Много лет назад, когда у меня в хозяйстве было всего два кота, вернее, кошки, я объявила, что если возьму себе третьего, то назову его Мяу Цзэдун, для краткости — Председатель.

— И нечего на меня пялиться, как на полоумную, — говорила я друзьям, которые, видимо, подозревали во мне именно это состояние ума. — Как по мне, это очень даже забавно.

Шутка, впрочем, была с двойным дном: сарказм заключался не столько в имени, сколько в самой вероятности того, что я когда-нибудь решусь на столь решительный шаг — так, во всяком случае, мне казалось в мои двадцать четыре, когда после трех лет совместной жизни мы только-только расстались с Джорджем, за которого я всерьез рассчитывала выйти замуж, а на попечении у меня оказалось все наше совместно нажитое потомство: кроткая нравом, белая и пушистая Вашти и по-королевски невозмутимая дымчато-серая табби по имени Скарлетт. С одной стороны, я, конечно, была благодарна, что мое одиночество будут скрашивать две такие красавицы, но с другой — осознавала и грядущие для всех нас в моем теперешнем статусе осложнения, о которых я и помыслить не могла, пока питала надежды на вечные наши с Джорджем отношения. В то время я ютилась у подруги в свободной спальне, лихорадочно пытаясь наскрести на съемное жилье и одновременно отвергая такие варианты, как «сдам кв. в отл. сост., недорого (без дом. жив-х!)». Нечего было думать и о том, чтобы завязать роман с каким-нибудь обеспеченным аллергиком. Сама же я работала в благотворительной организации, которая в основном держалась на волонтерах, «Юнайтед уэй оф Майами-Дэйд», поэтому в конце месяца на моем счету редко оказывалось больше пятидесяти долларов. Естественно, прививки, травмы, болезни просто подкашивали наш и без того скудный бюджет.

— …Не говоря уже о социальной подоплеке, — подхватывала моя подруга Андреа. — А заключается она в том, что в мире немало бродячих котов, которых ты еще можешь пригреть, пока тебе двадцать четыре и ты одинока. Но учти, недалек тот день, когда соседские мальчишки начнут тыкать в тебя пальцем и называть не иначе, как «старуха-вдова Купер», а на вопрос: «Кто тут живет?» станут отвечать: «А, это — старая карга Купер, кошатница, она “того”, у нее не все дома… только кошки».

Пока что я не ощущала себя «того», но кошки на душе и впрямь скребли. В таких обстоятельствах заводить разговор о третьем коте было равносильно тихому помешательству, вроде того, как бредить на тему, что бы я купила, если бы вдруг выиграла в лотерею.

Но в один прекрасный полдень, спустя всего несколько месяцев с того дня, как мы разбежались с Джорджем, раздался звонок. Звонила Пэтти, которая была всего на три года старше меня, из той бригады ветеринаров, что пользовали Скарлетт и Вашти. Она-то и поведала мне долгую и печальную историю, вполне пригодную для сериала длиною в жизнь, если бы таковые снимались для кошек. У них в клинике, по словам Пэтти, бездомный котенок, которому из-за вирусной глазной инфекции в последней стадии пришлось хирургическим путем удалить оба глаза, а та семейная пара, что принесла его, забирать его обратно не хочет. И вообще, никто не хочет, даже те, кто изначально готов был приютить кота с дефектом. Если это вообще можно назвать дефектом. Она уже обзвонила всех, этот звонок был последним, прежде чем…

Договаривать Пэтти не стала, но в этом и не было нужды… Я и без нее понимала, на что обречен слепой котенок, если его в ближайшее время не забрать из питомника при ветеринарной лечебнице.

«Нет-нет! — зазвучал у меня в голове хор из греческой трагедии. — Все это очень печально, но смертных ли это забота — идти против воли богов?»

Я принадлежу к числу тех, кто классику не только почитает, но и почитывает, и даже, признаюсь, взахлеб, и я хорошо знаю, какую власть имеют надо мной слова. Если в меня швырнуть такими словами, как «слепой», «никому не нужный» и «сирота», то при моих скромных возможностях это равносильно тому, что бросить человека в атаку на вражеские окопы с… игрушечным ружьем.

Даже не обладая холодным аналитическим умом, свойственным моему внутреннему древнегреческому хору, я не могла не признать стоящую за ним вековую мудрость, и потому…

— Я забегу посмотреть, — ответила я и, помолчав самую малость, добавила: — Но ничего не обещаю.

