После одиннадцатого сентября все мои друзья из Майами были едины в одном: мне нужно вернуться домой. Что и говорить, если жизнь в Нью-Йорке стала оправдывать самые смелые из всех возможных вариантов наихудшего развития событий, которые я рассматривала еще дома, прежде чем решиться на переезд. Стойкий запах гари и разрушения висел в воздухе и не хотел улетучиваться. И по сей день запах паленого у меня тут же вызывает в памяти мою первую нью-йоркскую осень. Этот запах сильно беспокоил и Гомера — прошел не один месяц, прежде чем кот прекратил бесцельно блуждать по квартире с поминутными жалобами на витающую в воздухе тревогу, причину которой он сам понять не мог, но о которой предупреждал остальных. Время от времени с улицы доносился то рев тяжелого грузовика, то стрекот вертолета, от которых Гомер подпрыгивал на месте. Так уж повелось, что кульминацией дня для него всегда был ранний вечер, когда я возвращалась с работы. Но теперь Гомер волновался всякий раз, когда хлопала дверь и я заходила в дом, даже если я выскакивала в овощной магазин через дорогу — он встречал меня с такой буйной радостью, что иногда я несколько минут не могла поставить сумку на пол и снять пальто.

Я уже готова была рассмотреть варианты переезда в другой район, но тут случилось то, что не могло не случиться: не прошло и двух месяцев со дня сентябрьских событий, как я потеряла работу. Моя компания, занимавшаяся обслуживанием крупных финансовых фирм, на «Ground Zero» враз утратила каждого десятого из своих клиентов и теперь попросту боролась за выживание. О поисках новой квартиры нечего было и думать. Даже если бы я собрала нужную сумму, начиная от задатка и заканчивая последним центом за квартплату, плюс, естественно, деньги на страховку и, само собой, на переезд, то и тогда без соответствующего письма от работодателя о новой квартире можно было и не заикаться.

Но что говорить о моей компании, если, покачнувшись, вся экономика стала сползать в рецессию. Моя следующая постоянная работа, как оказалось, ждала меня лишь восемь месяцев спустя. А пока я гонялась за любой, самой призрачной возможностью заработка и напоминала себя юную, когда готова была хвататься за все, что угодно, лишь бы закрепиться в моем профессиональном поле деятельности — маркетинг. Работа, которая наконец подвернулась, тоже была, прямо скажу, не ахти. Ставка «фрилансера» при отделе онлайн-маркетинга в компании АОЛ «Тайм Уорнер», где нужно было отсидеть свои пятьдесят часов в неделю, но без социального пакета и без гарантий долговременного контракта. Страшно подумать, но целый год я прожила без медицинской страховки. Бывали дни, когда, как говорила моя бабушка, я сидела на «одних бутербродах с горчицей», только… без горчицы. Но квартплату я вносила исправно и счета от ветеринара оплачивала без задержки.

Забавно то, что в моем решении продолжать «цепляться» за Нью-Йорк меня поддержали мои родители, несмотря на все свои треволнения по поводу тех опасностей, что таила в себе нынешняя жизнь на Манхэттене. Они понимали, что стояло за моим переездом и как он был важен для меня, поскольку и в профессиональном плане, и в личной жизни в Майами я зашла в глухой тупик. И то, что я, несмотря на все тяготы нью-йоркской жизни, осталась, а не вернулась домой с поджатым хвостом, было предметом их гордости.

Один из уроков, который я усвоила благодаря Гомеру за годы общения с ним, заключается в том, что если ты не видишь выхода из затруднительной ситуации, то это еще не означает, что выхода нет. Но чтобы найти его, нужно искать, а чтобы искать, нужно упорство. В этом мы с Гомером были единодушны — мы были не из тех, кто — чуть что — готов сложить лапки. И спустя несколько месяцев у меня появилась очень веская причина не покидать Нью-Йорк.

Нью-Йорк был городом, где жил Лоренс. Лоренс Лерман.

Впервые мы с Лоренсом встретились за месяц до одиннадцатого сентября. Он был близким другом Стива, жениха Андреа, его «Большим Братом» со времен студенческого братства, и на предстоящей свадьбе был свидетелем со стороны жениха.

Тот август был для меня самым спокойным месяцем со времени переезда. У меня была работа, и работа хорошая. Я уже уверенно ориентировалась на местности. Кошки окончательно примирились с изменениями в своей жизни и вполне освоились в новом доме. Более того, Гомер даже обрел нового друга в лице разносчика пиццы, который появлялся у наших дверей регулярно — два раза в месяц, а иногда и чаще. Как раз сегодня, когда он завозил мне маленькую пиццу с сыром и двойным соусом, он заодно сделал и очень приятный подарок Гомеру: банку с тунцом, и благодаря этому они, кажется, сдружились еще больше.

В таком вот приподнятом настроении в поиске новых друзей и для расширения связей с общественностью тем вечером я и приехала на вечеринку, где мне суждено было встретить Лоренса.

