Первый день новой жизни для Гомера прошел без приключений. Но прежние страхи меня не покинули. Даже такой простой путь, как из ванной в спальню, Гомер преодолевал с опаской. Стоило мне подать знак щелчком или голосом, он смело шел вперед. Неужели он обречен двигаться по моему сигналу? Неужели вся его жизнь пройдет в борьбе со страхами и сомнениями, что, по всеобщему мнению, было неизбежно в его положении? Пэтти честно призналась мне, что, очень может быть, Гомер так и не обретет независимость, свойственную другим котам, а уж все прочие, кто был знаком с ним заочно, твердили в один голос, что править его жизнью будут два чувства: трепет непреходящего страха и бессилие калеки.

Но первое, что я узнала о Гомере на следующее утро — это то, какую радость ему доставляет само пробуждение. Предыдущее открытие состояло в том, что он, свернувшись клубочком, крепко спал у меня на груди всю ночь. Далее я заметила, что Гомер всеми силами пытался согласовать свой график с моим: спал, когда спала я, ел одновременно со мной и резвился, когда я возилась по хозяйству. По природе или в силу необходимости, но он был сущей обезьянкой.

Кроме того, как вскоре выяснилось, Гомер испытывал радость от всего на свете, даже от тех вещей, которые я для себя обозначила как «котовратительные». Механическое жужжание утилизатора отходов или апокалиптическое завывание пылесоса (звуки, державшие в страхе не только Скарлетт и Вашти, но и всех знакомых мне котов и собак) вызывали у него лишь буйное веселье. Уши его стояли торчком, «хомут» болтался из стороны в сторону, а сам Гомер словно спрашивал на бегу: «Эгей! Новый звук! Что это за звук? А можно с ним поиграть или забраться верхом?»

Но больше всего его будоражило пробуждение в начале нового дня. Когда тем утром, проснувшись, я села в кровати, Гомер тут же замурлыкал себе под нос. Его мурлыканье было мелодичным, словно предрассветный щебет птиц. Найдя мою ладонь, он настоятельно потерся об нее мордочкой, да так, что потерял равновесие и под тяжестью конуса оказался лапками кверху, разительно напоминая перевернутого на спину жука. Наконец резким рывком Гомер поставил себя на ноги, залез ко мне на колени, уперся мне в грудь лапками и что есть мочи принялся тереться мордочкой о мое лицо. Я кожей ощутила мягкость шерстки и колкость швов.

«Так здорово! Я до сих пор здесь, и ты — тоже!» Он был настолько мал, что одним прикосновением ладони можно было погладить его целиком. Едва я коснулась его, он тут же вцепился своими крохотными до неприметности коготками в мое плечо, норовя вскарабкаться повыше, нашел мое ухо и обслюнявил всю мочку.

— Ты хочешь сказать, что голоден? — спросила я. — Посмотрим, запомнил ли ты, где твоя миска.

Я решительно встала с кровати и поставила котенка на пол. Очевидно, он не был к этому готов, поскольку на первом же шаге тюкнулся об пол подбородком с уже знакомым мне стуком пластмассы. Но хныкать не стал, а тут же поднялся и направился прямо к своей мисочке, а после засеменил к ящику с песком.

Обнаружив еду и песок на прежнем месте, котенок пришел в восторг. Его мелодичное мурлыканье не прерывалось ни на миг, и я отчетливо слышала его даже с другого конца комнаты.

* * *

Да не покажется это удивительным, но счастье Гомера находилось в прямой зависимости от размеров пространства, в котором он пребывал. Не обладая зрением, он ощущал вселенную как место, где он был здесь и сейчас. Конечно, когда он был бродячим котом, в его распоряжении был весь Майами и даже то, что лежало за его пределами, но тогда его мир составляло непреходящее одиночество, боль и со всех сторон грозящая тайная опасность. Избавление от боли и опасности обошлось недешево — и мир его сузился до размеров ящика в ветеринарной клинике. Дом Мелиссы в конечном итоге представлял собой бесконечность возможностей, пространства, запахов и звуков. Гомер столь рьяно выражал свое нежелание оставаться в одиночестве, что в первый же день в доме Мелиссы мы выпустили его из комнаты на разведку, предварительно удостоверившись, что он не столкнется со Скарлетт и Вашти.