Признаться, я никогда не замечала за собой такой рассудительности: «посмотрю, а там видно будет», когда вставал вопрос, принимать или не принимать питомца в семью. Мне и в голову не приходило «заглядывать животному в зубы», чтобы решить, насколько оно особенное или насколько у нас «родственные души». Моя философия по поводу домашних питомцев не расходится с той, что я исповедую по отношению к детям: что дано, то дано, и не тебе решать, как быть; твое дело — любить, любить безоговорочно, презрев несносный характер и недостатки. Когда я была ребенком, у нас находила приют самая разношерстная собачья публика: кто-то был брошен, а кто-то обижен бывшими хозяевами; кто-то — с явным нежеланием проситься на улицу, кто-то — со страстью к пожиранию ковров и обдиранию обоев, кто-то обладал навыками делать подкоп под забор, а кто-то имел склонность лязгать челюстями при малейшем испуге. Мои кошечки, Скарлетт и Вашти, с разницей в один год попали к нам от людей, подобравших их в закоулках Майами в возрасте где-то около полутора месяцев, полуголодными и заеденными блохами и прочей кошачьей гнусью. Я приняла их еще заочно, а при встрече мне оставалось их только забрать.

Вот почему, когда на следующий день я ехала к Пэтти, я чувствовала, что поступаю с ней бесчестно. Она-то не знала того, что знала я, а я знала, какой смысл вкладывала в слова «забегу посмотреть». Смысл был следующий: «не нужен мне никакой третий кот, во всяком случае, сейчас», но я почувствовала бы себя очень-очень плохой, если бы отказала наотрез после того, как выслушала всю историю до конца. А маленькой оговоркой я сохранила за собой моральное право соскочить с крючка.

— Мы просто обязаны его взять. Он должен жить дома, — решительно сказала мне Мелисса накануне вечером, когда я поведала ей историю слепого котенка.

Мелисса мне не чужая — у нее-то я и живу в одноэтажном домике с двумя спальнями с видом на Саут-бич, где все расходы на коммунальные услуги, продукты и мелочи для дома мы делим пополам, притом что я еще и пытаюсь сэкономить на собственное жилье. Так что когда Мелисса говорит «дом», она имеет в виду именно этот дом. Она — замечательная, и она здесь хозяйка, а потому на многие вещи, которые кажутся мне непреодолимым препятствием, она обращает не больше внимания, чем на досадный «глюк» на экране монитора. Ни выросшие счета у ветеринаров, ни бесплодные попытки подыскать жилье на троих (или уже на четверых, со мной вместе?), ни перспектива попасть в категорию «несвидабельных», как нынче говорят, — ничто не могло вызвать у нее состояния, близкого к агонии. Что касается последнего пункта, то лично мне уже чудились мужские голоса из будущего: «Вот что я скажу тебе, приятель: вообще-то она отпадная, совсем не дура, и все при ней, но три кота в довесок… Сам понимаешь…»

Честно говоря, я даже не успела задуматься о том, подхожу ли я сама такому котенку, как этот — за ним, конечно же, нужен особый уход, а в чем он может заключаться, я и представить себе не могла. И что делать, если он так и не научится самостоятельно передвигаться? А что, если мои кошечки знать его не захотят и устроят ему несносную, по кошачьим меркам, жизнь? Что, если я сама окажусь не готовой к тем тяготам, которые накладывает такая опека? Я, которая и о себе самой позаботиться не могу… Если принять в расчет тот факт, что, по сути, я и сама была бездомной.

Что меня вдохновило, так это слово «мы» в устах Мелиссы — по крайней мере, мне есть на кого положиться. А раз так, то где-то в потаенных уголках моего сознания зашевелилась мысль: «Может быть, и впрямь — рискнуть привезти его сюда, а почувствую, что не справляюсь — всегда есть Мелисса…»

— …Но последнее слово, конечно, за тобой, — словно эхо донесся до меня ее голос, — ведь когда ты подыщешь себе жилье, вы, естественно, переедете вместе.

* * *

На встречу с ветеринаром со всей скоростью, на которую были способны мотор и колеса, меня подгоняло прежде всего чувство вины: не возьму я — не возьмет никто другой. Я легкая мишень, когда дело касается животных, и все это знают. Я была ветераном среди волонтеров всевозможных организаций, которые помогали четвероногим по всему Майами, а когда еще мы жили с Джорджем, я часто приходила домой в слезах, вопреки всем разумным доводам умоляя взять из приюта собачку или кошечку, которым грозила эвтаназия, если не найдется хозяин. Мое единственное по сию пору столкновение с законом, таким образом, произошло в мою бытность студенткой колледжа, когда я участвовала в акции протеста у центра по изучению приматов, за что и была арестована. А в школьные годы меня до самого порога всегда сопровождала стайка бродячих собак и кошек, которым я отдавала свой пакет с завтраком, не задумываясь над тем, что буду делать на большой перемене.

