То, что я собираюсь сделать, относится к разряду не самых благодарных занятий. Перелагать поэзию в прозу и рассуждать о том, «что хотел сказать художник этим образом»,- дело слишком школьное.

Но именно особенности нашего школьного воспитания и понуждают меня взяться за толкование сказок К.С. Льюиса из цикла «Хроники Нарнии», вышедших уже несколькими изданиями.

Сам Клайв Стейплз Льюис (как и его соотечественники и современники Честертон и Толкиен) писал для людей, которые имели возможность изучать Закон Божий в школе. С одной стороны, это знакомство с сюжетами священной истории позволяло им узнавать с полуслова аллюзии и намеки. С другой, школьное знакомство с Библией слишком часто потворствовало укреплению худшего вида неверия – то есть той сухой и рассудочной полуверы, которая тем надежнее заслоняет совесть от укоров Евангелия, чем тверже вызубрены библейские тексты.

Понятно, что слишком навязчиво в таком случае проповедовать нельзя, и надо искать возможность свидетельствовать об Истине, никоим образом не вызывая в памяти интонации школьной законоучительницы. И вот, чтобы английскую консервативность обратить не к консерватизму греха, а консерватизму евангельских ценностей, Честертон пишет детективы об отце Брауне, а Толкиен – истории о хоббитах. Льюис пишет с той же целью сказки о такой стране Оз, в которой на каждом шагу читатель нежданно встречает то, чего никак встретить не ожидал,- намеки не на вчерашнюю парламентскую сплетню, а на те сенсационные события, которые, казалось бы, безнадежно устарели и давно стали никому не интересны (по той причине, что произошли они не в Лондоне, а в Палестине, и даже не позавчера, а немало веков тому назад).

В этих книгах, написанных англичанином и протестантом, более всех имеем нужду мы, русские и православные. Дело не только в том, что у нас практически исчезла христианская литература для детей. Важнее, что эти сказки заполняют пустую нишу в храме православной культуры.

Наша традиция проповеди и духовного образования всегда была дидактична, поучительна. Но человеку иногда становится тягостно от обилия строгих и умно-самоуверенных поучений. Ему бывает очень нужно, чтобы с ним просто посидели рядом и о чем-то помолчали. Или пошутили, или поговорили, как с равным.

Книги Льюиса действенны тем, что они не сразу выдают свою тайну: они проповедуют, не наставляя. Читатель сначала влюбляется в автора, в мир его мыслей и героев, а лишь затем начинает догадываться, откуда же берет начало тот свет, который наполняет собою весь объем Lewisland’а. Они написаны с любовью о Книге Любви – о Евангелии.

Льюису удалось то, о чем мечтает любой духовный писатель: он не просто передает свои мысли по поводу встречи человека с Богом, он пробуждает в сердце человека отклик той радости, которая некогда посетила его или уже стучится к нему. Это христианское «повивальное искусство», которое исторгает из души человека молитву. И это – высшая удача богословской книги, если в ходе ее чтения безликое «Он» богословия заменяется на живое «Ты» молитвы.

Эта книга написана в обществе, где принято быть христианином. И написана она затем, чтобы человек влюбился в то, во что он раньше только верил.

Российскому читателю в этом отношении читать «Хроники» проще: для его восприятия «добрые вести из Иерусалима» еще вполне свежи. С другой стороны – сложнее: не только дети, но даже их родители вряд ли настолько знакомы с Евангелием, чтобы с ходу улавливать прозрачные намеки Льюиса и Аслана.

Несложно сегодня и у нас пояснить неверующему человеку, каковы основания для религиозной убежденности в бытии Бога и Христа. Но чрезвычайно трудно «принудить к пониманию» связи между далеким надкосмическим Богом и маленьким частным человеческим бытием. «Да пусть есть, но мне-то что с того?!» – вот вопрос, о который разбиваются самые блестящие проповеди и самые логичные и глубокие теологические лекции.

Ответ Льюиса на этот вопрос осязателен: жить с Богом радостно и трудно. Жить без Него – в конце концов – тоже трудно, но еще и серо, так, как сер и безнадежно устойчив в своей замкнутости ад в сказке «Расторжение брака».

