То, что я сейчас чувствую, похоже на состояние ребенка, наблюдающего, как рушится карточный домик, который он терпеливо складывал уже несколько дней. Хотя в моем случае это не дни, а годы. И если раньше рушилась часть конструкции, то теперь я с тихим ужасом осознаю, что валится все. Причем странно, но я не пытаюсь остановить это падение. Когда-то я испытывал приятное чувство, создавая эту грандиозную конструкцию, теперь, с неестественным безразличием, наблюдаю за ее падением. Как вуайер, который подсматривает в замочную скважину за тем, что происходит за дверью.

Окно, из которого я смотрел на траву, покрытую ковром осенних пожухших листьев, белый дощатый забор, белую беседку и такую же белую скамейку – на то, что осталось от мира реального в моей памяти, – это и есть мир, потусторонний и незнакомый, в котором я существую сегодня.

Незнакомая кухня цвета шоколада, кафельный пол, холодильник фирмы «Indesit» – дом, который совсем не похож на мой дом в Нормандии или мой бывший лофт в Нью-Йорке, не вызывает у меня раздражения: какая мне разница теперь, когда меня нет?

Все во мне онемело, как при анестезии, когда не чувствуешь острой боли. В этом состоянии невозможно думать ни о чем. Скучать по близким людям не дано. Видимо, умершие не скучают. Они живут одиноко, наслаждаясь, как могут, полным забытьем, и день за днем повторяют, как молитву: я один, и мне хорошо одному. Многие хотели бы оказаться в твоем положении, но они еще живы и скучают то по одному, то по другому.

По вечерам я смотрю в окно. В нем ничего нет – только отражается мой вечер и мое одиночество.

Иногда я испытываю желание позвонить Ващенко или Красило. Не потому, что скучаю, а просто чтобы услышать знакомый голос. Надо хоть с кем-то иногда говорить. Митя давно не появлялся. Надо самому пригласить его на прогулку. Может, на этот раз ко мне, в мою кухню – посидеть и что-нибудь выпить. Кстати, он любил выпивать, когда был жив. Причем на вопрос «что будешь пить?» – всегда застенчиво улыбался и говорил тихо: «Да все». Поэтому перед ним всегда стояли и рюмки с водкой, и бокалы с вином, белым и красным, и пиво. И он похлебывал то одно, то другое, как будто клевал, опуская свой большой, с горбинкой нос в содержимое рюмок и бокалов. И если кто-то, заметив его безразборщину, удивленно спрашивал: «Как вы можете мешать пиво с вином?», он добродушно улыбался и говорил: «Вот так!», демонстрируя это наглядно. Думаю, его скорее интересовал результат, чем процесс. Митя хотел просто быстрее опьянеть – в этом состоянии он чувствовал себя уютно. Становился застенчивым и добрым, цитировал Монтеня и продолжал клевать спиртные напитки. Даже водку он пил медленно, причмокивая при каждом глотке. Я ни разу не слышал от него: «Хорошо пошла» или «Какой интересный букет». Клевал он молча. Чем больше я думаю о Мите, тем больше сомневаюсь в том, что ни по кому не скучаю. Но должны же быть исключения.

А теперь лучше уснуть, укрыться одеялом и попытаться что-нибудь вспомнить из прошлой жизни, когда я был еще в состоянии скучать.

* * *

Несколько дней назад случайно встретил Коринн, дочь Пэп и падчерицу Альдо. Она торопливо шла, почти бежала в сторону набережной. Увидев меня, – я сидел в «La Palette», думая о странном поведении Жерара, – она улыбнулась. Похоже, радость встречи была искренней.

– Это ты? – спросила она удивленно.

– Возможно, – ответил я. – Может, присядешь?

– Ненадолго. Я бегу на выставку Пикассо у Лебука, просто хотя бы отметиться. Ну а потом, если ты свободен, можем поужинать.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил я.

– Ну, бокал шампанского.

С выставки Коринн вернулась довольно быстро.

– Где мы ужинаем? – спросила она, присаживаясь за стол.

– В «Липпе» подходит?