Поводом для вечеринки был день рождения общего знакомого, а местом проведения — крыша небоскреба под по-летнему теплым вечерним манхэттенским небом. Я отчетливо помню, как увидела Лоренса впервые: они со Стивом стояли в сторонке и, судя по всему, вели оживленную дискуссию. На Лоренсе была белая рубашка с закатанными рукавами, синие джинсы с черным поясом и легкие черные «мокасины». Пытаясь, видно, что-то втолковать Стиву, он заметно наклонился в его сторону и усиленно помогал себе жестами. Могло показаться, будто у них нешуточный спор, если бы не одно «но» — Стив откровенно смеялся, а на лице у Лоренса было написано нескрываемое лукавство, в глазах плясали чертики. «Ты еще помнишь, кто такой Лоренс?» — спросила меня Андреа. Наморщив лоб и порывшись в закоулках памяти, я наскребла смутные воспоминания о ссылках самой же Андреа на что-то «из ряда вон “уматное”», что она попыталась было пересказать, ежесекундно то заливаясь смехом, то переводя дыхание, пока наконец не сдалась и не признала, что в ее пересказе, похоже, что-то теряется, и лучше уж послушать самого Лоренса.

На вечеринке было несколько ближайших друзей Лоренса, двое из которых были профессиональными юмористами, а один — спустя пару лет — даже прославился на всю страну. Естественно, если чего-то и недоставало на той вечеринке, то только не юмора, забавных историй, искрометных экспромтов и смеха. Интересно, что многие из тех шуток я могу пересказать даже сейчас, но совершенно не помню ни единого слова, произнесенного Лоренсом, как не помню и такой простой вещи, как: пожал ли он мне руку при первой встрече или просто приветливо помахал.

А вот что я отчетливо помню, так это то, что я не отходила от Лоренса весь вечер. Среди гостей образовывались круги или кружки общения; они то затухали, то возникали вновь, но я оставалась лишь в одном — там, где был Лоренс. Причина то была или следствие, но про себя я решила: Лоренс самый обаятельный человек на этой вечеринке; пожалуй, даже нет — самый обаятельный из всех, кого я встречала в своей жизни.

Не то чтобы он был каким-то прирожденным комиком — есть люди, у которых это в крови — смешить других; они устраивают представление, а ты попадаешь под их обаяние уже потому, что являешься частью аудитории, которая и собралась-то для того, чтобы причаститься к их обаянию; в свою очередь, понимая, что именно должно потешить публику, юморист просто вынужден в который раз играть на нее, и в этом смысле присутствие или отсутствие кого-либо из зрителей не имеет ровно никакого значения как для хода его мыслей, так и для всего шоу. Но Лоренс любил не только говорить, но и слушать. Он задавал тебе вопросы, тем самым вынуждая отвечать, а пока ты думал, что сказать, ты вдруг и сам замечал за собой внезапную тягу к остроумию, что, собственно, и делало тебя интересным собеседником. Сам Лоренс говорил быстро, чему немало способствовала острота мышления, а его мгновенная реакция могла как восхитить тебя, так и застать врасплох. При этом он никогда не задавался целью ни переговорить тебя, ни оборвать, пусть даже ради красного словца. Беседуя с ним, ты понимал, что именно ты находишься в центре его внимания, но, оглянувшись, вдруг обнаруживал, что вокруг уже собралась немаленькая толпа и прислушивается к вашему разговору. Нельзя сказать, что сам Лоренс неизбежно оказывался в центре внимания любой компании, куда бы он ни попадал, но то, что одно его присутствие делало эту компанию интересной — с этим не поспоришь.

Помимо всего прочего, было у Лоренса кое-что еще, что привлекало к нему внимание, — его голос. Голос был густой, глубокий и раскатистый, как будто его грудная клетка представляла собой некий органный зал с прекрасной акустикой. Хрипотца добавляла обертоны, и когда Лоренс смеялся, то казалось, звучит весь орган. С таким голосом, как у него, можно было рычать, как лев, а можно было внезапно понизить его до уровня доверительной шутки, которая касалась лишь вас двоих. Много позже Лоренс признался, что в двадцать с хвостиком он годик проработал ди-джеем на шведском радио на негосударственном канале, который транслировал в эфире рок-н-ролл; и, куда бы он ни пошел — пусть в тот же «Макдональдс» за несчастной порцией картофеля фри, его тут же узнавали по голосу: «Эй, да это же Лоренс, тот самый, что на радио!» В отношении Лоренса можно было безо всяких оговорок сказать, что его голос и впрямь был, что называется, говорящей деталью: достаточно было один раз его услышать, чтобы уже никогда не забыть.

В какой-то момент Андреа обмолвилась, что у Лоренса есть подружка, и даже показала ее. Та сидела на скамеечке у походного столика-раскладушки со всякой пикниковой всячиной — точно такие же были расставлены по всей крыше. Вечер был тропически знойным, на мне был такой, знаете ли, легкий, если не сказать «легкомысленный» модный топ, что не столько скрывал, сколько выказывал волнительные особенности моей фигуры. И я тогда еще подумала, что если бы на ее месте была я, то мне бы точно не сиделось: заметив, что твой парень битый час треплется с какой-то малознакомой одинокой девицей, у которой, во-первых, есть на что посмотреть и которую, что тоже крайне важно, привела сюда подруга, уж я бы нашлась, как положить конец этой идиллии, и как можно быстрее.

