Ранней осенью бывают в Нью-Йорке пронзительно красивые дни, наполненные ощущением ожидания осеннего очарования — увидеть их нужно уже потому, что они стоят тех денег и трудов, всей той беготни и суматохи, которых требует от вас сам уклад жизни Манхэттена. Листья еще не пожелтели, на улице еще не похолодало, но жара уже схлынула. Внезапно все вокруг обретает первозданную ясность, будто подступающая осень одним дыханием сдувает висящую над городом бурую промышленную дымку, особо заметную в пасмурные дни июля и августа, оставляя взамен ту кристальную прозрачность воздуха, какую когда-то и завещал Господь.

В один из таких дней, около восьми пятнадцати утра, моему взгляду предстала пустая миска из-под кошачьей еды, еще более пустой буфет и неожиданная дилемма. Обычно я если уж и кормлю своих кошек сухим кормом, то только класса «премиум». Я привыкла кормить их первоклассным сухим кормом (у Вашти обнаружилась аллергия, которую не вызывали, — что, впрочем, естественно, — разве что самые дорогие корма с жидкими добавками от тех же производителей). Верно было и то, что более дорогая влажная пища не вызывала у Гомера газов. Случалось, я давала кошкам самый дешевый кошачий корм. Надо признать, они набрасывались на него с жадностью неразумного дитяти, предпочитающего «Макдональдс» самой вкусной и здоровой маминой кухне. Но под рукой не оказалось ничего, даже банки с тунцом, которая могла бы стать достойной — и приятной! — заменой полноценному завтраку.

Пожалуй, я могла бы выскочить в гастроном на другой стороне улицы и наполнить кошачьи миски за каких-нибудь пять-десять минут, прежде чем отправиться на работу. Пусть там и не продавали именно тот корм, который я определила для себя как годный для всех, тем не менее можно было подобрать упаковку корма достаточно неплохого, чтобы не расстроить чувствительную пищеварительную систему Вашти и позволить нам продержаться денек-другой.

С другой стороны, можно было дождаться обеденного перерыва, пробежаться до зоомагазина неподалеку от Бродвея, купить очень хороший корм и смотаться домой с уже готовым первоклассным обедом. Мой офис находился всего в квартале от дома и в трех кварталах от зоомагазина, поэтому к этому трюку мне приходилось прибегать довольно часто. Живя так близко от офиса, я и мысли не могла допустить о том, чтобы опоздать хотя бы на пять минут, зная, что, если не зайду в офис ровно в девять часов, оправдания мне не будет. Вот почему среди недели в обеденный перерыв я обычно совершала пробежку, заскакивая в магазин и домой. Меня это нисколько не тяготило, напротив — мне даже нравилось навестить своих кошек в середине дня. Как-никак, то была, наверное, единственная бесплатная роскошь, которой баловал меня Нью-Йорк, а для кошек, в особенности для Гомера, мои внезапные появления средь бела дня были сродни неожиданному празднику.

Решающим аргументом, склонившим чашу весов в пользу первого варианта, была пустота, полная пустота в кошачьих мисках. Бывало, я уходила на работу, оставляя в мисках совсем немного еды, но они никогда не были пустыми. Вашти села у своей миски и жалобно пискнула, бросив на меня красноречивый взгляд. Даже не понимая кошачьего языка, можно было догадаться, что к чему. «Совсем без еды? — казалось, спрашивала она. — Ты уйдешь и оставишь нас совсем без еды?!» Сетуя на свою непредусмотрительность: почему я не закупила все необходимое еще на выходных (кроме всего прочего, уже подходил к концу и наполнитель для кошачьих туалетов), я схватила сумочку и выбежала на улицу.

Окна нашего дома как раз выходили на «пограничную» улицу финансового района. Она была одной из старейших в Нью-Йорке и такой узкой, что я могла перескочить ее за каких-нибудь пять шагов. У кассы выстроилась длинная очередь, как и всегда по утрам, когда те, кто работает с девяти до пяти, набрасывались на свой кофе, словно то был единственный глоток «сладкой жизни», который мог перепасть им за весь день. Но очередь двигалась быстро, и я обернулась за каких-нибудь пятнадцать минут.

