Всю неделю постоянно шел дождь. Мы жили в небольшом отдельном бараке, куда нас поместили местные власти и где мы восстанавливались после утомительного путешествия через всю Россию. Меня тошнило от одной только мысли о корабле.

Кирилл лежал в постели, занятый своим любимым делом. Уныло уставившись в бесконечную синеву стены, он ковырял в носу. Вчера ему пришлось столкнуться с ужасами той туманно-поэтической части мира, где встает солнце. Клещ впился ему в мошонку. Кирилл был в депрессии, так как не был уверен, что вытащил его целиком. Периодически он приоткрывал одеяло и тщательно исследовал себя, затем возвращался к изучению стены напротив.

Невозможность выйти наружу принудила меня к работе. Сидя у окна, которое напоминало окно веранды старой загородной дачи, я пытался нарисовать вид залитой дождем улицы, просвечивающий сквозь узор тюля. На самом деле улицы почти не было видно, о ней можно было только догадываться. Глядя на белый, еще не тронутый лист бумаги, я думал о невозможности изобразить струи дождя, запутавшиеся в тюле.

По местному радио объявили, что вечером в бараках выключат свет.

Не двигаясь, Кирилл пытался иронизировать:

– Это что? Локальные новости? Думаешь, у них здесь есть кинотеатр?

Он был в таком унынии, что я решил сыграть в оптимиста.

– Конечно, есть. Может, пойдем? Какой смысл лежать тут?

Я полез под кровать за резиновыми сапогами. Кирилл в последний раз тщательно обследовал свою мошонку и, тяжело вздохнув, начал собираться.

Огромный корабль смотрел на нас с афиши кинотеатра. Под ним на волнах была надпись: «„Тобаго“ меняет курс».

– Должно быть, шпионская история, – разглядев на афише человека с пистолетом, резюмировал Кирилл, вытаскивая деньги из кармана мокрой куртки.

Перед показом крутили «Новости». Кинокамера ознакомила зрителей с успешным началом рыболовецкого сезона на Дальнем Востоке. Голос диктора проинформировал нас, что десятки тысяч девушек посланы комсомолом на Дальний Восток, где они эффективно трудятся на рыбозаводах Шикотана. Затем начался «Тобаго». Я очень скоро потерял надежду понять сюжет. Кирилл почувствовал это и периодически объяснял мне, что происходит на экране.

– Он за немцев, – говорил Кирилл, – а вот этот, я думаю, шпион.

Монотонное жужжание проектора и духота усыпляли меня. Я, вероятно, проспал бы весь фильм, если бы Кирилл не будил меня своими комментариями. По крайне мере, бессвязность и идиотизм действия на экране развлекали его. Но я был уверен, что, как только фильм закончится и мы вернемся в барак, он сразу вернется к своей мошонке.

После сеанса мы оказались в толпе, которая вывалилась из кинотеатра. Это были рабочие рыбозавода. Грызя семечки, они горячо обсуждали фильм. Их сапоги громыхали по деревянным доскам тротуара.

Далеко впереди звучала теперь уже хорошо знакомая песня про Сахалин:

Заканчивалась она словами:

Этот музыкально-поэтический шедевр следовал за нами повсюду, и даже потом, когда я не слышал его, мелодия звучала у меня в ушах.

Через некоторое время мы с Кириллом собрались в клуб «Океан». Ряды танцующих женских батальонов встретили нас. С трудом можно было отыскать хоть одного мужчину. Большой бильярдный стол стоял в центре зала и служил скамейкой. В глубине зала сиял свежевыкрашенный бюст Ленина. Мы нашли место у стены и стали наблюдать. Характер танца был необычным. Пары сначала двигались в одну сторону, а затем, будто по сигналу, шли назад в том же темпе. Это было похоже на коллективный марш.

– Вы – те самые художники из Москвы? – спросил парень в черном костюме и в ярком серебряном галстуке. – Я из Владика. Хотите выпить? – предложил он дружелюбно.

