Следующие полтора года я работала не покладая рук, всякий раз начиная, будто с нуля: работы сменяли одна другую. То стажером, то — «фрилансером», то — за грош, то — за «шиш» — и все для того, чтобы вписать еще одну строчку в графу «опыт» в своей биографии. Чтобы хоть как-то подправить наше тревожное финансовое положение, я встала за стойку в «приличных» отелях и ресторанчиках Саут-бич, где бар, что отрадно, закрывался в два часа ночи, а не, скажем, в пять утра, что дарило мне несколько часов благодатного сна прежде, чем с первыми птицами я вновь выпорхну из дому и побегу на работу.

Иногда меня одолевали приступы безотчетного оптимизма, как, например, тогда, когда, три месяца проработав «фрилансером» в одном из самых престижных рекламных агентств Майами, я уж было раскатала губу в надежде получить там постоянную должность: ассистента по маркетингу и рекламе для известного кабаре-шоу легендарных бродвейских звезд в Майами-бич. Не лишена душевного подъема была и моя деятельность по сбору средств для неприбыльных организаций, с которыми меня связывали долгие дружеские отношения, когда меня задействовали не просто как административную единицу, а привлекали к PR-раскрутке благотворительных акций.

Но были и такие дни, когда от отчаяния у меня опускались руки. Постоянные должности в сфере PR в Майами были наперечет, а временная моя работа заканчивалась тогда, когда заканчивался проект, на который меня подряжали. Иногда я твердила себе, что сменить профессию было изначально не самой удачной затеей. Очевидно, начать с нуля и достичь маломальского успеха, пусть даже настолько малого, насколько я сама определяла слово «успех» (всего лишь как возможность регулярно вносить квартплату за небольшую и более-менее удачно расположенную квартирку), — и то мне было не по силам. И ничего у меня не было, кроме друзей приблизительно моего возраста, а тем было чем похвастать: кто строил многообещающую карьеру, уже имея отличную квартиру, секретаря-референта и счет на представительские расходы; а кто уже внес первый взнос за собственное жилье, будь то квартира в кондоминиуме или собственный дом. Мне хвастать было нечем, а домой я возвращалась изнуренная настолько, что готова была только рыдать от собственного бессилия, поскольку прожитый день не принес мне ничего, что я могла бы принести домой, кроме разве что пучка кошачьей мяты, на радость Скарлетт, Вашти и Гомеру.

К этому времени Гомер уже мог официально считать себя взрослым котом, а не котенком, даром что он перестал расти с семи месяцев, после известной операции, а в весе если и набрал, то немного и сейчас тянул фунта на три, не больше. Не сказать, что он был недомерком, скорее тонкокостным по природе, а когда гулял сам по себе, то избирал самые извилистые пути, которым следовал с грацией вышедшего на охоту льва. Своего плюшевого червячка Гомер таскал, сжав челюсти в том месте, где, по его мнению, у червячка находилась шея, а туловище его при этом болталось между стройных передних лапок, отчего Гомер напоминал пуму, волокущую свежепойманную дичь. Шерстка Гомера всегда была вылизана до блеска — да так, что казалось, будто он не только не отбрасывал тени, а и сам излучал свет. Если он дремал в лужице света, то лужица отливала кобальтом. А если застывал на месте, то представлялся неким архетипом кошачьей породы, как увидел его скульптор и — высек из чистого черного мрамора.

Но застывать на месте надолго было не в Гомеровой натуре, в его натуре было бегать кругами, прыгать, отлетая от стен, словом — проявлять ту гиперактивность, за которую моя мама в сердцах как-то обозвала его «маленьким отморозком». Он по-прежнему любил и прыгать, и забираться на самый верх, и ходить на разведку, но если раньше он делал все это с бесшабашностью, вроде «не попал, но не беда», то сейчас в нем появилась некая законченность движений, которая исходила от физической уверенности в себе; так балетный танцор не думает о неверном прыжке и возможном падении — после долгих лет кропотливых тренировок его подготовленное тело само приземляется как надо.