Едва я опустошила банку корма в миску, у которой полукругом уже выстроились три изголодавшиеся, пускающие слюни кошки, как раздался чудовищной силы приглушенный рокот. Он ощущался подобно звуку динамика с включенными на полную мощность басами. Здание вздрогнуло, и я выплеснула какую-то часть корма из миски на пол. Скарлетт и Вашти метнулись под кровать, будто кто-то невидимый рванул цепь, которая и затащила их туда. Гомер, щетинясь, выгнул спину и встал передо мной, фыркая носом и прядая ушами: какой бы ни была угроза, он зашипел на нее, гневно предупреждая: «Держись подальше, держись подальше от нас», — означало его шипение.

— Все хорошо, мой мальчик, — сказала я, почесывая его спинку. — То был всего лишь выхлоп автомобиля. Тебе не от чего защищать свою маму.

Но Гомер был встревожен: шерсть — дыбом, уши — торчком, по непонятной для меня причине он был просто вне себя от беспокойства. Кот заметался от одного угла к другому, водя ушами, как локаторами, словно часовой, поставленный на посту. То и дело Гомер подбегал ко мне, продолжая шипеть. Скарлетт и Вашти были не то что встревожены, а просто напуганы — настолько, что и уса не казали из-под кровати. К тому времени, когда я выманила их из убежища, часы показывали уже две минуты десятого. Выходит, впервые с начала моей работы в Нью-Йорке я все-таки опаздывала, причем на несколько минут.

Я уже стояла у выхода, с сумочкой через плечо, когда раздался еще один глухой «бу-у-у-м», от которого — даже я это почувствовала — пошатнулся весь дом. Теперь успокоить кошек было невозможно. Я жила в угловой квартире, окна которой выходили на север и на восток; Гомер взлетел на подоконник самого крайнего к западу из северных окон и зашипел так, как, должно быть, шипят его дикие собратья.

Вокруг моего дома шло непрерывное движение и вечно велись строительные работы. Из-за того, что улица, окруженная, словно каньон, многоэтажками, была очень узкой, случайные звуки отдавались эхом и усиливались, как будто в рупоре, и казались громче, чем были на самом деле, даже на моем тридцать первом этаже. Поэтому если на тот момент меня что-то и взволновало, то это было необъяснимое поведение моих кошек. Мне очень не хотелось покидать их в таком состоянии, но что я могла поделать? Не могла же я позвонить начальнику и сказать, что возьму отгул на полдня лишь потому, что мои кошки сегодня не в духе. Я захлопнула за собой дверь, когда Гомер продолжал шипеть на подоконнике, а Вашти и Скарлетт все так же не казали носа из-под кровати.

В фойе моего дома все было тихо; я оставила три пары брюк в приемном пункте местной химчистки. Том, консьерж нашего дома, всегда радушно прощался со мной, но сегодня он висел на телефоне, разговаривая с кем-то тихим, взволнованным шепотом. Лицо его выражало тревогу, и, проходя мимо, я только махнула ему рукой, таким образом выражая мимолетное сочувствие. Том был хорошим человеком, и я могла лишь надеяться, что тот, с кем бы он там ни говорил, не сообщал ему плохих новостей.

На улице около дома было все так же людно, как и тогда, когда я выбегала за кошачьей едой. Люди были везде. Они стояли на тротуаре, в дверях и даже посреди дороги. Но теперь улица не была жужжащим ульем в час пик, как это было всего лишь час назад. Люди стояли совершенно неподвижно. Никто не говорил. Никто не шевелился. Они напоминали восковые фигуры из музея, что вдруг ожили, вышли на улицу, а потом внезапно решили замереть в тех же позах, в которых стояли в музее. Слышался лишь один звук, звук пожарных сирен, сливающийся в один, словно они вели между собой негласный спор, кто быстрее и громче возвестит о себе осеннему чистому небу. Из-за этой замершей тишины и внезапного покоя на улице Манхэттена, в сердце финансового района, в самый разгар часа пик, я впервые за день — даже еще не зная причины — вдруг почувствовала, как ко мне подбирается ужас. Все люди смотрели в одну сторону — прямо на запад. Даже не отдавая себе отчета, я тоже повернула голову в ту сторону.