Парень повел нас сквозь плотные ряды танцующих в дальний конец зала. Там, открыв дверь, он пригласил в комнату, поразившую меня количеством красного цвета. Казалось, только потолок и бюст Ленина оставались белыми. Парень подошел к бюсту, с трудом поднял его и, повернувшись к Кириллу, произнес:

– Бери бутылку, чего ждешь? Я вообще-то механик, но здесь работаю освобожденным секретарем комсомола. Обязанности, членство, товарищеские суды и все прочее дерьмо. Это нормально, я не жалуюсь. – Он разлил водку по стаканам. – Огромное количество паскуд, одно бабье, и больше ничего. Рыболовецкий сезон начался, так что водки в магазине не будет, только по специальному разрешению.

Андестенд? А кто его дает? Ваш покорный слуга. – Он полез в ящик и протянул нам лист бумаги. – Вы мне сразу приглянулись. Это ваше разрешение на водку. Может, хотите рыбки?

От рыбки мы отказались.

– Может, потанцуем? – заторопился он неожиданно.

Народу все прибывало. Мы не могли уже подойти к стене, нас оттеснили к бильярдному столу, на котором сидели девушки.

– Эй, Шурка, городские пижоны приехали посмотреть, что у тебя между ног. Покажи им.

Шурка задрала пальто и юбку и показала голубые трикотажные трусы, такие же толстые, как байковое одеяло.

От водки у меня закружилась голова. Много женских лиц, блестящих от пота, и запах дешевых духов напоминали женскую баню.

Девушка с прямыми длинными волосами сидела рядом с нами на бильярдном столе. На ней было грязно-оранжевое крепдешиновое платье, из которого она уже выросла. Кружева на воротничке делали платье старомодным, похожим на новогоднюю елку. Девушка медленно поворачивала красивую голову, следя взглядом за танцующими, и непрерывно курила. Ее круглые голые коленки торчали из-под короткого платья. Худобу коленей подчеркивали грубые резиновые сапоги.

– Твой размер, – сказал Кирилл, перехватив мой взгляд.

Заметив, что мы говорим о ней, девушка улыбнулась нам и продолжила наблюдать за танцующими. В своем крепдешиновом наряде она выглядела трогательно в этой женской бане. Заметив мою нерешительность, Кирилл забрал у меня сигарету, которую я только что закурил.

– Я докурю.

Я подождал начала нового танца и подошел к ней.

– Ты танцуешь?

Она соскочила со стола и встала напротив меня.

– Да, я люблю танцевать. Вера, – сказала она, глядя вниз на свои сапоги. – Я из Свердловска.

Ее лобковая косточка под крепдешином, качавшаяся в ритме танго, дотрагивалась до моего бедра. Вера в основном смотрела куда-то в потолок, изредка поглядывая на меня. Танго сменила народная песня, но мы продолжали двигаться, как и раньше, в медленном ритме.

неслось из репродуктора.

Поселок погрузился в темноту. Мы возвращались из клуба по дощатым настилам. Вера рядом со мной напевала: «Виновата ли я? Виновата ли я…» Кирилл шел сзади с ее подружкой Розой. Роза была как с провинциальной почтовой открытки с надписью: «Люби меня, как я тебя». Она тоже приехала из Владика, как и комсомольский секретарь.

– Дай мне в зубы, чтоб дым пошел! – неожиданно сказала мне Верка.

Она увидела мое замешательство и объяснила:

– Дай сигарету, понял? Так все здесь говорят.

Я предложил ей мою пачку, а затем обратился к Кириллу:

– Хочешь в зубы, чтобы дым пошел?

Он взглянул на меня, как на идиота.

Голубизна стен нашей комнаты перекрывалась цветом золотистой охры, исходящим от свечей, догорающих на тарелке.

– Ребята, как насчет беленькой с черной головкой? – снова задала нам загадку Роза.

Верка поднесла свои губы близко к моему уху и доверчиво объяснила:

– Это она о водке.

Я ответил:

– У нас есть только с белой головкой!

Мы выпили и разошлись по постелям. Комната наполнилась запахом потухших свечей и стуком дождя по окнам, крыше и стенам барака. Я чувствовал теплое дыхание Верки у себя на щеке.

– Ты любишь у стеночки или с краю? – спросила она.

– На полу, – ответил за меня Кирилл с соседней кровати, чертя зажженной сигаретой светящийся иероглиф в темноте.

Вера скользнула под одеяло, и легла, неудобно согнувшись, касаясь меня только коленками. В клубе близость ее лобка, покорно упиравшегося в мою ногу во время танца, казалось, делала ее более доступной, чем сейчас.

