1
Всё было так, как было прежде. Или почти так. Фотографический портрет лошадиной головы на стене. Варёная картошка. Бутылка водки. Правда, на сей раз это была не просто водка. Это был «Кристалл», особо очищенная водка рижского производства, «прозрачная и чистая, как слеза невинной девушки» по словам человека, похожего бородкой и усами на некогда живописную фигуру из французской истории Наполеона Третьего. «Он и привёз из Риги целый ящик изысканного этого напитка, напитка богов», — сказал кандидат исторических наук. «Богов номенклатурных», — поправил его хозяин квартиры.
Сообщение сегодня производил как раз сам Мефодий Эммануилович, человек с бородой и усами Шарля Луи Наполеона Бонапарта.
— Я не был бы искренен, — начал докладчик, если бы не высказался о роли фельдмаршала Кутузова, которая неимоверно преувеличивается, и о самой исторической ситуации, сложившейся в первой четверти прошлого века в российской общественности, столь трагически разрешившейся через сто лет. Я просил бы не идентифицировать российское общество с Российской империей, которая представляла всего лишь часть общества, хотя весьма существенную. — Мефодий Эммануилович как-то победоносно окинул взглядом созастольников, как бы сообщая им некий окончательный приговор. — Мы, люди, приученные к методу исторического материализма и привыкшие к нему вследствие своего воспитания и обучения, отступаем от этого метода, когда приписываем мотивировки и судьбы исторических событий, процессов и даже государств какой-то одной исторической личности, пусть даже и выдающейся. Этим самым мы как бы оправдываем ленивость собственного аппарата мышления и, опираясь на до нас выверенные суждения в адрес этих личностей, эквилибрируя ими, порою залихватски, порою поверхностно, я имею в виду не личности, а суждения, — отвлёкся докладчик, всех окинув пронзительным взглядом, — эквилибрируя этими суждениями, создаём видимость анализа исторических событий. Так мы поступаем и в отношении весьма типичной для начала прошлого века фигуры, известного общественного и военного деятеля фельдмаршала Кутузова. Сама эта личность сложилась в знаменитую эпоху, называемую екатерининской, эпоху необычайно романтизированную и превознесённую так, что за восхвалением этой действительно выдающейся немки пропадает сама выскочка из ничтожного княжеского рода Прибалтики, тогдашней окраины Европы и России, Софья Федерика Августа Ангальт-Цербстская. Нужно быть выродившимся слюнтяем, чтобы, создавая великое государство из не менее великого народа, признавать матушкой эту похотливую кобылу, которая влезла на русский трон, оседлав наглых, развратных и хищных жеребцов. При ней сложилась чудовищная банда своих и чужестранных аферистов, которые к концу её царствования вогнали русского крестьянина да и всякого простого человека в такую нищету и кабалу, какой не видывали и при Петре Великом. О широте её кругозора и стратегического мышления говорит хотя бы инструкция к задуманному ею и бесславно осуществлённому Персидскому походу. Одному из бесчисленных проходимцев Валериану Зубову, бездарнейшему из бездарных, пролезшему в верха благодаря жеребячьим талантам своего брата, было поручено буквально завоевать всю Персию до Тибета. А представляла ли одряхлевшая распутница, где этот Тибет простирается, какова сама по себе эта Персия и где её границы с Тибетом кончаются? Это аппетит кобылы, потерявшей чувство реальности под очередным жеребцом.
— Однако! — повёл зрачками в потолок бывалый кандидат исторических наук, с испугом и настоящим изумлением глядя на оратора.
— Плевако! Плевако... Настоящий Плевако, — бархатным басом пропел кто-то во всеобщем внимании.
— А ведь дано-то было на поход менее пятидесяти тысяч солдат, — заметил Мефодий Эммануилович и продолжал: — Восемь тысяч отпустили сначала генералу Гудовичу, а затем ещё тридцать пять тому самому Зубову, который к тому времени уже прославился тем, что получал чины почти не служа, без всякого усилия, как многие наши нынешние номенклатурщики... из высшего и низшего эшелона.
— Это он зря. Это зря, — прошептал кто-то опасливо.
— Тому Зубову, который, усмиряя Польшу, не только потерял ногу, — продолжал человек с бородкой и усами Наполеона Третьего, — но и запятнал себя, по словам современников, низким, бесстыдным и возмутительным обращением с некоторыми поляками и их жёнами.
Евгений Петрович молча из своего угла следил за оратором не взглядом, глаза его как раз всегда были опущены, а вздрагивающей внимательностью ушей, которые даже чуть поалели от напряжения.
— Не случайно, — продолжал Мефодий Эммануилович, — такой блестящий и талантливый офицер, как полковник Раевский, не мог в его окружении найти себе достойного места. Его не могли там выдержать эти распоясавшиеся и бездарные прохвосты, а он был человек открытый и язвительный. Достаточно было тупого доноса, и начался длительный процесс его выживания, который закончился тем, что блестящего военачальника Павел Первый уволил из армии. В этих условиях, когда власть брала в России бездарная и воровская номенклатура, как мы сказали бы теперь, тип вроде генерала Кутузова приходился как нельзя кстати. Он был умён и даже по-своему талантлив, но ему нужен был крупный характер, мощная личность, отражённым светом которой он бы светил. В окружении Румянцева ему не повезло. Румянцев не был крупной личностью, и отсвечивать было не от кого. Румянцев был просто большой полководец.
Все сидели напряжённо и как бы забыв о второй, очередной рюмке.
— Здесь я должен коснуться вообще величия прославленных полководцев екатерининской поры, — Мефодий Эммануилович двумя руками с двух сторон изящно сложенными тонкими пальцами поправил свои усы, — все они, за исключением в какой-то степени Румянцева, обязаны своей знаменитостью туркам. Как нынешние израильские генералы — арабам. Осовевшая, полусонная Османская империя, которая в своё время тоже утвердилась на развалинах одряхлевшей Византии, разваливалась на глазах. И ордена, звания, поместья за победы над нею ждали только тех, кто первый за ними придёт. В окружении Румянцева-Задунайского было всё так же, как при дворе Екатерины, только всё было ещё пошлее и ничтожнее. Кутузов был умён, притворно и придворно остроумен, держать язык за зубами и скрывать свои мысли этот статный, этот блестящий офицер ещё не научился. Он поплатился за первую же шутку в адрес Румянцева и оказался в Крыму. Этот случай сделал своё дело, он наложил отпечаток на всю личность честолюбивого, охочего до жизненных услад и благ штабного офицера. Правильнее было бы сказать — «приштабного» пока что. Скоро он станет придворным. У деревни Шумы впереди солдат, без таких проявлений личности офицер тогда лица не получал, со знаменем в руке ворвался он близ Алушты в укрепления противника. Там он и получил первую пулю в голову. Он выбил татар и уже преследовал их, но свинец вошёл в левый висок и вышел у правого глаза. Это ранение тоже имело координирующее значение для последующей деятельности Михаила Илларионовича. Лечить его отправили в Петербург, причём — как героя. Героем он и был. Он был представлен влиятельными покровителями императрице, и та одарила его Георгием IV степени, дала денег от царской щедрости и отправила лечиться за границу. За границей он лечился в Пруссии. Там он тоже был представлен не кому-нибудь, а самому Фридриху Великому. С той поры будущий русский полководец стал знатоком и сторонником прусской военной доктрины, которая уже отслужила свой век и которую он столь печально применил против наиболее талантливого разрушителя этой системы под Аустерлицем, а потом под Москвой, при Бородине. Только неистовая стойкость солдат и высокое боевое мастерство да находчивость офицеров спасли россиян от позорного поражения.
