Об авторе

Екатерина Валерьевна ПОСТНИКОВА родилась в Москве живет в г. Балашиха Московской обл. После школы служила во внутренних войсках работала в печатных изданиях. Член Союза журналистов Москвы и Союза журналистов России. Опубликовала рассказы в журналах «На боевом посту», «Юность», «Смена», «Химия и жизнь», «Если». Лауреат премии Валентина Катаева за лучшую публикацию журнала «Юность» в 2001 г., победитель конкурса «Альтернативная реальность», проведенного журналом «Если» в этом году. В «Технике — молодежи» печатается впервые.

 

МАВЕЛЬ

Ручаюсь: я не видел этого парня раньше. Отразившись в зеркале, которое несли двое в спецовках, он обогнал меня и бодро зашагал впереди, дымя, словно маленькая котельная. Его широкая спина на секунду закрыла особнячок в конце улицы, тот самый, возле которого в позапрошлом году я сломал на гололеде ногу. И тут голос, глуховатый, прокуренный и, в общем, довольно неприятный, буркнул:

— Его ждут, а он все ходит, ходит…

— Что? — я чуть не остановился, потому что слова, дождавшиеся меня в жарком воздухе, будто отозвались на мои мысли.

— Ты там все облазил, а смысл? Ей же не угнаться за тобой, скотина ты быстроходная.

— Ей? — я совсем растерялся.

— Ей, ей, ну не мне же! — парень замедлил шаг и обернулся, глядя неприязненно и хмуро. — Я не нанимался за тобой бегать. Ловить тебя по всему городу. А ее, между прочим, могут и забрать. Кто-нибудь половчее.

И тут я понял. Берег реки. Огромная песчаная насыпь, закрывающая солнце. На гребне этой насыпи, сунув руки в карманы, стоял кто-то, взлохмаченный и угловатый, как раз в тот день, когда я, изнемогая от жары, бродил кругами и восьмерками по остаткам асфальта.

— Это был ты? Там? — почему-то заискивающе спросил я.

— Нет, — парень пошел рядом, все еще хмурясь. — Но я в курсе. Я сам вроде тебя. Ну, так ты пойдешь, или я должен тебе еще раз объяснить? Не должен? Слава Богу!

— Погоди, — сказал я. Он уже не слушал, все ускоряя шаги и закуривая новую вонючую сигарету без фильтра. Так и не сказал, кто. Просто — она.

Вообще-то я давно догадался, что ищу нечто женского пола (или рода — зависит от того, есть ли у нее душа). Еще тогда, в январе, когда прочел слово «Мавель», неровно написанное на стене в глубине арки. Был такой холод, что каменело лицо и сводило в ботинках пальцы ног, а я нес Алине торт и думал о том, что Крещенье опоздало со своими морозами ровно на неделю. «Мавель», — сказала стена. За секунду до этого я уже знал, что прочту какое-то слово. Может быть, ответ на вопрос, давно вертевшийся у меня в голове.

Дома, отогревая руки в ожидании обеда, я сообщил:

— Там было написано имя.

Алина сердито обернулась. После ванны, в коротком махровом халате и накрученном на голову полотенце, она казалась свежее и моложе, чем была на самом деле. Вот только крем под глазами и на лоб намазала зря.

— Слушай, — терпеливо, но уже на самой грани терпения выговорила она. — Я все понимаю, конечно. Но когда-нибудь это кончится?

— Сходи и посмотри, — я пожал плечами.

— Ты же видишь — я только что из ванны.

— Тогда поверь на слово.

Она махнула рукой и отвернулась к плите. Ей настолько надоела вся эта история, что я решил больше ничего ей не рассказывать. Достаточно того, что она не контролирует мои отлучки, создает уют в нашей квартире и притворяется перед знакомыми, будто ничего не происходит.

Конечно, это нелегко. Любой нормальный, трезвый, здравомыслящий человек на ее месте реагировал бы так же.

А знаете, я даже не слишком удивился, когда вышел под вечер за молоком и увидел, что за несколько часов кто-то без следа уничтожил написанное белой краской слово. Или его и не было?..

Они играли в идиотскую игру. И ведь не дети уже, пятнадцать лет, а все равно — полкласса у них этим переболело. И ладно бы, но заразу принесла домой дочь моей Алины, бледная темноволосая девушка с огромными глазами напуганного котенка. Ни слова не говоря, она встала в воскресенье утром, побродила задумчиво по квартире, вертя на пальце любимый брелочек с цветными стекляшками, и вдруг порывисто включила радио.

«…в том числе и молодежные спортивные игры!» — проорал приемник, и моя очаровательная падчерица, сразу же заткнув ему глотку, с довольным видом зашагала к себе в комнату.

— Погодите, девушка! — позвал я из кухни, торопливо допивая кофе. Она вернулась, все еще гремя брелоком. Посмотрела на меня прозрачно, присела на стул и без всякого вопроса разъяснила:

— Пап, это игра такая. Задаешь вопрос и включаешь радио ровно на две секунды. Желательно длинные волны, там разговоров больше. Оно тебе и отвечает.

— А что ты спросила?

— Чем мне сегодня заняться, — она пожала плечами — Придется теперь ракетки искать.

— Это опять твоя школа? — я фыркнул. — Может, тебе ее бросить к черту? Нездоровое какое-то место. Игры дурацкие…

— А ты попробуй. Прикольно бывает, — она хитро заулыбалась и добавила. — Я тоже раньше думала, что это ерунда.

— Ерунда и есть, — я отпустил ее и тут же, как под гипнозом, потянулся к приемнику, проговорив мысленно не без здоровой иронии: «И чем мне сегодня заняться?»

«…недопустимо пустое времяпрепровождение. Вместо того чтобы искать проблему внутри себя, они ищут ее во внешних обстоятельствах…» — объяснила черная пластмассовая коробка. Я даже не озадачился. Мало ли что можно выцарапать из эфира, если тебе нечего больше делать.

Какая внутри меня проблема? Да, скучно. Да, лысину свою рассматриваю порой с ужасом. Ну и что? Я же не пятнадцатилетняя девчонка, чтобы верить в сказочное завтра. Так-то все хорошо. Жена красивая. Сын вроде не совсем тупой, иногда даже сам делает уроки. Работа приличная. Квартира наша, говорят, теперь дорого стоит, потому что дом старый, а потолки три тридцать. Когда гаврики подрастут, размен получится — пальчики оближешь. Никого не обидим. Зачем я вообще на это повелся?

А если вдуматься, и в ерунде что-то есть.

Я посидел, покурил, глядя в окно. Был октябрь, ветер устроил на улице метель из листьев. Дворник внизу ходил неприкаянно без метлы, руки за пояс, кепка на затылке. Облака бежали по холодному небу. Алина подстригала в ванной челку.

«А что я могу изменить?» — спросил я. И получил веселый ответ радиостанции «Юность»: «…все средства, вплоть до игры в бирюльки. Часто даже у взрослых людей…».

* * *

Я говорил вам, что не люблю выходные?

Ну, не люблю и всё. Ощущение бесцельности и скуки разрастается к вечеру воскресенья до таких размеров, что я уже мечтаю о понедельнике, досматривая последние воскресные передачи. Сладко тянусь, на рабо-оту!.. Работа затягивает и спасает. Хотя ее я не люблю тоже.

Дочь Алины убежала с зачехленной теннисной ракеткой, буркнув, что вернется вечером. Сын присосался к приставке «Денди» и гонял монстров по экрану телевизора в спальне. Рыжая метель за окнами звала поиграть в бирюльки. И я вышел.

После одного давнего скандала жена привыкла не спрашивать, куда я иду. Быть может, боялась, что однажды я не вернусь, или что-то в таком роде. Или верила мне?..

Куда идти? Ровный квадрат двора, арка на улицу, неработающий фонтан, чья-то старая «Волга», засыпанная листвой, как снегом. Дворник уселся на лавку и курил. Кивнул мне, как приятелю, с ухмылкой. Покидая двор, я еще раз посмотрел на него: он задремал.

Среди листьев, в выбоинке асфальта, попалось под ноги что-то маленькое, блеснувшее металлом, и я машинально нагнулся, протягивая руку. Игрушка. Пружина, шестеренки. Что-то вроде внутренностей старого будильника, только с крохотными ручками и ножками из латунной проволоки. Головы не было, но внутри механизма скорее ощущалось, чем слышалось слабое тиканье, урчанье, жизнь.

