Ольге Николаевне Кураевой
«Всякий может фиглярствовать и изобра
жать на подмостках честного человека, но
быть порядочным человеком в глубине ду
ши, где все дозволено, куда никому нет
доступа, — вот поистине вершина возможного».
Мишель Монтень
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Дано сие девице Кароле-Марие-Юзефе Шмиц в том, что она, как из представленных документов видно, дочь Прусского подданного, родилась 6 июля 1880 года в Белостоке и крещена в веру Христианскую Римско-Католического исповедания; образование получила во французской школе Св. Петра и Павла в Москве, от которой имеет свидетельство об учении.
Вследствие поданного ею прошения о желании вступить в домашние учительницы и его рассмотрения, предоставленных ею удостоверительных свидетельств, которые найдены удовлетворительными, допущена была к испытанию в Испытательном Комитете Московского Учебного Округа и показала во французском языке хорошие сведения и, сверх сего, в присутствии испытателей с успехом дала пробный урок по означенному предмету. А потому ей, ШМИЦ, дозволено преподавать французский язык на праве ДОМАШНЕЙ УЧИТЕЛЬНИЦЫ и исправлять сию должность, на что она, как не русская подданная, не может пользоваться выгодами и преимуществами сего звания.
В удостоверение чего дано сие свидетельство за надлежащим подписанием и с приложением печати Канцелярии Попечителя Московского Учебного Округа.
Января 15 дня 1897 года
Попечитель Московского Учебного Округа,
Заслуженный профессор, Тайный Советник и Кавалер
Н. Богаевский
Правитель канцелярии
В. Карманов
Гражданский статус моей бабушки, Каролины Юзефы Марии Шмиц, долгое время определялся фактом ее прусского подданства. Бабушке еще только шестнадцать лет, а она уже (умеют немцы устраиваться!) имела профессию, обещавшую независимость и кусок хлеба. Почему бабушка не держала одновременно экзамен по немецкому языку, столь же ей близкому, как и русский, а также по английскому и по итальянскому, на которых писала и читала так же свободно, как по-немецки и по-русски, ответа мы уже никогда не получим.
Здесь можно было бы предъявить подлинник записной книжки, которую бабушка вела в заграничных вояжах: в Италии по-итальянски, во Франции по-французски, в Женеве, Лейпциге и Берлине по-немецки, в России книжка велась исключительно на русском языке.
Знание основных европейских языков позволило бабушке объехать всю Европу в качестве юной камеристки богатенькой госпожи Катуар, к счастью, иностранных языков не знавшей, несмотря на свою нездешнюю фамилию.
В конце прошлого века среди русских женщин распространилась мода на получение образования, мода же, как известно, не налагает иных обязательств, кроме обязанности быть модным. В этой связи есть резон предъявить еще одно свидетельство (из двух имеющихся), говорящее о том, что бабушка не зря занимала внимание Испытательного Комитета Московского Учебного Округа.
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Сим имею честь свидетельствовать, что домашняя учительница, Кароля Васильевна ШМИЦ в продолжениие времени с 1-го октября 1899 года по 1-ое июля 1902 года, при отличном поведении действительно занималась обучением детей моих Ивана, Андриеты и Петра 6, 7 и 8-летнего возраста; исполняла свои обязанности совершенно добросовестно и находилась при детях на постоянном жительстве.
А. П. Мусси
1902 года Октября 14 дня
Французский гражданин Андрей Петрович Мусси
Преображенка, Генеральная ул.
Тов-во Шелковой Мануфактуры
подпись его руки удостоверяю Лефортовской части 2 уч.
Пристав И. Языков
Прадед, Вильгельм Францевич, был человеком состоятельным и принадлежал цеху немецких мастеров, призванных в текстильную промышленность Москвы для сообщения ей европейского уровня технологий и производственной культуры. Не требуя веры на слово, прежде чем предъявить дышащий на ладан документ, необходимо сделать маленькое отступление, поскольку к сообщаемому тексту нет возможности прикрепить сам документ, непосредственно и в подлиннике.
Вид документа, ткань, на которой он исполнен, средства исполнения, шрифт, почерк выразительны до чрезвычайности и блещут то красноречием, то выдающимся косноязычием.
Они — дети, дети своего времени, и этим сказано все!
Семейный архив сохранил «Анализ мочи», выданный «Аптекой д-ра Пеля» 14 ноября 1907 года. Какая бумага! Какое количество вензелей, медалей, причудливых украшений, фундаментальностью своей он превосходит даже «Выписи из метрических книг» того же времени, не говоря уже о более поздних свидетельствах о рождении, аттестатах зрелости, почетных листах и грамотах за «успехи в социалистическом соревновании». Сам вид «Анализа мочи» говорит об огромном воспитательном значении документа: если даже к вашей моче такое серьезное отношение, то как же ответственны вы должны быть за свои мысли, чувства, слова и поступки!
Полагаю, что несколько предъявляемых документов должны быть хотя бы кратко описаны.
Вот «Удостоверение», подтверждающее часть трудового стажа моего незабвенного прадеда.
Бумага желтая, хрупкая, уже потрескавшаяся, изначально полупрозрачная, поэтому прежде чем читать документ, надо четко сориентироваться, где лицевая сторона, где обратная. Документ занимает треть машинописной странички. Левую сторону почти полностью закрыл чернильный штамп «В.П.С.Т. Гучковского отделения ФАБ.-ЗАВ.-КОМА», остальная часть исполнена на пишущей машинке, страдающей акцентом на букву «А», что говорит о близости Москвы, и букву «Е», что просто говорит о ее изношенности.
В.П.С.Т.
Гучковское отделение
ФАБ.-ЗАВ.-КОМ.
Ивановская фабрика тонких сукон
Московского района
14 сентября 1925 г.
N 572
ст. Манихино
Печать
Всероссийский проф. союз текстильщиков
УдостовЕрЕниЕ
НАстоящЕЕ удостовЕрЕниЕ выдАно от ФАбкомА Октябрьской Суконной фАбрики грАждАнкЕ КАролинЕ ВАсильЕвнЕ КУРАЕВОЙ в том, что ЕЕ отЕц ВАсилий ФрАнцЕвич ШМТЦ рАботАл нА вышЕупомянутой ф-кЕ в кАчЕствЕ ткАцкого мАстЕрА с 1892 г. по 1913 год что и удостовЕряЕтся
ПрЕдсЕдАтЕль фАбкомА
НУЖДИН
СЕкрЕтАрь ЛЕБЕДЕВ
Служа мастером на Ивановской фабрике под Воскресенском, прадед, как и многие немцы-мастеровые, держал квартиру на Мясницкой, в самом центре Москвы. Лояльность по отношению к российским властям и невмешательство во внутренние, и без того чрезвычайно напряженные, дела Российской империи, не оградили старавшегося походить на императора Вильгельма усами и прической Вильгельма Францевича и добрейшую Агнессу Карловну, родителей моей немецкой бабушки, от соплеменников моего русского дедушки, давших первый бой немчуре в августе Четырнадцатого непосредственными погромами на улице Мясницкой, впоследствии переименованной в улицу Кирова. Прадед с прабабушкой под натиском беззаветных патриотов отступили на заранее подготовленные позиции на реке Истре, где предусмотрительным Вильгельмом Францевичем по выходе на пенсию был куплен дом знаменитой писательницы, автора бестселлера «Разоренное гнездо», за пять тысяч целковых.
Московские немцы были недовольны, когда им устроили трепку ребята в косоворотках, но позволительно спросить, почему это бабушке, родившейся в России, понадобилось идти в католический пансион, а не в нормальную русскую школу? Дело в том, что государь разнообразнейшей по вероисповеданиям страны высочайше повелел с детей католиков, обучавшихся даже в церковно-приходских школах, не говоря уже о казенных, брать подписку о их желании присутствовать на уроках закона божьего, без чего им аттестата не давали. Желания получить аттестат ценой унижения бабушка не имела. Это жене царя ради короны пришлось поменять веру, бабушке было проще.
Итак, в январе 1897 года бабушка получила свое свидетельство на право работать домашней учительницей, что впоследствии позволило ей работать в гимназии и в советских школах, а полгода спустя будущему жениху и мужу так же было выдано «СВИДЕТЕЛЬСТВО», сходное с бабушкиным лишь тем особым нечеловеческим языком, на котором власти предпочитают разговаривать с подданными.
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Кураев Николай Никандрович, сын крестьянина Калужской губернии, Перемышльского уезда, села Желохова, приписанный для отбывания воинской повинности ко 2 призывному участку Звенигородского уезда, Московской губернии явился к исполнению воинской повинности при призыве 1897 года и, по вынутому им № 241-му жеребья, подлежит поступлению на службу в постоянные войска, но, на основании «53» (61 п.4) ст. Устава о воинской повинности поступление ему на службу отсрочено до 27 летнего возраста, как состоящим студентом Харьковского университета
но не далее призыва 1902 года.
Выдано Московской губернии Звенигородским Уездным по воинской по
винности Присутствием июня 4 дня 1897 года за № 258
Председатель Присутствия
Михайлов.
К «Свидетельству» приложен билет величиной чуть больше старой пятерки, тоже синеватого цвета, на нем значится: «ЖЕРЕБИЙ № 241», тот самый, вынутый в надлежащий день дедом.
Мой прапрадед, Иоаким Иванович, был крепостным у помещицы Толстой в Калужской губернии, прадед, Никандр Иоакимович, уже записан временнообязанным, то есть полурабом, и в этом праве, как человек грамотный и рачительный, стал конторщиком. Дед же, Николай Никандрович, закончил университет по медицинскому факультету и стал врачом.
Для получения бесплатного среднего образования ему вместе со старшим братом, Сергеем Никандровичем, пришлось идти в духовную семинарию. Относясь к вере серьезно и искренне, ни дед, ни его брат не предполагали себе карьеры на колокольном поприще. Служение людям — да, но не молитвой и кадилом.
Официального запрещения для окончивших семинарию поступать в университеты не было, но препятствия к тому чинились по негласному сговору властей, изумительно владеющих и по сей день искусством придания рамкам закона мягкости и растяжимости.
Подав прошение о зачислении в Московский университет, дед получил отказ. О Петербургском и речи быть не могло, но отступать было не в правилах Николая Никандровича, и он, прихватив скрипку, на которой выучился играть в семинарии, отправился в Томск, где нужда в грамотных студентах была острей, чем желание угодить церковным властям.
Не имея достаточной зимней одежды, дед в Томске отморозил правое ухо, когда шел на вечеринку, неся в руках скрипку. Он перекладывал инструмент из руки в руку, прикрывая свободной рукой изъедаемое морозом ухо; стужа оказалась проворней деда, и ухо пришлось спасать. Это все, что сегодня известно о пребывании деда в Томске. Впрочем, дед надолго сохранил доброе чувство к Томску и почитал именно Томск, а не Иркутск столицей Сибири.
Непрестанно хлопотавший о восстановлении справедливости дядя Володя, брат рано умершего отца Николая Никандровича, добился-таки перевода деда из Томского университета в университет Харьковский, также на медицинское отделение. Не удовольствовался Владимир Иоакимович тем, что племянник стал обучаться в Харькове. И здесь имел место первый и последний прямой контакт нашей фамилии с главой царствующего дома. Дядя Володя, пройдя за три года, как и полагалось, все круги бюрократических, юридических, чиновничье-идиотических оборонительных линий, возведенных вокруг едва взошедшего на престол последнего русского царя, писал на Высочайшее имя. Писал дядя Володя, надо думать, разумно и убедительно. Помазанник, разумеется божий, всемилостивейше соблаговолил дозволить своему подданному по сути-то дела воспользоваться законом, своим законным правом!
Ни о какой иной милости самодержца не просили. Но такова уж наша чудесная держава, где и законом-то и правом можно пользоваться лишь как Высочайшим одолжением.
Навряд ли государь-император сознавал, что разрешая своему подданному, сыну крестьянина Калужской губернии, Перемышьского уезда, села Желохова, обучаться по выбору, хоть в Московском, а хоть и в Санкт-Петербургском университетах, он не милость творит, а покрывает своим благоволением как раз беззаконие, позволяющее чиновникам вертеть правом по своему усмотрению. Интересно, а что если бы государю доложили, что его запоздалой милостью сын крестьянина Калужской губернии, Перемышьского уезда, села Желохова пренебрег, оставил ее без последствий?.. Деду царская милость не льстила, он рассуждал, исходя из интересов дела, а делом было получение основательного образования. Два года он отучился в Томске, теперь заканчивал четвертый курс в Харькове. Опять менять место, преподавателей, обживать новое учебное пространство.
Медицинская кафедра в Харькове была сильной, и это решило дело.
ДИПЛОМ
Предъявитель сего, Николай Никандрович Кураев , сын крестьянина, вероисповедания православного, родившийся 9 Декабря 1875 года, по удовлетворительном выдержании в Императорском Харьковском университете в 1897–1898 гг. полукурсового испытания и по зачете определенного уставом числа полугодий на медицинском факультете Харьковского университета, подвергался испытанию в медицинской испытательной комиссии при Харьковском университете в Сентябре и Октябре месяцах 1901 года, при чем оказал следующие успехи…
…вот «успехи» деда, перечисленные в дипломе, по всем двадцати трем дисциплинам оценивались только как «удовлетворительные» и «весьма удовлетворительные». Как-то не вязалась с дедовской основательностью в отношении к делу по нашим меркам посредственность знаний. Так то наши мерки! Видно в прежние времена к словам относились сугубо серьезно, и если знания испытываемого удовлетворяли, да еще и весьма удовлетворяли испытателей, то лекарь получал диплом с отличием…
По сему и на основании Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета 5 ноября 1885 года г. Кураев , в заседании медицинской испытательной комиссии 14 Октября 1901 года, удостоен степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, поименованными как в означенном Высочайше утвержденном мнении Государственного Совета, так и в ст.92 устава университетов 1884 года.
В удостоверение сего и дан сей диплом г. Кураеву за надлежащею подписью и с приложением печати Управления Харьковского округа.
Город Харьков. Ноября 30 дня 1901 года.
Попечитель Харьковскогоучебного округа
М. Алексеенко
Председатель Медицинской испытатель
ной комиссии
И. Клейн
Правитель канцелярии Н. Зимович
Сам диплом являет собою несгибаемой твердости лист плотной бумаги размером в два машинописных листа, составленных рядом. И хотя хранится он сложенным вчетверо, но в развернутом виде топорщится и при чтении удерживать сей диплом приходится двумя руками. Смею полагать, что несгибаемую силу придает сему диплому «Факультетское обещание», набранное на обратной стороне тем же торжественным типографским шрифтом, что и весь текст диплома.
ФАКУЛЬТЕТСКОЕ ОБЕЩАНИЕ
Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукою права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачить чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим; свято хранить вверенные мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ея процветанию, сообщая ученому свету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажею тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности; однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведующих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям.
Какой превосходный, серьезный и практический документ! Именно «Обещание», а не предосудительная, с точки зрения искреннего христианства, языческая «клятва». Отступление от «клятвы» — преступление, «клятвопреступник», это уже и приговор и несмываемое пятно, что бы там ни бормотал в свое оправдание отступник. Иное дело «Обещание», и отступившему от него остается дорога к чести. В «Обещании» больше и доверия и милосердия, оно обязывает без угрозы.
Человечно, хорошо!
Закончив университет, дед пожелал работать у себя на родине, куда и был приглашен в качестве фабричного врача на Ивановскую текстильную фабрику, где уже почти десять лет к тому времени работал мастером Вильгельм Францевич, будущий дедушкин тесть…
Быть может, дедушка и бабушка, Николай Никандрович и Кароля Васильевна, как на русский манер стали звать Каролю-Марию-Юзефу, и были на небесах предназначены исключительно друг для друга, на земле это было понято не всеми и не сразу.
В памяти кураевских потомков сохранился некий Н. Канавин, кстати, тоже Николай, один из соискателей бабушкиного сердца и претендентов на ее руку. Свидетельства за подписью Н. Канавина должны быть предъявлены для того, чтобы не возникло предосудительное мнение о том, что бабушкиной руки никто не искал, а потому она так долго, целых два года ждала деда с войны.
Открытки, посылавшиеся бабушке из Лейпцига, Берлина, Парижа, подтверждают искренность чувств Н. Канавина и серьезность намерений. Бабушка отвечала ему из Рима, Кельна, Триеста, Парижа и Москвы — Петровский бульвар, дом Трындина, кв. 9.
Ея Высокоблагородию Каролине Вильгельмовне Шмиц.
Лейпциг, 13 августа 1902 г.
Дорогая Кароля, получил Вашу карточку из Парижа, так же получил из Берлина. Благодарю за память. Я был серьезно болен. Теперь поправился, но очень изменился. В Лейпциге, вероятно, придется пробыть еще недели 4–5 самое меньшее. Вы пишете, что, как Вам кажется, дружба наша разошлась. Я, Кароля, отношусь к Вам совершенно так же, как и в прошлом году. С моей стороны мое ровное чувство искренней дружбы к Вам не изменится, вероятно, никогда и, если изменится наше обоюдное отношение, то, конечно, виноват в этом не я. Итак, пишите, если найдете желание, мне по старому адресу в Лейпциг. Жму руку. Желаю всего лучшего.
Ваш Н. Канавин
Не письмо, а какое-то уведомление!
«Я отношусь к Вам совершенно так же, как в прошлом году…» «С моей стороны мое ровное чувство», «Пишите, если найдете желание…»
На что рассчитывал с такими текстами этот Канавин?! Такие письма пишут только немцы в русских водевилях, или какой-нибудь господин Лужин из страшненького романа.
Младшая сестра моего отца, стало быть, тетка, рассказывала, как в юные свои годы, рассматривая открытки с видами Берлина, Лейпцига и Женевы, она спросила у своей мамы, моей бабушки, кто такой «Н. Канавин».
«Он хотел быть моим мужем», — сказала бабушка.
«Как! — удивилась юная еще в ту пору тетка, бывшая уже четвертым ребенком, — тогда мы были бы не Кураевы, а Канавины?!»
«Вас вообще могло не быть», — сказала бабушка.
И о Канавине, с его «ровным чувством искренней дружбы», больше ни слова!
Претендентки на руку и сердце молодого врача, игравшего в любительских концертах на скрипке и прекрасного конькобежца, документальных свидетельств по себе не оставили, но сохранились безусловно достоверные предания, во все времена имеющие хождение наравне с документами.
Это было в Воскресенске. Это было зимой. Это было на катке.
Некая Леночка Янковская, влюбленная в деда и оберегавшая его даже от мнимых соперниц, набросилась на катке на бабушку, принародно обвиняя ее в том, что из-за ее неловкости (это бабушкина-то неловкость!) разорвалась цепь державшихся друг за дружку катальщиков и катальщиц, так называемая «змейка», раскрученная стоящим в центре самым сильным и умелым конькобежцем, естественно, дедом. Доктор Кураев, уже второй год работавший на одной из фабрик М. С. Попова, в чьей конторе на Петровке впоследствии привольно разместилось Министерство морского флота, был за справедливость, не думая о последствиях. Он тут же встал на защиту бабушки, убедительно доказав, что в разрушении «змейки» ее вины нет. «Ну и оставайся со своей Каролей!» — крикнула разобиженная Елена Янковская, уверенная в том, что худшего деду и невозможно пожелать.
Дед еще раз пристально посмотрел на бабушку, глядевшую на своего заступника сквозь слезы доверчиво и с благодарностью, и действительно решил остаться с ней навсегда, до последнего часа.
А Канавин не унимался.
Вот она, эта открытка из Нью-Йорка с видом высоченного, чем-то напоминающего нос океанского лайнера, небоскреба на углу Бродвея.
Russia. Moscow. Ея Высокопревосходительству Кароле Васильевне Шмиц. Петровский бульвар, д. Трындина, кв. 9.
НЬЮ-ЙОРК. 8 дек. н/ст. 1903.
Шлю моей доброй, хорошей Кароле привет из далекой Америки, где я уже четыре дня. Сегодня перебрался из гостиницы в комнату. Чудная комната, но хозяева мне не нравятся. Впрочем, обо всем я напишу как-нибудь днями письмо, а пока крепко, крепко жму Вашу руку.
Ваш Коля.
Пишите, чем несказанно будете меня радовать. Письмо Ваше получил по приезде сюда. Большое спасибо.
Как далеко продвинулся этот черт-Канавин, забравшись в Америку: «моей доброй, хорошей», и руку он уже жмет «крепко, крепко» и ждет, видите ли, что бабушка будет его «несказанно радовать»…
Не дождешься! она будет радовать деда.
И о Канавине больше ни слова!
Лучше лишний раз взять в руки и перечитать рождественскую открытку образца 1903 года.
Воскресенск, Звенигородского уезда, Московской губернии.
Ея Высокоблагородию Кароле Васильевне Шмиц, Московская улица, в собств. доме.
Дорогая Кароля Васильевна. Шлю Вам самые сердечные пожелания. Дай Вам Бог побольше сил и здоровья. Мне хорошо — немного скучаю. Болела гриппом, теперь лучше, хотела, чтобы и Вы меня не забывали. Николаю Никандровичу предсказываю беспримерный успех в концерте.
Целую Вас Январева.
Это та самая Январева, что была некоторое время попутчицей бабушки и госпожи Катуар во время разъездов по Германии и Италии. Но документ ценен упоминанием деда, а раз бабушке пишут про деда… Это значит, что «беспримерный успех» деда в концерте для бабушки значит не меньше, чем рождественские поздравления и пожелания здоровья! Все пока идет отлично, главное, чтобы ничего не случилось. Никаких Канавиных, никаких Гартунгов, никаких Веселаго!
Но Романов, Романов, вот где узкое место России. О, если бы Николай Александрович Романов не позволял друзьям, родственникам, врагам, да что врагам, вовсе проходимцам, водить себя за нос, а вместе с собой и «землю Русскую», хозяином которой он себя считал, может быть, меньше невзгод выпало бы на него самого и на его большую семью и уж вовсе ни в чем не повинных детей, а заодно, может быть, меньше разлук и печали досталось бы и бабушке с дедушкой.
Казалось бы, залогом европейского мира могло послужить уже то, что на английском, немецком и русском престолах в начале века сидела родня, в их жилах было очень много общей крови. Но короли, императоры и цари не знают дружбы.
Вот и русско-японская война была организована по-родственному, по-семейному.
Немецкая и английская родня русского царя, заручившаяся поддержкой благодетельно демократических Соединенных Штатов, напугали японцев аппетитами своего русского «брата». И немцы и англичане мечтали ударить по длинной руке, искавшей своих выгод не в устройстве собственного дома по-человечески, а в карманах желтолицых братьев, населяющих просторы Манчжурии и теснины Кореи.
И деньгами и вооружением и советами помогли японцам собраться в поход.
Как ни тянули царевы дипломаты переговоры с несговорчивыми японцами, как ни пытались государевы полководцы, почему-то всегда к войнам не готовые, уверить всех, а главным образом, самих себя в том, что войны не будет, она грянула.
Хотя на дворе стоял январь, и для самого царя и даже для его наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева разрыв отношений с японцами был прямо снегом на голову.
Всего тремя неделями раньше именно адмирал Алексеев уверял главного инженера недостроенной главной крепости на Дальнем Востоке, Порт-Артура: «Поезжайте, батенька, в отпуск, здесь у нас не предвидится никакой тревоги».
Тревоги и не было, просто японские миноносцы 26 января подошли к Порт-Артуру да и атаковали стоявшие на внешнем рейде, не защищенные ни минными заграждениями, ни мудростью начальства броненосцы «Цесаревич» и «Ретвизан» и крейсер «Палладу». 24 января, когда Япония объявила о разрыве дипломатических отношений, дальновидные и мудрые вожди России все еще на что-то надеялись, теперь государь понял, что началась война.
Дневник императора. 1904 год.
26 января. Понедельник.
Утром у меня состоялось совещание по японскому вопросу; решено не начинать самим.
Завтракали: Ольга и Петя (деж.). Принимал долго губернаторов. Весь день находился в приподнятом настроении!
В 8 час. поехали в театр; шла «Русалка» очень хорошо.
Вернувшись домой, получил от Алексеева телеграмму с известием, что этою ночью японские миноносцы произвели атаку на стоявшие на внешнем рейде «Цесаревич», «Ретвизан» и «Палладу» и причинили им пробоины. Это без объявления войны. Господь, да будет нам в помощь!
Вот какой был у деда царь!
Утром решил «самим не начинать», а вечером после «Русалки» диву дается, как же это японцы вдруг посмели начать!
Дед, готовый вести бабушку к аналою, вместо свадебного подарка купил невесте путеводитель и атлас с тем, чтобы бабушка могла следить за походом жениха на разгром Японии.
Для государя и для деда это была первая война в их жизни.
Каждый предался ей в меру своих способностей, в рамках своих обязанностей и в силу понимания своего долга перед семьей и Отечеством.
Вступая в войну, российский император, среди множества титулов и названий имевший еще и звание «военного вождя», располагал простым и четким планом действий в три этапа. Этап первый: разгром японских сухопутных сил в Манчжурии. Этап второй: разгром японских военно-морских сил на море. И, наконец, этап третий — морской десант российской пехоты, артиллерии и кавалерии на японские острова, взятие Токио и окончательный разгром противника.
Для победы на море в срочном порядке строились и достраивались роскошные броненосцы, закупались крейсера. Пехоты было столько, сколько японцам и не снилось. А одно только сибирское казачье войско превосходило неважнецкую японскую кавалерию числом раз в пять.
Однако, перспективы хорошо задуманной и обеспеченной всем достоянием империи войны с едва различимой с петербургского престола Японией кое-кому не казались и с самого начала столь уж радужными.
Прогноз председателя комитета министров Витте, высказанный в начале войны, в своей реалистической сдержанности приближался к жанру оптимистической трагедии: «Конечно, в конце концов мы возьмем перевес, ибо мобилизуем все новые и новые войска, мы в результате засыпем японцев и людьми, и орудиями войны. Но что будет после? Чуется, что все это даром не пройдет. Но утешаюсь, что может быть это излишняя моя впечатлительность. По крайней мере, Государь имеет совершенно спокойный вид…»
У деда, пожалуй, тоже был план, но один на всю жизнь.
Власти во все времена прилагали и прилагают поныне немалые усилия ума и какого-то особого таланта в изыскании средств и способов в первую очередь физического угнетения, уничтожения или хотя бы приумножения разнообразных страданий своих обременительно бессчетных подданных. Дед же, как раз напротив, из каких-то неведомых властям побуждений, и явно им в пику, овладел искусством врачевания и делал все от него зависящее, чтобы облегчить или уменьшить страдания своих сограждан.
В мирное время дед был фабричным врачом и земским, но в пору войн, а их ему досталось три, при органической, в отличие от царя, антипатии к армейщине, он надевал-таки военную форму. Судя по тому, что полковому врачу 3-го Верхнеудинского казачьего полка кроме медицинского инструмента и перевязочных материалов, выданных, разумеется, не в комплекте и в недостаточном количестве, была вручена остро отточенная боевая шашка, император, надо думать, надеялся, что в свободное от врачевания время дед будет ходить в казачьей лаве в конные атаки и будет сечь клинком, как капусту, врагов престол-отечества, ненавистных самураев и их китайских приспешников, тех же хунхузов.
Прямых свидетельств участия деда в конных рубках и штыковых атаках нет, как, впрочем, нет документов и свидетельств доказывающих обратное. Вероятность же встречи деда с японцами в красивом и честном рукопашном поединке с применением шашки маловероятна, поскольку японцы от подобных схваток постоянно уклонялись, предпочитая уничтожать нашу живую силу на расстоянии, в чем, кстати, преуспели.
Дед, чьи отсрочки от призыва «на службу в постоянные войска» истекли еще в 1902 году, вдруг устремился на войну удивительно поспешно. Считая нападение Японии как бы нарочитым препятствием к его соединению с бабушкой, он ринулся на театр военных действий, желая по-видимому как можно скорее устранить досаднейшее обстоятельство, оттягивающее его счастье.
26 января обстреляли «Ретвизан» и «Палладу», а 12 февраля дед уже писал бабушке из Челябинска!
Дорогая моя голубка Кароля!
Благополучно прибыли в Челябинск. Здесь сверх ожидания приходится вместо одного часа стоять целых три, вследствии большого скопления воинских поездов. Впрочем, я, как и все, этим доволен, ибо уже надоело сидеть в вагоне. По приезде на станцию я вместе с товарищем (молодым доктором, который сел со мною в Москве в одном купэ) взяли извозчика и поехали в город Челябинск, в 4-х верстах от станции. Объездили весь город. Особенного ничего не представляет, но все-таки выглядит довольно прилично и не хуже многих наших уездных городов. Тут имеется очень хороший Народный дом, в который мы заходили, чтобы осмотреть его. Ну право, такой прекрасный дом, что хоть бы и впору и губернскому городу: просторный зрительный зал, отдельный зал для чайной, для библиотеки-читальни; большая удобная сцена, очень удобная «галерка». Везде электрическое освещение от собственной машины. Снаружи здание тоже довольно красиво. В общем, и я, и товарищ довольны вполне прогулкой по морозцу в 10 о . Теперь сел обедать и строчу тебе, милая, это послание. В одном со мною вагоне едет на Дальний Восток врач Льговского (Курской губ.) земства Лончинский, призванный как и я на действительную службу. Он путешествует дальше меня — в Харбин. Время проводим в вагоне-ресторане и за спаньем. Я вполне здоров и благополучен. Каждый день говорю тебе спасибо за фрукты, конфекты и папиросы. Но только что кажется конфектами-то ты чересчур перестаралась: слишком много ты их положила.
Поздравляю тебя, мой милый ангел, с знаменательной годовщиной — сегодня 12-е февраля!
Как жаль, что я вдали от тебя, а не вместе с тобой в этот день! Ты не знаешь, моя хорошая, милая Кароля, как много я получил от тебя хорошего, светлого, чистого! Не хватает слов, чтобы выразить тебе то глубокое чувство благодарности, которое я чувствую. Одно теперь неприятно — эта полная неизвестность, когда же я снова увижу мою дорогую Каролю, когда снова буду иметь возможность расцеловать ее, прижать к моей груди… Когда-то это будет? Ну, да что Бог даст! Ты, мой ангел, не унывай, не падай духом. Верь, надейся и терпи! Знай, что всюду вдали, за тысячи верст от тебя ты всегда со мною, с мыслью о тебе я буду всюду, куда бы не занесла меня судьба.
Крепко, крепко целую тебя, моя дорогая! Обнимаю тебя и жму твою руку! Весь твой. Н. Кураев.
Передай мой привет всей семье Каплан. Кланяйся всем меня помнящим!
На каждой большой станции мы находим воинские поезда и много нижних чинов, отправляющихся на Дальний Восток.
Кланяйся Грете! Я ей послал открытку из Самары.
Как обидно, что нет возможности иметь от тебя весточку.
Завтра в Омске один пассажир, офицер, севший к нам в Туле, выходит от нас. Послезавтра в Тайге выходит другой, сибиряк, и мы поедем вдвоем с товарищем в купэ.
Ну, прощай! Целую тебя еще раз крепко, крепко!
Н. Кураев.
Какое, однако, долгое послесловие, какой многоярусный «постскриптум». Оторваться от бумаги, от письма, все равно что выпустить из рук руку любимой. Я это знаю…
Хотелось бы, чтобы потомки Н. Канавина прочитали хотя бы вторую половину этого письма и увидели, что кроме «неизменно ровных чувств» есть еще и счастье любить и быть любимым, если говорить кратко.
12-е февраля их личный праздник, праздник их частного календаря, воздержимся и от поздравлений, и от подглядываний.
Надо сказать и о Капланах, которым адресуется привет, поскольку с Сергеем Яковлевичем и Аркадием Яковлевичем придется встретиться в «Выписи из метрической книги Московской Князь Владимирской в старых Садах церкви», где в записи о бракосочетании деда и бабушки оба Каплана будут присутствовать в графе «Кто были поручители по женихе».
Трое дочерей Вильгельма Францевича не искали себе мужей среди немцев, выйдя замуж за еврея Каплана, русака Кураева и Вейса, эстонца с острова Даго. Тетя Грета, бабушкина старшая сестра, ставшая в замужестве Каплан, к печали нашей, долго не проживет, скоротечная чахотка беспощадна. Дед был, надо думать, неплохим диагностом, о предрасположенности тети Греты к чахотке догадывался, этим и объясняется, скорее всего, особое к ней внимание и забота.
А долгожительницей в нашем роду оказалась тетя Берта, сестра Вильгельма Францевича, она умрет через две недели после бабушки, блокадной зимой в Ленинграде, так же как и бабушка будет похоронена на Серафимовском кладбище, но в отличие от бабушки в братской могиле. В Канцелярии Петроградского Градоначальника 10 марта 1915 года тетя Берта была приведена к присяге на подданство России (документом располагаем), таким образом, ее смерть приумножила наши потери в войне, а отнюдь не немецкие. А вот последний документ, выданный на имя тети Берты, отмечен, с одной стороны, лживостью, а с другой — небрежностью в обращении России со своими подданными.
Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР
Отдел Актов Гражданского Состояния
УНКВД по Лен. обл. Бюро АГС Куйбышевского р-на
СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ N 4669
ШМИТЦ Эмилия-Берта Францевна
умерла 15 декабря тысяча девятьсот сорок первого года,
о чем в книге записей гражданского состояния о смерти 1941 18 декабря месяца произведена соответствующая запись.
Место смерти: Ленинград Куйбышевский р-н, пр. 25 Октября, д. 41.
Возраст и причина смерти: 74 года, старческая дряхлость. Зав. бюро
ЗАГС /закорючка/ Делопроизводитель /закорючка/
Если тетя Берта родилась в Белостоке в 1862 году, о чем Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР был великолепно информирован, так и в графе «возраст» надо было поставить цифру, хоть чуть-чуть подумав. Иное дело «причина смерти», о голоде даже в официальных документах предпочитали врать. Что же касается «дряхлости», то жила тетя Берта одна и на восьмидесятом году жизни прекрасно держала весь свой житейский обиход в своих не боявшихся труда руках.
Однако, странное дело, дед так подробно пишет о Челябинске, будто осмотр богоугодных заведений и есть главная цель его путешествия, именно путешествия. Подробно о попутчиках, весьма подробно о чувствах к бабушке, и ни слова о войне. Цензура? Да не свирепствовала она в те времена. Воевали широко, открыто, важные боевые операции, конный рейд, например, десятитысячного отряда генерала Мищенко загодя обсуждали китайские мальчики, торговавшие водой на станциях Гирин и Мукден. Власти знали или догадывались, что японцы черпали информацию из более надежных источников, чем письма полкового врача к своей невесте и потому смотрели на них сквозь пальцы.
Мчится, несется дед на войну!
Вот уже открытка из Омска, на открытке неправдоподобной длины мост через Иртыш, кажется, что он упирается не в другой берег, а непосредственно в горизонт.
г. ОМСК. Февраль 13. 1904.
Шлю свой сердечный привет, моя дорогая, из Омска! Путешествую благополучно. Скверное путешествие предстоит после Иркутска, т. к. поезда там ходят очень неправильно и, говорят, вагонов прямо не хватает. Ну да увидим!
Будь здорова, милая Кароля!
Целую тебя, твой Н. Кураев.
