Народу было немного — человек пятнадцать. Кроме жены Матвея, Пашков тут никого не знал и потому держался особняком, не вступая в короткие разговоры. Да кладбище совсем не то место, где хочется много говорить, и за исключением записных и часто подвыпивших ораторов люди тут предпочитают помалкивать. К тому же и сами обстоятельства смерти не способствовали славословию. А кроме того, Пашков заметил как минимум двух людей, не участвовавших в траурной церемонии, но явно ею интересующихся, хотя они и старались не демонстрировать этого интереса. Один, мужчина лет тридцати в кожаной куртке на меху, держался подальше и делал вид, что обхаживает какую-то могилу. Только что там делать-то зимой? Снег раскидывать? Обычно люди подобные хлопоты оставляют на более теплое время года, хотя исключения бывают, конечно, всякие. Но в данном случае выглядело это довольно ненатурально. Второй, темноволосый, держался ближе, свободно перемещался вокруг скорбной группы провожающих в последний путь и разглядывал лица, не то выискивая кого-то, не то запоминая. Некоторые из присутствующих мужчин уже недовольно посматривали в его сторону.

Сначала Пашков подумал, что эти двое вместе, но потом понял — нет. Тот, первый, тоже с интересом посматривал на настырного коллегу или, наоборот, конкурента.

Присутствующие чувствовали себя довольно неловко. Кроме жены, а теперь уже вдовы Матвея да еще какой-то немолодой женщины, скорее всего родственницы, которые часто и искренне плакали, остальные присутствующие вели себя сдержанно. Большинство в той или иной степени знали об обстоятельствах гибели Соснина, и двойственное отношение к ним давало себя знать.

Злоткина на похоронах не было. Может, случилось что, запил, например. А может, просто посмотрел на родные места, подумал хорошенько и решил не связывать свою жизнь со столицей, где жизнь хоть и красивая, но уж больно хлопотная и опасная.

Могильщики опустили гроб в яму, на дне которой уже скопился снег, когда на дорожке показалась мужская фигура, выглядевшая довольно нелепо. Китайский пуховик, лохматая зимняя шапка, дорожная сумка через плечо. Неуверенные движения. Провинциал, да и только. При приближении фигуры Пашков с некоторым удивлением узнал в нем Злоткина. За прошедшие двое неполных суток тот похудел и вообще сильно изменился. Теперь в нем ничего не было от позавчерашнего типа — покорителя столицы, и было ясно, что искусством перевоплощения тот владеет вполне уверенно. Не взглянув на стоящего чуть в стороне Пашкова, он, тревожно всматриваясь в лица и явно стараясь понять, туда ли он попал, прошел к могиле, посмотрел на табличку с фамилией и двумя датами по разные стороны черточки, потом «узнал» вдову, за руку с ней поздоровался и первым бросил на крышку гроба комок земли.

Краем глаза Пашков видел, как новым действующим лицом заинтересовались оба наблюдателя. Черноволосый подошел чуть ли не на расстояние вытянутой руки. Заметил ли этот интерес к своей персоне Злоткин, но, едва могилу засыпали, он стал объяснять, как позвонил Матвею, а ему сказали про похороны и вот он примчался на такси, еле успел, и хорошо, что успел. Он утешал вдову, что-то говорил ей на ухо, что все слышали до последнего слова, спрашивал, в удивлении округляя глаза, охал и, вообще, вел себя непосредственно и даже, на взгляд Пашкова, переигрывал. Хотя что взять с дремучего провинциала? Святая простота, а переигрывание — это от растерянности и желания всем понравиться.

По окончании церемонии вдова громко попросила всех помянуть мужа и умудрилась каждому заглянуть в глаза, так что отказаться никто не смог, хотя двое-трое явно были не прочь уклониться от этой церемонии.

Поминки проходили в старой квартирке Сосниных, которая после приобретенных Матвеем апартаментов выглядели просто лачугой. Речи были короткие, и в них сквозило смущение. Это было понятно. Бывшие сослуживцы, с одной стороны, не могли не отдать долг памяти покойного, а с другой — тревожные разговоры о том, что Соснин был убит в результате перестрелки с бойцами из спецназа, который, как известно или, по крайней мере, как принято считать, зря не стреляет и тем более не штурмует квартир. Для этого нужны более чем веские основания. И хотя никто из присутствующих ничего толком и наверняка не знал, головы у них были и дважды два перемножать умели.

