Моя манхэттенская квартира считалась «студией», пусть и довольно большой, семьсот пятьдесят квадратных футов плюс терраска, но все-таки студией. Чтобы жить в такой, надо привыкнуть. А переходный период у моих питомцев, в отличие от меня, затянулся. Гомер явно был выбит из колеи: он просто-таки недоумевал по поводу концепции квартиры, которая состоит из одной комнаты. Скарлетт и Вашти, принципиально не одобрявшие любое сокращение жизненного пространства, еще раз, уже воочию, убедились в том, что они правы, потому что и впрямь оно сузилось до четырех стен и санузла. На том они и успокоились. Гомер не мог успокоиться еще не одну неделю. У него и характер-то был куда более беспокойный и игривый, чем у кошечек. И тут вдруг оказалось, что играть ему негде. Мне кажется, он полагал, что где-то должна быть потайная дверь, ведущая в другую комнату, — нужно только ее отыскать, и целыми днями бродил вдоль стен, принюхиваясь и навострив уши в поисках малейшей зацепки, которая могла бы навести его на эту дверь. Поминутно он оглашал окрестности настоятельным горловым «мяу», в котором слышался раздраженный вопрос: «Почему мне никто не подскажет, куда подевались остальные комнаты?»

В поисках выхода для неуемной энергии бурлящих в нем страстей впервые с тех пор, как он перестал быть котенком, я прибегла к магазинным игрушкам. Естественно, Гомер с негодованием отверг большинство из них, а заинтересовала его лишь одна: пластмассовое колесо со встроенным шариком. В колесе были прорези, сквозь которые кот мог дотянуться до шарика и толкнуть его, приведя в движение. Сказать, что игрушка его заинтересовала, не сказать ничего. Она его пленила. Шарик носился по колесу с привлекательным, на кошачий слух, шуршанием и присвистом, но главное не это — не видя, как плотно шарик сидит в колесе, Гомер задался целью его освободить. Уж он и залазил под колесо, и переворачивал его с одного боку на другой, и толкал через всю комнату, а затем садился и горестно вздыхал — шарик освобождаться не хотел. Шел Гомер и на такую уловку, как незаметно подкрасться к колесу, внезапно запрыгнуть на него сверху и закогтить — расчет был, видимо, на то, что захваченное врасплох колесо испугается и отпустит шарик.

Скарлетт и Вашти, которые тоже находили игрушку весьма интересной, тем не менее пребывали в недоумении: как можно без устали возиться с ней битый час. Особенно заметно это было по Скарлетт, которая взирала на Гомеров труд со смесью изумления и брезгливости, всем своим видом показывая: если шарик не выходит из колеса, значит, возиться с ним — лишь ронять собственное достоинство. Но кроме достоинства, в глазах Скарлетт, из-за этой игрушки Гомер потерял и сон: уже в три-четыре утра он мог выбраться из постели и взяться за свое, наполняя предрассветную темень квартиры шорохами, стуками и грюками (когда он поддевал колесо головой и оно, перекатившись, хлопалось другим боком об пол). Вместе с Гомером не спала и я, но отобрать у него беспокойную игрушку рука не поднималась: «У нас одна комната, — твердила я себе, — и Гомер один; игрушка у него тоже одна».

Студия обходилась недешево, больше, чем я могла себе позволить истратить, не испытывая угрызений совести, зато расположение окупалось с лихвой. Мало того что я жила в одном квартале от работы, все линии метро стекались к южной оконечности Манхэттена, прямо к моему порогу. Если я направлялась в верхний Ист-Сайд, или верхний Уэст-Сайд, или куда-нибудь посередине, всюду я могла поспеть за каких-нибудь двадцать минут, быстрее, чем любой из моих знакомых, которые жили дальше от центра и теоретически должны были успевать туда раньше меня. И, конечно же, где бы я ни находилась, я всегда знала дорогу домой, ориентируясь по башням ВТЦ. В городе, где я выросла, мне был знаком каждый уголок, и мне даже в голову не приходило пользоваться картой. Заблудиться на Манхэттене проще простого, но мне было довольно одного взгляда на абрис небес, и я уже знала, где мой дом. Этот способ действовал даже в таких «головоломных» районах, как Соффо и Уэст-виллидж, где улицы были не пронумерованы, а носили названия, тем самым запутывая неискушенного путника до полной беспомощности.