И вот после Пруссии Кутузов опять в Крыму при Суворове. Здесь он прошёл школу такую, после которой любой более или менее серьёзный военный приобретал черты полководца. Здесь он проявил себя как умелый дипломат, склонив последнего крымского хана к отречению от престола и вручению своих владений от Буга до Кубани Санкт-Петербургу. За этот успех Кутузов получил генерал-майора. В армии Потёмкина он командовал дивизией, брал Очаков. Тогда же он получил вторую рану, тоже в голову. Турецкая пуля при отражении вылазки турок вошла в щёку и вылетела через затылок. Но вскоре он уже принял корпус и брал Аккерман. При взятии Аккермана, кстати, Николай Раевский отличился, уже будучи полковником. — Докладчик перевёл дыхание. — Я не хотел бы перечислять всё более или менее значительные события жизни Михаила Илларионовича, но не упускаю случая отметить, что в тот бурный, полный храбрости и доблести военный век подобными или сходными событиями насыщены судьбы многих крупных военачальников. Но мы их по этой причине величать до гениальности не бросаемся. Багратион спас армию под Шенграбеном, спас армию под Аустерлицем Дохтуров, Бенигсен выстоял под Прейсиш-Эйлау против Наполеона. По тем временам это было великое событие, да и не только по тем. Об этом мы умалчиваем. Барклай перешёл Ботнический залив и принудил к миру Швецию как раз перед нашествием Наполеона. Между тем по болезненной своей самолюбивости, если бы только из-за неё, Кутузов отказался давать бой под Царёвым Займищем, позиции которого были выгоднее и лучше подготовлены, чем бородинские. Надо заметить, что личные мотивы при всех поступках зрелого Кутузова всегда брали верх над всеми прочими. И потом, чтобы надолго не задерживаться на этой конечно же неординарной личности и не превращать память великого и трагического события в проблему фельдмаршала Кутузова, я хотел бы обратить ваше внимание на один существенный момент. А именно: каждый великий полководец, как и любой другой человек — художник, писатель, актёр, философ, естествоиспытатель, — оставляет неизгладимый след в истории человечества или эпохи, или своего народа, после него остаётся так называемая школа. Есть у нас школа Суворова, его ученики, люди, им сформированные как полководцы, как военачальники. Это Багратион, Дохтуров, Коновницын, Милорадович, Платов... Военной школы Кутузова — нет. И дипломатической школы Кутузова — тоже нет, хоть по своему времени дипломат он был знаменитый. Но в истории России Михаил Илларионович Кутузов явно-таки оставил глубокий и весьма продолжительный след. Конечно же в формировании типа или характера военного деятеля, который, не возглавляя никакого великого или простого крупного явления и фактически ничего лично от себя не внося в его развитие, остаётся как бы его возглавителем. Явление развивается по чисто историческим причинам, так или иначе путём выдающихся личных взаимодействий с другими личностями, как правило, выше его стоящими или более выдающимися, но именно он формально привлекает себе звание возглавителя этого явления. Особое развитие этого типа общественного деятеля получило в наши дни, когда выдающихся личностей вообще нет, есть деятельные и выдающиеся характеры. Например, Шолохов, Фадеев — среди писателей, Маяковский — в поэзии, Курчатов — в науке, Сталин — в военном искусстве и вообще во всех видах человеческой деятельности. Как правило, не так уж самому этому человеку выгодна такая славность, она выгодна окружающей его клике, мафии, общности, клану, как правило, состоящих из очень энергичной посредственности, основные черты которых собирательно проявились в избранной ими, без них невыразительной личности. Таким, например, обязательно станет малозаметный ныне художник Глазунов или поэт, писатель Михалков... Что-то в них есть, а что именно — понять нельзя, принципиально же ничем от других они не отличаются. Ну, скажем, скульптор Вучетич, поэт Долматовский, командарм Шапошников, с одной стороны, Будённый — с другой. Наиболее яркая среди них личность и ранее всех в законченном виде состоявшаяся — фельдмаршал Кутузов. Если хотите — это Сталин без НКВД и без патологической кровожадности.
— Эк куда загнул, — вздохнул кто-то изнурённо, но не встал и не вышел.
— Что-то мы совсем забыли о нашем полудосягаемом для простого русского интеллигента «Кристалле», — заметил Иеремей Викентьевич.
И все оживились.
Все даже переменили закрепостившиеся было позы. А Мефодий Эммануилович прервался. Правда, прервался не на полуслове, а предупредил:
— Я, собственно, ещё ничего не сказал, я только проиграл прелюдию.
2
— За орден Кутузова! — воскликнул хозяин квартиры.
Все выпили, но, может быть, никто и не понял, в каком смысле был предложен этот тост.
А человек с бородкой и усами Наполеона Третьего продолжал, отпив один крошечный глоток из своей рюмки, которую держал двумя длинными и тонкими пальцами?
— Чем, в сущности, характеризовался этот переломный момент российской истории? Он характеризовался именно тем, что был не просто переходным от одного общества к другому и вообще от одной формы общественного правления к другой. Заканчивалась Московская Русь, тотальный разгром которой начал Иван Грозный, и начиналась Петербургская Россия, которую фактически утвердил Николай Первый. Екатерина Вторая после смертельного удара, нанесённого Руси Петром Первым, подчистила остатки прежней самобытности, а Павел Первый хотел было выкорчевать остатки. Но человек он был ограниченный, а вместе с остатками прежней Руси, которую ненавидел, он собирался вырубить и всё наиболее представительное петербургское дворянство, которое, как он думал, представляет опасность для самодержавия. А надо сказать, что самодержавия, в православном понимании его, в России вообще никогда не было. Православное самодержавие и абсолютная монархия — вещи совершенно разные. Православное самодержавие — явление мистического порядка, абсолютная монархия — явление совершенно светское, чисто европейское, с одной стороны, и чисто азиатское — с другой. С духовной, то есть с возвышенной, точки зрения православное самодержавие — наиболее высшая форма государственного и общественного устройства. Подозревается, что самодержец — это Бог, а царь — его отражение на земле в невероятно уменьшенном виде. Такая форма в современных условиях да и в более ранних фактически невозможна.
Предполагается, что царь абсолютно адекватно воспринимает волю Божию. Для этого он должен быть фактически святым. Предполагается, что царь абсолютно адекватно передаёт эту волю, переводя её в мирские адекватности, своим подданным. Но чтобы понять эту волю из уст царя, его подданные тоже должны воспринять её адекватно. Для этого и подданные должны быть на грани святости, а те несовершенства восприятия и воспроизведения в мирских действиях воли царёвой царь поправляет особо им сообщённой при короновании благодатью. Ясно, что таких обстоятельств при земной жизни общества найти нет возможности. Это было возможно в какой-то степени в давние времена, когда царство состояло сплошь из единоверцев, как это имело место в Древнем Израиле. Даже в Древней Руси, наиболее идеальной её эпохе, эпохе Равноапостольного Владимира Красно Солнышко, Русь снаружи и изнутри была осаждаема язычеством. Начиная же с Петра Первого Русь в полном смысле слова становится государством многонациональным, в котором воля православного самодержца мгновенно вступает в конфликт с волей всех неправославных и даже полуправославных лиц и народностей. Зародыши смуты, то есть гражданской войны, возникают автоматически. По мере же распространения вширь эти зародыши превращаются в мощные, постоянно действующие факторы. Если Иван Грозный завоёвывал земли малосильные, раздробленные и вообще-то существенно необходимые Руси для нормального земного существования, то с Петра Первого мы начали завоёвывать и захватывать всё, что захватить возможно. Не имея имперской формы правления, мы начали строить империю, то есть чисто земное грабительское государство с неограниченным объёмом притязаний, без мощного всенародного принудительного аппарата правления, основу которого составлять должны были русские, коренной народ. Вот именно эту форму и хотел воплотить Александр Первый волей и руками Аракчеева с его военными поселениями. Дворянство и без того было военным классом, этим уже тяготилось, а теперь было нужно превратить в солдат, причём крепостных, весь народ. Для этого в убийц и захватчиков необходимо было превратить весь православный люд. Глубоко укоренившаяся в народе духовность и нравственность, в лучших его представителях, делала основную массу населения негодной для такой формы государствования. Дворяне же должны были выступать по отношению к народу не просто угнетателями, но рабовладельцами по отношению к люду, который они должны были бы считать своими братьями и детьми во Господе.
