1

И вот мы снова в той же гостиной, за тем же столом, под той же большой фотографией лошади с удивительно красивым и умным взглядом. Стол наш дубовый на вздутых ножках опять по-холостяцки — без скатерти. Опять на нём по-холостяцки безболезненно и даже как-то горделиво сверкают несколько бутылок водки — высокие бутылки белого стекла и с пробками под белым сургучом, который сразу вызывает удивление и вопросы.

   — Где вы достали эти чудные изделия? — спрашивает многозначительно некий откормленный гражданин с любовно выхоженными усами и бородой ala Наполеон Третий. Он театральным жестом протягивает руку в сторону бутылок.

   — А что вас, собственно, в этом удивляет? — спрашивает мой друг и хозяин квартиры, человек, как я уже отмечал, необычной судьбы.

   — Разумеется, белый сургуч поверх натуральной пробки, — отвечает театрально человек a la Наполеон Третий, — это признаки того, что изделие изготовляли, как у нас говорится, на зарубеж. Такие бутылки к нам попадают чисто случайно.

   — Никак нет, — категорически возражает мой друг, — отнюдь не случайно. За квартал от нас день и ночь функционирует завод, производящий водку. И там действительно делают товар для буржуев проклятых, чтобы они нам подбрасывали валюту. Но к концу месяца завод почти всегда недовыполняет план. И тогда...

   — Тогда совершается чудо! — восклицает, прерывая хозяина, гость с бородой и усами Наполеона Третьего.

   — Да! — восклицает хозяин квартиры, как мы знаем, человек типа осовременного на советский лад Дон Кихота, — тогда в наш магазин выбрасывают этот чарующий эликсир, которого для торговли хватает часа лишь на два.

   — Вся округа сбегается за этим зелием и, прошу прощения, эликсиром Парацельса наших дней, — подхватывает автор темы разговора и громко хлопает в ладоши.

Евгений Петрович опять молча сидит чуть поодаль от стола и смотрит на всё несколько отстранённым взглядом. Он, правда, успел мне дружески кивнуть издали, когда я появился в гостиной, ничуть не всколыхнув свой кок надо лбом с еле приметным шрамом поперёк переносицы вниз.

Народу сегодня определённо больше. Народ оживлённый. Некоторые уже немного выпившие, чуть раскрасневшиеся и такие по-осеннему оживлённые. Они, эти люди в пиджаках, пуловерах и каких-то модных куртках заморской замши, сгрудившись вокруг стола, как вокруг центра мироздания, напоминают сейчас возбуждённых предстоящим полётом птиц. И если бы у них были крылья, они наверняка ими похлопывали бы.

   — Как жаль, что у нас нет крыльев, — громко сожалеет кто-то из гостей.

   — А в чём дело?

   — К чему сейчас такая надобность?

Спрашивают его с разных сторон.

   — Мы бы сейчас поднялись и отправились стаей в те времена, о которых собираемся рассуждать, — отвечает патетично сожалетель.

   — Такие крылья у нас есть, — говорит уже знакомый многим субъект, низвергатель с пьедестала Кутузова, — стоит только открыть для начала хотя бы одну из этих таинственных бутылок, этих поистине сосудов от чародеев и алхимиков.

   — К делу, — поднимается со стула хозяин и берёт со стола прямо за горло бутылку и поднимает над ней сверкающий штопор.

Прошло всего немного торжественных мгновений, и можно было убедиться в правоте субъекта, провозгласившего истину, что, когда есть водка и рюмка, крылья не нужны.

   — Вы правы, — подтверждает эту мысль выступавший на предыдущем диспуте кандидат исторических наук, — когда есть водка, а рюмки звенят, все исторические эпохи становятся доступнее и проще...

   — Как женщины, — добавляет мужчина с бородкой Наполеона Третьего.

   — Что нам и продемонстрирует сейчас кандидат искусствоведческих наук, большой специалист по эпохе фельдмаршала Кутузова Иеремей Викентьевич Столбов, — сказал интригующе Евгений Петрович, глядя на субъекта.

Под звон рюмок, под запах в мундире сваренной картошки, клубящей пар из кастрюли прямо в потолок, заговорил субъект.

 

2

   — Я не был бы вполне искренен, если бы с самого начала не признался, — начал Столбов, проглотив одним длинным глотком содержимое своей рюмки и крякнув, — в том, что подлежащая нам сегодня к обсуждению эпоха вызывает у меня массу недоумений.

На эти слова человек с бородкой и усами Наполеона Третьего высоко поднял голову, не выпуская из пальцев пустую рюмку, положил вытянутую далеко руку на стол и внимательно уставился на докладчика.

   — Редкая личность, — толкнул меня под бок сидящий рядом хозяин квартиры, — я тебе потом о нём расскажу.

Он кивнул в сторону этого помпезного слушателя.

   — Массу недоумений, — повторил субъект, — на которые почему-то вот уже полтора столетия никто не хочет обращать внимания. Первое недоумение: этот непредвиденный и такой загадочный случай с зайцем, прыснувшим из-под копыт коня Бонапартова в предрассветной росистой траве над Неманом в то роковое для императора галлов утро. Второе: был ли он императором именно галлов, а если нет, кого именно представлял Наполеон в своём походе на Москву? Третье: была ли попытка силой заставить Россию присоединиться к Континентальной блокаде единственной целью нашествия? Четвёртое: собирался ли Кутузов на Бородинском поле отстаивать Москву? Пятое: зачем понадобился Кутузову так повсюду воспетый его Тарутинский манёвр? Зачем Кутузов приказал оставить Малоярославец, когда этот город уже был отбит Раевским и Милорадовичем? Я мог бы ещё перечислять и перечислять свои недоумения. — Субъект строго и пронзительно окинул взглядом всех сидящих за столом.

   — А почему бы их все и не перечислить? — поинтересовался разрумянившийся человек с усами и бородкой Наполеона Третьего.

   — Их слишком много, — строго пояснил субъект, — если мы их всех коснёмся, то некоторым из вас не захочется по привычке после двух-трёх рюмок садиться за шахматы, а другим — за преферанс. Но я заострю ваше внимание на трёх вопросах: мог ли вообще Наполеон выиграть войну с Россией; кому было необходимо сжечь Москву без всякой на то необходимости; почему за год перед нашествием французов (французов ли?) в Петербурге был построен Казанский собор, точная почти что, но в значительно уменьшенном виде копия собора Святого Апостола Петра в Риме?

   — Весьма смелые вопросы... — задумчиво протянул кто-то в наступившей странной тишине.

Странность этой тишины обозначилась в том, что на самом деле её не было, формально кто-то продолжал жевать либо дожёвывать что-то, кто-то постукивал пальцем по собственному колену, кто-то шумно дышал и всхлипывал простуженными лёгкими, кто-то вынимал из коробки спичку... Звуки были. Но внутренне! Внутренне все затихли, как бы в предчувствии большого скандала.