Честно могу признать, однако, что тем вечером — во всяком случае, настолько, насколько далеко заходили мои намерения — реальной угрозы для этой его подружки я не представляла. Краем уха отметив, что у Лоренса есть девушка, с которой они вместе, почитай, уже четыре года, я без колебаний готова была придушить любые свои поползновения на чужое собственной рукой. Мужчины, которые были заняты, меня не столько привлекали, сколько отпугивали. Но — и тут уж я ничего не могла с собой поделать! — очень стойкий интерес у меня вызывали те, кто испытывал интерес ко мне. Более того, интерес ко мне я полагаю одним из самых важных качеств, которыми должен обладать мужчина, чтобы я испытывала интерес к нему. Можно назвать это эгоизмом, но именно такой подход к мужским достоинствам избавил меня от ряда напрашивающихся, но тупиковых отношений.

Для Нью-Йорка я все еще была приезжей, и заводить роман с лучшим другом жениха своей лучшей подруги, едва сойдя с трапа самолета, представлялось мне верхом безнравственности, за которым дальше следует уже инцест. Только Бог ведает, куда могут завести подобные отношения, а уж грядущая свадьба Андреа и Стива никак не должна была стать ареной для их выяснения. Естественно, в восьмимиллионном городе возможность выбора есть у каждого. Кроме того, был еще и такой вопрос, как разница в возрасте — как-никак, а Лоренс был на девять лет старше меня. По большому счету какая разница эта самая разница, но мне вовсе не нужно было пролистывать какую-нибудь «Этику и психологию семейной жизни», чтобы меня осенила догадка: если мужчина до сорока еще не был женат, то одна из возможных причин тому — его неприятие самого института брака. Именно поэтому в моей табели о рангах почти на одной ступени с «недоступным» стоял мужчина, который был теоретически доступен, но которого в будущем еще нужно будет уговорить пойти на такой решительный шаг, как пожизненное заключение… брр… брачного контракта.

Не могу сказать, что я испытываю приверженность к какому-то одному, раз и навсегда заданному, типу мужчин. Оглядываясь назад, я, тем не менее, нахожу нечто общее у всех своих поклонников, на которых и я имела более-менее серьезные виды. Все они были высокие и худощавые, будто постоянно недоедали; у всех были темные волосы и темные глаза, крупные носы и торчащие в стороны — дальше, чем хотелось бы, — уши. Все они были весьма начитаны, имели художественные наклонности или, на худой конец, считали себя непризнанными в любой из этих областей, что позволяло нам подолгу и не без изыска вести замысловатые беседы о книгах и политике. Еще — все они были застенчивы и неловки и очень удивлялись тому, что такая довольно разбитная девица, как я, тоже интересовалась книгами и политикой. Лоренс, напротив, широкоплеч и приземист, грудь — как бочка, и короткие и сильные, будто литые, ноги. Ноги борца, я бы сказала. Глаза у него голубые, а на свету, да в сочетании с голубой рубашкой — и вовсе как небо, голубее не бывает. Крупные у него черты лица или мелкие — решить невозможно просто потому, что они подвижны до неуловимого. Если полистать мои фотоальбомы, то запомнишь лишь бесконечную серию примелькавшихся идентичных улыбок, вокруг которых с течением лет постепенно углублялись старые и появлялись новые морщинки. Я видела сотни фотографий Лоренса, и среди них не было двух похожих, где бы он застыл с одинаковым выражением лица. Мне всегда нравилось следить за его лицом, но вот свести все черты воедино, в одну целостную картину, — задача для меня непостижимая. Живость его лица, так же как и живость ума, не позволяли угнаться за собой, чтобы сделать одномоментный снимок и сказать: это — он, так что угнаться я даже не пытаюсь.

Не то чтобы я села и составила список причин, почему мы с Лоренсом не могли быть парой, — вовсе нет. Я просто пытаюсь объяснить, почему Лоренс, даже при всем том впечатлении, которое он произвел на меня в вечер знакомства, был без обжалования занесен мной в категорию «друзей, но не больше». Каталогизация производилась на подсознательном уровне. По мере того, однако, как росла наша дружба, росло и количество вопросов от самых разных людей: почему, дескать, мы не пара, но лично у меня эти вопросы вызывали недоумение: как, разве не видно, что мы просто созданы друг для друга… для того, чтобы быть друзьями?

Но и дружба наша как таковая развивалась не так уж стремительно. В первый вечер я уже поняла, что не прочь иметь такого друга, с которым хочется быть рядом, общаться, видеться хоть каждый день, но ничего такого в ближайшее время тоже не произошло.

Во-первых, Лоренс оказался из тех, кто дорожил дружбой со всеми, с кем дружил чуть ли не с пеленок, и в новых друзьях, конечно, не слишком нуждался. А тут еще эта его «пассия». Сколь бы ни благочестивы были мои помыслы, я вовсе не была столь наивна, чтобы полагать, будто скоропалительная дружба с незамужней женщиной, с которой ты познакомился пять месяцев тому назад, не вызовет некоторых трений у Лоренса с его подружкой. Нельзя жить с тремя кошками и не понимать, что такое чужая территория. Лоренс и я встречались еще на вечеринках и тому подобных мероприятиях, всякий раз затевая оживленные разговоры с шутками и смехом, после чего мне оставалось лишь сожалеть, что мы не видимся чаще.