Из тех, с кем я сблизилась в Нью-Йорке, больше всего времени я проводила в компании Андреа и Стива, ее бывшего бойфренда, а ныне — официального жениха. Они ввели меня в круг своих друзей. А спустя месяц после переезда я даже слетала в Майами, приурочив полет ко дню рождения Тони, во многом благодаря тому, что Андреа познакомила меня с Гарретом, своим, как она выразилась, «петситтером», то есть «сиделкой для питомцев». Это слово я впервые услышала в Нью-Йорке, поскольку в Майами, если я куда-то уезжала, за кошками присматривали родители или я просила кого-нибудь из друзей, кого уже знал Гомер и кто жил неподалеку и мог без труда заскочить к нам раз на дню. Но жизнь на Манхэттене таких кратких визитов не предусматривала, поэтому, поборов изначальные опасения перед отъездом, я решила довериться профессионалу.

Гаррет заехал к нам накануне моего отъезда, и мы провели полный ритуал знакомства, давая Гомеру скрепить наше рукопожатие нюхом. Кроме кошек, я оставила Гаррету подробные инструкции. Двери и окна должны быть закрыты постоянно, миски с едой и водой должны быть расставлены подальше, чтобы у Гомера не возникало искушения перебрасывать кусочки из одной миски в другую, и так далее. Тут я ничего не могла с собой поделать: привычка переживать из-за Гомера (гораздо больше, чем из-за Скарлетт или Вашти) настолько укоренилась во мне, что стала перерастать в привычку переживать без повода. Мне не хотелось выглядеть в глазах Гаррета более привередливой, чем прочие его клиенты, хотя, скорее всего, так оно и было, но он, кажется, обладал безграничным терпением, а кроме того, они с Гомером, похоже, сразу нашли общий язык.

— Мы с тобой поладим, да, Гомер? — спросил Гаррет, а в ответ кот принес ему своего плюшевого червячка и положил у ног, что являлось знаком наивысшего расположения.

Из Майами я звонила Гаррету каждый день; в свою очередь, он оставлял для меня на кухонной стойке небольшие отчеты о том, что происходило во время его визита. Отчеты были приблизительно такие:

«День первый: поменял корм, воду и песок. Тот парень, который серый, забился под кровать. Белый обрадовался моему приходу. Полчаса с Гомером “морили червячка”».

«День второй: поменял корм, воду, песок. Серый забился под кровать. Белый все время макал лапку в миску, едва я налил свежей воды. Гомер забрался в шкаф и скинул банку с тунцом на пол. Скормил ее всем. Надеюсь, все обойдется».

По возвращении я прикрепила его записки магнитиками на холодильник, и они висели там еще несколько месяцев. Глядя на них, я чувствовала себя мамой, которая получила первые письменные отчеты школьных учителей, где с забавной педантичностью рассказывалось, кто и как себя вел, кто с кем и чем делился, кто играл хорошо, а кто — плохо, и, хотя за долгие годы я наслушалась немало устных заверений, мне отчего-то было лестно иметь документальное свидетельство: не я одна полагала, что Гомер неотразим.

Когда я затевала эпопею с Нью-Йорком и ездила на собеседования, на дворе стоял январь, а переезжали мы уже в феврале. Так вот, все в один голос, включая и менеджера, который проводил собеседование в компании, что в конечном итоге взяла меня на работу, твердили: чтобы переехать из Майами в Нью-Йорк, да еще в середине зимы, надо быть сумасшедшей. «В Майами тепло круглый год», — недоумевали они, как будто один этот факт выносил все остальные соображения за скобки здравого смысла. Среди всех изменений в нашей жизни, которые повлек за собой переезд, самым труднопереносимым для кошек был холод. Даже неуловимый для обычного носа запах газа, которым здесь питались все плитки и духовки и который выводил Гомера из душевного равновесия первые несколько недель (в Майами-то все держится на электричестве), — и тот был ничто в сравнении со всепроникающим холодом.

Я помню, как я впервые попала в Нью-Йорк с родителями; было это на День благодарения, а мне тогда было лет шесть. Главным открытием для меня тогда как раз и был пронизывающий холод, едва высунешь нос на улицу. Все мои представления о холоде до того были почерпнуты из книг, где персонажи, жившие в городах вроде Нью-Йорка, Чикаго или Лондона, всенепременно кутались в пальто и шарф, прежде чем покинуть дом. Зачем они это делали — без собственного, физического, опыта понять было невозможно. Мой тогдашний опыт говорил мне, что холод есть нечто, что живет в холодильнике или закачивается механическим способом по трубочкам внутрь дома через кондиционер. Тогда же мы с мамой забрели в «Мэйсис», и у меня захватило дух от необъятных просторов целого этажа, где торговали исключительно зимней одеждой: куртками и пальто. Умопомрачительный — буквально! — запах кожи перебивал все остальные запахи. Этот густо настоянный аромат поверг меня в состояние благоговейного трепета — это же сколько людей должно было жить в Нью-Йорке! И каждому подавай теплые вещи! Потому что здесь холодно! Хо-лод-но.