Именно эта уверенность Гомера в самые отчаянные моменты моей жизни заставляла меня устыдиться собственных слабостей. Разве не прочили ему полную кошачью непригодность? Неумение развить известную кошачью независимость? Но разве не он вдохновлял меня снова и снова своей готовностью забираться все выше и выше, в неизвестность, — так высоко, как только хватало сил, не задумываясь о том, как он будет потом спускаться обратно? Каждый прыжок Гомера был прыжком веры, прыжком в неизвестность. Он был живым свидетельством: удача любит смелых, и то, что ты не видишь свет в конце туннеля, еще не значит, что впереди тебя ждет темнота.

Припоминаю, что еще тогда, когда я увидела его впервые, меня пронзила внезапная мысль: бывает ведь так, что вокруг все беспросветно, а ты все равно идешь вперед, и движет тобой лишь то, что внутри тебя, нечто сильное, но невидимое для других. Эта мысль помогала мне не опускать голову даже тогда, когда профессионалы в моей сфере лишь разводили руками: и образование, дескать, не то, и опыта маловато, и даже с учетом несомненных способностей пройдут еще долгие годы, прежде чем я смогу рассчитывать на постоянную работу, на которую я так надеялась, причем уже сейчас. От этих разговоров у меня начиналась паника, с которой нужно было бороться всеми силами: если я не могу содержать себя, занимаясь тем, чем занимаюсь сейчас, как не могла содержать себя, занимаясь тем, чем занималась прежде, то — черт возьми! — чем же мне тогда заниматься?! «А пошли вы все!» — думала я мрачно, находя успокоение в самой этой мысли. Никто не мог сказать, на что способен Гомер — нечего указывать и мне.

Все, что я могла делать сейчас для своего карьерного роста — это обзаводиться новыми друзьями и полезными знакомствами. Кто знает, откуда может прийти благая весть о внезапной вакансии? Но в то время я не очень умела и любила сходиться с новыми людьми. Разговор неизбежно касался семьи, и приходилось сознаваться, что живу я, как маленькая, с родителями; а обнаружение того факта, что у меня тройня, то бишь три кошки, вызывало реакцию, которую даже изумлением не назовешь. У закаленных любителей всякой живности цифра «три» особых эмоций вроде бы и не вызывала, но среди моих знакомых таковых как-то не наблюдалось. В остальных случаях эти пикантные подробности никак не могли ускользнуть от внимания любителей составлять на каждого устное досье. Были среди моих знакомых и такие. А уж возможные ухажеры уже при знакомстве чувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях: что может быть менее сексуальным, чем двадцатисемилетняя барышня, проживающая с родителями и, судя по всему, фанатично подбирающая бродячих котов. Но двоих-то я планировала, как бы невзначай роняла я, а вот третий — это уже «дело случая». Естественный интерес к тому, что называется «делом случая», вел к дознанию о Гомере и его «особых» обстоятельствах, и всякий раз меня слушали открыв рот. Затем возникали вопросы: может ли он сам ходить по комнате, как находит еду и песок, и дальше следовал общий вздох сожаления: как, должно быть, несчастен такой вот слепой кот. Находились, впрочем, и такие, кто, видно, опять же, из жалости, полагал, что раз уж такое дело, то не лучше ли было усыпить Гомера еще котенком, чем так мучиться.

Подобные умозаключения, от коих так и веет мраком невежества, могли привести в бешенство кого угодно, но не меня. Рассеять мрак невежества может лишь просвещение, но никак не гнев, говорила я себе и, переполняясь гордостью, ответствовала: «Гомер — да, он кошмар, каких мало! Он — черная шаровая молния о четырех лапах и с хвостом, какую вы и представить себе не можете!» Здесь я обычно умолкала — я уже давно зареклась болтать о кошках слишком много, чтобы и впрямь не снискать репутации «отъявленной полоумной кошатницы», в чем меня и без того уже подозревали.

Но едва я открывала рот и рассказывала хотя бы одну историю о Гомеровых похождениях, как слушатели просили еще и еще.

В этот период своей жизни я изо всех сил пыталась не вешать нос, хотя это было ох как нелегко. А когда я падала духом, то первым это замечал Гомер. Он чутко вслушивался в звуки моего голоса, улавливая малейшие изменения тембра и высоты тона, и знал, как звучит мой голос в радости, а как — когда я лишь притворяюсь, что все хорошо. В такие минуты он не носился кругами, как обычно, а принимался что было сил тереться о мой подбородок и шею или вытягивался вдоль уютной ложбинки, если я сидела или лежала, и вдавливался в меня всем телом, как будто знал, где внутри у меня пустота и как ее лучше заполнить.