В этот день первым делом с утра государь принял вновь назначенного министра финансов Коковцева. Правильно, начав войну надо посчитать деньги. Это Англия, как добрый дядя, взяла сорок процентов военных расходов Японии на себя, у русского царя родни на европейских престолах полным-полно, а такого доброго дяди нет. Это первый доклад Коковцева в новом ранге. До этого влиятельнейший пост министра финансов занимал Сергей Юльевич Витте, еще не граф, но уже сделавший на этом посту много полезного для отечества. Авторитет и влияние Витте так возросли, что превысили, по мнению царя, и его советчиков допустимый уровень.
Дневник императора.
13-го февраля. Пятница.
Утром был первый доклад Коковцева. Опоздал на четверть часа к обедне. Завтракал Соловей (деж.). Принял еще Григория Григорьевча. Гулял при хорошем морозе.
В 4 1/2 отправились вдвоем в крепость и к Спасителю. Пили чай при дневном свете. В 7 час. поехали в Аничков. Вернувшись в Зимний пошел в глав. караул, кот. занимало Николаевское Инжен. училище.
В 10 ч. исповедывались. Янышев пил с нами чай.
Вечером получили грустную весть о кончине младшего сына Генриха и Ирен в Киле.
Легко понять искреннюю и глубокую грусть русского царя, Ирен родная сестра государыни Александры Федоровны, а Генрих — родной брат императора Вильгельма II, а Вильгельм II двоюродный брат Александры Федоровны.
Иного рода печаль, и тоже связанную с Германией, в это же время изливал С. Ю. Витте в письме своему другу Сергею Дмитриевичу Шереметеву: «…не следует забывать, что мы пролили много крови и потеряли много денег, дабы сколотить Германскую Империю без особой для себя выгоды. Уверен, что и теперь мы за любезности Германского Императора и дружбу заплатим большой счет, но иначе и быть не может. Я почитаю, что Германия во многом виновата, что направила все наши силы и помыслы на Дальний Восток… Я уверен, что не один Германский Император не без удовольствия потирает руки. Конечно, из всего происходящего выиграет более всех Германия».
За родственные любезности приходится расплачиваться войнами, великим множеством жизней своих подданных. Так и представляешь себе, как между ладонями пожимающих друг другу руки царей, расплющиваются полки, истекают кровью роты и эскадроны…
Или они этого не видят?
Не понимают?
Идут пить чай, к причастию… на теннисный корт.
Вскоре за началом войны наступил Великий Пост. Исполнение связанных с Постом обрядов займет в Дневнике царя почти такое же место как сведения о делах военных и государственных. Посту и Пасхе, натурально, отдаст должное и православный дед.
Дневник императора.
14-го февраля. Суббота.
В 9 час. поехали в Аничков к обедне и приобщились Св. Христовых Тайн. Какое утешение в настоящее серьезное время. Вернулись домой в 11 1/4.
Простился с полк. Абациевым и двумя урядниками Конвоя, отправляющимися завтра в Манчжурию. Мороз стоял порядочный. Завтракал Орлов (деж.). Принял ген. Фуллона — нового градоначальника и Сахарова с докладом. Были в Аничкове у всенощной и обедали с Мама.
Вечер провели дома.
Ах, Канавин, Канавин, не следовало бы тебя поминать, да вот приходится! Иначе трудно понять и объяснить такое нагромождение ужасов в письме деда, еще не доехавшего и до Иркутска. Не имея от бабушки никаких сведений и даже с трудом предполагая, когда можно будет от своей возлюбленной получить хотя бы строчку, он напоминает ей, что путешествие его отнюдь не прогулка в «купэ» 1-го класса. Вынужденный досуг и непрестанные мысли о предмете своей сердечной заботы, быть может, заставили его, скорее всего, невольно, прибегнуть к средству… испытанному Афанасием Ивановичем в деле привлечения к себе повышенного сочувствия со стороны Пульхерии Ивановны.
Февраль, 17 число. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Наконец-то мы подъезжаем к Иркутску: остается ехать день и половину ночи. Путешествовать уже недалеко, а между тем от Иркутска только начнется самая неприятная и неудобная часть путешествия. Спина моя продолжает болеть, и хотя я этим не безпокоюсь, все же неприятны эти боли, мешающие спать. В Иркутске надеюсь купить нужного лекарства. В общем же, все идет пока благополучно. Поговаривают, что в Забайкалье свирепствует эпидемия оспы, так что, я, если успею, привью себе оспу.
Каких-нибудь новых известий с театра войны мы не получаем, знаем же из телеграмм только то, что знаете и вы.
Как ты живешь и чувствуешь себя, моя дорогая деточка? Как твое здоровье? Если бы ты знала, как обидно и досадно, что я не могу получить от тебя никакой весточки. Ну да надеюсь, что Бог хранит тебя, и ты в добром здоровье и благополучии. Как-то здоровье Греты? Передай от меня ей и ее супругу мой привет и мои лучшие пожелания.
В Павловское дяде я послал несколько открыток и думаю и сегодня отправить. Не забудь, когда получишь фотографические карточки, послать одну в Павловское, одну Анюте, другую дяде. Конечно, все это сделай только в том случае, если карточка будет удачна. Карточки же, где мы вдвоем, пожалуйста, не давай никому, кроме Греты.
Ну что еще сообщить тебе, моя дорогая?
Дорога и местность, где мы теперь путешествуем, ничего особенно красивого не представляет. По обеим сторонам полотна ж.д. тянется лес на протяжении 500 верст. Вот после Иркутска, в Забайкалье, говорят, будет очень красивая местность, не хуже Урала. Через Байкал будем переезжать на лошадях. Ходят слухи, что пробный паровоз, пущенный через Байкал по рельсам, положенным по льду, провалился под лед. Не ручаюсь за достоверность этого слуха, но будто бы это так, и сообщили об этом пассажиры одного встречного поезда, ехавшие из Порт-Артура. Ничего в этом мудреного нет, т. к. в конце февраля почти всегда на Байкале образуются громадные трещины, т. ч. езда по нему вообще опасна — это известно.
Ну, милая моя, дорогая голубка, пока, до следующего письма!
Если будет время, напишу из Иркутска и сообщу, что там узнаю. Крепко, крепко целую тебя, мой ангел, и жму твою руку! Сердечное, большое спасибо тебе за все твои заботы обо мне!
Весь твой Н. Кураев.
Погода здесь стоит все время теплая; больше 10 о мороза еще не было, а сегодня, например, так только 3 о — совсем на Сибирь не похоже! Ну, еще раз до свидания! Снова и снова целую тебя!
Итак, спина болит, паровозы проваливаются, в Забайкалье оспа, в Байкале громадные трещины… Надо думать, и напугал дед бабушку изрядно и заставил думать о себе с тревогой и надеждой, обращая молитвы к единственному заступнику. Впрочем, трудно судить, как относится католический бог к молитве в пользу православного.
Карточка, «где мы вдвоем», сохранилась, вот она, на стене.
Бабушка не обладала той обольстительной красотой, что вызывает восхищение знатоков, зависть дам и тревожит сластолюбцев. Мягкие черты ее милого лица предупреждали о доверчивой нежности ее сердца. И в молодости, и в пору увядания ее лицо неизменно привлекало своей открытостью, она смотрит на вас, обращенная к вам не только взглядом, но и слухом и сердцем. Вот эта открытость и прямота, сочетаясь с неколебимостью убеждений, чуждых эгоизму и тщеславию, быть может, и составляла главное свойство ее души.
Это их первая фотография с дедом: бабушка сидит на стуле, положив скрещенные руки на какой-то маленький круглый столик, покрытый скатертью с матерчатыми кисточками. Дед стоит сзади у правого плеча бабушки, он в черном сюртуке, под белым воротником вразлет две черные полоски крохотного галстука. Стриженая бородка, усы, очки в тонкой оправе, именно такими воображение рисует новых людей, описанных Чернышевским и Тургеневым.
Новые русские начала века.
Взгляд деда строг и внимателен, и бабушка смотрит внимательно и вслушивается.
Как это милосердно, что им сейчас не возвестят о том, что они похоронят своего первого сына, блестяще одаренного музыканта, математика, мастера на все руки, сраженного костным туберкулезом в двадцать лет. Они не услышат сейчас и о трех войнах, которые будут их разлучать… о гибели под Ленинградом младшего сына, летчика, сгоревшего на пятой неделе войны…
Как спокойно принимают они свою судьбу.
Впрочем, у деда лицо, как перед сражением, в сознании того, что врач и в битве, и после битвы не с победителями, а с побежденными, с увечными, ранеными, страждущими и больными.
Они принимают свою судьбу, но их Бог — возвышает, а не жаждет рабской покорности и суетного заискивания. Назвать своего старшего сына, первенца, Сергеем — это был вызов судьбе. В молодые годы умер старший брат Никандра Иоакимовича, Сергей Иоакимович. И прадед назвал своего старшего сына Сергеем, Сергей Никандрович умер во сне, готовясь к экзаменам на последнем курсе Дерптского университета! И дед назвал своего старшего сына Сергеем. Дяде Сереже суждено было прожить лишь двадцать один год.
Что испытала бабушка, Кароля Васильевна, когда мой отец возвестил ей о рождении своего первенца и решении назвать его Сергеем!
И наша взяла!
Мой брат жив, и в этом воля его и прадеда, и деда, и отца. Имя брата уже неотъемлемо от истории нашего города, он порядочный инженер, крупный гидротехник, сегодня он уже старше своего деда…
Неужели тогда, едва решив соединить свою судьбу с дедом, бабушка видела так далеко и готова была тихой улыбкой благословить нас…
Фотографий Алисы-Виктории-Елены-Луизы-Беатриссы Гессен Дармштадской, впоследствии русской императрицы, везде полно, но ни на одной из них я не видел этой женщины, ростом чуть выше мужа, улыбающейся, смеющейся, светлой. Говорят, она была красива, ну что ж, если красота бывает холодной и мрачной, значит действительно красива.
Запись царя, помеченная той же датой, что и письмо про свирепство оспы и трещины на льду Байкала, 17 февраля, отмечена, как всегда замечательным лаконизмом и беспристрастием, уравнивающим в правах смерть, прогулку, войну, питье чая в 5 часов или обед.
Дневник императора.
17-го февраля. Вторник.
В 9 1/4 поехали в Пажеский корпус. Вернулся к докладам. После завтрака отправились вдвоем на панихиду по П. С. Ванновском, который скончался сегодня ночью.
Погода была серая, но не холодная. Известий с Дальнего Востока совсем не было. Читал весь вечер. Обедал Сергей (деж.). Легли спать пораньше.
Последующая вскоре запись о погибшем машинисте лифта приоткроет чуть-чуть, если не личность, то хотя бы мельком обозначенное свойство покойного: «придавлен до смерти по собственной неосторожности». О почившем верном слуге престола, генерал-адъютанте и генерале от инфантерии, храбром воине, властном и грубом военном министре, уже в преклонных годах извлеченном, по собственному выражению, из нафталина и назначенном в семьдесят девять лет министром просвещения, автор дневника не найдет ни единого слова ни в скорбь, ни в сожаление. А ведь покойник служил четырем самодержцам, при нем приняты на вооружение магазинные винтовки и бездымный порох, построены очень нужные крепости, сформированы мортирные батареи, снижена норма приема в вузы евреев, воспрещен прием в университеты гимназистов из окраинных округов, поставлена на крепкую ногу деятельность университетских инспекций по выявлению студентов, участвующих в беспорядках, и все это лишь за год просветительской деятельности, и ни одного теплого слова. Трудно рассчитывать на царскую благодарность, если уж сам Петр Семенович был удостоен лишь Высочайшего присутствия на панихиде.
Интересно, думал ли дед, отправляясь на войну, о благодарностях и наградах? Конечно, думал, но ждал их только от своей голубки Кароли.
Иркутск. 18 февр. 1904.
Дорогая голубка! Благополучно прибыл в Иркутск. Через 1 час отправляюсь дальше, просидел на станции Иркутск 6 часов (с часу ночи до шести утра). Можно было остаться в Иркутске на сутки, посмотреть город, немного отдохнуть; так делает большинство моих спутников. Но я решил ехать дальше, благо не очень тесно в поезде. Впрочем, в этом поезде поедем только до Байкала (2 часа езды). Через Байкал на лошадях, а там пересядем на новый поезд. Спина моя понемногу перестает болеть.
Вокзал в Иркутске отвратительный: грязный, темный и оч. некрасивый — просто безобразие. Пассажиров масса, что негде даже стоять. Устал я за эти 6 часов, которые тут ждал. Как переправимся через Байкал — напишу. Говорят ничего себе — хорошо и неопасно. Пока прощай! Целую тебя, ангел мой, и жму крепко твою руку!
Весь твой Н. Кураев.
Всем меня помнящим привет!
Чем ближе опасность, тем спокойнее дед. Забыл даже, что собирался купить в Иркутске лекарства для своей спины, ни слова о трещинах, разломах, ушедших под лед паровозах.
И следом, в тот же день, чтобы бабушка не волновалась и лишней минуты, несется с другого берега Байкала открытка с видом озера.
Ст. Танхой. 18 февраля 1904. 7 ч. вечера.
Дорогая, милая Кароля! Не могу в ожидании отхода поезда не черкнуть тебе пару слов. Через Байкал переправились превосходно. Я не в силах передать тебе того великолепного и чудесного впечатления, которое испытал во время поездки через Байкал. Погода была превосходная, тихая; ямщик ехал 3 1/2 часа 45 верст, включая сюда остановку на середине пути около часу. Природа, местность, виды — восхитительны. Получаешь впечатление чего-то грандиозно-могучего и прекрасного и в то же время страшного! Ах, как красиво, как безподобно! Для полноты удовольствия не хватало… тебя, моя ненаглядная! Как жаль! Через час еду дальше! Целую тебя крепко и обнимаю. Будь здорова! Всем мой привет!
Весь твой Н. Кураев.
Ай да дед! Можно подумать, что не в Верхнеудинский какой-то там неведомый, да еще 3-й казачий полк он несется, а по меньшей мере в Лейб-гвардии гусарский. Восемь восклицательных знаков на одну открытку! Гонка на санях по ледяному полю видно действует посильней шампанского. И в это время даже не идет в голову мысль о безумии правителей, затеявших войну на Дальнем Востоке, но так и не связавших разорванную у Байкала единственную железнодорожную ниточку. Может быть, для того и любит русский быстрой езды, что при ней не так бросаются в глаза неприглядности отечественного бытия.
Нельзя сказать, что заботы разорванной Байкалом Великой Сибирской магистрали были вовсе чужды государю. В перетаскивании вагонов и паровозов по льду (слухи, дошедшие до деда в поезде, как видно, почву под собой имели) есть что-то величественное, древне-египетское, или еще точнее, вечно-русское.
Придет день, придет всего лишь через месяц, и царь выслушает доклад самого министра путей сообщения кн. Хилкова, «вчера приехавшего с Байкала, где происходила самая важная работа по передаче паровозов и вагонов на ту сторону озера, под его руководством».
Жаль, что не было благоугодно упомнить и занести в книжечку число вагонов и паровозов на конно-мужицкой тяге перетащенных через Байкал. Жаль, что и дед, пораженный величественными картинами и размечтавшийся о своей голубке, не заметил трудов экспедиции министра путей сообщения Хилкова, вершившейся в то самое время в тех самых местах. Придет день, и уже из Забайкалья он напишет бабушке о том, что движение войск на театр военных действий приостановлено из-за нехватки именно вагонов. А государь, напротив, запишет, что дела с транспортом обстоят лучше, чем он предполагал.
Что же он в таком случае предполагал?
День 21 февраля, потребовавший от деда большого душевного напряжения, с трона выглядел вполне обыкновенно.
Дневник императора.
21-го февраля. Пятница.
Утром нашею подъемною машиною был придавлен до смерти несчастный машинист по собственной неосторожности!
Был очень занят до 1 1/4. Сергей завтракал с нами. Принял графа А. П. Игнатьева. Гулял долго. Погода была холодная, ясная. Известия с Дальнего Востока спокойные. Обедали и провели вечер у Мама.
Вот такая картина. Самое характерное в этой картине, на мой взгляд, это восклицательный знак после оценки причин гибели несчастного машиниста. Восклицательный знак, да еще в исполнении царя, должен категорически пресечь любые вопросы и подозрения в склонных к вольнодумству головах. «…по собственной неосторожности!» Если оно действительно так и было, зачем кричать, восклицать-то зачем, вроде бы вздох сочувствия был уместней. Впрочем, цари, может быть, и вздыхать умеют в восклицательном смысле.
Восклицательные знаки, очень редкие в ровном, как гудение мухи, тоне государева дневника, быть может, найдут своего исследователя и тонкого ценителя. Здесь много неожиданностей. «…У меня отчаянно трещала голова!» Но тут же: «Здоровье Аликс, слава Богу, все укрепляется!» В день нападения японцев опять же восклицание: «Весь день находился в приподнятом настроении!» Вот после гибели крейсера «Боярин», подорвавшегося на собственной мине, государь оставляет редчайший и потому особенно ценный знак сочувствия неведомым ему людям: «Все спаслись исключая 9 кочегар. Больно и тяжело!» А вот «неудачный бой» в Цусимском проливе не повлечет столь же эмоциональной записи.
А что же дед?
Он знал, он все время помнил, куда и зачем едет, скачет, несется… Знал и о том, что гибель в отчаянии — предпочтительная для русского воинства, с точки зрения начальства, форма воинского подвига. Мысль о возможной конечной точке своего путешествия отодвигалась дорожными впечатлениями и с решительным объяснением можно было не спешить. Но только до поры до времени. 21 февраля дед подумал, что пора наступила.
г. Чита. 21 Февр. 1904.
Дорогая, милая голубка Кароля!
Пишу из г. Читы. Все мои спутники уговорили меня заехать в Читу, сделать здесь остановку и справиться, где находится теперь мой полк. Я послушался и сделал очень хорошо. Сейчас был в штабе и там мне сообщили, что 3-й Верхнеудинский полк уже выступил из Акши, и что я могу догнать его по жел. дороге на ст. Борзя (в путеводителе ты можешь найти эту станцию около Манчжурии). Вчера вечером я, приехав в Читу, переночевал в гостинице и сейчас, как только кончу это письмо, еду на вокзал и дальше. Я очень рад, что избавился от необходимости путешествовать в Акшу 210 верст на лошадях. Когда ты получишь это письмо, я уже конечно буду далеко… Не знаю, славная моя, удастся ли мне еще написать тебе, так как лишь только я догоню полк, а это будет вероятно уже завтра, для меня начнется походная жизнь со всеми ее неудобствами. Быть может, это мое последнее письмо к тебе. Вот почему невольно снова и снова хочется сказать тебе, мой светлый ангел, что я не умею, не в силах выразить тебе того чувства глубочайшей благодарности и признательности к тебе за все доброе, светлое и святое, что я всегда чувствовал возле тебя, за то, что я стал делаться лучше возле тебя!
Прошу тебя, дорогая моя, прости мне все те огорчения, которые мне приходилось доставлять тебе вольно или невольно! От души, от всего сердца желаю тебе здоровья и счастья в жизни! Молю Бога, чтобы он устроил твою жизнь настолько счастливо и беспечально, насколько ты по своей чистоте и невинности заслуживаешь этого. Но только помни, моя голубка, что не нужно вовсе давать каких-либо обетов безбрачия, монашества и т. д. в связи с моей смертью. Милая Кароля! Ты всегда можешь встретить в жизни человека достойного себя, человека не только не хуже, но гораздо лучше меня, и дай Бог, если ты устроишь с ним свою жизнь!
Я же, если суждено будет погибнуть здесь вдали, прошу тебя для себя одного: помолись за меня, ненаглядная, незабвенная Кароля, своей чистой молитвой. А я в последнюю минуту жизни буду молить Бога о твоем счастье. Итак, прости и прощай! Крепко, крепко целую тебя, твои милые, дорогие глазки, крепко обнимаю тебя и жму твою руку!
Весь твой, горячо тебя любящий, но безмерно много виноватый перед тобою
Н. Кураев.
Дедушка немного поспешил с последним прощанием, надо думать, весьма туманно представляя себе армейскую жизнь и службу. Уже на следующий день, по прибытии в полк, он не замедлил уведомить бабушку в том, что служба престол-отечеству не потребовала от него немедленно всех сил, помыслов, времени, а главное — жизни. И он снова взял уже наладившийся эпический тон дневника путешественника, точно так же как и государь 22 февраля не изменил своей привычке заносить на память наиболее важные и интересные события прошедшего дня.
Дневник императора.
22-го февраля. Воскресенье.
Утро было туманное, потом прояснило. В 11 час. пошли к обедне со всеми детенышами. Завтракали дамы, Майндорф и Кира Нарышкина (деж.) Получили телеграмму о том, что японцы в составе 7 больших судов бомбардировали издали Владивосток без всякого результата.
Гулял долго в саду. Обедали раньше обыкновенного и в 8 1/2 поехали в Дворянское собрание на концерт соединенных хоров под управлением Архангельского. Чудесное пение! Возвратились домой в 10 1/2 час.
В отличие от императора, страстно любившего гулять и почитавшего это дело важнейшим событием дня, дед удивительно мало уделяет внимания погоде, и потому его письма никак не могут восполнить школьный календарь природы. Кстати сказать, начав вести дневник в 14 лет и не пропустив вплоть до 1917 года ни единого дня, ни единого! без записи, царь умудрился сохранить однажды выбранный стиль записей, не дающих свидетельств жизни интеллектуальной или духовной. Не мудрено, что с «милым Ники», уже царем, и государыня и ее старшая сестра обращаются как с подростком, вразумляя, наставляя, указывая, призывая и требуя. Сильная воля, твердый характер и незаурядный ум сестер Гессен-Дармштадских восполняют недостаточность этих качеств в русском царе.
«Взгляни на тех императоров, которые правили жестко, — общество необходимо воспитывать, оно не должно сметь вопить во весь голос или учинять смуту».
Бунтуют студенты?
«Почему бы не отправить их, — тех из них, кто действительно провинился, — в армию? Год-другой жизни по законам армейской дисциплины вправили бы им мозги…»
«Самое лучшее было бы, если бы в университетах было не по 4000 студентов, а в четыре раза меньше…»
«Устрой чистку среди профессоров…»
«Судить этих животных полевым судом.»
Это советы не министра просвещения из боевых генералов, а будущей настоятельницы Марфо-Мариинской обители милосердия, великой княгини Елизаветы Федоровны. Александра же Федоровна, двадцать лет просидев на троне, пришла к выводу: «Россия любит кнут», что и пыталась вбить в голову мужа-императора, любившего, кстати сказать, «забить козла» и потому справедливо почитавшего, что Россия все-таки больше кнута любит «домино».
Благодаря дневнику государя можно установить с абсолютной достоверностью, что дед прибыл в полк, куда был назначен, в воскресенье.
Москва. Сретенка. Селивестров пер., дом Коптева.
Ея Высокоблагородию Кароле Васильевне Шмиц.
Дорогая голубка Кароля!
Оказывается, из Читы было не последнее письмо тебе. Сегодня в 5 ч. веч. я прибыл на ст. Борзя, возле которой в 1/4 версты расположился 3-й Верхнеудинский казачий полк, куда я назначен. На станции же познакомился с некоторыми офицерами этого полка, и один из них сейчас же предложил мне стать с ним вместе на квартире. Я конечно воспользовался этим предложением и, закусив, отправился в Суворовский поселок (так называется это место, где стоит наш полк). Представился командиру полка, познакомился с другими офицерами и завтра должен буду принять имеющееся лазаретное имущество (недокомплект в лекарствах, инструментах, перевязоч. материалах и проч. очень большой), осмотреть больных и получить кое-какие деньги из полка. Дела предстоит порядочно.
Квартирую я вместе с офицером, пригласившим меня к себе в сожители: у одного торговца; квартирка ничего себе, порядочная. При входе в квартиру я был удивлен: услышав — что бы ты думала? — звуки музыки скрипки. Один из солдатиков самоучкой играет на скрипке. Я конечно был этому оч. рад, сам поиграв немножко. Мой сожитель угостил нас (меня и еще 3-х офицеров) прекрасным ужином даже… с шампанским и оч. недурным. Поиграли, побеседовали, попели и я сел строчить моей милой, ненаглядной Кароле эти строки. Пробуду здесь дня два-три. Уже завтра часть нашего полка двинется дальше. Затем постепенно пойдут другие части. Я двинусь вместе с последним, т. е. дня через три. Путь наш по предположению будет такой: сначала по железной дороге до Манчжурии, Харбина, Ляояна (все это станции Китайско-восточной ж.д., которые ты можешь найти в путеводителе на карте). От Ляояна уже будем идти на лошадях верхом к реке Ялу. Итак, я попаду в самую действующую армию.
Я здоров и благополучен.
Бесконечно целую тебя, мой ангел милый, крепко жму твою руку и остаюсь горячо любящим тебя.
Твой Н. Кураев.
Передай мой привет Грете и ее супругу.
23 февр. Сегодня получили новые известия. Двинемся отсюда только через 1 1/2 — 2 недели, так как китайцы (генерал Ма) взорвали желез. дорогу и двигаться по ней нельзя. Впрочем, каждый день можно ожидать перемен в распоряжениях. Пока сидим здесь. До свидания, деточка! Целую тебя! Твой Н. Кураев.
ст. Борзя. 22–23 февр. 1904.
Приехав в 5 вечера, перезнакомившись с офицерами, вызвав расположение и доверие, выразившееся в приглашении разделить кров, представившись командиру, дед уже к ужину имел ясное представление о скорбном состоянии лазаретного имущества. О недокомплекте лекарств, инструментов и перевязочных материалов он знал прежде, чем поиграл на чудом подвернувшейся солдатской скрипке и выпил в честь приезда шампанского, оч. недурного.
Уже на второй день пребывания в полку дед понял самое главное война движется непредсказуемыми путями, и то, что генерал Ма «взорвал дорогу» мало что значит. Похоже, что военные премудрости доступны не только тонким, изощренным специалистам, но и просто взрослым людям, не лишенным здравого смысла и способности трезво смотреть на вещи. Прав был дед, никакой Ма никакой дороги не взрывал, «взорвала» ее, то есть создала напряженнейшую ситуацию с перевозками не диверсия врагов, а недальновидность собственных правителей.
Меньше всего мне хотелось бы сохранять видимость спокойного почтения и притязать на объективность в отношении к авторам приводимых мною свидетельств. Точек зрения на предмет можно придумать бессчетное множество, но произошедшее — произошло, и другим ему уже не быть. А голос и вид самих документов так откровенен, так выразителен, так замечательно рекомендует авторов, что любая тенденциозность комментатора или публикатора может значить не больше, чем напутствие вслед улетевшей стреле или пуле. Выпущенные однажды, они дальше летят уже сами по себе и делают свое дело, направляя наше сознание к реальности, а не в сторону примечаний к ней.
Люди высокого общественного положения весьма часто становятся объектами насмешек, нападок, очернения исключительно из зависти, исключительно от невозможности занять их положение.
Судьба многих русских царей и претендентов на престол столь горестна, а подчас и трагична, российские подданные настолько непостоянны, а главное разнообразны в своем множестве, что всегда найдется кучка вельмож, горстка недовольных или шайка безумных, готовых отправить Их Величества на тот свет до срока. Впрочем, даже не испытывая опасности издали, можно пасть жертвой тайной дворцовой интриги, как пал от руки убийцы юный царевич Димитрий, можно пасть и от отцовского гнева, как рухнул под железным батогом Ивана Грозного его сын, вздумавший заступиться за свою жену, можно, не доходя до трона, застрять на дыбе, а на ней и дух испустить, как случилось с сыном преобразователя России Петра Великого царевичем Алексеем, можно провести и не один десяток лет рядом с троном, имея на него неоспоримые права, и повредиться умом от страха перед собственной матерью, беззаконно на престол взгромоздившейся…
Русский престол — место высокое и очень опасное, так что трудно представить сегодня безумца, который из всех возможных жизненных поприщ предпочел бы соревнование в возрождении почти что лобного места и притязание на нем рассесться к удивлению граждан все больше и больше отвыкающих от наследственного восхищения начальством.
Однако, и презревших высокое положение, если и можно поощрять, то с осторожностью, помня о том, что пути тщеславия бывают весьма изобретательными.
Меж тем, государь, не изменяя своей привычке, отмечал ясное утро и перемену погоды днем: «нашли тучи и пошел дождь, весьма полезный против убийственной пыли на улицах». Радовали телеграммы об исправлении судов, подбитых японцами, об укреплении сухопутного фронта, и наконец, «об очень успешном ходе сосредоточения армии. Благодарение Богу — все идет гладко и быстрее расчетов!» Царя обманывают, но он обманываться, судя по восклицательному знаку, был рад. Очки втирает сам министр путей сообщения, князь Хилков, член Государственного совета.
О настроениях деда государю доложено не было, как и обо всем остальном, что могло бы испортить картину замечательного благополучия на Дальневосточном театре. Едва ли ему доложено, что в недостроенной крепости Порт-Артур из 375 орудий только 108 готовы открыть огонь на морском фронте и 8 на сухопутном. Государь все еще верит, что через семь месяцев после начала боевых действий сбросит японскую армию в море и высадит свои войска на островах десантом. Задать вопрос, хватит ли попросту кораблей, находящихся во Владивостоке и Порт-Артуре для такого десанта, почему-то на ум не приходит.
Дед, хотя и с удовольствием участвовал в любительских спектаклях, роль, отведенную ему на Дальневосточном театре, принял без всякого энтузиазма.
Интенсивность переписки с бабушкой оказалась выше расчетной, и вот, уже с подобающим смущением, он пишет на какой-то игривой зеленовато-голубоватой с тисненым рисунком бумаге, более пригодной для галантной переписки приказчиков, жеманных барышень и жантильных юношей.
26 февраля. 1904. Суворовский поселок близ ст. Борзя.
Дорогая голубка Кароля!
Кажется это первое тебе письмо на цветной бумаге и откуда же? из Восточной Сибири! Право курьез — сегодня во всем Суворовском поселке мог достать у новых квартирных хозяев только такую бумагу!
Сегодня я перебрался на другую квартиру, так как помощник нашего командира просил ему уступить мою квартиру как более удобную для него, живущего здесь с женой. Мой же соквартирант, казачий офицер, выступил со своей сотней в соседний поселок за 10 верст. Новая моя квартира хотя и с маленькими неудобствами, но в общем лучше прежней.
Итак, моя дорогая, вот уже 5 дней, как я погрузился в водоворот военной жизни. Если бы ты знала, как не по душе мне вся эта военщина. Еще хорошо, что наш командир довольно порядочный человек. Лично ко мне и он, и все офицеры относятся прекрасно. Но вообще весь строй военной жизни производит во мне отвращение. Такое унижение и подавление человеческой личности, такое уничтожение самостоятельности, в особенности у нижних чинов, что ей Богу, не могу привыкнуть к этому. Ты знаешь, дорогая, что мне всегда бывает как-то стыдно, когда казаки на все мои слова отвечают, вытянувшись во фрунт: «так точно, Ваше Высокоблагородие», «слушаю-с», «не могу знать-с». Нет человеческого разговора у простого человека, и редко слышишь его среди военных, за исключением разве своей чисто офицерской компании. С нижними чинами орудуют прямо как с вещью, распоряжаются как угодно начальству. Тяжко все это видеть и среди всего этого жить, и обидно, страшно обидно становится за человека, которого б.м. завтра поставят под град неприятельских пуль, и он не смеет думать ни о каком возражении, беспрекословно умрет, не знаю, кому и какая польза будет от этой его смерти. Да! не понимаю и не люблю военщины, как не понимают и не любят земства и подобные учреждения г.г. военные. Еще, слава Богу, что я попал в Казачий полк. Тут все же лучше, чем в пехоте. Там чувствовалось бы гораздо хуже. Ну, довольно о своих впечатлениях.
Дел у меня много и работать приходится с утра до вечера. Пришлось устраивать полковой лазарет и изучать, а вместе с этим и исполнять свои служебные обязанности. Но что в состоянии еще извести здесь человека — это писание массы ненужных бумаг, рапортов и пр. Нельзя сделать кажется никакого дела, даже пустяка, чтобы не написать по этому делу десятка бумаг. До вчерашнего числа весь наш полк — шесть сотен казачьих (около 1000 челов.) стоял здесь, в Суворовском поселке близ ст. Борзя. Вчера и сегодня 4 сотни отправились в соседний поселок для расквартирования в нем, т. к. в Суворовском поселке на такое количество людей и лошадей оказался недостаток в воде. Вследствие этого мне прибавилось неудобств: нужно выезжать в эти поселки для осмотра нижних чинов. И вот послезавтра я поеду в один поселок (10 верст), а 1-го марта в другой (20 верст). Купил я себе лошадку, или как здесь говорят — коня, для следования за полком верхом. Переходы придется делать верхом, когда достигнем конечного пункта жел. дороги. За коня заплатил недорого — 50 р. По словам людей знающих и опытных, конек ничего себе, порядочный. На коня и седло мне были выданы из полка деньги, 200 р. Труднее достать седло. Казачьего положительно нельзя достать; есть тут седла Бурятские, да и тех нет в продаже. Пока не знаю, как устроюсь с этим. Получил вестового (денщика) конного казака, который прислуживает мне, ходит за моей лошадкой и за мною.
Становится скучноватенько жить здесь, скука эта испытывается всеми. Уж скорее бы ехать дальше! Но когда поедем, никто не знает. Говорят, что в начале Марта сядем на железную дорогу. Слух о том, что китайцы разрушили полотно жел. дороги, не подтвердился; мы не едем дальше просто потому, что на Кит. ж.д. не хватает вагонов, и она не успевает перевозить следующие войска. Думаю во всяком случае, что когда ты получишь это письмо, нас здесь уже не будет. О войне мы здесь знаем вероятно меньше, чем вы в Москве. Газеты приходят поздно; телеграммы получаем только чисто служебные. А что происходит на театре войны — неизвестно. Конечно доходят и до нас вести о происходящем там, но чисто случайными путями. В конце концов наше житье здесь сводится к одному: сидим у моря и ждем погоды.
Как ты там поживаешь, моя ненаглядная деточка? Как бы хотелось увидеть тебя, расцеловать!.. Твоя телеграмма порадовала меня тем, что ты здорова. Сегодня я послал тебе вторую телеграмму. Прости, моя дорогая, что в первой телеграмме я уплатил ответ только за 10 слов. Сегодня я был на почте, но сделал не совсем так, как хотел. Я хотел оплатить ответ в 50 слов; оказалось, что можно посылать телеграмму с оплаченным ответом только в 30 слов. Обо мне ты не беспокойся: всегда, когда можно будет, я буду писать тебе и посылать телеграммы. Со дня отъезда я почти каждый день строчил тебе и надоел, вероятно, не сообщая ничего интересного.
Всегда с удовольствием пишу тебе; другим же как-то не хочется и писать. Если случайно увидишься с дядей (хотя это вряд ли может быть) поделись с ним свежими новостями обо мне.
Тебе, моя милая, славная, дорогая Кароля, шлю мой душевный привет и искреннее пожелание здоровья и всего всего наилучшего.
Весь навсегда твой
Н. Кураев.
Унижение и подавление личности…
Наверное, дед не читал «Философских писем» Вольтера, иначе бы он знал, что всякого человека, свободного от феодальных предрассудков, все эти лживые и льстивые заверения «покорных слуг»: «Ваше высочество», «Превосходительство», «Преосвященство» — должны смешить; ему же было стыдно.