Я не видел ее со дня кремации Альдо. Что-то наподобие наших поминок проходило в небольшом кафе, расположенном рядом с крематорием. Был пасмурный осенний день. Накрапывал дождь. Собравшихся было не много, но поскольку кафе оказалось тесноватым, то все сидели прижавшись друг к другу.

Художников было только двое – Джим Дайн и я, остальные – близкие друзья и родственники. Кого-то я смутно помнил, некоторых видел впервые.

Я прилетел из Нью-Йорка. В тот момент после тазобедренного перелома я передвигался при помощи костылей. Их наличие, очевидно, обращало на себя внимание.

Коринн посадила меня за свой стол, где они сидели рядом с Катрин.

– Ты что, больше не куришь? – спросила Катрин.

Я достал мятую пачку «Мальборо».

– Выйдем на улицу, я бы тоже покурила, – сказала она, сопроводив приглашение мягкой улыбкой.

На улице мы молча закурили. Я не знал с чего начать. Кроме банального «Как ты?» ничего не приходило в голову. Мы вернулись в кафе. Перед тем как войти в зал, она сказала:

– Не пропадай, звони, когда будешь в Париже.

Так говорят, когда не знают, что сказать.

А может, мне ее равнодушие только показалось. Я вообще редко вникаю в смысл стандартных фраз, он почти всегда очевиден. Труднее понять, почему нам говорят те или иные слова.

Потом подали еду. Салат оливье, ветчину. Есть совсем не хотелось. Я просто пил, стараясь не встречаться глазами ни с кем из собравшихся. Да и с Катрин тоже, хотя ее глаза излучали нечто похожее на нежную грусть. Она потягивала белое вино.

Джим Дайн долго произносил свой спич. Он говорил на английском. Думаю, что большинство собравшихся постепенно теряли интерес к его монологу, тем более что принесли горячее.

Я часто думаю о тех, кого мы теряем. Почему мы бежим от людей, с которыми могли бы связать свою жизнь? Что нас пугает? Раньше, в эпоху шестидесятых, это называлось профсоюзом. «Это не мой профсоюз», – часто говаривал Кирилл, когда очередная «она» не вызывала в нем любопытства.

Здесь, сидя в этом кафе на прощальном ланче с Альдо, я почему-то думал о театре Арджентина в Риме, на сцене которого состоялась премьера спектакля Никиты «Платонов» с Марчелло Мастроянни.

Катрин, Альдо, Пэн и Коринн были моей группой поддержки. Во всяком случае, мне хотелось так думать.

Я встречал их в фойе. Они все выглядели, как какие-то сказочные персонажи, прилетевшие из другого мира. Все в них мне казалось неземным. От них исходило если не сияние, то нечто, что Митя называл божественным.

Катрин была в черной шубе а-ля рюс из каракульчи.

– Это для тебя, – бросила она, снимая медленным движением пояс.

Я проводил их в ложу, а сам пошел к осветителям. Сидя там, смотрел не на поднимающийся занавес, а на них, мерцающих в угасающем свете начинающего представления.

На сцене появился интерьер дома Генеральши. Вернее, он еще только угадывался. Где-то в углу в маленькой детской кровати просыпался мальчик. Косой луч прожектора освещал только его кроватку. И вдруг откуда-то с крыши дома, там, где я построил голубятню, сорвалась стая голубей, которые полетели по всему залу. Это было незабываемое зрелище.

Зал от неожиданности пришел в неописуемый восторг. Сделав несколько кругов, голуби вернулись в голубятню и тихо расселись по жердочкам. Публика захлебнулась в аплодисментах. Надо отдать должное Никите, он умел дотрагиваться до самых ностальгических или эрогенных зон искушенных зрителей.

Финал спектакля был грандиозен. Вся махина этой пятиэтажной декорации, с верандой, голубятней, вдруг разделившись на две равные части, начала раздвигаться, медленно уползая за кулисы. И перед зрителями открылся незнакомый, невидимый до сей поры огромный, уходящий в глубину парк. Он как будто просыпался в дымке тумана. Его глубина казалась бесконечной. Я помню, мы скупили все искусственные кусты и деревья в римских цветочных магазинах. И всю эту искусственную парковую зелень я покрасил серебром и нашил на тюль в несколько рядов. Поэтому иллюзия глубины была настолько убедительна, что парк, казалось, не имел конца.