   — Я понимаю, почему вы все так притихли, — сказал субъект, — я и сам затих вместе с вами. Вернее сказать, я начал затихать уже давно, много лет назад, когда передо мною начали вставать эти совершенно очевидные, но такие внезапные для нашего исторического сознания вопросы. Ведь они начали возникать тогда, прошу обратить внимание, когда с этими да подобными им вопросами не к кому было обратиться без риска для собственного будущего...

   — Это действительно так, — сказал хозяин дома, — поэтому я предлагаю налить по второй.

   — Успеете, — Иеремей Викентьевич останавливающе поднял над столом ладонь. — Успеете. От вас водка никуда не убежит. Это не Наполеон Бонапарт — великий полководец, которого русское командование сначала привело в Москву, а потом ловило его по всей России так, словно играло в жмурки с наглухо завязанными глазами. Я ещё один вопрос заострю перед вами, пусть даже вы меня сочтёте сумасшедшим и вызовете наряд скорой помощи из психиатрической больницы. Скажите мне, зачем понадобилось маршалу Даву — он же герцог Ауэрштадтский и князь Экмюльский, человек весьма и весьма высококультурный, хотя и любивший писать приказы для театральности на пустой бочке, — зачем ему понадобилось превращать Успенский собор Кремля в конюшню?

   — Когда я слышу, что один из прекраснейших соборов Москвы превращали в конюшню так называемые цивилизованные завоеватели, в сущности новоявленные варвары, я не могу не потребовать рюмку водки, — заявил при этих словах субъекта кандидат исторических наук.

   — Что с вами сделаешь, — субъект смирно опустил взгляд к столу, — если вас история ничему не учит и вы вспоминаете о ней только при виде рюмок.

   — Ах, если бы мы знали свою историю, — вздохнул кто-то искренне и горестно.

 

3

   — Уж дайте мне закончить моё сообщение, — сказал Иеремей Викентьевич, дожёвывая разваренный до сахаристости клубень картошки, ободранный от его мундира, и с ним луково пахнущий кус жирной селёдки, — а иначе, того и гляди, кто-то уже усядется там под окном за шахматную доску...

   — Шахматы ничему не мешают, они только обостряют мышление, — заметил кто-то за столом как бы мимоходом.

   — ...или же, того пуще, усядутся за преферанс либо же начнут названивать любовницам. — Субъект глянул в сторону Евгения Петровича, спокойно и деловито прожёвывающего свою долю закуски.

   — Просим!

   — Просим...

Несколько голосов приветствовали субъекта возбуждёнными голосами.

   — Вот я и говорю, — сказал субъект с заманивающей интонацией, — Санкт-Петербург, как известно, был основан Петром и его наставниками как протест против Москвы, до смерти напугавшей во времена царевны Софьи будущего великого тирана России, воспетого позднее величайшим поэтом России в одной из его монументальнейших поэм. Москва раздражала деспота и реформатора всю его жизнь своею косностью, своей незыблемой приверженностью к старине и, если хотите, своей провинциальной ленивостью, которая, как известно, во мгновение ока слетала с древней столицы в моменты грозной опасности. Пётр хотел создать новую, мобильную, энергичную, легко и быстро отзывающуюся на все вызовы истории столицу. В ней он решил создать абсолютно новый для России центр, с новыми, в корне отличными от московских, традициями. Молодому, примитивно образованному и своенравному царю опереться в этом деле было не на что. Отвращаясь от исторически непоколебимого и не способного к реформированию православия, знаменем которого была Москва, Пётр судорожно искал новую точку опоры. Кровавые стрелецкие волнения, в любую минуту готовые воспламенить весь народ, кошмарами стояли в его воспоминаниях. И молодой царь быстро пошёл навстречу образованным, элегантным и гладкоречивым лютеранам и реформатам. Вся первая половина его царствования прошла под знаком этого прелестного влияния. Не будучи натурой категоричной, он всё же понял, что эти на песке построенные религиозные секты малогосударственны по своему смыслу и уж конечно абсолютно антиимпериалистичны...

   — Хотя в принципе любая религия может быть приспособлена к служению мощной государственной машине, — вставил кто-то как бы мимоходом.

   — Конечно же, — охотно согласился субъект, — и взрослеющий царь начал озираться вокруг. Он предчувствовал, что после его ухода из жизни — а о том, что он сифилитик, Пётр знал, — после его ухода, когда он фактически пресёк династию Романовых, империя, которую он заложил в основание новой столицы, будет разваливаться.

   — Во всяком случае, её начнёт трясти, — уточнил кандидат исторических наук, — как при Аннах Леопольдовнах...

   — Конечно, — согласился субъект, — озираясь по сторонам, Пётр обратил внимание на тамплиеров. Этот живучий рыцарский, а к тому времени уже высокосветский орден, овеянный воинской и мистической романтикой, не мог его не привлечь. Воинская сторона дела всегда Петра привлекала, правда, он неизменно испытывал на этом поприще неудачи, порою позорные. Если бы не великий русский полководец Шереметев, то Пётр так и бегал бы от своих врагов в нижнем белье до самой смерти...

   — Которая наступила бы гораздо раньше, — поддержал человек с усами и бородкой Наполеона Третьего.

   — Конечно, — согласился субъект, — так оно и было бы. Что касается мистики, то Пётр Первый в этом отношении был бездарный циник, как сказали бы теперь — прагматик. И вот в Голландии, как утверждают некоторые, он и Лефорт были приняты в своё время в тамплиеры. Но и здесь он со временем понял, что на основе мальтийских традиций, для России слишком камерных, империю не построишь. В православие он уже возвратиться не мог; понимал, что это слишком для него серьёзное нравственное обязательство, а слишком мощная духовность этой Церкви связывает безудержные страсти властолюбия. Под рукою было католичество. Тоже древняя, необычайно стройная система, умеренно духовная, вполне привязанная к мирским потребностям, лукавая в деятельности своей и совершенно имперская по своей сущности. Причём имперская сущность притязаний Ватикана достаточно искусно замаскирована услужливой видимостью духовности. Особенно Петра и преемников привлекало в католицизме презрение к простому человеку, к личности его, вплоть до того, что прихожанину запрещено читать Библию, отказано в праве причащаться полноправно со священством, при абсолютном подчинении воли и всей жизни прихожанина любой прихоти священнослужителя. А он — священнослужитель — выделен в особую касту, в свою очередь предельно послушную прихоти следующей ступени священнослужителей, не говоря уже о Папе. Папа в католичестве обожествлён так, что фактически поставлен выше Спасителя и превращён в земного бога. Не случайно католик Наполеон пусть и сам на себя надел корону, но принял её из рук римского владыки. В соединении с наиболее мирскими традициями православия католичество давало образ и конструкцию именно такой империи, которую хотел построить для себя Пётр. Для неповоротливого русского дворянства, не способного так быстро и враз порвать с древней Русью, с традициями, с родиной духовной, этот грандиозный симбиоз, блистательный суррогат, был приемлем как нельзя удобно. И со времён Екатерины Второй, обрезавшейся на энциклопедистах, стал абсолютно желанным. Так появился этот странный двойник Москвы, там, на туманных берегах Невы, где возрос новый вид чиновничества, дотоле невиданного, массово и предельно паразитирующего на чуждом для него, но так удобном церковно-государственном устройстве.