Подержал на ладони, поднес к уху, слушая. Забавная штучка. Чем-то подобным я развлекался в детстве, мастеря из гвоздей и проволоки человечков. Господи, как это было давно!.. Даже не верится порой, что когда-то я был щекастым мальчишкой с хохолком на макушке и неправильно устроенными мозгами. Мама у меня была. Младшая сестра, которая утонула в Серебряном Бору десять лет назад. Еще какие-то родственники. Друзья.

Звеня кроссовками по сырому асфальту, ясноглазая девочка в рыжей куртке поверх спортивного костюма догнала меня уже на улице и взмолилась, протягивая бледную ладошку:

— Отдайте, дяденька! Пожалуйста!

А я не мог. Сроднился. И не нужна мне была эта бессмысленная вещица, а никак не отдать — кулак не разжимается.

— Подари это мне, — попросил я, глядя сверху вниз. Девчушка мотнула головой и упрямо отставила ногу.

— Хорошо, тогда продай.

— За сколько? — она поковыряла асфальт.

Я порылся в кармане и извлек мятую десятирублевку.

— Нет, — сказала девочка — Она стоит дороже.

Вот что интересно — почему под взглядом этих небесно-голубых глаз я безропотно отдал пятьдесят рублей за никому не нужную поделку, да еще завязал разговор? Спросил:

— Ты сама это сделала?

Девочка уже улыбалась, пряча деньги:

— Да нет. Это там, у реки. В песке валялась. Знаете, где речной порт? Там есть заброшенный поселок.

— Впервые слышу.

— Да это недалеко. Вон туда, — она кивнула в проход между домами. — Прямо, до шоссе. Перейдете на ту сторону, и опять прямо. Дорога будет идти мимо свалки, а потом увидите автобусную остановку и пятиэтажные дома с выбитыми стеклами.

— Ты не боишься ходить в такие места? — я прикинул возраст собеседницы: лет двенадцать.

— Я не одна, — она улыбнулась. — Вы что! С пацанами. Нас много. И мы только днем ходим.

— А мой сын случайно не с вами?

Она всмотрелась в мое лицо, предположила:

— Стасик?

— Молодец, — похвалил я. — Значит, он на меня похож.

— Чуть-чуть, — согласилась она. — Только он не с нами. Боится. Провожает до шоссе и — назад.

— И не берите его никогда, — я почувствовал невольное облегчение. — Это все равно не его стихия.

— Не возьмем, — пообещала девочка. — Он стукач.

— Вот так! — я даже восхитился, но спрашивать, почему она так думает, посчитал неудобным.

— А вы — нет, — добавила она. — Правда? Вы моему отцу не скажете? Что я туда хожу?

— Я и не знаю твоего отца.

— Дворник, — она зевнула. — Ну, пойду я. Спасибо. Стасику привет.

* * *

…Поселок умер и утонул в мусоре много лет назад. Даже запах былого жилья выветрился напрочь. Я подбрасывал игрушку на ладони, разглядывая трупы домов с жалобными окнами и разрисованными стенами. «Нехорошо делать татуировки мертвым», — пронеслось в голове. Игрушка жила своей жизнью, крутились колесики, тикало.

Среди кладбища пустых квартир ульем гудело единственное здание со строгой табличкой у массивных деревянных дверей. Сновали люди в форме, буднично разворачивался на стоянке БТР. На меня глянул белобрысый мордастый майор в расстегнутом бушлате и низко сидящей фуражке:

— Собачку потеряли, уважаемый? Случайно не колли, пушистая такая? Вот — час назад бегала. В кожаном ошейнике.

— Поймали?.. — с непонятной надеждой спросил я.

— He-а. К реке побежала. Скулила очень. Вы сходите, может, она еще там.

Я двинулся, а он добавил в спину:

— Вы тут с собакой не очень гуляйте, уважаемый.

— А без собаки? — не оборачиваясь, усмехнулся я.

— Тем более.

— А дети? Им можно?

— Дети — это дети, — непонятно отозвался майор. — Насчет детей мы разберемся.

…Какие непредставимые дома — без судьбы. Иногда бывает — идешь и натыкаешься на старый дом, каждый кирпич которого рассказывает сказки о прошлом. За стеклами окон старинные часы отбивают время, картины смотрят со стен, дыхание поколений колышет мягкие занавески. А тут — просто мертвецы.

Вот, к примеру, зеленая панельная «хрущевка» Облезлая донельзя, цвет угадывается лишь на стыках плит. Внизу раньше был магазин, даже одна витрина уцелела с обрывком названия: «Прод…» Над магазином кто-то жил, любил, ел, спал, разговаривал. Целый дом. Пять этажей. И ни дуновения не осталось. Сломанные прилавки-холодильники в грязных магазинных недрах, горы мусора, побитый кафель. Окна пустые. Перекрытия обрушились, только в одном месте, на втором этаже, виднеется стена в выгоревших обоях, и на стене этой — древний календарь за Бог знает какой год.

Надо было спросить у майора, что здесь случилось. Целыми поселками не выселяют просто так.

Шел и смотрел. Потом стало тошно от вида вселенского запустения. Падчерица как-то сказала: торжество энтропии. Вот именно. Лучше бы все снесли.

Вывернул к реке. Последние дома оказались трехэтажными, и в одном из них обитало какое-то СМУ с решетками на закрашенных окнах и строгим амбарным замком на двери. Парень лет тридцати с небольшим бросил окурок в переполненную урну и сошел с крыльца прямо ко мне:

— Простите. Собаку не видели? Колли.

— Сказали, что к реке побежала, — я пожал плечами.

— Кто сказал? — удивился парень.

— Майор какой-то. Здесь военные. Вон там, за зеленым домом. Целая контора их там.

— Да? — он вздохнул — Что ж они ее не поймали? Она ведь глупая. Где теперь искать?.. Дочка с ума сойдет.

Я сочувствую каждому, у кого есть дочка. Наверно, потому, что у меня ее нет.

— Давайте помогу, — я улыбнулся парню. Тот посмотрел благодарно и вдруг протянул руку:

— Володя.

— Кирилл, — представился я.

Асфальтированная дорожка оборвалась, и шли мы теперь по грязной, втоптанной в землю щебенке. За глухим бетонным забором то оживал, то затихал отбойный молоток, и это мешало разговаривать.

— Что здесь было? — спросил я.

— А Бог его знает, — Володя пожал плечами — Мы недавно переехали. Может, с полгода. Никогда не интересовался. А Лялька, наверное, так и не привыкла… Собака, — пояснил он. — Поводок отцепился. Она и рванула, дуреха.

Справа река, мутная и темная, ползла куда-то в голых берегах. Я увидел горы песка, ржавый кран, змейку тропинки. Покинутый яблоневый сад в отдалении, остатки деревянного дома. Непонятные строения с забитыми окнами. А совсем уже далеко кто-то нарисовал на осеннем небе башенку с антенной на крыше.

— Ляля! — громко позвал Володя и пронзительно свистнул.

И тут игрушка, о которой я забыл, ворохнулась в кармане, заставив меня мгновенно облиться потом от испуга.

— Еще раз попробуйте, — почти шепотом попросил я. — Если она здесь, она должна прибежать.

Парень кивнул и свистнул снова, а я ждал, холодея спиной, вот этого неживого шевеления — и дождался. Даже сердце на секунду сбилось. Страшно было достать, вообще дотронуться, но и в кармане — немыслимо. Вдруг укусит?.. Бред какой. Но кто знает?

Осторожно вынул и положил на старую бетонную плиту у дорожки. Володя не заметил, высматривая собаку, а я обернулся только один раз — проверить. Вытер платком вспотевшие руки.

Собака выскочила неожиданно, еще раз заставив меня вздрогнуть, и, пока Володя ласково ругал ее, прилаживая поводок к ошейнику она все время ерзала и скулила, косясь на медленную реку и песок.

…Не надо было насвистывать, высматривая в переплетении ветвей позднюю антоновку. Ляля коротко залаяла, дернувшись, и тут же жухлая травка у моей ноги ожила, покатился камешек, но ничего не случилось — ни крысиного прыжка, ни цепкого карабканья по штанине. Володя весело рассказывал анекдоты про Вовочку. Вдалеке, у песчаных куч, кто-то шел, сунув руки в карманы куртки и глядя себе под ноги. По реке невыносимо медленно ползла баржа, издавая натужно-жалобные звуки. Дождь зарядил.

И мы разошлись.

* * *

Дома, вечером, падчерица пристально поглядела на меня и подошла с вопросом:

— Папа, ты сегодня где-нибудь гулял?

