или страстному обмену сплетнями. Они не имели ничего общего с далекими от реальности разговорами и занятиями из ее детства и отрочества с Сарой — с дискуссиями о музыкальном искусстве или с рисованием лозунгов для различных слетов, которые гласили: «ЖИЛЬЕ КАЖДОМУ!». Лаура думала: «Я принадлежу тому миру».

Джош был человеком, который просто наслаждается жизнью и работой. Он, как и Сара, очень любил музыку и книги, но воспринимал их как подарки, призванные сделать все вокруг лучше, а не как способ замкнуться на самом себе. Он мог из незначительного события, например, спонтанного похода в кино или заказа пиццы среди ночи, сделать праздник — награда, которую они заслужили после нелегкого рабочего дня. Для Лауры идея о том, что за тяжелую работу она может быть вознаграждена чем-то иным, кроме денег и уверенности в будущем, стала настоящим открытием.

Она думала о Джоше целыми днями, представляла, как его руки и ноги переплелись с ее собственными, — и колени молодой женщины дрожали под письменным столом. Безобидные рабочие разговоры, например: «Лаура, подойди, пожалуйста, сюда» или «Сейчас начинается совещание» напоминали ей о тех «пожалуйста» и «сейчас», которые настойчиво шептались в темноте. Лежа в кровати одна, в те ночи, которые проводила без Джоша, Лаура часами не могла заснуть; ее ноги судорожно подергивались, будто стремились идти — с ней или без нее — к нему.

Влюбиться в Нью-Йорке означает много гулять, и они с Джошем часами гуляли по городу, хотя, оказываясь в центре, Лаура следила за тем, чтобы они не заходили восточнее Сохо или Виллиджа. Их длинные ноги естественно стремились к быстрому шагу, но они намеренно замедляли его, чтобы не сбивать дыхание и иметь возможность вести бесконечные разговоры.

Однажды, спустя всего несколько месяцев после начала их отношений, они проходили мимо магазина в Верхнем Ист-Сайде — одного из тех крошечных бутиков, в витринах которых стоят манекены в захватывающе красивых, сногсшибательно дорогих платьях. Это было шелковым, длиной в пол, на тонких бретелях, цвета мякоти персика. Лаура на мгновение задумчиво задержалась у витрины и произнесла:

— Я всегда мечтала надеть такое платье.

— Тогда нам стоит зайти, чтобы ты могла примерить его, — ответил Джош.

Лаура опустила глаза на свои потертые джинсы и легкий свитер — свой типичный наряд вне работы — и засмеялась.

— А зачем? Куда я буду его носить?

— Померить не значит купить, — заметил Джош, и оба вошли внутрь.

Глядя в трехстороннее зеркало в магазине, Лаура почувствовала себя преображенной. Кожа ее казалась кремово-розовой на фоне нежного персикового платья, а волосы блестели, как драгоценности в бархатной шкатулке. Она совершенно не похожа была на адвоката, которому за ночь необходимо ознакомиться со ста пятьюдесятью договорами, чтобы утром вновь вернуться на работу, долго и утомительно тащась в метро с такой тяжелой сумкой на плече, что у нее уже стали возникать проблемы со спиной. Она была похожа на девушку, которая кружится по натертому до блеска паркету, а потом с бокалом шампанского и, возможно, с крошечным канапе грациозно опускается на изящный диванчик, чтобы немного передохнуть.

— Ты должна его купить, — произнес Джош у нее за спиной.

— С ума сошел? — Лаура повернулась к нему лицом. — Ты знаешь, сколько оно стоит? — Но ее возражения иссякли, когда она глянула в лицо Джоша.

Он будто видел ее такой, какой сама она никогда себя не знала. Такой взгляд иногда Лаура видела на лице мистера Мандельбаума, и направлен он был на миссис Мандельбаум, когда та занималась самыми простыми вещами, например, становилась на цыпочки, чтобы достать книгу с верхней полки, или наливала кипящую воду из чайника в чашку. Во взгляде его читалась полуулыбка — в глазах сильнее, чем у рта. И несмотря на то, что Лаура была очень юной, когда наблюдала этот взгляд, даже тогда она думала, что в этой улыбке таится целая жизнь, состоящая из книг и чашек, бессонных ночей рядом с кроватью заболевшего сына, аплодисментов годы спустя на выпускном вечере того же мальчика, месяцев, когда в чековой книжке не сходились доходы и расходы, и ежедневных семейных ужинов, которые все равно были исполнены радости. Потому что всегда оставалось одно. Эта комната. Эта женщина.