Можно считать это чудом, но, несмотря на размеры и опасности, которые таились в доме у Мелиссы, Гомер чувствовал себя очень уверенно. Каким бы большим ни был дом, в нем всегда были вещи, на которые он мог рассчитывать. Еды и воды было в избытке, и каждый день он находил их там, где и ожидал найти. В этом новом мире необычный громкий звук означал новые перспективы, а не нависшую над тобой опасность, и можно было спокойно засыпать по вечерам в уверенности, что никакой хищник не подкрадется к тебе во сне, и просыпаться по утрам в любящих руках.

Сказать, что Гомер воспринимал все это как маленькое чудо, означало бы удариться в антропоморфизм. Мозг котенка очень сильно отличается от человеческого. Если уж на то пошло, то это я расценивала происходящее как чудо, когда задумывалась, где был котенок до того и где он был бы сейчас, если бы по неведомой нам прихоти судьба не свела нас вместе. Но здесь Гомер был счастлив, и отрицать этого было нельзя. Иногда, когда я наблюдала за ним, меня и саму накрывало волной безотчетной радости, но я тут же спохватывалась, ибо вместе с радостью следующей волной подкатывало и другое чувство: только я отныне в ответе за то, чтобы его счастью больше ничто не угрожало.

— Я сделаю все, чтобы ты чувствовал себя в безопасности, — бывало, шептала я, поглаживая его мягкую шерстку, когда он спал.

Прознав о Гомере, отец Мелиссы в шутку поинтересовался, как мы собираемся искать нашему слепому коту собаку-поводыря. Шутки шутками, а вот как я собиралась научить Гомера ориентироваться на местности, при этом предоставив ему максимум свободы в этом новом для него мире, да еще и обезопасив его со всех сторон, было вопросом нешуточным.

Перед тем как принести Гомера домой, я целыми днями размышляла о том, как обезопасить жилье для слепого котенка. Я купила мягкие фетровые накладки на острые углы всевозможных столов и кроватей, специальные замки для кухонных секций, где хранились чистящие и прочие вредные для здоровья вещества, щеколду для крышки унитаза (слепому котенку, даже случайно попавшему внутрь, обратного пути уже не было, так, во всяком случае, думалось мне) и сама лично «законопатила» все разъемы вокруг музыкального центра, где даже обычный котенок мог запутаться в проводах.

Предвидеть все не представлялось возможным, но я никак не могла нарадоваться собственной предусмотрительности: при своей тяге к открытиям, Гомер норовил попасть в самые потаенные и оттого не менее, а более опасные места. С задачей поиска собаки-поводыря Гомер справился сам, только вот в роли собаки в его случае выступала я. Он ходил за мной по пятам, причем с таким недопустимым для движения интервалом, что стоило мне внезапно остановиться, как его маленький холодный нос утыкался мне прямо в лодыжку.

— Я прямо как Мэри, — как-то сказала я Мелиссе. В ответ она с недоумением взглянула на меня, и я разъяснила: — Ну, как в детской песенке: «Куда бы Мэри ни пошла, ягненок шел за ней».

Поначалу я думала, что Гомер выслеживал меня с упорством, достойным собаки-ищейки, оттого, что боялся пуститься в «свободное плавание». А ведь Пэтти предупреждала меня, что вряд ли он избавится от вполне объяснимой робости и уж вряд ли станет столь же независимым, как другие кошки. «Зато он не узнает, что слеп, — добавила она. — Не станут же коты говорить ему: “Слышь, приятель, ты что, слепой, что ли?”»

Но вскоре стало очевидно, что перспектива исследовать квартиру самостоятельно, а не преследуя меня по пятам, Гомера не пугает. Однако если он нашел самый быстрый и доступный способ освоиться в неизвестности, на собственной шкуре убедившись в том, какую опасность таят ножки столов и подставки для зонтиков, то для других… Если раньше не было ничего криминального в том, чтобы сбросить пару туфель прямо в прихожей или швырнуть мокрый зонтик на пол, то сейчас подобные действия стали граничить с преступлением против животных, вернее, против одного, вполне конкретного животного. Если я, не задумываясь, переступала через всякие брошенные таким вот образом вещицы, изо дня в день менявшие свое местоположение, то Гомер, который неуклонно следовал за мной не огибая их, а по прямой, спотыкался и замирал на месте в недоумении, всякий раз силясь понять, откуда взялась преграда там, где еще вчера ее не было. «Разве это было здесь вчера? Что-то не припоминаю…» Стыдно признать, но моя «порядочность», то есть стремление к порядку, всегда оставляла желать лучшего. Однако наша с Гомером совместная жизнь требовала не просто порядка, а порядка на порядок выше того, что был. Но вскоре аккуратность вошла у меня в привычку, что затем и определило мою дальнейшую жизнь.