Всемирный торговый центр был в огне.

В голубом утреннем небе башни отчетливо вырисовывались, возвышаясь над всеми домами. Они пылали. Из-за прозрачного воздуха казалось, будто они от меня едва ли не в пяти футах, а не в пяти кварталах, как это было на самом деле. Клубы черного дыма поднимались вверх, а осыпавшиеся стекла и какие-то обломки планировали вниз так изящно, словно это были осенние листья. И вдруг я увидела то, чего не могло быть. Но это было: с верхних этажей падал пылающий человек. Падал он вовсе не по изящной спирали, как стекло и обломки — он падал плашмя.

Мой желудок сжался в рвотном позыве, и меня стошнило. Хорошо хоть, рвать нечем, промелькнула мысль. Но и все вокруг, видевшие то же, что и я, кто — отвернулся, а кто-то схватился за руку или уткнулся лицом в плечо стоящего рядом. По тому, как безучастно вели себя люди, было понятно, что они даже не знакомы.

Мне не к кому было прильнуть, и я не хотела, чтобы кто-то прильнул ко мне — любое человеческое прикосновение было бы неопровержимым свидетельством реальности происходящего: так иногда мы просим ущипнуть себя, чтобы убедиться, что видимое нами вовсе не сон. На негнущихся ногах, стараясь держаться прямо, словно вытесанная из дерева, я прошла последний квартал.

Лампочка сообщения уже мигала на моем телефоне, а сам телефон непрерывно звонил. Мои коллеги тихо переговаривались, по двое, по трое прильнув к окнам, выходившим на Всемирный торговый центр.

— …туда влетел самолет. Маленький самолет… Но почему пилот не увидел?.. растерялся… несчастный случай… ужасный несчастный случай…

Со своего места, даже не вставая, я видела Всемирный торговый центр в окно. Черный дым до сих пор фонтанировал в небо. Среди клубов дыма кружили вертолеты. До сих пор они представлялись мне неким параноидальным символом всемогущества государства, неуклонно и неумолимо зависая над головой во всевозможных фильмах о коварных федеральных заговорах и тайных обществах. Теперь мне казалось, что я никогда не видела ничего более беспомощного, чем эти вертолеты, похожие на маленьких птенцов, которых не пускали в гнездо. «Они не могут приземлиться, — мелькнула у меня мысль. — Как же они снимут оттуда людей?»

Первым делом я позвонила маме. Я чувствовала всю нелепость необходимости объявлять кому-нибудь, что со мной все в порядке, уже потому, что если я звонила, то, очевидно, со мной все о’кей. Со мной ничего не случилось, случилось с другими, с теми, кто сейчас во Всемирном торговом центре. А со мной — ничего. Услышав мамин голос на другом конце провода, я почувствовала себя так, словно была в ее объятиях.

— Только не смотри туда, — сказала она, и я послушно, как в детстве, тут же задернула штору на своем окне.

Второй звонок я сделала Тони, который в Майами неотрывно следил за новостями по телевизору.

— Говорят, это все террористы… — сказал Тони.

— Сейчас не лучшее время для шуток, — оборвала его я, и вовсе не для того чтобы просто возразить — я сказала то, что и впрямь думала. Террористы! Это же просто абсурд! Такую версию могли проталкивать на телевидение те же люди, которые верили, будто правительство скрывало маленьких зеленых человечков где-то в пустынях Нью-Мексико.

— Какие там террористы! — так и сказала я ему. — Это просто несчастный случай.