   — Без рюмочки хорошей чистой водки, тем более столичной, нам тут всю вашу глубину умозаключений не уразуметь, — сказал хозяин дома.

   — Пожалуйста! Извольте, — прервался субъект и протянул по направлению к хозяину свою пустую рюмку, гранёную рюмку зелёного стекла.

Ему и налито было первому. А пока другие ждали своей дозы, чокались и алели на глазах, Иеремей Викентьевич продолжал, уже ни на кого не обращая внимания:

   — Так был замыслен Исаакиевский собор — каголицизированный предельно храм под именем православного святого, покровителя, по российским понятиям, морской мощи, ранее покровителя имперской мощи Византии. Заложен этот храм был ещё при жизни самого Петра, в период его возвращения к православию, вернее сказать, в период обращения его внимания на отечественную религию. Царь уже был всемогущ и подчиняться иноземным духовным наставникам не желал. Но не столь искренно было возвращение царя к религии его отцов, и Богу не было угодно поощрить его лукавство. Заложен был храм первоначально как церковь, но не собор. Строилась церковь по проекту славного тогда архитектора Маттарнови, потом дело возглавил Гербель, завершил Яков Неупокаев. Церковь и внешне и внутренне напоминала Петропавловский собор, протестантский по духу своему. Но в стенах и сводах церкви, стоявшей тогда на месте нынешнего Медного всадника, появились трещины. Летом 1735 года в церковь ударила молния и занялся пожар. Во времена Екатерины Второй новых церквей почти не строили. Лишь продолжали строить символ империи Исаакиевский собор. Теперь его уже возводил Ринальди. Лютеранские храмы сооружать ещё продолжали; Святой Анны на Кирочной улице и Святой Екатерины на Васильевском острове. Но уже возводилась на Невском проспекте величественная церковь Святой Екатерины же. Павел Первый строит два храма Иоанна Предтечи на Каменном острове и при инвалидном доме. И великолепная внутренняя церковь Михаила Архангела, во имя которого возводился Михайловский замок. Уже совершенно в католическом духе замышляют и возводят главный храм главного тогда имперского монастыря Александро-Невской Лавры. Торжественное освящение собора 30 августа 1790 года совершил владыка Гавриил. Собор был пышно убран и вызолочен, а по стенам его красовались не иконы, а полотна Ван Дейка, Рубенса и Бассано, здесь же водрузили образ «Моления о чаше», присланный в своё время Пием Четвёртым в дар Екатерине Второй. Вот тогда-то и был задуман и стал осуществляться проект собора Казанской Божией Матери по чертежам русского зодчего Воронихина. Но русского, вернее православного, здесь уже не было ничего. Прообраз — собор Святого Петра в Риме, символика западная, начиная с треугольника на фронтоне церкви, позднее появившегося во многих храмах и Москвы, например Воскресения Христова в Сокольниках, и на денежных знаках в Америке.

   — Может быть, поднять рюмки пора и за денежные знаки, — предложил какой-то новый гость в сером, толстой вязки свитере и с длинными, хорошо вымытыми, но небрежно брошенными на плечи волосами.

   — Не надо кощунствовать, — сказал строго Иеремей Викентьевич, — мы все собрались не на выпивку, и, если хотите, мы в какой-то степени цвет общества, пусть и не весьма совершенного.

   — Вот именно, — согласился торжественно гость с усами и бородкой Наполеона Третьего, — пусть, может быть, и не очень скромно так о себе говорить, но мы всё же пытаемся думать об исторических судьбах России.

— Вот именно, — сказали многие из сидевших за столом.

А хозяин принялся разливать водку.

 

4

— Вот мы и увидели, причём не только сегодня, это было видно всегда, только молчали об этом, что сложились к началу века две мощные дворянские группировки, как теперь сказали бы, концерны — петербургский и московский. Московский наличествовал уже давно и был, как выяснилось, живуч, его крушил Иван Грозный как оплот самостоятельности русского общества. Он был, казалось бы, растоптан так, что на трон уселся сначала просто чужак, Борис Годунов, а потом захватил его Римский Папа. В лице Димитрия Названного и Марии Мнишек мы получили мощное католическое ярмо, состоявшее из довольно значительного числа обезличенных русских родов государственного значения и представителей родов польских, опиравшихся на мощную грабительскую вольницу запорожских казаков Сагайдачного и донских Заруцкого. Под руководством католиков уже тогда начал складываться кулак интернационального характера. Заруцкий, например, был пожалован в бояре Лжедмитрием Вторым. Вообще наша историческая наука скудно анализирует эпоху Смутного времени. Ведь не только один такой талантливый государственный деятель, как Курбский, ушёл в Литву. Подвергнув погромам Русь, и главным образом наиболее талантливую часть её, Иван Грозный изгнал этот цвет Руси в Литву, где и без того было много русских. Таким образом, этот явно обесноватившийся во второй половине своего царствования государь своими руками формировал Римскому Папе мощную армию против Москвы. Только внутренние междоусобицы в Польше и бездарность главарей польской шляхты не дали Риму покорить Русь. Ведь экспансия Рима против Москвы началась ещё со времён Романа и Даниила Галицких, с противостояния и соблазнов Александру Невскому, который сразу понял, что Папа гораздо опасней татар, которые во внутренние дела Руси почти не вмешивались, а главное, не трогали Церковь, наоборот, защищали её вплоть до смертного наказания каждому, кто посягнёт на храм или священника. Татары, при всей своей хитрости, исторически были наивны. Другое дело католики, Рим, Папа. На все государства по всему миру папский Рим, давно уже превративший религию в государственную деятельность, вёл всеобъемлющее и всепроникающее наступление, которое здесь и там из тайной дипломатии превращалось в прямую агрессию. Так, например, — Иеремей Викентьевич прокашлялся, — Даниилу Галицкому в 1254 году Папа даровал королевский титул. С подобным предложением обращались из Рима к Александру Невскому. Тевтонский поход на север западной Руси. Римский престол в тайниках своих канцелярий готовил таких посягателей на Москву, как Иван Болотников, Лжедмитрий Второй. Я уже не говорю о так называемом Лжедмитрии Первом. На мой взгляд, или же это действительно сын Грозного, который, будучи ребёнком от седьмой жены царя, не укладывался в православные нормы престолонаследования, или это был некто заведомо, но хорошо подготовленный со стороны. Версия, связанная с Гришкой Отрепьевым, настолько шита белыми нитками. Состряпать её могли только в Москве, на её тогдашнем послегрозновском интеллектуальном уровне.