Она странная. И даже не то удивляет, что иногда она читает мысли, и не то, что для пятнадцати лет — не в меру серьезна. Дети — разные. Но у нее — и только у нее — всегда такой вид, словно она знает все твои секреты. Читает тебя, как книгу, глядя умным глазом в мощную лупу.

— Да, гулял, — я прислушался к шагам Алины на кухне.

— Значит, это был ты, — удовлетворенно кивнула падчерица. — А я еще подумала куртка знакомая.

— Интересно, — я внимательно посмотрел ей в глаза. — А ты…

— Только, папа, — она не дала мне договорить, — зря ты туда пошел. Один раз пошел — и еще пойдешь. Заразное место. На черта тебе это надо?.. Ладно — сопляки. Это их дело. А ты взрослый. Тебе тяжело будет. А я тебя потеряю.

— Деточка моя. — я погладил ее по щеке. — Ну, ты что? Как это?

— Так это, — она вывернулась, но тут же обняла меня и положила голову на плечо. — Не ходи больше. Затянет.

— Хочешь, вместе пойдем, — предложил я — В субботу. Давай? Ты мне расскажешь про эти места. Ты же все знаешь.

— Вот-вот, — она грустно отстранилась. — Уже затянуло. — Пошла к двери, обернулась: — Ничего я тебе не расскажу.

— Почему ты не хочешь пойти вместе? — я почти расстроился.

Ушла. Вместо нее появилась Алина, уселась в кресло с чашкой чая и посмотрела с легким вызовом.

— А я очень хорошо провела день.

— Не обижайся на меня, — попросил я. — Мне нужно было развеяться.

— Что не так, Кирилл? — она грустно приподняла брови. — Я вроде не очень нудная супруга. По карманам у тебя не шарю. В душу к тебе не лезу. Ну, может… может, я иногда бываю не права. Но если ты просто гулял… просто!., неужели ты не мог взять меня с собой?

Я присел перед ней на корточки:

— Ты не нудная. Это я, наверное, нудный. Не могу придумать, чем нам развлечься.

— Расскажи, — попросила она.

И я рассказал. Алина слушала очень внимательно, не сводя с меня глаз и забыв о своем чае. Еще никогда она не слушала меня так.

— Вот, — зачем-то добавил я, закончив.

Нервно сглотнула, провела рукой по глазам:

— Боже мой.

— Да ладно, не вникай, — я беспечно махнул рукой. — Может, показалось.

— Показалось, — повторила Алина. — А ты знаешь, Кирилл, что у нашего дворника нет никакой дочери?

— Значит, она мне просто наврала, — я поморщился. — Дети это любят, ты же знаешь…

Алина обожает торчать в ванной, и это хорошо, потому что в начале десятого вечера мне вдруг до безумия захотелось включить приемник. Вопрос сложился в голове мгновенно, и я надавил на кнопку, мысленно проговорив: «Что это было сегодня?».

Передавали какую-то радиопьесу, и женский голос, полный мольбы и отчаяния, почти крикнул из гулкого эфира: «Как ты мог! Ну, как ты мог бросить меня совершенно одну в этих жутких местах?!».

Вот так. С этого мои мучения и начались.

* * *

Я говорил вам, что не люблю свою работу?

В понедельник я высидел там только до обеда — больше не смог. Компьютер с незаконченным отчетом за октябрь вызывал такую тошноту, что я не выдержал и, зло ткнув кнопку «POWER», пошел к начальнику. Старательно строя рожи, отпросился к зубному врачу, запрыгнул в подошедший автобус и поехал. Ливень был такой, что я назвал бы его тропическим, не будь он по-осеннему холодным и тоскливым. Автобус шел полупустой, пассажиры зевали.

Я надеялся — отпустит, если прийти еще раз. Тревога, томление, зуд в душе — все пройдет. Перестанет терзать мысль, что я что-то потерял в царстве вымерших жилищ.

Сырую землю развезло в кашу, и мокрый сад стал недосягаем. Башенка скрылась в тумане, а песчаные горы потемнели и словно приблизились — рукой подать.

Надежда угасла сразу же, как только я увидел бетонную плиту. Ничего на ней не было, только листья прилипли, и дождь истязал их бесконечно. Я посвистел. Ни шороха. Только равномерный дождевой шум.

Рискуя напрочь испортить ботинки, я походил, озираясь. Пробрался к непонятному зданию, похожему на трансформаторную будку, дернул дверь. Она неожиданно подалась, и я замер перед темным дверным проемом, из которого тянуло нежилой плесенью. Снова посвистел, прислушиваясь. Войти?..

— Почему ты не отзываешься? — неожиданно для самого себя вслух спросил я. — Вот он я. Здесь. Я же тебя купил. Иди ко мне.

Сзади хрустнуло, и я повернулся так резко, что чуть не грохнулся на скользкой грязи. Никого не было. Рассмотрел каждую травинку. Снова заговорил.

— Эй! Ты слышишь меня?.. Я, наверно, выгляжу идиотом. Да? Стою и разговариваю неизвестно с кем.

Тишина.

— Иди сюда, — повторил я. — Что тебе тут делать? Погода паршивая. Скоро снег выпадет… Ты злишься на меня, чтоя вчера тебя бросил? Да я просто испугался, понимаешь?

Очень тихо, тоненько и далеко что-то пискнуло, как электронные часы. Или пейджер. Я всмотрелся, но разве увидишь в такой ливень?

— Иди, — почти умоляюще сказал я. — Домой пойдем. Иди и не бойся, я тебя сыну не дам и даже не покажу.

— Папа! — громко позвали откуда-то со стороны, и я шарахнулся от испуга прежде, чем понял, что это всего лишь дочь моей Алины. В блестящей от воды черной куртке и резиновых сапогах.

И тут же по траве унесся прочь мокрый шелест — вдаль, к яблоням.

— С кем ты разговаривал, папа? — глаза удивленные и тревожные. Кто-то сказал про мою падчерицу — «взгляд предчувствия войны». Очень точно.

— А ты всегда гуляешь тут после школы? — сердито спросил я.

— Хорошо, — она вздохнула. — Не будем друг друга допрашивать. Я, кстати, в школе сегодня вообще не была. То есть, была, утром, но кто-то позвонил в милицию, что у нас заложена бомба. И всех разогнали. Не веришь — проверь.

— Верю, — я подошел. — Идиотов кругом навалом.

— Твой сын, — равнодушно сказала она. — Я знаю.

— Да?.. — мне было не до сына. — Слушай, давай пройдемся. Поговорить надо.

Она выслушала молча. Мы стояли под козырьком нежилого подъезда, сверху текла холодная вода. Откуда-то несло мерзкой резиновой гарью.

— Что ты молчишь? — спросил я. — Думаешь, папа сошел сума?

Она смотрела в дождь.

— Да нет. Все нормально. Пойдем отсюда, пожалуйста.

— А как ты поняла, что я здесь? — я и не пытался поймать ее взгляд.

— Не дура, — отозвалась она, трогаясь к дому.

…Конечно, не дура.

Я терпел до субботы, каждую минуту чувствуя, что девчонка думает обо мне. Тревожится. Пару раз она подходила и нежно, с какой-то неуловимой ноткой тоски целовала меня в щеку.

Суббота была пыткой, но я выдержал — не пошел. Уже стемнело, фонари зажглись, а я был дома, смотрел фильм, не видя экрана. И вдруг сорвался.

— Мне нужно, нужно… — судорожно одеваясь, бормотал я испуганной Алине, застывшей на пороге комнаты. — Пойми, я ненадолго. Туда и обратно! Сейчас приду!

Она промолчала. А я почти бежал туда, понимая, что в темноте ничего не увижу и не найду. Разве что нарвусь на теплую компанию наркоманов где-нибудь в развалинах.

Дождя не было, светила холодная луна. Я был одинок. Господи, как в ту минуту я был одинок! Мне не хватало кого-то рядом, и я понимал, что теперь и не будет хватать до тех пор, пока не найду.

Добежал до странной будки, едва различимой во мраке. Над горами песка желтел огонек, и я не сразу понял, что это — та самая башенка.

Свистнул как можно громче и прислушался. Тишина сразу распалась на тихие звуки: шум реки, далекий транспорт на шоссе, скрипы, шорох сада, ветер.

— Господи, — тоскливо сказал я в пространство. — Где ж ты, а? Если не хочешь возвращаться, то хоть не мучай. Оставь меня в покое. Я о тебе думаю круглые сутки. Нельзя же так.