— Гвен, послушай, в башни-близнецы влетели два огромных пассажирских самолета. Случайно такие вещи не происходят! — воскликнул Тони. — Прямо сейчас я смотрю телевизор. Идет трансляция с места событий.

Система громкой связи в нашем здании, которая оповещала нас об учениях по сигналу пожарной тревоги или, что гораздо чаще, о поломке лифта, вдруг ожила и захрипела. С трудом, но я узнала голос — человек говорил с ярко выраженным ямайским акцентом, только на этот раз в его голосе не было звонкого задора, с которым обычно он встречал всех с утра: «Здравствуйте! Доброе утро, мисс!» Теперь этот голос звучал как-то глухо и казался чужим. Здание подлежит эвакуации, возвестил голос, и в этот день работать больше не будет. Нам предлагалось спокойно и без паники направиться к пожарным выходам и аварийным лестницам и незамедлительно покинуть здание.

— Мне надо идти, — едва успела я сказать в трубку. — Я тебе позже перезвоню, хорошо? — Я подумала, что было бы странно придерживаться всех формальностей для окончания разговора с другом, когда нам только что объявили по громкой связи, едва ли не прямым текстом, что нужно думать не о работе, а просто спасать свою жизнь.

У моего стола остановилась Шэрон. Она была старше меня и возглавляла направление в том же отделе, где работала и я. Нам не раз доводилось корпеть над совместными проектами, и при встрече мы обменивались парой дружеских фраз, но за пределами офиса даже не встречались.

— Ты ведь, кажется, недалеко живешь? — спросила она.

— Всего в квартале отсюда, — кивнула я.

— Не хочешь составить мне компанию? — предложила Шэрон. — Я думаю махнуть на ту сторону через Бруклинский мост и, может быть, снять небольшой номер на несколько дней в «Бруклин Мэрриотт». Можем взять что-нибудь выпить и пригласить еще кого-то.

Я все не решалась, и она добавила:

— Ты ведь не собираешься идти домой и сидеть одна в нескольких кварталах от всего, что там происходит?!

Понимая, что домой мне сейчас все равно не попасть, я, по правде говоря, уже лелеяла мысль позвонить Андреа или кому-нибудь из друзей, которые появились у меня в Нью-Йорке после переезда, в надежде, что их тоже отпустили с работы. Но ехать к ним означало долгий путь на другой конец города. Прыгать в подземку или ждать автобус также казалось не очень разумным. А дальняя сторона за Бруклинским мостом на самом деле была гораздо ближе, чем, скажем, тот же центр Манхэттена.

Да и, по правде говоря, если уж бродить по городу, то от моих кошек лучше не удаляться, решила я. Не зная истинного положения вещей, я допускала, что пожар будет бушевать еще час-другой, а там — его потушат, подберут тех, кто пал жертвой огненной стихии, остальных — заберут в больницу, потом будет объявлен траур, а пока мне лучше побыть среди людей.

Тогда я еще не знала, что наступит момент, когда мне надоест быть среди людей, так или иначе возвращающихся к этому ужасу в своих разговорах, и я захочу оказаться в тишине своей квартиры, в том покое, который неизменно дарило мне прикосновение к мягкой шерстке моих кошек.

Из-за этих своих сомнений я даже почувствовала облегчение, когда Шэрон предложила составить ей компанию: по крайней мере, кто-то другой брал всю ответственность на себя. Шэрон не была моим непосредственным начальником, но она была одной из тех, перед кем моим подчиненным приходилось держать отчет, а кроме того, она прожила в Нью-Йорке всю свою жизнь. Уже поэтому она знала гораздо лучше меня, что и как нам надо было делать.

Мы вдвоем прошли несколько кварталов до Бруклинского моста. Никто из офиса не пожелал к нам присоединиться, и у меня появилась мысль, что приглашение Шэрон не было совсем уж случайным, что она — по причинам, которые нельзя было углядеть в нашем легком повседневном общении, — присматривалась ко мне. Безусловно, мысль покинуть Манхэттен посетила не только нас; еще на подходе было видно, что Бруклинский мост был запружен людскими телами. Проезд для транспорта был закрыт, и некоторые под натиском толпы забирались на ограждения, чтобы скорее добраться до моста, а не шли к пешеходному переходу.

