«В настоящий момент абонент недоступен…»

Когда я слышу голос оператора, не живого оператора, а запись его голоса, меня охватывает паника. Особенно если ты звонишь безостановочно, в течение всей ночи. К тому же если человек, которому ты позвонил, обещал перезвонить тебе в течение пяти минут. Ты понимаешь, что в этом есть элемент преднамеренности. Если же нет, то начинаешь искать другие причины, например несчастный случай, у него или у нее кончились деньги, он или она не хочет говорить с тобой. Первое, что приходит в голову, – это измена. Она или он в постели с ним или с ней. Особенно если знаешь, что недоступность телефона – следствие нескольких часов, проведенных на дискотеке или в ночном баре. А может быть, кончились на телефоне деньги?

Ты звонишь в 8.20, желая проверить, что с телефоном. Да, не хватает средств после проверки, отвечает оператор. Ты пополняешь счет и, наконец, слышишь ее или его голос, который говорит, что безумно хочет спать, так устал. Голос звучит довольно фальшиво. Измена… Ревность… Как это рождается? Как мы переживаем это? Все напоминает ожидание собственной смерти, да и смерти, твоего уже бывшего любимого или любимой. Наиболее ярко это пережил Арбенин в «Маскараде». Он почти потерял рассудок, и ничто не могло его остановить от жажды возмездия. Арбенин убивает Нину, которая была его ангелом, ради которой он практически существовал на этом свете. Ее смерть была его самоубийством. Ведь Нина для него не просто жена, с которой живут в силу привычки, погружаясь в рутинное семейное сосуществование, а нечто возвышенное, бесконечно любимое. Нина его все – и исповедник, и дитя, и нечто святое и чистое. Будучи человеком уставшим, потерявшим интерес к людям, только в Нине видел Арбенин олицетворение самого редчайшего качества – отсутствия даже малейшего намека на порок или неверность. Только такой циник, как он, мог по-настоящему оценить ее исключительную чистоту.

Когда мы наделяем любимых людей исключительными качествами, мы тем самым в какой-то степени, почти бессознательно, сдаемся им в плен. Мы добровольно хотим на них молиться и становимся их рабами. Однажды я написал стих – как бы мне хотелось сдаться в плен любимой женщине, преклонив перед ней колени, найти в ней и женщину, и друга.

Парадокс заключается в самой простой и банальной истине: когда все говорят о желании быть свободными, я предлагаю абсолютное счастье быть пленником и находить наслаждение в рабстве. Когда у тебя нет выбора, ведь ты уже выбрал, и выбрал добровольно. И что бы ни произошло с тобой позже, это не имеет никакого значения. Во всем этом есть довольно большая доля фатализма. Но в то же время добровольное рабство подразумевает и выбор хозяина. И роль хозяина становится настолько безвыходной, что он сам, в свою очередь, становится еще большим рабом. На нем лежит тяжелейшая ответственность за своего пленника. Они повязаны или связаны на всю оставшуюся жизнь. И тот, и другой лишены возможности нарушить эту связь. Пожалуй, это случится только в случае смерти одного из них или смерти обоих. Поэтому Нина, в данной ситуации, практически обречена. Да и Арбенин тоже. Тем более что мы рассматриваем не жизнь на необитаемом острове, а жизнь среди так называемого трайба, то есть группы людей, что раньше условно обозначалось как общество.

Как выжить в обществе, которое кишит пороками? Зависть, неравенство, обман, борьба за первенство, месть, ревность, подлость – список можно продолжать бесконечно. Как суметь не нарушить клятву верности? Часто под любым предлогом приходится отказываться от роли хозяина, боясь ответственности за желающих сдаться в плен. Эта длинная очередь из страждущих, которые потеряли надежду на роль хозяев. В наше время характер и специфика чувств остались прежними, но формат и форма возмездия за измену чуть видоизменились. Во всяком случае, среди арбенинского круга.

Я имею в виду так называемых людей более-менее цивилизованных, а не ребят простых, которые бьют в «табло» без предупреждения и долгих выяснений обстоятельств. А противоположный пол строгает доносы-письма в полицию или на место работы гражданина Отелло.

Ну, а что делать нам? Как выжить, попав в подобную ситуацию? Быть выше этого. Закрыть глаза, приподняться над своим собственным эго и произнести с грустной интонацией: «Если это случилось, то мы оба виноваты». Что, в принципе, недалеко от истины. Но затем следует обряд своего рода прощения грехов.