— Конечно, нельзя! — отозвался из темноты ясный мужской голос. Сверкнул огонек зажигалки, и в свете этой краткой оранжевой вспышки я узнал майора, стоящего шагах в пяти от меня.

— Вы что, так и не нашли собаку? — меланхолично спросил он.

— Нет.

— Теперь уж и не найдете, наверно. Времени сколько прошло… Может, кто подобрал. Объявление не пробовали дать?

— Что? — я никак не мог понять, о чем он говорит.

— Объявление, — повторил майор. — В газету. Или по столбам расклейте. Может, вернут. Кому сейчас нужна чужая взрослая собака?

— А можно спросить, товарищ майор? — я сознавал, что выгляжу глупо и странно, и дай Бог, чтобы он продолжал думать, будто я пришел всего лишь за собакой.

— Ну да, конечно, — после паузы отозвался он.

— Почему выселили поселок?

— Под снос, — майор зевнул — Всем квартиры дали. У нас два человека тоже получили. Хорошие квартиры, парк рядом. А что?

— Ничего, — я вздохнул. — Пойду, пожалуй.

— Вас как зовут?

— Кирилл.

— Кирилл? Ага. Ну, хорошо. А не ваша это дочка, темненькая такая, с короткой стрижкой? Картавит немного?

Дочка была моя, то есть, не моя, а Алины. Но я ответил:

— Да нет.

* * *

До зимы. До конца января я ждал. Самое, наверно, трудное на свете — это ждать, особенно если не знаешь — чего. Потом стена назвала мне имя — «Мавель», а радио, издевательски усмехаясь, посоветовало держаться подальше от водоемов, потому что после Нового года три недели стояла теплынь — лед и собаку не выдержит.

Падчерица привела тихого мальчика и назвала его Юрой, смущаясь перед матерью и ковыряя обои. Юра жался в угол.

— Заходи, — я улыбнулся ему ободряюще, но девчонка глянула вдруг так, что я умолк и долго потом гадал, в чем дело.

Мы отдалились, и за столом, где вся семья пила чай, она смотрела, как чужая. Слова, будто мячики, прыгали через белую скатерть, заставленную чашками и блюдцами с кусками торта. От Алины — к дочери, от дочери — к Юре, от Юры — к моему сыну Стасу, от Стаса — к Алине. Я никак не попадал в их ровную игру. Мои неловко брошенные мячи вылетали за край поля, никем не подхваченные и даже не замеченные, словно их и не было.

Возможно, это происходило не впервые. Возможно, так было всегда. Но, ложась спать, я сказал мысленно, обращаясь к пустому берегу реки: «Мавель, если я тебе нужен, дай знать. Ты не представляешь, как важно быть кому-то нужным…»

* * *

Каждая капля весила тонну, и мне казалось, что сейчас они пробьют жестяной подоконник и разрушат козырек подъезда. Я увидел ту девочку из осеннего дня, идущую по талой воде под окнами, и безжалостно рванул раму:

— Эй, погоди!

Она задрала голову, поморщилась, вспоминая, и вдруг бросилась почти бегом, разбрызгивая ботинками мокрую снежную кашу.

— Ты куда? Да погоди, это я, я купил у тебя игрушку!

Она убегала, но я оказался шустрее: выскочил в тапочках, догнал, развернул к себе и всмотрелся в чистые глаза:

— Я тебе ничего не сделаю. Я знаю, что у дворника нет детей. Он и не женат даже. Да мне все равно, честно. Я просто хочу узнать, что происходит.

— Я тут ни при чем, — девчушка вырвала плечо из моих пальцев и уставилась на грязных весенних голубей. — Вы сами виноваты. Зачем вы ее выбросили?

— Я очень испугался. Она зашевелилась.

— И что, она сожрала бы вас, такого большого? У нее и зу-бов-то нет. Мне надо было сказать, что она приходит на свист. Забыла. Да ладно. Она к вам теперь не вернется. Вы бы вернулись, если бы вас выбросили?

— Я — нет.

— А чем она хуже вас? — девочка уже уходила, сердито поджимая губы. — Тоже мне. Такой здоровый, а трус. Надо же…

— Она сейчас у тебя? — я не обиделся на ее слова, только удивился немного. — Откуда ты знаешь, что я ее выбросил?

Тапочки уже намокли. Девчушка не обернулась, буркнула:

— Я сама хороша. Продала ее за полтинник. На черта я ей нужна? Мы все, по большому счету, гады.

Словно о собаке. Или кошке. О живом. Я уже знал, что пойду искать. Ночью мне приснилось, что, счастливый, я иду по какому-то заброшенному пустому складу, а Мавель едет на моем плече и почесывает меня за ухом. Она тоже счастлива. Мы ищем место, где присесть и перекусить, сквозняк шевелит клочья грязного полиэтилена в пустых оконных рамах, а небо серое, как картон, и галки орут, словно чувствуя приближение боя.

Проснулся и ощутил себя сиротой. Алина еще спала, открыв рот и издавая странные булькающие звуки. Падчерица возилась в своей комнате, сына не было слышно. Я встал так осторожно, что тахта даже не шевельнулась, и вышел на кухню, где уже напевал включенный чайник.

Вошла падчерица, и мы одновременно потянулись к приемнику. Я уступил, но радио ответило все-таки на мой вопрос: «…при отсутствии нареканий со стороны администрации возможно условно-досрочное…».

— Фу, — дочь Алины уселась и глянула в дождливо-снежное окно. — Это не мне, папа. Явно — тебе. Ты меня перебил.

Внизу ползла машина, свет фар рассеивался в мокром тумане.

— Детка, — я погладил девушку по голове. — Ну, прости меня. За все. Почему ты такая сердитая? Что я тебе сделал?

— Мама сказала, что ты мне не отец.

— Дура! — я тихо взорвался. — Проклятая дура!. Когда она это сказала?

— Тогда. После игрушки. Я очень плакала из-за тебя. И она плакала. А потом сказала что ты мне не отец. Что, когда вы встретились, она была на седьмом месяце. А ты женился на ней, потому что пожалел.

— Слушай, — я бессильно злился. — А это вообще важно?

— Да нет. Просто теперь у меня будет одной морокой больше. Надо еще его найти. Ну, того, ты понимаешь.

— Зачем? Он тебе нужен? В глаза посмотреть хочешь? Да незачем. Скотина он.

— Ты его знаешь? — тревожные глаза чуть расширились.

— Нет. Я предполагаю. Если бы знал, морду бы расквасил, честное слово.

— Да? — она удивленно взглянула на меня.

— Он мог что-то сделать. Придумать, — добавил я. — Время было такое. Твою маму просто заклевали бы из-за этого. И давай закончим разговор.

— А ты все еще думаешь ну обо всем этом?

Я видел: вопрос важен. Она нервничает. Надо сказать нет я уже забыл. Но я не мог.

— Думаю, детка. Но что толку?

* * *

Лето рухнуло с небес, как наказание за грехи. Душное, знойное, тяжкое. Не лето, а борьба за выживание под злым солнцем, которое вдруг перестало ласкать и начало мучить. Все время хотелось пить, и я, выходя из дома, брал с собой двухлитровую бутылку холодной воды, которой хватало на час, не больше.

Я искал. Это стало привычкой, как умывание по утрам, как завтрак. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, без цели бродя по выгоревшей траве среди ничейных яблонь и вглядываясь в песок и мусор под ногами. Я звал. Я заговаривал с ней. Она не отвечала, но один раз, когда я, заслышав шорох за спиной резко обернулся, кусты дикой полыни еще хранили отпечаток ее бегства.

Нормальные люди в отпуске отдыхают, а я вместо этого тратил дни на игру в кошки-мышки с чем-то, чего абсолютно не понимал и во что почти не верил. Оно не давалось в руки. Оно убегало. Но только во время этих дурацких поисков я чувствовал, что живу.

Пятница была. Я забрел в заваленный хламом подъезд пятиэтажки и присел на ступеньку, стараясь не замечать тяжелого запаха плесени, который не выветривался здесь никогда. В шаге от меня горой валялись истлевшие книги, школьные тетрадки, старые открытки и связки каких-то накладных. Всю эту мертвую бесформенную кучу покрывал толстый слой пыли и осыпавшейся штукатурки, от нее особенно сильно воняло плесенью, но я вдруг потянул какой-то грязный конверт и извлек на свет пожелтевшее письмо.

«Милая Нина Васильевна!

Мы все скучаем без вас, особенно мама. У нее в последнее время пошаливает сердце, и мы волнуемся, не случилось бы чего плохого. Врач говорит, это возраст, мало у кого в восемьдесят шесть лет все работает, как часы. Но мы все равно волнуемся.