Я не называ деда по имени в силу особенностей исторических обстоятельств и верного им повествования.
Судите сами, дед — Николай, и царь — Николай, оба женаты, и оба женаты на немках, женаты по любви, царь ждет пятого ребенка, и у деда будет пятеро, оба воюют с Японией, потом так же будут воевать и с Германией, так что есть опасность сбить читателя, запутать, где какой Николай, где какая немка. Но при означенном сходстве надо сказать и о различиях, и не столько в социальном положении, сколько в их отношении не просто к людям, а именно к человеческой жизни. Для государя, если речь шла не о своих детях, родственниках и людях близких, человеческая жизнь была понятием скорее математическим. Дедом же человеческая жизнь понималась, надо думать, прежде всего как объект защиты.
Несколько отличным было у них, как мне кажется, и отношение к своим профессиональным обязанностям, да и взгляды на существенные вопросы. Например, дед терпеть не мог «домино», а государь терпеть не мог земство.
Земство и всякие представительные собрания и организации, посягающие на вмешательство во власть, вызывали у природного самодержца такое же отвращение, как у деда военщина. Зато военным царь как раз благоволил, да и сам был целым полковником. История борьбы царя с земством и представительными органами, история его борьбы с Думой, могли бы заполнить целую комнату в подвале особняка Ипатьева в Екатеринбурге. А ведь земство, как опыт народного, достаточно представительного самоуправления, предшествовало опыту Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Доверься государь совету людей ему близких, разумных, зла ему не желавших, может быть и до Советов дело бы не дошло. Но царь, такой мягкий, добрый, чадолюбивый и незлобивый, был, к сожалению, и подозрителен, и упрям, и лукав. Важнейшие государственные вопросы, в первую очередь, рассматривались с точки зрения интересов семьи, и поэтому домашние мнения перевешивали, как правило, все прочие мнения. Весь Кабинет министров был за введение земцев в Государственный совет, хотя бы символически, один обер-прокурор Победоносцев был против, так царь не только поддержал этого кощея, но, чтобы провалить идею, привел на следующее заседание равных себе в родовитости и умственной силе дядю Владимира, дядю Алексея, дядю Сергея, величайших князей, семья встала стеной, и земцев к Госсовету не подпустили. Тема для диссертации: «Правление государством как семейный промысел».
Матушка царя, дочка Датского короля, Мария Федоровна, гневалась на членов Кабинета министров, пытавшихся примирить царя с мыслью о земстве: «Эти свиньи заставляют моего сына делать бог знает что…»
Вот она — королевская кровь!
Чтобы матушку не огорчать, делая «черт знает что», государь в один день подписал три взаимоисключающие документа по одному вопросу, о выборном представительстве. Следом за Высочайшим рескриптом подписывается Высочайший указ, покрываемый, в свою очередь, Высочайшим же манифестом, и весь вопрос с представительством подданных всего лишь в законосовещательных органах становится запутанным настолько, что решать, как действовать по рескрипту, указу или манифесту мог только сам государь, опираясь на волю и мудрость жены, свояченицы, дядей, теток, а потом еще и «Божьего человека из Тобольской губернии». И хотя свояченица неистово заклинала: «Мой милый Ники… Бог благословил тебя редким умом, так доверяй же своим собственным суждениям! И Он вразумит тебя быть жестким, и очень жестким!», — в конце концов, государь подпишет бумагу, подготовленную для него «свиньями», но на дворе уже будет полыхать революция, пока еще первая.
Почему так много именно о земстве? Да, дед был земским врачом, от земства строил больницу, видел в земцах своих товарищей, деятельно и бескорыстно служащих обойденным царской милостью гражданам.
А вот некоторые замечания деда по поводу положения солдат, казаков, нижних чинов, как их именуют в армии, обнаруживают его крайнюю наивность. Если бы он знал, к примеру, что треть личного состава крепости Кронштадт состояла даровой прислугой у офицеров и их семей, его не очень-то удивило бы обращение с нижними чинами как с вещью. Удастся ли ему постоять за бесправных, увидим, а пока ему самому приходится защищаться от господ с гипертрофией военной косточки.
А жизнь шла своим чередом.
В Порт-Артур прибыл вице-адмирал Степан Осипович Макаров, подавший записку накануне нападения японцев на порт-артурскую эскадру о необходимости принять срочные предупредительные меры. Попечитель морского министерства великий князь, генерал-адмирал Алексей Александрович резолюцию: «Хранить весьма секретно, копий не снимать» благословил и спрятал доклад под сукно. Предупредительные мероприятия могли быть «неправильно поняты японцами и стать поводом к нападению».
Выведенный из строя в первый день войны первоклассный броненосец «Ретвизан» сняли наконец с мели у входа в гавань и отвели на внутренний рейд. Пополнили список погибших кораблей подорвавшийся на своих же минах минный заградитель «Енисей» и героически дравшийся до последнего матроса эскадренный миноносец «Стерегущий».
Государем был принят шесть лет пробывший в ранге военного министра генерал от инфантерии А. Н. Куропаткин, отправляющийся на Дальний Восток, чтобы взять на себя командование армией. В последние годы на маневрах Куропаткин стяжал славу выдающегося военачальника.
Назначен новый военный министр В. В. Сахаров, тоже генерал-адъютант и тоже генерал от инфантерии. В министрах пробудет недолго, до ноября следующего года, японцев не победит, а голову сложит в Саратове, куда будет послан на усмирение крестьянских беспорядков.
Не знает своей судьбы и армада боевых кораблей, спешно достраивающаяся на петербургских верфях. Государь лично осмотрел ударные броненосцы «Бородино», «Орел» и флагманский броненосец «Князь Суворов». В эти же дни осмотрен транспорт «Камчатка» и крейсер «Олег». На всех этих кораблях утром 14 мая 1905 года в кают-компаниях офицеры будут пить шампанское за здоровье Его Величества и Ея Величества в честь девятой годовщины со дня коронации, обогатившей русский лексикон страшненьким словом «ходынка», сегодня к этому слову прибавится еще и «цусима».
Приближалась Пасха.
А у католиков она уже наступила.
Ст. Борзя. 1904. Марта 15.
Христос Воскресе!
Мой дорогой ангел Кароля!
Думая, что ты получишь это письмо уже на Праздниках, я поздравляю тебя, твоих родителей и всех Ваших с Великим Праздником! От всей души желаю тебе и всем Вам полного здоровья, благополучия и счастья!
Завтра выступаем из Борзи, двигаемся сначала до Манчжурии — походным порядком, т. е. верхом. Предстоит сделать около 120 верст в продолжение 2 1/2 дней. Из Манчжурии пойдем в Харбин, но как, не знаю — походным ли порядком или по жел. дор. Признаюсь, что не особенно приятно идти походным порядком 120 верст. Без привычки это будет тяжело. Впрочем, нужно привыкать. Где придется встречать праздник Пасхи — сам не знаю. Жаль, что уезжаю отсюда, не дождавшись твоего письма. Получу его, вероятно, только в Харбине. А как бы хотелось получить от тебя письмецо. Как-то ты поживаешь и чувствуешь себя, моя ненаглядная? Я пока чувствую себя порядочно: все-таки, что ни говори, а интересного предстоит много. Одно тяжело — не видеть тебя и не знать, когда увидишь. Вот с этим никак не можешь примириться, а все остальное ничего.
11 Марта мы парадно встретили Куропаткина, который проезжал мимо. Куропаткин осматривал наш полк в полной парадной форме и нашел его в хорошем порядке. Выразил благодарность за хорошее состояние полка. Мы по-видимому поступаем под начальство генерала Ренненкампфа — этого героя последней Китайской войны.
В полк прибыл второй врач и врач ветеринарный. Оба (особенно ветеринарный врач) славные товарищи.
О каких-либо военных новостях написать ничего не могу. Пока мы не на самом театре, мы знаем слишком мало о том, что там происходит. Большое сражение по-видимому произойдет в начале апреля на р. Ялу, куда все время стягивают войска наши и японцы. Мимо нас каждый день проходит по 10-8 воинских поездов.
Вчера я с одним из офицеров поехал в поселок Чиндент «в гости» к расположенным там со своими сотнями командирам этих сотен. Сегодня чувствую все-таки усталость, от непривычки к верховой езде, и это после 20 верст, что же предстоит дальше? Впрочем, г.г. офицеры уверяют, что дня через 2 похода почти вполне привыкнешь. Вообще я чувствую себя вполне здоровым.
Пока же прощай, моя дорогая, славная голубка Кароля! Крепко, крепко целую тебя, обнимаю и жму твою руку!
Н. Кураев.
На страстной дед говел. И государь начал говеть с дядей Алексеем. Война как бы отодвинулась куда-то в сторону.
Дневник императора.
21-го марта. Воскресенье.
Отличный ясный день. Минни и Георгий вчера вернулись из-за границы и завтракали с нами, Орлов (деж.) тоже. Долго гулял и поработал над исчезающим снегом.
Покатались вдвоем. В 7 час. поехали ко всенощной в Аничков и обедали с Мама. К нам приехали Милица, Николаша и Петюша — она прямо из Киева на одни сутки.
Они приехали к нам к обедне и остались завтракать. Гулял и работал в саду; погода была отличная. До обеда много читал. Потом покатался по набережным.
Подневные записи царя фиксируют лишь оболочку жизни.
Картина лишена эмоций, мыслей, не отражает намерений и вовсе не дает оценки происшедшему.
Но самое, быть может, замечательное — здесь не найдешь ни тени самооценки, ни похвалы за полторы сотни в раз убитых фазанов, ни порицания за губительное решение, принятое на историческом совещании на Ферме 25 августа 1904 года.
Оболочка жизни, сотканная рукой человека-символа…
Символ — опознавательный знак, условный знак, содержание символа, говоря современным рыночным языком, «договорное»…
Царь трагически обречен на роль символа, он предназначен и взращен для этой роли. Символ символом, но роль русского самодержца, как показывает история, открывает неограниченные возможности и для мореплавателя, и плотника, и полководца, и богомольца, и для шута горохового, все зависит от возможностей исполнителя.
…Условен царь, условны его и доброта и жестокость, и милосердие и бездушие, безусловен лишь частный человек. И только в пределах семьи все подлинное и безусловное, потому что невосполнимо. Восполнимы броненосцы, полки, армии, невосполнимы дети, любимая жена. В частной жизни все единично, частная жизнь возвышает единичное как Единое и Единственное. Именно в частной жизни труднее всего, быть может, соединяется то, что так просто решается в теории. А если к этому добавить, что нравственное существует лишь только как личное, возникающее лишь в глубине души, «где все дозволено», как мгновение частной жизни, то… наше обращение к частной жизни двух современников, двух участников русско-японской войны не будет казаться праздным подглядыванием.
Можно было бы и не вспоминать пустяки частной жизни царя, если бы они не заполняли дни человека, не допускавшего и мысли о том, что его безраздельная власть над жизнью и смертью несметного числа людей может быть поставлена под сомнение.
Читая письма деда и записи царя, сделанные в одно и то же время, диву даешься не различию, а именно их одновременности.
Общественное сознание, взращенное духовной культурой минувшего лишь календарно века, почитает непреложным исходить из гуманистических принципов, что понимают не только истинные поборники человечности, но и лукавые авантюристы, а государь, сродственно средневековому владыке Иоанну Грозному, пребывает в убеждении: «Нешто я не волен в животах холопей моих?»
Царь на Страстной неделе, утром в Великий четверг причастился Св. Тайн с детьми и дядей Алексеем. Дед причастился раньше, 20 марта.
Ст. Борзя. Марта 21 дня.
Вчерашний день, 20-е Марта, был для меня самым счастливым днем за все время нашей разлуки. Во-первых, я приобщился Св. Тайн, т. к. говел на прошлой неделе; во-вторых, вчера оправдалось мое предположение — я получил твое запоздалое письмо. Сердечно благодарю тебя, голубка, за это твое письмо-дневник. С большим интересом и удовольствием прочитал я его. Но, дорогая, откровенно скажу, что тяжело было все-таки услышать в твоем дневнике слишком большое нервничанье. Очевидно ты до сих пор не спокойна. Лучше уж, милая, позабудь обо мне на время и хорошенько успокойся и не взвинчивай свои нервы и без того расшатанные.
Не могу не сказать тебе и свое спасибо за то, что прислала мне письмо Александры Михайловны, хотя оно было адресовано и не мне. Но она расточает по моему адресу такие похвалы, каких я тоже не заслужил. Несправедливо приписывает она мне все в деле улучшения ее здоровья. Она и сама так отнеслась к своему лечению и к врачебным советам, как относится далеко не каждый больной. Это конечно влияло громадным образом на улучшение ее здоровья. Ты очень хорошо сделала, прислав мне исследование ее мокроты.
Что касается карточки, то мое мнение таково: ты вышла безусловно прекрасно, я же вышел гадко, как по большей части выхожу. Не стоит, по моему мнению, раздавать кому бы то ни было карточки, где мы сняты вместе. Но конечно тут ты можешь иметь одинаковый голос и можешь со мной не согласиться. Тогда делай, как знаешь. Впрочем, не думай пожалуйста, что я смотрю на это серьезно и, если сказал, то только затем, чтобы ты знала мое мнение, а не затем, чтобы мешать тебе поступать так, как тебе хочется.
Я вполне здоров телесно, но на душе тяжело и чувствую себя неважно. Причин тому много. Главная думаю та, что пребываю в разлуке с тобою и в полной неизвестности, когда же наконец увижу мою родную Каролю, обниму ее и расцелую. Затем скверно чувствуется и потому, что общество офицеров, среди которых невольно приходится вращаться, меня вовсе не удовлетворяет. Все их интересы сводятся к картам и пьянству, чего я не люблю, и потому, конечно, избегаю проводить с ними время. Приходится сидеть одному и скучать. Дела теперь много меньше, времени свободного много. Читать нечего. От скуки перечитал имевшиеся у хозяев квартиры приложения к «Родине» — романы довольно невысокого качества. Естественно является желание, чтобы поскорее двинули нас дальше. Тогда хоть интерес будет представлять само путешествие. Дорога и дальше весьма красива и местность в Манчжурии оч. живописна по словам бывших там. Знаешь, милый мой ангел, если Бог даст нам устроиться и все будет хорошо идти, то мы с тобой сюда непременно должны спутешествовать — по крайней мере хоть до Байкала.
Ну каково ты провела праздники? Отдохнули ли и весело ли себя чувствовала?
Передай от моего имени Марии Дмитриевне Горчаковой, что глубоко благодарю ее за приветствия и добрые пожелания. Мне хотелось познакомиться с ней, именно у меня было желание поручить ей — этой редкой душе, этому чистому сердцу и уму другую родную душу — душу Кароли. Я хотел просить ее не оставлять Каролю своим теплом и сердечным отношением. Но даже прежде просьбы я хотел искренне поблагодарить ее уже за то, что она успела вложить из своих нравственных и духовных сокровищ в душу Кароли. Может случиться, конечно, что и никогда мне не придется познакомиться с этим редким человеком, поэтому прошу тебя, деточка, передай ей то, что я только что написал. Если бы мы больше знали таких людей, больше имели с ними общения, мы — люди обыкновенные, будничные, грубые и сами были бы лучше и чище. Буду счастлив, если ты, Кароля, ученица Марии Дмитриевны, будешь во всем достойна своей высокой учительницы. Мое желание расходится с твоим, когда ты выражаешь мне, что хочешь быть достойной меня. Нет, дорогая, стремиться нужно вверх, а не вниз! Я думаю, не ты должна стремиться стать достойной меня, а наоборот, я должен достигнуть тебя, а ты уж стремись еще выше! Так-то, моя дорогая!
Пасху вероятно будем встречать тут, в Борзе, если неожиданно не получится предписания выступать. Я бы лучше желал встретить в дороге этот Праздник.
Напрасно ты пишешь о таких пустяках, как мои телеграммы с оплаченным ответом. Вводить тебя в лишние расходы я не имею ни малейшего желания, тем более, что телеграммы сюда так дороги. Ведь мне здесь почти некуда тратить деньги. У меня накопилось больше 500 рублей, и я даже думаю перевести их тебе, т. к. если придется быть на поле сражения и шальная пуля уложит, то и деньги совершенно зря пропадут, ты же их можешь сохранить до моего возвращения, а в случае необходимости и воспользоваться ими для себя. Я вероятно так и сделаю, когда будем выступать, оставлю рублей 100–150 себе, а остальное переведу на твое имя по почте.
Что касается твоего намерения продолжать и летом заниматься с детьми, то, конечно, тебе должно быть известно, что мне этим ты доставляешь большое огорчение и ничего больше. Писать по этому поводу еще что-нибудь считаю лишним, так как уже много было писано и говорено на эту тему без толку. Делай как знаешь и можешь не уведомлять меня об этих занятиях. Они меня интересуют только лишь в отношении влияния на твое здоровье, во всех же других отношениях они для меня представляют меньше интереса, чем прошлогодний снег.
Ну, прощай, дорогая деточка Кароля! Крепко, крепко целую тебя! Жму твою руку и шлю наилучшие пожелания. Весь твой, горячо любящий тебя
Н. Кураев.
Письмо Александры Михайловны возвращаю.
Непривычно читать в письмах человека влюбленного, жениха, рядом с «объятиями» и «поцелуями» — «Жму твою руку» да еще и, как правило, «крепко». Письмо от 21 марта многое разъясняет. Дед благодарит бабушку за присланное исследование мокроты, а ведь бабушка сама догадалась, сама прислала, навряд ли ее дед попросил. Не подмешивается к любви, а полноправно существует в отношениях этих счастливых друг другом молодых людей еще и товарищество, с уважением к делу, праву и мнению другого. «Тут ты имеешь одинаковый со мной голос и можешь не согласиться.» Это о фотокарточках. Но дед понимает, что не имеет равного с бабушкой голоса в вопросе о ее работе летом. Он может только выразить свою огорченность, выразить резко, с нескрываемой обидой, но настаивать не может. В вопросах практического свойства любовь не всегда лучший советчик именно в силу своей категоричности, и полноправно существующее в отношениях чувство товарищества позволяет неудовольствию не развиться в конфликт и разрешиться дружелюбно.
«Жму твою руку!» — это не формальность, не ритуал, это именно знак товарищества!
Дед не знает, но уже начинает чувствовать, что наступает полоса тягостного испытания пустотой. Бессмысленное прозябание в ожидании неведомо чего он готов променять на «путешествие» на войну, на р. Ялу, где полковой врач предвидит «большое сражение». Там оно и произойдет через 3 недели. А вот умудренные и увенчанные выпушками и аксельбантами вояки почему-то «большого сражения» не предвидели, и потому малочисленный, всего-то в пятнадцать тысяч человек отряд генерала Засулича, не сумевшего выбрать порядочную позицию и тактику обороны, был разбит. Значение боя на р. Ялу, где потери японцев были больше наших, очень велико и для нас прискорбно. Японская армия, до той поры сравнительно немногочисленная, захватила ключевые порты и начала энергично наращивать свои силы в Манчжурии.
Чудовище войны, призванное на головы невинных россиян легкомыслием царя и его ближних, казалось, еще дремлет, и, потягиваясь, переваливаясь в дремоте, то толкнет на мины пару броненосцев, то крейсер, то придавит до крови отряд непроворного умом генерала.
Царь, скорее всего, пребывал в уверенности, что лестные для его царского самолюбия военные победы полагаются ему как бы по должности, и точно так же, как министр двора Фредерикс в нужный день и в нужном количестве поставляет ему яйца для христосования, так же и генералы Куропаткин, Случевский, Засулич, Штакельберг, Бирльдерлинг, Гриппенберг и, набивший руку на подавлении Китайского восстания, Ренненкампф, это на суше, а Старк, Витгефт, Макаров и Алексеев — на море в нужный день и час поднесут ему победу. Планировалась «маленькая победоносная война», о необходимости которой именно этими словами говорил министр внутренних дел В. К. фон Плеве, не полководец, но крупный деятель по жандармско-полицейской части, державший на прицеле, в первую очередь, врагов внутренних. Надо было убить двух зайцев, отучить японцев раз и навсегда совать нос на материк и показать так называемому «обществу» силу и несокрушимость самовластья.
Однако, в предпасхальные дни заботы войны совершенно исчезают как со страниц царского дневника, так и из писем деда.
Дневник императора.
25-го марта. Четверг.
Утром причастились Св. Тайн с детьми и д. Алексеем. После чая читал и принял Плеве. Завтракали с Трубецким (деж.). Поехали к Ксении поздравить ее с днем рождения. Гулял.
В 7 час. поехали в Аничков к службе 12 Евангелий, кот. продолжалась час сорок минут. После обеда вернулись домой. Долго занимался.
26-го марта. Пятница.
Сегодня сразу потеплело. В 12 час. были на выносе плащаницы. Завтракали Ольга и Петя (деж.). Гулял и работал над остатками снега в теневой части сада.
Все дети снова простужены и сидят у себя в детской. В 7 час. поехали к службе в Аничков и обедали с Мама.
27-го марта. Суббота.
Утром шел снег и попеременно дождь. В 11 1/2 к последней службе. Завтракали: кн. Орбелиани, кн. Оболенская и ее брат (деж.). Затем имел доклад Фредерикса, выложил яйца для христосования завтра и пошел гулять.
Погода прояснилась.
Дети все лежат рядом в постелях. Обедали вдвоем в библиотеке. Занимался целый вечер.
В 11.55 начался выход к заутрени.
За три дня ни единого упоминания о войне, будто японцы объявили пасхальные каникулы. Нет, ночами они планомерно ведут минные постановки на внешнем рейде Порт-Артура. И уже в среду на Святой неделе одновременно на минах подорвутся два наших броненосца; «Победа», получив тяжелые повреждения, все-таки останется на плаву, а «Петропавловск» утонет в считанные минуты.
А в письмах деда все ясней и ясней проступает тоска.
Тягостная пустота существования вдали от людей близких и духом и делом. Тоска подъедает столпы душевного равновесия деда.
Ст. Борзя. Марта 26 дня. 1904.
Дорогая деточка Кароля!
Вчера совершенно неожиданно получил твое второе письмо с моей карточкой. Превеликое тебе спасибо! Карточку эту нахожу сравнительно удачной. Действительно, ты, моя милая, сделала мне прекрасный подарок к Празднику, но не столько карточкой сколько письмом. Накануне вчерашнего дня я получил заказное письмо от Анюты из Павловского. Ты не можешь себе представить, как приятно иметь здесь известие с дальней родины и от дорогих людей. Все мелочи и пустяки, о которых ты пишешь, здесь так же приятно читать, как самые важные известия. Бесконечно радуюсь твоему здоровью и спокойствию. Напрасно только ты утомляешь себя еще и курсами в Университете. Не думаю, чтобы в этом была серьезная и настоятельная для тебя необходимость. Я конечно был бы только рад тому, что ты слушаешь эти курсы, если бы ты была свободна от других занятий; но я всегда буду против всякого лишнего утомления. К сожалению, мы всегда научаемся слишком поздно ценить лучшее из благ жизни — здоровье. Можешь поэтому сама понять, что и твое известие об перемене планов г.г. Катуар поселиться близ Воскресенска меня только порадовало. Я думаю, что в силу этого ты хотя невольно и против своего желания будешь отдыхать летом, а не утомляться. Дай Бог, чтоб так и было!
Ну что ж сообщить о себе? Как и прежде, сидим, ждем и ничего не знаем. Все та же скука и то же невеселое настроение. Даже и наступающий Праздник не особенно радует. Дела очень мало; больных бывает немного — человек 8-10 в день, и это конечно слава Богу, а то и так оч. многих лекарств нет, и больных приходится лечить не тем, чем бы нужно было. Вообще дело здесь способно навести одно только уныние. Все делается кое-как, лишь бы что-нибудь сделать. Просто тошно от такой работы. Физически я совершенно здоров, но морально чувствую себя по-прежнему оч. гадко.
Ну, моя дорогая голубка, «до свидания», если не любишь слова «прощай»! На твой привет: «Христос Воскресе» нужно бы ответить тебе «Воистину Воскресе», но я уже послал тебе, деточка, и свое «Христос Воскресе!»
Крепко целую тебя, желаю счастья и здоровья!
Весь твой Н. Кураев.
Мне так много приходится писать об одном и том же, что я скоро перестану писать кому бы то ни было, кроме моей дорогой, ненаглядной Кароли!
Вот и наступил Праздник, соединяющий сердца всех верующих христиан, напоминающий непременным поздравительным целованием о единении в любви к Богу и ближнему и о равенстве во Христе.
Дневник императора.
28-го марта. Светлое Воскресение.
В церкви пришлось похристосоваться с 280 (чел.). Обедню отслужили скоро. В Малахитовой мы были в 2 1/2 ч. Разговлялись с удовольствием. Лег спать около 4 час. Встали в 9 1/2. День был ветреный, серый. В 11 1/2 было большое христосование — около 730 чел. Под конец как всегда певчие пропели несколько светских вещей. Завтракал князь Орлов (деж.). Отвечал на телегр. и гулял. Долго сидели у детей, кот. все еще в кроватях.
В 7 1/2 у нас была отслужена короткая вечерня. Обедали вдвоем.
Японцы оставили в покое наш флот в Порт-Артуре в эту ночь.
На следующий день императору предстоит опять «большое христосование» с нижними чинами в количестве семисот двадцати человек. Итого, за два дня 1730 человек поцеловали царя и были в свою очередь ответно обцелованы. Принимая во внимание троекратность и взаимность целования, речь идет о 10380 поцелуях, только помянутых царем, не входят сюда поцелуи, полученные от близких и на близких запечатленные. Сюда же еще следует присовокупить какое-то «малое целование» на третий день Пасхи. Вот прямое свидетельство духовного и телесного единства русского царя со своим народом, православным, по крайней мере. Императрица же, Александра Федоровна, к Светлому Воскресению получила сильный насморк, скорее всего заразившись от простуженных детей, как в этом случае обстояло дело с христосованием, дневник умолчал.
Ст. Борзя. Март 27. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Вчера только отправил тебе письмо. Сейчас, перед самым Праздником, настроение мое несколько улучшилось. Сегодня я и ветеринарный врач совершили 20-ти верстную прогулку верхами, и после этой прогулки как-то лучше почувствовалось. Только я слез с лошади и вошел в квартиру, как мне подали твое письмо и телеграмму. Вместе с ними была поздравительная телеграмма из Фатежа. Сердечное тебе спасибо, очень ты меня обрадовала, как-то веселее теперь встречать Праздник, который наступит через 1 1/2 часа. Собираюсь идти в Церковь, и после обедни все мы офицеры будем вместе разговляться в офицерской столовой. И вот я под хорошим впечатлением сел строчить тебе настоящее письмо. В сущности нового или интересного сообщить нечего; тем более, что вчера только писал. Ах, милая Кароля, как хотелось бы вместе с тобою, мой ангел, встретить Великий Праздник! Но я все-таки рад, что ты едешь хоть до 1-го числа в Ивановское. Отдохни там и повеселись. Мне конечно веселья никакого не предстоит, да я его и не желаю, буду рад уже тому, если настроение мое будет не совсем скверное. Пока заканчиваю писать и отправляюсь через 1/4 часа в Церковь.
Когда запоют «Христос Воскресе», я мысленно похристосуюсь с первою — моею дорогою, милой Каролей!..
Встретят, и не раз встретят дед и бабушка свой великий Праздник вместе, но особенно запомнится встреча 1927 года в Фатеже.
Еще жив будет Сережа, еще не уехали на учебу Маргарита и Николай, а младшие, Ольга и Аркадий, учатся в единой трудовой школе первой ступени, и будущему летчику всего одиннадцать лет. Дом полон гостей, здесь представлена вся фатежская интеллигенция — врачи, духовенство, учителя. Едва все рассядутся за просторным, раздвинутым во всю длину столом, едва соберутся возгласить пасхальный тропарь, как в дверь без стука войдет Петр Евдокимович Анциферов, начальник Фатежской ЧК, с двумя помощниками при оружии. Всем будет предложено оставаться на местах, а деду будет предъявлен ордер на обыск для выявления незаконного хранения в доме оружия.
Оружие в доме было, незаконное. В столе у деда, в правом верхнем ящике, под ключом, хранился заряженный револьвер, с которым он ездил по уезду, а иногда и отправлялся на ночные вызовы. И в городке, и в окрестностях было неспокойно. Был какой-то шпалер и у моего отца, в ту пору семнадцатилетнего юноши. Дед о второй «пушке», натурально, не знал. Кивка деда было достаточно, чтобы старший сын понял, что нужно делать. Передать дяде Сереже ключ не составило труда. Пока дед возмущался, протестовал, требовал снять арест хотя бы с гостей и отпустить их по домам, дядя Сережа переложил револьвер деда из стола к себе под брючный ремень, прикрытый по моде того времени рубашкой навыпуск под ремешком. Через три часа он расстался с оружием в отхожем месте, куда хоть и под конвоем, но отпускали. Удалось и отцу выкинуть свой смит-вессон в форточку в снег. Похоже, чекистов никакое оружие не интересовало, во всяком случае, они его не искали. Петр Евдокимович вместе с помощниками перетряхнули все книги, перебрали и просмотрели все письма, хранившиеся в доме.
Авторитет Анциферова в городе был высок; после того, как он вывел на улицу и лично расстрелял прямо у крыльца двух бандитов, взятых с поличными, его фамилия зазвучала. И еще Анциферов немножко щеголял своей подчеркнутой опрятностью, трезвостью, корректностью и ровным голосом при любых обстоятельствах.
«Вы что ж, надеетесь найти пулемет „кольта“ в моих книгах, или винчестер в письмах жены?!» — взорвался наконец дед.
Анциферов невозмутимо дочитал очередное письмо, вложил его обратно в конверт и взялся за следующее, и когда все решили, что отвечать он не собирается, ответил, не отрывая глаз от письма: «Я не надеюсь найти пулемет „кольта“ в ваших книгах, а записку с уведомлением о том, что вам такой пулемет послан, возможно найду. И в письмах вашей жены винчестер, вы правы, не спрячешь, но может быть мне удастся прочитать о том, что партия винчестеров направлена вам, или от вас…»
Обыск, во время которого ничего кроме бумаг чекисты в руки не брали, длился до глубокой ночи.
Власть воспитывала интеллигенцию в страхе перед новыми богами!
28 марта. 1904. ст. Борзя.
Вот наконец и праздник! Еще раз «Христос Воскресе»! моя славная деточка! Как-то ты себя чувствуешь? Когда же наконец я вместе с тобой, моя голубка, встречу и проведу этот Праздник?! С нетерпением жду того времени, когда наконец удастся вместе с родной душой встретить эти дни. С грустью вспоминаю те времена, когда все это было иначе. Но я все-таки надеюсь на счастье в будущем, верю в возможность этого счастья с моей дорогой, ненаглядной и милой Каролей!
Крепко, крепко целую тебя и твои дорогие глазки!! Жму твою руку и обнимаю тебя! Весь твой, горячо тебя любящий и глубоко благодарный тебе
Н. Кураев.
Передай мой привет и искренние поздравления всем меня помнящим.
Приветствую Грету!
31 марта, в среду, на Святой неделе на внешнем рейде Порт-Артура подорвался на мине броненосец «Петропавловск», шедший под флагом командующего флотом вице-адмирала С. О. Макарова. Невероятно быстро для такого огромного корабля броненосец затонул. Предположительно сдетонировали собственные мины, хранившиеся в носовых отсеках. Три моментальных снимка Н. Петрова запечатлели катастрофу с берега. На первом снимке, отчетливом и крупном, виден черный силуэт броненосца на фоне белесого, чуть подштрихованного серыми полосками волн, моря. Над носовой частью корабля, вздымаясь выше мачт, стоит огромное облако пара. Вершина облака, как бы от собственной тяжести, заваливается за носовой срез. На втором снимке нос корабля уже в воде, броненосец заваливается на левый борт, корма обнажена и зависла над водой. И третий снимок. Распластанное над морем облако, и только черная тень от облака на том месте, где только что был корабль.
Большинство офицеров и команды погибли. Погиб Степан Осипович Макаров. Погиб живописец Верещагин, всего лишь в 1903 году вернувшийся с массой этюдов из Японии, видевший царившую там озлобленность на Россию и говоривший, что «народ перережет министров», если те не начнут с нами войну.
Спасся великий князь Кирилл Владимирович, контр-адмирал свиты, начальник штаба Тихоокеанского флота, спасся командир «Петропавловска» адмирал Н. М. Яковлев, спасся, чтобы быть расстрелянным Орловской ЧК в 1919 году, расстрелян не по вине, а в качестве заложника. Кирилл же Владимирович, наивно решив, что теперь ему море по колено, не получив на то государева дозволения, взял и женился на разведенной жене великого герцога Гессенского Эрнста-Людвига, брата Алисы-Виктории-Елены-Луизы-Беатриссы Гессен Дармштадтской. За своенравный поступок мореплаватель был отставлен от службы и лишен флигель-адъютантского звания, правда, в 1907 году он благополучно выплыл и здесь, был прощен великодушным самодержцем и прожил до 1938 года. Повезло ему и после смерти, в связи с победой демократических сил в Санкт-вновь-Петербурге, демократы перевезли прах великого князя из-за рубежа и упокоили в центре города, в Петропавловской крепости.
Но, возвращаясь к утонувшему «Петропавловску», надо сказать, что «тяжелое и невыносимо грустное известие» выбило государя из размеренного прогулочного состояния: «Целый день не мог опомниться от этого ужасного несчастья», к Цусиме государь уже придет закаленным, и «ужасные известия о гибели почти всей эскадры» вызовут только грусть на душе.
То, что царь не удостоил поминания погибшего на «Петропавловске» Василия Васильевича Верещагина, не удивляет, хотя они и были лично знакомы. Удивило меня то, что Верещагин не помянут дедом.
За две недели, надо думать, трагическая весть доползла до Борзи, а в письме от 10-го апреля, первом письме после Пасхи, обо всем этом ни слова. Верещагин в моем представлении, должен был вызвать в деде симпатию по душевному сродству. Верещагин был человеком не только ярко одаренным, но и прямым, честным, храбрым. Он не наблюдал, не присутствовал, он участвовал в войнах, о которых рассказывал. Участвуя в атаке миноносца на турецкие корабли еще в 1878 году Василий Васильевич был удостоен тяжелой раны в бедро, в образовавшемся углублении свободно помещался револьвер с чуть обпиленным стволом. За храбрость, проявленную во время обороны Самаркандской цитадели, художник был удостоен Георгиевского креста 4-й степени. Смел был Василий Васильевич и в обращении с царем и царедворцами, все это видели. Во время посещения второй выставки картин «наполеоновской серии» Николай Второй заинтересовался фотографиями трех из пяти картин, уничтоженных Верещагиным после резкого их осуждения со стороны Александра II. Проворный камергер И. П. Балашов тут же подскользнул к государю: «Ваше Величество, прикажите ему написать их снова!» Верещагин вскипел и, зная, что Балашов глуховат, громогласно объявил: «Мне приказать, Ваше превосходительство, нельзя, меня можно просить!»
Царь, сочтя выходку дерзкой, тут же с выставки уехал. Получил свое и великий князь Владимир Александрович, заметивший еще на первой «наполеоновской выставке» Верещагину: «Никогда Наполеон не ходил в такой дурацкой шубе и шапке». — «Достаточно ли, если я представлю два исторических рисунка этого костюма и описание его?» — «Достаточно.» — «И тогда вы публично признаете, что неправы?» — «Нет, не признаю», — дорожа своим правом на глупость объявил великий князь.