Что же это за чувство ревности? Какова его природа? И почему оно рождает смятение и ужас в наших душах? И почему мы испытываем бессилие перед ним? И только одно лекарство способно ослабить нашу боль – время и, в какой-то степени, память. Вернее, когда остается только память о боли. Боль только мерцает где-то далеко-далеко. Ты стараешься приблизиться, чтобы рассмотреть ее, но она только тает вдалеке и вскоре становится совсем неосязаемой. На смену приходят мысли об одиночестве, а за ними пустота или совсем другой мир, в который я безуспешно пытаюсь проникнуть.

Он, этот мир, не впускает в себя так легко каждого. Чтобы попасть в него, необходимо испытать все – и любовь, и ревность, и одиночество. Бедность и богатство, скитание и покой. И когда ты слышишь в трубке «абонент недоступен», у тебя не возникает внутренней паники, ты решаешь, что все хорошо, и стараешься насладиться магическим чувством одиночества. У тебя нет ни обязательств перед кем-то, ни прав на кого-либо, а у них – на тебя. Практически ты не существуешь. Тебя просто нет. Но это внутри, снаружи у тебя совсем другое обличие, своего рода образ. Образ живого человека. Но внутри иное «Я», скрытое от глаз посторонних и даже близких людей. Эти двое – внутренний и внешний – живут вдвоем, как сиамские близнецы, беспрестанно беседуя друг с другом. Это совсем не значит, что их диалог кому-то интересен, кроме них самих.

У них свои личные проблемы и счеты.

И чем дольше они живут на этом свете, тем их диалог тише. Потом наступает полное молчание, хотите – назовите это смертью. Во всяком случае, лично я возражать не буду, хотя и утверждать тоже не могу. Это только одна из возможных моделей, а их тысячи – моделей устройства нашего мира.

* * *

Позвонил Жерар, он вернулся с Мадагаскара.

– Абель в коме, – сказал он хриплым голосом, – врачи дают ему не больше двух дней… Это не сердце, отказал мозг. Видеть его в таком состоянии не могу. – Вот и все, что успел сообщить он, прерывая рассказ бесконечными паузами, когда затягивался травой.

Связь была плохая, поэтому я слышал только фрагменты его монолога. Как Жерар сможет существовать без отца, я себе плохо представлял.

Ловлю себя на грустной мысли, что наступил период жизни, когда у меня практически не осталось никого, с кем бы я мог говорить по телефону. Все куда-то подевались, только Жерар и Юрка Ващенко, мой спутник, пожалуй, начиная с далеких и полузабытых юношеских лет, еще со времен Веры Яковлевны и института. Он выделялся среди остальных, в нем была легкая загадочная мягкость и тихий голос.

Я вообще заметил, что всегда питал симпатию к говорящим тихо. Мне казалось, это говорит о наличии такта, тонкости и ранимости. Впрочем, Юрка таким и был. Мы жили каждый своей жизнью, у каждого из нас были свои друзья, которые никак не пересекались между собой, но при этом мы испытывали обоюдное любопытство друг к другу. Юрка играл в моей жизни, в какой-то степени, роль духовника. И в самом деле, он никогда не участвовал в моих пьянках, да и вообще избегал светских тусовок, предпочитая видеться со мной тет-а-тет, что меня вполне устраивало. В те далекие годы мы встречались у него дома или в ближайшем кафе, позже – у меня в мастерской или в ресторане. Юрка всегда наслаждался видом белых скатертей.

Где-то глубоко в душе он всегда был склонен к консервативной семейной жизни с ее укладом и традициями – сборищем родственников, свадьбами сына, дочери, посещением кладбищ, строительных и продуктовых рынков. Да и сам он, видимо, не подозревая, выглядел этаким идеальным семьянином. Он женился еще во времена учебы в институте. С тех пор, если верить Юркиным рассказам, вся организация жизни его многочисленной семьи лежала и лежит только на нем. Как у всех семейных пар, с годами разница полов постепенно стирается, исчезают эмоциональные и интеллектуальные разногласия. На смену им приходит плюрализм как самая удобная форма сожительства. Без него семейные пары уже давно бы перегрызли друг другу глотки.

У Юрки, на первый взгляд, все эти типичные для совместной коллективной жизни трудности как-то были решены или решались на ходу. В самые критические моменты он уходил в духовную эмиграцию, к себе в мастерскую, расположенную в трех минутах ходьбы от его староарбатской квартиры.