«Все из-за отсутствия зрелой твердости характера и трезвости ума, — сказала я себе почти сердито, едва вписываясь в место для парковки. — А все моя податливость при неумении предвидеть последствия — вот что привело, вернее, довело меня до того, что я здесь. Ни своего дома, ни денег, ни семьи — вот и весь итог долгих лет строительства того, что мне грезилось надежным будущим». Я поймала себя на том, что подспудно пытаюсь разозлиться. Видно, убедить себя в том, что ты зол и на то у тебя есть основания, проще, чем признаться себе, что ты просто в ужасе.

На дворе стоял до свирепости удушливый поздний август. Над раскаленным асфальтом колыхались похожие на сказочных джиннов серебристые волны восходящего воздуха, словно немые стражи у врат ветлечебницы. Секретарша за стойкой в приемной дружелюбно, даже ласково поприветствовала меня и незамедлительно вызвала Пэтти. Та высунула голову из-за двери прямо за конторкой и пригласила меня внутрь: «Заходите же!»

Я проследовала за ней вдоль рядов клеток с кошечками и собачками; не то чтобы я не замечала их раньше, скорее не давала себе труда задуматься о том, что ждет этих животных; мне все казалось, что хозяева временно оставили их на попечение ветеринаров и вот-вот вернутся, и все будет хорошо. Только сейчас я поняла, что тут не ждут бывших хозяев, а надеются на таких, как я: может, возьмут, а может — нет.

В конце коридора, обитого тесом, Пэтти открыла дверь в амбулаторную. На столе для осмотра пациентов стоял одинокий пластмассовый ящик без крышки.

— Это чтобы лучше узнать друг друга, — кивнула Пэтти.

Я подошла ближе и заглянула внутрь. «Какой же он крохотный», — мелькнула в моей голове мысль. Обе мои кошечки были приблизительно такого же возраста, когда я их взяла, но я уже и забыла, какими маленькими бывают двухмесячные котята. На вид он весил всего-то пару-тройку унций. Свернувшись в клубок, котенок замер у дальней стенки ящика — маленький пушистый комочек, который легко поместился бы у меня на ладони. В иссиня-черной шерстке ни проблеска иного цвета, зато вся она взъерошена, будто напитана статическим электричеством — это черта всех маленьких котят, словно само слово «гладкий» или «прилизанный» вздымает их шерстку дыбом. На месте глазниц — щелочки, стянутые швом, а на шее — специальный пластмассовый воротник, чтобы котенок ненароком не добрался до швов.

— Я сшила веки, — объяснила Пэтти, — чтобы не было видно пустых глазниц, а со стороны казалось, будто он спит или еще не проснулся.

Глядя на шов, выполненный крест-накрест в виде английской буквы «Х», я подумала, что она, наверное, права. Мне отчего-то вспомнились детские мультяшки, где для обозначения того, что герой «в отключке», достаточно было на зрачках начертать этот знак.

— Эй, привет, — тихонько шепнула я, низко склонившись над котенком, чтобы мой голос звучал на одном уровне с его головой, а не гремел устрашающе сверху, словно раскаты грома. — Привет, парень!

Черный пушистый комок, покачиваясь, поднялся на лапки. Я осторожно вытянула ладонь — она показалась мне какой-то чужой и огромной — и поскребла по донышку ящика. Котенок потянулся на звук и, мотая головой под тяжестью пластмассового хомута, наконец уткнулся в мои пальцы и с любопытством их обнюхал.

Бросив вопросительный взгляд на Пэтти, я услышала в ответ:

— Можете взять его на руки, если, конечно, хотите.

Бережно вынув котенка из ящика, я прижала его к груди, поддерживая одной рукой снизу, а другой — под передние лапки, и прошептала:

— Ну, здравствуй, малыш.

Повернувшись на голос, котенок потянулся передними лапками к моему левому плечу. Сквозь хлопковое волокно рубашки я ощутила подушечки тонких лапок. Поднатужившись изо всех сил — даже я это заметила, — он попробовал было вскарабкаться мне на плечо. Но коготки были слишком слабыми, чтоб удержать его вес. Оставив безуспешные попытки, котенок вновь заворочался и попытался ткнуться мордочкой мне в ямку на шее, насколько позволял воротник. Потом попробовал потереться мордочкой о мое лицо, но на щеке я ощутила лишь холодный пластик. Затем котенок замурлыкал. Воротник, точно раструб рупора, многократно усиливал звук, поэтому, если бы я доверяла только слуховым ощущениям, мне могло бы показаться, что у моего уха жужжит маленький моторчик.