Со слов Матвея, Пашков знал, насколько неприязненно в его среде относились ко всякого рода перерожденцам и отступникам, которых определяли одним словом — предатели. И кажется, именно отношение части своих бывших товарищей очень смущало Матвея, и потому он даже не стремился больше к встречам с ними, хотя раньше, судя по всему, такие мероприятия в более или менее расширенном составе проходили регулярно. И это несмотря на то, что свои занятия последнего времени он не афишировал.

Злоткин быстро напился, лез ко всем с разговорами о том, что вот он приехал в Москву и теперь обоснуется тут, чуть ли не у каждого взял номер телефона и записывал его корявым почерком в новенькую записную книжку, которая, скорее всего, еще утром пылилась на привокзальном прилавке. Пашков тоже продиктовал ему свой телефон и в числе первых покинул тризну, чувствуя себя довольно неловко.

Выйдя на улицу, он заметил двинувшуюся за ним «мазду». Первым его желанием было повернуть обратно. Он никогда не числил себя героем, и одно только представление о том, что именно с ним сейчас или чуть позже может произойти, приводило его в ужас, от которого ноги сделались ватными и хотелось немедленно сесть, а глаза сами собой искали щель, куда можно было бы забиться, спрятаться, по крайней мере на некоторое время. И только большим усилием воли он заставил себя идти дальше, уговаривая на свой страх и риск, что среди белого дня с ним ничего страшного не произойдет, а подобная встреча рано или поздно все равно должна состояться, хотя, честно говоря, он с удовольствием бы от нее уклонился. Но сейчас ему помогали несколько выпитых за столом рюмок водки.

Он шел, и ничего не происходило. Никто его не останавливал, никто его даже не окликал. Может, за ним просто хотят проследить? Ну тогда он не будет облегчать им задачу. К тому же он уже так намаялся под этим конвоем, промокшая от пота рубашка липла к спине, ноги устали, как будто он бежал на длинную дистанцию, что с облегчением свернул к двери первого попавшегося ресторана и сел за угловой столик, стараясь спрятаться в тени, хотя теней в затейливо освещенном зале почти не было — так, полутени.

Лениво просмотрел меню и вдруг почувствовал голод, как будто полчаса назад не встал из-за стола. Скорее всего, это было нервное, но только сейчас было не до подобных деталей. Сделав заказ, Пашков закурил и прошел через зал, осторожно глядя сквозь большое витринное стекло на улицу. Той «мазды» видно не было. Может, ему показалось? Нервишки разгулялись? Детектив доморощеный! Мало ли кто вслед за ним отъехал от дома. Даже не вслед, а так, просто случайность. Совпадение. А он перетрухал. Нервы. И мнительность сверх меры. Богатое воображение. Ну как же — писатель! Да какой писатель, если после новогодних праздников он ничего не написал. Даже в доме отдыха, где, кажется, и делать-то больше нечего, он валял дурака. Болтовня, пьянки… И еще страх, под воздействием которого воображение рисует самые невероятные картинки.

Сходил в туалетную комнату, не торопясь помыл руки, причесался, разглядывая в большом зеркале свое лицо, и вернулся в зал. Его заказ еще не принесли. Для ресторана время еще раннее, и кухня не успела выйти на рабочий режим. Хотя одна парочка в другом конце зала что-то жует. Интересно что. С аппетитом жуют…

В зал вошел еще один посетитель. Огляделся и неторопливым уверенным шагом направился в сторону Пашкова. Тот посмотрел на него, как кролик на удава. Таки попался. Или опять мнительность? Он отвернулся в сторону кухни, стараясь показать, что не интересуется вновь вошедшим. Но долго притворяться ему не пришлось.

— Здравствуйте, — прозвучал над его головой незнакомый голос, показавшийся крайне неприятным и даже угрожающим.

Пашков поднял голову и вопросительно посмотрел на мужчину. Лет тридцать. Прическа короткая. Свитер с глубоким вырезом. Интересно, откуда он будет доставать пистолет.

Но пистолета не было. По крайней мере пока. Мужчина отодвинул стул и сел напротив, положив локти на стол. Пашков, наоборот, откинулся на спинку стула и спросил:

— Что, свободных мест нет? Тогда я себе найду.

— Поговорить надо.

— Я вас не знаю. А вы, случайно, не ошиблись адресом?

— Не ошибся. Вас сегодня видели на похоронах.

