Надо признать, что мое утверждение о том, что мои родители не любят кошек, не совсем справедливо. Точнее было бы сказать, например, что мой отец, владелец небольшой аудиторской компании, был настроен не столько «антикошачьи», сколько сугубо «прособачьи». Но в целом он был неравнодушен к животному миру и даже чувствовал братьев наших меньших лучше, чем многие другие. Более того, он относился к числу тех немногих людей, в ком сохранилась способность к пониманию эмоционального состояния животного, выходящая за рамки простого сострадания и достигающая высот непосредственного духовного общения. Через наш дом прошел не один десяток собак, бродячих, обиженных и покинутых, но не было среди них ни одной (сколь бы трагичным или травмирующим ни было их прошлое), которая бы в конце концов не оттаяла от тепла и нежности в присутствии моего отца. Памятуя о его таинственной способности, я и повадилась ходить по приютам для животных в надежде развить такую же.

Что касается моей матери, то еще в раннем детстве ей довелось увидеть, как кот поймал маленькую птичку. С тех пор она знала, что такое сострадание. Если только оно касалось животных вообще. Но психологическая травма, оставленная «кошачьим птицеубийством», как она выразилась сама, никак не давала ей — опять-таки, по ее выражению — благоволить к кошкам так же, как она благоволила к собакам. «Кошки вам — не собаки, вот кто предан беззаветно», — говаривала она. Заслышав столь безапелляционное обвинение в адрес моих кошек, я почувствовала, что меня так и подмывает поинтересоваться, на чем именно зиждется это убеждение, проистекающее от ее нулевого опыта общения с кошками. Но вовремя вспомнив о бессмысленных политических дебатах за ужином в пору моего становления, я оставила свой ехидный вопрос при себе. Свое воздержание от дискуссии я рассматривала как признак политической зрелости с тех пор, как в последний раз спорила на эту тему с родителями.

В свою очередь, уже тот факт, что мои мама и папа согласны были принять нас, всех четверых, несмотря на свою нелюбовь к «птицеубийцам», свидетельствовал о том, сколь многим они готовы были пожертвовать ради меня, даже при том, что наши отношения на тот момент не отличались особой теплотой. Никакой вражды или даже прохладцы в наших отношениях тоже не было, однако в то время, как некоторые мои друзья с кажущейся легкостью покинули отчий дом и теперь переживали уже вполне «взрослые» отношения с родителями, мы с моими мамой и папой наладить новые отношения все никак не могли. Мне казалось, что в их тоне нет-нет да и проскочат назидательные нотки, как будто я все еще маленький ребенок, за которым нужен глаз да глаз; и хотя иногда я чувствовала, насколько справедливы их мрачные опасения, но восставала против них, как могла.

Больше всего на свете я хотела, чтобы они мной гордились. Но, несмотря на все мои усилия в «послеобразовательный» период жизни, я не сделала ничего, что могло бы служить предметом их гордости, если, конечно, не считать одного громкого разрыва и полной неспособности обеспечить себя, и еще вот этой просьбы — принять меня обратно.

И все же, несмотря ни на что, мои родители согласились приютить нас. Мало того — они даже готовы были разбить дом на два лагеря: кошачий и собачий. Песочно-золотистая Кейси, помесь лабрадора с ретривером, и Бренди, миниатюрный кокер-спаниель, появились в нашей семье тогда, когда я была еще подростком. Но и позже при моем появлении они выказывали щенячий восторг, следуя за мной повсюду и наступая на пятки, а когда я покидала дом, они еще долго сидели у двери, взирая на нее с такой тоской, словно я уходила не на день, не на неделю, а на долгие годы. Если же я оставалась с ночевкой, они вдвоем забирались ко мне в кровать, как делали еще тогда, когда я училась в старших классах.

Неделя моего пребывания в родительском доме, когда подувяла свежесть впечатлений, показала, что ходить за мной повсюду по пятам не входит в долгосрочные намерения собак. Собственно, на это я и рассчитывала, поскольку взаимоисключающие претензии на мое время и внимание со стороны противоборствующих собачьего и кошачьего лагерей никак не могли способствовать обстановке взаимного доверия, которой я хотела добиться как можно скорее.