   — Что даёт вам право так судить? — прервал субъекта юный историк в чёрном свитере и с роскошными волосами.

   — Оснований вполне достаточно, — успокоил субъект, — хотя бы как минимум для подозрений. Вполне известно, что в русское посольство в Париже были принесены двумя старушками в середине прошлого века (старушки — остзейские баронессы), очень интересные документы, славянскими буквами написанные. Это была переписка, происходившая с ведома московских царей, длилась лет тридцать или сорок, а сам адресат именовался так: «Государь царевич и великий князь Димитрий Иванович». Даты на письмах говорили, что эта переписка продолжалась от времён Фёдора Ивановича до аж Михаила Фёдоровича. Есть и другие факты. Например, наличие у Димитрия Названного драгоценного креста, подарок царевичу от крестного отца. А сцена, когда мать Димитрия Марфа была из заточения привезена к Годунову и допрашиваема царём и женою его, дочерью Малюты. Марфа долго уклонялась той ночью от прямого ответа: «Тварь! Как ты смеешь говорить «не знаю», когда знаешь!» — вознегодовала дочь всерусского палача и ткнула горящей свечой в глаза насильно постриженной старухе. Борис еле успел отстранить свечу от лида инокини. И тогда Марфа тихо выговорила: «Мне сказывали, что сын мой без моего ведома увезён в заморские земли». А в парижских документах и были перечни «кормов», которые посылались в столицу Франции на содержание царевича. Но дело не в этом. Дело в том, что и Болотникова готовили для Руси иезуиты. Дело в том, что Пугачёва тоже проводили сквозь некую, правда примитивную, спецподготовку, как сказали бы теперь, в Пруссии, когда он был денщиком в русской армии времён Семилетней войны. А вот в самой России, две трети столетия после Петра, Анны Иоановны, Бирона и Павла Первого, сложилась мощная партия нового столичного дворянства, привязанного к католикам. Их усердно подпитывали из Ватикана. Вспомним хотя бы царевича Алексея Петровича, которого прятали по всей Европе от Петербурга не без ведома иезуитов, то в Вене, то в Неаполе... Вспомните княжну Тараканову, дочь Елизаветы Петровны и графа Разумовского, именем которой пользовались многие. Одним словом, вернее, двумя — перманентная агрессия. То есть многовековая, бесконечная, тотальная, многообразная агрессия Ватикана против Москвы, которая продолжалась, продолжается и будет продолжаться. А вот к началу девятнадцатого века в самой России, в новой столице, почти за пределами России, в среде полуинтернационализированного класса, страной фактически правившего, сложился круг лиц, возжелавших воспользоваться католицизмом в своих клановых интересах. Эти интересы не ослабила, а, наоборот, укрепила победа над Наполеоном и взятие Парижа. Не случайно прах Кутузова положили в этом католическом соборе с неправославным треугольником на фасаде, а позднее кумиры его поставили в паре с другим неправославным полководцем, военным министром империи, который армию так разбросал по всем направлениям второстепенных театров, что огромное сверхвоенизированное государство не смогло противопоставить полководцу, в своё время коронованному Папой, достаточно сильную армию. Кстати, статуи не то что полководцев, вообще не возводили статуи возле церквей русских, не говоря уже о их внутрицерковных захоронениях.

   — А Суворов? — воскликнул с места человек с бородкой и усами Наполеона Третьего.

   — Да, — кивнул утвердительно в ответ субъект, — Суворов был захоронен тогда в нижнем этаже церкви Александра Невского, освящённом в честь Благовещения Пресвятой Богородицы. Там же Анна Леопольдовна, сестра Петра Первого Наталья Алексеевна, Долгорукий, Разумовский. Он вообще простолюдин, сын украинского реестрового казака Розума, попавший около 1731 года певчим в украинскую капеллу при дворе и приглянувшийся Елизавете Петровне.

Я уже не буду говорить о пресловутом ордене мальтийских рыцарей, ордене весьма католическом...

   — Напротив, — возразил молодой человек в чёрном толстом свитере, из вновь пришедших, — он такой таинственный, что многим хотелось бы кое-что услышать из явно компетентного источника.

   — Извольте, — готовно согласился Иеремей Викентьевич, — кое-что о нём известно...

   — Тем более что он ещё ранее был связан с Россией, что мало кому известно. — Молодой человек оживился.

   — Это конечно же так, — вежливо кивнул субъект в знак согласия, — только разрешите мне промочить горло...

   — Извольте, — вспыхнул человек с бородкой и усами Наполеона Третьего.

 

5

   — Я, может быть, вас разочарую, — обратился Иеремей Викентьевич к молодому носителю толстого чёрного свитера, — я не буду говорить о масонах, тем более что мало кто в наши дни имеет серьёзное представление о том, что это такое, кто они на самом деле. Да и такие они были все разные у нас...

   — Вы меня отнюдь не разочаруете, — улыбнулся вопросивший и слегка покраснел, — что мне нужно знать, я о масонах знаю.

   — Для начала я скажу вам, что написано о них в «Советской исторической энциклопедии», — улыбнулся субъект. — «Мальтийский орден — духовно-рыцарский католический орден, называющийся также орденом иоаннитов». Так написано на четырнадцатой странице девятого тома. Обращаемся к слову «иоанниты», том шестой. «Иоанниты, госпитальеры от позднелатинского (hospitalarius — странноприимный) — члены военно-монашеского католического ордена, созданного в Палестине крестоносцами в начале двенадцатого века. Названы по иерусалимскому госпиталю Святого Иоанна (основан в 1070 году в целях покровительства паломникам). Вокруг ордена группировались рыцари-учредители. Отличие иоаннитов — красная накидка с белым крестом. Иоанниты сыграли видную роль в крестовых походах», — субъект говорил спокойно, правда, поглядывая на стену, как бы на ней читая письмена, в которых излагалась история этого таинственного объединения рыцарей, которым совсем ещё недавно посвящал свои блистательные опусы поэт Николай Гумилёв, лично, по некоторым версиям, допрашивавшийся Дзержинским и расстрелянный по его приговору.