Изначально я предполагала, что слепой котенок не способен к выражению чувств, что, подумалось мне, и вызывало тайные опасения у тех, кто отказался его принять, — они боялись, что питомец, у которого на морде не написано никаких чувств, неминуемо останется в доме чужим.

Разглядывая котенка у себя на руках, я вдруг поняла, что отнюдь не глаза служат зеркалом, в котором отражаются чувства и мысли. Их передают окологлазные мышцы. Именно они поднимают и опускают уголки, собирают вокруг глаз морщинки радостного удивления и придают им угрожающий прищур.

И пусть самих глаз у котенка не было, но мышцы были невредимы. Судя по ним, его глаза сейчас были бы полузакрыты, а выражение было мне на редкость знакомо — оно часто появлялось на мордочках моих кошек — выражение полного довольства. То, с какой легкостью пришло к нему это выражение, было хорошим признаком: все говорило о том, что, несмотря на случившееся, в его маленькой кошачьей душе жила вера, что он все равно найдет себе место — место, где ему будет тепло и спокойно.

Похоже, это место действительно нашлось.

— Ну, Бог с тобой, пусть будет по-твоему. — Я бережно положила котенка обратно в ящик и принялась рыться в сумочке в поисках салфетки. — Заверните… с собой.

* * *

Но Пэтти настояла, чтобы на всякий случай котенок остался пока в приюте — так она сможет присмотреть за швами, чтобы, не дай Бог, не попала еще какая-нибудь инфекция. Кроме того, хотелось бы, чтобы котенок набрал вес прежде, чем столкнется со всеми прелестями твердой пищи и двумя взрослыми кошками в придачу.

— Вы сможете забрать его через несколько дней, — заверила меня Пэтти.

Таким образом, моя шутка о Председателе Мяу внезапно стала обретать материальное воплощение, но от загодя задуманного имени я решительно отказалась.

— Такого впору назвать Штепсель, — предложила добрая Мелисса. — Того и гляди, «воткнет».

— Это ужасно! — воскликнула я. — Я ни за что не допущу, чтобы его звали Штепселем!

— Была бы девочка, можно было бы назвать Розеткой, для краткости — Розой, — не смутившись, повела плечом Мелисса. — Но, как по мне, он Штепсель и есть…

В свое время придумать имена для моих кошек мне не составило труда. Скарлетт досталась мне уже с именем — ее, вместе с остальными котятами ее выводка, нашел механик, а имя Скарлетт пришло ему в голову потому, что первые несколько дней кошечка без конца падала в обморок. Зато Вашти — настоящее библейское имя; так звали персидскую царицу, которая отказалась танцевать обнаженной пред очи мужа своего, персидского царя, и его собутыльников на какой-то пирушке, в наказание за что ее изгнали из страны — похоже, она была одной из первых феминисток-мучениц ранней библейской эпохи. То, что моя Вашти, которая котенком походила скорее на лысый мешок с костями, превратилась в экзотическую длинношерстную красавицу едва ли не персидских кровей, можно было считать счастливым совпадением.

Меньше всего хотелось бы навешивать на котенка имя, которое напрашивалось само собой, каким бы знаменитым оно ни было (по этой причине отпали такие имена, как «Рэй» и «Стиви», по мнению моих благожелательных друзей, как нельзя лучше подходящие слепому черному коту). Не хотелось и ничего вычурного или зловещего. Он обречен на слепоту до конца своих дней, и если имя что-нибудь да значит, то пусть слепота будет последнее, о чем будет говорить его имя.

Всю следующую неделю не было ни одного дня, чтобы я не навестила ветеринарную клинику. Если меня спрашивали зачем, я неизменно отвечала: «На его долю и так выпало немало, другому на всю жизнь хватило бы, но у каждого должно быть что-то или кто-то, за кого можно уцепиться, а раз так, то пусть привыкает ко мне, хоть к запаху, хоть к звукам».

Впрочем, причин для волнения у меня было более чем достаточно, в некоторых из них не хотелось признаваться даже самой себе. Теперь этот котенок был мой, мой бесповоротно, и я чувствовала себя обязанной хотя бы понять, как он «видит» окружающий мир, как находит в нем свои пути.