Я лежал неподвижно, различая участившееся дыхание моих соседей и скрип пружин.

– Ты хочешь, чтобы я сняла лифчик и трусы? – спросила Верка, вытягивая ноги и прижимаясь ко мне всем телом.

– Все, что ты хочешь!

Раздевшись, Верка очевидно почувствовала, что на этом ее инициатива должна закончиться. Я уже не мог дальше сдерживаться и мягко подвинул ее к себе.

– Ты будешь ходить со мной?

– В каком смысле? – спросил я, не понимая, о чем она говорит.

– Ну, в кино или на танцы, как будто ты мой парень?

Я вспомнил пионервожатую, как она спрашивала Кирилла: «Ты мне напишешь?», а также состояние своих ботинок, вряд ли годных, чтобы куда-то «ходить», и улыбнулся про себя.

– Посмотрим!

Проснувшись, я не мог сообразить, было это утро или день. Тот же монотонный шум дождя, не прекращающегося ни на минуту, та же сеть тюля. Никого из девушек уже не было в комнате. Они, должно быть, ушли на работу.

Кирилл еще спал. Пол был покрыт окурками, ошметками грязи, отвалившейся от наших сапог, горелыми спичками. Я не хотел вставать, но мой мочевой пузырь не мог ждать ни минуты. Я сунул ноги в сапоги, накинул плащ на голое тело и направился в маленький домик с двумя черными нолями на двери, что был метрах в пятидесяти от нашего барака. Запах внутри, смешанный с хлоркой, заставил меня прослезиться.

Я быстро расстегнул плащ. Терпеть я больше не мог.

– В рот ее… – услышал я грубый голос из темного угла.

Я взглянул туда. Толстыми неуклюжими пальцами мужик пытался привязать веревку к палке. Наконец он примастырил веревку и начал делать петлю на другом конце.

– Что ты там делаешь? – поинтересовался я.

– Да… что, что… Бутылку уронил, вот что, – мужик указал на одно из отверстий. – Вон там, видишь!

Я посмотрел вниз. На дне наполненной дерьмом ямы торчала часть горлышка и черная головка.

– Посмотрел? А теперь отвали!

Я отодвинулся в сторону. А мужик плюнул на петлю, как делают рыбаки, и, опять заглянул в дыру. Как я понял, его задача заключалась в том, чтобы накинуть петлю на горлышко бутылки, затянуть ее и вытащить бутылку. Но петля не хотела затягиваться и соскальзывала.

– Вот сука! В рот ее! – недовольно бубнил он после каждой неудачной попытки.

– Как ты уронил ее?

Он прервал свое занятие и продемонстрировал позу, в которой сидел. Слегка свистнув, он сымитировал звук вылетающей из его заднего кармана бутылки.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал я слегка виновато. Мое любопытство было удовлетворено, а глаза слезились от едкого запаха хлорки.

Вернувшись в барак, я нашел Кирилла, лежащего поверх смятого одеяла и изучающего свою мошонку.

* * *

Постепенно мы стали хорошо знакомы всем в дрожащем на ветру и под дождем поселке Крабозаводск.

– Эй, художники! Куда хиляете? – добродушно приветствовали нас девушки на улице.

Это был риторический вопрос, потому что в поселке было не так много мест, куда можно пойти: столовая, кинотеатр, клуб были единственными остановками на нашем пути.

Чаще всего Кирилл поднимался на холмы, где пытался запечатлеть сложный узор гигантских папоротников, а я спускался к океану. Берег, покрытый тонкой дымкой тумана, старые ржавые каркасы рыболовных лодок, серебряно-ржавые кучи гниющей камбалы с желтоватым оттенком, пластиковые шары, разорванные ботинки, разноцветные тряпки, выброшенные океаном, встречались мне на пути во время моих прогулок вдоль берега. В редких случаях пограничники на грузовике прерывали тишину этого кладбища:

На миг появившись, грузовик исчезал в молочной белизне низко стелющегося тумана. Иногда я натыкался на рыбаков в ярко-оранжевых робах. Низко пригнувшись к земле, они двигались вдоль берега, раскинув руки. Сеть, которую тянули рыбаки, издали была не видна.

Возвращаясь по берегу, я шел по полоске земли, принадлежащей консервному заводу. Во дворе завода всегда сидели девушки на ящиках. Их взгляды и частушки следовали за мной. «Художник, художник, художник молодой, нарисуй мне девушку…» – декламировали они и заразительно смеялись.