Ни Скарлетт, ни Вашти, ни, тем более, Гомер не обладали даже крупицей теоретических знаний о холоде, которыми обладала я, и, конечно же, подготовиться к нему не могли. А вот хотели они того или нет, но холод незаметно «сушил» воздух, поднимал их шерстку дыбом и заряжал ее статическим электричеством. К этому обстоятельству Скарлетт и Вашти относились стоически; Гомера же этот физический опыт обескураживал. Пересекая комнату по ковровому покрытию, он находил мои ноги, запрыгивал на колени и тут же норовил потереться носом о мой нос; между нами пробегала искра, и он вместо привычной ласки вдруг получал щелчок по носу. После чего кот обиженно воротил мордочку, давая мне понять: «Эй, это что еще за шутки? К чему это?»

По причине холода в квартире у меня стоял автоматический нагреватель; он уже начинал барахлить и периодически издавал резкий и гнусный писк, за которым, как испорченное эхо, тут же следовало: «клац-клац-клац». Для Гомера он стал заклятым врагом. Как бы глубоко он, Гомер, ни погружался в сон, от этого «клац» тут же вскакивал на ноги. Со времен вторжения Гомер считал себя моим защитником и, загораживая меня, становился между мной и подозрительным шумом, воинственно выгибая спину и предупреждающе рыча в сторону нагревателя. Выждав минуту, кот осторожно подкрадывался к нарушителю спокойствия, быстренько отвешивал ему пару-тройку оплеух и — в уверенности, что показал ему его место, — снова шел укладываться спать ко мне на колени. Но не проходило и часу, как коварный нагреватель опять пищал, а затем клацал и скрежетал зубами.

В конце концов менеджер заменил его на другой, более уживчивый, но тот, даже когда мотал на всю катушку, так ни разу и не сумел обеспечить нам уютную комнатную температуру. Зато, надо признать, нью-йоркские холода очень сблизили нас, меня и моих кошек, в том смысле, что мы старались согреться, держась поближе друг к другу. Теснота нашей новой квартирки, которая поначалу вызывала устойчивое сопротивление, теперь казалась нам даром, ниспосланным свыше. Скарлетт и та стала куда ласковей, чем прежде. Для Гомера это, можно считать, было хорошей новостью, ибо, уж как он ни тосковал по большому дому для игр, холод был еще тоскливее, и потому кот не мог нарадоваться, когда мы собирались все вместе, включая и Скарлетт, если, конечно, она великодушно позволяла ему греться рядом с ней.

Поначалу, в своей привычной властной манере, Скарлетт и вовсе не подпускала других ко мне. Она, видимо, определила для себя все те маленькие удобства, которые давало близкое общение с мамой, и делить их с кем-нибудь еще была не склонна, тем более что физического контакта с другими кошками она терпеть не могла, во всяком случае, если это не являлось необходимостью. Заняв господствующую высоту у меня на коленях, она шикала на всех прочих, не гнушаясь даже «лапоприкладства», если Гомер или Вашти норовили пристроиться рядом. Но чаще всего возле меня уже находился Гомер, а он, судя по всему, считал себя взрослым матерым котом, способным постоять за себя, и уже не пресмыкался перед Скарлетт, а потому на подзатыльник тут же норовил ответить оплеухой — ты мне не хозяйка, и все тут. Бывало, все заканчивалось дракой, и мне приходилось разнимать их, применяя силу. Со временем, пусть и с неохотой, Скарлетт научилась уважать личное пространство Гомера и не распускать лапы. Как-никак, ему было уже почти пять лет, а значит, у него имелись свои устоявшиеся привычки. Их было даже больше, чем у любого другого, самого закоснелого в своих привычках кота, и менять их в угоду Скарлетт с ее философией и взбалмошными приступами страстной любви он не собирался.