Несмотря на многотысячную толпу, на мосту стояла странная тишина. Слово «террористы», произносимое шепотом, то и дело долетало до моих ушей, и постепенно мысль о том, что здесь замешаны именно они, перестала казаться мне такой уж нелепой. Затем кто-то рядом сказал: «Они, чего доброго, еще и мост взорвут».

На первый взгляд, эта мысль настолько выходила за рамки здравого смысла, что казалась злой и неуместной шуткой: кому могло хватить ума и дерзости взорвать Бруклинский мост, исчезновение которого с карты Нью-Йорка и представить было нельзя.

Но мысль изреченная начинает собственный путь и порой овладевает умами. Не желая, чтобы она овладела и нашими умами, мы с Шэрон предпочли обсуждать вероятность наличия свободного номера в «Бруклин Мэрриотт», попутно составляя список тех, кого мы собирались пригласить, и прикидывая, не лучше ли запастись алкоголем заранее, чтобы не переплачивать втридорога в гостиничном баре. Всемирный торговый центр находился у нас за спиной, а впереди тянулся Бруклинский мост, который тысячи людей считали единственной дорогой к спасительному убежищу. Пока мы шли и разговаривали как нормальные люди о нормальных вещах, мир тоже представлялся нам нормальным.

Воздух над мостом уже был напитан едким запахом гари. Рядом с нами, прихрамывая, брела женщина, которая с вымученным юмором, для того чтобы придать себе смелости, пожаловалась вслух: знала бы, что так будет, надела бы не туфли, а что-нибудь более подходящее. Мы с Шэрон сочувственно улыбнулись ей и уже собирались ответить, когда, растолкав нас, мимо пронесся мужчина.

— Они подорвали Пентагон! — кричал он. — Подорвали Пентагон!

И тут послышался чудовищный нарастающий стон. Мост задрожал, передавая вибрацию от ступней вверх по ногам. Они взрывают мост! Они взрывают Бруклинский мост! Раздались визг и крики, началась толчея; люди пытались бежать, но натыкались на других людей, те падали, а люди за ними спотыкались о лежащие тела и тоже падали; мы с Шэрон схватились друг за друга, чтобы хоть как-то удержаться на ногах. Мне тоже хотелось закричать, но на крик не хватало воздуха, я задыхалась. Воздуха не было. Нигде. Бруклинский мост рушился, разваливался на глазах, а я стояла на нем!

Каждый мой мускул, каждое сухожилие напряглись, чтобы выдернуть меня из того места, где я оказалась. Но тело отказывалось слушаться: конечности дрожали от напряжения, как перед взлетом, в отчаянной попытке помочь мне вырваться на простор и улететь как можно дальше; мои ноги словно приросли к мосту.

Перед моими глазами пронеслись кадры, не из моей жизни, а из черно-белого, с зернистым изображением, документального фильма о Холокосте. Словно наяву, я увидела группу старых евреев, выстроенных вдоль стены. Каждый из них держал за руку стоящего рядом, и все они читали молитву — молитву, которую все евреи читают перед смертью. Я слышала их голоса так же отчетливо, как и все голоса вокруг; а затем я услышала и свой голос — как будто отделенный от меня, снисходящий извне, сиплый и чужой, вторящий им: «Sh’ma Yisrael, Adonai Eloheinu, Adonai eh-chad…»

И вдруг все замерло. Будто все мы были подсоединены к единому источнику питания, который кто-то взял и — выключил. Внезапно все поняли, что мост и не собирается рушиться: он стоит как стоял, не разламываясь пополам и не сбрасывая никого в воды Ист-Ривер. И вновь все в едином порыве — так, словно все мы составляли частички единого целого — разом повернули головы в сторону города, из которого бежали.