Я бы отнес его к наиболее редкой категории художников – честных, верных и преданных своему миру. Его рисунки поражают своей многодельностью. В них столько касаний пера, что, разглядывая эту поверхность, незаметно впадаешь в состояние легкого гипноза. Он как бы исподволь заставляет любоваться самим процессом, своего рода путешествием черной туши по белому листу. Это и есть, пожалуй, основной отличительный признак мастера – способность увлечь зрителя, погрузить его в свой мир иллюзий и чудес, превратить черную тушь во что-то, что заворожит зрителя.

Что касается его супруги, то она для меня так и осталась симпатичной улыбчивой девочкой с косой и челкой. Правда, теперь она выглядит отстраненно-чужой. После посещения спектаклей, концертов или кино она повторяет одно и то же заготовленное резюме: «Немного затянуто», чуть-чуть нараспев, имитируя некое раздумье или затруднение в поиске слов для того, чтобы дать оценку только что увиденному. Я давно заметил, что Юрку это совсем не напрягает, более того, он этого не замечает. Что касается меня, я практически не пересекаюсь с ней, только когда говорю по телефону. «Как дела?» – обычно спрашивает она меня с пионерским энтузиазмом. «Ничего» или «нормально», отвечаю я, в ожидании информации о моем приятеле. «Почему у тебя всегда все нормально?» – «Это некая условность, – объясняю я. – А ты что хочешь? Чтобы я грузил тебя своими проблемами?» – «Твоего приятеля нет дома. Поехал на рынок покупать линолеум для кухни. Будет не скоро. Звони», – и кладет трубку.

На мой вопрос: «Почему ты должен ездить на рынок покупать хозяйственные принадлежности, тебе что, делать нечего?» – Юрка недоуменно отвечает:

– А кто кроме меня?

– Твой сын, жена или дочь.

– Нет, нет, дорогой. Жена все перепутает. Ты знаешь, она совсем не приспособлена к жизни. Арсений занят подготовкой к свадьбе. А Ирка вообще погрязла в детях и в храме.

У нее нет свободной минуты.

На меня у Юрки тоже не хватает времени, поэтому наши встречи стали довольно редкими. Но как бы там ни было, я всегда с нетерпением жду их, так же, как и наших утренних разговоров по телефону. Юрка в какой-то мере заменяет мне Митю.

Я слышу, и довольно часто, вопросы о зрителе. «Когда вы работаете, думаете о зрителе или абсолютно для себя?» или «Имеет ли для вас значение мнение публики?» Такие вопросы мне кажутся неточными и несколько наивными. Художник не может иметь в виду абстрактного зрителя или абстрактную толпу. Невозможно думать о мнении большинства, это не телевизионный формат. В лучшем случае ты выбираешь в зрители всего несколько людей, близких тебе по группе крови и по профессиональным признакам. Это небольшая группа людей, их можно пересчитать по пальцам. Юрка Ващенко, безусловно, является моим главным зрителем, надеюсь, как и я для него.

Я всегда остаюсь верным и Митяю, независимо от его местонахождения, в этом или ином мире, для меня это не представляет принципиальной разницы. Часто во время работы я думаю: «А что бы сказал Митяй?» – и мысленно улыбаюсь, догадываясь о его реакции. Еще я вспоминаю Яна Кружье. Безусловно, его экспертиза была не настолько конструктивна и точна, как Юркина или Митяя, но среди маршанов он был, пожалуй, самым продвинутым.

Если говорить о Юрке, наши беседы о живописи не главная причина нашего общения.

Юрка представляется мне религиозным аскетом-мечтателем, он – глубоко верующий человек. Его православие настолько личное, оно спрятано очень-очень глубоко, и эту тему я стараюсь с ним не обсуждать, так же, как и его интимную жизнь, которую он мягко приучил меня не трогать. Хотя мою мы обсуждаем довольно свободно, выстраивая всевозможные модели отношений с участницами моего воспаленного воображения.

Я назвал это воображением, потому что в основном, это не столько связано с реальностью, сколько с тем, что мы бы хотели принять за реальность. Поэтому все эти разговоры похожи на философские дискуссии ученых-схоластов, заканчивающиеся обычно выводом «поживем – увидим». Но даже это не приближает нас к истине. Я думаю, мы с Юркой научились получать удовольствие от обмена моделями, которые нам кажутся возможными, хотя…

Впрочем, главным фактором является наша близость, которая насчитывает годы и порой кажется вечностью.