В зале для собраний клуба «Океан» три члена товарищеского суда заседали за столом с красной скатертью. Это был секретарь комсомола из Владика, все еще в своем серебряном галстуке, инженер по безопасности, молодой парень с неприветливым лицом, и крабозаводский милиционер в форме лейтенанта. Обвиняемая тоже была нам знакома – черноволосая тамада Клавдия, потерявшая мужа. Она сидела на стуле, опустив голову, и тихо всхлипывала. Зал был заполнен до отказа в основном представительницами женских бараков. Милиционер вслух прочел товарищескому суду свидетельские показания:

– «Вчера восемнадцатого августа в восемь часов утра на территории туалета, который принадлежит бараку номер девять, была найдена гражданка Сухова Клавдия Васильевна, лежащая на полу в бессознательном состоянии. Рядом с ней были найдены мужской портсигар, зеленые женские трусы и сумочка. Гражданка Сухова утверждает, что находилась в компании семи моряков рыболовецкого траулера, с которыми выпивала, а затем имела связь с одним из них по согласию, а с остальными без такового. На вопрос, как она оказалась в туалете, гражданка не смогла ответить, потому что была пьяна и ничего не может вспомнить. Свидетельница Мишакова нашла ее в восемь утра на территории туалета, куда пришла по своей нужде. Она рассказала об этом старосте барака, которая и сообщила секретарю».

Шепот прошелестел по залу, затем все стихло. Милиционер сложил бумаги и вернулся к своему стулу.

– Итак, Сухова, что ты можешь сказать в свое оправдание? – спросил комсомольский секретарь, не вставая.

– Я сказала вам, что была выпивши и ничего не помню.

– Что ты заладила: «выпивши, выпивши»? Тот факт, что ты была в опьянении, только усугубляет твое положение, – жестко осадил ее инженер по безопасности. – Знаешь ли ты, что тебя могут сослать на материк за нарушение правил?

Клавдия угрюмо молчала.

– Отвечай, когда с тобой разговаривают!

Клавдия опустила глаза.

– Давайте перейдем к свидетельским показаниям, – вмешался лейтенант. – Свидетельница Мишакова, что ты можешь добавить к своим показаниям?

– Что я могу добавить? Я больше ничего не знаю. Я пошла в туалет утром. Там Клавдия на полу и ее трусы тоже. Она грязная, будто по ней ходил кто. Ну, я побежала сказать старосте Ритке Глушко.

– Хорошо, это ясно. Подожди, Мишакова, не садись. Что ты можешь сказать о характере Клавдии Суховой?

– Что я могу сказать о ее характере? Характер такой же, как и у всех. Пьет она только много. Но у нее горе, вот поэтому, я думаю. Ну, она любит компанию и все такое… Тут действительно скучно, вы же знаете. И водка не ведет ни к чему хорошему. Я помню, однажды у нас в деревне…

– Ну, ты расскажешь об этом как-нибудь после, садись, – сказал лейтенант. – Глушко, ты же староста, объясни, как могло случиться, что женщина из твоего барака дошла до такой жизни.

– Я уверена, что это наша общая ответственность, девочки. Мы не проследили за ней, вовремя не сделали Клавке замечание, упустили ее в нашей общественной работе. Может, тогда бы она забыла о своем горе и не пыталась топить его в водке? А теперь она опозорила всех нас и мы должны ее осудить. Вот что я думаю.

– Кто-нибудь имеет что-нибудь добавить? – спросил инженер.

Поднялись несколько рук.

– Давай, Фокина.

– Я согласна с Риткой – пей водку, но не теряй голову. Не давай обесчестить себя. Откуда мы знаем, что это было по взаимному согласию с первым и не по согласию со всеми другими? Может, это было по согласию со всеми? Давайте узнаем об этом. Кто знает? Ты виновата, Клавдия. Мы не хотим жить с тобой в одной комнате, потому что ты обесчещена. Правильно, девочки? – Она обернулась к женщинам, которые жили с Клавдией в одной комнате.

Те молча хмурились, за исключением веснушчатой, которая попыталась вступиться за Клавдию.