Жить по велениям Аслана трудно, потому что он – «не ручной Лев». Его нельзя использовать в качестве гаранта или сторожа своего домашнего благополучия. Его дружбу и помощь нельзя подкупить. На его помощь нельзя иметь ложных надежд, которые упраздняли бы активное действие самого человека. Он приходит, когда пожелает,- и все же желает, чтобы его звали.

Еще трудна встреча с Богом, потому что из нее нельзя выйти неизменившимся. Аслан может ласково дыхнуть, а может поранить. Все мы ходим в шкурах Дракона – и пока мы не совлечем ее с себя (у апостола Павла это называется совлечься ветхого человека ), нам не понять тот замысел, который есть о нас у Творца.

А ведь помимо «естественного» нашего окостенения есть еще и культурные панцири, которые похищают у нас Небо. Как, например, смотреть в глаза Аслану и думать о «правах человека»? Правах – перед ним?… Это уже было когда-то в человеческой истории – во дни Иова. О том, что понял тогда древний страдалец и богоискатель, напоминает нам и Льюис. А древние великие пророки напоминают, что у Бога нет обязательств. У Него всё – дар. И о том же напоминает Аслан, отправляя детей в страну колдуньи.

«Хроники Нарнии» состоят из семи сказок. Случайно или намеренно появилось у Льюиса это вполне библейское число – не знаю. Но как в Библии семь дней – это семь эпох мировой истории, так и у Льюиса вся история Нарнии – от ее создания до гибели – дана в семи эпизодах.

Впрочем, прямых заимствований из Библии в сказках Льюиса нет. Разве что – в привычке называть детей «сынами Адама» и «дочерьми Евы».

Создателя зовут Аслан, а не Ягве или Христос. В первой хронике («Племянник чародея») Аслан, являющийся детям в облике золотого сияющего льва, творит мир.

Он творит песней. Льюис так представляет себе создание вселенной: «Далеко во тьме кто-то запел. Слов не было. Не было и мелодии. Был просто звук, невыразимо прекрасный. И тут случилось два чуда сразу. Во-первых, голосу стало вторить несметное множество голосов – уже не густых, а звонких, серебристых, высоких. Во-вторых, темноту испещрили бесчисленные звезды… Лев ходил взад и вперед по новому миру и пел новую песню. Она была мягче и торжественней той, которой он создал звезды и солнце, она струилась, и из-под лап его словно струились зеленые потоки. Это росла трава. За несколько минут она покрыла подножье далеких гор, и только что созданный мир стал приветливей. Теперь в траве шелестел ветер. Вскоре на холмах появились пятна вереска, в долине – какие-то зеленые точки, поярче и потемней. Когда точки эти – нет, уже палочки – возникли у ног Дигори, он разглядел на них короткие шипы, которые росли очень быстро. Сами палочки тоже тянулись вверх, и через минуту-другую Дигори узнал их – это были деревья».

В IV веке святитель Василий Великий очень похоже писал о возникновении мира: «Представь себе, что по малому речению… холодная и бесплодная земля вдруг приближается ко времени рождения и… как бы сбросив с себя печальную и грустную одежду, облекается в светлую ризу, веселится своим убранством и производит на свет тысячи родов растений» .

Оба текста полагают, что читатель помнит исходный библейский стих: И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, и дерево плодовитое. И произвела земля… (ср.: Быт. 1, 11, 12).

Здесь нет ни опаринского мертвого и бессмысленного «бульона», который в некоей случайной катастрофе выплевывает из себя жизнь; нет и недвижной, творчески бездарной материи Платона, могущей лишь страдать в руках Демиурга, но бессильной самой что-либо предпринимать. Здесь радостный диалог: на «Fiat!» («Да будет!») Творца весь мир откликается творческим усилием.

Современный космолог в этой связи не прочь поговорить о «направленной эволюции» и «антропном факторе».

Церковь говорит – о поэзии. Именно так называется Бог в Символе веры: «Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли…». «Творец» в греческом оригинале – «Поэтос». И в молитве на Великом водосвятии о возникновении мира говорится: «Ты, Господи, от четырех стихий всю тварь сочинивый». Да и в самом деле – что еще можно сделать со «стихиями», именование которых все же происходит от греческого глагола «стихэо» (идти рядами, сопрягать ряды; «чины» – по-славянски), как не со-чинять. В отличие от русского понимания «стихийности» для греческого уха в «стихии» слышалась гармония, стройность и созвучность того «космоса», отголосок которого дошел да нашей «косметики».