Пока что достичь всеобщего мира хотелось исключительно средствами дипломатии. Вражда кошек и собак имеет давнишнюю историю, она, можно сказать, восходит к доисторическим временам. А посему трудно было рассчитывать на то, что возымеют действие одни лишь призывы к моим кошечкам и родительским собачкам жить в мире и согласии под одной крышей с противоборствующей стороной. Припомнив старинный афоризм «Добрый забор — добрые соседи», из чулана мы сообща извлекли деревянную ширму, которой в ползунковом возрасте нас разделяли с младшей сестрой.

— Я всегда знала, что эта штука еще пригодится, — сказала мать, бросив на меня красноречивый взгляд, дополнявший прерванную мысль: «Разумеется, я говорю о внуках…»

Ширма крепилась к стенам присосками и доходила мне до пояса. Ее мы и поставили поперек коридора, отгородив мою спальню с прилегающим туалетом от соседней спальни, создав таким образом «заказник» в том смысле, что доступ в него собакам был заказан. Здесь я устроила решительную уборку, пытаясь извести все собачьи запахи — первопричину треволнений в кошачьей среде, расставила кошачьи кроватки, когтедралки, ящики с песком, плошки для еды и миски для воды. Кошкин дом был готов.

— Ну и как вам? — спросила я у новоселов.

Припав носами к земле и прядая ушами, Скарлетт и Вашти настороженно вышли на волю из своих переносных корзинок, где они чувствовали себя пусть и в тесноте, но в безопасности. В соседней комнате за стеной звонким лаем залилась Кейси, и обе мои кошечки в мгновение ока оказались под кроватью. Лишь два часа спустя мне удалось вдохновить их на нечто большее, чем наблюдение в четыре глаза из-за подзора, забытой реликвии моих еще доподростковых лет. Иное дело Гомер. Он был невозмутим. На лай Кейси он даже ухом не повел и отправился исследовать новые земли. До этого момента Гомер и не подозревал, что на свете есть такая занимательная вещь, как ковровое покрытие семидесятых годов с модным тогда длинным ворсом, которое благополучно дожило до наших дней и все еще простиралось от стены к стене в моей бывшей детской. Оно заинтересовало котенка настолько, что никакой собачий лай не мог отвлечь его от новых ощущений: он крался сквозь спутанные космы ворса, доходившие ему до подбородка, и со стороны все это выглядело как сценка из африканской жизни в миниатюре: среди неоново-синей саванны на охоту выходит пантера.

Очень скоро Гомер обнаружил, что сила сцепления, предлагаемая ковровым покрытием, превосходит все возможные ожидания, основанные на предыдущем опыте, полученном на паркете и дощатом полу. Судя по размашистым неровным кругам, которые он начал описывать в «зарослях» ворса, это открытие привело его в неописуемый восторг; среди ровного шороха «травы» поминутно слышалось тупое «тюк», когда котенок отлетал от стены и тут же натыкался на мебель, словно выпущенный из рогатки резиновый шарик. «Э-ге-гей! Вот какой я быстрый на новом месте!»

— Какой-то он у тебя того… буйный, что ли? — подвела итог моя мать, не преминувшая заглянуть на звук.

— И не говори, — ответила я.

* * *

Вопреки опасениям, которые я испытывала накануне переезда, родители вовсе не собирались по старой памяти контролировать каждый мой шаг. Перед уходом я, конечно, ставила их в известность о факте своего отбытия, а также предполагаемом времени возвращения, но эта обязанность не простиралась за рамки обычной любезности, каковую я проявляла и в отношении подруг, с которыми мы в складчину снимали жилье. Большинство моих друзей, как и раньше, жили на Саут-бич, откуда даже при всем желании рано домой не добраться, но родители с пониманием относились к моим поздним приходам и лишних вопросов не задавали. Но если мой поздний приход возражений не вызывал, то мой уход за кошками оказался мишенью для родительских добрых советов.