Вот почему каждый вечер после работы я забегала к Пэтти. Та доставала котенка из ящика и пускала нас в амбулаторную, где он мог свободно передвигаться. Я тихо сидела в углу комнаты и наблюдала.

Я уже могла сказать, что он неутомимый исследователь. Вес пластмассового воротника, который висел, как щит у странствующего рыцаря во вражеских землях, мешал котенку держать голову прямо, но и без этого «щита» он норовил приблизить нос к земле. Комнатушка была небольшой, и вскоре котенок обнюхал каждый ее дюйм. Натолкнувшись на стену или стол, он тут же принимался трогать их лапками, словно инженер, который прикидывает размеры и толщину предмета.

Как-то раз котенок попытался взобраться на стул в углу комнаты. Пока что это была единственная попытка покорить неизведанные вершины, хотя большое комнатное растение в горшке в противоположном углу было не менее привлекательным. Котенок уже начал принюхиваться к нему, и тогда мне впервые пришлось сказать ему «нет» — не хватало еще, чтобы он вывалялся в земле или, что не лучше, вывалил на пол само растение, ободрав листья.

Наконец наступил день, когда все еще безымянного котенка можно было забрать домой. Я уже начала побаиваться, что он обречен быть Штепселем по умолчанию, за неимением ничего другого.

Нужно было срочно придумать имя, но не любое, а которое подходило бы именно ему. И тут котенок представился мне героем некоего литературного произведения. В его жизни и впрямь было нечто схожее с сюжетом приключенческого романа: испытания, страдания, чудесное воскрешение и множество преград, которые еще предстояло преодолеть.

Вот тут-то мне и пришло в голову, что он был не только действующим лицом, но и сочинителем собственной истории. Не имея представления о том, как выглядит этот мир, он должен был «рисовать» какие-то образы в своем воображении, хотя бы для того чтобы объяснить происходящее самому себе. А как иначе? Как иначе понять, что такое стул, и не просто стул, а стул, который загадочным образом преградил твой путь сегодня, когда еще вчера его там не было? Что суть стул? Откуда они вообще берутся, эти стулья? И зачем? А как объяснить себе то, что, как бы тихо ты ни крался, всеведущая приемная мать уже знает, что ты замыслил что-то запретное, еще до того, как ты это совершил? Когда (в четвертый раз!) котенок попытался забраться в большую наполненную землей кадку с растением и в четвертый раз услышал внезапное твердое «нет», на его мордочке собрались морщинки недоумения. Понять разницу между «неслышный» и «невидимый» он, конечно, не мог. «Я ступал так тихо — откуда она все знает?!»

Когда в семье появляется питомец, вы думаете, что в истории вашей жизни он будет персонажем второго плана. В нашем случае мне уже стало казаться, что в истории его жизни персонажем второго плана буду я. Из неуверенной в себе, неустроенной одинокой девушки с тремя… кошками на шее я превратилась в некое верховное божество, всезнающее и всевидящее, милосердное и непостижимое.

Я наблюдала, как неуверенно и неловко котенок пересекает пространство комнаты — местность, на мой взгляд, рельефом бесхитростную и по расстояниям плевую; для него же она была и необъятной, и неизведанной. Он как раз пытался вылавировать меж Сциллой и Харибдой — ножкой стола и мисочкой с водой, когда споткнулся на ровном месте и ткнулся мордочкой в воду. Не успел котенок испугаться, как я подхватила его на руки, приговаривая: «Хороший котик, хороший», и он тут же замурлыкал, удовлетворенный милостью небес. А вот упорству его можно было только позавидовать: сколько бы он ни натыкался на миску с водой или неправильно рассчитывал высоту, запрыгивая на стул, сколько бы ни бился о ножку стола, позабыв о ней, он продолжал идти вперед. Казалось, он твердил себе: «Там, по другую сторону преграды, есть такое место, куда я должен обязательно попасть — там ждут меня подвиги, которые без меня никто не сможет совершить».

В поисках этого места и метался наш герой. Мало того, он еще и придумывал собственных героев и слагал свои мифы о богах. Зачем? Затем, что мифы для того и нужны — объяснить необъяснимое. Он был Одиссеем. И он же был слепым рассказчиком, который выдумал Одиссея, а жизнь ему представлялась бескрайним эпосом потому, что границ он попросту не видел.

Теперь я знала, как зовут котенка.

— Гомер! — сказала я вслух.

Он протяжно мяукнул в ответ.

— Что ж, хорошо. — Я была рада, что он согласен. — Значит, Гомер.