— Выходи за меня замуж, — предложил Джош. — Ты выйдешь за меня замуж?

Он хотел взять ее за руку, но Лаура инстинктивно отступила назад.

— Ты шутишь? — Она почувствовала, как вспотели подмышки и подумала: «Что ж, теперь я, по всей видимости, просто обязана купить это платье». — Мы еще недостаточно узнали друг друга, чтобы жениться.

— Я в своих чувствах уверен, — ответил Джош. — Я уже давно об этом размышляю.

Голос у него был решительный, он открыто смотрел ей в глаза. «Он действительно об этом думал», — поняла Лаура. В голове у нее родилась мысль: человек никогда по-настоящему не знает, о чем думает другой человек. Однако, что есть любовь, если не возможность — или хотя бы обещание — идеального понимания?

— Я еще никогда и ни с кем не был так счастлив, — продолжал Джош. — И я даже не представляю, что с кем-либо другим смогу испытать такое счастье. А ты? — Он продолжал стоять с протянутой рукой. — Если ты сможешь, тогда мне добавить нечего.

Лаура знала, что мир состоит из двух типов людей. Существовали такие, как Джош (и, кстати сказать, Сара), которые полагали, что жизнь дана для того, чтобы ею наслаждаться. И необязательно это означает безответственность (Лаура вновь подумала о Саре), но вся суть ответственности, тяжелой работы, беспокойства об оплате счетов и всего остального сводится у них к тому, чтобы, в конечном итоге, получать от жизни удовольствие. Если ничего из перечисленного не приносит радости, следовательно, и не имеет смысла.

Но был и второй тип людей, которые знали, что жизнь — это борьба за выживание. Если быть чрезвычайно осторожным, если много работать, то можно прожить жизнь, надеясь, что с тобой не произойдет ничего по-настоящему ужасного.

Лаура принадлежала ко второму типу, но она не всегда была такой. Она была счастлива эти несколько месяцев, пока встречалась с Джошем, и она помнила себя в детстве, когда самые простые вещи — например, обещание навестить Мандельбаумов и провести длинные, спокойные часы с Хани, кошкой, которая будет урчать у нее на коленях, — наполняли обычные дни радостным предвкушением. Но, если честно, она всегда знала, что это не будет длиться вечно. Она оберегала те счастливые дни от неизбежности влияния времени, и единственное, что у нее оставалось, — воспоминания о прошлом и реальность, в которой необходимо было выживать, несмотря ни на что.

Лаура почувствовала укол вины при мысли о том, что Джош хочет связать свою судьбу с такой, как она. Но мелькнула мысль, а вдруг… может быть… она сможет все вернуть — вдруг глупые песни о любви и счастье, которые всегда слушала и пела Сара, станут былью. И не на мгновение, а навсегда. Эта мысль показалась Лауре слишком большим искушением.

— Да, — ответила она, а затем позволила Джошу взять себя за руку и, когда он заключил ее в объятия, повторила ему на ухо: — Да, я выйду за тебя замуж.

Сара наконец познакомилась с Джошем (вскоре после их помолвки) за обедом в маленькой бутербродной в Ист-Виллидже. Если поспешность их решения и напугала ее, то она умело это скрывала. Сара с Джошем целый час говорили о музыке, и глаза женщины горели — Лаура уже много лет не видела в маминых глазах такого блеска. В течение этого часа Лаура видела Сару такой, какой запомнила с детства: Сару, которая говорила уверенно и могла рассказать много интересного. А не ту Сару последних лет, которая так безжалостно набрасывалась на Лауру со своей болтовней, что навещать ее или звонить было все равно что добровольно отдаться в заложники. После стольких лет отчуждения Лаура с обидой считала такое внезапное преображение нечестным.

Она беспокоилась о том, что подумает Джош, когда увидит, какие у нее натянутые отношения с матерью. (Разве возможно было не заметить, насколько неловко они чувствуют себя в присутствии друг друга?) Решит ли он, что всему виной Лаура? Подумает о том, а следует ли связывать себя узами с человеком, чья семья не такая крепкая, как его собственная?