— Мне кажется, ты редко меняешь им питьевую воду, — заявила мать однажды в полдень, через неделю-другую после нашего переезда. — Я тут заглянула к тебе в твое отсутствие, и что же я вижу: Вашти стоит у своей мисочки и глядит на меня такими печальными глазами. Я налила ей свежей водички, и она, бедная, уставилась на нее так, будто увидела ее впервые за все эти дни.

Воду я всегда меняла дважды в день: утром и вечером. Но раз уж речь зашла о воде, то «бедная» Вашти была способна и не на такие художества. К водной стихии она питала необъяснимую страсть: если из крана бежала вода, она могла подставлять под струйку то одну лапку, то другую, а то еще по самое плечо засунуть лапку в высокий стакан с питьевой водой или покататься на мокром кафеле после того, как кто-то принял душ. А уж наполнение мисочки водой для нее было едва ли не главным событием дня — когда мисочку ставили на пол и по поверхности расходились круги, Вашти глядела на это диво, как зачарованная, и если удавалось, то заставляла меня повторить эту водную феерию для нее на «бис».

Я уж было открыла рот, чтобы объяснить все это маме, но тут у меня возник вопрос:

— Погоди-ка, а зачем ты вообще заходила?

— Да вот зашла сказать Вашти «привет», — пожала она плечами.

На слове «Вашти» мама сделала ударение, что следовало понимать так: все кошки делятся на тех, до которых ей и дела нет, и Вашти, заслуживающую того, чтобы к ней ходили с приветом.

— Вашти не просто найденыш, — напомнила мама. — Это ведь я ее нашла.

— Да уж, нашла и передала в хорошие руки, а теперь, когда круговорот кошки в природе завершен, уже она нашла тебя и наконец-то напилась вволю.

Спустя еще несколько дней со своим предложением зашел отец:

— У твоих кошек не хватает игрушек!

Своих собак он баловал новыми игрушками-«погрызушками» едва ли не через день, отчего вполне опрятный во всех прочих отношениях дом моих родителей постепенно превратился в кладбище обглоданных игрушечных костей.

— Да-да, ты должна покупать им больше «погрызушек»!

— Папа, это не собаки! — воскликнула я. — Кошки равнодушны к игрушкам из магазина!

Это была почти правда. Исключение составлял Гомер, по-прежнему питавший самые нежные чувства к своему плюшевому червячку. Зато бумажная сумка после того, как из нее извлекали собачьи игрушки, неизменно вызывала у него интерес в качестве милого кошачьего домика. Чеку из магазина, если его скатать в шарик, тоже находилось применение: его можно было теребить, катать по полу и догонять. Полиэтиленовая пленка, если игрушки появлялись в ней, была бонанзой для Скарлетт — хлебом ее не корми, а дай облизать упаковку. Если бы джинн из волшебной лампы исполнил одно из моих желаний и наделил моих кошечек даром речи на один день, то первый вопрос я задала бы Скарлетт: что такого особенного она находит в облизывании полиэтилена? Сами же игрушки моих питомцев не прельщали.

— Со Скарлетт нужно что-то делать! — заявила мне мать.

Это произошло после того, как она застала меня с книгой в руках и мурлычущей Скарлетт на коленях. Ни о чем не подозревая, мама протянула руку, и Скарлетт спокойно ее обнюхала. Восприняв это как поощрение, мама пошла дальше и решила ее погладить, на что Скарлетт зашипела, как чайник, и отпрянула, головой саданув меня в грудину.

— Бренди тоже боялась новых людей, а сейчас, видишь, ладит со всеми!

— Скарлетт не боится людей, ма, — пояснила я. — Скарлетт не любит людей.