– Может, хватит про честь! Надо же, все тут вдруг целками заделались. Такое может случиться с каждой…

Голос комсомольского секретаря загремел из президиума, не давая ей закончить:

– Ты, Зырянова, прекрати свою агитацию. Сухова должна быть наказана, чтобы другим неповадно было. А ты, вместо того чтобы помочь комсомолу в воспитательной работе, разводишь тут демагогию. Мы спросим с тебя тоже, – угрожающе добавил он.

– Испугал ежа голой жопой, – ответила веснушчатая и замолчала.

Клавдия сидела неподвижно, не поднимая головы, и беззвучно плакала.

– Суд удаляется на совещание.

Лейтенант собрал бумаги, разбросанные по столу, и все трое важно вышли. Долго ждать не пришлось, они вернулись через три минуты.

Лейтенант прочел приговор:

– Сухова Клавдия, нарушившая распорядок на территории рыбозавода, приговаривается к высылке на материк. Но, ввиду ее трудной денежной ситуации, ее неспособности растить двух детей, что находятся в детдоме, и смерти мужа, суд находит возможным смягчить это наказание и приговорить к штрафу. Также Сухова лишается премии за выполнение плана в течение трех месяцев. Мы выносим ей общее порицание и выговор с занесением в личное дело. Повторение подобного приведет к высылке на материк без суда.

Прозвучали редкие аплодисменты, затем все женщины вывалились в коридор и пошли на вторую смену.

* * *

Я уже начинал думать, что мы останемся на Шикотане вечно, будем жить на краю мира, глотать дождь и плавать в молоке плотного тумана, покрывающего липкую илистую грязь. Мы ничего не делали целыми днями, просто валялись на кроватях в нашей прокуренной комнате и даже не разговаривали.

Единственным видом транспорта, курсирующим между островом и материком, был маленький пассажирский баркас, управляемый механиком по имени Рваный. Баркас приходил раз в неделю. Но, к сожалению, отчаливал он в пять утра, делая наш отъезд практически невозможным. Нельзя было заставить Кирилла проснуться в это время. Мы откладывали наш отъезд неделя за неделей. Время от времени он хватал очередную жертву из аборигенок и трахал ее медленно и грустно. Каждое утро начиналось с его обещаний, высказанных виноватым тоном:

– Ну, хорошо, мы уедем на следующем баркасе.

Но неделя проходила, а мы все еще лежали в бараке, внимательно изучая мокрые окна и слушая монотонный стук дождя. Однажды перед ужином я сложил вещи, упаковал все рисунки и, не считаясь с апатией Кирилла, начал собирать его барахло, разбросанное по комнате: носки, засохшие от грязи, тряпки, смутно напоминавшие рубашки и свитера. Когда я спрятал весь его хлам и стал упаковывать его резиновые сапоги, Кирилл бросил сигарету на пол и прокомментировал лениво:

– Спасибо, но, убирая мои сапоги, ты лишаешь меня возможности передвижения. – И отвернулся к стене.

Я сидел посередине комнаты, не раздеваясь и не ложась, чтобы быть уверенным, что не просплю. «Если не сегодня, то уже, наверное, никогда». Эта мысль давила на меня с такой силой, что я испугался ее реальности. Только фальшивое чувство дружбы и стыд перед собственным малодушием останавливали меня, чтобы не вскочить и не побежать на причал. Комната медленно растворялась, объекты теряли знакомые очертания, а я терпеливо сидел и тер веки, уставившись на будильник.

Где-то около трех часов ночи мне удалось заставить Кирилла встать. Я выпихнул его на улицу, даже не дав умыться. Было не больше километра до причала, но в утреннем тумане наш путь казался бесконечным. Мы были похожи на процессию слепых с картины Брейгеля-старшего. Я тащил Кирилла без капли жалости. Кирилл раздражал меня тем, что шел медленно, лениво философствуя на тему моей идиотской любви к переменам, которая ясно указывала ему на склонность к вульгарному романтизму. Я пытался не слушать его и шел вперед, волоча свои и его вещи, в то время как он развивал свою теорию и жевал мокрую сигарету, которая постоянно гасла.

Мы могли бы, наверное, кого-нибудь с собой прихватить, но убежали, не сказав «прощай» Розам и Верам, всем, кто ожидал от нас адресов, писем или, по крайней мере, прощального жеста с деревянного причала. Когда я увидел механика пассажирского баркаса Рваного на причале, его физиономия уже не показалась мне такой отталкивающей, как обычно. Я даже пытался шутить с ним.