В то же время предельно циничная, внешне респектабельная недуховная форма религии была уже давно готова. Её выпестовало абсолютно мирское государство с предельно лукавой формой властвования совершенно непросвещённой толщей народа, которую необходимо держать в состоянии непросвещённости. Такая религия была налицо. Я имею в виду Ватикан. Он и стал желанным прообразом новой формы имперского правления. Ко времени Петра Первого самодержец уже фактически был готовым Папой. Нужно было только найти конструкцию абсолютно новой формы государствования. Это в поверхностном варианте попыталась сделать Екатерина Вторая. Это в грубой форме единолично, подобно Ивану Грозному — без дворян, попытался сделать Александр Первый, человек элегантного, беспринципного и предельно маневренного склада характера. Главной опасностью предстало перед ним дворянство, которое более века уже правило Россией. А дворянство в России состояло из двух колоссальных, как мы сегодня сказали бы, мафий: петербургской и московской. Обе они были вредоносны для России, в разной, правда, степени, сейчас и губительны в будущем. Забегая вперёд, скажу, что именно петербургское дворянство, безпатриотичное и удивительно быстро выродившееся, подготовило и развязало революцию. Сначала против сметающей его буржуазии. Обратите внимание, что первые революционеры — дворяне, скажем — декабристы. Лозунг, брошенный в народ: «Бей буржуя!», «Грабь награбленное!», добавили дворяне, вытолкнутые из своих поместий и озлобленные против всех и вся.
Но была в России и третья сила, представленная дворянством же. Это была сила одновременно и патриотичная и европейски образованная, но деятельная, и талантливая, и всероссийская. Её ярчайшим представителем был генерал Раевский, истинный герой Смоленска, Бородина, Малоярославца, Красного, Лейпцига, Парижа. Но такие люди в силу своей духовности, талантливости, нестяжательности и просто человеческой порядочности оказались враждебными всем грабительским и мошенничествующим многонациональным силам России, которые ринулись занимать, причём в драку, со всех сторон самые тёплые места вокруг трона, уже в полной мере бездуховного. До появления на русской сцене трагической фигуры Николая Второго.
Но первой трагической фигурой на русской сцене я бы считал именно генерала Раевского, который это чувствовал, но, что на самом деле происходит, не понимал.
3
Третью рюмку выпивали как-то стыдливо, не бравируя, без острот и без шуток. Правда, юноша в чёрном свитере и с горящими глазами, что на прошлом заседании проявлял активность, вышел, как говорится, и теперь с вопросом:
— Скажите, пожалуйста, — обратился он к Мефодию Эммануиловичу, — вы не потомок Наполеона Третьего.
— Я этого вопроса именно от вас и ожидал, — ответил человек с бородой и усами Луи Наполеона.
— Почему именно от меня? — удивился носитель чёрного свитера.
— Трудно сказать, — ответил докладчик, — но ваша внешность выдаёт вас как любителя озадачить кого-нибудь праздным вопросом, к вопросам серьёзного свойства вы ещё не созрели, и условия нынешней, вас окружающей действительности не привлекли пока что ваше внимание к правилам хорошего тона в обществе.
— И всё же... — Человек в чёрном свитере вопросительно и строго глянул на Мефодия Эммануиловича.
— Поскольку ваш вопрос не имеет прямого отношения к Бородинскому сражению и к Отечественной войне с иноверцами в 1812 году, я мог бы вам не отвечать, — сказал Мефодий Эммануилович, — но, поскольку он меня радует, я на него отвечу. К Шарлю Луи Наполеону, брату Гортензии Богарнэ, который был невредимым выпущен из пределов России за смирение, проявленное им, я отношения не имею. К сожалению. Как вы, может быть, знаете, Савва Звенигородский явился Евгению Богарнэ во сне, когда тот расположился в пределах монастыря, в котором почивали мощи Святого. Они почивали вплоть до прихода к власти большевиков, которые так любят Михаила Кутузова, что орденом его награждают своих военачальников, особенно напоминающих этого фельдмаршала. Святой Савва порекомендовал Евгению Богарнэ не осквернять монастыря, и тот внял совету, оказался мудрее своего императора. Мой отец был назван по святцам в честь критского новомученика грека Мануила, день которого отмечается 15 марта. Святой мученик Мануил был взят в плен турками, которые насильственно обратили его в мусульманство. Потом он бежал и вернулся в христианство, покаявшись перед священником. Но по доносу снова был он выдан туркам, подвергся истязаниям и обезглавлен как исповедующий Христа. Произошло это в 1772 году, то есть годом позднее рождения в Санкт-Петербурге Николая Раевского-старшего и за два года до первого ранения Кутузова. Так что можно сказать: они современники. Святого звали по святцам Мануилом, что равнозначно Эммануилу. Но в полном виде слово «Эммануил» значит «с нами Бог». И вот в то время, послереволюционного поругания Церкви, мой отец придал своему отчеству такое звучание. Конечно, это было сочтено за вызов в период как раз антицерковной пятилетки. Это — середина тридцатых годов, отец получил за этот своеобразный вызов режиму срок и умер в лагерях. Вы довольны? — Мефодий Эммануилович посмотрел на человека в чёрном свитере.
— Не совсем, — ответил тот. — Меня интересует, почему мой вопрос обрадовал вас?
— Это очень просто, — улыбнулся Мефодий Эммануилович, — вы попались на своего рода определительную провокацию. Вы сразу же продемонстрировали ваши интеллектуальные возможности. Дело в том, что я в молодости действительно был похож внешне на Луи Наполеона, да и привлекал он мои симпатии. Это трагическая и романтическая фигура. Он был неплохой журналист, политический авантюрист, был судим, сидел в тюрьме, в знаменитой крепости Гам, бежал оттуда, стал императором, пытался придать империи либеральный характер, был предан, сдан пруссакам в плен и дожил свой век в Великобритании, как и его великий предок доживал на острове под британским флагом. Поэтому я решил придать своей внешности законченный вид, используя усы свои для выяснения интеллектуально-политического уровня своих современников и оппонентов.
— Как же это так? — поинтересовался субъект.
— Очень просто, — улыбнулся снова человек с бородкой и усами Луи Наполеона, — у меня есть некоторые устои мировоззрения, не всегда укладывающиеся в общепринятые нормы. Спорить со мной трудно, я умею постоять за себя да и кое-что знаю. Поэтому довольно часто мой оппонент после безуспешных кавалерийских наскоков прибегает к истасканному приёму: попытаться выяснить, не еврей ли я. Тогда я расстёгиваю ворот рубашки и показываю абсолютно православный крест. Тогда, не зная о масонстве ничего, спрашивает — не масон ли я. Мои усы провоцируют его на этот вопрос, поскольку многие считают, что Луи Наполеон был масоном. Когда же я объясняю им, что масонство и православие несовместимы, они начинают выяснять, нет ли среди моих любовниц евреек, не здоровался ли я когда-нибудь где-нибудь с евреем или масоном, что не одно и то же. И вообще многие у нас считают, умным в России может быть лишь еврей или масон.
— И всё же на следующей встрече мы с вами поспорим, — сказал юноша в чёрном свитере.
