Я не могу вспомнить точно, сколько времени после своего исчезновения Крис мне не звонила. Может месяц, может, больше. Но как-то в один из пасмурных нью-йоркских вечеров я снова услышал ее голос. Она звонила из госпиталя, где ей сделали операцию.

– Как ты? – спросила она мягким бархатным шепотом.

– Что я могу тебе сказать?.. – ответил я, растерявшись от неожиданности.

Крис подробно проинформировала меня о своей реабилитации, перечисляя имена врачей – специалистов в области онкологии.

– Ты даже можешь меня навестить, если у тебя будет время, – сказала она.

– Когда? – спросил я.

– В любой день, только предупреди меня заранее. Я не хочу, чтобы ты столкнулся с Робертом.

«Какая трогательная забота», – отметил я про себя, но промолчал.

Этот месяц после ее ухода от меня я прожил в каком-то странном состоянии молчаливой депрессии. Пытался найти убедительное оправдание и для себя, и для нее. Но постепенно устав от этого, просто заставил себя не думать и не вспоминать. Не могу сказать, что мне это удавалось, но я чувствовал, что на смену ознобу наступило тупое безразличие ко всему происходящему. Меня больше беспокоило то, как она борется за жизнь.

И теперь, когда я услышал, что операция прошла удачно, что мистер Сандельсон – лучший специалист в Нью-Йорке, а Роберт сделал все возможное, чтобы заполучить его, что третья стадия онкологии груди не смертельна, – я как будто возвратился в жизнь.

– Я думаю о том, что когда выйду из клиники, ты пригласишь меня на ланч, – вдруг произнесла Крис.

– И что? – спросил я.

– Хочу знать, заметишь ли ты, что у меня нет груди. Имплант будут делать чуть позже, – добавила она.

– Ты хочешь отложить ланч до лучших времен или что?

– Не иронизируй, – снова мягко произнесла Крис.

Но, положив трубку, я снова возвращался к раскопкам памяти, хронологии событий, предшествующих драме, анализируя мелочи вплоть до интонации ее голоса.

Я не знаю, что это было: попытка как-то загладить вину или просто оставить мне что-то наподобие надежды на будущее. Впрочем, это было не так уж важно. Я только знаю, что ее шепот по телефону каким-то непонятным образом погрузил меня в состояние относительного покоя. И если двери лифта, закрывшиеся за ней, как бы символизировали своего рода конец наших отношений, то ее звонки из клиники давали надежду, что это еще не все, что это не конец, а, скорее, переход к чему-то другому, хотя к чему, было совсем не ясно. И тем не менее эта неясность действовала на меня болеутоляюще. Драма превращалась в мелодраму, в возвращение к жизни с ее компромиссами и борьбой за выживание, где каждый из участников исполняет свою роль по сценарию, написанному рукой неизвестного автора, который не смог или по какой-то причине не успел дописать финал.

Поведение Крис, назовем его слегка застенчивым приглашением к продолжению отношений, – давали мне возможность звонить ей домой.

Когда Роберт снимал трубку, в его голосе не чувствовалось ни малейшей доли недовольства, скорее, наоборот, он был очень приветлив. Казалось, что он даже рад слышать мой голос.

– А, Дитин… How are you? Сейчас, одну минуту.

Затем я слышал:

– Крис, возьми трубку.

Видимо, он был рад, что все разрешилось таким мирным способом и ему не надо никого убивать и тратить деньги на бракоразводный процесс. Да и у детей опять была нормальная семья.

Однажды Крис позвонила и сказала, что у нее ко мне просьба.

– О чем ты просишь? – с любопытством спросил я.

– Нет, ты сначала пообещай, что не откажешь.

– Обещаю.

– Дело в том, что Роберт подозревает, что мы якобы продолжаем находиться в близких отношениях. Поэтому он хотел бы, чтобы ты пригласил нас на ужин в его любимый ресторан «Veritas».

В то время этот ресторан был очень модным и находился напротив моего лофта.

Мы договорились встретиться на следующий день. Сказать честно, я не был в восторге от такого предложения, но отказать не мог.