В бараке я начинал делать зарисовки, с трудом вытаскивая из памяти ощущения от увиденного: от мертвой камбалы с желтоватым оттенком по краям, темного серебристого песка с разбросанными по нему ржавыми остовами старых рыбацких шхун.

Как ни странно, берег был очень близок по освещению к пыльному коридору моей коммуналки. Только свет от тусклой лампы заменял плотный туман.

Наконец вернулся Кирилл. В грязных сапогах, с букетом мокрого папоротника. Он поставил его на подоконник в банку из-под консервированного болгарского перца.

– Ты не забыл, что мы сегодня приглашены к Розе на день рождения? – объявил он.

Я убрал со стола тушь, перья, лист акварельной бумаги с начатым рисунком камбалы. Мы почистили сапоги и, взяв две бутылки водки, отправились в гости.

Коридор огромного женского общежития встретил нас выцветшим плакатом: «Современное поколение советских людей будет жить при коммунизме. Хрущев». «Ж» в слове «жить» было изменено рукой неизвестного редактора на «п». Девушки в халатах и бигуди сновали по коридору. Одна выскочила из дверей в расстегнутой рубашке, увидев нас, произнесла шепотом: «Ёклмн!» и скрылась в комнате, откуда донесся легкий смех. Несколько любопытных лиц выглянули из той же двери:

– К Розке, небось, пошли!

Мы постучали в дверь и вошли в комнату, где ожидали увидеть уже начавшееся застолье. Роза лежала на кровати у окна и шептала что-то склонившемуся над ней мужчине.

– Ты придешь еще ко мне? – спрашивала она с нежностью.

– Я что – дура? Болтаешься, сука, со столичными фраерами.

Они даже не повернулись в нашу сторону.

Роза продолжала умолять, поглаживая волосы своего парня. Только тут я заметил, что это была девушка с короткой мужской стрижкой, в мужском пиджаке и в штанах, заправленных в сапоги. Роза, казалось, не замечала ничего вокруг.

– Ну, Вить! – умоляла она, поглаживая руку подруги. – Пожалуйста.

Витя бросила на нас презрительный взгляд из-под челки.

– Все кончено, говорю! – Она резко встала и вышла, захлопнув за собой дверь.

Роза проводила своего любовника грустным взглядом и зарыдала, не стесняясь нашего присутствия. Она глотала воздух искривленным истерикой ртом. Кирилл подсел к ней, пытаясь ее успокоить.

– Это все ты виноват, сука! – всхлипывала Роза сквозь слезы.

Через некоторое время она несколько овладела собой и встала.

– Что, Витя – хороший любовник? – пошутил Кирилл.

– Лучше, чем ты, – сказала она, крася помадой губы. – Хорошо, идем.

Выяснилось, что праздник будет проходить в другой комнате, где уже накрыт стол. На зеленой скатерти стояли бутылки с водкой и красным вином. Консервные банки и тарелки заполняли пространство между бутылками. Гости сидели на кроватях.

Цветные и черно-белые фотографии Стриженова, Ланового, Бондарчука, короче, всей мужской элиты современного советского кинематографа, смотрели на нас со стен.

– Здоро́во! – сказали девушки хором.

Я поискал глазами Веру. Она притулилась на кровати в том же грязно-оранжевом платье.

Над ее кроватью висел портрет серьезного еще не совсем облысевшего Миши Козакова того периода, когда он играл Гамлета.

Я вспомнил его, только что женившегося, рука об руку со своей женой. Миша, в новом клубном пиджаке с гравированными металлическими пуговицами, обнимал ее, хвастаясь: «Она действительно умница, говорит по-английски».

– Хорошо, чего ждем? Давайте начинать! – потребовала Роза.

В конце концов все расселись.

– Верка, чего ты не наливаешь своим ребятам? Если ты не будешь о них заботиться, они не будут с тобой спать. – Черноволосая женщина заботливо улыбнулась. Металлические коронки у нее во рту злобно поблескивали.

Компания рассмеялась.

– Хорошо, Роза, посмотрим, будем ли мы жить при коммунизме! – Брюнетка, кажется, взяла на себя роль тамады. – Будем! – и опрокинула в себя полстакана водки.