А как у вас дела? Есть ли заказы на вязание?

Ваше письмо мы получили вчера утром и не совсем поняли, что это за штучки завелись у вас в подъезде и почему дядя Костя и тетя Лена вдруг подали на развод? Мы не поняли: это как-то связано между собой или нет? И почему вы целых три раза написали, что дядя Костя 5 августа весь день провел в гараже? Что тут такого?

Пожалуйста, Нина Васильевна, срочно и подробно напишите ответ! Не надо ли нам приехать? Может быть, я или Саша могли бы помочь? Если можете, даже дайте телеграмму, если надо приехать.

Мы очень беспокоимся

С любовью, Оля, Саша, девочки

18.08.90 г.»

Я перевернул конверт: улица 1-я Индустриальная, дом 2, квартира 18. Зубиной Нине Васильевне. Без обратного адреса, только штемпель: Москва.

* * *

Жэковская тетка долго рассматривала мое лицо, покрытое нездоровым кирпичным загаром, потом глянула сквозь пыльное стекло на белый двенадцатиподъездный дом и полезла со вздохом в картотеку:

— Зубина Н.В.? Она умерла в девяносто первом. Сейчас есть только Зубин Константин Алексеевич. Вон тот дом. Квартира двадцать один.

Мужчина, встретивший меня на пороге, выглядел сонным и каким-то опухшим, словно после хорошей пьянки. Приглядевшись, я с изумлением узнал в нем нашего дворника. Да-а, тесен мир.

— Вам что, в ЖЭКе не сказали, что мать умерла? — неприязненно спросил он, как только я показал письмо.

— Да я к вам. Мне необязательно — мать. Любой человек из того поселка.

— Для чего? — во взгляде его росло и ширилось подозрение.

— Поговорить надо.

— А документ у вас есть?

Я протянул паспорт, уже понимая, что никакого разговора не получится. Мужчина был настроен почти агрессивно и так сверлил меня взглядом, что я невольно съежился и попытался сбежать.

— Погодите, — он ловко поймал меня за кисть руки. — А зачем вам? Что за дело?

— По поводу «штучек», — рискнул я.

Лицо Константина Алексеевича мгновенно превратилось в непробиваемую бетонную плиту:

— В смысле?..

В этот момент немолодая женщина, спускавшаяся вниз по лестнице, притормозила возле нас и сказала с легкой укоризной:

— Опять глаза залил?

— Пошла ты!.. — мужчина сразу разъярился и пошел красными пятнами. — Тоже мне, праведница нашлась! Да я… да ты…

Женщина, не слушая, двинулась своей дорогой. Я бросился догонять, а вслед нам несся такой отборный мат, что у меня сразу заныло в висках от жгучего желания вернуться и затолкать в рот труженика метлы грязный коврик для вытирания ног.

— Пьет, — равнодушно сказала женщина, не глядя в мою сторону. — Раньше не такой был. Нормальный, добрый. Я жена его бывшая.

— Лена? — предположил я и, наткнувшись на удивленный взгляд, пояснил. — Я Нину Васильевну искал.

— A-а… Умерла она. Хорошая была женщина, царство ей небесное.

Мы вышли из подъезда, и Елена вдруг сказала:

— Если бы не эта дрянь, все было бы хорошо. Мы бы не развелись. И Костя бы не пил. Жаль, что мы в одном подъезде квартиры получили, ад теперь кромешный. Он, как напьется, все в мою дверь ломится.

— А эта дрянь? — я решил все-таки попытать счастья.

— Теперь-то неважно, — уныло сказала Елена. — Мы тогда молодые были. Мне тридцать два стукнуло, Косте тридцать четыре. Детей не было… Я не виновата, что так. У нас и без детей все хорошо шло. Жили, как люди. Двое — в двухкомнатной. Свекровь за стенкой. Всегда поможет. А потом как началось… И месяца не прошло, испортили Костю.

— Они действительно в подъезде жили?

— Да нет. Когда началось, мы подъезд весь облазили. По подвалу с фонариками шарили. Дежурства установили… Они, знаете, такие были заметные, больше красные или желтые. И вот одна прицепилась к Косте. А еще одну подобрала Люда из третьей квартиры, но Люду-то можно понять. Одна да одна все время… Но Косте чего не хватало?!.. У вас есть сигарета?

Сигарет не было, и я торопливо, в два прыжка, сбегал к киоску и вернулся с пачкой «Pall Mall». Елена стояла, заторможенно глядя на угол здания. Так же заторможенно закурила и с силой выдохнула дым:

— Мы их звали «собачками». Вообще-то нельзя об этом трепаться, но мне все равно. Что мне сделают? Не посадят же. А вы откуда Нину Васильевну знали?

— Моя жена одно время обращалась к ней насчет вязания, — вспомнив о письме, соврал я.

— A-а… Ну так вот. Я точно помню, они в июле появились. В первых числах. Сначала лежали такие маленькие. В траве. Или под скамейкой. Дети с ними играли. А вот собаки рычали на них, да еще как, аж шерсть дыбом. У нас Дик был, овчарка немецкая, так он вообще на волка становился похож. Он сбежал, когда Костя начал сидеть в гараже… — лицо Елены передернулось, словно ей сделали больно. — Сидит, сидит… Я прихожу, а он все сидит… А в руках у него — она. И попробуй, тронь!.. Я хотела ее забрать, так он ударил меня… по лицу… я чуть не упала… А глаза совершенно сумасшедшие. Он с тех пор меня и ненавидит, наверное. Я ведь ее, в конце концов, утопила.

— Утопили?

— А что было делать? — женщина громко вздохнула. — Он дома даже есть перестал. Буквально жил в гараже. С ней. Она большая выросла, больше кошки. И говорит с ним, и поет, и кино показывает. А он смеется, как ребенок, и на меня ноль внимания. Вот я ее и… Взяла в руки, когда Костя на работу ушел. Понесла к реке. А она не хочет пищит, жалуется… Когда в воду летела, завизжала, как бензопила. У меня до сих пор этот визг в ушах стоит. А Костя сразу понял… — она понурилась.

— А как ее звали? — спросил я, испытывая почему-то крайнюю неловкость.

— Костя называл ее Легги. Не знаю, сам придумал или нет. Она желтая была, как канарейка, яркая такая… Я до сих пор желтый цвет не переношу… А Люда из третьей квартиры взяла себе синенькую. Они, правда, пока маленькие, все одинаковые. И не знаешь, какая будет…

Вот странно: она толком ничего не объяснила. Кроме одного: у меня не галлюцинации. Сестричка моей Мавель разрушила эту семью. Чью семью разрушит сама Мавель?..

— А военные? — уже без особой охоты спросил я.

— А что военные?.. — Елена невесело усмехнулась. — Когда всех переселили, я сначала радовалась: вытравят эту заразу. Поселок должны были сразу снести, да только не снесли. Путч этот случился, то да се… Не до того, наверно, стало. Или денег не было на снос. Я не знаю. Они, конечно, долго там возились. И излучение какое-то пробовали, и газ, и магнитное поле. Я один раз видела: грузовик оттуда поехал. Кузов брезентом укрыт, а на углу брезент сполз, и там — цветное, как леденцы в коробке… А теперь и не делают ничего. Говорят, ни одной больше не осталось.

— Может быть, одна… — зачем-то сказал я.

Елена сразу напряглась, как перед криком, и уставилась на меня огромными измученными глазами:

— Да?.. Это плохо. А вы откуда знаете?

— Да меня черт дернул ее купить у ребятишек, — я поймал себя на том, что почти оправдываюсь.

Женщина отвернулась от меня и вдруг пошла, все набирая и набирая скорость, а потом побежала, прижимая к животу хозяйственную сумку.

* * *

После встречи с тем парнем на улице я не спал ночь. Впервые — оформилось. Приобрело имя, пол и характер. Стало почти легко. И я поднялся с кровати, стараясь не разбудить Алину, оделся и вышел из квартиры в предутренние сумерки.

Солнце еще не показалось, в подворотнях пряталась мутная синь. Небо было чистое, светлое, со штрихами перистых облаков. По улице проехала, сея свежесть, машина-поливалка, пробежал бодрый старичок в спортивном костюме. Я шел, посмеиваясь над собой, и твердо знал, что сегодня ее увижу. Никого другого я не хотел видеть до такой степени. Никогда.