Как бы читая мои мысли, субъект сказал, глядя на белую стену:

— То было время блистательного рыцарского геройства воинов христианства, невероятного личного мужества и высочайшего подвижнического геройства, воспетого заметным в своё время поэтом-контрреволюционером Николаем Гумилёвым. Он погиб при невыясненных обстоятельствах во время Гражданской войны. Советую прочесть его замечательные новеллы «Тень от пальмы», написанные на уровне лучшей прозы эпохи Возрождения. Об этом романтическом ордене вообще написано очень много, как правды, так и выдумок о его истории, которая нам известна с IV века после рождения на свет Иисуса Христа. Романтически настроенный русский император считал своей настольной книгой «Историю ордена Святого Иоанна Иерусалимского», автором которой был аббат Верго. Сама же книга вышла в 1724 году. Павел Первый с детства влюблён был в это сочинение, и весьма вероятно, что замысел постройки огромного замка в центре Санкт-Петербурга во имя Архангела Михаила с изумительной внутридворцовой церковью во имя Архистратига Небесных Сил пришёл под влиянием страниц этой книги. Как известно, орден подвергался разгромам и гонениям многократно. Он был неслыханно богат, ему принадлежали земли по всей Европе. Это одна из причин борьбы с ним со стороны королей, герцогов и вообще крупных феодалов Европы. Изгнанные с Востока, иоанниты обосновались на Кипре в XIII веке, потом Родос, а с начала IV века — Мальта. Император Священной Римской империи Карл V в 1530 году отдаёт Мальту в ленное владение ордену. Но в 1798 году Наполеон захватил Мальту, и рыцарей берёт под своё владычество Павел Первый. Дело в том, что после раздела Польши в 1793 году орденские земли её получила Россия. И в январе 1794 года орденским капитулом решено в России учредить Приорство ордена. Великими приорами и командорами ордена должны были назначаться подданные России с последующим утверждением их орденом. Но после захвата Мальты Наполеоном Павел Первый принял титул Великого Магистра и провозглашено было создание в Санкт-Петербурге штаб-квартиры ордена, в который могли вступить русские дворяне католической веры. Так был сделан первый решительный шаг объединения вероисповедного российского дворянства с европейским. Почти одновременно было оглашено создание в России второго Великого Приорства. В оный уже могли вступать православные дворяне. Это было вторым решительным шагом объединения петербургской клики русского дворянства против дворянства московского, представлявшего всю провинциальную Россию. Теперь должен был последовать третий шаг — не просто упразднения Москвы, но и полного её перерождения по петербургскому образцу. Для этого её необходимо было сначала смести с лица земли, а потом возвести заново.

Иеремей Викентьевич прервался. Дышал он со свистом. Было видно, что человек устал. Все молчали.

— Дайте-ка мне ещё рюмочку, — повелительно сказал он, вытянув руку в сторону бутылок.

Хозяин быстро наполнил рюмку, а человек с усами и бородкой Наполеона Третьего поднёс её докладчику. Докладчик, явно не пьянеющий, но побледневший, медленными маленькими глотками выпил. Так пьют издавна либо безнадёжные алкоголики, либо люди, на которых водка как опьяняющий напиток не действует. Докладчик длинно и шумно выдохнул и мрачно улыбнулся.

— Чего притихли? — спросил он, ехидно усмехаясь. — Не зря, видно, говорят, что советские интеллигенты самые благодарные слушатели. Это потому, что они ничего не знают, поскольку без принуждения знать ничего не хотят. Это потому, что в головы им вбита кем-то такая наглая чушь, что истинные знания действуют на них угнетающе, от них они плачут, как обманутая девственница в первое блудное мгновение... Но к делу. — Субъект вытер вдруг вспотевшее лицо ладонью и смахнул этим жестом всю свою улыбчивость. — Знак ордена был тотчас же внесён в государственный герб и в государственную печать Российской империи. Звание Великого Магистра ордена включено было в официальный титул российского императора. Павел даже хотел его поставить на первое место, но Священный Синод отодвинул на последнее. Надо заметить, что тогдашний Священный Синод не представлял Православную Русскую Церковь, он надзирал над ней, но представлял именно широкие слои духовно обмирщившегося, даже почти атеистического, российского дворянства.

Вот вам и расклад сил в России перед нашествием Наполеона, которое, по замыслу столетиями поднаторевшего во многоходовых политических комбинациях Рима, должно было поставить точку на Москве как матери русских городов. По этой причине прошу вас припомнить, какую колоссальную энергию развивал не такой уж престарелый, как его рисуют, Кутузов, шестидесятилетний человек, против вторжения в Европу и его внезапную смерть в Бунцлау. Прошу также обратить внимание на такой малоизвестный факт, как явное ему покровительство Павла Первого, который разогнал почти всех, кому благоволила его матушка, возвышение Кутузова после убийства Павла Первого его истинным убийцей — Александром Первым. Отцеубийца назначил его ни кем-нибудь, а военным губернатором Санкт-Петербурга. Но в августе 1802 года вынужден был уволить Кутузова в его поместья из-за недовольства состоянием полиции и полным неумением вести дело, то есть в связи с ярко выраженной бездарностью. Советую присовокупить к этому ещё такой факт: от Павла Первого ещё в 1798 году был Михаилу Илларионовичу дан чин генерала от инфантерии и пожалован он был в кавалеры Большого Креста ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Прошу заметить, что мальтийцы не были единственными католиками, оседлывавшими Санкт-Петербург. В XVIII веке Папа Климент закрывает орден иезуитов и те, в основном через Польшу, перебираются в Россию. Прибывший в Петербург граф Шуазель-Гудье ещё при матушке Екатерине привёз некоего аббата Николя для воспитания русских детей. Великосветские мамы засыпали его своими детками. Аббат открыл на Фонтанке вблизи дворца князя Юсупова пансионат с неслыханной платой за обучение — более десяти тысяч в год. Католичество стало модным, жена безбожного вельможи Екатерины княгиня Голицына нашла себе наставника иезуита кавалера Догардта и сама приняла католичество. Прошу вас обратить внимание на один, казалось бы, незначительный факт, — Иеремей Викентьевич высоко поднял палец над столом и сделал паузу, — именно в этом пансионе учился князь Сергей Григорьевич Волконский, будущий муж Марии Раевской, дочери великого русского воина и гражданина Николая Николаевича Раевского. Его именем на Бородинском поле названа была слабоукрепленная батарея, которую Кутузов подставил под удар всей армии Наполеона. Многие, едва ли не почти все, осуждённые по военному мятежу 14 декабря 1825 года, воспитывались именно в пансионе популярного аббата. Уже при Павле Первом Екатерина была инертна к религии, открыто утверждалось, что между католицизмом и православием разницы нет. Новый цензурный устав не допускал ущемлений в высказываниях против какой-либо религии. Только критика, иногда и поношения против греческого исповедания проходили спокойно. Тут не лишне вспомнить старинную вражду Рима против Константинополя и рассматривание Римом православия как учения сектантского. Кстати, Четвёртый Крестовый поход был вообще против Византии. Крестоносцы захватили и разграбили Константинополь и создали Латинскую империю. Назначения и отзыв иерархов Церкви теперь производились императором в обход Синода по представлению министра духовного ведомства, возглавляемого человеком вообще атеистических воззрений. Намечалась даже во времена Николая Первого тенденция жестокого подчинения духовенства, поставленного деспотически над клиром и вообще всеми прихожанами в духе именно католицизма, полупренебрежительно относившегося к простым верующим. Из глубины новой российской государственной бюрократии вырастала фигура нового типа царствующей личности, стоящей и над мирянами и над духовенством, как бы превратившимся в своеобразного Папу, которому Римский Папа мог бы позавидовать. Римскому же Папе, как известно, вырасти до подобных масштабов не позволили светские владетели европейских стран, особенно те, кто вообще ушёл в протестанты.