Вкратце проблему отцов и кошек можно было определить так: моим родителям очень хотелось обращаться с моими кошками, как с собаками. Три десятка лет, в течение которых мама и папа добровольно «навешивали» на себя собак всех пород и мастей, обогатили их немалым собаковедческим опытом, и теперь они изо всех сил пытались применить его к неизвестным для них существам, поселившимся в их доме. Мой собственный скромный опыт пока не простирался дальше понимания того, что кошачьи реакции могут отличаться от собачьих. Сгладить родительский сугубо кинологический крен и обратить их в фелинологию я старалась добрым юмором. Иногда это давалось мне с трудом — как-никак, я была ребенком своих родителей, рефлекторно чувствительным к их критике. Но точно так же я ощущала себя «родителем» для своих питомцев и вставала на дыбы при малейших намеках на то, что я неправильно за ними ухаживаю или что они какие-то не такие, какими должны быть.

Но надо признать и другое, что не могло ускользнуть от моего внимания, но трогало меня до глубины души, хоть я не пыталась облечь это в слова — это то, как мои родители старались. Они не оставались в стороне, а как могли проявляли интерес к моим кошкам, заботясь о том, чтобы те ни в чем не нуждались и были счастливы.

До переезда я опасалась, что родители будут относиться ко мне по-прежнему, словно я все еще маленькая. Но, возможно, оттого, что мама и папа говорили со мной не обо мне, а о моих «детях», они давали мне понять, что считают меня взрослой.

Лишь в отношении Гомера родители зашли в тупик: я не слышала от них ни конструктивной критики, ни разумного совета. Их можно было понять: уже сама мысль о том, что бывает такое явление как слепой питомец, выходила за пределы многолетнего опыта. Это было чем-то экзотическим и загадочным.

— Ну, с ним вы, кажется, понимаете друг друга без слов, — говорили они. На том все и заканчивалось.

Гомер изначально вызывал в них больше жалости, чем кто-либо другой, кого можно было пожалеть. Его же в новой жизни угнетало лишь одно — сокращение жизненного пространства до маленькой комнатушки, притом что, находясь дома, я вовсе не обязательно была в ней. Гомер утыкался носом в ширму и жалобно голосил, заслышав мой голос, доносящийся откуда-то из кухни или дальше по коридору.

— Бедное дитя, — каждый раз искренне вздыхала мама. — Что за жизнь, никакой тебе радости.

Но Гомер страдал не от безрадостной жизни, а от того, что был насильно разлучен со мной, мог слышать мой голос, но его ко мне не допускали. Гомер не понимал мир, в котором я существовала отдельно от него и где другие голоса звучали сами по себе, а вовсе не затем, чтобы водить с ним дружбу или затевать игру. Поэтому нам недолго пришлось ждать того дня, когда Гомер отважится на свой первый дерзкий побег из «заказника».

Для того чтобы выйти, или войти, или, скорее, даже протиснуться в одном из этих направлений, я на несколько секунд отлепляла ширму от стены. И вот однажды, когда я заходила, на какую-то долю секунды приоткрыв «калитку», Гомер сжался, как тюбик с зубной пастой, и в следующее мгновение выплеснулся наружу сквозь щель между моей ногой и стеной, как паста под напором, тем более неожиданно, что всей-то щели было дюйма два-три. В тот раз он далеко не убежал. Поскольку Гомер был незнаком с расположением дома, он остановился в нескольких футах от ширмы, прислушиваясь к разным звукам, чтобы сориентироваться. Но это было лишь в первый раз. После его уже нельзя было удержать. Чтобы предотвратить новый побег, я стала перелазить через ширму вместо того, чтобы протискиваться в щель. Но это лишь натолкнуло Гомера на мысль, что он может сделать то же самое. Примечательно то, что Скарлетт и Вашти при желании могли запросто перемахнуть через ширму в любой момент, но лазить по заборам ни та, ни другая были как-то не приучены, да и встречаться с собаками, которые жили по ту сторону, им не очень хотелось. Гомер таких сомнений не испытывал. Единственное, что удерживало его до сих пор, — это незнание точных размеров ширмы, поскольку чисто теоретически она могла простираться ввысь до бесконечности. Как только котенок проведал, что эта преграда преодолима, то есть, говоря человеческим языком, составляет всего-навсего три фута, остановить его было уже нельзя.