Кроме того, что Гомер не знал о своей слепоте, он не ведал еще и о том, что по всем прогнозам должен был чувствовать себя ущербным и не усердствовать понапрасну. Не догадываясь об этом, он совал свой носик повсюду, где только мог: чем бы я ни занималась, он неизменно должен был быть в центре событий. Если я наводила порядок в шкафу, Гомер возился рядышком, «перебирая» стопки старой одежды или копошась в коробках. Если я нарезала бутерброды, Гомер цеплялся за мои джинсы (и по сей день он предпочитает джинсы любой другой одежде) и, перебирая коготками, взбирался на кухонную стойку. Если я присаживалась на диван, Гомер не успокаивался до тех пор, пока не добирался до моей макушки и не устраивался сверху, и не слазил до тех пор, пока я могла держать голову прямо. Он все еще ходил в коническом ошейнике, и, как-то вечером поймав наше с ним отражение в темном провале окна, я даже испугалась, поскольку оттуда на нас взирало некое футуристическое создание — получеловек-полукиборг. Нередко случалось, что Гомер, как и всякий котенок, засыпал во время какого-нибудь своего кошачьего занятия, сжимая в коготках украденный клочок бумаги или «обнимая» свою миску, словно статист из «Спящей красавицы», который был зачарован вместе с ней и впал в летаргический сон в тот момент, когда продевал нитку в игольное ушко или солил в котелке суп.

Неутомимый исследователь, Гомер освоился в доме удивительно быстро. Нам с Мелиссой оставалось лишь удивляться тому, как по прошествии каких-то двух дней он уже свободно передвигался по всему дому, опростоволосившись один-единственный раз, когда, по нашему с Мелиссой наблюдению, разыгрался не на шутку в погоне за хвостом, словно тасманийский дьявол, пока совершенно не потерялся в пространстве. В подобных случаях стук от удара его воротничка о стену или о ножку стола эхом разносился по дому.

Первое время мы с Мелиссой давали Гомеру волю во всем. Во всем, кроме одного — застольных манер. То, что в доме должна быть субординация и дисциплина, мы с ней поняли в тот вечер, когда решили приготовить ужин на двоих и съесть его в присутствии котенка. Едва мы сели ужинать с нашими тарелками по разным углам дивана, как Гомер тут же запрыгнул следом и бесцеремонно забрался мне прямо в тарелку, набросившись на то, что лежало поближе.

Происходящее напомнило мне сценку из «Сотворившей чудо», когда до прибытия Энн Салливэн Хелен, обходя семейный обеденный стол, таскала кусочки еды изо всех тарелок. Такое поведение мне показалось однозначно неприемлемым, и я решила пресечь его на корню.

Решительно подхватив Гомера на руки, я опустила его на пол, подкрепив свои действия твердым: «Нет, Гомер!»

Котенок задрал голову — назад и в сторону — жест, который я вскоре научилась безошибочно распознавать; означал же он вот что: по моему тону он пытался угадать, чего именно я добиваюсь. Эту позу Гомер примерил несколько раз, словно переспрашивал, а затем исторг истошный, идущий откуда-то из глубин, раздирающий душу вопль «И-и-и-и-у!», для которого, наверное, понадобились все силы его кошачьего естества.

Положив две лапы на край дивана, Гомер повторил еще раз: «И-и-и-и-у!», на сей раз выражая неподдельное возмущение.

Мы с Мелиссой едва смогли удержаться от хохота, однако остались непреклонны. «Нет, говорю!» — повторила я.

Обратив к нам мордочку, Гомер посидел так еще с минуту, словно ожидая, что вот-вот мы смилостивимся над ним, но, не дождавшись, горестно вздохнул и поковылял прочь к своей миске в другую комнату. Поступь его была нарочито неспешной, словно таким образом он говорил нам: «Ну и не надо. Я и без вашей еды обойдусь».