Мертвый поселок спал — если это слово вообще применимо к мертвым. У военных светилось всего одно окошко в дежурке на первом этаже, немо стояли два «уазика» с буквами «ВВ» на дверцах.

Я прокрался к реке и остановился под старой яблоней, улыбаясь во весь рот, словно нашкодивший школьник. Кто-то сидел на поваленном телеграфном столбе очень далеко за развалинами и деревьями. Неподвижно. Какая разница…

Трава ожила, и я тихонько свистнул, всматриваясь.

«…она встречается она и сейчас встречается с ним она нашла его когда ты встретил меня и у них все началось снова и девочка знает она заходит к нему и называет его папа а ты дурак если думаешь что твое благородство кто-то оценил потому что кроме меня ты никому не нужен. Алина говорит, что у тебя не все дома и ходила в юридическую консультацию чтобы узнать как лучше с тобой развестись чтобы не делить квартиру, можно ли объявить тебя психически больным и оформить над тобой опеку…»

— Кто это?! — наверное, я крикнул слишком громко, потому что человек, сидящий на поваленном столбе, оглянулся, и я узнал майора.

— Вот это встреча! — он встал и пошел ко мне, улыбаясь, а голосок внутри головы вдруг захихикал: «…ну конечно как же, ты думаешь он рад тебя видеть а на самом деле он тоже думает что ты дурак кстати это он и есть познакомься с отцом своей дочери помнишь он спрашивал тебя о ней так вот пока ты тут ходишь и свистишь вместо того чтобы просто постоять и подождать меня он приходит к Алине и они вместе лежа на вашей кровати думают как бы от тебя избавиться…»

— Ну-ну, здравия желаю, — я сунул руки в карманы штанов. — Как служится, товарищ майор?

— Нормально, уважаемый. Я тут вашу дочку снова видел. По-моему, она за вами немножко следит.

— Да что вы?.. Вот как. Но только не мою дочку, а вашу, товарищ майор.

Он осекся и несколько секунд молчал. Потом ухмыльнулся:

— Ну, что вы. Зачем же так. Ну, было. Давно!

— Примерно вчера?

— Ага, вы так ставите вопрос… Это девчонка болтает? Да?..

Все-таки она — ваша. Со мной она так, постольку поскольку. А вас любит. Вы ведь вырастили ее. А Алина…

— Алину я не держу. Между нами, я ее никогда особо и не любил. Доброе дело хотел сделать, а оно вон как обернулось.

— Зря вы так. Давайте уж цивилизованно решим…

— Нет, — сказал я и ударил.

Он упал неожиданно легко, словно ватная кукла, и остался лежать, удобно устроив голову на обломке бетонной плиты, как на подушке. Все заволокло туманом, и вдруг из-за песчаных куч резануло солнце.

«…вот и умница вот и хорошо так и надо было сделать теперь по крайней мере одна проблема решена а я тебя никогда не подведу не зря же ты меня искал и я больше не сержусь что ты бросил меня одну ты раскаялся и понял что не можешь без меня жить а теперь пошли решим остальные проблемы и все мы будем свободны вот я вот вот вот…»

Она стояла в мокрой от росы траве, ярко-белая, сверкающая на утреннем солнце, нарядная, размером чуть больше телефонного аппарата, и я вдруг ощутил странную слабость и покой, словно меня качала на руках мать.

— Откуда ты? Откуда вы все? — только и спросил я. Она не ответила, потому что по саду, перепрыгивая через какие-то бетонные блоки и груды битого кирпича, неслась во весь опор дочь Алины в шортах и цветастой пижамной майке встрепанная и насмерть перепуганная. Я протянул руки, поймал дрожащее тело, прижал к себе голову, поцеловал в волосы, успокаивая:

— Ну, ты что? Ты что?

— Папа! — всхлипывая, бормотала она. — Пойдем! Пойдем отсюда! Я все знаю. Никому не скажу. Будем считать, что он просто упал. Я никому!.. Только пойдем! Ты что, не понимаешь, — целые поселки не выселяют просто так! Это смертельно опасно! Они… они… если поддашься, тебя просто не будет! Они и меня пытались обработать. Это же страшная сила, папа!

— Да ты посмотри! — я развернул ее за плечи и показал на Мавель. — Какая же это сила? Видишь, какая она маленькая? Это просто мой друг. Я ее очень давно искал…

— Конечно! — со злой обидой отозвалась моя падчерица. — Они именно друзья. Как собачки! На все для тебя готовы. А ты подумай — зачем?.. Это ты такой добрый, что готов был жениться на женщине, беременной неизвестно от кого, да которая, к тому же, тебя не любит и не уважает, а просто соседских усмешек боится! А они — не такие. У нас в школе одна завелась, так теперь хоть не ходи туда! У всех крыша поехала. Морды друг другу бьют, матерятся, злые все… В Москве, говорят, полно этих твоих «друзей», они там в домах, в метро, везде… Я думаю, они или с другой планеты…

«… нет нет нет…»

— …или здесь образовались… да это неважно, главное, что это ведь не животные, не люди, с ними нельзя по-человечески! Не верь ты этой гадости!..

Я видел, что ей страшно. Что она с трудом сдерживает этот страх, бьющий через край ее души.

— Папа! — умоляюще сказала она. — Неужели ты не понимаешь, почему жизнь стала такой скотской? Никому ничего не надо, никто никого не любит, никто никому не нужен… Сидят сотни тысяч… да миллионы зомби, уткнулись в говорящие ящики и отключили мозги… Этим же., им же не надо, чтобы мы друг друга любили, чтобы у нас душа была… им надо, чтобы мы любили только их… тогда им хорошо..

— Ерунду ты говоришь, — я ласково взял ее за плечи и чуть отстранил от себя. — Что на тебя нашло?

— Папа, — укоризненно повторила она. Мои пальцы легли на ее тонкую шею и чуть сдавили ее. Я хотел только одного: чтобы она замолчала.

— Ничего не говори — попросил я. — Просто посмотри на нее. Пока ты переваривала известие о том, что я, оказывается, тебе не отец, а твоя мама устраивала свою личную жизнь, вот эта крошка любила и ждала меня…

— Правильно. Они и выискивают таких. Одиноких, никому не нужных. Особенно часто липнут к женщинам. Живет себе такая тетка, дети у нее, хозяйство, стирка, готовка, телевизор. Пока она суетится, в ней вроде бы есть необходимость. А помрет — и не заплачет никто по ней. И она это понимает. Муж ее давно не любит, дети ею пользуются, а тут приходит вот такая крошка…

— И что же тут плохо о?

— …или вот тот же дядя Костя, к которому ты неудачно в гости сходил. Не было детей, жена пилила, мать по врачам гнала, мужики за глаза сплетничали… Или дурешка эта, которая тебе твою погибель продала. Мать у нее пьет, водит к себе кого попало, отец неизвестен, изнасиловали ее недавно… а девке быть как все хочется, вот и придумывает себе то одну семью, то другую, и в каждой обязательно папа, а у самой на мороженое не хватает и выхода никакого, только в детдом…

— Деточка!

— …или даже ты. Ты-то знал, что я не твой ребенок. И знал, что мама тебя только терпит. И сын у тебя, по-моему, все-таки идиот, ты уж извини. Судя по его выходкам..

— Ты заткнешься или нет?! — заорал я.

— Послушай, — терпеливо сказала она. — Есть масса людей, к которым они никогда не прицепятся. Ни за что. Потому что эти люди счастливы и без них. У них главное есть: они кому-то нужны. Вот я, например. Ты не знаешь, а Юра меня любит. И я его люблю. Поэтому никакие крошки с шестеренками..

Я сдавил ее горло сильнее, ощутив, как судорожно бьются под пальцами тонкие артерии. Она попыталась сглотнуть, потом выдавила через силу, краснея и ловя воздух.

— Скоты мы все-таки… друг с другом, как звери… а эту гадость любим… жалеем… Папа, нет, не надо!!!

Она вцепилась в мои руки, пытаясь оторвать их от себя, словно это были две змеи. Брызнули слезы. И вдруг обмякла — так быстро… Я подержал ее еще немного, полминуты, не больше, и уложил в прохладную сырую траву. Из кармана ее шорт что-то выкатилось, я поднял и увидел крохотную копию Мавель в детстве. Мертвую, раздавленную каблуком.

Несколько секунд я бездумно сидел у босых ног дочери, держа на ладони немую игрушку. Потом встал, взял Мавель на руки и посадил себе на плечо. Она устроилась и начала напевать мне на ухо тонким мелодичным голоском. Я успокоился.