Слово «вас» он произнес с некоторым напряжением, так, будто оно было ему непривычно.

— А я вас — нет.

— Это понятно. Вопрос есть. — Он замялся, как будто вспоминал плохо заученный текст. — Мы не хотели говорить с вами Там.

— О чем? И кто это «мы»?

— Ну… Это пока неважно. Короче! Вы работали вместе с Матвеем.

— В каком-то смысле работал, да. И что? — Пашков с любопытством на него посмотрел. Страх неожиданно отступил. Не то чтобы прошел совсем, но как-то отодвинулся на второй план. Когда-то в молодости он увлекался картами, из всех игр предпочитая не преферанс или бридж, а подкидного дурака, казавшегося ему проще, но отчего-то интереснее. Даже после того как он приобрел компьютер и записал несколько программ с карточными играми, они не вызвали у него ощущения азарта. А тогда, играя в дурачка, опасаясь опытных и говорливых соперников, сыпавших поначалу непонятными терминами, он это чувство азарта, увлеченности, безоглядной преданности игре испытывал сполна. И вот сейчас тоже. Этот неизвестный пока некто из угрозы, из предтечи неприятностей вдруг превратился в соперника, которого нужно всего лишь обыграть. Переиграть. Немножко обмануть. Тем более что тот предполагает наличие в своем рукаве двух козырных тузов, чего в честной игре не бывает. Но и мы, уж извините, тоже кое-что припрятали… Банкуйте, сэр!

Незваный собеседник явно оживился, предчувствуя легкую победу. Хотя какой он теперь собеседник? Противник!

— Да? Это хорошо, — довольно проговорил он. — У нас к вам тогда есть вопросы.

— Не очень понимаю пока… Но задавайте.

— Матвей нам… Короче, так. Он украл много денег. Мы их хотим вернуть.

— Ну снова здорово…

Подошел официант с подносом и принялся расставлять тарелки. С интересом посмотрел на Пашкова и спросил:

— А ваш товарищ будет заказывать?

— Он не мой товарищ. Я вообще, его в первый раз вижу.

— Я это… Ты там салатику принеси какого, и вообще. Ну?

Официант не заставил себя просить дважды и быстренько убрался, считая заказ принятым.

— Ты же с ним вместе работал, так?

— Нет. Не так. Я всегда работаю один. А он меня только консультировал. Но если вам так хочется… — Пашков с удовольствием съел кусок телятины и запил его красным вином.

— Ты чего гонишь-то, а? Или хочешь, чтобы мы тебя вызвали? Давай сделаем.

— Ах ты примитив какой! Ну держись!

— Вообще-то ваши товарищи меня уже спрашивали. И я им, — он подцепил гарнир и с видимым удовольствием отправил его в рот, — у-у… Я все рассказал.

— Чего рассказал?

— Да все. Под протокол.

— Какой протокол? — явно опешил противник, настолько явно, что хотелось смеяться.

— Я не знаю какой. Обратитесь к вашему начальству. Вы же оттуда?

— Ну… Конечно.

— Тогда я не понимаю, чего вы еще от меня хотите.

— Еще… Мы должны проверить. Как вы работали с Матвеем?

— Да просто, — продолжал разыгрывать из себя дурачка Пашков. — Я спрашивал, он отвечал. Конспекты, кстати, я уже отдал вашим… А вы не хотите поесть? Отличная телятина.

— Потом. Какие конспекты?

— Ну как же? Я же про него фактически писал.

— Куда?

— Как это куда? Книгу.

— Так ты писатель?

На какое-то мгновение Пашкову стало жалко этого человека. Сидит тут голодный, глотает слюну и вообще попал в дурацкую ситуацию. Даже не знает толком, с кем разговаривает. Кроме одного — денег, — перед его глазами ничего не светит. Или он тоже играет в подкидного? Тогда ему пора подкинуть маленького козыря — пусть радуется.

— А вы разве не в курсе? Странно. Ну тогда… Давайте я сейчас доем, и мы сходим в магазин. Там как раз продается та самая книга. Тут, рядом! Подождете? А может быть, вам все же что-нибудь заказать? Здесь хорошо кормят.

— Подожду.

— Ладно. А книгу я вам подпишу. Как вас зовут?

— Артем.

— Значит, Артему, — констатировал Пашков и занялся едой.

Он мог считать себя победителем в этом раунде.