Всходило солнце. И тот же мальчик, которого мы видели в начале, просыпался в той же кроватке и босиком в ночной рубашке бежал в этот сказочный сад. Кстати, и финал придумал тоже Никита. Уже почти в самом конце он вдруг вспомнил, что декорация дома состоит из двух раздельных конструкций. «Так почему же нам их не раздвинуть?» – произнес он, громко смеясь.

Короче, это был успех.

Как давно это было… Совсем-совсем в другой жизни.

Теперь я сидел напротив двух близких и таких далеких от меня существ – Катрин и Коринн, с которыми была связана моя жизнь в Париже. Ни Пэп, ни Альдо уже не было.

А без них эти две женщины уже переставали существовать в той же ипостаси. Они перестали быть такими же близкими, как были. Я мысленно отнес их к той группе людей, которые пришли на поминки и сидели за соседними столиками.

Сидели довольно долго, уже начало темнеть.

– Мне не хочется оставаться одной, – после затянувшегося ланча произнесла Коринн.

Я пригласил ее в тот самый ресторан, в котором мы изредка ужинали с Пэп и Альдо. Она почти не ела, пила вино и изредка украдкой смахивала слезу. А я молчал, наблюдая за ее почти незаметным движением.

Спали мы вместе, вернее, лежали, не зажигая света, прижавшись друг к другу. Ни о каком сексе думать не хотелось. Под утро я, видимо, уснул и не слышал, как она ушла. На подушке я заметил записку, вырванный листок из записной книжки. «Не пропадай, звони». Я взял сумку, собрал костюмы и двинулся в аэропорт.

С тех пор прошло много лет, может пять, может, десять.

И вот теперь мы снова сидим в том же ресторане, я слушаю ее монолог, похожий на текст телеграммы, которую обычно посылают дальним родственникам.

– Ну, что тебе рассказать? Прошло столько лет… Сразу после смерти Альдо обнаружили онкологию. Потеряла грудь. Помнишь, ты познакомил меня с Аланом? Прожили с ним некоторое время. Он родил дочку, но не от меня, расстались. Теперь он вернулся. Но живем отдельно. Иногда встречаемся. Ты меня слушаешь?

– Да, слушаю.

– Ну, так вот. Купила, наконец, себе квартиру, увлекаюсь садоводством. Спать ни с кем не могу…

Я старался не перебивать ее, но пару раз выходил на улицу покурить. Как только я возвращался, она продолжала:

– Ты понимаешь, я чувствую себя умершей. Да, конечно, я живу, но живу по инерции, как во сне. Я так хотела ребенка… И Пэп хотела, чтобы я родила от тебя.

«Господи, когда это кончится, когда? Никогда», – подумал я и попросил счет.

Лежа у себя в номере, я вдруг почему-то вспомнил ее исповедь. Раньше я об этом ничего не знал. Я помню, шел снег. Коринн волновалась.

– Ты знаешь, мой отец всегда отличался жестокостью. Я постоянно испытываю стресс перед встречей с ним.

– Кто будет на ужине? – спросил я.

– Да, хорошо, что ты напомнил мне. Я как раз хотела тебя предупредить: там будут два его близких друга. Они дружат на протяжении всей жизни. Один из них Флоран, архитектор. Другой – Поль Жегов, довольно известный пианист и композитор. Он писал много в эпоху новой волны французского кино. Кстати, Поль русского происхождения. Довольно мрачный тип и будет тебя провоцировать. Когда моя младшая сестра покончила с собой, в доме творилось что-то невообразимое. Все куда-то бежали. Это был кошмар. Отец и Пэп должны были ехать в госпиталь на ночь. Сестра была еще жива. Мне было страшно одной в квартире. Жегова попросили остаться со мной. Мне было тогда четырнадцать лет. Короче, в ту ночь Жегов изнасиловал меня. Ни отец, ни Пэп об этом не знают. Я никому не сказала. Ну, вот мы и пришли, – сказала она вдруг довольно спокойным тоном.