В этом была какая-то неловкость, или, можно сказать, дурной тон, а может, просто трусость.

Они пришли точно в назначенное время.

Крис была в темном вечернем платье, да и Роберт выглядел безукоризненно в черном элегантном костюме, белоснежной рубашке и шелковом красном галстуке. Было видно, что они тщательно готовились. Я старался, как мог, играть роль гостеприимного хозяина. Даже позволил Роберту выбрать вино, сказав при этом, что полностью полагаюсь на его вкус.

Крис без конца улыбалась, правда, больше Роберту, чем мне, но я относился к этому с пониманием: ситуация была для Крис сложной.

Я просто отметил для себя этот факт, но меня он совсем не напрягал. Скорее, наоборот, я видел в ней в какой-то степени соучастницу в спектакле, на который Роберт так хотел попасть. Но по ходу нашего довольно длинного вечера Крис явно стала слегка переигрывать. Она даже произнесла тост за своего героя, называя так Роберта. Тост заключался в признании его прекрасных человеческих качеств, его силы и надежности в трудные минуты жизни.

Роберт, в свою очередь, пил за мужество Крис, за ее, несмотря на испытание, не исчезнувшую красоту.

После второй бутылки он начал все больше и больше говорить о себе, о своем влиянии в артистическом мире.

– Ты можешь обратиться ко мне с любой просьбой. И будь уверен, что я помогу тебе. Не стесняйся! – довольно громко вещал он.

Крис в свою очередь кивала, как бы в подтверждение его слов.

Я чувствовал, что участвую в неком спектакле, где актеры произносят одну фальшивую реплику за другой. Невольно вспомнились Станиславский и брат Чехова. Мне стало неловко и за себя, и за Крис, и даже за Роберта-Менендоса…

* * *

В одну из наших редких прогулок мы с Митей «беседовали», это его слово, о Монтене.

Он говорил о добровольном желании человека отказаться от какого-либо сопротивления, не думая и не сожалея о последствиях своего поступка. Сдаться на милость судьбы.

Причина, из-за которой он, собственно, начал свой монолог, была моя история с Крис. Митя никогда не видел ее и даже не подозревал о ее существовании. Поэтому, когда я попытался в сжатой телеграфной форме посвятить его в свою драму, которую мне пришлось пережить и которой я, возможно, живу до сих пор, он, со свойственной ему вкрадчивой мягкостью, прервал мой монолог.

– Все, что ты чувствуешь, находясь в состоянии смертельной боли и страдания, происходит оттого, что тебе кажется, что такое могло случиться только с тобой. Глубина твоей боли усиливается потому, что она кажется тебе исключительной. И ты единственный ее избранник, – сказал Митя. – Но это только в силу твоей темноты, а вот если бы ты читал Монтеня, то открыл бы для себя неожиданный факт, и факт этот заключается как раз в том, что, испытывая боль, ты не являешься исключением. Эту боль пережили тысячи людей. То, что происходит с тобой, как тебе кажется, единственным, настолько банально, что мне ничего не остается, как только рассказать одну историю из произведений моего любимого философа.

В некотором царстве, в некотором государстве, – начал он, предварительно раскусив кусочек сахара, – жил да был человек. Он был единственным государственным преступником, за голову которого было обещано огромное количество денег. Я не помню, что это было: гульдены или фунты, возможно, франки, в конце концов, это не имеет большого значения. Важно, что преступником он был с самого детства и дожил до глубокой старости, не будучи пойманным. Последние годы жизни он скрывался в старом шато вдалеке от Парижа. Ты меня слушаешь?

Это был его обычный прием, которым Митя пользовался, чтобы слушатель не потерял интерес к его монотонному и ленивому повествованию, изредка прерывающемуся хрустом или чмоканием.