Утро только начиналось, и мне нужно было успеть домой до того, как проснется Алина — моя проблема номер три, и сын — проблема номер четыре. Первые две уже не занимали мои мысли.

Кто-то стоял на гребне насыпи, взъерошенный, лохматый, в нескладно сидящей одежде, и тень его казалась невозможно длинной. Он смотрел на два освещенных солнцем тела, на меня, на Мавель, на мертвый поселок, и тихонько насвистывал.

Он тоже кого-то звал.

 

ДРУГОЙ

КРАСНЫЙ ЦВЕТ

Не помню дня — помню только, что был апрель. Мой любимый месяц. В изобилии теплых лучей просыпались зародыши листьев, и земля была, как шоколад. Плыл дымок, особенный, весенний. Бледные после зимы лица боялись солнца.

Помню качели: скрип, скрип… Ржавые цепи, рассохшееся деревянное сиденье. Внизу — прозрачная лужа. Тень, как маятник, на старой кирпичной стене, изрисованной несколькими поколениями детей.

Вот твоя дочь, сказала располневшая тетка, бывшая когда-то моей любимой. У тебя пятнадцать минут, добавила она. И ушла, переваливаясь.

Ребенок как ребенок. Русая голова, лицо сердечком, глаза вроде серые. Одиннадцать лет. Куртка такая красная, что больно глазам. Красный берет с помпоном. На лице — блаженство. Вестибулярный аппарат явно крепче моего: я не смог бы так раскачиваться, рискуя свернуть шею.

— Привет, Валечка, — я подошел и поймал ее в полете. Скривилась по-матерински и заерзала в моих руках:

— Пустите!

То, что я — отец, не произвело на нее никакого впечатления. Подумаешь, отец! Этот вопрос ее ничуть не волновал. Равномерно раскачиваясь у меня перед глазами, она неохотно рассказала о себе: учусь на четверки, люблю собак, летом езжу с мамой на море.

Не помню мгновения, помню лишь шок: только что была, секунду назад мелькало алое пятно, и — нет. Голос еще звенит в ушах, но ее уже не существует. Другой алый цвет на моих руках. Вопль: Господи, девочка убилась!.. Старушка с собачкой на руках смотрит с ужасом. Какие-то люди вокруг нас. Нет, вокруг меня, потому что я уже один в их кольце.

Как я ее не поймал?..

Прибежала мать, жалкая, и вцепилась в меня, визжа, а я не мог опустить на землю тяжелое тело и стоял, тупо глядя в остановившиеся глаза, еще хранящие восторг.

— Что было потом? Вспоминайте, не торопитесь. Что было после того, как она упала с качелей?..

— Не могу. Не знаю… Я, кажется, шел по улице. Мимо трамвайного депо. Это старый район, дома послевоенной постройки… У меня было страшное состояние. Может быть, начались галлюцинации. Мне казалось, что я не в Москве, а где то очень далеко. Все время было ощущение какой-то неправильности происходящего. Потом увидел у себя на рукаве кровь, и мне стало плохо. Кто-то вызвал «скорую». Вот и все…

— Нет, это не все. Попробуйте вспомнить. Вы говорите: неправильность происходящего. В чем это выражалось?..

Я помню: грело солнце. Подумал еще: как в такой день вообще возможна смерть? Мне казалось, что ничего не случилось. Что все — сон. Тягостный и страшный.

Шел, с трудом переставляя вялые ноги. Не мог курить, тошнило. Все плыло. Я же не знал, что у меня инфаркт, я тогда ничего не чувствовал, кроме слабости и отчаяния. Это бывает так: только что случилось, минуты назад, но уже ничего не поправить, и это самое страшное. Проснуться хочется, и в который раз с ужасом спохватываешься, что вовсе не спишь.

Не могу ручаться, что действительно видел что-то там, на набережной. Могло показаться. Шок все-таки…

Они стояли, наклонившись над водой, и, кажется, курили. Их голоса и смех звучали так ясно, словно нас не разделяло полсотни метров. Я слышал каждое слово, вылетающее в солнечный воздух. Так, невинная болтовня, треп, анекдоты. Парень и девушка. В зеленом. Военная форма. Оба в кепках, у девушки — две светлые косички. Парень с усами, высокий и поджарый. Веселые ребятишки.

Я бы их не заметил, но что-то с ними было не так, и, только приблизившись, я понял, что именно: в то время военные носили совершенно другую форму. А эти были в какой-то необычной, пятнистой, из гладкой, мокро отливающей ткани. Не знаю, почему мне это запомнилось.

А потом девушка вдруг оглянулась, и я увидел ее лицо. Это была она — Валентина. Живая. Лет двадцати трех. И я клянусь: в течение тех нескольких секунд, что я смотрел на нее, меня не покидало ощущение, что с ней-то как раз все нормально, она находится там, где должна находиться, а вот со мной что-то не так…

— Хорошо. Вот видите, а вы говорите — все. А почему она была в военной форме, как вы считаете?

— Я никак не считаю, доктор. Этого не было. Мне показалось. Вы не представляете, в каком я был состоянии.

— Отчего же? Вы были не только в отчаянии из-за гибели своего ребенка. Вам казалось, что именно вы в этом виноваты. Скажите честно: у вас не было мысли, что, если бы можно было вернуть то мгновение…

— Я понял. Да, было. Именно об этом я и думал. Если бы можно было вернуть то мгновение! Да я бы жизнь за это отдал. Лишь бы больше не мучиться…

Почти все пошло наперекосяк. В больнице у меня было достаточно времени, чтобы подумать, и я бесконечно прокручивал в уме ситуацию — чуть не свихнулся от этого. Мне казалось: теперь — все. Трещина на стекле, и заделать ее никак нельзя. Жизнь распалась на ДО и ПОСЛЕ.

В мое окно стучалась ветка, тонкая, юная, вся в нежной листве. Ветер приносил новые ароматы. По утрам я видел полосы молочного тумана. Не было еще на моей памяти настолько красивой весны, но она опоздала: ужас перечеркнул мою память. День «X» удалялся во времени, превращался в негатив, все более размытый, но ощущение трещины никак не хотело исчезать, и я вновь и вновь возвращался — вместо того, чтобы вылечиться от этого.

Вот же она — пролетает в сантиметре от моей руки. Сзади — стена. Крошечные ручонки срываются с цепей — как это вышло? Удар, звонче которого я не слышал никогда. И — больше нет.

Валя, Валя, Валя. Вернуться и поймать ее на лету. Отвратить тот удар о старые кирпичи. Затылком. Валя! Это я виновен. Если бы ты не отвлекалась на меня, ты бы не упала. Если бы я тебя поймал, ты была бы жива. Если бы я вообще тогда не пришел, ты бегала бы в школу по чистой весенней улице среди просыпающейся жизни. Ты существовала бы сейчас, если бы не было с тобой меня.

Вернуться и поймать ее на лету.

Ежедневно ко мне приезжала Оксана, жена. Понимала ли она, почему я не выздоравливаю? Сидя на краю моей койки, она спрашивала: ну, сегодня хоть немного, хоть капельку тебе лучше?..

Я вглядывался в ее молодое чистое лицо, в ясные испуганные глаза и врал: да, милая, сегодня, несомненно, уже гораздо лучше!

Она делала вид, что верит в мою ложь. А я смотрел на нее, как в первый раз, и не мог отделаться от мысли, что и эта прелестная женщина живет на свете, быть может, лишь благодаря чьему-то непоявлению. Все мы живы только потому, что кто-то в свое время нам не помешал…

Вот до чего я дошел. Прощаясь, я умолял ее: Оксана, будь осторожнее! Сразу домой! Никуда не ходи! Ты единственный человек, который у меня остался, не покидай меня, пожалуйста…

Она пугалась этих слов, хватала меня за руку, просила не говорить так, убеждала, что у меня стресс. Я это понимал и без нее.

А потом мне вдруг действительно стало легче. Помню, как впервые поднялся с кровати и дошел до окна. Внизу были качели, и все внутри меня так и охнуло при виде их.

Почему я говорю, что почти все пошло наперекосяк?

Летним днем я ехал с кладбища в совершенно пустом автобусе. Девушка, сидевшая чуть впереди меня, мимолетно оглянулась, и я узнал ее.

— Юля!