Разговор шел в повышенных тонах, и тем дело не кончилось. Приехав в Москву, Верещагин тут же послал великому князю письмо с историческими доказательствами, а одновременно графу Толстому Ивану Ивановичу, вице-президенту Академии художеств, в инцидент посвященному. Письмо Толстому начиналось словами: «Этот болван Влад. Алекс…» Отправив человека на почту и чуть остыв, Василий Васильевич засомневался, не перепутал ли он в раздражении конверты. Дело был нешуточное, вдогонку был отправлен служитель. Ошибку поправили, конверты, как свидетельствует брат Лидии Васильевны, жены Верещагина, были действительно перепутаны.
И вот тебе на — Верещагин, превосходнейший человек, погиб, а дед оказался на одной доске с теми, кому эта смерть была безразлична? Сочиняя художественный портрет предка, я бы знал, как поступить в этом случае, но вмешиваться в автопортрет, написанный девяносто лет назад, не считаю для себя возможным. Можно было бы, конечно, спрятать эту задевшую меня неотзывчивость деда за пропуск в переписке. Да вот беда, уже начало письма убеждает, что пропуска между пасхальным письмом и письмом от 10 апреля — «ничего особенного не случилось» — нет.
Ст. Борзя. Апреля 10. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Вот уже почти две недели, как я ничего не писал тебе. Да ничего особенного и не случилось за это время. Праздники прошли скучновато; теперь же время тянется так же, как прежде. Ходят слухи, что скоро мы выступим, но все относятся к этим слухам как-то недоверчиво и безразлично. Подобные слухи у нас существуют все два месяца, которые мы тут сидим. Работы немного. Теперь на некоторое время прибавилось дела, прививаем всем нижним чинам оспу. Но, конечно, это займет три-четыре дня, не больше. Скука одолевает все сильнее и сильнее.
Со мной чуть было не стряслось несчастье, но, слава Богу, все кончилось благополучно. У нас скоропостижно умер казак, упавши с лошади во время ученья, по законам нужно было его вскрывать. Вскрывали для скорости со вторым врачом — он череп, я грудную и брюшную полости. Обстановка вскрытия была самая неудобная: тесно и оч. темно. Я уколол себе ножом палец; но ранка была так мала, что я не мог ее даже разглядеть и прижечь. Спустя 3–4 часа после вскрытия палец начал болеть, и тогда я хорошенько размыл и разглядел ранку, имевшую вид укола иголкой и уже покрасневшую. Тогда я вколол в ранку кристалл марганцево-кислого кали и несколько успокоился. Как уже сказал, все сошло благополучно, и хотя дня два я и волновался, но потом уже ясно было, что заражения не произошло.
Пишу тебе это и надеюсь, что Ты не будешь беспокоиться задним числом. Можно было бы и не рассказывать этого, но я решил, отчего же не поделиться, хотя и не особенно приятным известием, но, по крайней мере, хорошо кончившимся.
Ты не знаешь, как я был обрадован твоей телеграммой, в которой ты уведомляешь меня о том, что оставляешь свои занятия в гимназии и у Катуар. Отдохни, голубка, и набирайся здоровья духа и тела!
Хотел бы отправить тебе деньги, как писал раньше, да пришлось выручать из беды г.г. офицеров и дать кое-кому из них взаймы 300 рублей.
Ну что еще написать? Почти ежедневно я, второй врач и ветеринарный врач совершаем верхом прогулки, которые доставляют мне много удовольствия. Седло я себе купил за 30 рублей (очень дешево) у того офицера, который и обещал мне его.
Приветствуй Грету и ее супруга. Коротенькие письма я послал почти всем на Праздник. Теперь имею право рассчитывать, что хоть на часть из них получу ответы.
Ну, до свидания, милая, дорогая Кароля! Крепко, крепко целует тебя твой навсегда
Н. Кураев.
Сейчас, дорогая деточка, получили распоряжение о назначении половины нашего полка временно для охраны жел. дор. (Забайкальск.). Около станции Хайлар Японцы попортили жел. дорогу. Три японских офицера были схвачены и повешены. Один же, пытавшийся взорвать туннель на Хинган (горный хребет в Манчжурии), был застрелен часовым. Все это оч. достоверные известия. И вот, в виду несомненного плана Японцев испортить Забайкальскую ж.д., чтобы прекратить возможность доставки войска и провианта, нашему полку предписано немедленно встать на охрану линии от г. Читы до ст. Манчжурия. Завтра 3 сотни (половина полка) уже утром выступит для этой цели в назначенные пункты. Я пока остаюсь здесь в Борзе; но оч. может быть скоро придется переехать куда-нибудь в другое место. Назначение полка для охраны по-видимому временное — до прибытия специального войска для этой цели. По одним известиям (8-го была получена телеграмма от Ренненкампфа) мы поступим все-таки в дивизию генерала Ренненкампфа; по другим же известиям мы должны будем идти на подкрепление отряда генерала Мищенко в Корею. Говорят, у Мищенко от целого полка (2-го Аргунского) осталось в живых только 126 человек. Вот тебе и новость, милая Кароля! Есть и другая новость, которую услышал только сегодня вечером. При ст. Борзя, в поселке Суворовском имеет открыться кажется в скором времени лазарет Красного Креста. Может быть тут будет кто-нибудь из знакомых?! Это нам конечно на руку, ибо там разумеется и обстановка и все будет гораздо лучше, чем имеется в нашем полковом лазарете.
Ну, прощай пока, мой милый ангел! Крепко целую тебя и желаю всего наилучшего!
Весь твой Н. Кураев.
Апрель — времена глухариной охоты! В дневнике государя горестные вести с театра военных действий на Дальнем Востоке перемежаются записями об охотничьих успехах. Число убитых глухарей особо выделено, надо думать, для удобства подсчета в конце сезона, в соответствии с заведенным порядком.
Дневник императора.
20-го апреля. Вторник.
В час ночи поехал на ток около Гатчины и убил 2 глухарей. Вернулся домой в 5 час. Всю ночь шел дождь. Днем так же, было совсем тепло.
Аликс уехала в город в свой склад и вернулась к чаю.
Завтракал Енгалычев. Гулял. Вечером много занимался.
Если 19 апреля среди примечательных событий значилось: «Гулял долго, убил ворону и катался в „Гатчинке“», то день 20 апреля надо признать значительно более содержательным, два глухаря конечно перевесят одну ворону.
Дневник императора.
21-го апреля. Среда.
От Куропаткина пришло несколько донесений с подробностями боя 19 апр., в кот. участвовало 5 стрелковых полков с 4 батареями и более 3-х дивизий японцев с большим количеством артиллерии. После полного обхода нашего левого фланга отряду ген. Кашталинского пришлось отступить. К сожалению, кроме огромных потерь людьми — орудия и пулеметы были оставлены на позиции, ввиду того, что все лошади были перебиты. Тяжело и больно!
Погода была серая с сильным ветром. После доклада принял 33 чел. Завтракали Кира (деж.) и его мать. Весь вечер много занимался.
Японцы обходят наш левый фланг, и, понеся огромные потери, бросив орудия и пулеметы, мы отступаем. Лошади перебиты. А что с ранеными? Как их представить, бросивших орудия, разбитых, израненных, бегущих, какие у них имена, фамилии, может быть — Вершинин Александр Игнатьевич, Соленый Василий Васильевич, Федотик Алексей Петрович, Родэ Владимир Карлович, — по времени это как раз их война.
Дневник императора.
22-го апреля. Четверг.
В час ночи поехал на тот же ток, посчастливилось на этот раз и я убил пять глухарей. Ночь стояла чудная. Вернулся домой в 5 1/4.
Спал до 9 3/4. Было три доклада. Завтракали одни. Гулял долго. После чая подарил Аликс немного вещей. Обедали и провели вечер вдвоем.
В царской неизменности привычкам повседневности есть что-то эпическое, даже поэтическое… Это поэзия закона Ньютона, трактующего принцип инерции, — начавшее двигаться тело будет двигаться равномерно-поступательно бесконечно, пока на него не подействует иная сила. Как же велика была сила царя, отстаивающего свое право на частную жизнь и частную прихоть, хотя на него действовали, да еще как и со всех сторон, но как же ничтожно мала была вся эта внешняя сила по сравнению с той, что позволяла мягко посылать всех к черту, брать ружье и идти стрелять ворон или тетеревей.
А может быть так ведут себя обреченные, покоряясь неодолимым силам и мирно посвящая себя обыденному ритуалу, заведенному еще при царе Додоне.
И все-таки диву даешься, как во время катастрофической войны, накануне кровавой революции так много времени уделяется тому, что на языке двора Ивана IV именовалось — прохлады царские. А как еще назвать все эти катания на байдарках и «гатчинках», работы «над исчезающим снегом» и «работы над остатками снега в теневой части сада», игры в домино, раскладывания пасьянса, стрельбу по воронам, тетеревам и зайцам, истребленным в гомерическом количестве. Неужели он, верующий же человек, вот так вот, прохлаждаясь на троне, рассчитывал в день Страшного Суда услышать Глас: «…ты еси Царь правды!»
Проста и глубока мысль о том, что цель жизни — жизнь, а цель человека — жизнь человеческая.
Россия войну проиграет, царь войну проиграет, а дед и его коллеги выиграют! Возможно ли это? Возможно. Но это надо приберечь для финала.
Война последовательна и логична, она сначала упрощает и сжимает, предельно ограничивает жизнь в ее армейском, казарменном виде, делает ее неинтересной и малоценной, вроде с такой и расстаться не очень-то и жаль… тут-то ее и обрывают.
А еще война учит убивать время. Солдаты убивают его низменным вздором и жестокими развлечениями, офицеры убивают время охотой, вином, рыбалкой, картами. А каково тому, кто сознает это «убивание» времени, как убийство жизни, кто сознает всю тягостность пренебрежения настоящим в пользу грядущего!
Неупотребленная масса возможностей бродит в деде, ищет выхода, найти не может, именно в таком состоянии чаще всего люди погружаются в дрянь, в мелочь, в нечистые страсти.
А как устоять?
Ст. Борзя. Апреля 22-го. 1904.
Милая, дорогая голубка Кароля!
Опять прошло уже больше недели, как я не писал тебе. За это время ничего не произошло, хотя мы едва не двинулись в Приморскую область. Но распоряжения так часто меняются, что положительно нет никакой возможности даже предполагать, что будет с нами, например, через день-два. Так, на другой день после того, как я отправил тебе письмо, в котором писал о том, что наш полк расставлен на охрану железной дороги, получилась телеграмма быть готовыми немедленно двинуться в Приморскую область. Сотни же, расставленные на охрану, заменить полковой стражей. Стали готовиться к выступлению и снова получилось распоряжение об отмене нашего движения в Приморскую область и приказ о назначении всего полка опять же на охрану Забайкальской ж.д. Теперь уже почти весь полк растянулся от Байкала до Манчжурии. Здесь в Борзе остается пока обоз, полусотня 5-й сотни и штаб полка. Врачи находятся при штабе, значит я продолжаю оставаться здесь. В виду расположения полка по железной дороге теперь и мне и товарищу предстоит некоторое развлечение — разъезжать время от времени, смотря по надобности, то в одну, то в другую сторону от Борзи.
Здесь ходят опасения эпидемии чумы, которая всегда есть в Корее, а на скоте уже появилась и в окрестностях Борзи. Ввиду этого из Штаба Казачьего Войска в Чите получилось предписание о назначении санитарной комиссии для осмотра поселков Суворовского и его окрестностей, а также станций Борзя и Оловянная. Вчера и сегодня я, товарищ врач и один офицер осматривали дворы в поселке Суворовском и станционные постройки в Борзе. На днях выезжаем на ст. Оловянная для такого же осмотра и принятия мер к соблюдению чистоты.
На прошедшей неделе занимался прививкой оспы всем казакам. Привил оспу и себе — к счастью, принялась, и теперь все-таки спокойно можно себя чувствовать.
С театра военных действий начинают поступать известия о сухопутных стычках наших с Японцами. Наши пока не особенно отличаются, как ты сама можешь судить по газетным известиям. Уже немало перебили наших офицеров и еще больше ранили и контузили. Вообще говоря, утешительного немного.
Об открытии в Борзе лазарета Красного Креста что-то говорить перестали. Очевидно переменился начальный проэкт.
Вот и все о нашей жизни. Прибавлю к этому, что мы продолжаем ежедневно почти кататься верхом, продолжаем скучать и скучать. Теперь же, когда масса офицеров ушли из Борзи с сотнями для охраны дороги, тут будет еще скучнее и пустыннее. Остается одно — терпеливо ожидать новых распоряжений.
Ты, дорогая деточка, немножко ленишься пописывать, а получить здесь письмо — радость. Впрочем, я не в претензии на тебя, если у тебя все благополучно.
Все же напиши, милая, где будешь проводить лето, когда уедешь из Москвы? Куда тебе летом писать? Кажется все меньше и меньше остается надежды на то, чтобы мы скоро могли увидаться! А как бы хотелось повидать тебя, моя дорогая!
Желаю тебе весело и приятно провести наступающее лето. Передай привет Грете, твоим родителям, всем меня помнящим. Сердечно приветствую г-жу Горчакову и шлю ей мои наилучшие пожелания.
Сам я вполне здоров и благополучен.
Целую тебя, мой ангел, крепко, крепко и жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев.
Рискуя быть заподозренным в нерасположенности или предвзятости к последнему российскому коронованному самодержцу, не скрою чувства удовлетворения, когда в дневниковой записи от 8-го мая прочитал «Меня скрючило…» И дело совсем не в том, что скрюченный царь мне по-человечески ближе, нет, дело в том, что и деда скрючило, о чем он тоже напишет 8-го мая! Чем неожиданней рифма, тем она драгоценней. Пишу о частной жизни современников, и жизнь эта причудливо и произвольно перекликается, аукается, вспыхивает секундными зеркальными отражениями, представляя все, как и следует по законам зеркал, в перевернутом виде. А в ситуации со «скрюченностью» мы имеем случай двойного отражения, когда второе отражение возвращает нас к истине. Они оба и в скрюченном виде остались верны своему призванию и долгу: дед лечил, царь смотрел войска и показывал войскам себя.
Дневник императора.
8-го мая. Суббота.
Меня скрючило в левом плече и шее. В 9 час. приехали в Рязань и сперва посетили три собора, весьма интересные в историческом отношении. Вернувшись в поезд, доехали до места лагеря 1-й бригады 35-й пех. див. Здесь отлично представились 137-й пех. Нежинский и 138-й пех. Болховский полки и 35-я арт. бригада. В сопровождении громадной толпы доехали до жел. дор. и отправились дальше. Погода была довольно прохладная.
В Москву приехали в 4 1/2. На дворе у Николаевского вокзала стоял 17-й саперный батальон в мобилизованном составе. Напутствовал его как и остальные части. Затем поехал с Мишей к Иверской, оттуда на несколько минут по нужде во дворец и, наконец, в Успенский собор, где был отслужен молебен. В 6 час. покинул Москву.
Ст. Борзя. Мая 8-й д. 1904 г.
Дорогая деточка Кароля!
Получил два твои письма. Не мог ответить на них тотчас же, потому что лежал в постели больной… Да, милая, я таки прихворнул; заболел 30 Апреля и целую неделю, почти не вставая, провел в постели с Т о 40 градусов. Только вчера, 7-го мая, начал вставать, но даже сидеть долго не могу от слабости и головокружения. Теперь остается именно эта общая слабость. Была очевидно инфлуэнца, но все-таки я не помню даже, когда я так хворал, чтобы лежать, не поднимаясь, более недели. Ах как это скучно! Да еще в самый разгар болезни привезли больного, которому нужно было делать вправление вывиха плеча. Другой врач был в отлучке, и я с Т о 40 пошел делать вправление. Вправить-то вправил вывих и скоро, но сам так обессилел, что едва-едва не упал в обморок. Ну, теперь, слава Богу, все идет хорошо. Нужно набираться сил. Я совсем пропадаю от бездействия; дела у нас тут никакого. И самочувствие становится все хуже и хуже.
Как отрадно и приятно было получить в это скучное время лежанья твои два письма! Я бесконечно рад за тебя, голубка, что Ты с таким удовольствием изучаешь медицинские науки. Как приятно видеть из письма это твое удовольствие! Дай Бог тебе и дальше силы и охоту к продолжению этих занятий! От души желаю успехов! Немножко удивился я раньше, когда пришлось прочитать в одном из твоих писем восторженный отзыв о проф. Мороховце. Не знаю, что и как он вам читал, но знаю, что это дурак набитый и попал в профессора очевидно по какому-то недоразумению. Вообще мне кажется он позорит Моск. Университет, занимая там кафедру.
Твои же восторги по поводу лекций других профессоров вполне разделяю; не особо интересен, положим, и Огнев, ну да все же он хоть много умнее и дельнее Мороховца.
У меня особых перемен нет. Полк все так же стоит на охране дороги от Байкала до Манчжурии, и штаб полка (а с ним и я) в Борзе. Перемен в скором времени что-то не предвидится. Чего доброго войны-то так и не придется нам увидеть. Это бы впрочем и ничего, если бы здесь была цель, а то от бездействия можно прямо сойти с ума. Назначают нас все в санитарные комиссии ездить осматривать станции. Но это так неинтересно и так скучно и бесцельно, что нисколько не улучшает положения.
Ну пиши ты, деточка! Как твое здоровье? Я о своей болезни не телеграфировал тебе потому, что надеялся на благоприятный исход и не хотел попусту тебя тревожить. Простудился я по-видимому в вагоне поезда, когда мы в комиссии возвращались со ст. Оловянная.
Очевидно вот, чего доброго на днях придется опять ехать для участия в санитарной комиссии по станциям ж.д. Я хоть и поправлюсь через денек вовсе, думаю уже выходить, но слабость еще не пройдет так скоро, а участвовать в комиссии нужно порядочно сил. Но может б. мне удастся отвертеться от этого участия, хотя в военном ведомстве это и трудно сделать.
Передай, моя дорогая, Грете, что ее письмо я получил недавно, сердечно ее благодарю, а напишу ей попозднее.
Пока до свидания, мой дорогой ангел! Крепко целую тебя, жму твою руку! Приветствую твоих родителей и братьев. Поклон всем знакомым.
Весь твой Н. Кураев.
ИМПЕРАТОРСКИЙ МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
Удостоверение
Дано сие Кароле Васильевне Шмиц в том, что она с 8 марта по 30 апреля слушала курсы, организованные Медицинским Факультетом сего Университета, по уходу за больными и ранеными по следующей программе:
1. Элементарные сведения по анатомии и гистологии человека.
2. Основные сведения по физиологии.
…………………………………………….
6. Основные понятия о повреждениях, в особенности о тех, которые встречаются на войне. Об уходе за хирургическими больными.
Москва Мая 2 дня 1904 года
Председатель Медицинской Комиссии N 50
И. И. Дъяконов
Члены
Ив. Спижаровский М. Метропольский Ив. Огнев
Так легко понять стремление любящей души включиться в жизнь любимого, сознавая, как важно для него дело, которому он посвятил свою жизнь. Получив Удостоверение на право ухода за ранеными, надо думать, бабушка смотрела далеко вперед.
Не оставит своими заботами, своим участием отлученного от нее войной мужа и государыня Александра Федоровна.
«…Милый, подумал ли ты серьезно о Штюрмере? Я полагаю, что стоит рискнуть немецкой фамилией так как известно, какой он верный человек… и он будет хорошо работать с новыми министрами…
…Мой Солнечный Свет, моя радость, мой любимый! Осыпаю тебя самыми нежными и страстными поцелуями, голубчик. Всегда твоя до смерти и за гробом.
Женушка.»
Японская война не разлучит государя с Женушкой, это в следующую, германскую, Александра Федоровна всей силой любящего сердца станет помогать мужу в его нелегких делах.
«…Милый, я не знаю, но я все-таки подумала о Штюрмере. У него голова вполне свежа…
Питирим хочет, чтобы Никон (эта скотина) был послан в Сибирь, ты помнишь, а В. хочет услать его в Тулу…»
Государыня хочет не только подсказать верную фигуру премьер-министра, но и предостеречь от несправедливости в делах церковных. В. (Волжин) обер-прокурор Синода по отношению к архиепископу вологодскому и тотемскому Никону уж очень мягок, да опустится «на эту скотину» тяжкая десница Питирима, митрополита Петербургского и Ладожского.
«Мой любимый!
Пасмурное утро. 3о тепла. Как досадно, что в Могилеве туман все еще продолжается, и на протяжении всего фронта такой ветер, непроходимая грязь и разлившиеся реки!..
…это хорошо, что ты отставил Ронжина…..
графиня Карлова в бешенстве, что ее друга Поливанова сменили…..
нельзя ли быть более осторожным при назначении членов Государственного Совета?.. Государственный Совет должен быть лояльно правым…
…Хотелось бы, чтобы ты нашел подходящего преемника Сазонову, не надо непременно дипломата! Необходимо, чтобы он уже теперь познакомился с делами и был настороже, чтобы на нас не насела Англия и чтоб мы могли быть твердыми при окончательном обсуждении вопроса о мире… Ради Бэби мы должны быть твердыми, иначе его наследие будет ужасным, а он с его характером не будет подчиняться другим, но будет сам господином, как и должно быть в России, пока народ еще так необразован…
…И вот еще другая вещь — извини, дружок, но это ради твоего блага они мне говорят. Не дашь ли ты распоряжения Шт.(юрмеру) послать за Род(зянко) /гадина/ и строго сказать ему, что ты настаиваешь на окончании бюджета до Пасхи, потому что тогда тебе не надо будет их созывать, даст Бог, до лучших времен — осени или после войны. Они нарочно медлят, чтобы вернуться потом и возобновить свои ужасные либеральные предложения. Многие говорят то же самое и просят тебя настоять на том, чтобы они окончили работу теперь. И ты не можешь делать уступок, вроде ответственного министерства и т. д., и всего чего они хотят. Это должна быть твоя война, твой мир; слава твоя и твоей страны, а во всяком случае не Думы, — они не имеют права вмешиваться в эти вопросы. Ах, как бы я хотела быть с тобою!..
…Это прямо отчаяние, что на фронте наступила оттепель, и мы не можем наступать, так как сидим глубоко в воде. Ужасно не везет, но может быть, это скоро пройдет. Хорошо, что ты послал за тремя главнокомандующими, чтобы с ними все обсудить…
…Я счастлива, что все радуются назначению Шувалова. Дай Бог ему успеха!
Ну, дружок, должна кончать письмо. Дети все тебя нежно целуют. Осыпаю тебя горячими поцелуями, любимый муженек мой. Навеки твоя старая Женушка».
Не оставляет императрица вниманием и здоровье наиболее видных государственных деятелей: «Гучков очень болен; желаю ему отправиться на тот свет, ради блага твоего и всей России, — поэтому мое желание не греховно». Надо ли напоминать, что сам-то Гучков, принимая «ради блага всей России» отречение императора Николая Второго от престола, ни ему, ни его семье «отправиться на тот свет» не желал, хотя отношение к нему государыни не было для него тайной.
Для тех же, кто сам не спешит «отправиться на тот свет», у государыни есть в запасе и другие средства; не уставая помогать государю править страной, государыня и за неделю до отречения подскажет: «Я надеюсь, что Кедринского из Думы повесят за его ужасную речь — это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость». Надо думать, речь идет о Керенском, но и не только о нем; на следующий день, 25 февраля 1917 года государыня будет вести ту же линию и требовать расправ: «… за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время…»
Очень строго… по законам военного времени, это что ж, вешать или стрелять?.. Суровая дама, даже беспощадная, но это же ради Бэби, ради царя и всей России, а потому, к сведению верующих, — не греховно!
Интересно наблюдать, как сам русский язык оберегает цельность и определенность моральных понятий, защищая их от лукавых мудрецов, стремящихся для оправдания низости и скотства придать этим понятиям «растяжимый» смысл. Есть правда, но есть и полуправда, то есть все равно правда, но неполная. А вот «полулжи» нет, ни слова, ни понятия. Ложь всегда ложь, в каком бы количестве она не была предъявлена. Так же и порядочность или благородство. Нет в русском языке, разве только у юмористов, понятия полупорядочный, в сущности, это все равно, что прохвост. Впрочем, быть может, есть смысл ввести понятие «полублагородный» для уравновешивания с одной стороны происхождения, с другой сугубо личных свойств и качеств.
Как яйцо не может быть частично тухлым, так и душа эгоиста, в конечном счете, качественно однородна, она способна, впрочем, и на благородные и на бескорыстные поступки, пока это не приносит личного вреда, не требует жертв, а служит приумножению добродетельной репутации.
Коллизии возникают трудно объяснимые. Примерный семьянин, заботливый и добрый отец, верный и нежный муж по службе получает телеграмму от капитан-лейтенанта Рихтера о том, что возмущенные латышские и эстонские крестьяне утоплены в собственной их крови, телеграмма о жестокой расправе украшена резолюцией: «Ай да молодец». Человеческое общество несовершенно, и власть, может быть, и обязана и казнить и миловать. Палачи, мастера на скорую расправу всегда были нужны власти, нужны они и поныне, власть их держит к себе поближе, ласкает, награждает, это понятно, это власть. Но ликует-то от доблести палача человек! Восторг и радость заказаны власти, это проявления исключительно человеческие.
Ну, а как же бескровное отречение царя?
Долгое время казалось, что это разумный, честный и мужественный поступок последнего императора. Но комментарий императрицы к этому похвальному и предосудительному лишь с христианской точки зрения решению объясняет не столько его легкость, сколько лукавство этого жеста, жеста, а не решения. «…Если тебя понудят к уступкам, то ты ни в коем случае не обязан их исполнять, потому что они будут добыты недостойным способом… Такое обещание не будет иметь никакой силы, когда власть снова будет в твоих руках», — чем хороши тексты государыни так это ясностью.
Точно так же как любящая жена «разъяснила» царя в его поступке, так же благодаря любящей невесте удается разрешить и странную коллизию, давшую основание усомниться в цельности уже сложившегося у меня представления о круге интересов и мере сострадательности деда и бабушки. Прости меня, дед, почерк у тебя, я скажу… вот и проглядел полстрочки в письме от 15-го мая. Полтора месяца минуло со дня трагической гибели Верещагина, и я о нем уже, признаться, забыл, а бабушка нашла портрет и прислала его деду. Дед благодарит и не прибавляет к этому ни слова, значит, эпистолярный разговор о гибели «Петропавловска» был, и это лишь послесловие к нему.
Ст. Борзя. 15 мая 1904.
Дорогая, милая Кароля!
Большое тебе спасибо за твои два письма, открытку и закрытое, в котором был вложен портрет Верещагина! Твои письма всегда доставляют такое громадное наслаждение. С удовольствием и интересом прочитал твою передачу лекции священника Петрова. Об этом Петрове я слышал очень много хорошего; он именно хорош как лектор. Года два тому назад он был в качестве лектора на курсах для учителей в Курске. Очень рад, что ты получила удовольствие от его лекций. Бесконечно счастлив знать, что ты здорова и благополучна. Надеюсь, что ты теперь отдохнешь в Ивановском как следует.
Ну что же сказать о себе? Интересного мало. Наш полк все еще стоит на охране железной дороги, а мы сидим в Борзе. Ах, милая Кароля, если бы ты знала, как противно, как скучно и тошно это сидение. Делать буквально нечего. Душевное состояние мое убийственно тяжело и мрачно. Я не понимаю, зачем нужно было отрывать меня от интересного и любимого дела и ссылать в ссылку в какую-то Борзю! А между тем на театре войны люди гибнут и страдают, и нуждаются в помощи. Я понимаю, что нас каждую минуту могут тоже отправить на Дальний Восток. Но ждать этого и сидеть без всякого дела целые месяцы становится невыносимо. В настоящее время положительно ничего не известно о том, долго ли мы будем оставаться здесь и когда и куда двинемся отсюда. Давно уже я не испытывал такого отвратительного душевного состояния. Писем, кроме твоих, ни от кого не получаю и сам никому уже месяца 1 1/2 не писал, да и писать никому не хочется, кроме тебя.
После инфлуэнции я совершенно поправился и теперь вполне здоров телесно, но болен душой. Опять начал ездить верхом, этим и развлекаюсь.
Погода у нас совсем летняя; но здесь страшно резкие перемены. В один день бывает с утра отличная тихая погода, в полдень поднимется ужасная буря с такими ветрами, каких я никогда не видывал, к вечеру же снова настает прекрасная погода. И это довольно часто.
Местность унылая и скучная; голая степь на десятки верст без признака растительности, и в отдалении горы и горы. Говорят, что здесь нередко в Мае выпадает снег. Но пока этого еще не было. Дожди были, но немного и не очень большие.
Время провожу больше за чтением тех медицинских книг, какие захватил с собою. Читаю так же и другие книги, какие попадаются под руку. Так вот, дорогая моя, невесело мне здесь живется. И долго ли это будет продолжаться — одному Богу известно.
На днях предстоит мне проехать до ст. Манчжурия — привить оспу и осмотреть здоровье казаков, расставленных на постах на промежуточных станциях. После этой поездки думаю попроситься на 2 дня в г. Читу для закупки кое-чего из летнего платья. Но все это развлечения очень плохие и скучные. Со своими полковыми офицерами компании вовсе не вожу народ совершенно неинтересный. За исключением двух-трех человек все производят тошнотное впечатление. Очень жалею, что связался с ними еще и денежными делами, ссудив кое-кому в общем 400 рублей. Правда, этим я выручил некоторых от крупных неприятностей; но когда видишь, что люди все-таки продолжают лезть в петлю и снова пропивают и проигрывают казенные и свои деньги, то досадно становится за свою слабость и уж больше во всяком случае ни один из них не получит от меня ни целкового. Очень бы хотелось выручить Марию Егоровну, да не знаю, куда послать и не опоздал ли я. Если ты хочешь и можешь выяснить все это, то сделай, что нужно, и сообщи мне.
Кормят меня здесь хорошо и квартира довольно сносная, так что в этом отношении я устроился недурно. За стол (обед и ужин) и чай (3–5 раз в день) плачу в месяц 20 рублей. По здешним ценам это очень дешево. Есть у нас тут и своя офицерская столовая, но там и кормят худо и обходится дороже, и я предпочитаю там не столоваться.
Тося вероятно уже проехала. Я ее не видел. Вряд ли удастся увидеть и Любовь Яковлевну. Ведь если бы они хоть догадались из Читы мне телеграфировать, что едут, а то ведь некоторые поезда проходят ночью, да и днем не хочется ходить к каждому поезду. Все-таки завтра и послезавтра, 16-го и 17-го Мая, постараюсь побывать ко всем дневным поездам.
О событиях на театре войны ничего не могу написать. Вероятно ты знаешь столько же, сколько и я. Одним словом, ничего хорошего. Пока русским не особенно-то везет, и уже жертв не мало.
Ну довольно, дорогая деточка моя, надоедать тебе, так как ничего интересного сообщить, как видишь, не могу.
До свидания, мой ангел! Сердечно желаю тебе здоровья и счастья! Крепко жму твою руку; обнимаю и крепко целую! Пожалуйста, пиши!
Остаюсь весь твой Н. Кураев.
Если двинемся отсюда, то я немедленно телеграфирую тебе. Поэтому будь вполне покойна, дорогая.
Странное дело, бури с такими ветрами, «каких я никогда не видывал», голая степь без признака растительности с горами на горизонте предъявлены не в первый день, не в первую неделю, а через три месяца сидения в этой несчастной Борзе. Как неожиданно появляется этот пейзаж без подробностей, просто потому, что их нет на протяжении десятков верст голой степи. И про оспу, и про возможность заразиться трупным ядом, о прочих опасностях, да про ту же инфлуэнцию дед пишет может быть потому, что это беды как бы проходящие или уже прошедшие. А унылая голая степь, эта давящая нежить, как и общество офицеров, вызывающих тошнотное чувство, действует постоянно.
И надо было мчаться, лететь, не задерживаясь ни в Красноярске, ни в Иркутске, ни в Чите, и это с дедовой любознательностью и явной склонностью к путешествиям, надо было после лихой, кружащей голову скачки через Байкал, влететь в эту яму, в эту Борзю, и чувствовать, как недостает здесь воздуха, недостает жизни.
А каково воюется государю?
Полмесяца ни единого упоминания о войне на Востоке. Лишь 14-го мая приглашенный на завтрак командир погибшего «Петропавловска» откроет в майской летописи Дальневосточную тему. Но воинская тема и в мае и в июне едва ли не главная. Начался сезон смотров и парадов!
Высочайшему смотру были подвергнуты войска в Белгороде, Харькове, Кременчуге, в Полтаве, в Орле, в Туле, в Калуге, в Рязани, в Москве, и уж, конечно, в Царском Селе, в Красном Селе, в Петергофе и в Гатчине, где отмечался юбилей лейб-гвардии Кирасирского полка, в составе которого эскадрон Его Императорского Величества с успехом «проделал немое учение». На смотрах и парадах успех был полный, не щедрый на оценки и комментарии государь здесь задет за живое и удержаться не может: «Прохождение было отличное и атака благополучно окончилась», «Полки представились отлично…», «Порядок всюду был образцовый…», 34-й пехотный Севский полк и 35-й пехотный Брянский в Кременчуге «представились чудно», а 33-й Елецкий и 36-й Орловский «представились еще лучше». Так что из Полтавы выезжал на север «под самым лучшим впечатлением всего пережитого». А потом еще и в Туле «полки представились отлично». И хотя в Калуге от прошедших дождей поле для смотра превратилось в болото, «несмотря на это войска проходили замечательно». Правда, парад юбилейного Кирасирского полка из-за скверной погоды в Гатчине пришлось отложить, но завтрак с офицерами и ветеранами полка состоялся. Похоже, что выпивальный ритуал был непременным в этих смотрах, что также создавало приподнятое настроение и вызывало хорошие переживания. «Выпив чарку перед фронтом, вернулся на станцию». Во фронте стояли Конно-Гренадеры и Уланы. «Оба полка представились блестяще.» И после учения лейб-гусар: «Заехал в дежурную комнату и закусил».
Радуют государя и конница, и пехота, и саперы, и артиллеристы, и даже какая-то не очень понятная «команда учебного воздухоплавательного парка с новыми усовершенствованиями и вьючным обозом», надо думать, предтеча доблестных ВВС.
Радость смотров и парадов омрачают военные сводки: «Последние дни получаются известия из Японии о их атаке нашей укрепленной позиции на Цзинчжоуском перешейке. После нескольких боев они взяли ее штурмом, наши войска отступили в П.-Артур, который таким образом совсем отрезан от сухого пути».
Приходится «военному вождю» пользоваться сведениями из Японии, он им верит, свои полководцы что-то не спешат с донесениями.
А дед умирает от скуки и ищет развлечения даже катаясь на паровозе.
Ст. Борзя. Мая 27 дня. 1904.
Дорогая Кароля!
Вчера из Манчжурии я послал тебе письмецо, а сегодня, когда возвратился в Борзю, получил два письма, одно твое, другое из Киева от Кати.
О себе сказать нового положительно нечего. Со вчерашнего дня перемен никаких не произошло. Из Манчжурии я ехал товарным поездом и между прочим прокатился между двумя станциями на паровозе. Особенного удовольствия это мне, впрочем, не доставило; я ожидал, что ехать на паровозе более интересно. Но это так, между прочим, сознаю, что подобные сообщения тоже особенного интереса не представляют.