Казалось, ужин длился бесконечно. Единственный человек, который вызывал у меня любопытство, был мистер Праудвок, отец Коринн.

Он держался просто и естественно. Открывая бутылки вина, сопровождал это кратким комментарием. И почти всегда этот комментарий содержал иронию по поводу цены и истинного качества вина.

– Чтобы разбираться в вине, надо больше пить и меньше слушать «экспертов». Впрочем, как и во всем, – прибавлял он с улыбкой.

Обратила на себя внимание жена Жегова. Маленькое худосочное существо, сильно похожее на мартышку. Она без конца жестикулировала, произнося какие-то колкости, и много пила. И, напиваясь, становилась все более агрессивной. В основном, агрессия была направлена на Жегова. Но тот, в свою очередь, видимо, уже привыкший к этому, держал удар довольно спокойно, отвечая на ее выпады слегка виноватой улыбкой.

Коринн изредка, украдкой, встречалась со мной взглядом, видимо, не желая демонстрировать нашу близость.

В какой-то момент Жегов, видимо, устав от подвыпившей своей мартышки, решил сменить тему:

– Скажите мне, пожалуйста, – обратился он ко мне, медленно растягивая фразу и прерывая ее раскуриванием трубки. – Согласны ли вы, молодой человек, что мы являемся свидетелями странного несоответствия между количеством гениев в музыке и живописи? Что я хочу сказать? Я, например, с уверенностью могу отметить тот факт, что в нашей истории существует огромное количество гениев в живописи, – в музыке их можно сосчитать по пальцам одной руки. Как вам кажется, почему это?

Мне не хотелось вступать с ним в длинный спор по поводу количества гениев, так как, очевидно, это был своего рода тест или провокация, о которой меня предупреждала Коринн. Поэтому я решил отделаться коротким ответом:

– Я думаю, все дело заключается в компетентности эксперта. Вы являетесь, наверное, им в музыке. А что касается живописи, то вы более доброжелательны, так как этот жанр вам не так хорошо знаком.

Сказав это, я вдруг подумал, что в моем ответе было больше агрессии, чем в его вопросе. Но, видимо, это оказалось своего рода местью за то преступление, которое он совершил по отношению к своему близкому другу и его дочери. К сожалению, я не мог вызвать этого мерзавца на дуэль и не мог громогласно объявить, что это не человек, а грязное животное. Себя же я ненавидел за то, что продолжал сидеть на этом званом ужине, попивая вино из погреба месье Праудвока.

Единственное, что хоть как-то примиряло меня с этим обстоятельством, была мысль: «Сколько таких ужинов я вытерпел в своей жизни и ни разу не ушел из-за стола. Чем этот подлец хуже других? Сиди и терпи».

И я продолжал сидеть, пытаясь понять, где же я все-таки нахожусь? В ином мире мертвых или еще среди живых? Я пытался определить неуловимую границу между этими мирами, а заодно и свой диагноз.

Теперь, когда прошло столько лет с тех пор, как я сидел за столом с мистером Праудвоком, отцом Коринн, мне не трудно определить: конечно, я был в мире ушедших в мир иной.

Мои размышления прервал телефонный звонок. Звонила Коринн.

– Ты еще не спишь? – спросила она.

– Нет, – коротко ответил я.

– Ты знаешь, я лежу и думаю о том ужине у отца. Ты помнишь?

– Да.

– Так вот, я забыла тебе сказать, что Жегова зарезала его жена. Помнишь ее? Представляешь, зарезала ножом! Это случилось спустя год или два после того ужина.

– Правда? Я тебе не верю! Разве такое бывает?

– Видимо, бывает.

– А что с другим другом твоего отца? Он на том ужине не проронил ни слова. Архитектор, кажется? Как его звали?

– Флоран, – ответила Коринн.

Повисла длинная пауза.

– Так что с ним? – спросил я.

– Он умер… – И снова долгая пауза.

– А почему ты спросил о нем?

– Не знаю. Просто он показался мне тогда довольно странным персонажем. Как говорят, загадочным.

Коринн с какой-то виноватой интонацией произнесла:

– Ты знаешь, я спала с ним тоже.

Я пожелал ей спокойной ночи и отключил телефон.