Библия не говорит, откуда в нашем мире появилось зло. Восстание и падение гордого ангела денницы не описаны. Человек приходит в мир, который еще добр, но в который уже прокралось зло. Само зло не живет – оно паразитирует на жизни и добре. Так и колдунья отнюдь не создается песней Аслана, а в Нарнию она попадает некоторым паразитическим способом – ухватившись за детей. В Библии, лишь подговорив людей, зло получает власть во вселенной; в Нарнии колдунья тоже делает людей своими соучастниками. И Эдемский сад, и древо познания также узнаваемы у Льюиса.

То, что «Хроники Нарнии» не объясняют происхождение зла, не означает, что они с ним смиряются. Христианская мысль именно потому и не объясняет исток зла, чтобы было легче бороться со злом. Ведь в силу нашей неискоренимой философской привычки нам кажется, что «объяснить» значит «понять», а «понять» значит «принять». Если я нашел причину какого-то события – значит, я тем самым пришел к выводу, что оно и не могло не произойти. Нет, не в «причинах и следствиях», не в «законах кармы» или в «диалектике всеединства» коренится зло. Оно – в тайне свободы. Не в потаенно-мистических и огромных «законах мироздания», а в нашей, вроде бы такой маленькой, свободе. Именно человек когда-то впустил холод во вселенную, согретую дыханием Творца. И нам, привыкшим к холоду, дыхание той же Любви кажется теперь слишком обжигающим, слишком болезненным.

Мы в своей свободе взрастили смерть. Именно смертью силы магии хотели отделить нас от Бога. Но Творец жизни Сам вошел в пространство смерти. И теперь сквозь смерть мы можем видеть лик Победителя смерти.

Итак, в следующей сказке речь идет уже об искуплении: Аслан отдает себя на смерть «по законам древней магии». Но по законам «еще более древней» магии – воскресает и уничтожает проклятие.

Бог всегда требует, чтобы люди изменялись. И однажды, чтобы им это было легче делать, Он Сам принес Себя в жертву Своей любви к людям – не только для того, чтобы дать им пример, но и для того, чтобы поистине искупить их и вызволить из-под власти «древних заклятий» и соединить с Собою, чтобы дать им участие в Своей собственной жизни, в Своей собственной любви. Но для этого тем более человек должен стать таким, каким еще не был.

Евангельская основа «Хроник Нарнии» очевидна. В них можно встретить и прямую полемику с атеизмом, чьи аргументы очень похоже излагает колдунья одурманенным детям в Подземье («Серебряное кресло»). А можно найти весьма прозрачную притчу о покаянии (Аслан, сдирающий драконьи шкуры с Юстеса в «Повелителе зари»).

Но потому так важно указать и на ветхозаветные истоки тех черт, которые Льюис придает Аслану. В современном протестантизме (и, шире, в современном западном стиле духовности) «друг Иисус» вытеснил Собою грозного Ягве. Но евангельская любовь не отменяет любви ветхозаветной. Бог пророков любит людей – и потому требователен к ним: требователен, ибо неравнодушен (об этом Льюис писал в книге «Страдание»).

Нравственное зрение человека в чем-то подобно глазу лягушки. Как та видит лишь то, что движется, и не замечает неподвижных предметов, так и человек, пока покоится на месте, не различает того вектора, по которому должна устремиться его жизнь. Но сделав духовное усилие, отказав себе в чем-то ради ближнего, сотворив однажды добро, перестрадав, он становится зорче.