Мне, однако, не хотелось бы уходить в сторону от нашей юбилейной темы. Я хотел бы только подчеркнуть, что диктатором именно того типа и собирался, судя по всему, воссесть Пестель, истребив в Петербурге всю царскую фамилию, столь к тому времени нерешительную и вяло проводящую петербургскую по духу политику колоссальной новодворянской, я бы сказал, мафии.

 

6

Заканчивал своё выступление Перемен Викентьевич уже при потемневших окнах, в которые начали посвечивать ледянистые осенние звёзды. Гостей сегодня было больше, и потому выглядели все они разнообразнее, чем в прошлый раз, когда я покидал высокое наше собрание. В шахматы сегодня играли уже не за двумя досками. Телефон пускался в ход из квартиры реже, но звонили сюда чаще. Где-то в уголке трое затеяли какую-то недавно появившуюся заморскую игру в карты. Шуток вполшопота почти не было. А возле стола озадаченно и мрачно сгрудились человек пять. Они чувствовали себя непривычно не в силу своей какой-то неуверенности, скорее всего — по вынужденности что-то говорить. А говорить им явно не хотелось. Некоторые тайком поглядывали на стены либо на потолок, и озадаченность чувствовалась в их взглядах. Иногда они задавали выступающему кое-какие уводящие в сторону вопросы. Но субъект гнул своё. Поэтому в воздухе витало некое ощущение западни, из которой не было желания слишком боязливо выбираться.

— Вы мне задавали тут некоторые недоумённые вопросы наводящего характера, — говорил субъект голосом человека, завершающего длительный следственный процесс, — на некоторые вопросы я ответил, на другие могу, как говорится, в частном порядке, то есть приватно. А пока я подведу итог моим размышлениям. Первое: мог ли Наполеон выиграть войну против России? Нет. В полном смысле выиграть войну против России никогда никто не мог и вряд ли когда-нибудь сможет. Вспомним татар, шведов, турок... Наполеону с его ничтожной для таких масштабов армией это было не под силу вообще. И конечно же, таким людям, как Талейран, Меттерних и Александр Первый или хитрейший и умнейший актёр и акробат Кутузов, это было ясно с первых дней. Великий и гениальный Наполеон против этих перечисленных мною людей выглядел со своей безумной затеей просто мальчишкой. Здесь даже ничего не нужно было знать о знаменитом зайце на берегу Немана при переправе. Совершенно явно за спиною, вернее, над его спиной возвышался некто неизмеримо более могущественный и умудрённый многовековыми опытами многоходовых исторических комбинаций. Я уже не говорю о тактической изощрённости Кутузова, которая превосходит даже мудрецов Альбиона. Вот он несёт главную ответственность за миллионы солдат и простых селян да горожан, погибших в этой войне, вернее, в этих войнах. Ответственность этой фигуры ещё более страшная, чем ответственность Наполеона. В сущности, кто такой Наполеон? — Субъект театрально выпрямился, умудрённо закрыл глаза и сам себе ответил, глаз не раскрывая: — Наполеон всего лишь высоко и однобоко одарённый мальчишка-корсиканец из вырождающегося дворянского рода, отсюда его невероятная бесчеловечность и глупая спесь. Наполеон к тому же и дикарь, грабивший величайшие культурные сокровищницы мира, совсем не понятно зачем истреблявший прекраснейшие города и сёла, издевавшийся над судьбами миллионов ни в чём не повинных людей. У него даже не было идеи, во имя которой он совершает эти преступления. Как, например, у Гитлера. У Гитлера была безумная, но чёткая идея. История женитьбы на Жозефине Богарнэ и вся его связь с этой фактически публичной женщиной говорит о его дурном плебейском вкусе. Наполеон на самом деле был далеко не умным, но сильно чувствующим человеком. Он ощущал над собою эту страшную власть, делающую его вздорным, но послушным подростком: недаром временами его подушка под утро была мокрой от ночных слёз.

Кстати, невозможность Наполеоном выиграть войну понимал и Александр Первый, этот привередливый, но изысканный политик, личность, правда, трагическая. Не случайно Коленкуру он ответил на угрозу от Наполеона пойти войной: «Я буду отступать до Камчатки». Ни один государь ни одного уважающего себя государства, тем более религиозный и более того — православный, не рискнул бы так выразиться. Этими словами Александр как бы начертал стратегию и тактику будущей войны Барклаю и Кутузову. Всё дело в том, что Барклай слишком прямолинейно ей следовал, а Кутузов, привыкший всю жизнь лицемерить и делать вид, будто он всерьёз сражается с противником, провёл эту комбинацию так хитро, что до сих пор все или почти все думают, что Москву нельзя было спасти, а Наполеона победил этот лукавый царедворец. Так мы приблизились к сожжению Москвы... Прошу остаток из этой бутылки плеснуть мне в рюмку, — повелительно бросил Иеремей Викентьевич.

И ему этот остаток вылили в зелёную гранёную рюмочку, вслушиваясь в его слова внимательно. Субъект же пить не стал, а поставил рюмку перед собою.

— Пусть эта поставленная мне самим собою задача умалословит мою речь, — заметил он как бы мимоходом, — а то уж все засыпают. Итак. Я утверждаю, что главное лицо, заинтересованное в сожжении Москвы, был Ватикан, если его можно назвать лицом. Позиции Ватикана к началу XIX столетия в России были уже мощно унавожены отбросами слабосильного вообще и плохо организованного в мировом масштабе протестантизма. В середине XVIII века непобедимое в своей инертности и безграничной сопротивляемости российское православие перемололо и уже переваривало протестантов. Главный, хоть и вроде Наполеона мальчишествующий союзник, петербургская, так скажем, номенклатура хлынула в католицизм, ощущая в нём власть и силу, а главное — антинародную в тотальном её варианте духовную сущность оскопления населения. Они, конечно, эти знатные и развращённые петербургские чиновники, поднаторевшие делать перед царём вид, будто они что-то государственное делают, пример блестящий тому Кутузов, не догадывались, что сами-то они просто пешки в руках высокоизощрённых и высокообразованных иезуитов. Мешали старинные русские города во главе с Москвой, которые не успели добить ни Грозный наш Иван, ни Пётр не менее Великий. Эти города нужно было уничтожить, а на их месте построить другие, в духе той петровской новостройки на берегах Невы, на которую клюнули не только учёный Ломоносов, камер-юнкер Пушкин, за которого царь ещё при жизни поэта начал платить карточные долги... Это уничтожение старинных сел и городов должны были сделать сами русские. Так изящней, испытанней и безопасней. Во времена татар, Ивана Грозного и поляков русские всему миру продемонстрировали своё рвение к саморазрушению, а порою к самоистреблению. Нашли дурака Ростопчина и поняли, что никто хитрее циника Кутузова и успешнее фанфарона-губернатора этого не сделает.