— Да уж, — вздыхала я полушутя-полусерьезно, — сидела бы я тут, если бы не ты! — На что Гомер подтягивался повыше и, урча в ответ что-то на своем языке, лизал мне нос шершавым языком.

Бывает, засядут у тебя в голове две взаимоисключающие мысли, и ты знаешь, что они противоречат друг другу, но хочется верить, что обе они верны. Я знала, что люблю Гомера так сильно, что даже боялась: если вдруг явится ко мне некто с волшебной палочкой и скажет, мол, вот тебе миллион, а ты мне — Гомера, то я даже слушать его не стану.

Но знала я и то, что из-за него моя жизнь и впрямь унеслась куда-то дальше, чем я рассчитывала, когда согласилась принять его. Я очень хотела обеспечить ему достойную жизнь, то есть жизнь в достатке, в безопасности и с той свободой, которую дает лишь собственный уголок с крышей над головой. Но кроме его жизни у меня была еще и своя. И в этой, своей жизни мне очень хотелось того же, чего хочется большинству моих сверстниц-подруг. Если ответственности, то лишь наполовину, а если свободы — то побольше. Нет-нет, я готова была сама платить по счетам, сознательно относилась к работе, но вне счетов и работы я все еще была юной женщиной, которой хотелось устраивать вечеринки у себя дома и ходить на свидания, пусть не с очень-то подходящими, зато приходящими и вполне «развлекательными» мужчинами.

Возможно, поэтому я иногда теряла терпение и «срывалась» на Гомере. Например, когда я возвращалась домой после восемнадцатичасового рабочего дня и обнаруживала, что он разбил какую-нибудь дорогую для меня безделушку, которую я с трудом взгромоздила на верхнюю полку в тщетной надежде, что туда ему ни за что не добраться, или когда целых полмисочки кошачьего корма, на который я едва наскребла денег после того, как внесла вклад на сберегательный счет, пытаясь когда-нибудь скопить на собственное жилье, перекочевывали в плошку с водой, что лишало Скарлетт и Вашти и еды, и воды.

Мои родители, которые из-за сцен, устраиваемых Вашти, все еще были убеждены, что я недостаточно часто меняю котам воду, иногда заглядывали ко мне в комнату, когда меня не было дома, и доливали воду сами. Однако при этом они каждый раз забывали поставить мисочку с водой подальше от той, где корм, чтобы Гомер не мог предаваться своим забавам.

— Ставьте их подальше, раздельно друг от друга, — каждый раз напоминала я им, стараясь не выйти из душевного равновесия и лишь подчеркивая слово «раз-дель-но», подкрепляя интонацию жестом — разводя руками, словно визуальный образ «раздельности» мог донести то, что не доносило слово.

Точно так же я не позволяла себе лишний раз повышать голос на Гомера, попросту не желая растрачивать «голосовые ресурсы» и приберегая их для тех моментов, когда Гомера нужно будет остановить «на взлете» или предостеречь от чего-то действительно опасного. Я была убеждена, что если повышать голос без особой на то причины, то Гомер вскоре решит, что к вопросам безопасности мой повышенный тон отношения не имеет, а вот мой авторитет упадет, это точно.

Даже когда я была вне себя от злости, я отдавала себе отчет в том, что Гомер подчас и сам не ведает, что творит: ну разве я могу любить его меньше лишь за то, что он не разбирается в антиквариате? Не мог же он, в самом деле, забравшись на полку, где еще не бывал, ожидать, что та уже чем-то занята и что это «что-то» только и ждет случая, чтобы упасть и разбиться. В отличие от моих кошечек, которые, скучая, могли часами сидеть у окна, глядя на проплывающие мимо картинки, Гомер был вынужден развлекать себя сам: «мебельный альпинизм» или пересыпание сухого корма в миску с водой, чтобы послушать «бульки» — чем не развлечение? Могла ли я после этого таить на него обиду?

Я никогда не орала на него, но иногда, когда он в порыве радости от того, что я уже дома, запрыгивал на меня, едва не сбивая с ног, я могла сбросить его на пол, и довольно резко.

— Ну почему, почему обязательно нужно носиться сломя голову?! — спрашивала я сквозь слезы, которые выступали у меня на глазах, как это ни смешно, от отчаянного бессилия.