— Схлестнёмся, — поддержал хозяин дома, — а теперь дадим докладчику завершить своё выступление.
— Которое, к сожалению, я только начал, — подчеркнул Мефодий Эммануилович. — Итак, я утверждаю, что именно к концу царствования Екатерины Второй сложилась мощная дворянская номенклатура, которую возглавила петербургская клика, полупренебрежительно относившаяся к московской. Московская группировка была своего рода обломовщиной. Это малоагрессивные, полуфилантропические баре провинциального склада с мечтательно-патриотической закваской. Они состояли как бы в полуоппозиции к трону по причине некоторой оттесненности от него, на самом же деле именно они и были опорой трона, потому что к самостоятельному характеру действий способны уже не были, сломленные террором Ивана Грозного и Петра Первого. Они довольствовались мишурными спектаклями Екатерины Второй на турецкой эстраде исторических композиций.
Но была в России и очень серьёзная группировка, именно петербургская. Патриотизм был нужен ей не больше, чем политический лозунг. Там народ не знали и знать не хотели, презирали его. Там хотели власти, хотели бесконечной наживы, и, пока обирали завоёванные земли саморазваливающихся поляков и турок, всё шло хорошо. Этой группировке дворян, которую представляли довольно сильные и циничные умы, нужна была власть. Екатерина Вторая в роли примы-балерины их не устраивала, сумасбродный экуменист Павел Первый их не устраивал. Они его просто убили, покровительствуемые сыном императора. Но и сын совсем неожиданно стал проявлять самостоятельность: то он хотел стать самодержцем в полном смысле московского трона, то захотел реформ на европейский манер. Увидев свирепую косность и полную антинародность дворян, обиравших крестьян до нитки, по тем, конечно, а не по колхозным понятиям, он решил оставить Россию с её мироедами, а столицу перенести аж в Варшаву... Но это было уже безумием, такой царь в России был не нужен никому. Обострилось и чувство покаяния в мистически одарённой душе императора, усугубленное болезнетворными влияниями полутайных кружков и сект типа Татариновой. Дело шло к тому, что монарх готовился бежать из собственной державы. Назревал переворот, который с подготовки вдовы Павла Первого должен был совершить Великий князь Николай Павлович. Формальный наследник Константин не мог занять престол по причине ущербности его брака. Переворот готовился наиболее решительно настроенной верхушкой московского дворянства, одним из главных столпов которой был герой войны с Наполеоном Милорадович. Их поддерживали Аракчеев и владыка Филарет. Последний был очень крупной не только духовной, но и политической фигурой. Уроженец Коломны, ректор духовной академии, в эпоху нашествия Наполеона приобрёл огромную известность своим «Словом на смерть Кутузова», в котором не все слова соответствовали действительности, уже тогда началось редактирование его образа. Иерарх как бы пытался соединить в своём лице и то и другое и даже третье объединения дворянства. Но третья группировка в силу своей интеллектуальности, открытой гражданской самостоятельности никого из власть предержащих в России не могла устраивать. Именно семья Раевских, этот великолепный клан, замечательный родник народной русской аристократии, возвышался почти уединённо над всею массой русского дворянства. Она могла вызывать восхищение, часто зависть и настороженность — ум и талант всегда в России вызывали настороженность, — но принять её в «свои» никто, конечно, не решался. По словам известного их почитателя, семейство состояло из гордых и свободных умов, воспитанных на... доктринах личного, унаследованного права судить явления жизни по собственному кодексу и не признавать обязательности никакого мнения или порядка идей, которые выработались без их прямого участия и согласия. Старшая дочь Раевского Екатерина славилась умом, твёрдостью и прямотой слова. Её даже называли в шутку Марфой Посадницей. Младшая её сестра в письмах из Сибири высказывала такие глубокие суждения о творчестве Пушкина, который был в неё влюблён, какие не под силу даже более поздним толкователям произведений поэта. Как знать, — остановился и вздохнул Мефодий Эммануилович, — будь Мария, а не совершенно пустая в интеллектуальном и поэтическом значении Наталья Гончарова, судьба величайшего русского поэта могла бы сложиться иначе. В искалеченном и глубоко больном высшем обществе русском того времени семья Раевских была сдавлена между враждебными двумя группировками, которые развернули схватку «под ковром», руководствуясь чисто клановыми, даже не классовыми интересами, и в конце концов через столетие привели Россию к гибели.
Мефодий Эммануилович прервался и пристально окинул взглядом всех сидящих за столом.
— Так вы считаете, что Бородинское сражение было фарсом и сердце Кутузова незаслуженно находится в Казанском соборе? — сказал молодой человек в чёрном свитере.
А кто-то сидевший с краю стола тихонько встал, вышел в прихожую и, щёлкнув замком выходным, удалился.
4
— Нет, я так не думаю, — ответил Мефодий Эммануилович, — но я считаю Бородинское сражение, закончившееся сожжением Москвы, величайшей народной трагедией, а Кутузова виновником трагедии этой. Впрочем, не одного Кутузова. Русская армия, имея невероятно выносливых и мужественных солдат, необычайно умелых, находчивых и самоотверженных офицеров, явно уступала наполеоновской: там были какие-никакие, но свободные люди, а здесь крепостные и крепостники. Система ведения войны Фридрихова. Будучи умным человеком, Кутузов это хорошо понимал, ничего для совершенствования её не делал по своей крайней осторожности, граничащей с гражданской трусливостью. Наполеона, конечно, он боялся не зря, так жестоко и позорно битый при Аустерлице. Кстати, все, по крайней мере многие, видели расположение войск перед сражением бездарным, почти преступным. Царь тогда был молод, Кутузову доверял. План сражения был разработан австрийским генералом Вейротером, чиновником австрийского штаба. Когда государь спросил мнение Кутузова по этому плану, тот ответил, что план превосходный и он «уверен в виктории». Одно из двух: или Кутузов лгал по привычке, или не понимал порочности этого плана. Потом же всё пытался свалить на Вейротера.
При Бородине вёл он себя так, что никто не мог понять, чего же он хочет. Руководства сражением фактически не было. Барклай и Багратион, да и другие генералы действовали сами по себе. Не случайно Багратион, смертельно раненный и увозимый с поля боя, просил передать Барклаю, которого недолюбливал, что вся надежда теперь на него. Кстати, может ли кто представить, что Багратион поддержал бы план сдачи Москвы без боя там, в Филях? Но самое позорное, причём позорное на все века, великая держава, тратящая на армию в мирное время почти весь свой бюджет, как, скажем, сегодня, имеющая в целом армию никак не меньшую наполеоновской, знающая, что война неизбежна, оказывается к войне абсолютно не готовой: армия вся распылена, а командовать этой армией некому. Барклай, Багратион, Витгенштейн и Чичагов в сравнение с Наполеоном, даже с Даву, Бертье, Неем и Мюратом, не шли. Это при народе фантастически талантливом и воинственном, народе, в котором каждый житель фактически солдат, вплоть до женщин. Многие объясняют это происками, многие бездарностью царя и его окружения. Я объясняю полной безответственностью и антигосударственной, мародёрской по отношению к своему же народу распущенностью руководящего сословия — дворянства. Дворянство, вместо того, чтобы деньги, выдираемые из крестьян, вкладывать в производство, в торговлю, как это уже шло в Европе, эти деньги проматывало, причём проматывало за границей. Никакого хвалёного патриотизма в них не ночевало. Грузин Багратион был неизмеримо больший патриот, чем болтун и фанфарон Ростопчин...