Далее. Я хотел бы обратить внимание на то, что ещё при Алексее Михайловиче Москву строили как огромный всенародный храм. Концентрическая кольцевая планировка Москвы давала возможность стягивать народ отовсюду, как по сосудам кровь, к сердцу на Красную площадь. Алтарём храма задуман был Кремль. Престолом же почитали Успенский собор. Это святая святых всего царства. Вот поэтому маршал Даву и разместил здесь конюшню. Наполеон всё же не дерзнул сам решиться на это святотатство, он был суеверен.

Зачем Кутузов совершил свой знаменитый Тарутинский манёвр? Первоначально, судя по всему, планировалось это не так, Петербург должен был уцелеть. Но Александр вдруг проявил неожиданное упорство, а народ не поднялся грабить помещиков, резать их, как это было в Пугачёвщину. Александра нужно было сломить. Со сдачей Москвы в Петербурге началась паника, знать готовилась к бегству, боясь движения французов на север. И Кутузов открыл Наполеону дорогу на север, показал, что защищать северную столицу не собирается. Но, сломленный неманским зайцем, потерявший три четверти войска к приходу на Бородинское поле, не сломивший русских солдат и офицеров, брошенных на произвол судьбы, а вернее, подставленных ему фельдмаршалом, Наполеон идти на Петербург не решился. Он вообще был удивительно нерешителен в этом походе. Но стоило ему только двинуться в сторону Петербурга, мир был бы у него в кармане.

И последняя из главных странностей. Кутузов, якобы стоявший на страже, чтобы не пустить французов на Калугу, в самом же деле уступил Наполеону путь ещё из Москвы. Приглашение Кутузова идти в южные районы России было Бонапартом принято, а Кутузов только двигался, сопровождая французов позади, чуть в стороне. Когда Платов с казаками и конной артиллерией и Дохтуров прибыли к Малоярославцу, французы город уже заняли, эго был небольшой отряд Дельзона, шедший в голове корпуса вице-короля Италийского, составлявшего авангард армии Наполеона. Прогнать этот маленький отряд двум егерским полкам Дохтурова оказалось не под силу. Армия же, которую вёл к Малоярославцу Кутузов, шла каким-то странным образом, войскам даже порою казалось, что идут они назад. Один лишь корпус Раевского быстро и самостоятельно прибыл к Малоярославцу, в котором до этого длительное сражение склонилось на сторону французов, они захватили город. С ходу вступив в бой, Раевский выбил французов из города. Но подходили новые силы всё того же Даву, как под Салтановкой. Бой разгорался. Город переходил из рук в руки, но перевес был на стороне Раевского. Тут Кутузов снимает корпус Раевского из боя и вместо него ставит корпус Бороздина. К вечеру Малоярославец наш. Но вдруг после полуночи, когда бой притих, Кутузов снимает и корпус Бороздина, отводит его, и город быстро забирают французские стрелки. Наполеону путь на Калугу открыт: Кутузов сделал всё, что мог. Но после того страшного боя, который дал здесь Наполеону Раевский, император уже не решается сражение продолжать. Он отдаёт приказ отступить на Вязьму, несмотря на то, что и героическому корпусу Милорадовича Кутузов приказывает покинуть поле сражения и присоединиться к армии. Так этот удивительный, незаслуженно забытый историей генерал во второй раз после Смоленска буквально спасает Россию, своим упорством и самоотверженностью побеждая и Наполеона и Кутузова вместе взятых. В истории мировых войн ещё не бывало, чтобы один генерал сразу одновременно одерживал победу над такими двумя великими противниками, сам не подозревая величия своего подвига.

Все и трезвые и выпившие гости собрания сидели молча, как-то недоумённо разглядывая предметы, в беспорядке разбросанные по столу, словно это было кем-то брошенное поле боя.

— Странный этот генерал Раевский, — сказал утомлённо и растерянно Иеремей Столбов, опускаясь в кресло и потирая виски обеими руками, — он возникал всюду, где решалась судьба Наполеона, и ни разу ему не уступил. Ведь был ещё Лейпциг, выигранный его неимоверной стойкостью, был Париж. Ведь за Рейном, когда был ранен Витгенштейн, Раевский вместо него возглавил главное командование. По пути на Париж он разгромил всех маршалов, которые попадались. Он двенадцать часов штурмовал этот прекрасный город и не разрушил его в тот мартовский день, просто сломил сопротивление. Перед ним Мармон, один из лучших маршалов Наполеона, вопреки воле императора, подписал соглашение о капитуляции. Раевский посоветовал Александру Первому избавить достойного противника от унизительной церемонии сдачи ключей ворот столицы. Любой другой народ усеял бы каждый шаг такого великого солдата бюстами, статуями и всякими другими знаками благодарности, а у нас его забыли сразу же по возвращении домой. Тот же благословенный Александр отправил его в захолустье на юг Малороссии командиром корпуса. Это была настоящая ссылка. Как знать, быть может, в планы значительной и очень влиятельной части высшего российского общества той поры такой вариант окончания войны не входил?

 

7

Я уходил один с этого странного собрания по полночной Москве. В городе было пустынно и одиноко. Мне ни с кем не хотелось разговаривать. Я выбирал маленькие тихие переулки в этом чего только не повидавшем городе, который не раз жгли, грабили, оскверняли... За что? Неужели только за то, что он столица? Может быть, он сам кому-то крепко досаждал? А кто кому не досаждал в нашей стране, кто кого не обманывал, не продавал, не предавал, не насиловал? Конечно, больше всех других насиловала столица да и продолжает насиловать. Ещё никогда не бывало на Руси, чтобы всё население стольного города объявлялось особого достоинства сословием, принадлежности к которому без тяжких унижений и распродажи себя по особому прейскуранту добиться невозможно. И всё-таки москвичи не самый счастливый народ в России, хоть сохранили всё-таки своё наименование. Сама Россия уже давно утратила своё историческое название и шествует по всему свету как некое зловещее, для многих бессмысленное сочетание из четырёх букв, которые никак не соответствуют смыслу, якобы заключённому в них. Как долго живут в человеке посторонние мысли и чувства, внедрённые умелой рукой! Я шёл наугад и думал о том, сколько же должен был прочесть, передумать и пережить этот Иеремей Викентьевич, чтобы выносить в себе всё, что он сегодня сообщил собранию, никого, между прочим, не побоявшись. Значит, что-то есть, что освобождает его от этой всеобщей боязни, которую человек может переступить, только прихлёбывая из рюмки. Да и слушать-то не всякий решится. Двое сегодня с нашего собрания ушли. Один прямо встал со стула, пошёл в прихожую, надел плащ, нахлобучил шляпу и ушёл, не хлопнув дверью, но ни с кем не попрощавшись. Второй для приличия сбегал к телефону, с кем-то бегло потараторил, торопливо бросил на рычаг аппарата трубку и, молча всем поклонившись, деловито ушёл.