Одна из башен торгового центра оседала прямо на наших глазах. Какой-то миг — и от нее ничего не осталось, кроме зияющей дыры в небе. Если дым от пожара был черным, то теперь над местом падения поднимался светло-бежевый столб. Какое-то время он стоял в воздухе, поражая совершенством очертаний, словно тающий след фейерверка в сверкающем голубом небе.

— Все это ничего, — сказала я Шэрон. — Все — ничего. Это просто упала башня.

Я знаю, это прозвучало нелепо, как и многие слова в тот день. Что значило «ничего», когда упала башня Всемирного торгового центра?! И, тем не менее, в тот миг и впрямь сказать «ничего» было все равно что ничего не сказать — не только потому, что никто не взрывал Бруклинский мост, но еще и потому, что в этом выражении имелся хоть какой-то смысл. Здания горят, а сгорев — падают. Как там говорится: «сгореть дотла»? Сама я такого никогда не видела, но это выражение слышала не раз. «…сгорело дотла, — утверждал какой-нибудь репортер. — Четыре команды пожарных, прибыв на вызов, оказались не в силах побороть бушующее пламя, и здание склада выгорело дотла». «Дотла» означало лишь одно: от здания ничего не осталось. Такое случалось постоянно, и все это знали и понимали, что в данном случае это «ничего».

Но только не сейчас. Потому что какую-то долю секунды спустя мой мятущийся мозг пронзила одна, но поглотившая все остальные, мысль: в здании оставались люди. Все надежды на спасение — пока горел огонь, но здание стояло, — рухнули. И вновь, не отдавая себе отчета, я стала молиться: «Yitgadal v’yitkadash sh’mae raba…» То была еврейская поминальная молитва.

Зияющая темная дыра провисела в небе еще несколько мгновений, раскачиваясь из стороны в сторону, как египетская кобра, которая таким образом пытается заворожить свою жертву. И мы действительно следили за ней как завороженные. Затем она стала опускаться и расползаться, накрывая черным от сажи и горелого мусора облаком все, на что наползала: птиц, деревья, людей и дома.

И дом, где взаперти сидели все мои кошки.

Мои ноги наконец оторвались от поверхности моста, и тело, прислушавшись к голове, рванулось туда, куда глядели глаза. Распихивая всех и вся, движущееся мне навстречу, невзирая на крики толпы, которая все усиливала напор, пытаясь прорваться в Бруклин, я шла в обратную сторону. «Извините, — твердила я всем подряд. — Извините». А что еще я могла сказать всем этим людям, распихивая их локтями, идя наперерез нескончаемому людскому потоку? Меня тоже толкали и даже грубо отпихивали со своего пути, но я их понимала. Я понимала: им было в одну сторону, а мне — в другую. Терпение и настойчивость — и я прорвусь. Кто-то натыкался на меня на бегу, а я все повторяла и повторяла: «Извините… простите…»

Шэрон схватила меня за руку.

— Гвен! — закричала она. — Что ты делаешь?! Нам с тобой туда! — Она решительно махнула рукой в сторону Бруклина.

— Пусти меня! — кричала я в ответ, сражаясь и против нее, и против течения толпы, что тащила меня все дальше от дома и от моих кошек, унося прочь от Манхэттена. — Там мои кошки!

— Гвен! — крикнула мне Шэрон в самое ухо, схватила двумя руками за плечи и встряхнула, а я подумала с каким-то холодным аналитическим спокойствием: интересно, даст она мне пощечину или все-таки нет? У меня истерика?! Какая истерика?! Ну и что, что я кричу — я ведь все понимаю! Шэрон вновь махнула рукой — уже на оставшуюся башню, которая внезапно стала крениться на бок.

— Гвен, вторая башня может обрушиться в любую секунду. Тебе нельзя туда! До твоих кошек все равно уже не добраться! Нам нужно идти дальше!