Что ж, мои родители, как и люди, которые встречались с Гомером до них, недаром были изумлены тем, как быстро он освоился у них в доме. Резкий разворот вправо приводил его прямиком в прихожую. Не менее резкий уход влево и пятнадцать размашистых скачков — и он оказывался прямо в гостиной. Слева от входа в гостиную вплотную к стене стоял диван, взобраться на который было совсем уж плевое дело. Каких-нибудь четыре-пять шагов по спинке, и, слегка тормозя когтями, ты попадаешь на приставной столик, затиснутый в углу между длинным диваном и двухместной софой. Оттуда можно было проникнуть в тайник, из которого выудить тебя уже не мог ни один человек. Опять же, если, паче чаяния, я попытаюсь перехватить его, перегнувшись через диван или с другой стороны, этого легко можно было избежать, если быстро прошмыгнуть между ножками столика вверх по подлокотнику софы и, оказавшись у меня в тылу, скрыться в неизвестном направлении.

— Это не котенок, это — дьяволенок, — говорила мне мать тоном, в котором слышалось не столько порицание, сколько восхищение Гомеровой ловкостью, дерзостью и сноровкой.

— Неужели так сложно поймать слепого кота? — вопрошал отец. С этой сентенцией он выступил после того, как, запыхавшись, вернулся с «охоты», которая вначале привела его в холл, затем в собственную спальню, потом под кровать, на кровать и наконец благополучно завершилась на мамином трюмо.

Гомерова удаль неизбежно должна была столкнуть его нос к носу с Кейси и Бренди. Подобно Одиссею, который на своем пути повстречал циклопов и сирен, существ чуждых и дотоле неведомых человеку, Гомер в конце концов столкнулся со зверями, которых он и вообразить не мог. Кейси была довольно крупной поджарой собакой, которая могла напугать кого угодно, несмотря на свой добродушный нрав. Налетев на нее в первый раз, Гомер вовсе не зашипел и не попытался скрыться, как поступали Скарлетт и Вашти, когда, по их мнению, Кейси слишком близко подходила к ширме. Гомер надулся как шарик и сел на задние лапки в защитной позе. Ноздри его расширились, как у зрячего расширились бы глаза при виде такого чудища. Это еще что такое?! Его попытка казаться больше, чем он есть, в глазах Кейси, весившей все восемьдесят фунтов, могла бы меня рассмешить, когда бы я не понимала, до чего он, должно быть, напуган. А дальше… дальше Гомер вытягивает вперед свою маленькую лапку с явным намерением ощупать собачий нос и морду. Я нависла над ними в нескольких дюймах в готовности выхватить Гомера при первом же рыке. Но Кейси обнюхала его с нескрываемым интересом, на что Гомер, остолбенев от страха и затаив дыхание, даже не отреагировал. Вдруг Кейси высунула длинный розовый язык, которым, похоже, могла слизнуть всего Гомера, и стала методично облизывать котенка, и он, судя по напряжению окологлазных мышц, крепко зажмурился, защищая чувствительные точки глазниц от внезапно нахлынувшего на него собачьего проявления нежности. Ничуть не обескураженная его нежеланием принимать ее ласку, Кейси облизала его с головы до пят.

Не думаю, что Гомер упивался радостью от того, как его обхаживает Кейси, но, когда ты зажат между двумя огромными лапищами, твоего мнения никто не спрашивает. Если бы я не вмешалась в процесс умывания, который грозил затянуться надолго, все закончилось бы тем, что Гомеру пришлось бы потратить еще больше времени, чтобы вылизать себя заново, избавляясь от собачьего запаха.

Вы сколь угодно можете воображать, что хорошо знаете своего питомца, но не обольщайтесь — в сознании животного всегда есть потаенные уголки, где происходят непредсказуемые процессы. Мне до сих пор невдомек, каким образом Кейси, собака чрезвычайно преданная всей нашей семье, опознала в Гомере — коте! — одного из нас. А вот ведь! Когда Гомеру исполнилось семь месяцев и его возили к ветеринару на стерилизацию, Кейси, по словам родителей, села у входной двери и выла еще двадцать минут, когда его унесли в корзинке, а когда его привезли домой, двое суток просидела у ширмы, охраняя его покой, пока он отходил от наркоза. Если с улицы внезапно доносился хлопок автомобильной дверцы или звонил почтальон, Кейси, которая в любое другое время ластилась ко всякому, кто попадался ей на глаза, тут же ощетинивалась и угрожающе рычала. А стоило Гомеру пошевелиться или всхлипнуть во сне, как она встревоженно тявкала, подзывая меня подойти, мол, как он там.