Эх, Страна Советов! Советов с большой буквы и с маленькой. Когда десять и пятнадцать, и двадцать лет назад самые интересные книги, самые остросюжетные фильмы да и вся идеология была направлена на то, что все ее граждане не то что живут, а просто существуют исключительно для того, чтобы противостоять хитроумным врагам, когда все пропагандистские ресурсы страны были направлены на противодействие коварным иностранным разведкам, когда все самые изощренные приемы проклятых наймитов капитализма становились доступны рядовым гражданам для того, чтобы им разоблачать, когда в идеологической войне лучшие творцы одной шестой части суши придумывали настолько изощренные вещи, что по ним потом училось не одно поколение разведчиков и иже с ними, как, к черту, может противостоять государство настолько образованным своим гражданам?! Это не американцы, воспитанные на примитивных боевиках-стрелялках, гамбургерах и страшилках. Это не малообразованные негры из Мозамбика. И даже не сытые, но жадные по самой свой природе французы, сумевшие обозначить себя законодателями моды и чуть ли не всей мировой культуры. Ничего подобного! Все это воспитанное на американских боевиках поколение мыслит просто и прямолинейно: деньги, секс, кольт или его более совершенный заменитель — грубая и прямо направленная сила. И результат. Какой-то. В виде, например, дома с бассейном на теплых островах. Грудастой девки под боком. Или, как почти совсем недостижимая мечта, всеобщее уважение. Ха!

А взлелеянный советской властью человек мыслит совсем иначе! Коллектив — это основа. Его благосостояние — первооснова. Ну где еще, в какой стране был, есть или будет воровской закон? Закон для людей, живущих вне закона. Когда в каждом районе, в каждом городе, едва ли не в каждом поселке есть воровской общак — внегосударственный пенсионный фонд, Сбербанк и оборотный фонд, создающие государство в государстве. Италия? Громко разрекламированная девка криминала. Америка? Денег много, но какой же там разброд — негры, требующие называть себя афроамериканцами, латиносы, вымирающие англосаксы, итальянцы, китайцы, японцы, скупившие до четверти национального богатства. Кипящий котел, в котором все ненавидят всех. И — каждый сам за себя. А чем силен советский человек? Даже постсоветский? Хотя от перемены названия суть не меняется. Коллективностью!

Примерно так думал Пашков, с удовольствием доедая салат из настоящих крабов, а не из заменителя, который скромно именуется крабовыми палочками. Коллектив — вот настоящая сила.

Еще ночью он встретился со Злоткиным, вернувшимся из своего Засранска, и тот предложил организовать Пашкову охрану. Не так, конечно, чтобы за его спиной ходила парочка амбалов и пугала окружающих своим видом. А аккуратно, издалека. Тем более что непосредственной опасности для жизни не предполагалось. Сначала Пашков воспротивился. Ну жил он до сих пор без охраны и дальше проживет. Что это за жизнь такая — под конвоем? Потом согласился. Дня на три всего. Может, на неделю. Хотя играть роль подсадной утки, которая в то же время и мишень, было крайне неприятно.

Зато была возможность не только сохранить жизнь — тут уж как получится. Но можно было надеяться поймать на крючок, на котором наживкой был он сам, е-мое, тех, кто продолжает охоту за теми самыми деньгами. Сейчас, надо полагать, рыбка в лице этого недоделка клюнула. Вот что значит коллективизм в действии!

А может, это и недоделок вовсе? Уж больно прост и прямолинеен. То чуть ли не милиционером представился, а то вдруг легко сбился на блатной тон. Если он и дальше будет двигаться в этом направлении, то через десять минут начнет кулаком в зубы тукать да ножичком махать. Не хотелось бы. Пусть и ходят где-то рядом люди Злоткина, но от первого тычка в зубы и они не спасут. А он не герой боевика. У него голова не для того, чтобы на ней удары отрабатывали, а чтобы ею думать. Да и смысла больше нет в продолжении рандеву.

— Вот ведь народ! — зло сказал Пашков отплевываясь. Крутанул головой, высматривая официанта, резко встал, взял тарелку и быстрым шагом двинулся к кухне, так что Артем даже не успел среагировать.

Только учинять скандала повару он не стал, а вместо этого позвонил по служебному телефону и через пару минут вернулся в зал.

— Сейчас замену принесут, — сказал он удовлетворенно, усаживаясь на свое место. — Так на чем мы с вами остановились?