– Так на чем я остановился? Короче, наш герой имел привычку каждое утро совершать конную прогулку по проселочным и лесным дорожкам недалеко от своего старинного шато. В одну из таких прогулок он рысцой объезжал окрестности, как вдруг услышал вдалеке стук копыт. Обернувшись, преступник увидел кавалькаду, скачущую галопом. Он понял, что это за ним, и тоже послал свою лошадь в галоп. Но погоня приближалась с каждой минутой. Еще чуть-чуть, и его схватят. Он сознавал, что это конец. Но продолжал скакать по лесной тропе вдоль непроходимых кустов и высоких деревьев, безжалостно нахлестывая лошадь. Вдруг за резким поворотом увидел незаметный проем в плотном кустарнике и, не раздумывая, юркнул в него. Спрыгнув с лошади и положив ее на землю, он затих в высокой траве, понимая, что это его последний шанс на свободу. Затаив дыхание, он слышал, как кавалькада, не заметив его, проскакала мимо. И в ту же секунду вместо радости почувствовал необъяснимую панику. Преступника обуял страх, что и на этот раз он останется не пойманным. Не раздумывая и не отдавая отчета в своих действиях, он выскочил на тропинку с криками: «Я здесь! Я здесь!» Услышав истошные вопли, преследователи вернулись, надели на несчастного наручники и отвезли в город, где вскоре казнили. Мораль заключается в простой истине. Мы все хотим быть пойманными – одни раньше, другие позже. И твоя, как ее, Крис? – твой единственный выбор, та, кому бы ты хотел сдаться. Но, увы, она проскакала мимо, видимо, не услышав твоего призыва: «Я здесь! Я здесь!» Теперь тебе придется поискать для этой же цели другую.

* * *

Было такое чувство, что я проглотил битое стекло. Я даже помню, что это было не обычное стекло. Нет, это были куски толстого стекла, похожего на хрусталь или баккару. Как осколки бокала для абсента. И во сне я пытался выплюнуть их, но они, как гирлянда, которую вытягивают фокусники изо рта, появлялись и появлялись. Это была бесконечная вереница осколков.

Даже уже проснувшись, я продолжал чувствовать их во рту. И только подойдя к умывальнику, чтобы выплюнуть остатки хрустальных осколков, я понял, что это был сон. Я еще долго стоял перед зеркалом, глядя на свое отражение. На меня смотрело небритое испуганное лицо почти незнакомого мне человека. Я отпил холодной воды из-под крана. В глубине мастерской разрывался телефон. Звонил долго. Кто-то упрямо и терпеливо настаивал на ответе.

Я снял трубку.

– Прости, что так рано. Сколько у вас? – Это была Коринн, падчерица Альдо.

– Не знаю, – ответил я растерянно. – Что-то случилось? – Я не помнил, когда она звонила мне последний раз. Может, год, может, полгода назад.

– Умер Альдо. – Она произнесла это коротко, без драматизма и вообще какой бы то ни было эмоции. Сухим тоном телеграммы. Помолчав, добавила: – Ты прилетишь?

– Конечно, – не задумываясь ответил я.

Потом я долго сидел на диване, тупо разглядывая эскизы к сцене самосожжения в «Хованщине», над которыми работал уже почти год. Режиссер мягко требовал все новых и новых вариантов. Все мои творческие проблемы показались вдруг такими нелепыми и мелкими. И образы староверов с крестами, которые они жгли, и образ Марфы.

Даже проблемы с Шурой, которая спала в соседней комнате. Последнее время она стала уделять большое внимание новым тряпкам, которые скупала в невероятном количестве. Это было похоже на манию. Целыми днями Шура сидела за компьютером, писала письма. По вечерам стояла подолгу перед зеркалом. Она собиралась в поездку на театральный фестиваль. Просила меня помочь с французской визой.

Шура здорово изменилась. И я чувствовал, что в ее жизни что-то произошло. Но мне почему-то не хотелось ни задавать вопросов, ни выяснять отношений. Как-то было до фонаря. Поэтому я легко и не без удовольствия решил плюнуть на все это и полететь в Париж, чтобы проститься с Альдо.

И это показалось гораздо важнее, чем мелкая возня с чужими проблемами. «Улечу сегодня вечером», – подумал я. И стал звонить, чтобы заказать билеты.