Не догадываясь о причине моих слез, но чувствуя их по дрогнувшему голосу, Гомер, тем не менее, понимал, что мне, должно быть, грустно, причем — из-за него. Он виновато склонял голову, подкрадывался ко мне и, теребя лапкой за ногу, беспокойно мяукал несколько раз подряд. Единственное, от чего у него падало настроение, это когда он понимал, что я огорчена, и огорчена из-за него.

Видя, в какой он печали, я начинала чувствовать себя настоящим чудовищем. Не проходило и минуты, как я уже раскаивалась в своей несдержанности и нагибалась к нему — почесать шейку и за ушком. Стоило мне прикоснуться к нему, как Гомер тут же залазил ко мне на колени, довольно урча и тычась носом, куда придется, показывая, как он рад, что мы снова друзья.

— Что, нелегко быть родителем, да? — спросила меня мать с некой долей здорового ехидства, застав нас за примирением.

— Да уж, — вздохнула я, поднимая на нее глаза. — Видно, и я доставляла вам немало хлопот?

— Бывало. Но ты исправилась, — улыбнулась мама.

К тому времени мои родители уже души не чаяли в Гомере. Не раз и не два я слышала, как мой отец по телефону хвастался друзьям и коллегам последними подвигами Гомера.

— И заметьте, — добавлял он всенепременно в конце каждой такой истории, — все это при том, что он слеп!

Отец говорил с такой убежденностью, словно человек на том конце провода не только слыхом не слыхивал, но и вообразить не мог, что есть на свете такое чудо, как слепой кот, который может выполнять команду «апорт» или отыскивать закрытую в шкафчике закупоренную банку с тунцом.

Что до моей мамы, то она любила сравнивать Гомера с питомцами своих друзей.

— Слушай, а он куда сообразительней, чем кот Сьюзан, — кивала она головой в ту сторону, где, должно быть, проживала эта самая «котолюбивая» Сьюзан. — У нее вроде бы и кот, но кот, да не тот!

— Мы с отцом тут подумали, что если с тобой что-нибудь случится и ты больше не сможешь присматривать за своими кошками, то, может, мы возьмем на себя заботу о Гомере, — как-то за воскресным завтраком ни с того ни с сего заявила мне мама.

Я озадаченно нахмурилась:

— Что со мной может случиться?

— Ну, не знаю, — ответила мама, намазывая хлеб маслом. — Я просто говорю, что если, не дай Бог, что-нибудь произойдет…

— Произойдет что? — повторила я, пытаясь представить себе несчастье, которое, по мнению мамы, может на меня обрушиться.

Но, может быть, она имела в виду другое: слишком много мороки у меня с этим Гомером. И на свой, родительский манер они хотели избавить меня от непосильной, как они думали, ноши, которая лежала на моих плечах, и открывали мне благородный путь к отступлению. В детстве они могли на меня накричать или гаркнуть по непонятной для меня причине. Но теперь мне кажется, это происходило потому, что порой мы негодуем на того, кому на самом деле желаем только счастья, и наше негодование прямо пропорционально нашим усилиям, направленным на то, чтобы сделать этого человека счастливым. Дальше может идти лишь опустошенность, когда все усилия были напрасны, и вместо того, чтобы сделать кого-то счастливым, вы теряете его навсегда.

Гомер и Кейси сидели рядком у обеденного стола, оба — само внимание. Напустив на себя безразличный вид, чтобы никто не заподозрил их в попрошайничестве, они, тем не менее, не теряли надежды на то, что со стола им что-нибудь да перепадет.

Были минуты, когда я в сердцах могла обозвать Гомера «несчастьем, свалившимся на мою голову», но в глубине души я всегда знала, что он — нежданный подарок судьбы. Ведь что такое несчастье? Это то, чего, если бы ты мог вернуть все назад, обязательно постарался бы избежать. А нежданный подарок — ты даже представить себе не можешь, что это такое и насколько он нужен тебе, пока он сам к тебе не придет.

Похоже, я была не единственной, кто так думал.

— Извини, мам. — Я стянула со стола первую попавшуюся страницу воскресной газеты. — Но вам с отцом придется обзавестись собственным котом.

Мама скорчила недовольную мину.

— Если бы это было так просто…