Как всегда с удовольствием прочитал твое письмо. Очень рад, что так хорошо погуляли в Петровском-Разумовском. Судя по твоему описанию, действительно у вас вышла великолепная прогулка. Желаю от души почаще доставлять себе подобные развлечения.
Твоя мечта, дорогая Кароля, о поездке до Верхнеудинска, чтобы там встретиться со мной по окончании войны и даровании мне свободы, сама по себе превосходна! Я не только ничего не имею против этого — наоборот, был бы бесконечно рад и счастлив, если б этому суждено было сбыться. Но только вряд ли вся эта канитель окончится так скоро, как тебе представляется. Вероятно надолго затянутся военные действия, а расформирование полков последует еще позже. Ну да когда бы ни было, а постараемся все сделать, чтобы осуществить твою мечту и может быть несколько видоизменить ее. Тут все толкуют о том, что по окончании войны следует поехать в Порт-Артур и оттуда морем, мимо Японии, Индии и т. д. в Одессу. Вообще сейчас-то можно думать и гадать о чем угодно, а как все это сбудется — увидим.
Ты спрашиваешь, не нужно ли мне чего. Пока, деточка, я ровно ни в чем не нуждаюсь. Разве только попросить, чтобы… ты себя выслала! Да это, к сожалению, неосуществимо. Если что потребуется, то я сообщу тебе. Пиши, голубка, как проводите время в Ивановском. Веселитесь ли, гуляете, устраиваете пикники, или нет. Устраиваются ли на фабрике спектакли?
Конечно передай привет Ивановцам! Если Поповы там, то и им передай мой сердечный привет. Писем не получаю ни от кого, кроме тебя. На Павловских я обижен за их молчание и им не пишу. Увидишь Анюту — скажи ей, что с ее стороны бессовестно так долго ничего не писать.
Ну пока, до свидания, моя дорогая! Приветствую всех Ваших!
Жмукрепко твою руку! Весь твой Н. Кураев
Я вполне здоров и благополучен — будь на этот счет спокойна.
Дедушка, оказывается, еще недостаточно знает характер бабушки и потому даже не может предполагать последствий своих переговоров о встрече в Верхнеудинске и просьбы «выслать себя». А дед еще и декабристов вспомнит, это же их места… Если бы он знал, сколько ему придется пережить волнений и приложить сил, причем самых решительных, чтобы воспрепятствовать бабушкиному приезду.
Клише «национального характера» мало чего стоят. Бабушка, невенчанная, противу родительской воли, готова будет бросить все и мчаться за тридевять земель, туда, где на десятки верст голая степь «без признака растительности», а в мае нередко выпадает снег. Каролина-Юзефа-Мария с русской бесшабашностью уже решила для себя — лететь, нестись, а Николай Никандрович с педантизмом провинциального немецкого аптекаря станет остужать ее порыв, приводя благоразумные и убедительные резоны нецелесообразности этого шага длиной в семь тысяч верст.
Но это все впереди, так же впереди, как и неотвратимая, неизбежная, непременная победа над японцами.
Наблюдая судорожную бестолковость воинских распоряжений, получая сведения о наносимых русским войскам и флоту уроне, зная уже и о блокаде Порт-Артура, он, как и все, толкует об удобстве морского путешествия из Порт-Артура в Одессу, когда вся эта канитель закончится, и закончиться она может только победой.
Диагноз этой чрезвычайно распространенной в России болезни совершенно ясен — «гражданская слепота», именно она не позволяет гражданам России верить очевидному — негодяйству, бездарности и безжалостности своих правителей. Совестливые граждане особенно преуспевают в придумывании правителям совести, умные придумывают мудрость, дальновидные дальние виды.
А те, знай, гребут под себя!
Думающим гражданам России как-то все время не верится, что их верховные правители «до такой степени…», а они не то что «до такой», но каждый еще, как правило, норовит превзойти предыдущих и дойти до степеней еще неизвестных!
Далек дед от большевистского радикализма, приветствующего «поражения царизма» на всех фронтах и во всех войнах. Дед не только надеялся на победу, но, как видно, был в ней уверен.
Уверенность государя в победе подкреплялась смотрами, парадами и завтраками в офицерских собраниях по случаю блестящих, великолепных и чудесных прохождений и представлений полков.
Да и сам царь был не промах. 25-го мая — «Гулял долго и убил 2-х ворон», а 27-го мая, наоборот: «Долго гулял и убил 2-х ворон», зато 4-го июня — «Ездил на велосипеде и убил 2-х ворон; вчера одну», так что и 3-е июня нельзя считать пропащим днем. Ездить с ружьем на велосипеде это тоже, знаете ли, надо уметь. 5-е июня: «Ездил на велосипеде и убил 2-х ворон».
Наконец-то пришли и утешительные известия с Дальнего Востока. 7-го июня: «Получил приятное известие, что наши крейсера благополучно вернулись во Владивосток, потопив несколько японских транспортов с войсками и военным грузом».
Радоваться победам, хотя и небольшим, но прерывающим полосу сплошных поражений, конечно, естественно, но назвать гибель транспортов с войсками «приятной вестью» решится не каждый. Человек с большим тактом, или вкусом, еще не граф, графом его объявят только в 1905 году, Сергей Юльевич Витте вот как отозвался на газетное сообщение о потере японцами трех крупных боевых кораблей из 13, блокировавших Порт-Артур с моря в начале мая 1904 года: «Хотя чужим несчастьям нехорошо радоваться, но не могу скрыть, что последняя неудача Японии с ее флотом как-то полегчила душу». Эта японская неудача, кстати сказать, чрезвычайно показательна. Броненосец и крейсер столкнулись в тумане, да так, что оба затонули. Второй броненосец подорвался на собственной мине и получил тяжелые повреждения. Не были японские флотоводцы и моряки скроены из какого-то особого непобедимого теста, но учились они непрерывно и умели смотреть вперед.
Дневник императора.
16-го июня. Среда.
Теплым и тихим утром отправился на «Александрии» в Кронштадт. Войдя в Среднюю гавань, осмотрел последовательно четыре достраивающиеся громадины: «Имп. Александр III», «Князь Суворов», «Орел» и «Бородино». Нашел большой успех в произведенных работах, после моего осмотра в марте, особенно на двух первых судах. В час 20 м. вернулся в Петергоф.
Сделал большую прогулку верхом через Настолово. Читал долго до обеда. Вечером около 11 1/2 увидели большой пожар в Кронштадте и услыхали шесть или семь выстрелов. Оказалось, горела минная пристрелочная станция и пропало 20 мин, но, слава Богу, из людей никто не пострадал. Легли спать с тяжелым впечатлением.
Хотел ли царь все посмотреть, или хотели ему показать, не очень ясно, но видел он много.
«Все виденное мною имущество для вьючного парка пожертвовано любителем воздухоплавания дворянином Максимовичем».
«В нашем бассейне перед домом полк. по адм. Табулевич показывал и объяснял устройство своего изобретения — лодки с котлом без двигателя. Модель такого судна ходила по воде. Удивительная мысль!»
Хочется думать, что посещения эти не были разновидностью прогулок, и люди практические, как у нас и до сих пор водится, визиты именитых гостей используют для «проталкивания» дела через узкие места. Особенно можно надеяться на успешное решение вопроса, когда гость соглашается «принять завтрак».
Дневник императора.
23-июня. Среда.
Встали с отчаянною погодою дождь лил как из ведра и ветер дул шквалами. В 10 ч. отправился в Ораниенбаум по ж.д. Там на станции меня ожидал д. Владимир с начальством. Мы все разместились на дрезинах и поехали по ветке, построенной 1-м жел. — дор. батальоном, но еще не оконченной. В имении гр. Зубова пересели в тройку и поехали дальше по шоссе вдоль моря двенадцать верст до батареи, построенной 18-м саперным батальоном у самого берега. Осмотревши ее, поднялись в гору, где скрытно за сосновым лесом построен большой форт на 24 крепостных орудия Л.-Га. Саперным батальоном и частями 23-дивизии. Работа очень трудная!
Принял завтрак от сапер в их палатке в с. Большие Ижоры. Оттуда на тройке опять в Рамбов и на «Дагмаре» переехали на «Александрию». Снялись с якоря в 3 часа и пошли к Сестрорецку по весьма извилистому фарватеру между северными батареями. Ветер все свежел, волна становилась все крупнее, становилось поздно и я решил отложить эту поездку до другого раза. Поэтому повернули назад. Нас валяло очень сильно до прохода мимо форта «Обручева». Вернулись в Петергоф в 6 час. Обедал с нами Орлов (деж.).
Дед тоже не только по суху мотался.
Ст. Борзя. Июня 23 дня. 1904.
Дорогая, милая Кароля!
Вчера я возвратился из новой командировки, в которую был послан через три дня после возвращения из первой. Ездил опять по Байкальскому озеру и в этот раз проехал все озеро на ледоколе «Ангара». Погода стояла оч. тихая, озеро было совершенно спокойно, и переезд этот совершился без всяких приключений, и даже не могу сказать, чтобы доставил особенное удовольствие, хотя приятно было прокатиться по воде. Во время моей командировки через станцию Борзя поехала Любовь Яковлевна, и я с ней не мог повидаться, хотя она и телеграфировала мне, но телеграмму дала оч. поздно. Мой товарищ — врач виделся с ней, и ему она передала посланные тобою вещи и письмо. Все это я получил в целости и глубоко благодарю тебя, моя дорогая, за твои заботы обо мне. Постараюсь воспользоваться всеми присланными тобою вещами, а сочинением «Козьма Прутков» пользуюсь и теперь. Не только не стану упрекать тебя за выбор этой книги, но наоборот, должен сказать, что я сам давно уже собирался купить ее, и ты угадала мое прежнее желание. Ты пишешь, что он не особенно нравится тебе. Но, милая, нужно знать, кто был этот Прутков, что, зачем и почему он писал. Тогда все его произведения будут понятны. Если ты прочла помещенный в начале этой книги биографический очерк Пруткова, то могла по этому очерку составить себе понятие о Пруткове и его сочинениях, их смысле и значении. Во всяком случае и за эту посылку спасибо тебе, голубка. Вместе с твоей посылкой в этот день я получил посылку из Харькова от Ивановых. Когда вскрыл ящик, то оказалось, что он наполнен коробками с конфектами всевозможных сортов. Такой массы конфект мне хватит на полгода по крайней мере, и потому я намерен поделиться этим богатством с некоторыми из офицеров полка, а то все равно от долгого лежанья конфекты будут портиться и терять вкус. Посылку эту Ивановы из Харькова отправили с знакомым полковником, который с полком проехал на Дальний Восток. — Вот тебе интересные новости.
В нашей жизни перемен нет. Все так же упорно сидим в этой же Борзе. Все испытываем ту же ужасную скуку, невыносимую тоску и мучаемся сознанием бесполезности пребывания здесь.
Физически я здоров вполне, но морально все так же болен, как и прежде, пожалуй даже больше.
Получил я тут письмо от одного из товарищей врачей из Фатежского земства. Он сообщает, что временно в Ольховатку приглашен врач Орлов, но постоянное место там Санитарный совет оставил за мною. Боюсь, что Орлов состряпает там больницу хуже, чем можно это сделать. Это будет крайне обидно и досадно.
Милая, славная Кароля, если б ты знала, как хочется видеть тебя! «О Боже мой, что дал бы я, чтоб вновь расцеловать тебя, прижать к моей груди…» (Это из «Сумасшедшего» Апухтина, и ко мне подходит немного, т. к. кажется я тоже скоро сойду с ума.)
Вероятно это письмо ты получишь уже после 6-го Июля, но все-таки прими мое сердечное поздравление со днем твоего рождения! Искренно и от всей души желаю тебе здоровья и полного благополучия! Когда-то нам удастся вместе отпраздновать этот день? Помнишь, как в Ивановском отметили этот день прогулкой на лодках в «Варозы»?
Спасибо тебе, дорогая, за то, что ты не отказала дяде дать вторую мою карточку для посылки ее в Мелихово.
Шлю тебе мой сердечный привет! Передай таковой же твоим родителям и сестрам. Приветствую всех Ивановцев.
Крепко, крепко целую тебя, моя голубка, и жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев.
Лошадка моя выздоровела, и теперь я снова совершаю прогулки верхом. Если будешь в Павловском — всем передай привет, а Веруньку Медведеву расцелуй за меня.
Ну, до свидания, дорогая! Пиши чаще!
Шторм в Маркизовой луже, напугавший государя во время плавания из Кронштадта в Сестрорецк, такая же редкость, как тихий, спокойный Байкал.
Но можно заметить и более существенные рифмы.
В «Дневнике» царя и в письмах деда, каковые безусловно тоже своего рода дневник, обнаруживается интересное сходство. Оба автора, в разной мере и по-разному, тяготятся своей несвободой. Они оба повинуются обстоятельствам, оба вынуждены исполнять предписанные поступки, делать что-то им чуждое, тягостное, ненужное, отнимающее свободу.
Полная сил душа деда, чуждая стяжания, тщеславия и властолюбия, в сознании людского блага готова развернуться в своей полноте. И на войне он устремлен — на войну. Сидение в Борзе угнетает его не только отвлечением от семейного счастья, до которого было рукой подать, не только отвлечением от строительства больницы, первой его больницы, хотя и обо всем этом и помнит и думает постоянно. Его угнетает то, что «на театре войны люди гибнут, страдают, и нуждаются в помощи». Он не домой, не к невесте, он на войну рвется! Это исконно российский, как мне кажется, прагматизм: оторвали, навязали, мучаете, так пусть от этого хоть какой-то прок будет! Страдание принимается как неизбежное, почти обязательное, как бы само собой разумеющееся условие жизни, оно неодолимо, это форма нашего национального существования, — так пусть же хоть польза будет от нашей муки! И сегодня в Чечне солдаты и офицеры, брошенные в мирное-то время в огонь, под пули, терпящие от правительства, командования и интендантов едва ли не меньше, чем от противника, утешаются привычной надеждой на то, что их муки, их кровь послужат… и т. д.
Как мало меняется, да меняется ли наша российская жизнь?
Полтораста лет назад восклицал Герцен: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования — а между тем наши страдания — почка, из которой разовьется их счастье».
Потом об этом же будет спрашивать Чехов.
Об этом же будут говорить голодные и промерзшие до костей комсомольцы на строительстве узкоколейки у Николая Островского…
Мужики, прячущиеся под старою телегою от дождя на строительстве Кузнецка, это уже в стихах Маяковского…
Но вот и грядущие люди, в свою очередь, тоже становятся все той же почкой, из которой должно произрасти счастье новых поколений, а новые поколения ждет все та же незавидная участь быть почкой, не знающей ни радости цветения, ни торжественного самоуважения плода. Однако, во все времена хватало любителей настойки «на почках»…
Но согласятся ли дед и бабушка, если им скажут, что их жизнь всего лишь почка, из которой вырастет счастье грядущих людей. Думаю, что не согласятся. Кстати, и государь не согласится. Они умели быть сами счастливы, в любви, но и не только в любви.
Не знаю, можно ли назвать ощущением счастья, наверное это будет преувеличением, но рад же был дед узнать в несчастной Борзе, что Санитарный совет, пригласив доктора Орлова, место все-таки сохраняет за ним. Хотя, казалось бы, такое же постановление, но уже «чрезвычайной санитарной комиссии», могло вызвать у деда и более сложные чувства.
Вот документ: четвертушка рыжей папиросной бумаги, синий чернильный штамп в правом углу. Особенно примечательно обращение. У меня есть несколько конвертов царской почты, то есть конвертов, в которых царь посылал свои письма. Адреса заготовлены заранее, выполнены роскошным каллиграфическим почерком с нажимом, черной тушью, прописью: «Шефу жандармов», «Министру двора». Так обращаться к этим важным вельможам мог только один человек. Вот и справка, исполненная на машинке, напомнила мне короткость этого обращения: «Врачу КУРАЕВУ».
Р.С.Ф.С.Р.
Фатежский уездный
ИСПОЛКОМ
1 марта 1920 года
N 775
город Фатеж
Врачу КУРАЕВУ
Вследствие постановления чрезвычайной санитарной комиссии, Президиум уездного Исполкома предлагает вам вступить к отправлению ранее занимаемой вами должности старшего врача и заведывающего Фатежской уездной больницы. Об исполнении донести уездному Исполкому.
Председатель Исполкома Кутарин
Секретарь Строков
Почки, конечно, почками, но и дед и государь умели отстаивать свое право на свое сегодняшнее счастье.
1894 год, в Ливадии умирает Александр III, вся жизнь двора, жизнь семьи подчинена этому горестному и неотвратимому, как все понимают, событию. Но двадцатипятилетнему наследнику хочется прорвать сжимающееся кольцо неизбежного.
Дневник наследника.
27-го сентября. Вторник.
Утром после кофе, вместо прогулки, дрались с Ники каштанами, сначала перед домом, а кончили на крыше…
Дальше обычное, прогулки, обед, опоздание к чаю.
29-го сентября. Четверг.
Утро было ясное, но к полудню небо затянуло тучами, хотя было совершенно тепло. Опять дрались с Ники шишками на крыше. Завтракали, как всегда в 12 ч. У дорогого Папа вид как будто лучше, но самочувствие скверное по-прежнему — его мутит и опухоль в ногах мешает движению ног!
Дальше прогулки и коротко о погоде: Ночь была чудная и лунная.
Жизнь наступает, давит, навязывает свое, но будущий император готов противостоять всему, что стоит на его пути к счастью, даже если это столь несвоевременная смерть отца.
20 октября Александр III скончался.
Дневник императора.
22-го октября. Суббота.
Вчера вечером пришлось перенести тело дорогого Папа вниз, потому что, к сожалению, оно быстро начало разлагаться. Поэтому и утренняя и вечерняя панихиды были отслужены в малой церкви. Слава Богу, милая Мама совсем спокойна и геройски переносит горе! Только и делал, что отписывался от тучи телеграмм. Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу; Мама, некоторые другие и я находил, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папа под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!
И дальше о прогулках, погоде и гостях.
И вовсе на грустные мысли наводит желание жениха сыграть свадьбу «пока еще дорогой Папа под крышей дома», если вспомнить, что «дорогой Папа» как раз был против женитьбы сына на немецкой принцессе, он хотел видеть снохой Елену Луизу Генриетту, дочь Луи Филиппа де Бурбон-Орлеанского графа, Парижского. И все это в доме знали и помнили.
Молодой государь вступает в права. Первый доклад министра иностранных дел Н. К. Гирса, первый доклад министра финансов С. Ю. Витте, ключевых министров в правительстве. «Имел два доклада: Н. К. Гирса и Витте. Вследствие этого опоздал к завтраку». Началась докука правления. «Сербский король навестил меня, потом Фердинанд румынский — они у меня отняли те немногие свободные минуты дня, в которые позволено видеться с Аликс…» Нетерпение влюбленного кто ж не поймет! Седьмого ноября схоронили Александра III, а через неделю и свадьбу сыграли. Прямо как в «Гамлете», которого и перевел и сыграл в домашнем спектакле главную роль двоюродный дядя: «Расчетливость Гораций! С похорон на брачный пир пошел пирог поминный!»
Царь будет тверд и непреклонен до конца, когда речь пойдет о сохранении его счастья и покоя. Сам премьер-министр принесет государю документы, обличающие «Божьего человека из Тобольской губернии», заменившего в глазах царя и Государственный совет, и Думу, и правительство. Возвращая обличающие листки, государь скажет поистине исторические слова: «Лучше один Распутин, чем десять скандалов в день!»
Умели, умели постоять за свое счастье люди в старые времена, тот же царь, тот же дед!
Разве это не счастье — доказывать любимой, что ты ее не достоин?
Ст. Борзя. 29-го Июня. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Как я и ожидал, получил вчера от тебя письмо. Спасибо за все, что ты пишешь, но опять повторяю, что уже говорил тебе, милая, несколько раз: не преувеличивай мои достоинства и не возводи меня на очень высокий пьедестал; смотри на меня как на самого обыкновенного смертного.
По письму из Павловского понял, что двух писем от них я не получил, очевидно это произошло потому, что Крестный написал по какому-то неведомому адресу. Он в состоянии иногда выворотить адрес так, что можно только расхохотаться.
Что касается вопроса твоего папы, почему я никогда не напишу ему, то напрасно он думает об этом что-то плохое. Главным образом, не пишу ему потому, что я почему-то всегда был уверен, что ему не особенно приятно получать письма на русском языке, а по-немецки я не рискну писать, чтобы не быть смешным. Кроме того, я знаю, что всеми сведениями обо мне ты с ним делишься. А мне страшно надоедает писать о себе одно и то же по нескольку раз разным людям.
Ну зачем же бы я стал в один дом писать два письма с одинаковым содержанием.
Радуюсь твоему здоровью и благополучию. А знаешь ли ты, Кароля, что я нахожусь вблизи тех мест, где жили, страдали и умирали декабристы? Вероятно ты мало знаешь о декабристах, так как в учебниках русской истории о них ничего почти не говорится. Недалеко от Борзи (верст 100–150) находится селение Благодатное, Акатуй, Нерчинский завод, куда были сосланы декабристы в начале царствования Николая I. На ст. Петровский Завод я был на могилах некоторых (двух) похороненных там декабристов. Там же могила жены декабр. Муравьева — Анны Муравьевой, урожденной графини Чернышевой. Все это вызывает такие грустные и в то же время хорошие воспоминания. В Чите тоже есть некоторые памятники времен декабристов.
Я купил в Чите у местного фотографа несколько фотографий снимков, относящихся ко времени декабристов.
Конечно это тебя будет м.-б. больше интересовать, когда ты познакомишься с эпохой декабристов и с теми людьми, которых окрестили этим именем.
Передай мой привет Поповым и благодари их за поклоны. А Сергею Максимовичу на его каламбур: «хорошее дело сидеть вдали от дела», могу ответить подобным же каламбуром: отвратительное дело сидеть без всякого дела.
Пока, дорогая моя, до свидания.
Будь здорова и благополучна! Благодарю всех приветствовавших меня и приветствуй, в свою очередь, Ивановцев! Крепко целую тебя и жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев.
В этих заповедных краях можно было найти не только следы и тени друзей и единодумцев командира Вятского пехотного полка, участника войны 1812 года Павла Ивановича Пестеля, но и тень отца его, И. Б. Пестеля, прослужившего с 1809 по 1819 год генерал-губернатором Сибири.
Верхнеудинск, давший имя трем казачьим полкам, в том числе и дедовскому, был одним из этапов долгого и тяжкого пути на каторгу тех, кто посягнул на божественную власть самодержца.
Пройдя Читу и перевалив за Яблоновый хребет, отряд декабристов, конвоируемый взводом солдат в авангарде, другим взводом в арьергарде, конвойными по сторонам да еще и казаками с пиками, в августе 1830 года вступил в Верхнеудинские края. Сначала привал был в станице Верхнеудинской, где вымокшие под дождем и прозябшие декабристы хохотали над неудачливым братом Вильгельма Кюхельбекера, Михаилом Карловичем, тоже декабристом, принявшим взошедший на небосвод Марс за Венеру. Вот смеху-то было!
Конвойное начальство сильно беспокоилось о том, чтобы через городок Верхнеудинск этап прошел скоро, без задержки, по возможности, не привлекая внимания населения. Верхнеудинск не проявил и сам к знаменитым государственным преступникам никакого интереса. В иных селах больше народа вылезало на улицы. Стоило еще конвой выряжать в парад, и предписывать особые правила для прохождения города: «чтобы всем быть при своих повозках и не далее двух шагов, трубок не курить и даже чубуков в руках не держать» и т. д. Строго! И солдатам особый наказ: «ни с кем не разговаривать и показывать свирепый вид!» Во как! Хотели этим прохождением без чубуков и свирепым видом солдат предостеречь возможных будущих бунтовщиков, буде таковые в Верхнеудинске окажутся, от посягательств на начальство и от Бога установленные порядки.
В городе Верхнеудинске этап был встречен местной полицией.
В отдалении и на возвышениях кое-какой народец все-таки кучками толпился. По свидетельству одного из злодеев, посягавшего на отмену торговли людьми в России: «На улицах не заметно было никого порядочных. На лицах — одно глупое любопытство». Впрочем, были замечены и несколько разряженных по особому случаю дам и верхнеудинских денди, показавших забредшим сюда столичным жителям, что здесь тоже люди живут, а не только в разных там петербургах!
Вот и письмо деда от 8-го июля — типичное, на мой взгляд, письмо из ссылки: «хочется… порассказать тебе много, много…» и ничего не рассказывает. Письмо оказалось вдруг помечено «N 124», а у меня оно всего лишь семнадцатое, это по какой же малости, по каким осколкам приходится собирать ушедшее навсегда.
Ст. Борзя. Июля 8-го дня. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Третьего дня получил твое письмо. Очень рад твоему здоровью и удовольствию, которое ты получаешь в обществе своей племянницы. Но далеко не могу порадоваться твоему сообщению, что ты проводишь лето не так, как тебе хотелось, и что суета домашняя надоедает тебе и утомляет. Это уж плохо, и я от души хотел бы знать, что ты хоть воздухом пользуешься вволю, гуляешь, купаешься и вообще пользуешься летом, как им и нужно пользоваться.
Желаю тебе лично и всем прочим артистам Ивановского театра успешно провести свои роли в спектакле. Это хорошо, что у Вас затеяли спектакль — всегда это, для меня, по крайней мере, было хорошим и интересным развлечением; думаю, и для всех участников спектакля это будет приятным удовольствием. Жалею, что не могу быть зрителем на этом интересном (по составу исполнителей) спектакле.
Сергею Максимовичу не мешает напомнить «мнение», которое о нем было сказано на Святках во время игры «во мнения», — что он никогда не учит своих ролей. Желаю ему не оправдать на этот раз мнение о нем.
Должен сказать, что особенно я был доволен, узнав из твоего письма о намерении твоего папы выписать «мою» Марью к вам. Боюсь, что на фабрике она может избаловаться. Впрочем, я не могу протестовать против этого. Если она будет у Вас, то сообщи мне об этом, а ей передай мой поклон. Я ею всегда был доволен и охотно возьму опять к себе, раз она этого пожелает.
Кароля! Если получишь (наверное даже получишь) из Курска от д-ра Шлоккера квитанцию о взносе мною денег в кассу Чистовича, то не удивляйся особенно, а сохрани эту квитанцию — она для меня очень важна. Я отправил на днях туда деньги и прошу квитанцию выслать тебе.
Ну, милая, ты прости, но право писать больше нечего. Собственно я сел было написать только несколько строк, а именно — страшно хочется расцеловать тебя, дорогая, побеседовать с тобой и порассказать тебе много, много… Вот главное, что хотел написать, а остальное все неважно.
Я вполне здоров и благополучен. Шлю мой сердечный привет твоим родителям, Эльзе, Грете и твоей тете. Последнюю благодари за ее привет. Сейчас поеду кататься верхом.
Пиши ты! Крепко целую тебя, моя дорогая, жму твою руку и желаю лучшего.
Весь твой Н. Кураев.
В пояснение можно сказать, что привет передала милая тетя Берта, сестра Вильгельма Францевича, с ее таким неудачным, тяп-ляп составленным, «Свидетельством о смерти» вы познакомились.
Государь провел этот же день, 8-е июля, в Петергофе в дачном режиме. Дед катался верхом, а государь на байдарках.
Дневник императора.
8-го июля. Четверг.
Утро было дождливое. Имел два доклада. Завтракала т. Маруся.
Поехали с визитом к Анастасии, видели д. Мишу. Вернулись к 4 ч. домой; погулял один.
Читал много. Покатался с Мишей на байдарках. После обеда ходил с Аликс к Коттеджу.
Захват нашими добровольцами двух пароходов английского и германского в Красном море произвел громадный переполох в Европе.
Катание на байдарках совпало с «инцидентом» в Красном море, запечатленном в дневнике двумя бесстрастными строчками: «Захват нашими добровольцами двух пароходов английского и германского в Красном море производит громадный переполох в Европе». Такое мог бы записать разве что провинциальный обыватель, черпающий сведения из ежедневной газетки «Курьер Бугульмы».
Наша крейсерская борьба с военной контрабандой, шедшей из Европы в Японию, одна из славных страниц, написанных мужеством и решительностью русских моряков в ходе этой, увы, бесславной войны.
20 июня вспомогательный крейсер «Петербург», а 22 июня вспомогательный крейсер «Смоленск», «загримированные» под угольщиков, спрятав артиллерию в трюмы, под флагом кораблей торгового «Добровольного флота» вышли из Севастополя, прошли Босфор и Дарданеллы и через Суэцкий канал вышли в Красное море. Посланный загодя в Суэц под видом представителя «Добровольного флота» отставной контр-адмирал Пташинский дал сведения о кораблях, везущих военную контрабанду в Японию. Ночью в Красном море на кораблях «Петербург» и «Смоленск» были установлены 75-мм и 120-мм орудия и с восходом солнца поднят русский военно-морской флаг. Крейсера приступили к досмотру грузов и почты в южной части Красного моря между островами Таир-Зебеир и Цукур. На остановленном немецком пакетботе «Принц Генрих» были изъяты два письма с документами об отправлении из Германии в Японию оружия на пароходах «Скандия» и «Никлин»…
В результате активных действий крейсеров «Петербург» и «Смоленск» три английских транспорта, «Малака», «Ардова» и «Формоза», уличенные в контрабанде, и немецкий пароход «Скандия» были задержаны и отправлены с призовыми командами в Либаву… Крейсера «Терек», «Рион» и «Днепр», действуя в Желтом море и в районе Гонконга, обнаружив контрабанду на английских и немецких судах, экипажи снимали, корабли топили.
Милые европейские родственники, пользуясь глупостью и алчностью своей российской родни на троне, устроили ей войну на Дальнем Востоке, рассчитывая и на прямой барыш, а тут такие вдруг убытки! Разумеется «вся Европа» переполошилась: «Спасайся, кто может!» Бедные англичане тут же послали в Порт-Саид свою эскадру из двенадцати броненосцев, двух броненосных крейсеров и двух миноносцев. Еще Тит Ливий приметил, что «меж царями товарищество невозможно», родство, да, но не товарищество. Нравы царей, похоже, самая постоянная вещь в этом переменчивом мире.
Вот и получается, то мы Европу спасаем, то Европа нас спасает, то сама от нас спасается, отношения все время панические, а не соседские, не родственные. Конечно, это соблазнительно все бы свои беды и «бессмысленную» кровь списать на чей-нибудь счет — то «турка гадит», то «немец финтит», то «англичанка за нос водит», только пока сами без царя в голове, так оно и будет.
9-го июля государь осмотрел санитарный поезд имени его матушки, императрицы Марии Федоровны. А у нас сохранился «след» от этого поезда! Фотографический снимок, вылинявший в силу высокого содержания серебра в старой фотобумаге, но лица видны, буквы читаются.
Все-таки интересно, разбирая то, что уцелело от прежней жизни, убеждаться в том, что сшита она воедино самым неожиданным образом. Вот и еще одна ниточка, тоньше паутинки, но материальная же, можно потрогать, связывает наш дом с домом Романовых!
Деревянный перрон, на перроне трое военных, над ними, на фронтоне станционного деревянного здания надпись «Ст. БОРЗЯ». Крайний слева на снимке бравый офицер в белом кителе, оставляющий самое хорошее впечатление о русской армии. Под ним чернилами дедовой рукой написано «Рейнвальд». Метрах в двух от него, так же лицом к нам, мой двадцативосьмилетний дед, он в белой тужурке с погонами, на нем офицерская фуражка и черные брюки, а вот руки совсем не по-военному засунуты в карманы тужурки. «Кураев». Слева от деда тоже метрах в двух в высоких сапогах, в гимнастерке, с карабином, опущенным прикладом на перрон, солдатского обличья рослый воин — «Дронов». На обратной стороне карточки запись: «Снимок сделан медицинской сестрой Альбрехтой сан. поезда им. импер. Марии Федор.»
Снимок будет препровожден бабушке и в одном из августовских писем откомментирован. Компания оказалась случайной. Дед отправлял в Иркутск больного тифом. Офицер Дронов, один из наиболее симпатичных деду сослуживцев, собрался на охоту. А бравый Рейнвальд «занимался уничтожением водки» в станционном буфете.
Дневник императора.
9-го июля. Пятница.
Утром все, за исключением Аликс, отправились в город на похороны Н. Н. Обручева. Узнав, что шествие не прибыло в Лавру, остались в поезде у нашего павильона. Осмотрел новый санитарный поезд Мама, комендантом которого состоит полк. Ерехович, устраивала его внутри Апрак — очень практично и хорошо.
В 12 1/4 поехал с Мама на отпевание, после чего в Мраморный дворец. Завтракали у тети Ольги. В 2 1/2 отправились с Мишей, Ольгой, Минни и Георгием на «Александрии» в Петергоф. Дуло сильно. После чая принял доклад Коковцева. Вечером зашли — Аликс в кресле — в Коттедж.
В ежедневных записях царя, скорее всего, нет ни понудительного волевого усилия, ни стремления к самодисциплине. Как утренняя и вечерняя молитва для верующего, умывание поутру и вечером для опрятного, мытье рук перед едой для брезгливого — вовсе не обязанность, а потребность, так же и записи в дневнике, и ежедневные прогулки при любой погоде и при любых обстоятельствах, потребность, а не долг и не понуждение.
Вот и после отречения, в начале марта 1917 года, государь прибыл в Царское Село, вернее, был доставлен, поскольку въезд ему в Царское Село до отречения был закрыт, рыдая рассказал жене о конце своего царствования, рассказал о том, что с ним случилось в Могилеве, Пскове и Киеве, пока они не виделись и… пошел гулять, и первый раз за многие годы прогулка не удалась. Всё — прежняя жизнь оборвалась даже в простых, казалось бы, подробностях.
«Она подвела меня к окну, — пишет о государыне фрейлина Вырубова, — я никогда не забуду того, что увидела, когда мы обе, прижавшись друг к другу, в горе и смущении выглянули в окно. Мы были готовы сгореть от стыда за нашу бедную родину. В саду, около самого дворца, стоял Царь всея Руси и с ним преданный его друг князь Долгорукий. Их окружало 6 солдат, вернее, 6 вооруженных хулиганов, которые все время толкали Государя, то кулаками, то прикладами, как будто бы он был какой-нибудь преступник, покрикивая: „Туда нельзя ходить, г. полковник, вернитесь, когда вам говорят!“ Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во дворец.» Как и полагается фрейлине в таких ситуациях, Вырубова лишилась чувств, но государыня самообладания не потеряла, просто старалась запомнить лица этих солдат.
Думая о странных свойствах все-таки женственной души нашего императора, склонного более к тихому коварству нежели открытой угрозе и прямому поступку, начинает казаться, что этот, в сущности, одинокий человек, самим сознанием своей исключительности обреченный на одиночество, всякий раз, отправляясь на прогулку, надеялся встретить доброго, понимающего, любящего человека, чтобы с радостным облегчением вручить себя его попечению, как отчасти вручал Мама, отчасти Александре Федоровне, отчасти Григорию Ефимовичу… О чем он думал, чего он ждал, вышагивая по часу, по полтора, и в снег, и под дождем, и в пыльную погоду? А может, как раз «приходил в себя», пока однажды не услышал: «Туда нельзя…»
Думал ли дед о своем государе? Молился ли за него? Мысленно прощаясь с бабушкой, не исключая для себя и печального жребия, собирался ли он умереть и за возлюбленного самодержца? Впрочем, он человек прямой, и если в день своих именин, о которых напишет бабушке, не сказал о своем счастье быть тезкой государя, стало быть, скорее всего, об этом и не помнил.