Я наблюдал всё время выступления Иеремея Викентьевича за Евгением Петровичем. Он сидел совершенно невозмутимо, как будто ничего особенного здесь не происходило и, пуще того, словно всё, что говорилось, ему давно известно. Многие после сообщения этого неожиданного бросились к Иеремею Викентьевичу с вопросами, возражениями. Евгений Петрович был невозмутим, ни на что не отреагировал, только смотрел со стороны на всё вокруг происходящее как со дна океана.

Странный город Москва. Поздней ночью он похож на какую-то неведомую страну из привидений, погруженную в какую-то слабопроницаемую глубину воды. Всё вокруг вроде напоминает неизвестно для чего и неизвестно кем построенную, забытую и вроде бы случайную декорацию. Какие-то странные существа появляются порой в переулках откуда-то и куда-то исчезают. Вон крючковатая старушка с длинным носом прошелестела по двору из-под арки с беленькой кошечкой под наскоро запахнутой полой истрёпанной бархатной шубки. Вон мужчина в кожаном пальто стоит под водосточной трубой, содрогаясь весь не то от перепоя, не то от горькой обиды удушающих всё его существо слёз. Вон кто-то выбросил из раскрытого окна квартиры на тротуар банку каких-то консервов. Банка стеклянная, она громко хлопнула, ударившись об асфальт, и разлетелась, как разрывное пушечное ядро времён давней войны, и обрезки морковок, луковиц, огурцов разъехались по тротуару. Это всё происходит на взгористом переулке, где всегда тихо. Здесь били когда-то знаменитые ключи и дом лечебницы стоял да и стоит теперь с полуколоннами на взгорке. Его до сих пор называют «штаб Мюрата».

Где-то ещё звучат среди гулких улиц торопливые шаги. Там пробегает, покачиваясь, девица с растрёпанными сивыми волосами, пугливо оглядываясь окровавленным лицом. Она скрывается заплетающимися шагами в подъезде.

«Может быть, всё это и стоит того, чтобы сжечь?» — слышится во мне отдалённый голос.

«За что?» — спрашивает другой.

Всё замирает. Тишина. Нет. Где-то поскрипывает открытая форточка. В форточке сидит какая-то птица и смотрит вниз на пустынные мостовые. Может быть, это голубь? Может, это просто муляж?

«Но стоит ли для того, чтобы всё это продолжало так пустовать, стравливать сотни, тысячи, миллионы молодых, здоровых и отменно крепких людей, их трупами заваливать окопы, рвы, канавы, морги?» — опять спрашивает первый голос.

«Но морги без того завалены», — отвечает ему другой голос.

«Как знать», — говорит какой-то третий голос, почти не по-человечески звучащий.

Я медленно бреду по этой ночной Москве, повсюду освещённой и повсюду такой непросматривающейся.

И слышу я какие-то бесшумные за собою шаги. Я слышу эти шаги уже не в первый раз. Я слышу и не оглядываюсь. Может быть, мне страшно? Нет. Тревожно? Да. Я слышу шаги за спиною всю жизнь и почти никогда не оглядываюсь. Порой я просто останавливаюсь, делая вид, будто что-то разглядываю на самом верхнем этаже высотного здания, которое стоит совсем далеко, может быть, даже на другой улице, в другом городе и на другом конце света. Но сейчас за моею спиной дыхание. Шумное и равномерное дыхание. Оно совсем приблизилось, и кто-то дышит мне теплом в ладонь, которой я небрежно помахиваю на ходу.

Я оглядываюсь и вижу, что позади меня идёт собака. Большой пёстрый дог идёт за мной, как будто мы давно знакомы. У него обрезанные уши и неотрезанный хвост. Он величиной с телёнка. Он идёт и тоже о чём-то думает, не замечая, что я на него пристально оглядываюсь. Так мы долго ходим по улицам, не вступая ни в какое общение. Мне давно уже нужно домой, но я не могу оставить собаку. Мне взять её с собой нельзя. Я живу не в собственной квартире. Я живу, вернее, я остановился у старого товарища, который панически не любит животных. Странно, как могло статься, что моим товарищем оказался человек, который так не любит животных. И вообще, может ли человек не любить животных? Может. Конечно, может, если у него нет сердца, если у человека вместо сердца механизм, скажем — часы, часы с романтическим названием «Полёт», написанным по циферблату какими-то иностранными буквами.

Мы выходим на берег. Москва-река. От воды пахнет мазутом, но блещет она при ранних подсветах зари как нечто драгоценное. В окнах кое-где зажигаются огни. А мне стыдно перед псом за то, что у меня нет своего дома, за то, что у меня друг, который ненавидит животных, за то, что вообще нет у меня друзей, к которым ночью можно прийти с бездомной собакой. Да не то что с собакой. Я сам ни к кому не могу прийти и позвонить в дверь поздней ночью.

Не торопясь, петляя по улицам и переулкам, вышли мы наконец к вокзалу. Мне стыдно перед псом подходить к подъезду и оставлять его на улице. Я даже присел на скамейку в сквере, перед вокзалом. Пёс улёгся рядом, на мелко молотый, а может быть, так усердно битый кирпич. Мне даже нечего дать собаке. Карманы мои пусты. Я ничего не прихватил от сытости со стола воскресного собрания. Пёс лежит, положив квадратную мудрую голову на далеко перед собою вытянутые передние лапы, и кажется, что ни в каких подачках он не нуждается. А на другой стороне сквера в развязных позах две молоденькие девицы расчёсывают друг другу волосы.

Па вокзале послышались первые гудки ранних электричек. В осеннем воздухе гудки звучат далеко и резко. Тишина заканчивается здесь, на берегу Москвы-реки, где некогда браво и весело обменивался сувенирами с казаками отчаянный, театрально-выспренний Мюрат, один из любимых маршалов Наполеона, великий герцог Бергский, король Неаполитанский, сын трактирщика, под барабанный бой разогнавший 18 брюмера парламент Франции. Мюрат, разбивавшийся не раз о железную твёрдость солдат Раевского, изменивший Наполеону и вновь к нему вернувшийся во времена «ста дней», разбитый австрийцами, бежавший во Францию, схваченный при высадке в Калабрии близ Пиццо и расстрелянный прямо там без судебного разбирательства. Он был, как рассказывают, красавец, необычайно общителен и столь же необычайно одинок.

Я тихо встал со своей скамейки, зачем-то поправил воротник, ещё более зачем-то причесался и тихо направился к вокзалу. Умный пёс сначала сделал вид, что ничего не слышит. Потом он медленно поднялся, сел и долго смотрел мне в спину, пока я не скрылся в толпе спешащих из метро привокзальных пассажиров.