Надеюсь, позволительно пояснить эту мысль не на льюисовском материале – ведь многие родители и учителя, которые будут читать эту книгу детям, сами будут знать о христианстве немногим более своих детишек. Так вот, один из замечательных христианских проповедников – Владимир Марцинковский, живший поколением раньше Льюиса, в своей работе «Смысл жизни» рассказывает случай с одним богатым молодым парижанином, который, пресытившись жизнью, пришел к набережной Сены… И уже перед последним шагом он вдруг вспомнил, что в кармане у него кошелек с деньгами, которые больше ему не понадобятся. И у него возникла мысль – отдать эти деньги какому-нибудь бедняку. Он идет по улице и находит людей, живущих в большой нужде. Юноша отдает им все свои деньги. И вдруг радость большая, чем у этих бедняков, врывается в его сердце. Тайна жизни, которую он пытался вычитать или подслушать, сама засветилась в его душе.

Так и «плохому мальчику» Юстесу кажется, что он случайно, бессмысленно, чуть ли не назло заброшен в мир Нарнии. И лишь через скорбь, покаяние и первые попытки заботы о других приходит к нему понимание того, что не он обречен на жизнь, а жизнь дарована ему. Понимание того, что, по законам Нарнии, в одиночку можно лишь умереть, но выжить можно лишь сообща.

В повести «Конь и его мальчик» есть замечательное разъяснение того, как познаются тайны Промысла. Девочка (в счастливом эпилоге) хочет узнать, что за судьба у ее знакомой. «Я рассказываю каждому только его историю»,- слышит она от Аслана ответ, охлаждающий любопытство.

Так ставится предел одному весьма распространенному у религиозных людей искушению. Дело в том, что духовная взрослость человека определяется тем, в какой мере он готов оправдать выпавшие на его долю страдания. Но со своим пониманием (достойное по делам моим приемлю ) надо крайне осторожно входить в чужую жизнь. Если я скажу: «Моя болезнь выросла из моих грехов»,- это будет вполне трезво. Но если я решу зайти к заболевшей соседке, чтобы разъяснить ей, что вчера она сломала ногу, потому что позавчера не пошла в храм,- тут самое время вспомнить предупреждение Аслана. Вдобавок, оно весьма напоминает происшедшее с преподобным Антонием Великим. Он однажды вопросил:

– Господи! Почему одни живут немного, а другие до глубокой старости? Почему одни бедны, а другие богаты?

Ответ, который получил Антоний, был прост:

– Антоний! Себе внимай!

А ответ, который раз и навсегда получили мы все, был дан на Голгофе: Творец не стал объяснять зло или оправдывать его неизбежность, Он просто пошел на Крест…

От Иова до наших дней человек хранит понимание того, что ответ на этот вопрос не может (и не должен) быть выражен в словах, потому что этот ответ слышат не ушами, а сердцем.

Ты Тот, Кто кротко рушит над нами

То, что мы строим,

Чтобы мы увидели небо,-

Поэтому я не жалуюсь. (Эйхендорф)

В мире христианской мысли страдание и радость, жизнь и смерть оказались не абсолютно противопоставлены друг другу. Прошу извинить за эпатирующую формулировку, но в своей глубине христианство действительно настаивает на неизбежности самоубийства: человек не должен жить для самого себя, он призван дарить себя. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную (Ин. 12, 24-25).

Александр Солженицын как-то сказал, что в ГУЛАГе есть один-единственный способ выжить, а именно: оставить всякую надежду на сохранение себя. Лишь так, похоронив себя, человек может выйти из лагеря человеком. Другой пример из светской литературы – строки Пастернака:

Жизнь ведь тоже только миг,

Только растворенье нас самих

Во всех других,

Как бы им даренье…

Как будто вышел человек,

И вынес, и раскрыл ковчег,

И все до нитки роздал…

Любовь, которая, по слову апостола, не ищет своего , также выносит центр устремлений, забот и надежд человека вовне его. Христианская любовь – дарующая, а не потребляющая: в ее глубине всегда просвечивает Крест.

В мире духовном об этом же говорит «перевернутая перспектива» иконописи. Человек должен отказаться от эгоцентризма, от привычки все мерять по себе, свой жизненный центр он должен полагать вне себя. И тогда он не будет считать частью своей жизни некую ценность, а станет о себе помышлять как о принадлежащем и служащем Высшей Ценности. И тогда он будет бояться не за себя, а за свою верность Истине. И, как сказано в Писании, где сокровище ваше, там и сердце ваше… Не собирайте себе сокровищ на земле… В Бога богатейте .