Раскаты дальневосточных громов доносились лишь в телеграммах, но погрохатывать стало и около столицы, хотя до 1905 года было еще полгода. Еще полгода до того дня, после которого даже такой некровожадный человек, как Осип Эмильевич Мандельштам, напишет: «Урок девятого января — цареубийство — настоящий урок трагедии: нельзя жить, если не будет убит царь». Жестко? Еще бы! Вот как поэт объясняет эту неотвратимую жестокость: «Любая детская шапочка, рукавичка или женский платок, жалко брошенный в этот день на петербургском снегу, оставались памяткой, что царь должен умереть, что царь умрет»…И на снегу умирать тоже не сахар, но пока еще лето.
Удар грома во время грозы, явление довольно обыкновенное, переполошил 25-го июля царя и всю семью. Всего десять дней назад бомбой, брошенной у Варшавского вокзала был убит министр внутренних дел и шеф жандармов Вячеслав Константинович Плеве вместе со своим кучером. Два года назад был убит предшественник Плеве, Сипягин Дмитрий Сергеевич, и тоже террористами. Будешь вздрагивать, заслышав похожий на взрыв удар грома. Плеве было всего 58 лет, мог бы еще служить и служить, на что государь и надеялся. «В лице Плеве я потерял друга и незаменимого мин. вн. д. Строго Господь посещает нас своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! На то Его святая воля!» Целая эпитафия, это не Обручев Николай Николаевич, похороненный неделю назад без упоминания заслуг, хотя был генералом от инфантерии, начальником Генерального штаба и, что удивительно, был близок с Чернышевским Николаем Гавриловичем, даже участвовал в обществе «Земля и Воля»…
Вот и тверди после этого про «искусственную» революцию, если даже приближенные к Особе императора лица замечены в предосудительных знакомствах и участии в противозаконных обществах.
Доносились раскаты грома и с Дальнего Востока, 19-го июля Куропаткин сообщил о гибели в бою графа Келлера, командовавшего Восточной группировкой…
А дед слушает «военную музыку» в городском саду Сретенска.
г. Сретенск. Июля 26-го дня. 1904.
Дорогая, славная Кароля!
Пишу тебе это письмо из Сретенска; приехал я сюда вчера вечером по делам службы и сегодня в ночь отправляюсь к себе в Борзю. Всю дорогу от ст. Карымская до Сретенска я наслаждался чудными видами природы. 200 с лишком верст эта дорога идет по берегу реки Ингоды, а потом Шилки, которая образуется из слияния Ингоды и Онона. А Шилка вместе с Аргунью, если ты помнишь уроки географии, по которой хорошо училась, образуют Амур. Но это слияние Шилки и Аргуни происходит в 300-х верстах от Сретенска, и увидеть этого мне не придется. Никогда я не думал, что мне доведется так много путешествовать по таким далеким окраинам России, по этой мрачной Сибири. Какие чудные, красивые места здесь, как величественна и грандиозна природа! Но и в этом своем величии, при своих волшебных панорамах здешняя природа производит больше мрачное, подавляющее впечатление своей пустынностью и отсутствием жизни. В этих диких ущельях и скалах, в этих громадных лесах и долинах ты не встретишь ни птицы, ни зверя… Пустынно и просторно. Поселки и селения встречаются на расстоянии 30–80, а чаще 100–150 верст. И все же не оторвать глаз от великолепных видов! Но зачем ты, дорогая моя Кароля, не со мною? У меня все меньше и меньше становится терпения ждать тебя и не видеть возле себя! Как хочется путешествовать с тобою по этим далеким краям, любоваться природой, делиться мыслями, чувствами!..
Сретенск небольшой городок (вернее — станица), много хуже наших даже уездных городов по своим постройкам, по чистоте и благоустройству. Расположен он на красивом склоне громадной цепи гор на берегу реки Шилки. Железная дорога идет по левому берегу реки, станция «Сретенск» находится там же; город же расположен на правом берегу, так что со станции нужно переехать на пароме реку, чтобы попасть в город. Шилка здесь довольно большая, красивая и очень быстрая река. Сюда доходят из Благовещенска значительных размеров пароходы. В настоящее время я вижу здесь около 10 пароходов. В городе я насчитал только три каменных здания, все же остальные постройки деревянные. Улицы конечно не вымощены, тротуары деревянные и оч. плохие. Гостиница, в которой я остановился, «Дальний Восток», только сносная, хотя номера очень дорогие. Сегодня меня накормили порядочным обедом, а вчера я гулял тут в саду, который находится возле самой гостиницы, и слушал очень плохую военную музыку. Публики в саду было порядочно, т. к. это единственный сад, где можно погулять и собраться здешнему обществу. В магазинах везде (да теперь и в других городах) страшная дороговизна; товаров почти нет, т. к. вследствии войны нет подвоза. Вот образчик цен, которые стоят теперь по всему Забайкалью: сахар — 30–40 к. фунт; свечи стеарин. 30–54 к. фунт; черный хлеб — 8 к. фунт; мука ржаная — 1 р. 60 к. пуд (в Ольховатке — 60–70 к.); водка — 2 р. бутылка; вино красное — 3–5 р. бутылка. Все вообще страшно дорого, да многое и вовсе не достанешь. Эти командировки начинают мне уже надоедать, так как очень дорого обходятся, несмотря на бесплатный проезд в 1-м классе. Да и ездить приходится все по одним и тем же местам. Только вот в Сретенск я попал в первый раз и этим доволен. Но все-таки, моя дорогая, скучно мне страшно, на душе тоскливо и уныло.
Слухи о том, что мы скоро двинемся, продолжают упорно держаться, и может быть действительно нас скоро двинут. Это будет не совсем вовремя, мы туда попадем в самый период дождей и невылазной грязи. Но все-таки, дай Бог, чтобы скорее было. Войска все время продолжают идти мимо нас на Дальний Восток. Дела наши там все по-прежнему нельзя назвать вполне хорошими, и до конца войны по-видимому пройдет немало времени. А значит и мою Каролю мне еще долго не суждено увидеть и расцеловать!
Пока до свидания, дорогая! Крепко целую тебя, голубка!
Весь твой Н.Кураев.
Твоим родителям и всем меня помнящим сердечный привет!
В семье Романовых наступил день! день — 30 июля! самый радостный, самый счастливый, самый долгожданный день царствования последнего императора — родился наследник!
Поразительно, именно в этот день душевного ликования и благодарения Бога за ниспосланное утешение царь впервые за полгода войны называет переживаемое время «годиной трудных испытаний». До этого можно было лишь восхищаться и завидовать ровному дыханию и стойкости, с которыми наш император перечислял бедствия, обрушенные на его народ.
Какие жуткие рифмы идут, нисходят от русского престола ступеньками вниз…
Порывистый Иван Грозный убил своего сына собственноручно…
Превосходный организатор и твердый в достижении цели преобразователь России Петр Великий поручил умерщвление сына набившим руку в этом деле мастерам…
Фатально веривший в бессмертие самодержавия на Руси последний царь сам отнес на руках своего обреченного на короткую жизнь сына к месту казни.
Человек-символ?
Но в этой картине морозит душу как раз прямой, частный смысл; как умозрительны деления жизни на множества жизней — на личную, политическую, биологическую и разные прочие, — их все обрывает одна пуля.
Толкователи символов говорят, что туда, вниз, в подвал, к расстреливателям царь нес Россию. Какую «Россию»? Которой уже не было дела до бывшего царя?
Страшна мысль об еще одной бессудной казни, множащей список, не знающий ни конца, ни начала.
Ужасна мысль о смерти невинных детей, только новость ли это в стране, где произвол всегда брал верх над законом.
По признанию начальника канцелярии Министерства Императорского Двора, все высочайшие особы из компетенции общих судебных установлений были изъяты, их даже за убийство не судили.
Высочайшая челядь, бесчисленные домочадцы осаждали царя просьбами и ходатайствами, искали милости. «Большинство ходатайств сводилось к делам, законом не предусмотренным или даже стремящимся прямо его нарушить» — свидетельствует генерал-лейтенант А. А. Мосолов, преданнейший царский слуга, через руки которого шли к государю прошения. Часто на мое заявление, что искомое противозаконно, я слышал в ответ: «Конечно, если бы это было законно, мне бы незачем было беспокоить его величество»
Велик соблазн беззакония, последствия его страшны…
Был отец, был сын, были мать, жена, дочери… изъятые «из компетенции общих судебных установлений…»
… Дед очень любил своего старшего сына Сережу, каждый день, каждый, по дороге из больницы он заходил на кладбище, был у его могилы.
Зимой в обязанность младших детей, Ольги и Аркадия, входила очистка от снега тропинки к могиле. Все домашние работы детей символически, но оплачивались, мытье обуви, работа с дровами и топка печей, содержание дедовского инструментария, все, кроме этой, естественно.
Дневник императора.
30-го июля. Пятница.
Незабвенный великий для нас день, в кот. так явно посетила нас милость Божья. В 1 1/4 дня у Аликс родился сын, кот. при молитве нарекли Алексеем. Все произошло замечательно скоро — для меня, по крайней мере. Утром побывал как всегда у Мама, затем принял доклад Коковцева и раненного при Вафангоу арт. офицера Клепикова и пошел к Аликс, чтобы завтракать. Она уже была наверху и полчаса спустя произошло это счастливое событие. Нет слов, чтобы уметь достаточно благодарить Бога за ниспосланное нам утешение в эту годину трудных испытаний!
Дорогая Аликс чувствует себя очень хорошо. Мама приехала в 2 часа и долго просидела со мною, до первого свидания с новым внуком. В 5 час. поехал к молебну с детьми, к кот. собралось все семейство. Писал массу телеграмм. Миша приехал из лагеря; он уверяет, что подал «в отставку». Обедал в спальне.
День действительно великий, ежели в отличие от всех прочих дней царь в этот день не гулял! Впрочем, может быть, и гулял, но, надо думать, наконец-то произошло событие, важностью своей потеснившее в «Дневнике» запись о прогулке. Даже гибель эскадры, мученическая смерть многих тысяч российских моряков не нарушили ритма ежедневных прогулок и ежедневных достоверных записей об этих прогулках в «Дневнике».
Дед тоже стремится к порядку и системности в переписке с бабушкой, но не ради служения высшей гармонии, сообщающей нам об устойчивости и красоте мира, а в целях самых практических, следить за тем, чтобы не пропадали письма. Однако к надзору за государственными службами русский человек приспособлен плохо.
Ст. Борзя, Забайк. ж.д. Август, 18 дня. 1904 г.
Дорогая голубка Кароля!
Прости мою глупую память: я опять забыл, какой № я должен поставить на этом письме. Думается мне, что № 127-й; кажется после письма из Сретенска я не писал еще тебе, и потому опять прошу не думать о пропаже какого-нибудь письма, если №№ не сойдутся. Очень благодарен тебе, милая, за твои уведомления, рад за твое здоровье (я думаю, что твои головные боли, о которых я прочел в сегодняшнем письме, прошли) и желаю только душевного спокойствия.
Завтра я еду до Манчжурии в командировку; по возвращении оттуда сейчас же поеду опять до Байкала. Вероятно это будет моя последняя командировка, так как слухи о снятии нашего полка с охраны и отправлении его на Дальний Восток получают новые подкрепления. Вчера Наказной Атаман сообщил командиру нашего полка, что снова вошел с ходатайством об отправлении нас на Восток. Чего доброго наконец и мы этого действительно дождемся. Вот почему я до сих пор не поднимал свое ходатайство о переводе меня куда-нибудь дальше. Здесь, в Борзе, ничего нового нет; живем, как раньше, без развлечений и удовольствий. Теперь даже верхом стал ездить не каждый день.
Послал тебе, дорогая, случайный снимок, на котором волею судеб очутился и я. 14-го Авг. я отправлял в Читу больного брюшным тифом из нашего полкового лазарета и потому сидел на вокзале. Тут же были два наших офицера — Дронов (один из самых симпатичных офицеров полка), отправлявшийся на охоту, и Рейнвальд, занимавшийся истреблением водки на вокзале. В это время из России пришел поезд, военно-санитарный имени Импер. Мар. Федоровны. Сестра Альбрехта делала снимки и предложила снять и нас, что и было исполнено. Сегодня вместе с твоим письмом я получил эти снимки и посылаю свою карточку тебе. Особенно интересного ничего этот снимок не представляет, но может б. тебе до некоторой степени будет интересно получить эту карточку вместе с моим сердечным приветом и горячим поцелуем!
Сегодня получил письмо от Греты из Малаховки и от товарища по семинарии — Голубева. Думаю написать ответ и им.
Дня три тому назад получил я письмо от врача Акишина — товарища по Фатежскому уезду. Он тоже призван на военную службу, и теперь приходится очень опасаться за судьбу земской медицины в Фатежском уезде. Он сообщает очень неутешительные известия. Посылаю тебе его письмо — прочти сама. Акишин был самым деятельным врачом у нас в уезде, и с его уходом дело будет плохо. Состав Управы в Фатеже новый. Прежний председатель на избрании не попал даже в гласные. Все это хорошего не предвещает.
Александра Михайловна меня не забывает и пописывает, за что я ей очень благодарен. Пишет она и о земских новостях и неурядицах. Что-то будет в Ольховатке?
Я здоров и благополучен вполне. От души желаю тебе, милая, дорогая Кароля, здоровья и всего наилучшего! Крепко целую тебя и жму твою руку! Скоро напишу еще. А пока до свидания!
Весь твой Н. Кураев.
Кланяйся Ивановцам, благодари их за поклоны. Поповым я все не собрался написать — лень тому причиной.
Земское движение, органическое для деда, необходимое и естественное для необозримого с трона и из столиц многочисленного и многообразного населения России, вызывает в самодержце отвращение, оно противно «единственно пригодной» для России форме правления, Самодержавию.
Честный преемник убитого на своем посту министра внутренних дел Плеве князь Петр Дмитриевич Святополк-Мирский и понимал и за полтора месяца до революции говорил царю: «Если не сделать либеральные реформы и не удовлетворить естественные желания всех, то перемены будут уже в виде революции».
Нет, министры внутренних дел и командиры корпуса жандармов, проповедующие либеральные реформы, не нужны, и после январских событий 1905 года государь прогонит прочь либерального жандарма, давно уже просившегося в отставку. Был у государя такой излюбленный прием в работе с кадрами: сам просится — не отпускать, а подождать и выгнать. Огорчала царя и приметливость министра внутренних дел, явно не в ту сторону направленная. Заметил например Святополк-Мирский отвращение верховных российских правителей к законности, заметил и сказал царю: «Разве у нас теперь законность существует? Что-нибудь не нравится министру — он бежит к Вам и выхватывает Высочайшее повеление, не заботясь, хорошо ли это или дурно, а просто потому, что ему так нравится. А Москва теперь вне закона, для Москвы теперь исключительные законы пишутся…» С одной стороны удивляет дальновидность и смелость князя, а с другой близорукость, как же он, столь приближенный к самому верху власти в России, не понял, что живет она, или всегда стремится жить, по заветам, лучше всех высказанным Иваном Четвертым (Грозным): «Горе царству, коим владеют многие». Так оно и идет, и для Москвы отдельные законы пишутся, и министры Высочайшие повеления выхватывают, и в «животах холопей своих» верховные владыки как ни перед кем отчета не держали, так и не держат.
«Приватизированная власть», обращенная в частную собственность, имеет глубокие корни, уходящие в исторические дали.
Государев «Дневник», где в семи строках как бы уравнены в значимости государственные, исторические, частные, личные дела и метеорологические сведения, свидетельствует о совершенно особенном самоощущении российского властителя.
Дневник императора.
25-го августа. Среда.
Чудесный тихий день. Утром был довольно большой прием. Виделся с Мирским, предложил ему мин-во внутренних дел. Завтракал с детьми. В 2 часа на Ферме состоялось совещание по вопросу о предстоящем плавании эскадры Рожественского. Встали в 4 часа. Аликс приняла его и показала ему маленького Алексея. После этого в первый /раз/ Аликс спустилась и мы вдвоем отправились кататься. Обедал в спальне. Простились с Христофором, который уезжает в Грецию.
На следующий день после совещания на Ферме государь осмотрит готовый к походу флот, выстроенный на Кронштадтском рейде перед выходом в плавание на Дальний Восток. С утра до вечера осматривал военный вождь ударную силу флота, посетив шесть броненосцев, два новейших крейсера и даже транспорт «Камчатка», оборудованный мастерскими для нужд эскадры в дальнем походе. В «Дневнике» значится: «Вернулся в Петергоф в 5 1/2 весьма довольный проведенным днем и чудесной погодой». Царь Берендей в пьесе А. Островского «Снегурочка» говорил своему премьер-министру Бермяте: «Поверхностность — порок в почетных лицах, поставленных высоко над народом». Похоже, что осмотр изготовленного к бою и походу флота был все-таки поверхностным. Из четырех «достраивающихся громадин», предъявленных государю 16-го июня, на рейде оказалось только три — «Князь Суворов», «Император Александр III» и «Бородино», однотипный с «Александром III» броненосец «Орел», порвав швартовые канаты, которыми он крепился к достроечной стенке, накренился и утонул. Не перевернулся вверх килем только потому, что девятиметровой глубины для такого маневра было недостаточно.
Броненосец быстро поднимут, подправят и пошлют в Цусиму, где он, получив в первый день побоища пять двенадцатидюймовых, два десятидюймовых, девять восьмидюймовых, тридцать шесть шестидюймовых и два десятка более мелких снарядов, на второй день безнадежно проигранного сражения сдастся в плен. И слава богу, спасено семьсот девяносто душ! Японцы броненосец починят и введут в состав своего флота, так же как эскадренный броненосец «Император Николай I», который будет плавать под именем почти «Ники» — «Ики», и броненосцы береговой обороны «Синявин» и «Апраксин», переименованные японцами соответственно в «Мисима» и «Окиносима». «Орлу» дадут имя «Ивами». А эскадренный миноносец «Бедовый», на котором приплывет в плен сам инициатор и предводитель похода адмирал Рожественский, будет до 1913 года плавать под именем «Сацуки».
Дневник императора.
29-го августа. Воскресенье.
Поехали к обедне с детьми в 9 3/4, т. к. после нее отправился с Мама и Мишей на «Царевну». Сейчас же снялись и пошли к Кронштадту. Завтракали на пути. Пройдя входные бочки, увидели 2-ю эскадру Тихого океана под флагом Рожественского, уходящую в Ревель. Нагнали ее, пройдя серединою обеих колонн. Поравнявшись с головными судами, подняли штандарт Мама и вся эскадра произвела салют. Очень торжественная и красивая картина. Прибавив ходу, вышли из строя эскадры и повернули назад. Это было на высоте Красной Горки. Приближаясь к Кронштадту встретили эскадру под флагом Бирилева, составленную из судов учебных отрядов, и тоже выходившую в море. Пришли на Петергофский рейд в 3 1/2 и пили чай на «Царевне». Переждали ливень, после кот. прояснило и мы съехали на берег чрезвычайно довольные удавшеюся экспедицией.
Читал много. Вечер провели как всегда.
Что ж, если бы целью экспедиции Рожественского была задача произвести впечатление на собственного царя, моряков можно было бы поздравить с успехом.
Корабль не иголка, в карман не спрячешь, а перед войной, да особенно во время войны, противники друг за другом следят самым пристальным образом, так неужели никто не сказал царю, что при относительном равенстве русского флота с японским по броненосцам, японцы втрое превосходят наш флот в крейсерах, а против девяти русских эсминцев выставят шестьдесят семь своих…
29-го августа дед тоже катался по воде где-то посередине примерно между Санкт-Петербургом и Цусимой.
Кажется N 128. Иркутск. Августа 29. 1904 г.
Дорогая голубка Кароля!
Как видишь, я воспользовался своей командировкой и снова переехал Байкал и очутился в Иркутске, куда решил приехать посмотреть город, который я не видел при моем проезде первый раз.
Иркутск довольно большой и красивый город, очень оживлен, особенно теперь, в военное время. Расположен он на правом берегу р. Ангары, от которой перпендикулярно тянется через весь город (четыре версты) главная улица «Большая». Собственно из улиц города эта только одна и может называться хорошей улицей. На ней (единственной) имеется мостовая, здесь сосредоточены торговые помещения и большие хорошие здания, освещается она электричеством. Остальные улицы пыльны, малы и застроены по большей части небольшими деревянными зданиями. Хотя сибиряки и считают Иркутск столицей Сибири, но мне кажется это название больше приличествовало бы г. Томску. Лично мне последний больше нравится. К тому же теперь он стал вероятно гораздо лучше, чем 8 лет тому назад, когда я там был. К сожалению, никаких удовольствий в Иркутске я получить не могу. Завтра тут открывается зимний театральный сезон. Приехала оперная труппа, для открытия сезона завтра идет «Жизнь за Царя». С удовольствием бы пошел в театр, но… нужно уезжать. Все развлечения здесь сводятся к питью и еде в довольно хорошем и дорогом ресторане, где слушал и музыку — порядочную. Завтра утром уезжаю отсюда, и так как на сутки остановлюсь еще в Чите, то в Борзе буду числа 2-го, 3-го Сент. Пока полк продолжает стоять так же, как и стоял. Из неприятных новостей могу сообщить о появлении в Борзе заболеваний брюшным тифом. У нас в полку было три случая. Возможно, если заболевания не прекратятся, то штаб полка переведут куда-нибудь в другое место. О нашем движении на Восток продолжают только говорить.
Сочувствую твоему одиночеству после отъезда племянницы и желаю поскорее успокоиться и придти в наилучший порядок в своих мыслях и в своем настроении. Пиши пожалуйста, что предпримешь на зиму: останешься ли в Ивановском или уедешь куда-либо. С своей стороны не хочу давать никаких советов на этот счет. Поступай так, как найдешь лучше и приятнее.
Дела наши на Востоке, как ты и сама знаешь, все неважны. От Ляояна наши удалились к Мукдену, а оттуда остается недалеко до Харбина. Приближается теперь самый решительный фазис войны; вместе с этим является надежда и на то или иное окончание всей этой канители.
Я вполне здоров и благополучен. Чувствую себя довольно скверно. Как-то тупеешь и дуреешь от этого безделья и этой неопределенности положения. Ни писать, ни читать не хочется, не хочется подчас даже и думать. С удовольствием бы сел сегодня в экспресс и уехал в Москву…, а нужно опять тащиться в Борзю. Планида, черт возьми!
Ну, до свидания, деточка! Привет мой сердечный тебе и твоим родителям и всем меня помнящим! Крепко, крепко целую тебя, дорогая, и обнимаю.
Весь твой Н. Кураев.
Пиши!
На привычную жизнь царя в «условиях тяжких испытаний» упала, вернее, лишь надвинулась тень грозовой тучи — трагической, неизлечимой болезни сына, полученной в наследство от Гессен Дармштадтских предков. В роду у матери гемофилия, несворачиваемость крови, была болезнью наследственной. Природе было угодно, чтобы беда эта передавалась только мужчинам, обрекая их на раннюю смерть.
Дневник императора.
8-го сентября. Среда.
В 11 час. поехал к обедне с детьми. Завтракали одни. Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 час. они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства!
День простоял великолепный.
Так же как в день рождения сына, в день первой тревоги, которая продлится не минуты и не часы, а будет рядом до конца жизни, царь забыл про прогулку.
Дневник императора.
9-го сентября. Четверг.
Утром опять на повязке была кровь; с 12 час. до вечера ничего не было. Маленький спокойно провел день, почти не плакал и успокаивал нас своим здоровым видом!
В 10 час. началось освящение церкви Л.-Гв. Драгунского полка в новом его расположении. Около 12 час. служба окончилась, после парада в пешем строю, пошел в манеж, где был приготовлен завтрак. Выпив за здоровье полка, вернулся домой в 12 1/2 час. Завтракала Стана; она завтра уезжает в Крым. Погулял с Аликс, потом еще один. Целый день стоял туман. Обедал в спальне. Вечером читал.
Дед был изнурен, тяготился морально, но внешне его жизнь была довольно спокойной, однако кончилась эта безоблачность и для него.
Дед не принадлежал к тем лицам, что, поощряя смелость в других, сами ее не имеют.
Ст. Борзя. Сентября 9-го дня. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Повозвращении в Борзю из командировки я получил здесь твое письмо. Должен сказать, моя дорогая, что меня очень беспокоит твое сообщение о том, что у тебя не проходят головные боли. Ты бы должна посерьезнее отнестись к этому и обратиться хотя бы к Доротее Игнатьевне. Напрасно ты, голубка, тревожишь себя мыслью о том, что полк скоро двинется дальше. Кажется этому не суждено будет сбыться, и мы, чего доброго, простоим здесь все время. До сих пор по крайней мере нас еще не двигают. Нового в Борзе ничего нет, на театре войны затишье. Прихожу прямо в ужас при мысли о том, что может быть придется зимовать в Борзе. Делать все время нечего; я даже ударился в картежную игру (винт), и редкий день проходит без винта. Но и это начинает надоедать, и кажется я скоро брошу и карты. Иногда играем дуэт — скрипка и мандолина; но особенного удовольствия от этих дуэтов не получаю.
На днях я порядочно-таки поссорился с помощником командира нашего полка. Он (довольно грубое животное) позволил себе повышенным тоном поговорить со мной в частной беседе. Но я его так осадил, что уж вряд ли он позволит себе еще что-нибудь подобное по отношению ко мне. Было это при командире полка и почти всех находящихся в Борзе налицо офицерах за обедом в офицерской столовой. Командиру полка по-видимому это очень не понравилось, но большинству офицеров было по душе. Впрочем, для меня это не важно. Я вполне доволен, что проучил и заставил покраснеть и замолчать нахала.
Командир полка, кажется, зол на меня и еще по одному поводу. Дело в том, что я был тут приглашен в качестве врача эксперта по одному судебному делу. В своем заключении я высказался в том смысле, что нет никаких данных для признания виновности казака (обвиняется казак нашего полка в изнасиловании девицы). Командиру полка это мое заключение было очень не по нутру. Он уже заранее решил, что казак будет предан смертной казни. И когда прочитал мое заключение, то заявил мне: «Вы, Ник. Ник., кажется, много на себя взяли, так категорически высказываясь в этом деле». У меня не было ни малейшего желания разговаривать с этим болваном, и поэтому я ответил ему, чтобы прекратить дальнейшую беседу: «Я, г. полковник, отвечаю за свое мнение только перед судом и своей совестью». На этом разговор прекратился, и теперь он что-то косо на меня посматривает. Ну да мне на это очень наплевать. Ну их всех к черту! А я никогда и ни перед кем не намерен изменять своих убеждений, и никому не позволю насиловать эти убеждения.
Интересно, чем кончится все это для казака. Теперь дело это направлено к военному прокурору. О дальнейших результатах сообщу.
Пиши, милая Кароля, как ты устроилась на зиму. Где будешь проводить ее, и что поделывать? Постарайся больше развлекаться и как можно меньше предаваться мрачным думам. Весьма рад, что ты снова принимаешь участие в спектакле. Желаю полного успеха как тебе, так и прочим артистам.
Больше сообщить нечего. До свидания! Крепко тебя целую и обнимаю! Привет мой твоим родителям и всем Ивановцам. Желаю здоровья и всего лучшего. Целую еще и еще раз.
Весь твой, любящий тебя Н. Кураев.
О, как немилосердно жмут деду армейские сапоги!
Да мыслимое ли это дело на войне, где врагов и так, как правило, хоть отбавляй, ссориться разом с командиром полка да еще и с его наглым помощником!
И дед и царь, я полагаю, имели убеждения о должном и необходимом не заемные, не навязанные внешними обстоятельствами, взращенные, вошедшие в мозг костей, и не нуждающиеся в пересмотре. Уже одним этим они решительно отличаются от великого множества людей то ли гибких, то ли пронырливых, то ли забывчивых, то они берут убеждения на прокат, то их сдают, попользовавшись всласть, и умеют еще в нужную минуту «сжигать то, чему поклонялись», грея при этом на костерчике руки. Отсутствие вот этой самой «гибкости», пожалуй, самая главная из немногих общих черт в государе и его «покорном слуге».
То-то командир полка «что-то косо посматривал» на доктора, апеллирующего к какому-то там «суду», к какой-то там «совести», для человека, взращенного в армейской дисциплине ума, все это вещи несуразные, ненужные и, главное, неуместные.
Ну что ж, деду удавалось иногда выправлять и это начальственное косоглазие.
Если в истории с «их благородиями» нужно положиться на слово, кроме письма других свидетельств не сохранилось, то выправление «косоглазия» «их неблагородиям», то есть советским начальникам, может быть подтверждено документом с подписями и печатью.
Выписка
из протокола № 25 заседания Коллегии Курской Окр. РКИ от 15 апреля 1930 г.
23. Дело по жалобе Главврача Нарбольницы гр. Кураева Н.Н. на постановление Спецкомиссии по чистке соваппарата по которому он отнесен ко II-й категории со снятием с работы из Фатежской Нарбольницы.
Докладчик т. Кильянов, гр. Кураев присутствует.
Постановили: Постановление Спецкомиссии по вопросу о т. Кураеве отменить и считать его по чистке проверенным.
Секретарь Комиссии подп. Селюнин
(печать)
Фатежская нарбольница — это и есть больница в Ольховатке, на краю Фатежа, больница — выстраданная дедом, с его участием выстроенная и доведенная до ума.
К началу 30-го года дед знал, что он тяжко болен, догадывался, что жить осталось недолго, и действительно, через год его не станет. Сына Николая, занявшего место старшего, после смерти Сергея, мечтающего стать мостостроителем, третий год не принимают в Технологический институт в Ленинграде. Экзамены сдает, но мест для «социально чуждого» элемента, сына врача и учительницы, в институте нет.
Не приняли в институт и старшую дочь, Маргариту, вынужденную пойти на курсы стенографисток.
Младшую дочь, и по сей день вспоминающую пионерские годы, как счастливейшие, в 1929 году в комсомол не приняли. Товарищ Кумова, пришедшая на смену разоблаченному троцкисту пионер-организатору Ефиму Тараховскому, была четко ориентирована и знала, что деток д-ра Кураева в институтах «режут».
«В комсомол мылишься? В институт пролезть хочешь?» — спросила тетку товарищ Кумова, когда та принесла заявление. Тетка расплакалась и обрекла себя на пожизненную беспартийность необдуманными словами, со слезами смешанными: «Ну и не нужен мне ваш комсомол…» Комсомол такого не забывает и не прощает. А вот в «Пироговку», в Московский первый медицинский институт им. Пирогова, что на Девичьем поле, приняли тетку, что называется, с первого захода. А почему? А потому, что в приемную комиссию была предъявлена копия справки, подлинник которой свято хранится и по сей день.
Р.С.Ф.С.Р.
НКВД
Административное Отделение
Фатежского Районного Исполнительного
Комитета Курского Округа
Ц.Ч.О.
N 140. З.УП. 1930
гор. Фатеж
СПРАВКА
Гр. гор. Фатежа Кураев Николай Никандрович и Кураева Кароля Васильевна, проживающ. по улице Урицкого д.19 избирательных прав не лишены, что и удостоверяется.
Начальник РАО Штыков
Делопроизводитель Алябьев
Раз мы на крыльях, заверенных подписями и печатями, перенеслись из Японской войны в светлое будущее, есть смысл приоткрыть завесу над тем, как дед после империалистической войны, где он провел три года на Западном и Северном фронтах, снова оказался в Фатеже.
С началом войны, в четырнадцатом году, семья из Фатежа переехала в Воскресенск, где Вильгельм Францевич и Агнесса Карловна по мере сил должны были заменить ушедшего на фронт Николая Никандровича. Как-никак четверо детей, младшая, пожизненно беспартийная, только что родилась, в мае четырнадцатого. В шестнадцатом родится Аркадий.
Окончательно с фронта дед вернулся в Воскресенск в шведской кожаной тужурке, в портупее и опять же с шашкой. Если врачу в казачьем полку шашка нужна хотя бы для единообразия в строю, то зачем шашка главному врачу военно-госпитального поезда, понять сложнее.
Жить двум семьям в одном доме нелегко, и потому, когда в начале 1918 года деда отыскали коллеги и позвали в больницу, которую он по праву считал своей, приглашение принял.
Выписка из журнального постановления Пленарного заседания Фатежского
Уездного Исполнительного Комитета от 24-го Июля 1918 года
№ 2.
СЛУШАЛИ.
Доклад т. Курдюмова о приглашении на службу доктора Кураева, как опытного хирурга.
По посылке на его имя телеграммы, он, доктор хирург, откликнулся и приехал. Член Отдела Хоз. и Труда т. Евдокимов говорит, что ввиду несостоявшегося Пленума т. Кураев в смысле обеспечения, пока остается открытым.
ПОСТАНОВИЛИ.
Заслушав доклад т. Курдюмова о принятии доктора Кураева, как опытного хирурга на службу.
Принять доктора Кураева на службу по Фатежскому уезду жительство г. Фатеж. Оклад жалованья в месяц 1000 рублей, квартиру для врача Кураева предоставить на усмотрение Отдела Хоз. и Труда и Доктора Кураева. Лошади для разъездов по уезду должны быть предоставлены от Отд. Хозяйства и Труда безвозмездно по требованию врача Кураева.
Утвердить окончательно не позднее 26 июля.
Подлинное за надлежащими подписями
Член Коллегии Исполкома Иванов
Делопроизводитель Япифанов
Какой первобытной свежестью веет от этих, корчащихся в поэтическом косноязычии документов! Дух замирает при виде пустившихся в одиночное плавание придаточных предложений, ни к чему не приданных, и причастных оборотов, ни к чему не причастных! Это хочется не декламировать, а петь: «…ввиду несостоявшегося Пленума т. Кураева — пока считать открытым». И музыку мог бы написать великолепный композитор, положивший на музыку «О моя юность! О моя свежесть…» — Георгий Васильевич Свиридов. Не зря же они вместе с ребятами доктора Кураева ходили в Фатеже к Эльзе-Пельзе постигать музыкальные азы. И имя доктора Кураева для композитора Свиридова — не пустой звук!
А как прекрасен нетленный, отпечатанный на буром шершавом картоне документ, не имеющий родовых политических признаков, и потому действительный, надо думать, во все времена и при любой власти.
ПРОПУСК N 18
Предъявителю сего КУРАЕВУ Николаю Никандровичу разрешается свободное передвижение по городу Фатежу и его окрестностям во всякое время дня и ночи, что подписью и приложением печати удостоверяется.
4 ноября 1919 года
Начальник гарнизона Коробов
Какой гарнизон, под каким флагом простирал свою власть и силу на Фатеж 4 ноября 1919 года? На печати ни черта не разберешь, какая власть из быстро менявшихся в девятнадцатом году в Курской губернии выдала это спасительное приложение к «безвозмездным» лошадям.
Кроме деникинцев, григорьевцев, буденовцев и зеленых была еще какая-то сволочь, именовавшая себя «червоным казачеством». От этих «червоных казаков» в равной мере страдали и белые и красные, но более всех, разумеется, обыватели. «Червоные казаки» были непобедимы, потому что победа им была как бы и не нужна, та, окончательная победа; их вполне удовлетворяла победа на неделю, а то и на пару часов.