Едва она произнесла, вернее, выкрикнула эти слова, как башня стала оседать. Людской поток, двинувшийся по мосту, на минуту замер. Кто-то закрыл глаза, кто-то уронил голову на ладони, кто-то стал всхлипывать, а кто-то, не стесняясь, заголосил. Мои глаза были сухими, внутри — пустота, а крик застрял в горле, когда я увидела, как новое, отливающее бежевым, пепельное чудовище поднялось в небо и стало сливаться с первым.

А первое тем временем уже доползло до края моста, и город пропал из виду.

— Ничего с твоими кошками не случится, — сказала Шэрон. — Они в квартире, в безопасности, все обойдется. Вот увидишь, слово даю.

«Разбитые окна, — подумала я. — Разбитые окна и слепой кот».

— Сейчас в финансовый район все равно не пропустят, — продолжала Шэрон. — Сегодня этот мост ведет только в одну сторону. Обратного пути уже нет.

Обратного пути уже нет. Значит, я совершила нечто ужасное — безумную, бесповоротную, непростительную глупость: сама бежала, а кошек бросила. Кошки дома одни. Одни — и беззащитны. И это моя вина, моя вина, моя вина.

— Нам бы добраться до Бруклина, а там мы что-то придумаем, — в голосе Шэрон послышалось отчаяние. — Мы позвоним, найдем кого-нибудь, кто живет в твоем доме. Все обойдется.

Мы вновь повернули в сторону Бруклина. На сей раз не было уже никаких споров о том, что и как делать, когда мы доберемся до «Бруклин Мэрриотт». План был составлен без слов. Сейчас перед нами стояла только одна цель — выбраться из облака пыли и пепла, накрывшего нас за считанные минуты. Вскоре мы едва могли дышать и не видели ничего даже на шаг вперед. Мы сняли рубашки и завязали лица, чтобы хоть как-то отфильтровать воздух. В той, онемевшей от бесчувствия, части мозга, которая еще могла отстраненно думать, мелькнула мысль: как все-таки странно устроен этот мир: живешь, казалось бы, в самом технологически продвинутом городе на свете, но всего одна минута — и вот ты уже беженец из зоны военных действий, бредешь пешком, среди таких же, как ты, спасая свою жизнь.

К тому часу, как мы добрались до дальней стороны моста, наши кожа и волосы были серыми от пепла, а мы все так же шли и шли сквозь тучу. Мы преодолели уже не одну милю. Ритм шагов отзывался в моей голове. Мои кошки. Мои кошки. Мои кошки мои кошки мои кошки… Где-то в Бруклине — к тому моменту я уже не понимала, где мы находимся, — у какого-то гаража стоял механик и выдавал проходящим мимо людям респираторы. Мы кивками поблагодарили его — горло жгло от дыма, обрекая нас на бессловесность.

Наконец мы зашли так далеко, что Шэрон махнула рукой на гостиницу и предложила двигаться в сторону ее дома на Бей-ридж, что находился в десяти милях от места работы, но куда мы почти что пришли.

— Побудешь у меня, — сказала она.

Я была благодарна, но благодарна скорее умозрительно, нежели эмоционально. Я знала, что Шэрон делает доброе дело; куда бы я пошла и где бы ночевала, если бы не она? Но мне было уже все равно. Какая разница, где спать и куда идти, когда единственное, что было для меня важно — это как вернуться назад.

Еще я хотела позвонить маме и сказать, что я в порядке, и дозвониться хоть кому-нибудь в том доме, где я жила, но мобильники молчали.

— Моя мама работает недалеко от дома, там есть проводная связь. Можно попробовать позвонить оттуда, — сказала Шэрон.

Было почти два часа дня, судя по часам Шэрон, когда мы добрались до Бей-ридж. Мы шли около пяти часов. За это время мы забрели далеко от Манхэттена и уже стали привлекать удивленные взгляды своим нелепым видом. Улицы здесь были широкие и опрятные, опрятными выглядели и люди. Про себя я отметила и этот порядок, и удивленные взгляды, но внутри у меня ничего не отозвалось — все было так, будто едешь на заднем сиденье кэба, зная, что не имеешь никакого отношения к тому, что происходит за окном.