Андреа и Стив благополучно поженились в мае 2002 года, а когда все мы позировали для большой коллективной фотографии, Лоренс шепнул мне что-то вроде того, что в роли подружки невесты я прекрасно смотрюсь в своем платье, и больше в тот вечер я его не видела.

Спустя несколько недель после этой свадьбы Лоренс и его подруга расстались. Тем утром я занималась педикюром Гомера — процедурой ежемесячной и весьма им нелюбимой; в отличие от Скарлетт и Вашти, которые относились к ней терпимо, Гомер яростно сопротивлялся. В этот момент раздался звонок. Лоренс приглашал меня в кино на фильм известного режиссера, пропустить который, по его словам, было просто нельзя. К кино он относился с пристрастием; но, обладая энциклопедическими знаниями, вовсе не кичился тем, что может сквозь зубы сплевывать имена и сухую цифирь: кто, когда и что снял, кто, где и в каком фильме снимался за всю историю кино. У Лоренса был зоркий глаз на такие вещи, как ракурс, свет, композиция, на то, что называется нарративным анализом, и на раскрытие характера. Он мог увидеть красоту в малом, в том, например, как неожиданно режиссер решил сцену с падением осколков стекла из разбитого окна. Но что при этом меня удивляло, так это то, что Лоренс любил все фильмы без исключения: начиная глуповато-бессмысленными комедиями и заканчивая боевиками под девизом «постреляй всех», от которых уважающий себя интеллектуал открестился бы. Но мне нравилась такая его увлеченность, я ведь и сама увлекающаяся натура. А еще мне нравилось, что он знал так много о том, о чем сама я знала очень мало, а я люблю учиться. Лоренс был критиком, эссеистом и редактором в известном профессиональном киножурнале. Частью его работы были интервью с актерами и режиссерами, многие из которых по праву считались «живыми легендами» и у которых, как я подозреваю, все полки в доме были уставлены всевозможными призами, что только существуют в мире кино. Прослушивая пленки с их интервью, легко можно убедиться в том, что говорить с Лоренсом о кино для всех без исключения было удовольствием. Интервью то и дело прерывалось смехом и комментариями: «а это хороший вопрос» или «этого у меня еще никто не спрашивал». Поэтому интервью, на которое обычно отводилось минут пятнадцать, часто длилось часа по полтора, а то и больше.

Звонок от Лоренса привел меня в радостное замешательство, и я не преминула тут же позвонить Андреа, поделиться новостью. Но только после окончания сеанса, когда мы сидели в марокканском ресторанчике в Ист-виллидж и Лоренс спросил меня о моей семье, мне вдруг пришла в голову мысль: уже не свидание ли это? Но он не пытался ни поцеловать меня, ни подержать за руку, ни каким-либо иным образом выразить стремление к более близким отношениям, и я выбросила эту мысль из головы. Сделать это мне было легко, потому что в своем воображении я уже отвела Лоренсу место возможного друга, но никак не бойфренда, и я слишком дорожила этой возможной дружбой, чтобы позволить ей разрушиться по самой банальной причине: мы попробовали встречаться, но не сложилось.

Я была настолько уверена в том, что наши отношения не сложатся, что даже не задавалась вопросом: «А сложатся ли они?» Оба мы были не дети, и нам ли было не понимать, что такое разрыв? Идти на такой риск я не хотела, во всяком случае — с Лоренсом.

Наша дружба продолжалась уже три года — о дружбе надежнее и крепче, чем эта, я и мечтать не могла. По нескольку раз на дню мы говорили по телефону и виделись хотя бы раз в неделю. Кто знает, какая лихорадочная беготня эта нью-йоркская жизнь, тот сразу поймет, что это что-нибудь да значит. Даже с моей подругой Андреа и то мы общались реже, чем с Лоренсом. Неудивительно, что, когда в начале 2003-го я получила постоянную работу в отделе маркетинга издательского дома, выпускавшего такие журналы, как «Rolling Stone» и «US Weekly», первый мой звонок был Лоренсу.

Лоренс был первым человеком, который стал важен для меня без предварительной встречи с Гомером. В этом не было никакого особого умысла — лишь реалии нью-йоркской жизни. Саут-бич — маленький городок площадью всего в одну квадратную милю, где друзья могли запросто заскочить к тебе уже потому, что болтались где-то неподалеку и решили заодно вытащить и тебя. Манхэттен был местом необъятных размеров, которое неизбежно заставляло тебя стремиться к наибольшей эффективности и тщательному планированию. Это было место, где люди встречались только там и тогда, где и когда было заранее уговорено, и никто не забегал к тебе домой, чтобы вытащить погулять. Бывало, ко мне заходили знакомые — скоротать время или вместе посмотреть кино; как я понимала, делали они это потому, что им не хватало человеческого общения в маленьких квартирках, которые были еще меньше, чем моя. У Лоренса квартира была куда больше и удобней для жизни, чем моя студия, поэтому, когда мы собирались поболтать за бутылочкой вина и пиццей, лучшее место, чем его диван, мне трудно было бы придумать.