Человеку дан дар жизни, и сохранить его он сможет, лишь если поступит с ним так, как мальчик с плодом древа жизни из первой льюисовской сказки: не присвоив себе, отдав другому.

Подлинно выжить можно лишь через жертву. Лишь то, что мы отдаем, навсегда остается нашим. Цветаева назвала это «законом зерна»:

Солдаты! До неба один шаг:

Законом зерна – в землю!

Если человек действует в соответствии с этим законом Божиим, над ним сбудутся слова Христа, и он не увидит смерти вовек . Слово «успение» во всех христианских языках – это антоним смерти. Кончина – лишь дверь (ну да, та самая дверь из последней Хроники). Но, выйдя через нее, можно оказаться «одесную» или «ошуюю».

И здесь мне приходится второй раз извиняться за рискованное сравнение. Христианство живет высокой спекуляцией. Затраты и прибыток здесь явно разнопорядковы. Малая «лепта» может обернуться приобретением такого сокровища, которого не стоит весь мир…

Смерти нет – это всем известно.

Повторять это стало пресно.

А чтО есть – пусть расскажут мне…

А есть – Пасха. И немного есть в мире даже христианской культуры книг, которые до такой степени были бы пронизаны пасхальным светом, как книги Льюиса. Смысл их – в утверждении: то, чтО заслуживает жизни, будет жить, потому что чему нельзя умереть – не умрет. И если жизнь совершеннее смерти, то смерть должна быть побеждена. Призвание человека – «найти свою вечность», и потому «понять человека – значит понять его отношение к Богу» (Б.П. Вышеславцев).

Как нужна эта пасхальность детям! Для них очевидно то, что перестают потом понимать взрослые: человек может уйти, но он не может исчезнуть.

И совсем просто детям понять, что итог человеческой жизни подводится не физиологически (лопнувшим сосудиком в мозгу или остановкой сердечной мышцы), а нравственно. Жизнь не кончается, она – исполняется. И человеку, в отличие от животных, как духовному, нравственному и ответственному существу, надлежит дать и нравственный ответ о том, исполнением чего была его жизнь: исполнил ли он во временной жизни Закон, без которого нельзя жить в вечности.

Человек создан для вечности. Войти в нее без приглашения и помощи человек не может. Творец не просто раскрывает нам дверь: Он Сам становится одним из нас и платит максимальную цену, чтобы дать нам свободу быть сынами Божиими, а не сыновьями греха и данниками смерти. Он принес нам дар. Дар надо еще уметь принять. Объективно совершённое нас ради человек и нашего ради спасения надо еще сделать своей внутренней, субъективной реальностью в акте выбора веры, Причастия. И Бог, пришедший в мир к людям, призывает нас не к бегству из мира, а к исполнению своего человеческого долга в мире людей. Христос не разрешает апостолам оставаться на Фаворе. Аслан помогает, чтобы люди смогли продолжить их дальнейшую борьбу. Сердце, которое любит Бога, но не любит и не милует мира и людей, созданных Богом, не поняло широты заповеди Божией. То, что принято и затем отдано людям и Богу, не исчезает, не отнимается. В мире, откуда мы пришли и куда уйдем, каждая капля здешнего добра отзывается несоизмеримо большей чашей радости. Но и каждое горе, причиненное нами, уготовляет нам грядущую горечь.

Таков Закон. И этот Закон не противопоставляется милости. Он вобрал ее в себя и о ней говорит: суд без милости не оказавшим милости .

Об этом Законе удивительные книги Льюиса. Именно о нем, и только о нем. И потому просто умоляю читателей: не портите эту книгу! Не втискивайте ее в мир школьных правил, где, по словам Н. Трубникова, «с помощью хорошо подогнанных частных истин так легко складывается общая ложь». Не делайте вид, что это только сказка. Не скрывайте от себя и от детей евангельской основы и атмосферы этих сказок. И уже совсем печально было бы, если б детям стали пояснять эту связь в таком духе, что, мол, одна более древняя сказка легла в основу другой. И Льюис придумывал свои сказки, так же когда-то это делал Матфей, а до него – Моисей… И Лев – это всего лишь увеличенная воображением кошка, а Солнце – спроецированная на небосвод лампочка. И нет мира, кроме Подземья. И нет Пасхи. И не было Рождества.