Вашти, которая не обладала ни нахальством Скарлетт, ни напористостью Гомера, всякий раз оказывалась вытесненной на задворки событий. И тут приходилось проявлять характер уже мне, чтобы обеспечить ей равную долю участия в обществе любителей посидеть у меня на коленях. Но, глядя на нее, я замечала, что в Нью-Йорке Вашти впадает в уныние куда чаще, чем это было в Майами, и чувствовала за собою вину: мне казалось, что она все больше напоминает мне классический случай обойденного вниманием среднего ребенка.

Вашти привел в чувство первый снег. Скарлетт он тоже поразил, причем поразил настолько, что, заметив налипшие на окно снежинки, она забралась на подоконник, оперлась передними лапками о стекло и попыталась поймать снежинку изнутри. Скарлетт не знала, что такое снег и что он — холодный. Она знала лишь одно: там, за стеклом, танцуют белые пушинки, которые так и просятся, чтобы с ними поиграли.

Но Вашти, та была будто рождена для снега: у нее была белая длинношерстная шубка с пышным, как у песца, хвостом и мягкой, точно вата, подбивкой на кончиках лапок у самых когтей, будто на ногах у нее всамделишние, только маленькие, отороченные мехом унты. Казалось, у нее была врожденная память о том, что такое снег и как с ним быть. Возможно, с этой памятью и было связано ее, не свойственное кошкам, очарование водой. Когда поземкой на балкон намело что-то вроде сугроба, Вашти встала у двери, взглядом умоляя выпустить ее наружу. Я так и сделала, и она сразу с головой кинулась в снежный омут. Зрачки ее глаз расширились, отчего казалось, будто она одичала, а дальше — кошка закружилась в белом, поднятом ею самой вихре, и только по темным зрачкам удавалось высмотреть ее в снегу, белую на белом. Загнать ее внутрь мне помог лишь налетевший порыв ветра.

Именно в пору первого снегопада Гомер открыл для себя все прелести сна под покрывалом. В Майами ему было достаточно свернуться клубочком на одеяле возле меня. Но сейчас, видимо, оттого, что он был мельче, чем Скарлетт и Вашти, внутреннего тепла ему стало не хватать. Недостающее тепло Гомер нашел, забравшись ко мне под одеяло. Пригревшись у моих ног, он довольно зафыркал и вскоре уже сопел во сне, в свою очередь, обогревая мне ноги, как постельная грелка. Так и повелось. Скарлетт и Вашти, которые ни слухом, ни нюхом не ведали, что место уже занято, иногда и сами запрыгивали на кровать, при этом сваливаясь Гомеру как снег на голову. Любопытно, что, даже когда он был котенком, сам он никогда никому на голову не падал. И теперь только удивлялся, как это так: не знать, где он; где он обычно бывает и как можно его не учуять на его обычном месте? Гомер возмущенно вскакивал на все четыре лапы и прямо из-под одеяла изливал свое возмущение.

Сама я не могу сказать, знал ли он, когда меня нет под одеялом, или даже не допускал и мысли о том, что меня может не быть, но если, случалось, я лежала на кушетке без одеяла, Гомер от огорчения тут же запускал коготки в мою одежду. А если, скажем, на мне был какой-нибудь мешковатый свитерок, кот ужом забирался под него, доползал мне до шеи и, выпростав голову, клал ее мне на плечо, удовлетворенно мурлыча животом где-то в районе моей груди. Я читала ему вслух из той книжки, что была у меня в руках, он терся носом о мою шею и тихо засыпал — так, что замирало даже мурлыканье. И тогда единственными звуками, которые слышались в тишине, были дуновение ветерка от его дыхания у самого моего уха да шорох бьющихся в окно снежинок.

Нежданно-негаданно пришла весна — так, как умеет приходить только она, когда понимаешь, что она уже здесь, только потому, что вдруг замечаешь, как прекрасен Манхэттен! Такой весны мне больше нигде видеть не доводилось. И пусть я выросла в «городе цветов» — так можно истолковать испанское название города моего детства, но такого одномоментного буйства цветения всего на свете: деревьев, кустов и клумб от Нью-Йорка я никак не ожидала; оно меня ослепило внезапной яркостью красок, выплеснувшихся на город за один-единственный день.

В воздухе запахло влагой. Гомер больше не бился током. Скарлетт едва ли не с радостью уступила ему место на диванчике. И только Вашти тоскливо сидела у окна, озирая ясный горизонт и залитые солнцем улицы. «И это все? — говорила ее поза. — Больше снега не будет?»