Но Джош был очарован.

— Твоя мать — лучше всех! — восторгался он после той встречи. — Ты даже не представляешь, как тебе повезло! Расти с матерью, которая столько знает о музыке и к стольким вещам неравнодушна.

Лаура всегда представляла, что однажды, в каком-то туманном будущем, после того, как они с мамой простят друг другу все стоящие между ними обиды, они сядут в квартире Сары и будут за обветшалым столом говорить о Джоше. Лаура признается, что любовь к нему напоминает ей походы в городской бассейн, куда в детстве летом водила ее Сара. Лаура прыгала спиной в воду и невесомо шла ко дну. Пока она тонула, круг солнечного света отражался от поверхности воды, все увеличиваясь в размерах. Вот так чувствуешь себя, когда влюблен, — тонешь в потоке света.

Сара грустно улыбнется и скажет что-нибудь вроде: «Точно так было у меня с твоим папой». А потом Сара расскажет, почему у нее с отцом Лауры не сложилось. Дочь захочет, чтобы мама привела реальные доводы, которые можно было бы проанализировать касательно ее отношений с Джошем и в конце концов сказать: «Ну, с нами подобного не случится». Раньше Сара говорила, что Лаура пытается воспользоваться логикой как оружием, но Лаура знала, что для Сары, а следовательно, и для самой Лауры, все закончилось плачевно именно из-за отсутствия логики, сознательного неприятия основных законов причины и следствия.

Она вспомнила, что у них с Сарой были попытки подобных разговоров, но когда бы она их ни заводила, ей казалось, что неизбежная боль и изнеможение, необходимость утолить желание мучить себя, вытягивая на свет божий давно дремлющие воспоминания (любой адвокат назвал бы это «ценой выбора»), — слишком высокая цена. Может быть, когда-нибудь наступит подходящий момент.

Вот только теперь этот момент, конечно, уже не наступит.

Однако Лауру утешало, что ее мама прожила достаточно долго и смогла увидеть свадьбу дочери. Они с Джошем поженились в четверг утром, в середине сентября. В ресторан «Трайбека» позвали только нескольких близких друзей и родственников. Лаура радовалась, что не стали устраивать пышную свадьбу, поскольку не знала, кого пригласить, за исключением нескольких своих сослуживиц. Пэрри в костюме и ермолке, в меру веселый, но и сдержанный, как подобает случаю, заставил ее вспомнить о мистере Мандельбауме. Как бы тот обрадовался, если бы побывал на ее свадьбе! «Моя маленькая кецелe превратилась в настоящую даму!» — обязательно сказал бы он.

Сара в свои сорок девять оставалась все такой же красивой: высокая и стройная, в сиреневом шелковом платье, придающем ее глазам живой оттенок индиго. И Лауру, и Джоша вели по проходу родители — согласно еврейской традиции. Пока они дожидались своей очереди, Сара подхватила дочь под руку. Лаура почувствовала, что мамина рука дрожит. Казалось, Сара хочет что-то сказать: она долго смотрела на букет Лауры.

— Мой свадебный букет тоже состоял из лилий, — вот и все, что она произнесла тогда.

Открывая входную дверь их с Джошем квартиры, Лаура услышала звук работающего в гостиной телевизора. Аккуратно повесила пальто, спрятала сумку в шкаф в прихожей. В глубине коридора заметила Пруденс. Хотя кошка лежала, ее тельце напоминало натянутую пружину. Когда Лаура вошла, она так и подскочила, сделала несколько каких-то неуверенных шагов в ее сторону, повернулась и стремглав бросилась назад в гостиную. Лаура остановилась, удивленная таким неожиданным поведением кошки, и, продолжая недоумевать, зашла на кухню — налить два бокала красного вина, которые потом отнесла в гостиную, где Джош не отрываясь смотрел телевизор.

— Прости, что опять так поздно, — извинилась она, чмокая мужа в щеку и протягивая ему бокал с вином. — Как прошел день?

Джош выключил телевизор и повернулся лицом к жене. Что-то в этой внезапно наступившей тишине и взгляде Джоша заставило все внутри у Лауры похолодеть.

— Не слишком хорошо. — Джош глубоко вздохнул и шумно выдохнул через нос. — Я потерял работу.