Вслед за Кейси к Гомеру подобрела и Бренди. Одним из любимых ее занятий было рассовывать собачьи лакомства, коими пичкали ее родители, по всему дому. В ее промысле был лишь один досадный изъян — Гомер с упорством чистокровной ищейки неизменно вынюхивал все тайники. Другая бы собака пришла в бешенство, но Бренди, как и Гомер, отличалась игривым нравом, и потому, познав радости командной игры с существом, которое не подавляло ее своим присутствием, как Кейси, с благодарностью приняла его в «стаю».

Эта парочка провела немало часов, гоняясь друг за другом по всему дому, и вскоре дошло до того, что Бренди завела привычку делиться некоторыми своими угощениями с Гомером. Ее любимым лакомством была маленькая морковка сорта «бейби», которая используется для цельноплодного консервирования. Вот ее-то Бренди и носила Гомеру дюжинами, клала у ног и помахивала хвостиком. Единственное, чего она не понимала, так это — как можно эту морковку гонять по полу, догнать, а потом взять… и не съесть. В чем же заключается прелесть морковки, если не в ее вкусе? Поэтому, когда Гомер принимался катать морковку по полу, Бренди терпеливо ловила ее лапой, подкладывала ближе к котенку и даже слегка надкусывала, чтобы показать пример правильного обращения с предметом. Видишь? С морковью не шутят. Морковь — для еды.

Частые побеги Гомера со своей половины, помимо всего прочего, очень сблизили его с моими родителями. Теперь, возвращаясь вечером домой, я уже не удивлялась, обнаружив такую картину: Гомер мерно посапывает на диванчике рядом с мамой, а та, уткнувшись в кроссворд или в голубой экран со старым фильмом, задумчиво почесывает ему спинку.

— Ему так уютно, — говорила она, чуть ли не извиняясь, — даже будить не хочется.

Да и отец, на что уж заядлый собачник, а сколько раз я ловила его за таким занятием, как поглаживание Гомера, причем правильным, с кошачьей точки зрения, способом — только по шерстке; при этом он еще и приговаривал: «Хороший мальчик, хороший… Кто у нас хороший мальчик?» В свою очередь «хороший мальчик» стал прихватывать с собой в бега и любимого плюшевого червячка — неразлучные, как Бонни и Клайд, они теперь приходили поиграть с отцом только вместе. Происходило это так: для начала Гомер подбрасывал червячка повыше в воздух, склонив голову, чтобы получше услышать, где звякнет колокольчик, когда червячок приземлится, и по «звяку» определить точное место приземления. Затем с показной яростью котенок набрасывался на червячка, переворачивался на спину, прихватив того передними лапками и дрыгая задними, как бы показывая, что червячок тоже не лыком шит. Завалив непокорного «зверя» и оттаскав его по полу, Гомер тем самым низводил его до статуса «добычи», каковую и возлагал к отцовским ногам, предлагая тому тоже подбросить червячка, чтобы он, Гомер, вновь «заморил» его в поединке, и все повторялось сначала.

— Он просто хочет играть со мной в «палочка — апорт!» — пояснял отец окружающим, словно в повадках Гомера была некая великая тайна, известная лишь им двоим.

Как-то раз, во время такой игры в «апорт», когда я наблюдала за ними со стороны, отец произнес:

— А знаешь, ты молодец!

Он бросил червячка Гомеру и, поглядывая на то, как котенок лихо разделывается с добычей, гоняя ее по всем углам, снова произнес, на сей раз, безусловно, обращаясь ко мне:

— Ты молодец, что сумела вырастить такого кота.

Мне на глаза внезапно навернулись слезы.

— Спасибо, пап, — только и сказала я.