Мы все последовали ее примеру.

Верка положила шпроты на кусок черного хлеба и передала мне бутерброд, сочащийся маслом.

– Ешь, не стесняйся.

Роза грустно жевала бутерброд, видимо, все еще думая о Витьке и переживая серьезность разрыва. Причина ее печали сидела напротив, приканчивая второй бутерброд. После нескольких стаканов они решили покурить.

– Давайте возьмем в зубы, – предложила веснушчатая.

Мы с Кириллом достали московские сигареты. Девушки, как саранча, накинулись на них. Комната наполнилась дымом и пьяной болтовней.

– Варь, может, споешь? – попросила Роза сильно напудренную женщину с темно-красным ртом.

Ту не нужно было долго упрашивать. Она взяла гитару и начала петь странным скрипучим голосом:

Один куплет следовал за другим. Очередной был о преимуществах брака с доктором.

Песня казалась бесконечной. Перечислив все перспективные профессии, Варя оборвала песню простым аккордом. Отдышавшись, она ждала следующей просьбы.

– Как насчет «Чуйского тракта»? – спросила брюнетка.

Красногубая запела:

Песня заканчивалась трагически. Коля умудрился обогнать Раю, но, заглядевшись на нее, сорвался с обрыва, оставив Раю рыдать над своими жалкими останками.

Водка, сопровождающаяся вином, совсем развязала женские языки. Горечь, которую они носили в душе день за днем, выливалась наружу. Они то ли забыли, что мы здесь, то ли совсем не беспокоились об этом.

– Ты ни черта не можешь заработать на этом заводе, просто стоишь на ногах целый день, привязанная, как коза. И еще счастлива, если заработаешь на бутылку…

– Ты глупая, Райка, ты должна быть в школе, а вместо этого приехала сюда, захотела комсомольской рыбки, наверное… Лучше пошли матери и братику тридцать рублей, штаны и ботинки, пусть они будут счастливы, а ты будешь ходить босая… Завтра опять идти потрошить эту сраную рыбу! Глаза б мои на нее не глядели! Сдохнешь здесь с этим проклятым планом… Когда у твоего кончается срок? У моего первого мая, обещали амнистию…

Брюнетка, немного перебрав, отшатнулась к своей кровати, упала вниз лицом и принялась рыдать. Край юбки задрался, выглянула комбинация и тонкие ноги в рваных чулках, делая плоскую фигуру еще более жалкой. Никто ее не успокаивал.

– Пусть поревет, может, полегчает, – сказала певица, вешая гитару над кроватью.

Варвара вернулась к столу и сообщила:

– Она страдает, потому что ее парня убили.

– Как? – спросил Кирилл в замешательстве.

– Как, как! Бежал из лагеря. Вот так и убили. Теперь не будет больше бегать.

Женщина на постели зарыдала еще громче.

– Давайте помянем! – предложила певица, наливая водку. – Клавдия, мы пьем за его память! – сказала она, повернувшись к ее кровати.

Клавдия продолжала рыдать.

Я был пьян. В комнате воняло шпротами в масле.

– Вера, пойду пройдусь, что-то я себя неважно чувствую.

Мы вышли из комнаты, побрели по опустевшему коридору. Должно быть, уже поздно, и все ушли на танцы. В коридоре мы натолкнулись на мужчину и женщину. Он, держась за ее смятый плащ, закинутый на спину, ритмично двигался взад – вперед.

– Эй, мужик, закурить не найдется? – спросил он, не поворачивая головы и не меняя позы.

Я передал ему сигарету, которую он положил в карман пиджака, даже не взглянув.

На улице было темно. Фонарь освещал слова, написанные на стене барака: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». И над ними, растворяясь во тьме, улыбалось ленинское лицо.

– Может, мы пойдем к тебе? – спросила Вера, прижимаясь.

– Давай, но нужно подождать Кирилла, он должен выйти с минуты на минуту.

Мы втроем шли по пустому поселку мимо окон бесконечных бараков, в которых еще тускло горели голые электрические лампочки. Моросило. Неожиданно одна форточка распахнулась, и голос, подобный голосу Наташи Ростовой, донесся из глубины комнаты: «Эх, девчонки, ни одной звездочки на небе!»

Поселок снова погрузился в тишину, и было слышно только буханье наших сапог по деревянным доскам настила.