Она вздрогнула от моего голоса и втянула голову в плечи. Два года, в течение которых мы не виделись, не оставили на ней следа. Все такая же, немного испуганная, с глазами котенка. Подвинулась, разрешая сесть рядом. Помнишь, Юленька, мы расстались в четверг. Осенью, в слякоть. Ты уходила, не замечая луж а я даже не стал провожать тебя взглядом — настолько был уверен тогда, что ты мне не подходишь. Мы не поссорились, просто я тебя не любил. И сказал тебе это, словно ударил. Не люблю, нет чувств, мы — разные. И ты ушла. О том, что было два года назад, говорить теперь бессмысленно. Ты ни за что не поверишь, насколько я изменился.

— Ну, как дела?

Посмотрела хитро.

— Кстати, хорошо.

— Правда, хорошо?..

Она могла не отвечать, я все видел сам. Так притворяться невозможно, у нее действительно все наладилось — без моего участия. Я помню, КАК в свое время она ко мне относилась, как ловила каждое слово, сколько нежности было в этих глазах, теперь равнодушных.

— А я по тебе скучал. Знаешь, ты мне даже снилась. Что ты скажешь на это?

— Ничего не скажу, — она сидела, храня безмятежное выражение лица. — Иногда мы не представляем, чем обернутся в будущем наши поступки. Я в курсе, что ты меня искал, — мне сказали. Женщины не умеют хранить тайны. Ты позвонил моей подруге, а она — мне. Но это ничего не меняет.

— У тебя уже кто-то есть? — почему-то с надеждой спросил я.

— Нет. Просто я тебя больше не люблю, и мне легко.

— Значит, и не любила.

— Мне все равно, как ты это назовешь.

— А вам была очень дорога эта женщина?

— Понимаете, доктор, дело даже не в этом. Просто в то время, когда мы общались, я не понимал, как это ценно — когда тебя любят, понимают и не предают. Я ни у кого потом не встречал подобного отношения, даже у Оксаны жены. Отношения, при котором другой человек для тебя важнее, чем ты сам, — вот что было в той девушке. Притом ее вовсе не любовь сделала такой. Она сама по себе была такая. А я ее потерял. Она не захотела даже дать мне телефон сказала, что нам не о чем говорить потому что ей со мной неинтересно.

— Вы были этим расстроены?

— Очень.

Долгое время я не мог смотреть на детей, особенно на девочек возраста моей дочери. Боль была почти физическая. От взгляда, от голоса. Оксана понимала, сочувствовала, предлагала родить мне ребенка, но я не мог об этом слышать. Одного своего ребенка я уже убил, казалось мне. Я не имел права взять на себя ответственность еще за одну жизнь.

Пришла осень, потом мир остыл, и посыпался снег. Резко потемнели вечера задули ветры, все обезлюдело, и наступила эпоха синих фонарей, твердой земли, снежных призраков и какого-то задумчивого одиночества.

Одиночество стало частью моей души. Жена уже не говорила о ребенке, почти не утешала меня, у нее странно переменился взгляд, и, стоило мне сказать хоть слово на «заданную тему», она вставала и уходила в другую комнату. Быть может, ей стало страшно или скучно со мной, а может, и то, и другое сразу. Если бы рядом была Юля, у нее хватило бы терпения и любви, чтобы помочь мне переболеть. Но я, как выяснялось теперь, выбрал не того человека. И еще одно мгновение, которое нельзя вернуть, поселилось в моей памяти. Тот день, когда, ничего не видя от слез, от меня уходило мое счастье.

С Оксаной мы расстались в феврале. Она просто сказала, что хочет уехать к родителям, и я не стал возражать. Наверное, это действительно было нужно, не знаю.

Самое странное — я по ней почти не скучал. Даже думал редко. Словно ее и не существовало никогда. Вот уж не предполагал, что так бывает…

— А что это за история с пожарной машиной? Вы упоминали пожарную машину и водителя, который предложил подбросить вас…

Да, конечно, машина была. Старая, облезлая пожарная машина. А водителю уже за сорок. Он сказал: можно вернуться до развилки. Я ничего не понял, и он уехал. Это было давно, почти сразу после ухода моей жены.

Потом я задумывался об этом. Времени было — вагон, вот я и начал вспоминать его лицо, жесты, его слова, и мне стало казаться, что имел он в виду не просто развилки дорог, а развилки судьбы. Понимаете? Бред, конечно. Но это меня держало.

Я помню, где его встретил: почти там, где погибла моя дочь. На набережной. И я стал там гулять…

— То есть вы целенаправленно искали новой с ним встречи? Надеялись, что он приедет еще раз? А почему вам так казалось?

Понимаете, у меня была одна мысль. Спасительная, я бы сказал. Я думал: а вдруг он понял, что до меня просто не дошел смысл его слов? Ведь так бывает.

И я его дождался.

Был совсем такой же апрель, только попрохладнее. Даже дождь вроде сеялся, когда я увидел пожарную машину и замахал руками.

Он высунулся из кабины:

— Ну, поедем? Куда тебе?

И вот тут, рискуя показаться сумасшедшим, я выдал:

— Не помню числа. Четверг. Осень. Восемнадцать ноль три. Проходная АЗЛК. Там я бросил Юлю.

— Садись, — спокойно сказал он.

Не знаю, почему я назвал именно эту дату. Надо было совсем не туда, а в другой, солнечно-шоколадный апрель, в тот день, когда я потерял дочь. Но он уже тронулся…

— …да ты понимаешь, я просто тебя… — я поймал себя на этой фразе, обращенной к испуганным Юлиным глазам, и внутри меня взорвалась бомба. Вот он, момент!

— …иногда не понимаю, — закончил я. Помню: была какая-то вспышка, далеко в небе, над кварталами новостроек. — Но я тебя люблю.

— Я тоже… — пробормотала она с облегчением, почти со слезами, и обняла меня.

Вы не поверите доктор. И я бы не поверил. И может статься, что вся моя непутевая и несчастная жизнь ПОСЛЕ привиделась мне именно в то мгновение. Не было ее и быть не могло.

Однако в ТОМ САМОМ апреле я, уже будучи мужем Юли и отцом маленького Сережки, стоял в том самом дворе и смотрел на свою дочь. Крепко вцепившись крошечными ручонками в ржавые цепи она храбро раскачивалась, не замечая моего взгляда. Светлое дитя в красном. ЭТОТ красный цвет я буду помнить всю жизнь, моля Бога о том, чтобы никогда не увидеть ДРУГОЙ красный цвет.

Я подошел. Она глянула на меня почти равнодушно, кивнула. И тут я, прервав ее полет, остановил качели и прижал к себе худенькое тело в шуршащем нейлоне. Зарылся носом в волосы, поцеловал запрокинутое вверх недовольное лицо:

— Валечка. Понимаешь. Я твой отец. Я люблю тебя. Ты понимаешь? Ты вырастешь, станешь служить в армии, будешь ходить в красивой форме, все у тебя будет прекрасно… Только, пожалуйста никогда больше не подходи к этим качелям. Пожалуйста! Я точно знаю, что ты разобьешься, упадешь с них и погибнешь. Ты этого не хочешь? Я серьезно с тобой говорю, Валя, ты веришь мне?..

Она покивала, осторожно выкарабкалась из моих объятий и встала прямо.

А потом мы прогулялись по набережной, и ее забрала мать, буркнув, что давала мне пятнадцать минут, а не полтора часа.

— Вот видите, все закончилось хорошо…

Не совсем, доктор.

Знаете, бывают такие прозрачные летние дни. После дождя. Свежие, прохладные, резко-солнечные, а в воздухе — только озон и аромат листвы…

Они стояли на набережной и курили. Я не решился позвать, но Валентина оглянулась сама и протянула изумленно-весело:

— Па-а!…

Подбежала, шлепая по лужицам, ткнулась загорелым лицом в грудь:

— Папа, а что ж ты не заходил столько? Почему? А я тебя узнала. Видишь? Слушай, а хорошо, что ты меня отвадил от тех качелей. Правда! Я к ним больше не подходила, а на следующий день там разбилась другая девочка! Насмерть! Если бы не ты… ой, папа, ты же спас меня! Ты зайдешь? Я сейчас домой, мать в санатории. Пойдем? А это муж мой, Славка. Сейчас я вас познакомлю!..

Она весело тараторила еще что-то, а у меня вертелась в голове только одна фраза: «…на следующий день там разбилась другая девочка! Насмерть! Если бы не ты…». Нет, моя дочь не укоряла меня этим, она просто радовалась счастливому стечению обстоятельств.

А я вот не радовался больше никогда. Что-то такое, что выше нас… не природа, нет… не терпит пустоты, взамен одного оно берет другое, и вмешиваться в этот процесс недопустимо никому. А я вмешался.

И покоя мне теперь нет.