– Вы, ребята, сумасшедшие! Какого лешего вы здесь делаете так рано? Мы отходим только через полтора часа.

Но мы уже уселись на жесткие деревянные скамейки.

Сквозь открытую дверь радиобудки доносилась совсем невпопад звучащая в этот час лирическая песня о Сахалине:

– Пушкин тоже любил кидаться камнями… – пробормотал Кирилл, вспомнив в полусне литературный анекдот, приписываемый Хармсу.

Напряжение и злоба постепенно покидали меня, я засыпал, теряясь в укачивающем покое усталости…

* * *

Я знаю Кирилла, как мне кажется, всю жизнь. Когда-то он был женат на дочке художника из «Бубнового валета» Осмеркина. Она принадлежала к толпе женщин-интеллектуалок, вращающихся в артистических кругах. Теща Кирилла часто заходила к нам в мастерскую, чтобы пожаловаться на свою тяжелую жизнь, а заодно попытаться вытащить из зятя алименты, которые он платил крайне нерегулярно.

Иногда появлялась сама дочь художника в невероятно экстравагантных одеждах собственного дизайна. Она работала художником-модельером в Доме моды. Вместе с ней приходил пожилой человек, писатель-фантаст. Он не был ее официальным мужем, но исполнял все обязанности, связанные с этой ролью, с относительной изобретательностью.

– Она любила только деньги, – жаловался Кирилл. – Я, как дурак, резал линолеум, контуры кремлевских башен или бассейн на Кропоткинской из куска резины. Я не знаю, кто их покупал, туристы, наверное. Анька родилась, нужны были деньги. Каждый день – деньги, деньги, деньги. После секса она отворачивалась и немедленно засыпала, а я продолжал считать башни и зубцы на кремлевских стенах. Это было давно, но даже сейчас я стараюсь не ходить на Красную площадь, от одного ее вида меня до сих пор бросает в дрожь. Осмеркина была большим авторитетом в Доме моды, все тетки шли к ней за советом. Она была у них как раввин, но давала такие советы, что те, кто слушался ее, в конце концов остались без мужей.

Кирилл просто и без всяких хитростей относился к сексу. Представляясь токарем или слесарем, он, например, мог иметь дело с простой уборщицей, потому что она являлась представительницей того социального слоя, который Кирилл знал недостаточно. Уборщица называла его разными именами: Витька, Лешка. Он безропотно откликался.

Устав от уборщицы и не зная, как избавиться от представительницы народа, он выпроваживал ее, говоря, что ему необходимо идти на завод в утреннюю смену. Она собиралась, бормоча и вздыхая, обещая устроить Кирилла на лучшую работу, например упаковщиком на почтамт, чтобы он мог зарабатывать больше денег, чем на заводе, и не вставать в такую рань.

Ежов часто бранил Кирилла за подобные связи, потому что предпочитал иметь дело с женщинами своего круга. Однако Кирилл все равно находил более привлекательным быть ближе к народу.

Единственным, кто мог сравниться с ним в стремлении слиться с народом, был Женька. Например, он мог затеять диалог на улице с каким-нибудь проходящим мимо пьяницей, как со старым другом.

– Здоро́во, Вась! – говорил Женька. – Хорошо вчера выпили?

– Да, нормально, – отвечал недоуменно пьяница, не понимая, что от него, собственно, хотят.

– А мы вот, я и Серега, – указывая на меня, сообщал Женька, – выпили по бутылке, заполировали пивком. Ну, да ладно, Вась, мы пошли, а то магазин закроется. Да, вот о чем я хотел спросить. Это вы с Прохором сперли гвозди со стройки?

– О чем ты, мужик? Какие гвозди? Не брал я никаких гвоздей.

– Не брал, не брал… Ну ладно, верни их, и все. А то Федор Матвеич сказал, что заявит в милицию.

– Какой Федор Матвеич? Мужик, ты, небось, путаешь меня с кем-то. Никакой я тебе не Вася…

– Ну извини, мужик, а как тебя зовут?

– Иван, – отвечал пьяница.

– Ну, все равно, верни их, Иван… – И Женька уходил, шлепнув того по мозолистой ладони.