Не могу сказать, что познакомить Лоренса с Гомером было так уж важно для меня — в конце концов, я ведь замуж не собиралась. Да и встречались мы обычно уже в городе. Лоренс родился в Бруклине, вырос в Нью-Джерси, а сразу после окончания колледжа перебрался на Манхэттен. Он знал город как свои пять пальцев, и я даже не сомневалась, кого обложить флажками в качестве путеводителя по Нью-Йорку туристическому, куда сама я все собиралась, но так и не собралась. Мы побывали на острове Эллис (где я, между прочим, нашла документальное свидетельство о переселении моих прапрадедов в Америку), поднялись на Статую Свободы. Не миновали мы и Эмпайр Стэйт Билдинг, а также заглянули в кабачки на Уэст-виллидж, где столетия тому назад предавались возлияниям и, видимо, напивались до полусмерти некоторые из моих любимых писателей. В Музее современного искусства я еще раз подивилась тому, как Лоренс разбирается в современной живописи и скульптуре, так что на экскурсоводе я явно сэкономила. Вдобавок Лоренс еще оказался и театралом, и только благодаря ему я попала на все заслуживающие внимания события театральной жизни, от «Генри V» в «Линкольн-центре» до «Сок-паппет-шоугерлз». Для непосвященных: шоу, как можно догадаться, основано на сюжете известного фильма, но вам никогда не понять, что такое настоящее искусство вертепа, пока вы своими глазами не увидите танец кукол-стриптизерш вокруг шеста.

Здесь дотошный читатель наверняка задаст вопрос: вы тут нарисовали идиллическую картину отношений с кладезем всех мужских добродетелей, но давайте же поговорим о недостатках — не может быть, чтобы мужчина был, а недостатков не было!

Были. И мой печальный, но не менее почетный долг рассказать о них. По натуре Лоренс был «хомячком». За двадцать лет проживания в одной и той же трехкомнатной квартире он натаскал в нее всякого барахла выше крыши. Вся его квартира была забита подшивками газет, журналов, выпусками комиксов и солдатиками всех мастей. Мало того, у него сохранились программки всех спектаклей и билеты на все концерты, на которых он побывал, чуть ли не со средней школы, а также коробки спичек из всех ресторанов, где ему доводилось ужинать, лет, наверное, за двадцать. Я как-то прикинула коллекцию его спичечных коробков на вес — она потянула на семнадцать фунтов, если это о чем-то говорит. «Пожароопасное хобби!» — заметила я, а вскоре прозвала его Тэмплтоном в честь крысы, которая занималась накопительством в «Паутине Шарлотты».

Спешу добавить в оправдание Лоренса, что все это не валялось где попало, а было расставлено по полочкам в кладовке и разложено по ящичкам — Лоренс вовсе не относился к числу тех типов (вы, возможно, читали о них), которые всю свою жизнь изо дня в день только и делали, что потребляли, загромождая все жилое и нежилое пространство горами ненужного хлама. В квартире у Лоренса было чисто и аккуратно, и ничего из вышеупомянутого вы не могли увидеть, если он сам не хотел этого показать.

Сама искушенный читатель, я склонна мыслить метафорами: при виде всего этого я подумала, что в своей внутренней жизни Лоренс вряд ли поступится обжитым пространством ради кого-то другого.

В заслугу ему или в упрек, но следует признать, что он обладает неуемным темпераментом, — это не станут отрицать люди, знающие его куда лучше, чем я. Если Лоренс был зол, то своей злости он отдавался истово, как бык, что идет на красную тряпку, подчиняясь ярости без остатка, до глубин своего естества. Глядя на Лоренса, вы бы ни за что не подумали, что он на такое способен, и, как я понимаю, никого в своей жизни он и пальцем не тронул, но я своими глазами видела, что даже те, кто в два раза больше его по комплекции, отступали перед его напором хотя бы из соображений собственной безопасности. В таких случаях его голос, от которого я просто млела, становился грозным оружием, переходя в звериный рык, от которого звенело в ушах и подгибались коленки. Мало того, если Лоренс был очень уж зол, то он, не стесняясь, прибегал и к обидным словам. С той же безошибочной точностью, с каковой он подбирал свои вопросы для интервью — именно те, что не оставляли собеседника равнодушным, — с той же интуитивной, но только жестокостью он моментально находил слова, которые ранили больнее всего, и — бросал их в лицо.

Я лично предпочла бы второй раз столкнуться лицом к лицу с грабителем, нежели с разъяренным Лоренсом. Глубоко внутри меня сидит нелюбовь к «громким сценам», поэтому в тех редких случаях, когда до них доходило, я молча отступала, обдав Лоренса остужающим взглядом. Единственное, что я могла сказать в ответ, умышленно ровным голосом, который никак не мог сравниться с тем шумом, что производил он, это: «Сейчас ты не способен обсудить это рационально», — и с тем удалялась.

Я бы сказала, что этими словами я просто пыталась вернуть разговор в продуктивное русло в противовес сумбурному низвержению словесной лавины, на что Лоренс, вздыхая с притворным огорчением, ответил бы, что со мной невозможно даже как следует поругаться. Ну что за радость от ссоры, когда тебя так и тянет заорать, а противная сторона, вместо того чтобы заорать на тебя за компанию, оставляет тебя в одиночестве.