Но самое страшное в том, что, победив Наполеона, таким образом выявив огромное количество молодых талантливых военачальников и государственных деятелей, которыми счастлива была бы любая нормальная цивилизованная страна, Александр Первый, за исключением Милорадовича, гуляки и бабника, всех разогнал по захолустьям, лишил какого бы то ни было государственного влияния и возможностей роста. Великого потенциального полководца, героя войны, любимца нации он загоняет в Малороссию командовать корпусом, там же Михаил Орлов, принявший капитуляцию Парижа у двух блестящих маршалов Наполеона. Почти официально включённый в десятку лучших генералов Александровской эпохи, он сгнивал в провинции тухлой начальником штаба в корпусе Раевского. Там же сгнивал и блестящий генерал Сергей Волконский. Участник пятидесяти сражений прозябал командиром бригады девятнадцатой пехотной дивизии. Можно представить себе, как их всех, этих блестящих рыцарей русской передовой тогда военной школы, боялись и ненавидели в канцеляриях Петербурга занюханные жадные чиновники, которые своими руками толкали их в разные заманчивые антигосударственные общества. Их гнали под гипноз авантюристов, чтобы перевешать или заковать в кандалы, а потом на собственной же территории повторить позор Аустерлица и трагедию Бородина в Крыму под стенами великолепной крепости Севастополя. Вот всем этим эквилибристам тайных канцелярий и выгодно было прославлять очковтирателя в ранге великого полководца, которому ничего не значило положить под Москвою пятьдесят тысяч русских людей, чтобы потом сдать и сжечь Москву, духовное сердце всей России.
Да, генерал Раевский, этот образец русского гражданства и боевой доблести, отказавшийся после разгрома корсиканца от графского титула, был бельмом на глазу для этих поручиков Киже и унтеров Пришибеевых в генеральских мундирах.
— Значит, получается, что Бородинское сражение со стороны фельдмаршала Кутузова было колоссальной липой? — сказал молодой человек в чёрном свитере.
— В какой-то степени — да, — согласился Мефодий Эммануилович, — но я считаю, что это сражение было «липой» по необходимости. Судя по ситуации, оно должно было быть проигранным, потому что тактически, с точки зрения передовой боевой выучки, передового боевого опыта, французы были сильнее. Но что факт, то факт: Наполеон был не тот. Он сам незадолго до этого высказался в том смысле, что с боевыми нагрузками полководец может справиться только до сорока лет. А ему к этому времени, как мы знаем, за сорок уже перевалило. Некоторые это объясняют мистическими мотивами, в которых не последнее место занимает знаменитый «неманский заяц». У других фигурирует не менее знаменитый «насморк Наполеона». Но, учитывая, что со стороны Кутузова руководства сражением почти не было, Наполеон должен был победить. Тут сказали своё слово солдаты и офицеры русские, Стратегически же война была проиграна ещё при замысле её. Здесь вставал один и, может быть, главный в той ситуации вопрос: судьба Москвы. Сдавать Москву или нет, когда и как её сдавать. Конечно, генералы многие, офицеры, тем более солдаты ничего об этом не знали. Но главным фактором, я считаю, была полководческая бездарность Кутузова, на которой, возможно, кто-то и играл. Очень может быть — Ватикан.
— А что вы скажете, если вам заявят, что Кутузов был масон? — спросил молодой человек в чёрном свитере.
— Я сообщу этому человеку масонское имя Кутузова и добавлю, что масонами были Суворов, Румянцев, Потёмкин, Екатерина Вторая, Павел Первый, Пушкин, Мусоргский и многие другие. Пребывание в масонской ложе было тогда так же популярно, как ныне пребывание в компартии. Кстати, подавляющее большинство членов лож в России были тогда такими же масонами, какими коммунистами сегодня подавляющее число членов партии являются. Николай Раевский-старший подшучивал над масонством Пушкина, а своим сыновьям и всем членам семьи запретил вступать в какие-либо тайные организации.
— А известно ли вам, что при Кутузове советником по военным вопросам во время нашествия Наполеона был Сен-Жермен? — не унимался молодой человек в чёрном свитере.
— Мне известно, что Сен-Жермен, знаменитый алхимик и чародей, родился в конце XVII века, что он, скорее всего, португалец, знаменит своими способностями запутывать самые простые и распутывать самые сложные дела. Потом, правда, их снова запутывать. Утверждал, что он обладает «философским камнем», может изготовлять алмазы, жизненный эликсир. В Париже он очаровал госпожу Помпадур. Бывал он и в России. Будучи близким другом Орловых, помог он Екатерине Второй совершить государственный переворот. Говорят, что он умер на границе прошлого и позапрошлого веков, не то в Гессене, не то в Шлезвиге. Говорят также, что он был свидетелем многих событий эпохи Древнего Рима и будет свидетелем некоторых событий будущих веков, Некоторые вполне достойные доверия лица утверждали, что при Кутузове действительно был некий «чёрный маркиз», имевший подавляющее на фельдмаршала влияние, чем объясняют странность, противоречивость и резкую переменчивость в поведении, поступках и даже в смерти вдруг так быстро задряхлевшего полководца. Со смертью Кутузова этот таинственный маркиз якобы исчез.
— А в судьбе генерала Раевского, как вы думаете, — не унимался молодой человек в чёрном свитере, — Сен-Жермен, или Аймер, или — он же — маркиз де Бетмер не принимал участия?
— Думаю, что, человек высокой нравственности, семейной порядочности и глубокого христианского внутреннего настроя, генерал Раевский не был доступен алхимику, — сказал Мефодий Эммануилович.
— Но генерал Раевский посещал-таки теософский кружок Турчаниновой, — настаивал человек в чёрном свитере.
— Это был всего лишь эпизод в жизни генерала, — пояснил человек с бородкой и усами Наполеона Третьего. — Эпизод, связанный с периодом той самой блокады всех более или менее ярких и одарённых личностей в государстве Александра Первого. Потом он, Раевский, быстро пришёл в себя, был поддержан благочестивыми старцами и спасся.
5
Расходились, лишь только начало темнеть. Все в этот раз как-то притомились. Выпито было мало. «Кристалл» остался и на следующее собрание, которое постепенно стало подразумеваться как нечто постоянное и почти обыденное. Евгений Петрович и молодой мужчина, сидевший за столом в чёрном толстом свитере, о чём-то негромко переговаривались, не спеша спускаясь по лестнице. Лифт на этот раз не работал.
— Да и вообще на этом лифте лучше не подвергаться риску, — говорил Евгений Петрович.
— Риску вообще лучше не подвергаться, — весело соглашался человек в чёрном свитере, спускавшийся по лестнице в синем недорогом и немодном плаще простенького покроя. Плащ был широк, он свисал с плеч хозяина и весь как-то болтался на его худенькой низкорослой фигурке.
Быстрыми шагами, торопливыми и размашистыми, сбежал вниз Мефодий Эммануилович, со всеми односложно прощаясь:
— Пока. Пока... До встречи...
— Спешите? — мимоходом спросил кандидат исторических наук. — А жаль. Я бы с вами кое о чём поспорил.
— Поспорить ещё успеем, — на ходу бросил сбегавший, хлопнул внизу дверью громко, тоже торопливо.
— Странный тип, — пожал плечами человек в плаще поверх толстого чёрного свитера.
— Да. Личность неожиданная, — негромко согласился Евгений Петрович, — весьма и весьма необычная. Такой человек фактически не имеет права на...
И я не расслышал последнего слова, потому что Евгений Петрович произнёс его как-то невнятно, может быть, даже последнее это слово было иностранное, скорее всего — латынь. Потом я почему-то не однажды вспоминал это слово, врезалось как-то оно мне в память. И всякий раз мне всё больше казалось, что это какой-то термин, не то медицинский, не то юридический.