Но об этой печальной возможности не хочется думать.

«Хроники Нарнии», конечно, не катехизис. Они были написаны для людей, изучавших (или изучающих) катехизис в школе. Поэтому отнюдь не все принципы христианства нашли свое иносказание в этих сказках.

В общем, в Нарнии много евангельского. В ней нет явного присутствия только двух евангельских тайн: Троицы и Евхаристии. На мой взгляд, в этом сказался замечательный такт Льюиса. Тайну Троицы внятно объяснить более чем непросто. И, слава Богу, в Нарнии нет трехглавого льва. Есть только два намека: однажды Аслан называется «Сыном заморского императора». А другой раз («Конь и его мальчик») Аслан считает необходимым подтвердить свою единосущность тому миру, который он пришел спасать: как и воскресший Христос в Евангелии, Аслан уверяет говорящих животных Нарнии, что он не призрак: «Потрогай меня, понюхай, я, как и ты,- животное».

Отсутствие чуда Евхаристии – главного чуда Евангелия – тоже понятно. В мире Нарнии, где и так слишком много чудес, церковные Таинства (и важнейшее среди них – чудо Причастия Богу) выглядели бы слишком обыденно, неизбежно редуцировавшись до ритуальной магии.

Читая «Хроники», полезно вспомнить о Евангелии. Но, читая Евангелие, было бы непозволительно вместо Христа вспоминать Аслана. Поскольку для детей это будет скорее всего первая книга о духовной жизни, надо им время от времени напоминать, что в человеческом, а не символически-сказочном мире молитву надо обращать к Тому, Кто позволил Себя называть Иисусом, а не Асланом.

Избежать этой именовательной путаницы тем более важно, что в современном мире настойчиво рекламируется религиозный релятивизм и синкретизм. Чудище по имени Ташлан отнюдь не придумано. Мы ведь уже не возмущаемся и даже не смеемся, когда какой-нибудь очередной телеколдун обещает нам создать «синтез» христианства и язычества. Последняя история с Ташланом напоминает нам, что, по слову апостольской проповеди, нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись, кроме имени Иисуса Христа (Деян. 4, 12).

Льюис решился завести разговор о том, о чем меньше всего принято говорить сегодня в «христианском обществе» и в «христианской культуре»,- о последнем. О конце света. Об антихристе.

На самом пороге ХХ века Владимир Соловьев напомнил о том, что земная история не сможет обойтись без этого персонажа и что годами и столетиями труд многих «субъектов исторического процесса» приближает момент, когда в истории христианского человечества произойдет решающая подмена – и произойдет она уже почти незаметно… Как раз на полдороге от Владимира Соловьева к нашим временам и появилась «Последняя битва» Льюиса. Если об остальных сказках Льюиса я бы сказал, что надо прежде прочитать Евангелие (хотя бы в пересказе для детей), чтобы вполне понять их, то о «Последней битве» я скажу иначе: эту повесть следовало бы прочитать прежде, чем брать в руки «Апокалипсис». Вообще, для христианского сознания как-то почти очевидно, что мы живем в мире, которому ближе всего именно седьмая, последняя книга «Хроник».

Сама Библия кончается Апокалипсисом, а Апокалипсис на грани человеческой истории прозревает не Царство Христа здесь, на земле: в жизни, в политике, в культуре, в отношениях между людьми,- а царство антихриста. Христос, говоря о признаках Своего второго Пришествия, о признаках конца истории и конца света, находит для апостолов только одно утешение: да, будет тяжело, но утешьтесь тем, что это – конец. Это ненадолго.

Христианство, наверно, единственная в мире система взглядов, которая изначально предупреждает о своем «не-триумфе». Земная история кончается не установлением Царства Христова, но утверждением властительства антихриста. В рамках земной истории путь человечества кончается не в Царстве Христовом, а в царстве антихриста. Это «царство» зреет в структурах человеческой истории годами, может быть, столетиями, в которые складывается такой образ жизни и мысли, что лишает человека его главной и насущнейшей свободы – свободы выбора: с Христом он или нет. Ибо само понятие «жизнь со Христом» становится в конечном счете безрелигиозным символом и начинает пониматься как сугубо этический или даже политический регулятор. Быть христианином – значит тогда быть просто «добрым человеком». В этом случае, однако, как поясняет Льюис в книге «Просто христианство», слово «христианин» просто теряет свой смысл, становясь ненужным дублем. И тогда религиозная жизнь человека запутывается не в меньшей степени, чем религиозные чувства несчастных животных при виде Ташлана.