Успокоившись, мы вновь начинали прислушиваться друг к другу. В самом деле, ссора с Лоренсом, из-за того что я как-то компрометировала свое доброе имя в его глазах, для меня была куда болезненнее, чем ссора с кем-нибудь другим.

Отдавая ему должное, надо признать: Лоренсу вовсе не нужно было намекать на то, что он слишком далеко зашел или что не мешало бы извиниться. Если он знал, что прав, то извиниться, даже из вежливости или чтобы сделать тебе приятное, его не могла заставить никакая сила; но если он понимал, что неправ, то с раскаянием не медлил, и ложное чувство гордыни не заставляло его терзать других. Но вот о прощении Лоренс никогда не молил. Прекрасно понимая, в чем и насколько он неправ, он взвешивал причиненный моральный ущерб «на глазок» и предлагал своего рода компенсацию. А вот принимать ее или нет — дальше уже дело твое.

Я думаю, в сердцевине такой вот неспособности сказать или сделать что-то, лишь бы другому было просто приятно, или чтобы тебя простили, или чтобы думали о тебе лучше, чем ты есть, лежит отсутствие такого человеческого качества, как притворство, что, впрочем, и делало Лоренса тем, кем он был. А был он прежде всего мужчиной. Не юнцом, а именно мужчиной. Один из почитаемых мною романистов, Энтони Троллоп, как-то заметил: «Первое из необходимых условий [мужественности] надлежит описать отрицанием. Мужественность не совместима с притворством». Уже по своей природной сути Лоренс был неспособен переступить через себя и поступить не по-мужски. Из этого его качества произрастали остальные: он мог быть смешным, но не приторным, вести беседу, но не навязываться, слушать не перебивая. Он никогда не зеленел от зависти к чужим успехам. Он мог щедро, до расточительности, делиться тем, что у него было, не жалея на тебя ни времени, ни денег, но горе тому глупцу, который вздумал бы использовать его в своих корыстных целях.

Соблюдение такого баланса, как по мне, требовало большого напряжения мысли, и, признаюсь, достичь его, как сумел это сделать Лоренс, я так до конца и не смогла, но вот за годы нашей дружбы я поняла, что как раз те качества, которых не хватает мне, и восхищают меня в Лоренсе — его было за что уважать.

Другого такого человека я не знала.

Очевидно, я все-таки влюбилась. И это так же очевидно, как и то, что последней об этом узнала я сама. Наша дружба продолжалась уже три года, и в какой-то момент мне стало казаться, будто едва ли не каждый день у меня кто-нибудь да интересовался, почему мы с Лоренсом не вместе. От всех этих вопросов я отмахивалась, как от не относящихся к делу. И здесь ни при чем ни моя скромность, ни стремление скрыть очевидное. Во мне говорил опыт. Мой опыт влюбленности заключался в следующем: ты с кем-то знакомишься и чувствуешь, что он тебе нравится; вы начинаете встречаться, попутно узнавая друг друга, пока в конце концов не решаете, что же это — нечто серьезное или так, недельное увлечение. Подходить к любви по-другому мне как-то не доводилось. Я даже не думала, как это: вначале вы узнаете друг друга, затем понимаете, что ваш интерес друг к другу стал глубже, чем просто дружба. И что же это? Не испытав этого на себе в прежней своей жизни, я тоже не сразу поняла, что случилось со мной.

Воистину, не так слеп тот, кто слеп, как тот, кто не хочет увидеть. Но вот однажды, летним воскресным вечером, когда мы сидели за столиком у одной из уличных забегаловок на Челси-пирс, запивая хот-доги холодным пинья коладой, Лоренс сказал мне, что стал с кем-то встречаться, и я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Не то чтобы все эти три года, пока мы с ним дружили, но не встречались, мы не встречались и ни с кем другим, вовсе нет — кого-то чуть было не «подцепила» я, а кто-то «подцепил» меня, но все эти интрижки лопались, как мыльные пузыри, не оставляя в памяти и следа. Обо всем этом Лоренс знал, потому что я рассказывала ему об этом, но сам он, если речь шла о женщинах, никогда ничего не говорил, и я так и пребывала в неведении, что там у него было, и было ли вообще. Не могу сказать, чтобы я думала, будто он решил блюсти целибат — по правде говоря, я вообще ничего не думала, то есть думала, но только в том плане, что Лоренсу с его характером нелегко, наверное, «подцепить» кого-то, а если найдется такая, которая поймет, насколько у него все серьезно, то он, наверное, сам мне об этом скажет.

Она нашлась. Он — сказал.

Первая моя мысль: дни нашей дружбы сочтены. Развивать эту мысль дальше не было смысла: какая серьезная женщина потерпит, чтобы рядом с ее мужчиной была такая вертихвостка, как я? За эту мысль я тут же тихо себя возненавидела. Нет, чтобы порадоваться за друга и за его счастье — она все о себе да о себе. Но едва само слово «счастье» мелькнуло у меня в голове — в отношении Лоренса и какой-то другой женщины, а не меня, — как прочие мысли разлетелись, в голове стало пусто, а тело показалось мне чужим. Я почувствовала себя так, будто только что побывала в автомобильной аварии и теперь удивляюсь, что все еще жива.