Именно «червоные казаки» то ли захватили Фатеж, то ли от кого-то освободили, но двое победителей тут же ворвались в квартиру д-ра Кураева, латавшего в это время в больнице какого-то раненого мерзавца, и тут же вытряхнули из кладовки дивные кожаные чемоданы, с которыми бабушка путешествовала за границей. «Минуточку, господа! — всполошилась бабушка, ей было тогда тридцать восемь. — Терпение, я сейчас найду ключи».
Чемоданы, естественно, были под ключами.
«Червоные казаки» не оставляли впечатление опытных путешественников и о такой невидали, надо думать, не слыхали. Они уставились на хозяйку, что-то деловито разыскивающую. На Большой Московской, куда выходили окна столовой, постреливали и кто-то проносился галопом. Нетерпеливые освободители, устав ждать, выхватили шашки, чтобы полоснуть чемоданы, тащить тяжесть не глядя, было несподручно.
«По шву, господа, по шву!» — быстро подсказала бабушка, привычная к кропотливой и тонкой работе.
Трудно сказать, последовали бы «червоные казаки» бабушкиному совету или нет, но под окном раздалась неуставная команда: «Срывайся!!» и потрошители чемоданов ограничились вербальным выражением неудовольствия за потерянное время. Покинули они нашу семью навсегда, по-английски, не прощаясь, гулко топоча по лестнице калошами, надетыми прямо на толстые вязаные чулки.
Магический «Пропуск № 18», как следует из семейного же предания, был действителен при любой власти довольно долго и потому на всякий случай хранится. Интересно, что «предъявитель сего» не назван ни товарищем, ни господином, даже в должности не помянут, утаил о себе почти все и сам Коробов, подписавшийся начальником гарнизона. Нет, что ни говори, радостно встречать свидетельства того, что на Руси есть люди, способные подняться над политическими, социальными и даже историческими рамками, трезво сознавая необходимость помогать страждущим «во всякое время дня и ночи»…
И почему бы безвестному Коробову, с его умом и добрым сердцем, не быть российским императором?
А подлинный, природный, быть может, уже единственный в России верящий в свою богоданность, не ограничился обходом эскадры на кронштадтском рейде, а прибыл в Ревель, чтобы еще раз полюбоваться стройными «колоннами» кораблей, посетить несокрушимые броненосцы, стремительные крейсера и заботливые транспорты.
Ах, какие броненосцы у нас были в Кронштадте!
Парадный строй кораблей вызывает подростковый энтузиазм и осмысливается как-то по-женски: раз красивы — значит неотразимы, то есть непобедимы. Такими же непобедимыми казались и пехота и кавалерия, великолепно смотревшиеся на парадах и маневрах. Да и сам Куропаткин стал военным министром, идя от победы к победе на смотрах и маневрах. Это ценилось.
Дневник императора.
26-го сентября.
Воскресенье. Проснулся солнечным утром. Красиво выглядел Ревель, когда мы подъезжали к нему в 9 час. На станции встретило все начальство и депутации, пересели в маленький поезд и доехали до «Штандарта», стоявшего в порту. Приятно было попасть на свою милую яхту. В 10 час. была отслужена обедня. Завтракали в 12 ч. Отправился в 3 часа на паров. катере на: «Ослябя», «Орел», «Бородино», «Суворов» и «Имп. Александр III». С предпоследнего смотрел на взрывы контр-мин. Дул свежий NW и поэтому волна ходила на рейде крупная и приставать было трудно. К вечеру стихло. В 8 ч. был обед всем адмиралам и командирам судов 2-й эскадры Тихого океана, красиво стоявшей несколькими колоннами на рейде. Разговаривал с ними на палубе, ночь была ясная, но прохладная.
Маленькое «сокровище» было помещено в каютах Мама.
Через одиннадцать лет «маленькое сокровище», наследник, начнет свой первый дневник. Об этом с улыбкой напишет Александра Федоровна на фронт, в Ставку, государю, с улыбкой, потому что у Бэби нет времени, он торопится и «днем описывает обед и отход ко сну». «Передай Алексею, — напишет в ответ отец, — что я очень рад, что он начал писать свой дневник. Это научает ясно и кратко выражать свои мысли».
Это очень существенное замечание. Стало быть, государь всерьез считал свой «Дневник», это приложение к камер-фурьерскому журналу, собранием мыслей?! «Проснулся солнечным утром…» «На станции встретило все начальство и депутации…» «Смотрел на взрывы контр-мин…» Понятно, что в таком контексте даже тропарь «Спаси Господи» или «Господи, помоги и спаси Россию!» кажутся мыслью оригинальной и неожиданной.
Было бы наивно на основании одного лишь «Дневника» представить себе жизнь русского императора этакой приятной жизнью дорогого гостя, о котором все заботятся, стараются развлечь, и на котором лежат только легкие обязанности дружеских общений, прогулок, обедов и приемов. За царя, за право влиять на него, вкладывать в него свои мысли, делать орудием в осуществлении своих желаний, соперничало великое множество народа. Плотно окруженный светской и свитской челядью, многообразной родней, иностранными агентами, «Божьими людьми», ловкими авантюристами, он был раздираем на части, он постоянно стоял перед необходимостью выбрать чью-то сторону и по возможности предсказать, как это будет оценено противоположной стороной. Но вся эта борьба «за него», как свидетельствует «Дневник», происходила «вне его», была элементом жизни внешней. Это поразительно, если похвала в «Дневнике» редкость, то брани, порицания, осуждения, резкости совсем нет! Жена честила неугодных «скотами» и «мерзавцами», судила о людях резко и безапелляционно. Он же, зная, что его слово казнит и милует, возвышает и низвергает, был сдержан даже в личном «Дневнике». Сдержан или неподвижен? Иногда кажется, что привычка к перемещению в пространстве, эти обязательные ежедневные прогулки, заменяли внутреннее движение, внутренне он совершенно неподвижен. Человек-символ обречен на эту трагическую неподвижность.
Идет война, война складывается неудачно, но в ее сюжетосложении он никак не участвует; да, его куда-то тянут, толкают, пугают, сулят, надувают, он участвует в принятии ответственных решений, но в нем нет не только азарта игрока, но и азарта болельщика. Он как король на шахматном поле, фигура главнейшая, но с очень короткой сферой активных действий, все обширное поле, простреливаемое из конца в конец любым «офицером», для него лишь пространство для созерцания борьбы за его жизнь и благополучие.
С Дальневосточного театра приходят трагические вести, царь начинает догадываться, что ему, быть может, не говорят всей правды. Но мыслей о том, почему положение складывается именно так, мыслей о том, что следует предпринять для изменения ситуации, на страницах «Дневника» не появляется. Мысли обо всем этом существуют как бы вне его, ему их приносят, он выбирает…
Дневник императора.
1-го октября. Покров Пресвятой Богородицы.
Погода была серая и прохладная. В 11 час. поехали к обедне. Завтракал Андрей (деж.). Принял Мирского, гулял и в 6 час. принял Коковцева. Читал много. Обедал в спальне.
Наступление наших войск к Лаояну было остановлено японцами; наша армия несколько отошла назад. Потери у нас по-видимому большие.
Русские войска терпели, пока еще только на суше, одно поражение за другим в строгом соответствии с оборонительно-отступательной стратегией командующего Куропаткина.
В многодневном сражении под Лаояном стойко дравшиеся русские войска уже добыли победу, но командовавший из фанзы полководец не мог и представить и вообразить такого чуда, а потому и не помышлял о том, чтобы пожать ее плоды. Японская пехота под Лаояном была вдрызг истрепана, конницы, умеющей отступление противника превратить в бегство, японцы не имели, резервы для решительного склонения чаши весов в нашу пользу у Куропаткина были, и все-таки приказ был отдан на отступление.
«Инициатива есть важнейшая добродетель полководца».
«Сосредоточенность сил — лучший залог победы».
Все азы военного искусства, записанные в уставы и наставления, забыты, как забыто и предупреждение Скобелева о том, что Куропаткин, служивший со Скобелевым и высоко им ценимый как штабист, не годится «на первые роли», как человек, не обладающий волей, твердостью и решимостью, необходимыми для осуществления задуманных операций.
Не почерпнув решительности и твердости в опыте генерала Скобелева, Куропаткин вполне мог бы призанять недостающих боевому генералу качеств у более чем твердой Александры Федоровны, обнаружившей в полной мере, правда на германской войне, способность управлять и войсками, и министрами, и верховным главнокомандующим.
А неожиданную твердость и решительность на японской войне обнаружила не Алиса Виктория Елена Луиза Беатриса, а ее соплеменница Каролина Мария Юзефа.
Дед, едва отбив атаку командира полка и его наглого помощника, был вынужден открыть «второй фронт», и против кого?..
Ст. Борзя. Октябрь. 1-е ч. 1904 г.
Дорогая деточка Кароля!
После моего последнего письма к тебе я получил от тебя уже три письма, а сегодня получил и открытку. Вижу, моя дорогая, как ты страдаешь и терзаешься, какое тяжелое душевное состояние переживаешь.
Если бы ты знала, как горько и больно это знать!
Но что же делать, милая? У тебя явилась мысль ехать сюда, и ты спрашиваешь меня, можно ли это сделать. Ты с нетерпением ждешь моего ответа и просишь ответить не умом, а сердцем. Но я, милая Кароля, не могу ответить только сердцем, я должен поэтому дать тебе два ответа.
Я думаю, тебе не нужны мои уверения в том, что был бы несказанно рад видеть тебя, обнять, расцеловать. Конечно твой приезд сюда дал бы мне много счастья и хороших минут. Я не хочу даже справляться о законах, не хочу принимать во внимание то, как к этому отнесется мое начальство. Это для меня безразлично, и лично я не испугаюсь никаких для себя неприятностей. Но меня тревожит мысль о том, с чем для тебя, моя дорогая, сопряжена будет эта поездка. Мне страшно подумать, что ты должна будешь одна ехать такую даль и подвергаться в дороге всяким случайностям; страшно подумать, что, приехав сюда, ты должна будешь жить в дурной и неудобной квартире во время здешних ужасных ветров и морозов. Но главное, конечно, это неизвестность нашего положения. Ведь мы все время держимся наготове к выступлению. Что же будет, если через несколько дней после твоего приезда полк будет выступать в поход, а ты должна будешь опять одна совершить обратное путешествие? Ведь об этом подумать ужасно. Или еще хуже — ты приедешь сюда и узнаешь, что два-три дня тому назад наш полк ушел. Как ты будешь чувствовать себя, дорогая, и что мне придется передумать и перечувствовать за твою судьбу?! Даже если бы ты и застала нас и могла бы здесь устроиться на время стояния нашего полка, то и тогда 15 дней в каждом месяце я должен буду оставлять тебя тут одну в то время как сам буду в командировках. А у меня эти командировки ежемесячные. Мне противна мысль, что ты волей-неволей должна будешь оставаться в обществе наших офицеров, которые ничего не могут дать ни уму, ни сердцу. Сколько всяких других случайностей здесь в глуши может быть? Ну, не дай Бог, ты заболеешь? Ведь я всю жизнь буду мучиться сознанием того, что это моя вина. А здесь даже лечиться не всегда есть чем. Наконец я знаю, что твои родители не согласятся на эту поездку сюда, и значит мы оба должны будем совершенно испортить и с ними отношения. Все это, Кароля, так серьезно и так грустно, что я умом не могу согласиться на твою поездку. Ты знаешь, дорогая, что когда было легко сделать подобную вещь (напр. приехать в Ольховатку), я сам просил тебя не раз к себе. Но теперь ехать за тысячи верст быть может затем, чтобы даже не увидеться, нет смысла.
Я понимаю, как тебе тяжело и мучительно оставаться дома. Но я все-таки более спокоен за тебя теперь, чем когда ты будешь здесь. Я знаю, что там ты окружена людьми, которые хотя и не понимают тебя, но которые тебя любят и всегда в состоянии о тебе позаботиться. А тут ты ошибаешься в своем предположении успокоить себя и улучшить свое настроение. Вряд ли тебе доставит удовольствие видеть меня в моем ужасном состоянии от безделья. А ведь с твоим приездом не изменится самое главное в моем отвратительном положении, это отсутствие дела, что меня убивает и повергает в самое гадкое расположение духа. Я и тебя только измучаю своим настроением, когда пройдут первые порывы радости и счастья. Подумай, дорогая, милая Кароля, обо всем этом и поступай, как хочешь.
Если бы ты была уже моей женой, я прямо сказал бы тебе « не езди »: теперь же ты пока вполне свободна, и я не хочу и не могу стеснять тебя.
Я сказал все, что думаю и чувствую, постарайся, голубка, понять меня и не обижайся на меня. Кстати, мой совет: поменьше слушать Марию Егоровну и посерьезнее критиковать ее глупые речи. Когда тебе не грозила никакая опасность, и ты, и я обходились без советов Мар. Егор., теперь же, когда твой рассудок и даже чувство позволяют тебе рисковать собой, тебя «укрепляет в твоих намерениях» Мария Егоровна! Я, конечно, не могу сказать ей за это «спасибо».
Ну, теперь поговорим о другом. Ты, конечно, читала уже приказ Куропаткина о скором наступлении наших. Отступление кончилось, и теперь наша очередь идти вперед. Это очень радостное событие. Мы думаем все, что на нашем полку это может отразиться двояко: или и нас потребуют туда, когда начнется наступление, или же скоро после перехода русских войск в наступление наш полк расформируют совсем, разумеется, если на нашей стороне будет успех. И то, и другое приятно, конечно, последнее более желательно. Я от души рад твоим успешным занятиям грамотой с Дуняшей и сердечно поздравляю и учительницу и ученицу.
Завтра я еду в командировку — вероятно до Читы, а по возвращении оттуда, дней через 5, поеду снова по всей линии Забайкальской дороги.
Жизнь у нас становится все дороже и дороже, все больше замечается недостаток в самых необходимых вещах. Даже табаку достать очень трудно. Поэтому я обращаюсь к тебе с просьбой, помня твое разрешение в случае нужды обратиться к тебе. Закажи в Москве набить тысячи три папирос и пришли мне, конечно, если это тебя не затруднит. Табак возьми Асмолова (средний, или лучше вышесредний сорт), не дороже 4-х рублей и не дешевле 2 р. 60 коп. за фунт. Гильзы №№ 42 или 43, с длинным мундштуком и длинной куркой. Если можно будет тебе это уладить, то сделай — я буду очень тебе благодарен. Пришли почтой.
Недавно получил письмо от Алекс. Мих. Пишет о новостях в земстве; много интересного, но мало приятного. Ей я еще не отвечал, на днях отвечу.
Вероятно дня через 3–4 напишу тебе еще, а сейчас ложусь спать, так как уже 1 ч. ночи, а вставать к поезду нужно в 5 ч. утра.
Я вполне здоров и благополучен. Страдаю, как и прочие, от безделья.
До свидания, мой милый ангел! Крепко и без конца целую тебя, обнимаю и жму твою руку! Горячо тебя любящий твой Коля.
Будь здорова, дорогая, верь, надейся и терпи!
Странная война, странный полководец Куропаткин, объявляющий на весь божий свет о готовящемся наступлении, странен и полковой врач, уже полгода варящийся в армейском котле, а все еще предполагающий, что в войне есть правила, вроде как во французской борьбе, сначала один нападает, потом другой, по очереди. «Теперь наша очередь идти вперед…» Раз из этого не делается тайны, стало быть, это тоже «по правилам».
Откуда было знать деду, попавшему в казачий полк, что конница, в которой у русских было над японцами полнейшее превосходство, оказалась в русско-японской войне несостоятельной.
Холмистая, пересеченная местность, изобилующая сопками, ущельями, теснинами, разливающимися после дождей реками, — сама территория южной Манчжурии, где развернулись главные события, была скверным театром для выступления конницы, зависящей более других родов оружия от характера местности.
А всем казалось, что русская конница, стяжавшая славу на европейском театре, просто уничтожит японскую кавалерию — и малочисленную, и слабую, и плохо обученную. Ничего подобного не случилось. Многочисленные русские эскадроны и сотни не оказали ощутимого влияния на исход кампании. Все это надо сказать хотя бы для того, чтобы судьба 3-го Верхнеудинского казачьего полка не казалась исключительной. Сначала охрана дороги, потом борьба с хунхузами, полупартизанскими, полуразбойничьими шайками пособников японцев в Манчжурии.
Наша кавалерия по большей части так и употреблялась, для охраны коммуникаций и разведки. Для кавалерии это, конечно, второстепенные задачи.
С одной стороны, японцы всячески уклонялись от конных сражений, предпочитая пускать в дело винтовки, а не прибегать к холодному оружию, нравственное значение которого в бою огромно. Японцы охотно спешивались и по сути были «ездящей пехотой», а не кавалерией в европейском смысле. Зато все бойцы были поголовно грамотны и выказывали при исполнении команд поразительную сноровистость. А вот наши сибирские казаки при храбрости своей оказались малоспособны к самостоятельным решительным действиям. Регулярная конница была представлена на русско-японской войне только тремя драгунскими полками, это восемнадцать эскадронов, а двести семь сотен — это было казачье войско.
«Пехоте, обладающей выдержкой, нечего опасаться казаков», — писали накануне войны в японских армейских наставлениях. И Куропаткин в своих обращениях к войскам в ходе боевых действий подтвердил справедливость японской оценки казаков: «Хоть наши разведывательные отряды достигают силы в одну или даже несколько сотен, их зачастую останавливает десяток японских пехотинцев. В таких случаях необходимо спешиваться и прогнать противника огнем. Будь у казаков более воинственного духа, они атаковали бы противника в шашки». Был у казаков воинственный дух, был он даже в полковом враче казачьего войска, не хватало русскому солдату, поголовно неграмотному, физически сильному и неутомимому в походе, осмысленной дисциплины, разумной храбрости и толковых командиров.
Вот в штыковом бою наши были молодцами. Японцы, несмотря на их несомненное презрение к смерти, частенько при одной угрозе штыкового удара отступали. По свидетельству очевидцев, почти все трупы 1.300 японцев на Путиловской сопке под Шахе, после ночной атаки 4 октября, носили следы ранений, нанесенных холодным оружием, преимущественно штыком. О взятии штурмом сопки Путиловской Куропаткин доложит царю особым донесением, а государь, потерь не считавший, наконец-то внесет в «Дневник» долгожданные трофеи: «при удачном штурме сопки, занятой японцами, было взято 11 их орудий и пулемет». Надо думать, примерно такие же записи, как и «военный вождь», делали школьники, увлеченные войной, — «было взято 11 их орудий…»
Превосходство русских в рукопашном бою было неоспоримо, но решающего значения в войнах XX века рукопашный бой уже не имел.
Первого октября царь уже знал об очередном разгроме, а дед еще пребывал в состоянии воодушевления в связи с приближающейся переменой участи. Участь переменится, но еще не скоро.
Начало октября обрушило на государя множество забот и, в первую очередь, связанных с назначением нового министра внутренних дел. Царь хотел назначить симпатичного ему Рыдзевского Н. К., даже подписал Указ, но матушка царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна, сказала, что Рыдзевский Н. К. не будет министром, а министром должен быть командир корпуса жандармов и заведующий департаментом полиции князь Святополк-Мирский П. Д. Государю пришлось Указ, о котором уже все знали, переписать и поздравить князя Святополк-Мирского с высоким назначением. Взгляды Святополк-Мирского и милого сердцу и уму государя Плеве были едва ли не противоположны. Плеве, к радости царя, был убежден, что «всякая игра в конституцию должна быть в корне пресечена». А все представительные органы управления и земство, в первую очередь, в их глазах и были «игрой в конституцию». Святополк-же-Мирский, напротив, был убежден, что земские либералы не опасны для престола, и необходимо считаться с нарождением «третьей силы», и умеренные уступки в области веротерпимости, расширения свободы печати и прав земства вполне насущны. Государь выслушал планы нового министра и со всем согласился, но назначение это было всего лишь жестом вежливости и сыновней преданности Мама, а не изменением убеждений. Понимал это царь, догадывался Мирский, недоумевали все вокруг, но, главное, Мама была довольна: «Поезжайте к матушке, обрадуйте ее», — дал государь первое поручение министру.
Вот так откровенно, на глазах у всех переплетается частная жизнь семьи, отношения мамы и сына с жизнью обширнейшей державы, попавшей им под руку. Когда на следующей войне государю и государыне случится ненадолго расстаться, они и разлуку свою почтут событием государственным.
«Ты очень верно выразилась в одном из своих последних писем, что наша разлука является нашей собственной личной жертвой, которую мы приносим нашей стране в это тяжелое время. И эта мысль облегчает мне ее переносить. Ники. 4.01.1916.»
У деда с бабушкой хватило вкуса и ума не смотреть на свою разлуку столь торжественно и не объявлять ее ценностью, достойной поднесения в дар отечеству.
Что-то мы отвлеклись. Все войны, войны, а жизнь берет свое.
Война войной, а на охоту ехать надо.
В начале октября государь много и счастливо охотился, и не только на ворон, хотя 6 октября «долго гулял и убил три вороны», а 10 октября, проводив Аликс домой, «продолжал прогулку и убил пять ворон», но главные события развернулись 7 октября.
Дневник императора.
7-го октября. Четверг.
В 9 час. отправился на охоту за Гатчино к Елисаветинской даче. Знакомые круги по облавам в 1895 г. Со мною поехали д. Алексей, т. Михень, Ники, Борис, Фредерикс, кн. Г. С. Голицын, Гессе, Гирш. Погода стояла отличная, тихая, без солнца. Завтракали в новом домике. Всего убито: 490 штук. Мною: 10 тетеревей, рябчик, куропатка, 2 русака и 45 беляков, вальдш., всего — 60. Очень наслаждался этим днем, проведенным на свежем воздухе. Вернулся в Царское в 6 1/4. Принял доклад Будберга и читал до 8 час.
Получил известие со Скачека, что эскадра благополучно прошла из Каттегата.
Государю нравилось, что вице-адмирал Рожественский, которому были вручены двенадцать броненосцев, девять крейсеров и девять эсминцев, был сторонником разгрома противника не в затяжной тактической борьбе, а в генеральном сражении, разом. Царь положился на отважного адмирала, и, естественно, на господа Бога: «Благослови путь ее, Господи, дай ей придти целою к месту назначения и там выполнить ее тяжелую задачу на благо и пользу России!» После записи в «Дневнике» этой молитвы о благополучии 2-й Тихоокеанской эскадры рукой государя пририсован сбоку крестик, для верности. Почему наш царь думал, что японский бог оставит своих подопечных, если они, тоже сторонники генерального сражения, и к этому сражению подготовят сорок крейсеров против наших девяти да шестьдесят три миноносца тоже против нашей девятки. И хотя по тяжелым орудиям на броненосцах было примерное равенство, но наша эскадра могла делать только 134 выстрела в минуту, а японцы успевали за это же время выстрелить 360 раз. Не мудрено, что наш флагман, новейшая громада «Князь Суворов», через тридцать минут после начала печально известного побоища был выведен из строя и вскоре отправлен на дно. Как же готовившийся к генеральному сражению флотоводец, потеряв в первый же день сражения больше половины эскадры, не сумел утопить ни одного (!), ни единого корабля противника, уму непостижимо. И дрались наши моряки отчаянно, до последнего снаряда, до последней действующей пушки, с тонущих уже кораблей продолжали стрелять, ничто не помогло, ни молитва царя, ни отвага раненого и сдавшегося в плен адмирала, ничто…
Но до этих бед еще почти полгода, а пока дед держит оборону против готовящейся к решительным поступкам бабушки. Был ли во все войны хоть один обороняющийся, так томительно мечтавший о поражении?!
Ст. Борзя. Октября 6-го дня. 1904 г.
Дорогая голубка Кароля!
Сегодня уже два дня, как я возвратился из командировки; до Читы я не доехал, так как не представилось надобности везти туда больного офицера, к которому я был командирован. Через несколько дней ожидаю командировки сначала в Манчжурию, а потом до оз. Байкал. Здесь на Борзе перемен никаких нет.
Надеюсь, дорогая моя, ты не очень огорчена моим предшествующим письмом, и когда сама хорошенько пообдумаешь все, о чем я писал, ты согласишься со мною. Ведь мне, милая моя Кароля, тоже нелегко и невесело тут сидеть и так долго тебя не видеть. Но что же делать? Приходится покориться судьбе и ждать того времени, когда мы будем в состоянии вместе поехать в Ольховатку и устроить нашу жизнь так, как мы захотим. Я с таким нетерпением ожидаю этого времени!
Недавно я получил письмо от Марьи. Она очень благодарит меня за мой ответ на ее первое письмо; пишет, что живет теперь у врача Орлова в Суджанском уезде, но по получении моего письма приехала в Ольховатку, чтобы оттуда написать мне ответ. Вместе с ней пишет, как и в первом письме, сторож Василий и смотритель больницы. Все они очень любезны в своих пожеланиях и ждут моего возвращения. Больница почти совсем готова, остались только малярные работы. Если бы ты знала, деточка, как мне захотелось в Ольховатку, когда я прочитал это письмо. Как-то устроится там больница, что делается? На Федора Андреевича я очень недоволен. Он знает мой адрес, знает, как я интересуюсь больницей и тем, как она строится, и до сего времени не может мне написать. Да, дорогая моя, я не только не могу забыть Ольховатку, но все более часто думаю о ней, и все больше хочется туда. Одно только меня и тревожит, когда я думаю об Ольховатке, это мысль, что тебе моя славная дорогая Кароля, будет там очень скучно… Ну да мы придумаем с тобой занятия, которые были бы и тебе интересны и полезны другим. Я знаю, ты не откажешся посвящать свое свободное время хотя бы на то, чтобы принимать участие в чтениях с туманными картинами, а там это дело поставлено плохо, и нужно немало труда и усилий, чтобы наладить его как следует. Как видишь, Кароля, я живу сейчас только мыслью о будущем. Мое настоящее так бессодержательно, что не дает пищи ни уму, ни сердцу. Но и на счастливое будущее я надеюсь только в том случае, если рука об руку со мной пойдешь ты, моя голубка. Хоть я и сознаю, что ты будешь страдать со мною, и не много веселья выпадет тебе в совместной со мной жизни, но я утешаю себя отчасти тем, что со своей стороны буду стараться сделать все возможное, чтобы тебе, моя детка, жилось хорошо и покойно. И вот только эта надежда на лучшее будущее дает мне силы выносить это ужасное настоящее.
Мне думается, что теперь, во всяком случае, осталось меньше времени, чем прошло, до того момента, когда меня возвратят из ссылки к моей милой, дорогой Кароле!
Мои отношения с командиром полка порядочно испортились после истории с моим заключением по поводу того судебного дела, о котором я тебе писал. Впрочем, это меня ничуть не огорчает. Казака оправдали.
Пиши мне больше о себе. Чем подробнее будешь писать, тем больше удовольствия мне доставишь. А потому не смущайся такими мелочами, которые заставляют тебя думать и раскаиваться в сообщении о них мне, пиши обо всем.
Крепко тебя целую, моя дорогая, жму твою руку и желаю здоровья и благополучия!
Горячо любящий тебя Н. Кураев.
Я вполне здоров и благополучен.
Бабушка, так же как и Александра Федоровна, пыталась ввести в практику переписки нумерацию писем, но ни царице, ни Кароле Васильевне не удалось приучить своих мужей к этой простой и полезной вещи. Как не вспомнить тут горькие слова Александры Федоровны, хотя и обижавшейся, когда ее за спиной звали «немкой», но и цену славянам знавшей: «Когда же, наконец, водворится порядок, которого нашей бедной стране не хватает во всех отношениях и который чужд славянской натуре?»
Это все оттяжки, отговорки…
Пришла пора предъявить письмо, к которому долго и безуспешно пытался найти слова предуведомления… ничего не вышло… когда я держу его в руках, мне кажется, что чувствую пульс сердца, сообщившего мне жизнь… и сообщившего смысл не только тем временам, прошедшим, но, может быть, и тем, которые когда-нибудь да наступят…
Наверное, и эти слова лишние, скорее всего, лишние, это от страха, что письмо, ушедшее со станции Борзя Забайкальской железной дороги 8 октября по старому стилю 1904 года, не найдет завтра адресата.
Это единственное из военных писем, где дедушка обращается так сдержанно, почти сухо — «Дорогая Кароля!»…
Ст. Борзя. Октябрь, 8 ч. 1904 г.
Дорогая Кароля!
Сейчас получил твое письмо за № 76, в котором ты решительно настаиваешь на своей поездке сюда. Если мое первое письмо не повлияло на твое решение, то добавлю к нему кое-что еще в ответ на твое письмо за № 76.
Ты, деточка, жестоко ошибаешься, думая, что приехав сюда можешь обвенчаться со мной. Неужели, Кароля, ты допускаешь серьезно мысль о том, что я могу со спокойным сердцем связать твою судьбу с моею при таких неблагоприятных условиях? Неужели в самом деле можно серьезно думать о свадьбе почти на театре войны? Я не знаю, действительно ли ты не можешь думать иначе о своем намерении или не хочешь. Нельзя же, дорогая, очертя голову, делать такой шаг. Разумеется, ты можешь думать и говорить что угодно относительно того, что никогда и ни за кого не выйдешь замуж кроме меня, но ведь я-то не имею нравственного права жениться и каждую минуту ждать похода на войну. Где же и с кем и с чем я оставлю тебя здесь, если, допустим, все произойдет так, как ты сейчас хочешь, и если мне суждено будет двинуться с полком дальше?
Верю твоим стремлениям, понимаю твои желания и сам испытываю все то же, что и ты, но никогда не соглашусь на такое безрассудство, на которое ты уже готова. Легко говорить, что ты в случае движения нашего полка можешь устроиться на Дальнем Востоке как сестра милосердия, но делать это здесь будет поздно, да и невероятно трудно. Это легко сделать может быть в Москве и оттуда уже ехать как сестра милосердия, но искать на войне или в Сибири пристанища в Красном Кресте более трудно, чем это кажется.
Ну и подумай теперь, очень ли радостна и приятна будет наша свадьба здесь при полном тревожных ожиданий положении. По крайней мере я буду испытывать больше страданий и мучений, чем радости и удовольствия, от сознания того, что каждую минуту должен буду готовиться к тому, чтобы бросить тебя здесь, в дебрях Забайкалья, на произвол судьбы, без всяких средств и без людей, которые могли бы помочь тебе. Ты же, я уверен, сама бы скоро поняла, что ошиблась в своих расчетах на радостное и спокойное житье здесь возле меня. Нет, дорогая, твой приезд сюда принес бы обоим нам больше мучений и страданий, чем мы сами можем предполагать это теперь. А ты, Кароля, с таким легким сердцем хочешь идти на эти страдания. Но ведь нужно же сколько-нибудь серьезно подумать обо всем этом; это же не то же, что поехать из Ивановского в Павловское и в случае неудачи вернуться на тех же лошадях обратно.
Конечно, нет смысла указывать тебе на другие трудности и опасности твоего путешествия. Они хоть и имеют значение, но второстепенны. А если ты так поверхностно смотришь на главное, то на мелочи, разумеется, не захочешь обращать внимание.
Итак, дорогая, насколько ты категорично заявляешь о своем намерении ехать, настолько категорически я против этого. Повторяю, что насиловать твою волю не хочу, но предупреждаю, что, если ты хочешь вовсе не считаться с моим мнением и решишь ехать, то выброси из головы хотя бы самую безрассудную мысль о свадьбе здесь. А потому и не заботься об обручальных кольцах и прочей ерунде. А лучше всего побереги деньги, которые ты должна будешь истратить на поездку сюда. Нам они могут пригодиться несколько позже, и из них мы можем сделать упоительнейшее, во всех отношениях приятное и полезное, путешествие.
Не думаю, чтобы твои родители согласились на твою поездку, но если бы это случилось, то я всецело буду винить их в том, что они не разъяснили тебе со своей стороны всю трудность и бесполезность задуманного тобою.
Не могу обойти молчанием твои следующие строки: «сейчас бы я к тебе приехала страстно влюбленной, жаждущей необходимого… Но если мы встретимся только по окончании войны, тогда, быть может, ты во мне найдешь одни перегоревшие желания, меня, теперь стремящуюся к жизни, изнуренной». Насколько я верю в первую часть написанного тобою, настолько же не допускаю второй. Я уверен, что и по окончании войны я встречу дорогую мою Каролю любящей меня, ждущей меня и так же «жаждущей необходимого», как и я. Но тогда наша радость будет полной, свободной, не омраченной тревожными ожиданиями и беспокойными мыслями, и потому удовлетворение будет полное, желаемое. Здесь же мы будем хоть и вместе, но по-прежнему должны будем — беру твои выражения — «оба болеть душой» «напрасно (и добавлю — мучительно) переживать жажду» и «держать себя в невозможных оковах». Какого же счастья, какого же спокойствия ты ждешь от этого, милая моя, дорогая Кароля?! И неужели ты думаешь, что я отказался бы от этого высокого счастья обладать тобою уже теперь, если бы был уверен в возможности этого счастья здесь? Ведь я, Кароля, страдаю и страдаю не меньше, чем ты, а может быть, и больше. Но верю, что страдать и ждать остается недолго! Ну довольно. Мое мнение по возбужденному тобою вопросу ты знаешь, и если не захочешь с ним считаться — воля твоя.
Но понимаешь ли ты, дорогая, как мне больно писать тебе все это.
Милая, славная любящая девушка пишет мне, что она страстно рвется ко мне, невзирая ни на что, страстно желает меня, а я должен отвечать ей — нет, не езди! Я должен это ей ответить, так как сам горячо люблю ее и не могу подумать о тех несчастьях и разочарованиях, которые могут ее здесь ожидать. Как больно и мучительно писать такой ответ!!
Пойми меня, дорогая, и прости!..
Ты можешь быть уверена, что, если захочешь, то будешь женою врача Кураева, но врача земского; женою же военного врача Кураева ты не должна быть, этот последний не просил твоей руки и не предлагал своей. Может это случиться только при одном условии: если по окончании войны мне суждено будет остаться военным врачом. Но, надеюсь, этого не будет.
Можешь быть, дорогая Кароля, вполне спокойна за мои чувства к тебе, и знай, что это неприятное для тебя письмо тебе пишет горячо тебя любящий, давно тебя ждущий и желающий твой Коля.
От души желаю тебе душевного мира и покоя, полного здоровья и благополучия!
Весь твой Н. Кураев.
Все открыто, все названо своими именами, никаких подразумеваний, утаиваний. Разговор равных. Разговор внутренне свободных людей, обреченных на неволю. Если свободу увязать с «осознанной» необходимостью, если ее достижение может быть лишь результатом недюжинной работы ума, то уж очень сужается круг людей, имеющих шансы вкусить от этого блага.
Древние выстроили триаду: Бог — Дух. Бог — Любовь. Бог — Свобода.
«Две величины, порознь равные третьей, равны между собой».
О какой свободе можно говорить вне одухотворенности, и о какой любви вне свободы.
Именно в любви, где в основе лежит, быть может, самое эгоистическое чувство, жажда обладания, одухотворенность возвышает до полного торжества над эгоизмом, и в этом утверждение истинно человеческого и исключительно человеческого — способности думать о другом, чувствовать его боль, желать ему блага. Отнимите эту способность у людей и получите смышленое, проворное, изобретательное и жестокое животное…
«Ну, а что-нибудь новенькое!..»