— А вот ты доешь сейчас, и мы пойдем отсюда. Книжку покупать, — усмехнулся Артем.

— Можно и книжку, — покорно сказал Пашков, неторопливо принимаясь за еду.

Несколько минут он неспешно ковырял вилкой в тарелке, с явным удовольствием поглощая еду. Глаза жмурил и даже подстанывал от удовольствия. Наконец Артем не выдержал:

— Ну скоро ты?

— Угу. Уже заканчиваю. — Пашков посмотрел на часы. — А я не понял, вы откуда вообще-то? Из милиции?

— Вроде того. Ешь, по дороге расскажу. А то аппетит испортишь.

В зал вошел огромный человек в милицейской форме. Было в нем без малого два метра, лицо страшное до свирепости. Выглядывавшие из рукавов кисти рук были значительными и до того красными, что издалека казались без кожи. Помявшись на входе, он двинулся к столику, за которым Пашков доедал салат.

— Здравствуй, Виталий Никитович, — прогудел он густым басом.

Услышав этот голос, Артем дернулся и резко обернулся. Было хорошо видно, что он мало сказать неприятно удивлен — напуган.

— Здравствуй. Уже заканчиваю.

Артем посмотрел на Пашкова в явном замешательстве. Было видно, что настаивать на прогулке он больше не хочет. Но и лицо терять тоже не хочет.

— Ну ладно, — наконец сказал он. — Потом договорим.

Встал и неловко, бочком, обойдя здоровяка, пошел вон из ресторана.

Из салона «мазды» Артем и еще двое могли видеть, как Пашков в сопровождении скалоподобного милиционера вышел на улицу. Пашков сыто сощурился, неторопливо закурил, и оба сели в милицейский «уазик», через заднее зарешеченное стекло которого была видна здоровенная морда овчарки. Коротко посовещавшись, решили больше не преследовать. Вместо этого поехали к Калите — докладывать о проделанной работе. Ждать от него благодарности не приходилось, но скрывать происшедшее было не безопасно. Старый вор отличался крутым нравом и был скор на расправу, а к тому же сейчас он действовал не сам по себе — рядом с ним последние дни крутился чеченец Руслан, явно находящийся не в лучшем расположении духа.

Про него ходили неприятные, а больше того, страшные разговоры. Так что лучше было не мешкать.

Если бы наблюдатели Калиты решились на преследование, они были бы несказанно удивлены. «Уазик» доехал до рынка, где Пашков купил несколько килограммов третьесортного мяса с костями, милиционер погрузил покупку в машину, и они поехали дальше, к складу крупной фирмы, торгующей продуктами питания, где было куплено два мешка овсянки и мешок перловки. После этого «уаз» направился к кольцевой, пересек ее и на приличной скорости двинулся в глубь Московской области. А еще через полчаса машина свернула с шоссе, покрутилась по все сужающимся дорогам, нырнула в лес и вскоре остановилась перед глухими дощатыми воротами, несколько покосившимися и позеленевшими снизу. Слева и справа от них тянулся забор из таких же досок.

Здесь много лет подряд располагалось лесничество, недавно упраздненное. Как оно попалось на глаза капитану милиции Черныху, этому самому здоровяку, больше двадцати лет отработавшему кинологом, неизвестно. Сам он на эту тему не распространялся, может быть, оттого, что вообще был человеком малоразговорчивым, больше предпочитая проводить время с собаками, чем с людьми.

С Пашковым они были знакомы давно, больше десяти лет, с тех пор как тот написал понравившуюся кинологу статью о нем и его подопечных и опубликовал ее в одной из московских газет, после чего начальство отметило Черныха памятной медалью к празднику и денежной премией. То ли ему просто понравилось проявленное к нему и его делу внимание, то ли разглядел в авторе любовь к собакам, но с тех пор контакт у них не пропадал, хотя и не перерос в дружбу. За годы Службы через руки и, надо полагать, сердце великана прошли десятки, а может быть, и сотни собак, большинство из которых покинули службу. Раньше таких отбракованных отставников, «Мухтаров» как он их называл, без особых усилий брали к себе сотрудники милиции и их знакомые — породистые, выученные собаки легко справлялись с работой охранников дач и стройплощадок, довольно успешно приживались в семьях и в то же время не были серьезной материальной обузой для новых владельцев. С приходом новых времен пристроить такого «мухтара» стало почти невозможно, и зачастую они отправлялись на усыпление. В преддверии своей скорой пенсии Черных решил организовать что-то вроде пансионата для отбракованных собак, подыскал для этой цели место и прошедшей осенью попросил Пашкова посодействовать в организации хоть какой-то материальной поддержки — через прессу или еще как, видимо, свято уверенный во всесильности печатного слова. Статью Пашков написал, и она вышла в свет, но, кроме нескольких писем с предложением забрать собак и даже кошек, никакой другой реакции не последовало. Времена тяжелые, и люди не спешат расставаться со своими кровными, предпочитая тратить их на себя и своих близких, а не на неизвестных собак. Один сильно злой на жизнь водитель автобуса даже написал, что это очередное жульничество и способ изъятия денег у честных тружеников.