Изо всех сил я попыталась показать Лоренсу, будто ничего не произошло, но, кажется, это мне не очень удалось, поскольку на прощание он как-то особенно нежно коснулся губами моей щеки и усадил в такси.

Ночью меня подстерегала бессонница. Она растянулась на недели. Бедный Гомер, который спал тогда, когда спала я — или, во всяком случае, делал вид, что спит, — измаялся вместе со мной. От бессонницы я повадилась ходить по комнате кругами, и Гомер покорно следовал за мной маленькими бесшумными шажками. Я корила себя за то, что лишаю его сна и отдыха, но мне надо было подумать, и тратить целых восемь — таких спокойных! — часов попусту представлялось мне непозволительным расточительством.

Я попыталась размышлять здраво, не поддаваясь панике. Возможно — пыталась я себя убедить — я решила, что мне так уж нужен Лоренс, лишь потому, что он решил, что ему нужен кто-то другой. Отсюда следовал только один, неутешительный для меня вывод: я просто эгоистичная дрянная девчонка, которой льстило постоянное мужское внимание и которая привыкла к нему, и теперь если мне чего-то и жаль, то это как раз потерять это самое внимание, а вовсе не человека, к которому я якобы воспылала столь внезапными чувствами.

Но бессонные ночи все продолжались, и в какую-то из них со всей ясностью (пугающей оттого, что я не замечала этого прежде) я вдруг поняла: все эти три года я подходила к мужчинам, мельтешившим вокруг, только с одной меркой — сравнивая их с Лоренсом, и они уступали ему во всем! Никто из них не был столь же остроумен, как Лоренс, не обладал той же живостью ума, как у Лоренса, и, черт возьми, не был столь же мужественным и сильным, как Лоренс.

Любая, у кого глаза на месте, должна была увидеть то, что давным-давно было ясно: если у меня и были претензии к моим кавалерам, то все их можно было свести к одной: они — не Лоренс. Мне казалось, я оценивала их по их достоинствам и недостаткам и — отвергала, в то время как их единственный, но непростительный грех лишь в одном: никто из них не был мужчиной, в которого я уже была влюблена.

Возможно, я так долго не понимала, что люблю Лоренса, лишь потому, что он не укладывался в мои привычные представления о том, как должен выглядеть мой избранник. В нем не было ни худобы, ни «книжности», что так легко могли покорить мое сердце в былые годы… И тут мой взгляд упал на Гомера. В его мире вообще не было такого понятия как «видимость». «Видимости» не было не только как несущественного признака предмета, а и как способа проявления.

Я могла бы на этом поставить точку, отвесив Гомеру поклон за то, что в конце концов поняла смысл изречения «любовь слепа», или что путь к сердцу — не прямая линия от образа к глазам, но это была бы неправда.

Правда в том, что облик имеет значение. И как бы я ни пыталась скрасить существование Гомера, сколько бы радости из жизни он ни высекал для себя сам, ни этих искорок, ни красок он видеть не мог. Дать ему ту особую радость, что дарит нам зрение, тоже никто не мог.

Иногда, в силу привычки, мы даже не замечаем, какое счастье дарит нам обычное «лицезрение», когда видишь любимое лицо и сердце готово выпорхнуть из груди и лететь навстречу любимому.

Если сказать, что я для себя решила, что «видимость», или «внешность», для меня не важна, то я отступлю от истины, а истина была в том, что ничто не радовало меня больше, чем лицезрение Лоренса. Иногда, когда мы должны были встретиться где-то в городе, я выхватывала его взглядом из толпы за много ярдов, а когда я видела его лицо, пусть даже издали, мои губы сами собой растягивались в улыбку, и вовсе не от того, что он так уж смешно выглядел, а от того, что к горлу подкатывала нечаянная радость, находившая выход в улыбке, иначе — просто кружилась голова и подкашивались ноги.

Мне выпал щедрый дар: я могла видеть — видеть то, что наполняло меня радостью, а это дано не каждому.

Что мне мешало сделать шаг навстречу — все то же предположение: пожизненные обязательства — не совсем то, что нужно самому Лоренсу. Еще меньше было причин думать, что той самой была для него я. И вот теперь эта, другая женщина, Дженни или Джанетт, как там он говорил… Но что удивляться, ведь, насколько я знала, он никогда не думал о наших отношениях как о чем-то большем, чем дружба. Хотя, может, и думал. Да, теперь я была почти уверена: точно думал, но думал, наверное, еще три года тому назад. А что он думал сейчас — как это узнать? Что меня приводило в отчаяние, так это то, что вот-вот — и я потеряю своего лучшего друга. Не знаю уж, как там у нас сложилось бы, если бы я набивалась к нему в «подружки». Скорее всего — никак. Но и заставить себя поговорить с ним после того, как он рассказал мне о «той женщине», я тоже никак не могла. Но, как я ни боялась сделать первый шаг, а пути назад у меня уже не было. Стоять же на месте и ничего не делать было равносильно тому, что пятиться назад.