* * *

Таков был первый дисциплинарный урок, который мы преподали Гомеру. А закрепить его следовало как можно быстрее ввиду нашествия близких друзей, у которых появился такой прекрасный повод для визита, как знакомство с нашим котенком. Если что-то Гомер и любил больше всего на свете, так это знакомиться с новыми людьми. А вот эти самые люди только и делали, что позволяли ему все, на что он был горазд. Незаметно для себя Гомер оказался на попечении огромной семьи: «Нет заботливей на свете тех, кто этого хотят: теть и дядей в котсовете, что в ответе за котят», которую мы для краткости окрестили с Мелиссой «Советом семи нянек». В этот совет входили бесчисленные крестные, которых хлебом не корми, а дай стянуть с тарелки кусочек тунца или индейки, а на худой конец, и тефтельку — и незаметно переправить котенку. Кроме того, все члены комитета считали своим долгом заваливать Гомера игрушками, как своими, оставшимися со времен детства, так и специально приобретенными в кошачьих отделах окрестных зоомагазинов — игрушками, которые гудели, жужжали, звякали колокольчиками на все лады, словом, влекли и манили своей способностью производить звуки. Все, и я в том числе, исходили из убеждения, что игрушки со звоночками и пищалками подходят слепому котенку больше, чем разноцветные перышки и финтифлюшки.

А вот церемония представления должна была проходить по строго установленной процедуре, иначе Гомер вместо дружеского расположения выказывал настороженность. Поскольку усы у него не попадали за дужку конуса, то движения даже под самым носом Гомер не ощущал, и, значит, рука, протянутая к нему ниоткуда, если только то была не моя рука, могла его испугать.

Посему для знакомства был выработан целый церемониал. Вначале я должна была взять нового человека за руку и провести наши руки под носом у Гомера, чтобы тот уловил мой запах и понял, что сопутствующий запах мамой одобрен, и тогда он был готов дружить. Физический контакт был для Гомера источником неизбывной радости; в отличие от зрячих котов, он был, если так можно выразиться, куда более «тактилен» и просто обожал прикасаться носом, ластиться, тереться спинкой и даже зарываться всем телом во что-нибудь мягкое и живое, лишь бы чувствовать это.

А вот что приводило всех наших посетителей в изумление, так это способность Гомера отличать тех, с кем он был хотя бы мимолетно знаком, от тех, с кем сталкивался впервые.

— Мы с ним виделись ровно пять минут, — удивился один мой знакомый, когда попал к нам в дом во второй раз и Гомер тут же подошел к нему и без предисловий забрался на колени. — Как он меня опознал, если даже ни разу не видел?!

— Он тебя вынюхал, — ответила я.

Коты вообще опознают друг друга больше по запаху, чем по виду, вот только у Гомера, говоря техническим языком, обоняние было настроено лучше, чем у многих других его сородичей.

Не меньше, чем необыкновенный нюх, в Гомере поражала его способность слышать то, что никто иной, даже другие коты, расслышать не мог. Помню, как одна моя знакомая, желая проверить широко известную теорию о том, что бездействие одного из органов чувств обостряет восприятие других ощущений, принялась беззвучно помахивать рукой футах, наверное, в ста от Гомера, мирно дремавшего у меня на коленях. Едва она провела рукой, как Гомер вскинул голову, навострил уши, и шея его повернулась туда, откуда шел звук. В этом пока что ничего необычного не было — когда он бодрствовал, его уши и нос всегда были в работе, отчего могло показаться, что состояние покоя ему просто неведомо. Но вот что поразительно: каким образом движение воздушных потоков от руки, которая бесшумно поднималась и опускалась, достигло его ушей с силой, достаточной, чтобы его разбудить? Гомер тут же спрыгнул на пол и стал покачивать головой в такт движению руки. А затем вразвалочку пересек гостиную, выйдя точно на мою знакомую, поставил лапки ей на ноги и вытянул шею. «Что это за звук? Опустите его пониже!» Рассмеявшись, знакомая опустила руку, чтобы Гомер вспомнил запах, и с любовью почесала ему шейку, на что котенок ответил довольным урчанием.

Незаметно для себя люди инстинктивно старались обращаться с Гомером как можно ласковей. То чувство, которое возникло у меня в первый же вечер наедине с Гомером — что если Гомер тебе доверяет, это что-нибудь да значит, — это чувство делает тебя другим. И, кажется, все мои знакомые испытывали то же самое.