Прикинув, о какой сумме, вообще, идет речь, Пашков решил, что ему вполне по карману содержать этот собачарий за свои и не тратить время и силы на сбор средств. К тому же он сам получал от этого удовольствие. Ему было приятно смотреть на умнющих «немцев», злых и поджарых доберманов, огромного кавказца Дика и шустрых колли, которые уже заняли новенькие вольеры и узнавали своего благодетеля, сначала с позволения Черныха беря еду из его рук, а теперь уже просто принимая его за своего. Даже смурной Дик, чем-то похожий на своего кинолога, и тот приветствовал Пашкова радостными взмахами толстого, как бревно, хвоста.

Пока сам Черных появлялся тут время от времени, основную работу в «санатории» выполнял бывший его коллега Микитский, майор в отставке, любитель крепких напитков, каждые полгода зарекавшийся пить. На предложение великана поработать некоторое время на общественных началах маленький желчный Микитский отреагировал бурным согласием, потому что его дочь, жившая с ним вместе, устраивала ему по поводу и без оного громкие скандалы и он был рад хоть на время убраться из дому, а заодно и здоровье поправить — свежий воздух, не слишком обременительный физический труд, и до ближайшего магазина далековато, не набегаешься. В общем, коллектив подобрался пенсионно-ментовской и преимущественно мужской.

На первый звонок Микитский не появился, и Черных, выдержав длинную паузу, позвонил повторно. Из-за забора донесся собачий лай — великана почуяли. Наконец створки ворот открылись, и появился маленький мужичок в расстегнутом милицейском бушлате без нашивок и погон.

— Ну чего трезвонишь? С толчка меня согнал. Надо бы звонок потише делать, а то так орет, что даже понос прекратился. Даже не помню, подтер я задницу или нет. Пожрать чего-нибудь привез?

— Пить меньше надо, — буркнул великан, возвращаясь к машине.

— А ты мне наливал? Уже три дня даже не нюхал. Может, от этого и несет? Слушай, давай в магазин на твоей карете смотаемся… О-о! Кого я вижу! Краса и гордость отечественной литературы да под конвоем. Никитыч! Надолго к нам?

— Мы мяса привезли, — вместо ответа сказал Пашков, в который раз удивляясь, как друг с другом уживаются эти двое.

— Это хорошо. А то вчера последнее кончилось. Надо бы холодильник тут завести, что ли. Нет, ну какой же жмотяра этот лесник, а? Представляешь? Забрал с собой старый холодильник! А на хрена он ему? Ведь говорил, что все равно будет новый покупать.

На эту тираду можно было не отвечать, тем более что историю про старенький «Саратов» лесника Пашков слышал уже раз пять или больше.

— Ну, кого привезли? — спросил Микитский, пропуская машину на территорию и заглядывая в заднее стекло, за которым маячила большая собачья морда с розовым языком-галстуком, свешивающимся между рыжих клыков.

— «Немка» Ника.

— Во! Победительница. Серьезная дамочка. Ну, пошли встречать новосела. А что еще привезли? — с затаенной надеждой спросил отставник.

— Крупу и еще что-то там Черных купил. Не знаю точно что.

— Детям, детям. Все детям, — последовал безрадостный комментарий. — А у меня даже чай заканчивается.

— Ты что, на чифирь перешел?

— Ну за кого ты меня принимаешь, а? Я урка тебе, что ли, чифири гонять? Я и водку-то уже через силу пью. Надоело, что ли? Не пойму. Раньше в кайф шло, а теперь каждый раз себя кляну. Слушай, может, я уже алкаш, как думаешь?

— Да наверняка, — насмешливо ответил Пашков.