И тогда я действительно сделала то, чему и впрямь научил меня Гомер: иногда, чтобы чего-то добиться, нужно прыгнуть — прыгнуть вслепую. Именно Гомеру я обязана главными прозрениями в своей жизни. Он научил меня той простой мудрости, что любовь того, кто верит в тебя и в кого веришь ты, способна заставить тебя совершить невозможное. Может, когда-то я и решила для себя, что Лоренс, как и я, еще встретит свою любовь и будет счастлив, но не со мной, а с ней, так же, как и я — с другим, а вместе нам быть просто не суждено. Но где и на каких скрижалях это высечено?! Не кто иной, как Гомер, был живым опровержением самых мрачных предположений о беспросветно несчастливом будущем, поправ своей жизнерадостностью весь, казалось бы, здравый смысл житейской мудрости. Разве не должен был он влачить жалкое существование, опасаясь всех и вся? А он — не бежал от жизни, он — побеждал в ней, и своими, пусть и маленькими, но ежедневными победами завоевал право торжествовать над своими бедами.

Из людей я знала лишь одного, кто напоминал бы мне Гомера — то был Лоренс. Как и в Гомере, в нем было что-то настоящее, неиспорченное, что поднимало его над обыденностью и позволяло торжествовать там, где менее сильные перемалывались в муку в мучительном однообразии житейской суеты. То было редкое качество, которое я не только ценила в других, но и хотела бы развить у себя. Вот почему именно Лоренс и Гомер стали той скрепой, которая сшивала мою жизнь воедино.

У меня было несколько вполне разумных доводов, почему мы с Лоренсом не пара; но точно так же мой разум протестовал и против того, чтобы брать слепого котенка, что говорит лишь о том, что не всегда стоит прислушиваться к голосу разума и что искомое может оказаться вовсе не там, куда ведет тебя благоразумие. Именно с Гомера и начался мой путь к переоценке ценностей. Когда я встретила его, мне открылись врожденная отвага и способность радоваться всему на свете, и тогда я поняла: если ты видишь в другом что-то такое, по-настоящему стóящее, то вовсе не нужно искать причины, чтобы отказаться от того, что могло стать твоим. Если ты понял, что это того стоит, нужно его принять, быть сильной и выстроить свою жизнь вокруг того, что дорого тебе. А все остальное — приложится.

Если ты поступишь именно так, ты уже начинаешь становиться человеком, которого тебе есть за что уважать.

Гомер научил меня и тому, что, чем выше риск, тем больше радость преодоления. На свидания я бегала лет с пятнадцати, но за все эти годы мне и в голову не приходило решиться на такой дерзкий шаг, как признание в любви. Я оставляла право на этот поступок другой заинтересованной стороне. Впрочем, потенциальная награда, на мой взгляд, никогда не оправдывала такого риска. Сейчас, когда Лоренс решил встречаться с другой женщиной, причин считать риск оправданным было еще меньше, более того, успеха я боялась даже больше, чем провала. Перспектива поднять трубку и сделать один-единственный звонок, который, если все пойдет так, как надо, полностью перевернет твою жизнь, меня не пугала — она меня ужасала. Но если не одолеть свой страх, тогда он одолеет тебя, а жить в постоянном страхе — разве это жизнь? Это доказал мне Гомер.

Воскресным утром в начале октября я зажмурилась и решилась сделать прыжок. В том смысле, что я набрала номер Лоренса и высказала ему все, что накипело.

— Слушай, — начала я, — тут вот какое дело. Мне нужно кое-что тебе сказать, но, если ты относишься к этому как-то иначе, я, честно, не обижусь… — Я помолчала, не зная, как продолжить. Я ощутила, что уже оторвалась от земли и идти на попятную поздно, я куда-то лечу, но где и как приземлиться — не знаю. — Я думаю, я испытываю к тебе чувства, которые нельзя назвать просто дружескими. Не в том смысле, что… а совсем наоборот. Я, конечно, пойму, — не очень-то складно ускорилась я, — но если я тебе не без…

— Не без… — прервал меня Лоренс. — И давно. Всегда.

Мы долго болтали, вернее, больше смеялись, а если и говорили, то невпопад. То был разговор, который, раз мы на него решились, уже представлялся нам неизбежным, и теперь было даже непонятно, как и почему мы хотели его избежать.

— Ты знаешь, мне как-то даже не по себе, — призналась я, — ведь если бы не Андреа и если бы не Стив…

— Я тоже думаю об этом, — серьезно ответил Лоренс. — Боюсь, у нас теперь только один выход.

— Какой? — спросила я.

— Придется нам полюбить друг друга до беспамятства — и любить до конца своих дней.

Мы проговорили больше часа, договорившись об одном — встретиться завтра после работы. Мысленно я отметила необходимость провести срочную ревизию в своем гардеробе. Да, и нужно будет позвонить Андреа. Она уж точно знает, как вести себя при таком внезапном повороте событий, а может быть, не таком уж и внезапном (если смотреть с высоты ее положения). И позвонить срочно.

Но звонить я не стала. Внезапно на меня навалилась такая усталость, что я забыла обо всем на свете. Мы с Гомером упали на кровать и проспали до самого утра. До понедельника.