Мы вышли во двор здания, когда Мефодий Эммануилович устраивался на сиденье своей чёрной «Волги». Он был мужчина крупный, по фигуре, по размерам напоминал сына падчерицы Наполеона и брата его Луи. Судя по манерам, этот человек привык быть на виду, привык пользоваться вниманием и привык удобно устраиваться в жизни. Он и на сиденье машины устроился удобно и увесисто. Потом он выглянул из-за отворенной дверцы, добродушно помахал нам крупной ладонью и коснулся пальцами краёв чёрной широкополой шляпы. Затем он громко захлопнул дверцу и с места резко и быстро рванул в темноту.
— Лихой малый, — завистливо заметил молодой мужчина в чёрном толстом свитере под широким синим плащом.
— А что же вы не привезли своего друга? — обернулся ко мне Евгений Петрович.
— Сегодня у него неожиданное происшествие, — сказал я, — он мне позвонил, что не сможет приехать.
— Неприятное происшествие? — заинтересовался Евгений Петрович.
— Нет, рядовое, но существенное, — успокоил я.
— Помощь ему никакая не нужна? — Евгений Петрович насторожился.
— Да нет, ничего особенного, — успокоил я, — простуда.
— А то смотрите. Стесняться не нужно. Мы должны помогать друг другу: нас ведь на свете не так уж много.
6
— А вам не нужно в Подмосковье никуда? — спросил Евгений Петрович. — А то я в Можайск должен сегодня махнуть.
— Вообще-то я хотел съездить в одно место, — обрадовался я, — но я собирался не сегодня.
— Смотрите, я сегодня еду, могу подбросить, — предложил Евгений Петрович, — если не совсем в противоположную сторону.
— Да как раз по пути вашего следования. Там всего лишь чуть в сторону, километров тридцать.
— Тридцать километров при подмосковных дорогах — сущие мелочи, — заметил Евгений Петрович.
— Если мелочи, то я готов.
— И я готов. Нам ничего не мешает.
Я устроился на переднем сиденье рядом с водителем, и Евгений Петрович, медленно, осторожно объезжая расчерченные на асфальте и присыпанные клетки для игры, которой теперь увлекаются не одни только девочки, вывел машину на проспект.
— Вот мы теперь в тишине и спокойствии можем и отдохнуть и предаться размышлениям, — сказал он, — и, если угодно, чуть вздремнуть, кому позволяет обстановка.
— Ну какое тут вздрёмывание, — сказал я, — после такого наполненного обсуждения.
— Да. Обсуждение было широким, — сдержанно согласился Евгений Петрович, — даже «Кристалл» не допили.
— И в шахматы сегодня даже никто не играл, — заметил я.
— Ну в шахматы всё же кто-то там в уголке пристроился, под конец, — усмехнулся мой дорожный собеседник. — А, впрочем, подумать есть о чём.
7
— Подмосковье — это фактически большая и совершенно обособленная страна, — обобщил Евгений Петрович, — по европейским масштабам, это вообще большая и неплохо развитая единица со всеми своими особенностями.
— Но это не самостоятельная территория, это сердце, — сказал я.
— Да. Сердце. Без Москвы Россия немыслима, — согласился Евгений Петрович. — Поэтому в войне с Наполеоном вопрос о Москве, вернее, проблема Москвы была главной. Отдать или не отдать Москву Наполеону не было проблемой первостепенной, первостепенным был вопрос именно сожжения Москвы. Я нахожу очень много интересного в словах товарищей, которые вопрос ставят именно так.
— Не случайно итоги всей войны подтвердили тот факт, что Москва бессмертна. Пока Москва есть, Россия жива.
— Да. Это верно, — согласился Евгений Петрович.
— Если бы Наполеон сжёг Петербург, — сказал я, — тот, может быть, из пепла и не восстал бы.
— По крайней мере, в качестве столицы, — согласился мой собеседник.
— Да. В качестве городка второразрядного, может быть, и поднялся бы, — заметил я уклончиво.
— А может быть, в том и был смысл сожжения Москвы? — Евгений Петрович пристально посмотрел мне в лицо. — Может быть, Михаил Илларионович и такой великий патриот, как генерал-губернатор граф Ростопчин, именно ради этого и пожертвовали Москвой?
— То есть? — удивился я.
— К моменту нашествия Наполеона петербургская группировка настолько взяла верх, что люди стали уже забывать о значении Москвы. Может быть, стоило им об этом напомнить?
— Таким варварским способом? — удивился я.
— Что значит варварским? — возразил спокойно мой спутник. — Варварство — понятие условное. Парфяне были варварами для Рима, но для парфян римляне были варварами. Во всяком случае, люди, не имеющие патриотической жилки в натуре своей, вряд ли могут называться нормальными людьми. Такими людьми, может быть, есть смысл и пожертвовать.
— То есть вы хотите сказать, что петербургской группировкой и пожертвовать стоило? — насторожился я.
— А что, если Кутузов, видя, что петербуржцы отдают Москву, открывает французам дорогу на северную, весьма искусственно созданную столицу и с этой целью совершает свой знаменитый Тарутинский манёвр?
— Но ведь там люди! Огромный город! — воскликнул я.
— Что значит люди? — вздохнул Евгений Петрович. — Перед великой исторической идеей. Да и можно ли считать людьми граждан великой державы, настроенных не патриотически, но...
— Но ведь это живые люди!
— Такие люди уже при жизни мертвецы.
— Вы верите в Бога?
— Нет.
— В кого же вы верите?
— Я верю в великую державу.
— И только? — удивился я. — Саму по себе?
— Только в великой державе человек может стать полноценным гражданином, а следовательно, и человеком.
— Человек без гражданства — не человек?
— Безусловно, он просто житель на земле.
— И только?
— Он прожигатель или просто истлитель своей действительности. Такую жизнь я не могу назвать даже жизнью. Это всего лишь действительность, — мрачно вздохнул Евгений Петрович.
Некоторое время мчались молча по полупустынному шоссе. Мелькали машины, вспыхивающие при встрече, как полуночные искры, в ночи же исчезающие. Мелькали какие-то дома, домики, домищи, корпуса и целые посёлки. Снижаясь и взлетая, мелькали своими огнями самолёты, а людей даже и не было видно на этом бесконечно широком и бездушном шоссе.
— Так вы хотите сказать, — продолжил я, — что Кутузов, шагнув на юг под Тарутино, пригласил Наполеона разрушить Петербург?
— Как он в своё время пригласил его разрушить Вену, — кивнул Евгений Петрович. — Но Наполеон был молокосос, корсиканец, выродившийся отпрыск древнего и впустую просуществовавшего рода.
— Всего-то? — удивился я.
— Всего-то, — подтвердил Евгений Петрович. — Правда, он во Франции покончил с республикой и тем спас эту страну. Но рождён он был явно не только для этого. Он должен был спасти Россию. Кутузов сжёг Москву, чтобы этому выскочке негде было жировать, не было повода для благополучной зимовки. Он перекрыл дорогу на юг, в богатые губернии, чем, кстати, лишил Бонапарта возможности оторвать от России хохлов, как это в своё время сделал Карл Двенадцатый. Этих Мазеп у них сколько угодно, они только спят и видят, эти хохлы, чтобы куда-нибудь отпасть. Как человек серьёзный и стратег великий, он не мог себе представить, чтобы Наполеон поплёлся назад через Смоленск. Но Бонапарт к этому времени уже настолько опупел от страха, что готов был бежать куда угодно. Но оказался в России просто перетрусившим мальчишкой.
— Вы полагаете, что Наполеон уже не владел ситуацией? — спросил я.
— Он никогда ситуацией не владел вообще, — кивнул Евгений Петрович, — он всегда мчался туда, где легче победить. Чуть только ему оказывали серьёзное сопротивление, он бросал дело и кидался в сторону. Помните, как он бросил армию в Египте? А как он её бросил в России! За это его должны были расстрелять собственные же маршалы. Но маршалы сами были под стать своему императору.