В те времена Саут-бич был населен людьми, которые, по большей части, перебрались сюда из других мест, теми, кто на родине слыл неудачником или «человеком со странностями», словом, не таким, как все. Тут были и художники, и писатели, и травести, и даже умельцы, которые наряжались и гримировались таким образом, что, скажем, левой половиной тела могли изображать женщину, а правой — мужчину, — номер, имевший неизменный успех у завсегдатаев ночных заведений. Вот почему в какой-то момент мы между собой стали называть Саут-бич «Островом брошенных игрушек».

Кто как, а Мелисса благоволила ко всем изгоям и отверженным, устроив у себя в доме что-то вроде артистического салона. Возможно, потому, что Гомера можно было отнести и к тем, и к другим, коих сторонились все «нормальные» люди, все, кто с ним знакомился, тут же подпадали под его

обаяние.

Но лично я так не считаю.

Одна моя приятельница как-то спросила, почему, на мой взгляд, истории о животных — те, в которых братья наши меньшие совершают героические поступки, вроде той кошки, что вынесла котят из горящего дома, или, вот, пса, который пересек пустыню в Ираке (а это миль пятьдесят), чтобы найти солдата, кормившего его — почему эти истории так действуют на нас?

Вопрос застал меня врасплох, и я ограничилась уклончивым ответом, мол, я и сама чувствую их обаяние. Но несколько дней спустя мне вдруг подумалось, что эти поступки — почти материальное свидетельство объективно существующего морального порядка, или, иными словами, воплощают в себе божественное начало. Они, как мне кажется, доказывают: то, что нам дорого и трогает нас до слез, такие вещи, как любовь, отвага, верность и альтруизм — не абстрактные понятия. То, что ничто из этого списка не чуждо и животным, показывает человеку, что все это — часть бытия, а вовсе не придумано им для того, чтобы передавать из поколения в поколение в виде сказки или мифа.

Слепота Гомера не одарила его сверхъестественными способностями. Она не сделала его проницательней и не наделила умением видеть то, что скрыто в характерах других животных. Однако она открывала лучшее в тех, кто окружал его. Нашим друзьям было известно, что парочка, которая принесла Гомера в ветеринарную клинику, настаивала на его усыплении, а еще десяток людей не раздумывая отказались приютить его. Такое положение вещей неминуемо разбивало всех, причастных к судьбе Гомера, на два лагеря: «мы» и «они». Быть одним из «нас», осознавать незаурядность Гомера, быть к нему добрее и не отвергать его, несмотря на его несходство с остальными — означало быть лучше и выше «их», тех, кто отказался от него.

Коты по своей натуре хищники-одиночки — так по-научному зовется то, что может наблюдать каждый из нас: они куда независимей собак, предпочитают со всем справляться самостоятельно и, в отличие от собак, любят оставаться наедине с собой.

На воле собаки собираются в стаи, в то время как коты охотятся в одиночку или образуют нестабильные социальные группы, ориентированные больше на соблюдение территориальных границ друг друга, нежели на совместную добычу пищи.

Гомер же всегда был «стайным» животным — инстинкт, куда более развитый, чем у большинства котов, подсказывал ему, что его безопасность зависит от размера стаи. А стаей его стали люди. Я была вожаком, и того, кого я представляла Гомеру, котенок безоговорочно считал своим. Все до единого полагали, что именно этот котенок будет отличаться особым недоверием к чужакам, и все без исключения ошибались — Гомер относился к людям чрезвычайно благосклонно. Свое расположение он выражал тем, что забирался на колени к новому знакомому и принимался мурлыкать и тереться об него в знак дружбы.

Мне припомнилось, как однажды, когда я выпутывала перепуганного Гомера из паутины шерстяного платка, кто-то из моих приятелей подивился вслух несвойственному мне долготерпению. Замечание это заставило меня призадуматься: впервые в жизни мое терпение отметили — потому, вероятно, впервые, что как раз терпением-то я и не отличалась. Не то чтобы я была совсем уж нетерпеливой, однако каждый раз мне приходилось прилагать определенные усилия и уговаривать себя: «Итак, собралась… не торопись, потихонечку…» Так обычно люди уговаривают себя делать то, что им не дается.

Но с Гомером мне не приходилось напрягаться или переступать через себя. Все, что бы я ни делала, получалось словно само собой.

Со своей стороны, Гомер тоже особо не философствовал. Ему было известно лишь то, что он счастлив и любим. И с течением лет он будет делать вещи, которые станут удивлять меня все больше и больше.

Но самые невероятные события и вовсе совершались без его участия. Они случались просто потому, что он был рядом.