С той же отстраненностью я наблюдала за тем, как мать Шэрон заключила ее в объятия и всплакнула у нее на плече, когда мы нагрянули к ней в офис. Другая женщина благоразумно провела меня вглубь офиса.

— Там есть ванная комната, если хочешь — можешь умыться, — с сочувствием сказала она.

На мне была футболка, капри и сандалии, но пепел настолько спеленал меня, что понять, где заканчивается одна вещь и начинается другая, было почти невозможно.

Первый звонок, который я сделала, был маме, в школу.

— Спасибо тебе, Господи, наконец-то, — только и сказала секретарь, которая взяла трубку, едва раздался гудок. — Твоя мама в учительской. С ней кто-то из учителей, сейчас я скажу, что ты звонишь.

Последовала коротенькая музыкальная заставка, которая, путая все мои мысли, заставила меня задуматься об одном — зачем вообще нужна такая никчемная вещь, как музыкальная заставка. Потом трубку взяла заплаканная мама. Слезы душили ее так, что она не могла толком ни говорить, ни дышать. Она даже не рыдала, а лишь протяжно всхлипывала в трубку, словно уже выплакала все слезы и на то, чтобы говорить, у нее просто не оставалось сил.

За весь этот день я не пролила ни слезинки и плакать не собиралась. Если бы я расплакалась, я бы сломалась, а мне нужно было держать себя в руках. Но все невыплаканные слезы вдруг подступили к горлу, и я беспомощно повторяла: «Мамочка, не плачь. Я в порядке, я в порядке. Не плачь, мамочка».

Одна из учительниц, видимо, стоявшая рядом, перехватила трубку.

— Скажи мне, где ты остановилась, — попросила она. — Я все ей передам.

Я сказала, что пока побуду у своей подруги, Шэрон, чуть позже перезвоню и скажу номер. Повесив трубку, я попыталась дозвониться консьержу, работавшему в моем доме. Ответа не было. Я попыталась дозвониться в какую-нибудь из квартир напрямую или на мобильный телефон хоть кого-нибудь из известных мне жильцов. Трубку никто не брал, мобильные телефоны молчали. Единственная моя надежда, что в конце концов кто-нибудь отзовется и скажет: «О господи, и ты ради этого звонила? Переживать вовсе не о чем. У нас все в полном порядке», — растаяла без следа.

«Разбитые окна, — вновь подумала я. — Разбитые окна и слепой кот».

Мы с Шэрон прошли еще несколько кварталов до ее жилья, уютненькой, обставленной цветами солнечной квартиры с двумя спаленками, и сразу же включили телевизор. Шэрон была права: обрушились не только башни-близнецы ВТЦ. Дома, стоявшие вокруг, либо тоже упали, либо вот-вот упадут. Манхэттен ниже Четырнадцатой улицы был полностью закрыт. По периметру были выставлены посты. Его охраняли военные и пропускали лишь других военных, пожарных, полицейских и спасателей.

Думать о разбитых окнах было бессмысленно. Более того, эта мысль не давала думать ни о чем другом. Мысль была непродуктивной. Нужно было верить, что мой дом не пострадал и что с моими кошками все будет хорошо — я оставила им достаточно еды и воды. Они поймут это так, как будто я уехала в короткую, всего-то на день, командировку. Потому что, конечно же, завтра я их заберу…

Мы знали, что нужно принять душ, поесть или заняться хоть чем-нибудь, но Шэрон и я все не могли оторваться от экрана. По телевизору беспрерывно шли новости; сейчас передавали телефонные сообщения тех, кто был погребен под развалинами. «То были их последние слова», — только и сказал репортер. Боль стала невыносимой, и Шэрон молча достала две бутылки водки.

Я пила, как никогда не пила прежде. Мне хотелось напиться так, чтобы бутылка почувствовала ту же боль, что и я; так, чтобы комната перед глазами поплыла и я забыла свое имя. Я хотела напиться до беспамятства. Как хорошо, что мне это удалось.