В Нарнии и произошла «последняя путаница». И началась она не с таинственных и зловещих заговоров, а со «слишком человеческих» проступков обезьянки, которой любой ценой хотелось того, чего так часто и так привычно желаем и мы… Льюис любит повторять, что самая верная дорога в ад лежит не через вопиющие преступления, а через постепенное самоумерщвление человеческой души, через привыкание к духовному окаменению.

Конечно, Льюис имел в виду не только Откровение святого Иоанна, но и вполне конкретные реалии культурных движений послевоенной Европы. Для меня же узнаваемее всего и страшнее всего жуткий призрак Ташлана – подделки, укравшей у Аслана имя и втиснувшей его в кличку восточной богини Таш. О приходе этого призрака предупреждал еще в прошлом веке Хомяков: «Мир утратил веру и хочет иметь религию какую-нибудь; он требует религии вообще». Именно эта форма «какой-нибудь» религиозности всё навязчивее заявляет о себе в нынешней России: ежедневно в эфире проповедуют люди, которые убеждены, будто им удалось скрестить «духовность Православия» с «духовной мудростью Востока». Неколебимая уверенность советских «образованцев» в том, что всякая «духовность» – благо, внесет свою лепту в торжество дела «Ташлана»…

Да, седьмая книга Хроник ближе всего к нашей жизни, но и труднее всего для восприятия современным человеком. И тем важнее в этой апокалиптической книге – радость благовестия. Ведь сказано Христом о признаках конца: Когда начнет сбываться все это, восклонитесь, ибо близко избавление ваше .

«Вос-клонитесь», то есть вы, сейчас пригнетенные к земле, уставшие от привычной богооставленности, вос-клонитесь – воспряньте, подымитесь.

Сейчас христиане взяли в привычку молиться об отсрочке конца. Но Апокалипсис и вся Библия завершаются кличем: Ей, гряди Господи Иисусе! . И в приходе Бога главное – что Он пришел, а не то, что€ все-таки разрушилось с Его приходом.

Как сказал человек, чей творческий дар очень созвучен льюисовскому, «христианский мир претерпел немало переворотов, и каждый из них приводил к тому, что христианство умирало. Оно умирало много раз и много раз воскресало – наш Господь знает, как выйти из могилы… Время от времени смертная тень касалась бессмертной Церкви, и всякий раз Церковь погибла бы, если бы могла погибнуть. Все, что могло в ней погибнуть, погибало… И еще мы знаем, что случилось чудо – молодые поверили в Бога, хотя Его забыли старые. Когда Ибсен говорил, что новое поколение стучится в двери, он и думать не мог, что оно стучится в церковные врата. Да, много раз – при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине – вера, несомненно, катилась ко всем чертям. И всякий раз погибали черти» .

Как жаль, что мне не читали этих книг в детстве. И как хорошо, что эти сказки все же есть на свете и теперь входят в круг всероссийского чтения. В заключение и хотел бы я обратиться к родителям: когда вы откроете Льюиса и будете читать его вместе с детишками – пожалуйста, не говорите им, что это, дескать, сказочный пересказ неких более древних сказок. Не скрывайте от них Евангелия – если вы мечтаете о том, чтобы вам никогда не пришлось бояться своих детей. Будем надеяться, что в России еще вырастут дети, которые умеют колядовать и молиться. Дети, которые знают, что Герда вошла в охраняемый замок Снежной Королевы, лишь прочитав «Отче наш». Дети, которые считают храм самой светлой и красивой частью своего дома. Дети, которые знают, что внутри человека живет странное существо по имени «душа» – то, что болит в человеке, когда все тело его здорово, что может радоваться, когда все внешние обстоятельства побуждают человека к гореванию. Дети, которым мы не будем бояться вверить свою старость.