А стать человеком — это и есть новенькое, для каждого отдельного человека эта работа начинается с пробуждения и заканчивается только во сне, и ни на кого ее не переложить, и никогда нельзя посчитать оконченной.
Насаждается культ абсурда, благословляется и насаждается под разными видами свинство и скотство, потому что быть человеком и жить по-человечески, да еще с утра до вечера, да еще и каждый день — работа непосильная.
Нехитрым маневром жизнь порядочная объявляется чем-то музейным, коллекционным, исключительным. А вот в лексиконе деда и в лексиконе царя слово порядочный встречается весьма часто, и вещи, обозначенные этим словом, вовсе не претендуют на исключительность: «порядочная лошадка», «порядочная квартирка», «порядочная погода»… пригодные для жизни, не больше.
Вот перед нами свидетельство жизни порядочных людей, людей вовсе не исключительных, не из ряда вон выходящих академиков или схимников, земский врач да домашняя учительница без прав и привилегий, эка невидаль! И унаследовали они, по сути, лишь то, что доступно любому грамотному человеку, — человеческую культуру, именно человеческую, сделавшую их удивительно богатыми и до зависти свободными.
Ст. Борзя. Октября 20 дня. 1904 г.
Дорогая голубка Кароля!
Получила ли ты мои письма и телеграмму, которую я послал в Ивановское? Что-то ты мне ответишь?
Я, дорогая моя, только сегодня встал с постели, три дня провалялся больной; очевидно была инфлюэнца, которая к счастью скоро прошла; теперь остается небольшая слабость.
Вчера мимо нас проехал Наместник Алексеев. Проезжал он поздно вечером и сам из вагона не выходил. Наши офицеры разговаривали с его адъютантом, и последний сообщил им, что к рождеству казачьи полки второй очереди (т. е. 2-й Верхнеудинский, 2-й Нерчинский, 2-й Аргунский и 2-й Читинский), которые теперь на войне, будут расформированы, а наш полк пойдет на укомплектование армии. Таким образом, на основании достоверных источников можно предполагать, что в Декабре мы отправимся на войну, и вероятно там придется встречать новый Год. Все очень довольны тем, что Алексеев отозван в Петербург, т. к. он очень мешал Куропаткину и портил дело. Наши дела гораздо лучше теперь. Говорят только о страшном переутомлении войск.
Вот видишь, дорогая Кароля, какие тревожные вести относительно нашего положения приходится то и дело выслушивать. Ну зачем же тебе, милая, ехать сюда? Затем только, чтобы еще больше расстроить и без того уже расстроенные нервы? Нет, Кароля, не стоит этого делать.
Если же тебе так невыносимо тяжело дома, отчего бы тебе не поехать напр. в Петербург к Эльзе, поразвлечься там? Я думаю, ты бы стала лучше себя чувствовать.
Когда будешь в Москве — передай мой привет сердечный Марии Дмитриевне. Почему ты так мало о ней написала? Как она себя чувствует? Какими мыслями с тобой поделилась?
На днях я опять крупно поговорил с нашим командиром, и мы снова сцепились. Он опять оказался не прав, но ни за что не хотел сознаться в своей неправоте, хотя я ему это очень ясно доказал ссылкой на статьи закона. Ты не думай, дорогая, что я намеренно ищу ссор с командиром — этого нет. Но я ужасно возмущаюсь и волнуюсь всем тем, что мне приходится видеть и переживать. Ах, какие это ужасные люди! Я все расскажу тебе, моя дорогая Кароля, когда наконец вырвусь отсюда к тебе.
Недавно сделал себе опять прививку оспы, так как у нас в полку заболел казак натуральной оспой. Интересно, что заболел казак, у которого прежде была привита оспа в этом году весной, когда всем в полку делались прививки, ему тоже была привита и принялась — и однако заболел и в тяжелой форме.
Ну пока до свидания! Крепко, крепко тебя целую, дорогая, и желаю здоровья и всего лучшего! Жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев.
Повсюду росло недовольство войной, мобилизация дополнительных войск шла с трудом, кружившие повсюду толки и слухи то здесь, то там перерастали в беспорядки. Напряжение нарастало день ото дня. А тут еще эскадра Рожественского обстреляла в Северном море ночью английские рыбацкие суда, приняв их за японские миноносцы. Скандал поднялся ужасный. Английской родне наших царя и царицы, щедро финансировавших японцев в их войне против нас, скандал был очень на руку. В обществе заговорили о возможности военного столкновения с Англией, что было бы для России уж совсем некстати! И все это как раз в разгар охотничьей поры. 21 октября, один из самых напряженных дней, государь провел на охоте. Гонцы скакали к нему с телеграммами, рыскали по пороше, сновали по болотам и возвращались ни с чем. Два дела разом государь делать не любил.
Дневник императора.
21-е октября. Четверг.
Проснулся в 7 час. ясным морозным утром и со снегом. В 8 час. отправился на облаву под Петергофом. Взяли загоны от жел. дор. к Марьино, где утопали в болоте. Завтракали у д. Ольгино в палатке и оттуда дошли загонами за дорогу из Бабигона в Настолово. Погода сделалась серая и задул свежий ветер. В 6 1/2 вернулся в Царское. Всего убито: 511. Мною: 6 фазанов, 5 тетеревей, сова, 3 русака и 35 беляков — итого: 50.
Усиленно занимался. Обедали и вечер провели вдвоем.
Стрелял царь значительно лучше, чем его эскадра. Трудно поверить, что наши моряки в ночной стрельбе в открытом море могли нанести кому-либо урон, разве что по чистой случайности. Если через семь месяцев похода и тренировок, хотя и очень редких, наша эскадра в первый день Цусимского побоища не смогла потопить ни одного японского корабля, паля из всех орудий, и только на второй день остатки эскадры в разрозненных стычках сумели-таки угробить несколько небольших кораблей, то о какой стрельбе могла идти речь в четырех днях пути от Ревеля!..
К слову сказать, японская эскадра, свободная после падения Порт-Артура от морских беспокойств, в течение полугода, поджидая эскадру Рожественского, в порядке тренировки расстреляла по пять боекомплектов на каждое орудие, после чего поменяли стволы на новые.
Шумный инцидент, обошедшийся казне в 67 тысяч фунтов стерлингов штрафа, был преподнесен народу как подвиг.
Дневник императора.
23-го октября. Суббота.
Утром успел погулять. Погода была ясная. Имел три доклада. После завтрака принял Кладо, который вернулся из Виго, прямо от Рожественского; он был на «Суворове» в знаменитую ночь атаки неизвестными миноносцами в Немецком море. Обедали и провели (вечер) Милица, Николаша и Петюша.
Уже в январе 1905 года в Москве вышла книга «Великие подвиги эскадры вице-адмирала Рожественского». Книга небольшая, восемь страниц, на одной портрет вице-адмирала в полной форме в рост, на двух других стихотворение, на остальных описание подвига, к сожалению, только одного. На последних двух страницах напечатана телеграмма, полученная Главным морским штабом от своего недавнего начальника, сочинившего поход 2-й Тихоокеанской эскадры, а теперь его и возглавившего. К сведению всего света, Рожественский сообщал о том, что любая попытка приблизиться к нашей эскадре неизвестных или враждебных кораблей будет сурово пресекаться.
Поскольку книга, хранящаяся в библиотеке Академии Наук, имела свои листы неразрезанными по истечении девяноста лет со дня выхода в свет, можно предположить, что стихи, посвященные важному случаю, широкой публике неизвестны.
Конец октября император провел в пути, объезжая войска, представлявшиеся «блестяще, несмотря на отчаянную погоду — холод, дождь и ветер». Впечатление от войск сильное, в «Дневнике» следует перечисление всех представленных на смотр и выставленных в караул частей, поименованы все дивизии, полки, бригады, батальоны, артиллерийские батареи и дивизионы, и все пестрит пометками: «Великолепный смотр», «Войска нашел в блестящем виде, лошади хорошие», «Отлично представились» и т. п.
В жизни деда события, глубоко затрагивавшие его душу, происходили не столь шумно, не столь эффектно и многолюдно.
Ушла в монастырь Мария Дмитриевна Горчакова, духовная наставница Кароли Васильевны, человек, оказавший на нее огромное влияние, душевно ей близкий…
Зная о независимом нраве деда, о готовности даже на войне отстаивать закон и справедливость, нет оснований ставить под сомнение его смелость или предполагать душевную слабость, а стало быть, вовсе не от слабости он хочет сознавать, что рядом живут люди, чья жизнь может быть примером чистоты и самоотверженности. И люди эти считаны не с икон, не из книг, они живут… жили рядом.
В домашнем альбоме есть фотография Марии Дмитриевны в монашеском облачении, стало быть, она на ней уже и не Мария, но есть и другая: Мария Дмитриевна в светской одежде, стройная, рослая, красивая молодая женщина, ее строгое одухотворенное лицо исполнено сосредоточенного внимания. На карточке рукой деда записано: «Получено в Куанчендзы. 8.01.1905». (Получено в субботу, назавтра — воскресенье, 9 января, в Санкт-Петербурге десятки тысяч граждан с хоругвями и песнопениями двинутся к царю выпрашивать справедливость как милость.) На обратной стороне бабушкиной рукой: «Моему хорошему Коле на память. 15 ноября 1904». И здесь же адрес монастыря, куда мог бы дед написать: «Радогницкий ж. монастырь, Люблинской губ., Замостского у.»
Дед не просил этой карточки, но за присланное благодарен.
А пока надворе все еще октябрь.
Ст. Борзя. Октябрь 24. 1904.
Дорогая, милая Кароля!
Сегодня получил твое письмо. Глубоко благодарен тебе, что написала мне подробно о Марии Дмитриевне. Мне ее очень, очень жаль бедную! Весьма удивлен ее решением поступить в Монастырь. Во всяком случае страшно бы хотелось с ней побеседовать об этом ее решении. Зачем Вы все, ее хорошие подруги, отпускаете ее от себя? Такие люди, как она, нужны нам, нужны тем, кто живет в мире: они нас поддерживают и укрепляют в трудную минуту. Мне страшно жаль и обидно за тех, кто лишается Марии Дмитриевны… Ну, дорогая моя, как-то ты чувствуешь себя? Примирилась ли с моим ответом, неудовлетворившим тебя? Простишь ли мне это и поймешь ли меня? Ведь и отрицательный ответ, моя милая, я давал не только умом. В этом отрицательном ответе говорит столько же и мое сердце, сколько и ум. Мне самому больно и жаль так отвечать тебе, но я не могу иначе ни думать, ни чувствовать. Тебе хороший совет дал священник и Мария Дмитриевна — примириться с моим ответом. Но, если бы они знали, чему ты подвергаешь себя, собираясь сюда, если бы они знали, что за жизнь предстоит тебе здесь, я думаю, оба они, не задумываясь, отклонили бы твое намерение. Если будешь писать Марии Дмитриевне — то напиши ей мое большое сердечное спасибо, мое горячее, искреннее пожелание ей всего, всего лучшего и главное, мира душевного и спокойствия духовного.
Ты видишь, деточка, я оч. тороплюсь писать. Прошу простить мои небрежности. Опять уезжаю в командировку. Проезжу вероятно с полмесяца.
Чувствую себя здоровым и вполне благополучным. Ради Бога пиши о себе и обо всем. Вероятно завтра или послезавтра, напишу еще.
Крепко тебя, дорогая, целую, сердечно приветствую и жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев.
Трудно сказать, любил ли государь воевать, похоже, что нрава он был все-таки не воинственного, судя по тому, как он ответил в конце царствования на бесконечные призывы жены («заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью…», «будь тверд и покажи железную волю…», «когда ж ты наконец ударишь кулаком по столу», «заставь всех дрожать перед тобой», «если бы твои министры тебя боялись…», «будь более строг…» и т. п.), ответил государь, хоть и не сразу, только 23 февраля 1917 года, но ответил, по-моему, славно: «Ты пишешь о том, чтобы быть твердым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место». К сожалению, «спокойного резкого замечания» оказалось недостаточно, чтобы указать место государыне, почитавшей своим долгом «помогать царю», и дававшей советы на все случаи жизни, советы, неотличимые от указаний. Иные из них, впрочем, государь принимал благосклонно. Настоятельные советы государыни показывать себя войскам царь принимал с большой охотой, поскольку аргументы государыни были неотразимыми: «Осчастливь войска своим дорогим присутствием, умоляю тебя их именем — дай им подъем духа, покажи им, за кого они сражаются и умирают… Десятки тысяч никогда тебя не видали и жаждут одного взгляда твоих прекрасных чистых глаз…»
Дневник императора.
30-го октября. Суббота.
С утра шел сильный снег и слегка таяло. Не доезжая Витебска, на платформе была встреча от города и уезда и почетный караул от 49-го драг. Архангелогородского полка. Сел тут же на лошадь и поехал к месту парада 41-й пех. дивизии. Отлично представились: 161-й Александропольский, 162-й Ахалцыхский, 163-й Ленкоранский и 164-й Закатальский полки. Благословил их и, простившись с ними, вернулся в поезд. В 12 1/4 тронулись в обратный путь. В Двинске встретились с Сергеем, кот. проехал с нами до след. станции и обедал в поезде.
Дед тоже провел конец октября в дороге и смотрах, смотрел он, правда, не парады, не выправку, не рубку лозы повзводно, а отхожие места, кухни, бани, санитарное состояние помещений для личного состава, порядок в хранении продуктов и лекарств. Мысли же его при этом были заняты не громким инцидентом в Немецком море и даже не огорчительным во всех смыслах конфликтом с собственным командиром полка. Больше всего его тревожило, как будут прочитаны и поняты его милой голубкой Каролей письма, воспрещающие ей приезд сюда для подвига и любви.
…После энергичных, решительных строк последних писем — страшная усталость, тревожное ожидание, непривычная сдержанность и разговор о какой-то тужурке…
Ст. Листвяная. Октябрь 31 ч. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Перед отъездом в командировку из Борзи написать тебе не удалось.
Пишу теперь, когда со ст. Листвяная отправляемся обратно в Борзю.
До Байкала доехали благополучно и очень удобно. Впрочем, до Читы ехал с большим неудовольствием, так как пришлось сидеть в одном купе с командиром нашего полка. Он впрочем был со мной весьма любезен, но я старался как можно меньше говорить с ним и вообще обращать на него внимание, больше занимался чтением. Здесь, в Листвяной, провел время с 4-х часов утра и до сего момента у офицера нашего полка. Время провел не весело, но довольно приятно, выпивали с ним и «разговоры разговаривали». Теперь уже 11 1/2 ч. ночи, но ждать отправления поезда придется по-видимому до утра, так что я рано забрался на вокзал и сидеть здесь будет скучно.
Ну как ты там поживаешь, моя дорогая, славная деточка? Теперь ты уже получила конечно все мои неприятные для тебя письма, и что-то ты мне ответишь. Этот ответ вероятно уже ждет меня в Борзе. Милая Кароля, не думай, что у меня было желание огорчить тебя. Если же это случилось, то поверь, что мне страшно больно и тяжело сознавать это.
Сообщи мне, Кароля, о своем здоровье и самочувствии. Знаю, дорогая моя, что ты через три дня именинница, но я со своим поздравлением запоздал. Ты получишь это письмо уже много спустя после 4-го Ноября. Все же от души тебя поздравляю с днем Ангела и сердечно желаю здоровья и душевного спокойствия.
Я вполне здоров и благополучен.
На обратном пути в Борзю я остановлюсь на 2 суток в Чите, чтобы заказать себе сюртук. Думал, что одной тужурки хватит на все время войны, однако, оказывается нужно сделать свежую одежду. Впрочем, эта проза вряд ли может тебя интересовать — ты уж прости, дорогая, что я болтаю тебе о такой чепухе.
Передай мой сердечный привет твоим родителям. Кланяйся Ивановцам.
Весь твой Н. Кураев.
Если соберешься ехать в Петербург, то извести об этом и сообщи свой адрес.
Дураков вообще-то нет, есть просто люди не на своем месте. Царь наш был страшен не злобой, а глупостью, порождавшей бедствия, и малодушием, оборачивавшимся для подданных жестокостью.
В огромных государствах да при сложном хозяйстве и малая глупость часто оплачивается страшной ценой.
Был бы Николай Александрович Романов, ну, если уж не кассиром в тихой бане, то хотя бы самодержцем в какой-нибудь солнечной Помидории, ну посеяли бы там вместо кабачков тыкву, ну выросла бы вместо тыквы редиска, худо, конечно, но не катастрофа. А в России все такое огромное, если где неурожай, так тут же и голод, если где эпидемия, так там и мор.
Послали было эскадру во Владивосток морем, а снаряды для тренировочных стрельб отправили посуху, по железной дороге, вроде так быстрей будет, опять же можно вместо снарядов на корабли больше угля загрузить… А результат?
Катастрофа.
Большая все-таки, очень большая страна, и бедствия большие.
Где они, «чудесные улыбающиеся парни с вихрами волос, торчащих из-под шапок», что так тешили глаз на блистательных смотрах? На реке Шахе вроде бы дело и выиграли, а робкий командующий, не выходя из фанзы, опять приказал играть на всякий случай отступление, чтобы не изменять своей отступательной тактике, вот, считай, еще сорок тысяч недосчитались.
Впрочем, мудрая и дальновидная императрица такую тактику одобряла: «Наше постоянное отступление сильно растянет их фронт и усложнит им дело, — а нам, надеюсь, будет выгодно». Не зря же еврейская пословица говорит: «Ничего нет лучше на свете хорошей жены, и ничего нет хуже — плохой».
Кстати, об инородцах.
Население в России пестрое, оно и понятно, пространство огромное, история долгая, всем места хватило, но вглядываться, разбираться и думать, как всем в мире и довольстве ужиться, это же ума сколько надо и времени, а где взять? А когда же в домино, когда же в безик, а почитать семье вслух Чехова, Салтыкова-Щедрина, а погулять часок, минимум, надо? Вот и поделили всех, как попроще, на «наших» и «инородцев». Вроде бы не каменный век на дворе, развитой феодализм как-никак, светлое будущее человечества, капитализм, на пороге, а подход тот же, как в каменном веке. Но кто же согласится, хотя бы и при развитом феодализме, живя у себя на родине, считаться «ненашим»? Вот народ и бунтует, и самое печальное, — прав! Хорошо, когда в трудную минуту рядом, как всегда, бежит царица да еще и с телеграммой от «Союза Русского Народа», организации свирепой, как раз и придуманной, чтобы держать инородцев в узде.
«„Союз Русского Народа“ просит меня передать дело тебе. Одни — гнилое, слабое, безнравственное общество, другие — здоровые, благомыслящие, преданные подданные — их-то и надо слушать, их голос — голос России, а вовсе не голос общества или Думы… Бог поможет, я знаю, но ты должен быть твердым. Распусти Думу сейчас же…»
«Россия, слава Богу, не конституционная страна, хотя эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться. Не позволяй им наседать на тебя. Это ужасно, если им сделать уступку, то они поднимут голову…»
«О, мой милый мальчик, заставь всех дрожать перед тобой — любить тебя недостаточно, надо бояться тебя рассердить или не угодить тебе!»
«Моего любимца всегда надо подталкивать и напоминать ему, что он император и может делать все, что ему вздумается. Ты никогда этим не пользуешься…»
И чего женщина бьется, чего нервничает, все делает государь, что вздумывается. Вздумалось тетеревей пострелять и пострелял от души, вздумалось «козла» забить и забил с «подвизающимися в домино» флигель-адъютантом Мордвиновым Анатолием Александровичем, и генерал-адъютантом, адмиралом Ниловым Константином Дмитриевичем. Правда, очень уж мешают государственные дела нормальному течению личной жизни.
Когда сегодня скорбят безутешно прямые наследники «здорового и благомыслящего» дела «Союза Русского Народа», скорбят о потере таких заботливых, все понимающих и щедрых вождей, как царь и царица, здесь, как говорится, все ясно, но что ж взахлеб плачутся те, чьих предков и за людей-то не считали, они-то чего заходятся, да еще соревнуются между собой, кто первей и кто громче восскорбит. Нет, не услышит их голос матушка-императрица, пока не наденут они смазные сапоги, не обрядятся в алые рубахи и не возьмут, поплевав в ладони, хоругвь покрепче, только этот «голос России» по душе государыне, которая только и мечтала, «когда же, наконец, водворится порядок, которого нашей бедной стране не хватает во всех отношениях». В здоровом лице «Союза Русского Народа» и славянская натура императрицу устраивает.
Был порядок в «Союзе…», был!
Однако справедливости ради надо взглянуть на государя иными глазами, глазами тех, кого государь, по совету жены и матушки, к себе приближал, кому доверял в практической жизни исполнять свою волю.
Как он выглядел в глазах тех, кто имел возможность при обязательных и регулярных докладах искать в лазоревых глазах царя одобрение, или видеть порицание, искренним своим усилиям в сообщении поступательного движения государственной машине?
17-го октября 1904 года пышноусый и высоколобый, шестидесятипятилетний Иван Логгинович Горемыкин, «милый старик Горемыкин», по словам государыни, действительный тайный советник 1-го класса, сенатор, член Государственного Совета, бывший министр внутренних дел и будущий председатель Совета министров, председатель Особого совещания по вопросам о мерах к укреплению крестьянского землевладения, убитый в 1917 году крестьянами при разгроме его имения, доверительно беседовал с вновь назначенным министром внутренних дел, генерал-адъютантом, генералом от кавалерии по Генеральному штабу, бывшим командиром отдельного корпуса жандармов и заведующим департаментом полиции, бывшим генерал-губернатором Виленской, Ковенской и Гродненской губерний, любимцем вдовствующей императрицы, сорокасемилетним князем Петром Дмитриевичем Святополк-Мирским. «Помните одно: никогда ему не верьте, это самый фальшивый человек, какой есть на свете», — имея в виду царя, сказал Иван Логгинович Петру Дмитриевичу, мечтающему об отставке, но не предполагающему, что всего через четыре месяца, обрызганный январской кровью, он будет отставлен от всех мест и должностей раз и навсегда.
11-го ноября 1904 года государь, встав в восемь утра, поехал на охоту в Знаменское. Охота была удачной, собственные трофеи в «Дневнике» выделены особо: «Убил 144 фазана; всего убито: 522. Фазанов 506, зайцев 16». Охота заняла четыре с половиной часа, включая часовой перерыв на завтрак в охотничьем домике. Что ни говори, а охотник государь был блестящий — один фазан за полторы минуты! Результат великолепный!
А в это время на дальневосточном театре сочиняли и готовили к исполнению знаменитый кавалерийский «набег» генерала Мищенко, закончившийся так же бесславно, как и все прочие военные предприятия этой кампании. Командир Забайкальской казачьей бригады генерал Мищенко получил возможность собрать под свою руку больше трети всей нашей кавалерии, превзойдя одним своим отрядом в семьдесят два с половиной эскадрона всю японскую кавалерию, насчитывавшую шестьдесят шесть эскадронов. Неудачи стали обычнейшим делом этой войны, не избежала своей участи обанкротиться и кавалерия, в том числе и казачья. Нелепый замысел и бездарное его исполнение, быть может, и не заслуживали бы упоминания, но именно эта затея привела наконец-то в движение 3-й Верхнеудинский казачий полк. В связи с предстоящей громоздкой операцией на театре военных действий дед напишет бабушке сдвоенное письмо за 13 и 14 ноября, поэтому и «Дневник» государя должен быть представлен двумя датами.
Дневник императора.
13-го ноября. Суббота.
Утром было два доклада. В час с 1/4 отправился в город на освящение Суворовского музея. После молебна осматривал подробно все залы, хорошо устроенные и достаточно наполненные для открытия. В 4 часа вернулся в Царское.
Дядя Сергей и Элла приехали из Москвы. В 7 час. вместе с ними поехали в Гатчину и обедали с Мама и т. Ольгой. Возвратились в 10 1/2.
14-го ноября. Воскресенье.
День рождения дорогой Мама и десятилетие нашей свадьбы! в 10 1/4 поехали в Гатчину. Обедня, поздравления и завтрак в Белой зале. Сидели у Мама долго и вернулись в Царское в 3 1/2 часа. Приняли депутацию от Уланского полка по случаю 10-летия со дня назначения Аликс шефом и двух офицеров и команду с подводной лодки «Осетр», отправляемой на Дальний Восток.
За чаем дети устроили сюрприз и исполнили в лицах и в надлежащих костюмах басню «Стрекоза и Муравей». Вечером принял гр. Ламздорфа.
Будь в этом придворном домашнем детском «театре» цензура, навряд ли в канун сдачи Порт-Артура была бы дозволена к постановке пиеса столь двусмысленного, аллюзионного содержания.
Если раньше дед томился своей забайкальской ссылкой, изнурявшей его бездеятельностью, и ждал отъезда на фронт как перемены участи, то теперь лишь отъезд на фронт мог быть оправданием его резкостей в объяснении с бабушкой, уже расправившей крыла, набравшей воздуха, чтобы лететь к своему любимому.
Вот и последнее, наконец-то, письмо с продуваемой всеми ветрами, пустынной, дикой, серой станции Борзя.
Ст. Борзя. Ноября 13 дня. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Наконец-то сегодня утром получено приказание главнокомандующего снять наш полк с охраны дороги и двинуть его в Харбин. Конечно, целый день идет суета и сутолока невообразимая: все готовятся, укладываются, собираются. Окончательно должны выступить 18-го Ноября. До Харбина пойдем по железной дороге, и что будет там, пока, конечно, неизвестно.
Я лично и большинство офицеров довольны тем, что идем дальше — сидеть тут ужасно надоело. Иначе относятся к этому перевороту те офицеры, к которым сюда приехали жены и семьи. Очень жаль нашего ветеринарного врача: он, бедняга, только что уехал встречать свою жену, которая едет к нему сюда с детишками. А тут такая неожиданная новость… Надеюсь теперь, моя дорогая, милая Кароля, ты поймешь весь смысл моих побуждений, которые заставили меня отклонить от себя большое счастье видеть тебя здесь. Как бы ты чувствовала себя здесь, узнав, что полк вышел на театр войны?
Теперь пять дней предстоит возня со сборами. Я очень удивился, не получив от тебя писем до сего времени. Твою телеграмму «ОСТАЮСЬ» я получил, когда возвратился из командировки. Со дня на день ожидаю от тебя письма. Ну что-то теперь будет с нами? Я при всяком удобном случае буду сообщать тебе, дорогая, о себе и о нашем полке, а ты делись этими сведениями как с моими родственниками, так и со знакомыми. Когда ты получишь это письмо, мы уже будем далеко. По получении этого письма, адресуй мне письма «в действующую армию на Дальнем Востоке. В 3-й Верхнеудинский казачий полк».
14 ноября.
Сегодня у нас та же суета, что и вчера. Товарищ Бобров поехал в Читу закупить медикаменты и перевязочный материал, а я занимаюсь здесь укладкой лазарета в походные ящики. Немного досадно, что приходится идти на войну в холодное время года, когда так легко простудиться. У нас погода все время стояла превосходная. До сего дня были тихие, прекрасные морозы в 18–20 о , которые здесь почему-то переносятся гораздо легче, чем у нас в России. Снегу абсолютно нет, ни капли.
Сегодня вместе с этим письмом отправлю тебе телеграмму о нашем выступлении. Дорогая, милая Кароля, как больно сознавать все то, чему подвергнемся теперь, идя в Харбин! Не за себя я боюсь, но тебя, моя милая деточка, жаль! Больно за то, что ты, дорогая моя, будешь тревожиться и беспокоиться. Я во всяком случае обещаю тебе всегда при всякой вероятности уведомлять о себе. Если бы пришлось уже в скором времени покончить расчеты с жизнью, то ты будешь уведомлена об этом, а равно и о всяком несчастном со мной случае, моим товарищем, доктором Бобровым, который телеграфирует тебе. Если же все будет обстоять благополучно, то я сам буду тебе писать и телеграфировать.
Теперь опять хочется сказать тебе, моя дорогая голубка, чтобы ты в случае несчастья со мною не губила свою молодую жизнь и не связывала себя какими бы то ни было обещаниями. Зачем, мой ангел? Я знаю тебя, верю твоим чувствам и уверен, что живя и с другим, ты не выкинешь из своей памяти того, кто тебя так безгранично любит и кто так тебе предан. Хоть изредка ты вспомнишь обо мне и помолишься за меня своею чистою молитвой. Вот почему мой завет тебе, дорогая, что бы со мной ни случилось, ты живи, будь счастлива. Живи и облегчай, чем можешь, горе и страдания людские — особенно нашего бедного, забитого, но хорошего русского народа. Теперь из него тянут последние силы и соки, отнимают все дорогое и близкое сердцу ради неведомых ему благ и стремлений… Уж видно так Бог на роду написал! «Но придет же пора, и проснется народ, разогнет он могучую спину…» Дай Бог тебе дождаться этой поры и увидеть ее. Дай Бог тебе сил и терпения перенести свое горе и дожить до лучшей поры! А у меня одна к тебе просьба: не забывай меня и брата в своих молитвах!
Я иду дальше без страха и боязни, с твердою надеждою на скорое и счастливое возвращение, на радостную встречу и с тобою и всеми близкими и друзьями.
Приветствуй всех от моего имени, поклонись Ивановцам и сообщи обо мне тем, кого это будет интересовать. Приветствуй и целуй своих родителей и Грету! Сегодня еще напишу в Павловское, дяде, Александре Михайловне и Ивановым. От двух последних недавно получил письма.
Я вполне здоров и благополучен.
Ну, до свидания, моя хорошая, славная дорогая Кароля! Крепко, крепко обнимаю тебя и целую! Жму и целую твою руку! На всякий случай — прощай и прости за все, горячо любящий тебя и преданный тебе
Н. Кураев. Твой Коля.
Пиши, милая, о себе.
Крестьянин оставляет внукам дом и землицу. Лавочник — лавку. Царь престол и отечество. Промышленник или домовладелец, соответственно, промысел и доходные дома. Что оставляют внукам капиталисты и банкиры кроме капиталов, можно узнать из революционных хроник…
Мой дед, умерший до моего рождения, и бабушка, погибшая от голода в сорок первом году, каковую по младенчеству я помнить не мог, из предметов материальных, вещественных, осязаемых оставили наследникам тридцать четыре письма и связку документов.
Государя можно было бы обойти вниманием в рассказе о частной жизни моих предков, если бы самодержец не столь активно вмешивался в эту жизнь и не стал причиной появления этих тридцати четырех писем, коими я сегодня располагаю в подлиннике.
Вправе ли я таить это наследство или пользоваться им один?
В нынешние времена на рынок «ценных бумаг», это пока еще «поле чудес» для лукавых прохвостов, с благословения покровителей разного рода жуликов и мерзавцев выбросили массу векселей и обязательств, по сути дела, бумажек, едва ли пригодных даже для мелких, как выясняется, бытовых надобностей.
Во времена зыбкие, лукавые, постыдные, когда в умах проводится «переоценка ценностей», а в это время пронырливые базарные дельцы глумливо-снисходительно поглядывают на такой неходовой товар, как порядочность, совестливость, человечность, когда под лозунгом низвержения коммунистической идеологии идет отказ от демократических традиций XIX века, с его культурой, моралью, понятиями служения, самопожертвования, подвижничества, бескорыстия, когда на глазах растут невиданные мутанты вроде монархо-демократов, — не для потехи и барыша хочется обнародовать исключенные из обращения «векселя», делающие тебя богаче (по неизменному во все времена курсу ценностей!), чем больше ты по ним платишь…
Времена не выбирают! Да, ни у деда, ни у бабушки, разумеется, не спрашивали, затевая войну на Дальнем Востоке, как не спрашивали наших родителей о войне с Германией, а нас про Афганистан и Чечню. Нас не спрашивали, отдавая приказ стрелять в безоружных на улицах Санкт-того еще-Петербурга, и нынешней Караганды и Новочеркасска…
Но, может быть, это непростительная расточительность, непростительная слепота не видеть, что история пишется не только сидящими на тронах и толпящимися рядом с вождями. В эти же годы, в эти же дни другие люди, уже полузабытые и якобы превзойденные, писали свои страницы истории своей России…
…Как много страниц позора и бесславия хранит и предъявляет нам многострадальная история отечества, но от отчаяния и неизбывного стыда спасает мысль о том, как много свидетельств достоинства и нравственного здоровья нации еще не предъявлено, не открыто, хранится в непроглядных недрах, в том числе и в семейных закромах, — это наше богатство, наше наследство, наша опора, наше спасение.
ПРИЛОЖЕНИЕ:
I. В ходе русско-японской войны 1904–1905 года японская армия и флот продемонстрировали свое полное превосходство над русской армией и флотом.
Противнику не удалось превзойти лишь наших врачей, наш медицинский персонал, свою войну, работая в армии отступающей, терпящей поражение, они выиграли по всем показателям.
Спасение раненых, в первую очередь, зависит от быстроты эвакуации с поля боя и уровня работы полевой госпитальной медицины.
Защита личного состава армии от эпидемий и болезней, в первую очередь, зависит от уровня работы тыловых медицинских служб.
УМЕРЛО ОТ РАН:
русских — 3,7 на 100 раненых
японцев — 6,6 на 100 раненых
ПОДВЕРГЛИСЬ ЛЕЧЕНИЮ:
русских — 358.400
японцев — 314.000
УМЕРЛО ОТ БОЛЕЗНЕЙ:
русских — 9.300 — 2,6 % общ. числ. больн.
японцев — 27.200 — 8,1 % общ. числ. больн.
русские — 1 умерший от болезней на 3,6 убитых и умерших от ран
японцы — 1 умерший от болезней на 2,2 убитых и умерших от ран
II. Выпись из метрической книги,
часть вторая:
«О бракосочетавшихся за 1906 год»
Выдана Московской
Князь Владимирской, что в старых Садах, церковью
СЧЕТ БРАКОВ — 5
МЕСЯЦ И ДЕНЬ — июль 12
ЗВАНИЕ, ИМЯ, ОТЧЕСТВО, ФАМИЛИЯ и ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ ЖЕНИХА — Врач Ольховатского участка, Курской губ. Фатежского уезда Николай Никандрович КУРАЕВ православного вероисповедания
И КОТОРЫМ БРАКОМ — первым браком
ЛЕТА ЖЕНИХА — 30
ЗВАНИЕ, ИМЯ, ОТЧЕСТВО, ФАМИЛИЯ и ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ НЕВЕСТЫ — Прусская подданная Кароля Мария Юзефина Вильгельмовна ШМИЦ римско-католического вероисповедания
И КОТОРЫМ БРАКОМ — первым браком
ЛЕТА НЕВЕСТЫ — 26
КТО СОВЕРШИЛ ТАИНСТВО — Приходский священник Тимофей Соболев с причтом
КТО БЫЛИ ПОРУЧИТЕЛИ ПО ЖЕНИХЕ — Московский купец Сергей Яковлевич Каплан и Московский купец Аркадий Яковлевич Каплан
ПО НЕВЕСТЕ — Псаломщик Иоанно-воинской, что на Калужской ул., церкви Сергей Алексеевич Каменский и Прусский подданный Вильгельм Францевич Шмиц
ПОДПИСИ СВИДЕТЕЛЕЙ
ПО ЖЕНИХЕ
ПО НЕВЕСТЕ
Верность выписи с приложением церковной печати свидетельствуем Московской Князь Владимирской в старых Садах Церкви
Священник Тимофей Соболев
Диакон Василий Смирнов
Псаломщик Сергей Наумов
ПЕЧАТЬ № 26
* * *