— Ну а что вы всё же скажете о Вене? — напомнил я об австрийской столице.
— Австрия была исконным и беспредельно изворотливым противником России. Сама Россия, занятая Турцией, покончить с этой могущественной, но уже сгнивающей империей была не в состоянии. Да и не было в Петербурге ума, решившегося бы на это. Это понимал только один Кутузов, который в то время на целую голову превосходил всех политических деятелей. Вот руками Наполеона Кутузов и взялся решить австрийский вопрос. Обратите внимание, австрийский император затребовал из Петербурга Кутузова для спасения Вены. Кутузов прибывает на театр военных действий и первое, что предлагает, — сдать Вену. Вы чувствуете, какова мера презрения к хозяину австрийского престола и ко всему его окружению? Наполеон вступает в Вену. Бетховен лежит в конвульсиях от грохота французских пушек и подушками затыкает себе уши. Кутузов надеется, что Наполеон покончит с Австрией, но этот мальчишка единственно о чём мечтает — это жениться на дочери настоящего императора, сам уже будучи императором. Австрийская корона ещё не в дорожной пыли. Вейротер разрабатывает план сражения при Аустерлице. Лукавому генерал-квартирмейстеру австрийского штаба приходит в голову так подставить русские войска, чтобы Россия ушла из Австрии. Он куплен. Он уже работает на Наполеона. Кутузов всё видит и молчит, он понимает, что Наполеон бессилен против России. Он хочет решительной победой над союзниками принудить Наполеона раздавить всё же Австрию. Александр ничего не понимает в этой игре, так же как и при убийстве Павла Первого, он игрушка в руках других. Александр спрашивает у Кутузова об очевидном: преступно ли замыслил свой план Вейротер. И Кутузов нагло говорит, что победа союзников неизбежна. Он явно издевается над Александром. Именно этого Александр потом не мог простить ему. Наполеон сокрушает союзные армии, Австрия вроде бы растоптана, но завистливое холуйство Наполеона перед аристократией берёт верх, и эта древняя развалина, живой труп, всё же спасена. Однако Австрия выведена из числа великих держав. На континенте остаются две великие державы — Франция и Россия. И это великая заслуга Кутузова. Дипломатическое крушение Турции, кстати, завершит тоже Кутузов.
— Но ценой какого позора и гибели скольких русских солдат вы получаете из рук Кутузова унижение Австрии! — возразил я.
— В борьбе гигантов отдельные человеческие жизни не имеют значения, — спокойно глянул на меня Евгений Петрович ледянистым взглядом, — судьба империй и целых эпох решается порой не исходом сражения, а тем, как и в какую сторону его последствия будут использованы. Я считаю, что Бородинское сражение — верх стратегического и политического мастерства Кутузова.
Машина пошла несколько спокойнее, как будто Евгений Петрович расслабился, то есть брал себя в руки.
— Мы не проехали вам необходимый поворот? — спросил он.
— Ещё нет. Ещё километров десять, — ответил я. — Мне на Верею.
— Вот те знаменитые места, дорога смерти захватчиков, — заметил Евгений Петрович и продолжал: — Бородино — это вершина ювелирного искусства тактики Кутузова. Дело в том, что Москву нужно было отдать, сам Наполеон уже не в силах был взять её. Армия французов таяла, из шестисот пятидесяти тысяч осталось меньше ста пятидесяти. Это был минимум того, что необходимо для взятия Москвы и непогружения Наполеона в панику. С учётом подхода ещё около ста тысяч разных европейцев Наполеон, рассчитывал Кутузов, мог направиться на Петербург. Там стояла паника, обычная обывательская паника той абсолютно непатриотичной шайки дворян, которым родина там, где есть чем поживиться, есть кого грабить. С другой стороны, абсолютно непатриотично было сдавать Москву без боя с идейной точки зрения. И на будущее необходимо было показать Наполеону и всему миру вообще, что такое русский человек, когда его ставят в необходимость действовать всерьёз. На будущее. Плюс к тому, солдату русскому необходимо было дать почувствовать, что он сила. Простые солдаты и офицеры не подозревали, что Наполеон фигура дутая, необходимо было дать русским почувствовать, что Наполеон ненепобедим. И с блеском Кутузов с этой задачей справился. Он избрал чисто оборонительный план сражения и подставил Бонапарту весь левый фланг, который тот в полной мере одолеть не смог. На флешах, Курганной высоте он подставил двух самых выдающихся генералов. Любой из них мог возглавить армию. Причём Раевский стратегически был шире и умнее Багратиона, Багратион был слишком горяч. Как в своё время при Аустерлице Багратион, Дохтуров и Милорадович спасли русских, потери и масштабы погрома которых на западе преувеличивают до сих пор. Багратион и Раевский блестяще оправдали надежды Кутузова, дав сохранить почти не тронутыми в сражении войска правого фланга, которые Кутузов рассматривал как резерв стратегического значения. Он и намеревался малыми силами сдержать ослабевшую армию Наполеона и потом впустить его в сожжённую Москву, чтобы направить на Петербург, сам имея армию в почти нетронутом виде. Ранения Багратиона и Раевского несколько спутали план Кутузова, и ему пришлось использовать Платова и Уварова, причём только для восстановления равновесия. Ведь в тылах французов началась паника, Наполеон уже бросился было туда сам и готовился использовать гвардию. Стоило Платову и Уварову развить успех — и крушение Наполеона под Бородином было неизбежно. Однако Наполеон ещё не сыграл своей роли в гениальном замысле Кутузова, он был ещё фельдмаршалу нужен. И Кутузов мгновенно возвращает всю кавалерию.
— Вы считаете, что Кутузов играл с Наполеоном, как кошка с мышкой? 1— усмехнулся я.
— Именно так, — кивнул Евгений Петрович, — он со всеми вообще играл, как кошка с мышками. В его гениальности Кутузова понимал только Раевский, почему так однозначно и поддержал старика в Филях, а потом согласился увести корпус из уже отбитого Малоярославца, согласился выпустить Нея под Красным, взяв в плен только шесть тысяч французов, причём пять из них сами пришли сдаваться Раевскому. Вы слышали, надеюсь, об этом эпизоде?
— Слышал, — кивнул я.
— Кутузов, безусловно, понимал, что самая талантливая фигура среди русских генералов — Раевский, и всеми силами готовил его в большие люди. Он понимал, что в условиях тогдашней русской серости его необходимо поддерживать, чтобы, как говорится, от зависти не схарчили. Свои же. Это у нас на каждом шагу. Причём это схарчевание шло и со стороны циничных петербуржцев, и со стороны завистливых и уже гниющих в опале москвичей. Москвичей петербуржцы сознательно сгнаивали. Вот почему Москву необходимо было сжечь. Она состояла из таких болтунов, как Ростопчин, который только и был способен со своей дурью и с бешеной энергией на то, чтобы его с умом использовать.
Мы ехали теперь очень медленно. Евгению Петровичу явно хотелось выговориться.
— А почему бы вам не выступить за нашим столом? — спросил я.
— Этого делать нельзя, — сказал он спокойно.
— Почему?
— Потому что одним здесь это слушать вредно, а другие не поймут или поймут вкось и вкривь. Так вот. Вернёмся к нашим баранам. Напомню вам, что Кутузов и Раевский сошлись достаточно близко в Молдавии, куда молодой полководец прибыл из шведской эпопеи, в которой блестяще проявил себя у Барклая. Вместе с Раевским Кутузов завершил дела с турками, что было очень кстати перед нашествием французов. Кутузов тут ясно понял, что над Россией поднимается звезда первой величины военного искусства.
— Вы думаете так? — удивился при словах этих я.