— Ну, я же тебя серьезно спрашиваю, а ты мне хиханьки строишь. Я чего, думаешь, без балды, а? Мне оно надо с таким клеймом в могилу ложиться?

— Неужели пора?

— Типун тебе на язык! Я еще поживу маленько.

— Ну тогда у меня к тебе просьба. Я к тебе днями заброшу одну вещь. Ты положи ее куда-нибудь подальше. Чтобы никто ничего.

— Прокладки от жены прячешь?

— Вроде того.

— Святое дело. Сделаю. Нет вопросов.

Когда было нужно, Микитский умел быть сдержанным и немногословным. Проработав много лет в милиции, он знал, что можно говорить и о чем положено спрашивать, а что лучше принять как данность, хотя его язык немало ему навредил в свое время.

Они подошли к вольеру, около которого остановился «уаз». Черных готовил поводок, стоя около задней дверцы машины. Исподлобья посмотрев на напарника, он сказал:

— Ты с ней поосторожней. Ника собачка серьезная. В последнее время ей сильно досталось. Злая она стала.

— Ничего, как-нибудь поладим. У нас тут ничего компания. Все менты в отставке. А чего она так-то? Женихов не было?

— Били ее, — коротко прокомментировал Черных и добавил: — Вы бы отошли пока от греха.

Пересадка из одной клетки в другую произошла без особых проблем. Похоже, что в руках этого здоровяка все собаки становились шелковыми. Чувствуют, наверное, доброту. Да и он тоже не мальчик в этом деле — таких волков обхаживать приходилось, что жуть берет.

Когда Ника принялась обнюхивать свое новое жилище, он сказал, кольцами сматывая поводок и вешая его на крючок из толстой проволоки, закрепленный на металлической сетке вольера:

— Ты пока гулять ее не выпускай. Пусть пообживется денька два. И мясца ей побольше надо.

— И товарищеский ужин при свечах! Да я ей такого кавалера здесь найду — неделю будет ссаться от радости. Симпатичная дамочка. Хоть сам к ней в кадры набивайся.

«Дамочка» обнюхала дальний угол своего нового и, скорее всего, последнего жилья, замерла на секунду и почти без разбега бросилась на железную сетку, за которой стояли люди. Микитский отшатнулся. Клыки почти в палец длиной были всего в полуметре от его лица.

— Мяса-то много привезли? — спросил он, справившись со страхом.

— На пару дней хватит, — ответил Черных. — Надо бы еще парочку мест сделать. В юго-западном в конце месяца отбраковка будет.

— Сделаю… Ты когда приедешь?

— Завтра к вечеру. На все выходные. Ты давно собачек не выпускал?

— Утром гуляли.

— Давай еще, — почти умоляюще попросил он. И добавил, как будто оправдывался: — Вот и Никитич тоже соскучился.

Через две минуты территория бывшего лесничества превратилась в большую собачью площадку. Десяток псов, многие из которых и бегать-то толком уже не могли, по очереди ткнулись носами в ладони людей и побежали по рыхлому снегу, оставляя на нем отпечатки едва ли не в человеческую ладонь.

— Как там Лорд? — озабочено спросил Черных, глядя, как Пашков крутит в разные стороны большую голову кавказской овчарки и забирает в горсть его длинную шерсть, отчего пес приходил, кажется, в восторг. Во всяком случае, его хвост-полено с такой скоростью рассекал воздух, что тот свистел. — Ангел его не рвет?

— Обходятся без мордобоя. Да и сколько можно? Не мальчики уже.

— Ну? — возбужденно спросил Пашков, обращаясь к Микитскому. — Поработаем?

— Слушай, ну затрахал ты уже меня! Может быть, ты свою задницу уже подставишь?

— Потом!

— Вот ведь, бля, новый русский, — тихонько пробурчал отставной майор и пошел под навес надевать «страшный» костюм. Вышел он во двор картинным увальнем с длинными рукавами, из которых торчала вата.

— Чужой! — дурным голосом крикнул Пашков, и полдюжины собак кинулись на подставного, привычно и с удовольствием рвя, душа и раздергивая его до того момента, пока Черных не отогнал их, позволяя им остаться довольными и счастливыми от того, что они по-прежнему исправно исполнили свой долг.

По дороге в Москву умиротворенный Пашков вспомнил, как во время поминок вдова Матвея шепнула ему, показав глазами на стремительно пьянеющего, а больше притворяющегося Злоткина: «Обокрали меня, Виталий».