— Вот эту звезду и засунул под пресс, — подчеркнул Евгений Петрович, — Александр Первый. Он был врагом всех талантливых людей. Он гонял по ссылкам Пушкина. Я считаю, что он же убрал Кутузова. Смерть Кутузова весьма таинственное явление. Царь же учинил для всех талантливых русских военачальников котёл, перемешав их с авантюристами типа Пестеля и Каховского. Он следил издали за разложением, готовя разгром всех сразу, что потом и сделал руками брата Николая. Но не об этом речь. Кутузов сказал просто так, что завтра утром будет продолжаться сражение. Он видел, что армия потрёпана очень сильно, хотел через день-два её отвести за Можайск, а царю сообщил об одержанной якобы виктории, не лукавя сам перед собой. Дело в том, что армия разгромлена не была, а он, сохранив армию, становился фактически главной фигурой в России. Ему нужно было заманить Наполеона в Москву, сохранив армию. Он поистине испугался, когда ему сообщили, что Наполеон отступил с захваченных русских позиций. И чтобы растерявшийся император не распустил нюни, уже через час он сам отдаёт приказ к отступлению. С последовательностью действительно железной он продолжает выполнять свой план, в который, судя по всему, были посвящены ещё два человека — Раевский и Дохтуров. С ними он и советовался сразу после сражения в отдельной комнате. Один на один. Кстати, Дохтуров и не дал Наполеону, получившему Семёновские флеши, перейти Семёновский ручей, тем самым прижать русскую армию к Москве-реке и заставить её переправляться на левый берег, бросив артиллерию и всё снаряжение. Армию Дохтуров, заменивший Багратиона, спас. А именно армия и нужна была Кутузову, здесь он не лгал. Вы представляете: московского, насквозь провинциального, неспособного к серьёзной государственной деятельности дворянина — нет, петербургское же дворянство — разбежалось. Наиболее продажные из них пошли служить Бонапарту, тот подтвердил их привилегии, титулы, но все коммуникации французов перерезаны и парализованы русским бездорожьем. И Наполеон в ловушке. А на смену проигравшей войну и дискредитированной верхушке дворянства петербургского приходят такие люди, как Раевский. Здоровые силы народа наполняют Москву, она — сердце истинное России — вновь становится столицей. И уже обновлённая Россия, без всяких декабристов, тоже хлыщей, болтунов и клятвопреступников, империя начинает развиваться семимильными шагами...
— Так, может быть, именно эту коварную ловушку Наполеон и почувствовал? — предположил я.
— Вряд ли, — покачал головой Евгений Петрович, — сработало его никем всерьёз не воспринимавшееся мальчишество. Никто почему-то не хочет видеть, что Бонапарт смело и блистательно действовал против слабых противников. Достойных оппонентов ему на поле боя не было, это он всегда чутко улавливал. С бездарными пруссаками и австрийцами он был куда как смел. Но не такие уж великие народы, как испанцы и египтяне, азиаты чуть проявили упорство — и великий корсиканец спасовал. А с такими серьёзными противниками, как Фуше, Талейран, он вообще ничего не смог сделать. Пётр Великий или Николай Первый, я уже не говорю про Екатерину Вторую, разделались бы с ними в два счета. Кутузов же прекрасно понимал мальчишескую сущность Наполеона. Первым это заметил ещё великий Суворов. Помните его высказывание на этот счёт перед походом в Италию? Если бы не австрийцы, Суворов ещё тогда укротил бы самовлюблённого юношу. Причём, прошу вас заметить, петербургское общество того времени было таково, что стоило лишь Наполеону направиться в сторону Петербурга, все они разбежались бы. Никакого партизанского движения там быть не могло.
— Ну и что бы это значило? — поинтересовался я. — Они могли бы просто заключить с Наполеоном мир на самых позорных условиях. Ведь Кутузова с его дипломатическими талантами среди петербуржцев не было бы.
— И не надо. Этого и не нужно было, — иронично заметил Евгений Петрович. — Кутузов стоял бы в тылу французского императора и держал бы его за горло. А петербургское высшее да и среднее чиновничество, которое развалило Россию к двадцатому веку, уже тогда показало бы себя, говоря сегодняшними словами, саморазоблачилось бы. Всё было бы в руках гениального Михаила Илларионовича: и Петербург, и Наполеон, и Париж.
— Ну и что же всему виной? — предложил я собеседнику самому подытожить своё выступление.
— Виной всему была бездарность, если хотите, трусость Наполеона. Как это ни странно, такая глубокая комбинация была рассчитана на талантливого соперника, не на гениального. Гениальный просто не втянулся бы в эту комбинацию, проще говоря, не задумал бы такой бессмысленный поход. На поход в Россию из Парижа, да ещё в те времена, мог решиться только талантливый дурак или мальчишка. Такой мальчишка перед гением, умудрённым до чемпионской шахматной прозорливости, был беспомощен.
— Вы так думаете? — спросил я.
— Кутузову спутал карты даже не Наполеон, — вздохнул Евгений Петрович, въезжая в вечерние огни домишек Вереи, — Кутузову спутал карты в какой-то степени непобедимый русский солдат, именно своей непобедимостью. А главное, что прервало эту комбинацию, — это несвоевременная и таинственная смерть Кутузова. Мне думается, что его убрал Александр. Не так уж он был дряхл, этот железный старик, перемоловший два смертельных ранения в голову, оба навылет. И ещё третье, тоже не из лёгких. Дряхлость его преднамеренно утрировалась, да и сам он по хитрости своей подыгрывал. Но один этот уцелевший глаз его, ушедший от двух пуль, даже трёх, был зорче тысячи других...
— Значит, вы хотите сказать, что генерал Раевский состоял с фельдмаршалом Кутузовым в антигосударственном заговоре? — подвёл я итог. — Заговоре более страшном, чем заговор декабристов?
— Отнюдь, — возразил Евгений Петрович, — тем более что заговора декабристов просто не было. Это был вынужденный военный мятеж. Поэтому-то Раевский так резко и осудил этих необычайно близоруких людей. Но я допускаю, что, будучи действительно одним из умнейших и талантливейших и порядочнейших людей России, Николай Николаевич Раевский-старший разделял взгляды и тактику Кутузова. О многом догадывался. Иначе он не поддержал бы фельдмаршала в Филях. Ведь объективных поводов сдавать Москву действительно не было.
Евгений Петрович аккуратно притормозил, и машина остановилась. Я глянул в окно и удивлённо обнаружил, что машина стоит напротив знакомого мне дома. В окнах было темно. Косуля стояла посреди двора и с удивлением смотрела на новенькую «Волгу».
— Откуда знаете, что мне сюда необходимо? — с удивлением спросил я.
— Мы всё знаем, — улыбнулся Евгений Петрович и добавил: — Не знаю. Мне почему-то кажется, что именно сюда вы едете. Рад был быть вам полезным. До следующего нашего застолья.
— Может быть, зайдёте вместе со мной? — предложил я.
— Нет. Без приглашения приезжать в гости не в моих правилах.
— Очень интересные люди, — сказал я, — и очень простые.
— Тем более, — сказал Евгений Петрович, — к хорошим людям без приглашения не являются.
Он мягко нажал какой-то рычаг, и дверца с моей стороны автоматически отворилась.
— По приглашению я в любое время приеду, — сказал Евгений Петрович, — доверяя вашей рекомендации. Может быть, и они к нам пожалуют?
— Может быть, — сказал я, — приглашение будет передано. Тем более что хозяин сам хотел приехать, да не получилось. Вот эта козочка внезапно сбежала, пришлось её искать.
Я вышел из машины, захлопнул дверцу и поклонился.
«Волга» мягко развернулась и неторопливо ушла в ночь, поблескивающую мелкими снежинками. В окнах дома вспыхнул свет, раскрылась дверь, на крыльце появился Олег.